Малой театръ: Эрнани, драма В. Гюго, За наслдство, драма Л. Кано-и-Мазасъ.— Театръ М. М. Абрамовой: Невольный врагъ, комедія И. М. Невжина, Сафо, комедія гг. Додэ и Бло, Баловницы, комедія г. Ярова.— Театръ . А. Корша: Втрогоны, комедія Л. Яковлева.
Рядъ бенефисовъ ныншняго сезона на казенныхъ сценахъ начался постановкою въ Маломъ театр драмы Виктора Гюго Эрнани для бенефиса г. Горева. По времени написанія, это третья драма великаго французскаго романиста, на сцен же она шла первою изъ его драмъ. Въ 1827 году имъ написана драма Кромвель, не предназначавшаяся для сцены и, сколько намъ извстно, никогда не игранная, въ 1829 г. вторая его драма Маріонъ Делормъ не допущена на сцену французскою театральною цензурой. Драма Эрнани шла въ первый разъ въ Париж 26 февраля 1830 года и подала поводъ къ бурному столкновенію въ театральной зал между сторонниками классической трагедіи и почитателями молодаго драматурга (В. Гюго было тогда 28 лтъ), уже ставшаго во глав новой романтической школы. Страсти съ обихъ сторонъ были такъ возбуждены, что дло дошло въ партер до настоящей драки кулаками и палками. Въ рукопашной схватк побда осталась на сторон ‘романтизма’. Въ слдующемъ году, при боле либеральномъ правительств Людовика-Филиппа, постановка на сцен драмы Маріонъ Делормъ (въ август 1831 г.) и почти одновременный выходъ въ свтъ знаменитаго романа Notre-Dame de Paris окончательно укрпили и нравственную побду за школою романтикой’, несмотря на все еще яростныя нападки противниковъ, пытавшихся доказывать безнравственность такого произведенія, какъ Маріонъ Делормъ. Еще черезъ годъ, 22 ноября 1832 года, шла драма Le roi s’amuse, но посл перваго же представленія была снята со сцены по распоряженію министра, а на слдующій день (24 ноября) окончательно запрещена постановленіемъ совта министровъ. Драма Эрнани вначал была допущена къ представленію съ значительными цензурными исключеніями, указанными въ иллюстрированномъ изданіи драмъ Виктора Гюго (dition J. Hetzel. Paris, 1855 — Hemani, 1856 — Marion Delorme, 1857 — Le roi s’amuse). Въ приложеніи къ этой послдней драм напечатанъ любопытный процессъ, который велъ В. Гюго въ парижскомъ коммерческомъ суд по поводу ея запрещенія. Драна Эрнани до сихъ поръ не была поставлена на русской сцен, но ея сюжетъ давно знакомъ нашей публик изъ оперы Верди, шедшей въ первый разъ въ Париж въ сезонъ 1844—45 годовъ. По какимъ соображеніямъ переиначено теперь на афиш названіе драмы изъ Эрнани въ Гернани — мы не знаемъ, да это, впрочемъ, мало измняетъ дло, хотя немного путаетъ актеровъ, изъ которыхъ одни называетъ героя его настоящимъ именемъ, другіе — изуродованнымъ, публика же упорно называетъ пьесу Эрнани. Такого же произношенія будемъ и мы держаться. Какъ бы, впрочемъ, кто ни называлъ это молодое произведеніе великаго таланта, нельзя не поблагодарить бенефиціанта и дирекцію театровъ за постановку на нашей сцен этой драмы и, притомъ, за такую превосходную постановку, какую мы видли въ Маломъ театр. Говорятъ, романтизмъ свое время отжилъ. Такого мннія мы не раздляемъ и думаемъ, что отжили, собственно, нкоторыя устарвшія теперь формы произведеній романтической школы,— съ одной стороны, чрезмрная приподнятость тона, доходящая до ходульности, съ другой — преувеличенная сантиментальность, переходящая въ резонирующую слезливость. Но и тутъ все дло заключается въ томъ, чтобы форма находилась въ полномъ соотвтствіи съ содержаніемъ и служила точнымъ выраженіемъ чувствъ, волнующихъ героевъ романа или драмы. Возраженія новыхъ анти-романтиковъ, будто герои произведеній романтической школы и ихъ взаимныя отношенія не имютъ ничего общаго съ дйствительною жизнью, не выдерживаютъ безпристрастной критики. Къ дйствительной жизни они относятся такъ же точно, какъ художественная правда относится къ правд реальной. Это не копія съ дйствительности, не фотографіи и не стенографическіе отчеты, а изображенія возвышенныхъ чувствъ и проявленій человческаго духа, какими они могли бы и должны бы быть при такомъ нравственномъ подъем, подмтить который намъ крайне трудно въ жизни людей заурядныхъ. Мы говоримъ: крайне трудно, и отнюдь не скажемъ: невозможно,— не скажемъ потому, что невозможнаго въ дйствительности, при извстныхъ условіяхъ, мы не находимъ въ драмахъ Виктора Гюго вообще и въ драм, по поводу которой ведемъ рчь, въ частности. Разбирая эту драму, не слдуетъ забывать, что дйствіе происходитъ въ 1519 году, во времена Баярда, ‘рыцаря безъ страха и упрека’, во времена Франциска I, Карла V, Генриха VIII, т.-е. въ эпоху самаго пышнаго разцвта рыцарскаго романа въ дйствительной жизни. Не слдуетъ забывать, что герои драмы — соотечественники Донъ-Кіхота, жившіе почти цлымъ столтіемъ раньше, чмъ появился въ свтъ безсмертный романъ Сервантеса, не слдуетъ забывать, что вся жизнь тогдашнихъ рыцарей и грандовъ, и самихъ королей нердко была сплошнымъ романомъ, непрерывнымъ рядомъ ‘авантюръ’, геройскихъ подвиговъ, любовныхъ приключеній, причемъ разбойники рыцарствовали, а рыцари разбойничали, и никакой возможности не было провести опредленную границу между тми и другими. Въ то время жизнь была романомъ, романъ былъ отраженіемъ жизни, а, слдовательно, былъ настолько же реальнымъ, насколько можетъ быть таковымъ художественное произведеніе какой бы то ни было эпохи. Викторъ Гюго въ своихъ драмахъ и романахъ воспроизвелъ лишь передъ нами жизнь былыхъ временъ, мастерски въ нихъ выдвигая на первый планъ возвышенныя чувства и необузданныя страсти людей не нашего закала и не нашей силы. Но это, несомннно, все настоящіе живые люди, а не фикціи и не фантоши съ ярлыками, чмъ такъ усердно угощаютъ насъ теперешніе драматурги. Въ томъ романтизм, во глав котораго стоялъ Викторъ Гюго, кинжалъ и ядъ играли, на нашъ современный взглядъ, слишкомъ большую роль, быть можетъ. Эрнани памятью отца поклялся умереть по первому требованію старика де-Сильва и исполнилъ данную клятву въ день своей свадьбы