Фантастика Серебряного века
Том XII
В. Павловский
В. Павловский
СОВИНЫЙ ДОМ
Старопольское предание
СОВИНЫЙ ДОМ
Старопольское предание
I
II
III
IV
Комментарии
Комментарии
Совиный дом, Павловский В., Год: 1915
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Подпоручику Игнатову с полувзводом было поручено произвести разведку вниз по Варте, на левом берегу которой, по-видимому, укрепилась значительная группа неприятельских сил. Местный житель, прусский поляк, вызвался быть проводником русских по этой сильно пересеченной местности. С его помощью маленький отряд успешно продвигался вперед, однако наступившая темная ночь заставила его поневоле остановиться.
— Тут, пан офицер, скоро болото будет, — предупредил проводник, — а по нему совсем узенькая гать проложена. Долго ли впотьмах с нее свалиться? Лучше уж заночуйте здесь. Вон в том перелеске, я знаю, есть заброшенный сарайчик, совсем плохонький, а все же как никак прикрытие над головой.
Подпоручик согласился и, спустя несколько минут, они все уже были в сарайчике, действительно очень ветхом, но достаточно просторном, чтобы в нем мог поместиться весь отрядец.
Из опасения привлечь внимание неприятеля, костра не раскладывали, лишь всухомятку закусили имевшейся с собой провизией и тотчас же легли спать, выставив часового у двери.
Однако Игнатову мысль о возложенной на него непривычно ответственной задаче не давала уснуть и, с час проворочавшись с боку на бок, он наконец поднялся и тихонько вышел из сарая.
За ним так же бесшумно последовал и проводник.
— Что, Пшебыслав, и вам не спится? — вполголоса окликнул его подпоручик.
— Не спится, пан офицер! — со вздохом признался поляк. — Все думается, каково-то теперь придется моей родине.
— Хорошо придется! Отлично, вот увидите! — с веселой бодростью юности ответил ему Игнатов.
— Давай-то Бог! Давай-то Бог!
Разговаривая, они завернули за сарайчик и по чуть намеченной тропке подошли к самой реке. В этом месте берег был высокий и почти отвесно обрывался в воду. Ветром на время расчистило облачное небо, и при слабом свете звезд стало видно, как колыхалась внизу мутно-свинцовая Варта.
Слева в нее врезался закругленный мыс, поросший редкими, но гигантскими деревьями. Между их оголенными ветвями виднелись какие-то бесформенные, но довольно живописные груды камней.
— Что это за развалины, Пшебыслав? — спросил Игнатов, медленно направляясь к ним.
— О, пан, это — особенное место, страшное место! — таинственно понизив голос, ответил поляк. — Называется оно ‘Совиным домом’, хотя, по правде сказать, от дома-то остались одни обломки.
— Чем же это место так страшно? — полюбопытствовал офицер.
— А тем, что здесь давным-давно, вот уже почти пятьсот лет тому назад, было совершено немцами великое злодейство и по сей день осталось еще неотмщенным.
— Ну, голубчик, если особо страшные места определять по безнаказанным немецким злодействам, то им и счет потеряешь, — разочарованно заметил молодой офицер.
— Так-то оно так, пан, — с невеселой усмешкой согласился проводник, — а только как с этого случая уж очень много лет прошло, то народ и говорит о нем особо красно, целое сказание про него сложилось, и крепко верят наши хлопы, что все так и сбудется, как в нем про будущее предсказано.
— Что же это за сказание? Вы можете передать мне его?
— Отчего же, пан, могу. Мне его покойный отец не раз сказывал, и я чуть не слово в слово его заучил.
Они присели на один из обломков руин спиной к ветру, и Пшебыслав, на минуту сосредоточившись, заговорил мерным, немного торжественным тоном сказочника.
Случилось это еще в ту пору, как Польша была свободным и могучим царством. Много было в ней тогда именитых магнатов, знатностью своею гордых, казною богатых, а превыше всего — ратною доблестью славных. Но не было ни одного честнее, в бою грозней, а в миру милостивей, чем князь Рафаил Зазвездский.