съ любимою двушкой, донья Соль не захотла пережить любимаго человка и умерла съ нимъ одновременно, старикъ де-Сильва не пережилъ утраты любимой двушки, которую самъ же уморилъ, и покончилъ съ собою ударомъ кинжала. Три трупа на сцен, слишкомъ много смертей. Но, вдь, и у Шекспира бываетъ то же самое. Какъ бы то ни было, причины трехъ финальныхъ самоубійствъ вполн ясны, и эти три смерти оказываются безъисходно необходимыми: героямъ драмы на самомъ дл ‘жить нельзя’, разъ обезумвшій отъ любви старикъ потребовалъ отъ своего молодаго соперника исполненія клятвы, данной въ пылу страстнаго возбужденія. Если въ нашей сренькой и приниженной жизни иногда случаются таинственныя самоубійства, обусловливаемыя такъ называемыми ‘американскими’ дуэлями, то о конц драмы Эрнани не можетъ уже быть никакого спора. Все гто, разумется, очень романично съ точки зрнія современной посредственности, но, съ тмъ вмст, все это благородно и возвышенно, герои — люди здоровые нравственно, люди честные и сильные. Тутъ нтъ ни признака психопатіи, ни одной черточки, напоминающей мелкую и часто пошленькую уголовщину, составляющую основу драмъ современныхъ писателей. Что за надобность, что за радость зрителю въ томъ, что поутру онъ читаетъ въ газетахъ или слушаетъ въ суд какой-нибудь процессъ, хотя бы, напримръ, объ убійств хористки Бефани, а вечеромъ тотъ же процессъ преподносятъ зрителю со сцены во всей гнусности истиннаго событія, весьма, впрочемъ, исключительнаго, не имющаго въ себ ничего типическаго и ровно ничего не доказывающаго ни въ жизни, ни на сцен? Дрянные людишки дрянныя дла длаютъ, въ безнравственномъ озвреніи убиваютъ несчастныхъ, униженныхъ, жалкихъ женщинъ и потомъ норовятъ вывернуться на суд, оправдаться психопатіей, ‘невмняемостью’. Отъ этого и въ суд, и за чтеніемъ газетъ васъ охватываетъ чувство гадливости. Что намъ за дло, психопатъ или просто негодяй совершилъ гнусное преступленіе и кого онъ убилъ — ‘ее’ или себя? Гнусность не перестаетъ быть грусностью отъ того, что сдлавшій ее самъ же въ этой дряни и утопился. Въ томъ ли ‘реализмъ’, противупоставляемый романтизму, чтобы живо писать въ повсти или изображать на сцен вс житейскіе отбросы, для удаленія которыхъ существуютъ спеціальныя учрежденія? По существу, это не реализмъ, а тотъ же романтизмъ, только съ другаго конца. Въ современныхъ драмахъ, какъ и въ произведеніяхъ романтической школы, повторяется на разные лады старая исторій романической любви съ препятствіями и происходящихъ отъ того страданій, столкновеній между дйствующими лицами, кончающими убійствами и самоубійствами. Разница тутъ вотъ въ чемъ: романтики, изображая борьбу страстей, противупоставляли активное добро активному же злу, экзальтированную любовь такой же до крайности доведенной ненависти, романтики выбирали изъ жизни факты высшаго порядка, а въ герои — людей, выдающихся силою характеровъ, возвышенностью пониманія долга и чести, неуклонностью въ преслдованіи точно опредленной цли, будь то личное счастье или общественное благо. Герои романтиковъ — настоящіе герои, стоящіе во всхъ отношеніяхъ выше окружающей ихъ толпы заурядныхъ людей, они представители высшаго проявленія духовныхъ способностей человка, они — исключенія, иногда очень рдкія исключенія. И при оцнк ихъ важны лишь вопросы о томъ, возможны или невозможны они теоретически, мыслимы ли они въ данное время и при извстныхъ условіяхъ общественной жизни. Тутъ-то и сказывается талантъ писателя въ томъ именно, чтобы не переступить границы возможности, сообразно съ временемъ и мстомъ дйствія, подъ опасеніемъ впасть въ преувеличенія или написать, вмсто драмы, мелодраму, или того хуже — насмшить зрителя несообразностями. Какъ разъ до этой-то границы доходитъ Викторъ Гюго въ своихъ драмахъ и едва-едва не переступаетъ ее въ Эрнани. Только необычайная сила языка, приподнятаго въ уровень съ положеніемъ дйствующихъ лицъ, удивительное благородство стиха, съ полною гармоніей, соотвтствующаго возвышенности выражаемыхъ чувствъ, закрываютъ собою отъ сознанія зрителя нкоторыя неестественности и, вообще, все то, что, при меньшемъ талант автора, могло бы показаться утрированнымъ и даже, мстами, смшнымъ. Само собою разумется, что на исполнителяхъ драмъ В. Гюго лежитъ очень отвтственная задача, а равнымъ образомъ и на тхъ, кто ставитъ эти и имъ подобныя произведенія на сцену. Въ нихъ всегда необходимо длать нкоторыя сокращенія, отчасти для устраненія длиннотъ, отчасти же и для смягченія нкоторыхъ мстъ, оказывающихся устарвшими. Переходя теперь къ современнымъ драмамъ, мы въ огромномъ ихъ большинств находимъ, что авторы, въ погон за реальностью и естественностью, хлопочутъ всего боле объ изображеніи самыхъ заурядныхъ людей. Сами по себ такія попытки не заключаютъ въ себ ничего заслуживающаго осужденія. Но бда тутъ въ томъ, что жизнь средняго обывателя въ весьма рдкихъ случаяхъ способна дать подходящій матеріалъ для настоящей сценической драмы, каковы, напримръ, Гроза Островскаго или Горькая судьбина Писемскаго. За неимніемъ пригодныхъ для драмъ сюжетовъ или по неумнью ихъ отличить въ сренькой будничной жизни и обработать надлежащимъ образомъ, наши драматурги обращаются къ готовому источнику драматическихъ событій — къ уголовной хроник. При непониманіи истиннаго значенія драмы, многимъ кажется, будто всякая уголовщина непремнно заключаетъ въ себ драму, въ особенности, если дло идетъ объ убійств или самоубійств. По отношенію къ участникамъ въ событіи и къ близкимъ имъ людямъ это такъ, хотя и не всегда. Ошибка тутъ заключается въ томъ, что, во-первыхъ, далеко не вс личныя страданія представляютъ собою достаточный матеріалъ для художественнаго произведенія, какимъ обязательно должна быть сценическая драма, и, во-вторыхъ, всякое событіе уголовнаго характера есть исключительный случай, весьма рдко имющій какое-либо общественное значеніе и рдко поддающійся какимъ-либо обобщеніямъ. Такимъ образомъ, романтики брали для