Много врагов порубил он своей мощной рукою в славной битве под Дубровной {Грюнвальден, место битвы с тевтонским орденом 15-го июля 1410 г. (Здесь и далее прим. из первой публикаций).}, а еще больше погибло немчинов змеедушных от его мудрых приказов да перехитри его над тевтонскими воеводами. Как окружил он их со своею ратью, людьми малой, да духом великой, как ударили на них его соколы удалые, — так все те полки и отдались разом в полон, и мечи свои со страха покидали.
Большие награды получил князь от Ягайлы-короля и с радостной душою вернулся домой, где ждали его слуги верные да малолетняя дочка Людовика.
Здесь, в палаце {Дворец} своем просторном да пышном, и зажил мирно князь Рафаил, в полях-садах своих хозяйствуя, за диким зверем-птицей резвой охотой в лесах носясь, по праздникам в храме Божием смиренно молясь, а по зимним вечерам непогодним с благочестивыми странниками беседуя. И был ему ото всех почет великий, и что ни день — то множилось достояние его.
Но дороже всех почестей и богатств была ему подраставшая дочка, дитя его единое. Совсем еще молода была Людовика, всего тринадцатый годок ей пошел пред тем, как отцу из-под Дубровны вернуться, да разумна она была не по летам. Читать да писать так умела, что самому королевскому писарю не угнаться бы за ней, и к рукоделиям всяким была прилежна, а добра-то да набожна так, что все сирые и скорбные на много верст кругом иначе, как ангелом Господним, ее и не величали.
Вдобавок, и красоты Людовика была неописуемой и день ото дня все пышней расцветала, словно яблонь по весне. Как распустит она, бывало, косы свои шелковистые, так и кажется, будто от головки ее к белым ножкам золотой поток устремился, поднимет очи свои кроткие да поглядит на кого — так словно лазурь небесная в душу тому человеку заглянет, а уж как улыбнется да голоском певучим приветную речь поведет, так — что у хлопа, что у вельможи — сердце сладкой тоскою-мечтанием заноет и долго угомониться не хочет.
Так-то вот, в степенных трудах да веселых забавах, миновало четыре года — и дивным ландышем непорочным, под тенью родимых дубов и елей, во всю пышность красоты своей расцвела Людовика. Стали к ней свататься женихи, сперва ближние паны-князья, а потом и из Литвы, и даже из дальней Московии начали знатные витязи ко двору князя Рафаила наезжать.
Загремела в старом палаце роговая музыка, запенились крепкими медами золотые ковши, зазвучали речи смелые, задорные, зазвенели мечи чеканные о сбрую горячих коней, забились трепетом любовным молодые сердца. Да только все женихи ни с чем, повесив голову, назад уезжали. Не пришла еще пора красавице отдать свое сердце в полон, и всем женихам выходил от нее вежливый отказ.
А старый князь и рад, что дочка с ним расстаться не хочет, смеется в усы свои и горделиво говорит:
— Не такого ей жениха надобно! Мы ей самого что ни на есть распрекраснейшего королевича добудем, из храбрых храбрейшего, из честных честнейшего.
Слушает княжна речи отцовские, стыдливым румянцем алеет да знай себе короткую девичью волю празднует: распевает день-деньской под теплым солнышком да в Варте глубокой плещется, пташек голосистых перепевает, рыбок проворных перегоняет, мавок {Русалки.} лукавых распугивает.
И не чуяли они, не ведали, какая напасть лихая, беда неминучая на них грозовой тучей движется. А шла та беда от свирепых тевтонов, недругов непримиримых, на всякое подлое предательство первых затейников.
Хоть и пошел уже пятый год с той поры, как они трусливыми зайцами от славянской рати во всю прыть убегали, хоть и вернул им все отнятые земли {В 1411 г. был подписан мир, по которому тевтонскому ордену возвращались все отбитые у него земли.} слабодушный король Ягайло, а все же никак не могли они свой разгром одолевшему их врагу простить, и — что ни день — то все пуще разгоралась их волчья злоба. А уж чаще всех поминали они непристойной руганью удалого воеводу, князя Зазвездского, и на одном из разгульных пиров своих порешила их шайка отмстить победителю. Не но силам, не по разуму было им одолеть его на ратном поле, в честном бою, так задумали они с ним по своему обычаю справиться: черной изменой да разбойным расплохом.
Шла Людовика под вечер, в седьмой день нового года, домой от бедных сельчан, к которым с щедрой милостыней ходила {31-го декабря 1414 г., так как в Польше до XVI столетия первым днем Нового года считалось 25-е декабря.}. Идет она по проезжей дороге и видит: сидит на краю ее какой-то человек в панской одежде, голову на грудь свесил, весь в крови и словно кончается.
Жаль стало его княжне, бегом пустилась она домой, созвала слуг и велела в палац его отнести. Там ему крепкого вина дали, кровь с нею обмыли и до раны его доискались. Рана была на ноге и вовсе пустяшная, и подивились все, что из этакой нестоящей царапины столько крови понатекло.
И невдомек было им, что путник сам себя поранил, а вымазался нарочно телячьей кровью.
Поверили они и тому, что он — знатный шляхтич из-под Кракова, что в лесу напали на него лихие люди, слугу его убили и коней увели. Хоть и мудр был князь Рафаил, да не в меру доверчив, всех по себе мерил и не угадал он в нежданном госте тевтонского рыцаря с шакальей душой. Поймалось на жалость его славянское сердце, словно дитя малое на мураву трясинную, со всем радушием принял предателя старый магнат, обильным ужином его угостил и в лучшей горнице, на мягких пуховиках, под парчовым одеялом спать уложил.
С низким поклоном благодарил его гость, по-сыновнему руку ему облобызал и благословение Божие на него кощунственно призывал, а как все в доме позаснули, так встал он, неслышно к выходной двери прокрался, потом через двор к воротам шмыгнул, отодвинул на них засовы железные, снял болты тяжелые и впустил своих приспешников, которые тем временем к усадьбе княжеской из леса стянулись. Было их без малого целая сотня, и на каждом поверх кольчуги плотнокованной висел меч трехгранный да нож наточенный.
Крадучись вошли они в дом — и пошла бесовская потеха. Не внемля ни воплям, ни мольбам, перебили они всех слуг и служанок, а там и за князя с княжною принялись. Словно орел могучий, бесстрашно бился старый воевода за свое родимое гнездо, да неравен был тот бой, и хоть не один тевтон падалью свалился к ногам хозяина, а все же вскорости они осилили ого и накрепко веревкой скрутили.
Тогда они увенчали свое мерзкое дело тою подлостью из подлостей, которой на человеческом языке и названия нет, ибо не от человека она, а от самого дьявола. На глазах связанного и беспомощного отца всю ночь терзали они и позорили его любимую дочь, надругавшись над нею с жестокостью ненаказуемой.
Но вынесло этой муки орлиное сердце князя, разорвалось в его широкой груди, и навеки смежились его ясные очи. Но пред смертью проклял он их страшным проклятием, призвав на все их подлое племя грозную Божию кару.
Едва на востоке чуть забрезжил рассвет, ограбили разбойники начистоту княжеский палац, подожгли его со всех четырех сторон и с поспешностью убрались, постыдную свою победу восхваляя. Только, прежде чем уйти, они княжну в пустой погреб, глубоко под землю, замуровали, чтобы она подольше помучилась пред тем, как голодной смертью помрет. Да не по их вышло: всего с час протомилась в оскверненном теле чистая девичья душа и, свободная, вознеслась на небеса со своей великой жалобой на злодейство подлых тевтонов.
Одному только мальчику-прислужнику удалось в ночи спрятаться, а потом и из пожарища выбраться. Он обо всем и поведал сельчанам. Со всех ног кинулись они к пылающему палацу, да уж поздно было спасать его, сгорел он весь, и лишь крепкие каменные стены от него остались.