своихъ произведеній исключительныя натуры и развивали въ своихъ драмахъ ту идею, что человку, стоящему выше извстнаго нравственнаго и умственнаго уровня, жить тяжело или совсмъ нельзя іГри извстныхъ условіяхъ, въ которыхъ свободно уживается средній и мелкій людъ. Наши драматурги, наоборотъ, берутъ исключительный случай, жертвою котораго можетъ сдлаться заурядный человкъ, при извстныхъ, несчастно сложившихся условіяхъ. Слдовательно, наши драматурги упражняются надъ иллюстраціей такой идеи, что при несчастій всякому жить плохо. Мысль эта, какъ видитъ читатель, не блещетъ ни новизною, ни плодотворностью. И это было бы еще не особенно важно, если бы тмъ дло и ограничивалось: въ зрител осталось бы, все-таки, доброе чувство жалости къ несчастному человку. Но авторамъ не это нужно,— имъ желательно сдлать драму пораздирательне, непремнно съ револьверомъ, съ ножомъ, съ отравой, какъ было дло въ окружномъ суд или какъ оно передано въ газетной корреспонденціи. И вотъ герой современной драмы или героиня начинаютъ разршать свои мелкія дрязги и личныя неудачи стрльбою, ножевымъ рзаньемъ и отравленіемъ, пародируя настоящихъ героевъ романтической драмы. У романтиковъ герои убиваютъ и умираютъ сами посл упорной борьбы, когда нтъ уже другаго выхода, ихъ убійства и ихъ смерть являются актомъ высокой доблести и силы въ тотъ моментъ, когда зрителю ясно до ужаса, что дальше жить въ самомъ дл нельзя. Геройчики современности на сцен, какъ и въ жизни, продлываютъ то же безъ борьбы и, по большей части, во избжаніе борьбы, по своей неспособности къ борьб, вслдствіе внутренней дряблости, врне — дрянности. И у зрителя остается въ сознаніи не доброе впечатлніе, не возвышающее человка, а принижающее его, нердко выражающееся такою сентенціей по адресу геройчика: туда ему и дорога, дурная трава изъ поля вонъ. Посл представленія романтической драмы, хотя бы въ конц ея сцена была усяна трупами, вы выходите изъ театра бодрымъ, съ освженною головой, вы чувствуете, что въ васъ самихъ поднялось что-то надъ уровнемъ сренькой будничной повседневности, точно сами вы нсколько выросли, сильне стали и лучше, а мелочь разная, терзавшая васъ дома, какъ бы принизилась, обничтожилась въ вашихъ глазахъ, вамъ, хоть на время, дышать и жить легче. Не то получается отъ представленіятеперешнихъ драмъ, и чмъ лучше он разыграны, тмъ хуже получается впечатлніе. Въ глубин вашего сознанія остается какой-то гаденькій осадокъ мелочной досады, дрянненькой злости изъ-за ничтожнаго повода, слдъ той пошлости, какую выноситъ человкъ, пробывшій нкоторое время въ дурномъ обществ. Вы инстинктивно понимаете, что въ васъ нчто понизилось, что вы стали хуже, что у васъ отняли извстную долю бодрости, вырвали часть вашей энергіи, обезсилили васъ и безсильнаго оскорбили. И не васъ только однихъ, а всхъ унизили и оскорбили на вашихъ глазахъ и, вмст съ вами, всхъ умалили и все умалили, — на всхъ смотрть противно, все кругомъ мерзко, буднично-сренькое кажется грязнымъ, мелочное — страшнымъ, непріятное — чудовищнымъ. Всякая борьба представляется невозможною, непосильною и даже безцльною. Все, вдь, принижено и опозорено,— изъ-за чегоже бороться и для чего бороться опозореннымъ? Вс унижены,— ради чего же напрягать свои небольшія силы, когда ихъ можно употребить на уловленіе нкоторыхъ благъ изъ окружающей грязи и на огражденіе себя и своей семьи отъ потопленія въ этой грязи?… Вотъ въ чемъ, по нашему мннію, различіе между романтизмомъ той школы, во глав которой стояли во Франціи Викторъ Гюго, въ Германіи — Гёте и Шиллеръ, у насъ — Пушкинъ и Лермонтовъ,— и романтизмомъ нашей современной псевдо-реалистической драматургіи. Тамъ было творчество, возвышенное и возвышающее, тутъ — плохое сочинительство, при скудости ‘выдумки’, заимствующее свои сюжеты изъ ‘человческихъ документовъ’, за каковые сочинителями принимаются полицейскіе и судебноуголовные отчеты о преступныхъ дяніяхъ. Такіе сочинители, повидимому, не понимаютъ, что ихъ реалистическія и ‘документальныя’ произведенія, будучи въ частности врны дйствительности, даютъ въ общемъ настолько же фальшивое представленіе о настоящемъ состояніи общества, насколько нелпо-ошибочно было бы заключеніе о ежедневной пищ этого общества, основанное на полицейскихъ актахъ объ уничтоженіи въ лавкахъ негодной провизіи. Намъ могутъ возразить: гд же взять сюжетовъ для драмъ, когда жизнь не даетъ ничего иного? На это мы отвтимъ: нтъ у васъ сюжетовъ для художественныхъ произведеній — вы и не пишите, нтъ сюжетовъ въ настоящемъ — ищите ихъ въ прошедшемъ, не находите въ своемъ историческомъ прошломъ — берите изъ чужаго, лишь бы сюжетъ былъ пригоденъ для проведенія въ сознаніе зрителей и читателей общечеловческихъ, гуманныхъ идей, какъ это длали В. Гюго и Шиллеръ. Мы, съ своей стороны, глубоко убждены, что нтъ и быть не можетъ недостатка въ сюжетахъ для хорошихъ драмъ и, въ особенности, для умныхъ комедій. Все наше горе происходитъ отъ того, что ныншніе драматурги ищутъ сюжетовъ не въ собственномъ творчеств, — единственномъ источник художественныхъ произведеній,— а ловятъ ихъ какъ рыбёшку въ мутной вод. Какой сюжетъ попался, тотъ и нашъ. Отравилась гд-то отчего-то актриса — драма, застрлился психопатъ — другая, негодяй убилъ двушку — третья… и т. д. безъ конца. Это не драматургія, это — хроника современной уголовщины въ лицахъ, и, притомъ, плохо написанная хроника, написанная на-спхъ, точно изъ боязни, какъ бы не перехватилъ кто намченнаго уголовнаго казуса. При такомъ способ писанья, разумется, не можетъ быть рчи о красот формы, объ отдлк языка, о строгой опредленности характеровъ и ихъ правильномъ развитіи, о логическомъ соотвтствіи между характерами, положеніями дйствующихъ лицъ и конечными результатами, коими заключена пьеса. Почему, напримръ, въ Разлад г. Южинъ застрлилъ г-жу Лешковскую? Почему въ Водоворот г. Горевъ не застрлилъ г-жу Ермолову (что вышло бы ‘документальне’), а застрлился самъ? Почему въ драм На встрчу счастью г. Рощинъ Инсаровъ застрлился, а въ ‘комедіи’ Невольный врагъ тотъ же г. Рощинъ-Инсаровъ не застрлился, а только показывалъ публик револьверъ, хотя въ той и другой пьес положеніе его почти одинаковое, и характеры, врне — безхарактерности, геройчиковъ, выведенныхъ въ обихъ пьесахъ, весьма сходны между собою? Вс эти и имъ подобныя развязки теперешнихъ драмъ оказываются совершенно произвольными и, такъ сказать, чисто-механическими способами разрывать узлы жизненныхъ вопросовъ, не распутывая ихъ и не разршая по существу. По правд говоря, самые вопросы, въ нихъ поставленные, по большей части мелки до ничтожности, однообразны и крайне избиты, геройчикъ любилъ, потомъ разлюбилъ, другую полюбилъ и сталъ въ тупикъ, не знаетъ, что длать съ своими дамами и съ самимъ собой. И вотъ, ‘отъ нечего длать’ при такихъ обстоятельствахъ, авторы заставляютъ своихъ геройчиковъ палить изъ револьверовъ въ кого попало… Еще разъ нельзя не сказать большаго спасибо управленію Императорскихъ театровъ за постановку Эрнани. Главныя роли были распредлены такъ: Эрнани — г. Горевъ, король Донъ-Карлосъ — г. Южинъ, Донъ-Рюи-Гомецъ де-Сильва — г. Ленскій, донья Соль — г-жа Ермолова. Безукоризненно хорошъ былъ г. Ленскій. Лишь въ самомъ конц драмы онъ немного поторопился заколоться кинжаломъ и упасть на полъ. По оригиналу пьесы, Донъ-Рюи умираетъ послднимъ съ такими словами: ‘Mortel… Oh! je suis damn’. При исполненіи же на сцен Малаго театра г. Ленскій упалъ раньше г-жи Ермоловой, и ему пришлось такъ долго лежать въ сторон, что публика успла забыть о герцог де-Сильва. Занавсъ опустился, когда вс трое лежали на сцен. Заключительный моментъ вышелъ некрасивъ и совсмъ пропалъ. Г. Южинъ превосходно провелъ всю роль, а мстами, особливо въ четвертомъ дйствіи, самомъ трудномъ для артиста, онъ ршительно возвышался въ уровень съ изображаемымъ лицомъ и такъ мастерски говорилъ свои монологи, что зрители не замтили ни ихъ длиннотъ, ни нкоторой ходульности. Г. Горевъ былъ слабе обыкновеннаго, у него не хватало того увлекательнаго пыла юности, которымъ объясняются такіе порывы, какіе мы видимъ въ сцен съ королемъ во второмъ акт и въ послдней сцен третьяго акта, когда Эрнани отдаетъ свой рогъ старому герцогу.
Въ бенефисъ заслуженнаго артиста г. Макшеева шла драма За наслдство, ‘сочиненіе современнаго испанскаго драматурга Леопольдо Кано и Мазасъ’, какъ напечатано на афиш. До сихъ поръ наша театральная публика знала о современной Испаніи немногимъ больше того, что тамъ ‘сномъ объята Севилья’, что тамъ ‘спитъ Гренада’, ‘шумитъ, бжитъ Гвадалквивиръ’, есть городъ Мадридъ, а въ немъ — бой быковъ, и есть городъ Хересъ-де-ла-Фронтерра. гд длаютъ хересъ, по слухамъ, иного качества, чмъ у насъ въ Замоскворчь. О томъ, что тамъ могутъ быть ‘современные драматурги’, никому, кажется, въ голову не приходило до появленія на афиш имени г. Еано-і (съ точкой)-Мазасъ, открытаго г-жею Астальцевой. Драма За наслдство не обогатила нашей сцены, за то обогатила наши свднія о Пиренейскомъ полуостров сознаніемъ, что и тамъ ‘современные драматурги’ сочиняютъ такія же плохія драмы, какъ и наши соотечественники. За это мы очень благодарны г-ж Астальцевой, прекрасно справившейся съ ‘передлкою’ испанской пьесы на русскій языкъ и благоразумно воздержавшейся отъ перетягиванія ея на русскіе нравы. Мы не знаемъ, чмъ руководилась переводчица въ своемъ выбор и насколько великъ былъ въ ея рукахъ ассортиментъ, но выборъ представляется намъ довольно удачнымъ въ томъ отношеніи, что драма г-на Еано-и-Мазаса своеобразна и характерна. По одной пьес нельзя, конечно, судить о направленіи сценической литературы страны, ни даже о направленіи какой-либо литературной партіи, но къ кое-какимъ заключеніямъ, все-таки, можно придти, что мы и попытаемся сдлать. Содержаніе пьесы не сложное: нкій Санчо (г. Южинъ), обольстивъ двушку Пьетру (г-жа Ермолова), сироту когда-то богатаго фабриканта, прижилъ съ нею дочь, Маргариту (воспитанница Домашева) и бросилъ обихъ на жертву крайней нищеты. Дядя Санчо, Перфекто (г. Рыбаковъ), былъ компаньономъ отца Пьетры и, посл смерти послдняго, обобралъ его вдову и дочь, а потомъ и самъ разорился. Прежнюю роскошь онъ поддерживаетъ займами въ ожиданіи трехмилліоннаго наслдства, которое его дочь Анжелика (г-жа Лешковская) должна получить отъ стараго родственника, генерала. Генералъ умеръ, Санчо поспшилъ сдлать предложеніе богатой наслдниц кузин и получилъ ея согласіе. Двоюродный братъ Санчо, Марціалъ (г. Горевъ), принимаетъ сторону несчастной Пьетры и сообщаетъ кузену и его невст, что милліонное наслдство завщано генераломъ маленькой Маргарит. Анжелика оказывается нищей, Пьетра — матерью богатой дочери. Марціалъ настаиваетъ, чтобы Санчо женился на Пьетр. Санчо находитъ, однако, увертку, дающую ему возможность жениться на Анжелик и завладть состояніемъ Маргариты. Для этого, по законамъ Испаніи, ему достаточно формально доказать, что Маргарита его дочь, и признать ее законною. Законъ не обязываетъ его вступать въ бракъ съ матерью ребенка и даетъ ему надъ ребенкомъ potestas patria, право распоряжаться его судьбою и имуществомъ, право отнять дитя у родной матери. При помощи разныхъ неблаговидныхъ дяній, подъ личиной благочестія, Санчо такъ все и обдлываетъ, Пьетру запираетъ въ больницу, Марціала пристраиваетъ за долги въ тюрьму, женится на Анжелик и захватываетъ въ свои руки цвочку съ ея милліонами. Молодые супруги быстро развращаютъ восьмилтнюю Маргариту подарками, нарядами, роскошью и доводятъ двочку до того, что она отворачивается отъ родной матери, пришедшей въ лохмотьяхъ. Пьетра съ отчаянья закалывается кинжаломъ, Марціалъ, явившійся слишкомъ поздно, говоритъ громовую рчь о томъ, что предпочитаетъ жить въ тюрьм съ разбойниками и въ дебряхъ съ хищными зврями, чмъ оставаться въ обществ такихъ злодевъ, какъ его родственники, и уходитъ, вроятно, въ дебри. Тмъ и кончается новая испанская драма. Какъ видитъ читатель, по существу, это мелодрама со всми ея аттрибутами, съ злодями на одной сторон, съ угнетенною добродтелью — на другой, съ воинствующею честностью между ними. Различіе между старыми мелодрамами и только что переданною заключается въ томъ, что въ прежнія времена, посл цлой серіи раздирательныхъ страданій и ручьевъ слезъ, честность, такъ или иначе, торжествовала, порокъ и злодйства подвергались заслуженнымъ карамъ, а добродтель вознаграждалась нравственнымъ удовлетвореніемъ и соотвтствующими денежными кушами. Въ конц-концовъ, ‘наслдство’ доставалось добродтельнымъ, ручьи слезъ текли уже отъ умиленія, орошая собою рогъ изобилія, изъ котораго сыпались благодянія. Въ испанской пьес, переведенной г-жею Астальцевой, имются налицо вс условія мелодрамы, кром послдняго, конецъ придланъ къ ней чистогреалистическій: угнетенные погибаютъ, порокъ торжествуетъ, добродтель ретируется въ дебри, обольщая себя надеждой, что злоди сами себя ножами перержутъ. Мы такой надежды раздлять не можемъ, ибо не видимъ къ тому никакого основанія въ пьес. Напротивъ, все устроилось, повидимому, къ полному благополучію злодевъ. Это очень оригинально и очень плохо. Повторяемъ, намъ неизвстно, представляетъ ли собою такой конецъ что-либо характеризующее новое направленіе въ испанской драматургіи, или это — единичная и случайная выдумка одного писателя и опредляетъ собою только его личный пессимизмъ на испанскій ладъ. Какъ бы то ни было, мы опасаемся заразительности такого примра, такъ какъ знаемъ, насколько соотечественники наши падки на подражанія всякимъ новинкамъ, хотя бы и анти-художественнымъ. ‘Порокъ наказанъ, добродтель торжествуетъ’,— это смшно и осмяно. Смшно это, однако, только по форм, а не по существу, осмянъ, и совершенно справедливо, способъ, которымъ награждалась добродтель и карался порокъ въ произведеніяхъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Смшна наивность, съ которою это длалось, забавенъ дтскій пріемъ, сводившійся къ такой морали: ‘будь паинька,— получишь бомбошку’. По чувство справедливости, вчно живое въ человческомъ сердц, настоятельно требуетъ правды и ничмъ, кром правды, удовлетворено быть не можетъ. Требованіе это настолько сильно, что является чмъ-то инстинктивнымъ, когда проявляется въ выраженіяхъ сочувствія или несочувствія театральной публики, какъ это можно наблюдать на представленіяхъ драмы За наслдство. Г. Горевъ игралъ роль защитника угнетенныхъ и борца за правду: роль — пренелпая, и игралъ онъ ее преплохо. Г. Южинъ изображалъ необыкновеннаго мерзавца, ханжу и лицемра, продуктъ чисто-испанскаго клерикализма и его излюбленное дтище. Роль хорошо и умно написана, артистъ исполнилъ ее мастерски, неподражаемо, отдланно до мельчайшихъ тонкостей. Громы апплодисментовъ провожали всякій уходъ со сцены г. Горева, г. Южину только-только что не шикали. Понаблюдите внимательно, и вы увидите, что длается то же самое на представленіи всякой другой пьесы. Оказывается, что для огромнаго большинства публики сценическое искусство, само по себ, иметъ неизмримо меньшее значеніе, чмъ идея справедливости, хотя бы дурно выраженная авторомъ и плохо высказанная актеромъ. Значитъ ли это, что у большинства публики недостаетъ художественнаго пониманія? Отнюдь нтъ,— это доказываетъ только напряженность чуткости къ прекрасному въ иде и по существу, что и мшаетъ сознанію быстро отдлять сущность отъ условныхъ, искусственныхъ формъ ея выраженія. Честныя рчи, иногда даже звонкія фразы протеста противъ неправды всегда вызываютъ сочувствіе публики и, наоборотъ, все противное добру и справедливости возбуждаетъ ея негодованіе. Публика забываетъ артиста-исполнителя и въ изображаемомъ лиц видитъ лишь то, что даетъ авторъ своимъ произведеніемъ. Вотъ это-то обстоятельство и налагаетъ на драматическихъ писателей очень отвтственную обязанность противупоставлять злу и несправедливости настоящую правду, а не ея суррогаты, способные, при помощи звонкихъ фразъ и сценической иллюзіи, вводить въ заблужденіе взволнованныя чувства толпы. Примромъ тому, что мы назвали суррогатомъ правды, мы считаемъ заключительныя слова Марціала въ новой испанской драм. Со сцены они кажутся эффектными и вызываютъ апплодисменты. На самомъ же дл этотъ боецъ за правду признаетъ этими словами побду неправды, отказывается отъ борьбы и удаляется въ пустыню, предоставляя полный просторъ злымъ людямъ въ надежд, что авось они перегрызутъ другъ друга. Что же станется съ правдой, если борцы за нее начнутъ одинъ по одному уходить въ дебри къ зврямъ?
Выше мы упоминали о пьес П. М. Невжина Невольный врагъ, игранной на сцен театра г-жи Абрамовой въ первый разъ 16 ноября, и отмтили, что герой, деревенскій врачъ Пташкинъ (г. Рощинъ-Инсаровъ), хотлъ было застрлиться и вынималъ изъ кармана револьверъ, но не застрлился, за что мы очень благодарны автору. Положимъ, его лкарь-человкъ дрянненькій, а, все-таки, разстрливать его не за что, мало ли дрянныхъ людишекъ мотается по блу свту. Къ тому же, стрльни г. Рощинъ-Инсаровъ, по вол г. Невжина, на афиш было бы напечатано ‘драма’, дло обошлось благополучно, безъ пальбы,— вышла ‘комедія’. И преотлично, а то уже надоли намъ развязки съ покойниками и причитаніями надъ ними. То ли дло ‘комедія’! Для чего это только господа авторы накидываются столь усердно на кровопролитныя драмы, когда добрую ихъ половину ничего не стоило бы двумя-тремя фразами передлать на комедію. Какъ легко и просто это длается, мы увидимъ изъ пересказа сюжета пьесы г. Невжина. Молодой лкарь, съ молодою женой, Марьей Ивановной (г-жа Рыбчинская), и съ тещей, Софьей Антоновной Рулевой (г-жа Медвдева), живетъ въ небольшомъ имньиц, купленномъ очень выгодно съ аукціоннаго торга. Такихъ теперь продается видимо* невидимо. Живется деревенскому врачу прекрасно: состояньице у него маленькое, за то положеніе независимое. Пташкинъ нигд ‘не служитъ, то-есть въ томъ онъ пользы не находитъ…’
‘Но захоти, такъ былъ бы дловой!
Жаль, очень жаль: онъ малый съ головой,
И славно пишетъ…’
— прошенія сосднимъ мужикамъ, а иногда такъ и разбираетъ ихъ споры, чмъ облегчаетъ занятія мстныхъ судей, врачебная практика у Пташкина не богатая, но очень обширная, главнымъ образомъ, между крестьянами, которые врятъ лкарю и платитъ ему копекъ по 30 за визитъ. Для мужика это какъ будто и дорогонько,— ну, да врачъ онъ добрый, лечитъ въ кредитъ и лкарства даетъ дешевыя и тоже въ долгъ, выручаетъ иногда даже маленькими денежными ссудами безъ процентовъ. Кром того, по сосдству есть помщики, хотя поразорившіеся, какъ, напримръ, землевладлецъ Кояровъ (г. Зубовъ) и его страдающая нервами супруга, Вра Александровна (г-жа Глбова), съ этихъ Пташкинъ получаетъ, конечно, уже не по три гривенника за визитъ. Визиты же, повидимому, врачу приходится длать очень часто, такъ какъ избалованная барыня любитъ лечиться и кстати поговорить съ молодымъ врачомъ о разныхъ интересныхъ матеріяхъ. Въ извстномъ возраст скучающія дамы бываютъ до этого большими охотницами, въ особенности, когда мужъ лтъ на 20 старше своей нервной супруги. Къ довершенію благополучія, у Пташкина премилая жена, хорошенькая, скромная, мать двоихъ дтокъ, заботливая и дловитая хозяйка и, вдобавокъ ко всему, не болтунья, терпть не можетъ напускать на себя умные виды и молоть пустяковину. При ней маменька есть, и та — ничего себ: преглупая и смирная, были бы ей картишки, она счастлива, нтъ партіи, она довольна и тмъ, что пасьянсъ раскладываетъ. Вс заботы ея и вс помыслы направлены къ одному, чтобы не растревожиться и не ‘лишиться сна и аппетита’. Казалось бы, не житье деревенскому лкарю Пташкину, а вчная масляница. Анъ нтъ, врагъ-то рода человческаго тутъ, какъ тутъ, въ образ ‘невольнаго врага’, паціентки, Вры Александровны Кояровой, любительницы занятныхъ разговоровъ. Разговаривали это они, разговаривали, и договорились, по обыкновенію, до любви… Между мужемъ и женой Пташкиными пошли нелады, рзкія стычки изъ-за всякаго вздора. Вмшательство брата Марьи Ивановны, Петра Рулева (г. Соловцовъ), не помогаетъ длу. А тутъ еще на бду подвертывается такое обстоятельство: сосдъ Еояровъ и крестьяне ближней деревни торгуютъ у Пташкина участокъ земли, который нуженъ барину для того, чтобы прижать мужиковъ, а мужикамъ — чтобы не попасть въ кабалу къ барину. Пташкинъ, въ качеств ‘друга народа’, продаетъ землю мужикамъ, беретъ задатокъ и даетъ слово въ томъ, что не выдастъ ихъ Коярову, хотя бы тотъ предложилъ большую цну. Приходитъ Кояровъ и дйствительно даетъ дороже, затмъ требуетъ, чтобы докторъ отказалъ мужикамъ, требуетъ настоятельно и ‘съ пристрастіемъ’, съ угрозою пристроить деревенскому врачу ‘неблагонадежность’. ‘Другъ народа’ пребываетъ непоколебимымъ въ своемъ благородств. Во второмъ акт какой-то неопредленнаго положенія господинъ, по фамиліи Извольцевъ (г. Киселевскій), совтуетъ Еоярову воспользоваться тмъ, что его жена уже кое до чего договорилась съ докторомъ, и воздйствовать на Пташкина черезъ прекрасную паціентку. Потомъ тотъ же Извольцевъ убждаетъ Вру Александровну ‘помочь’ мужу и даетъ нкоторыя указанія, какъ именно можетъ молодая, красивая барыня ‘воздйствовать’ на слабыя стороны несговорчиваго мужчины. Что Кояровъ не выгналъ совтника по ше, это насъ не особенно удивило посл того, какъ этотъ почтенный дворянинъ пригрозилъ доктору ясными указаніями на могущія его постигнуть непріятности. А вотъ какъ барыня, которая о высокихъ предметахъ разговоры разговариваетъ, какъ нервная Вра Александровна могла такъ спокойно выслушивать мерзости,— это, признаться сказать, насъ очень поразило. И не только она выслушала всю эту дрянь невозмутимо, съ милыми улыбочками, но и согласилась тотчасъ же ‘обработать’ любимаго ею и любящаго ее Пташкина. Для удобства ‘обработыванья’ мужъ, ревнующій жену къ доктору, оставляетъ ихъ наедин. Прекрасная помщица обдлываетъ дльце такъ же легко, какъ ее самоё безъ труда убдили сдлать Гадость. Благородство Пташкина не устояло передъ нжною дамой и необычайно быстро раскисло. ‘Для васъ,— говоритъ онъ,— извольте, мужиковъ по-боку, мое честное слово по-боку, жену и дтей по-боку. Плюну я на все, подемъ вмст въ Москву и заживемъ…’ Мы, конечно, не цитируемъ подлинныхъ словъ, а передаемъ лишь смыслъ ихъ по тому впечатлнію, какое они произвели на насъ. Въ заключеніе Пташкинъ облобызалъ ручку милой паціентки. Вдругъ изъ-за куста жена выходитъ… Ахъ!… цлый скандалъ!… Досел кроткая и тихая Марья Ивановна находитъ, что ея супружескія права нарушены и попраны. Напрасно Коярова и Пташкинъ пытаются ублажить оскорбленную лкаршу такими резонными доводами, что, вдь, ручку только поцловалъ, что ручку — это ничего, докторъ всегда можетъ у паціентки ручку… Куда тамъ, Марья Ивановна никакихъ резоновъ не принимаетъ. Тогда выведенный изъ терпнія Пташкинъ объявляетъ ей, что любитъ сосдку, а ее, свою законную жену, не любитъ и желаетъ бросить. Въ третьемъ акт, ночью, при блеск луны, на берегу какого-то пруда, докторъ цлуется съ паціенткой уже прямо въ губы. Вдругъ изъ-за куста мужъ… Ахъ, большой скандалъ! Кояровъ необходимую ему землю уже купилъ и начинаетъ кричать, браниться. Пташкинъ говоритъ, что оскорблять себя не позволитъ и готовъ дать какое угодно ‘удовлетвореніе’, затмъ быстро уходитъ, оставляя разгнваннаго супруга перевдываться съ женою, какъ они сами найдутъ для себя удобнымъ. Объясненіе вышло, однако, неожиданно миролюбивымъ, подъ конецъ Еояровъ впалъ даже въ элегическій тонъ и говорилъ, приблизительно, такъ: ‘Вотъ, пока я былъ богатъ, ты жила со мною, а теперь я разорился, отчасти на тебя же, и ты хочешь меня бросить на старости лтъ. Я всегда тебя любилъ и теперь люблю, только не умю говорить нжныхъ словъ. И что же стану я, старикъ старый, безъ тебя длать?’ Съ обычною быстротой Вра Александровна сдается на уговоры мужа, ршается остаться жить съ нимъ и отказать доктору. Согласіе возстановляется, супруги уходятъ чуть ли не подъ-руку. Въ дом лкаря, въ четвертомъ акт, дло принимаетъ плохой оборотъ, супруги хотятъ непремнно разъхаться. Пташкинъ такъ захандрилъ, что совсмъ было застрлился, къ нашему удовольствію, шуринъ врача, Рулевъ, во-время схватилъ его за руку и тмъ превратилъ ‘драму’ въ ‘комедію’. Перепуганная жена Пташкина готова на всякія уступки, она любитъ мужа, прощаетъ ему его маленькую экскурсію съ Кояровой на островъ Киприды, соглашается даже шить себ модныя платья, длать прически, читать подходящія книжки, чтобы по нимъ ‘умные’ разговоры вести. Нтъ, ничто не беретъ. Пташкинъ говоритъ, что надлалъ глупостей, и хочетъ теперь искупить свои проступки ‘служеніемъ народу’, а потому долженъ ухать изъ дому, бросить семью. Съ бдняжкой Марьей Ивановной длается дурно, Пташкинъ уходитъ искупать, служить народу и общаетъ вернуться, когда искупитъ. Занавсъ падаетъ. Престранная эта комедія, на нашъ взглядъ, и люди въ ней изображены престранные. Изъ восьми дйствующихъ лицъ мы оставимъ въ сторон дуру тещу и дурака Извольцева, дубоватаго резонера Рулева и ‘древняго старика’ Мироныча (г. Гусевъ), первые двое привлечены къ длу для ‘комизма’, публику смшить повтореніемъ однихъ и тхъ же словъ: ‘лишусь сна и аппетита…’ ‘я душа общества…’, двое другихъ выставлены ‘мораль’ говорить. Собственно драма или комедія разыгрывается между двумя супружескими парами — Кояровыхъ и Пташкиныхъ. Оба Кояровы, какъ читатель видлъ,— сущая дрянь, въ муж и въ жен не оказывается ни искры нравственнаго чувства, ни признака самой элементарной порядочности. Деревенскаго лкарька они обдлали, барыня немного увлеклась дале, чмъ желательно было нужу, почмокалась губками съ сосдомъ при поэтическомъ блеск луны и съ подсмотрвшимъ это мужемъ мирно отправилась въ супружескую опочивальню. Изъ-за чего же докторъ-то бросилъ жену и дтей? И для чего онъ ихъ бросилъ? Мы бы поняли бы кое-что, еслибъ Пташкинъ сказалъ Бояровымъ прямо въ глаза, какіе они оба — гусь и гусыня, если бы онъ обратился къ жен съ искреннимъ раскаяніемъ съ общаніемъ загладить свою вину передъ нею добропорядочнымъ поведеніемъ. Въ глазахъ жены онъ провинился лишь тмъ, что прельстился негодницей сосдкой. Что же касается продажи земли, то сама же Марья Ивановна уговаривала его отказать мужикамъ и уступить участокъ помщику, дающему дороже, какъ разсчетливая хозяйка, она убждала мужа подумать о дтяхъ и о преумноженіи ихъ состоянія, а не увлекаться филантропическими затями. Слдовательно, ‘аграрный вопросъ’ не могъ служить поводомъ къ супружескому раздору, разъ онъ улаженъ согласно съ желаніемъ Марьи Ивановны. Хозяйка она хорошая, по части идей и принциповъ женщина не привередливая, усердно заботится о томъ, чтобы мужъ и дти хорошо кушали и покойно почивали, современемъ, когда дти выростутъ, она будетъ хлопотать, подобно своей маменьк, какъ бы самой ‘не лишиться сна и аппетита’. Конечно, для человка съ нсколько приподнятыми запросами отъ жизни, въ особенности для человка съ нкоторыми убжденіями такая жена можетъ отравить все существованіе своими экономическими добродтелями. Сколько-нибудь идейный человкъ либо сбжитъ отъ такой образцовой супруги, либо нравственно погибнетъ на постланныхъ ею пуховикахъ среди ея попеченій о сытомъ благополучіи. Человкъ, желающій въ самомъ дл служить иде и достаточно сильный, чтобы служить честной иде, обязательно долженъ сбжать, если отчаялся возвысить жену до пониманія иныхъ цлей жизни, боле возвышенныхъ, чмъ домоводство, птицеводство и даже дтоводство. Это послднее занятіе есть, безспорно, дло очень почтенное, но лишь тогда, когда оно не ограничивается выкормкой дтей, на каковую только и способна добрая хозяйка Марья Ивановна. Вотъ тутъ и возникаетъ ‘драматическій’ вопросъ: что длать? Бросить жену и оставить дтей на произволъ судьбы и дтоводственныхъ способностей ихъ мамаши или прогнать безукоризненно-добродтельную супругу, отнять у дтей мать, дабы воспитать ихъ по-человчески, для служенія идеямъ добра и гуманности? Тутъ есть надъ чмъ задуматься и поработать, тутъ есть поле для тяжелой борьбы съ самимъ собою и съ окружающею средой,— есть обширный матеріалъ для комедіи, для драмы и для трагедіи, пожалуй. Но не таковъ человкъ, выбранный г. Невжинымъ въ герои его пьесы. Деревенскій врачъ Пташкинъ только языкомъ мелетъ о ‘служеніи народу’ и о всякихъ высокихъ предметахъ. Внутри — это человчекъ довольно гаденькій, мелочно-самолюбивый, завистливый и безхарактерный. Въ деревн онъ поселился въ купленномъ на женины деньги имньиц вовсе не ради какого-то ‘служенія’, а для того, чтобы тшить свой собственный нравъ, величаться безпрерывнымъ повтореніемъ, что онъ ‘мужичій врачъ’ и ни отъ кого независимый другъ народа. Нравственная начинка этого ‘друга’ вылзаетъ, однако, очень скоро наружу, при первомъ же упоминаній его паціентки Кояровой, что онъ могъ бы съ ея содйствіемъ имть въ столиц превыгодную практику, разъзжать на рысакахъ, поставить въ своей пріемной ‘золоченые’ стулья, заставить ждать подолгу паціентовъ, хотя бы самыхъ важныхъ, блистать своею знаменитостью… ‘Я всегда только объ этомъ и мечталъ, — признается ‘другъ народа’,— сюда же я ушелъ, чтобы быть первымъ въ деревн, что мн пріятне, чмъ оставаться незамтнымъ въ город. Ахъ, какъ вы меня растревожили!’… Обнадеженный поддержкою супруговъ Ковровыхъ, Пташкинъ ршается бросить семью и мужиковъ, промнять ихъ на ‘золоченые’ стулья и прочую благодать столичной знаменитости въ нелегальномъ сожительств съ вліятельною паціенткой. Вплетенная авторомъ въ пьесу любовь проходитъ совершенно вскользь, въ вид легенькой интрижки съ маленькимъ адюльтерчикомъ, какою она и должна быть между такими дрянными людишками. Побаловались немножко и разошлись, каждый къ своему длу. На отношенія супруговъ Бояровыхъ приключеньипе при лун никакого дурнаго вліянія не оказало, напротивъ, можно думать, что мужъ постарается быть деликатне съ женою,— по крайней мр, онъ общалъ ей это. Жена доктора въ голосъ кричитъ: ‘не узжай, голубчикъ мой’… увряетъ мужа въ своей любви и въ готовности книжки читать и по книжкамъ говорить. Самъ Пташкинъ узжаетъ не отъ невозможности жить съ женою посл ночнаго похожденія съ сосдкой… Отчего же онъ, однако, узжаетъ? Ужъ не оттого ли, что ему пригрозилъ старикъ Миронычъ?… Да, хорошъ, надо признаться, и этотъ ‘древній старикъ’, крестьянинъ, говоритель морали. ‘Ты,— говоритъ онъ врачу совсмъ не простонароднымъ языкомъ,— ты нсколько лтъ былъ нашимъ благодтелемъ и другомъ. Теперь ты продалъ нужную намъ въ хозяйств землю помщику, такъ ужь не ходи ты гулять одинъ, мы тебя исколотимъ, а не то на-чисто убьемъ’!…— ‘Я никогда не хожу безъ револьвера,— отвчаетъ ‘другъ народа’,— и васъ, подлецовъ, перестрляю’. Для убдительности Пташкинъ вынимаетъ изъ кармана револьверъ. Коротко и внушительно. Нечего сказать, въ привлекательномъ вид изобразилъ авторъ ‘друга и благодтеля’, носящаго въ карман пистолетъ на всякій случай, и облагодтельствованныхъ друзей, для которыхъ надо имть всегда при себ скорострльное оружіе.
Мы особенно долго остановились на пьес г. Невжина, главнымъ образомъ, потому, что ‘комедія’ Невольный врагъ представляется намъ довольно характернымъ явленіемъ для нашего времени. Мысли въ пьес нтъ никакой, какъ нтъ ея въ цломъ ворох новйшаго драматическаго издлія. Въ пьес нтъ ни одного симпатичнаго лица, нтъ ни проблеска добра, ни намека на честность и гуманность,— просвта нтъ въ этой сплошной негодности дрянныхъ людишекъ, не имющихъ даже опредленныхъ характеровъ, точно обособленныхъ личностей. Само собою разумется, что пьеса успха не имла.
Въ томъ же театр г-жи Абрамовой шла комедія А. Додэ и Вело Сафо, въ перевод А. Рембелинскаго. Эта комедія передлана для сцены изъ романа А. Додэ, озаглавленнаго именемъ или, врне, прозвищемъ Сафо, даннымъ въ артистическомъ мірк одной изъ героинь того слоя общества, который занимаетъ мсто пониже такъ называемаго ‘полусвта’. Въ подлинник это довольно яркая и живая картина дурнаго общества Парижа, славящагося дурными нравами. Въ перевод и въ исполненіи на русской сцен картина значительно блднетъ, а также и грубетъ. А. Додэ посвятилъ романъ Сафо своимъ сыновьямъ ‘для предупрежденія ихъ, какъ онъ говоритъ, объ опасности такихъ женщинъ’, какова его героиня. Во Франціи подобный пріемъ, быть можетъ, иметъ какой-нибудь смыслъ. Мы же находимъ этотъ способъ предупрежденія, по меньшей мр, лишнимъ и способнымъ привести къ результатамъ, совершенно обратнымъ тому, чего желалъ достигнуть авторъ. По нашему мннію, нельзя охранять нравственность посредствомъ загрязненія ума и воображенія. Комедія Баловницы, передланная г. Крономъ для русской сцены, должна бы по-настоящему называться не комедіей, а фарсомъ. Вся пьеса состряпана изъ разныхъ недоразумній, переплетающихся между собою до полной путаницы. Мстами это выходитъ забавно, въ общемъ — довольно нелпо и неправдоподобно, особливо въ виду того, что дйствіе происходитъ въ Россіи и между русскими. Въ основ пьесы лежитъ несодянность съ нашей русской точки зрнія: это — газетная публикація жениха, вызывающаго невстъ, желающихъ выйти за него замужъ. Еще большими несообразностями съ русскою жизнью отличается передланная съ польскаго комедія Втроюны, игранная въ театр г. Корша. Въ подлинник комедія соч. Пржебыльскаго, Wicek і Wacek, затрогиваетъ очень существенный вопросъ, касающійся ‘мирнаго завоеванія’ нмцами польскихъ земель посредствомъ купли нмецкими капиталистами имній запутывающихся польскихъ пановъ. Простой переводъ пьесы могъ бы представлять для насъ интересъ картины того положенія, въ которомъ находится наша западная окраина подъ гнетомъ нмецкаго ‘Drang nach Osten’. Въ передлк нмецкій капиталистъ превращенъ въ русскаго кулака-фабриканта, польскіе паны — въ русскихъ ‘втрогоновъ’, ничуть не похожихъ на нашихъ помщичьихъ ‘барчуковъ’. Все значеніе пьесы утратилось, а съ тмъ вмст утратился и всякій смыслъ.
Въ театр г-жи Горевой были поставлены: Марія Стюартъ Шиллера, Горнозаводчикъ (Le matre des forges) Онэ, Борьба за существованіе (La lutte pour la vie) А. Додэ. За недостаткомъ мста мы вынуждены отложить нашу бесду объ этихъ пьесахъ до слдующаго раза.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1888
Прочитали? Поделиться с друзьями:
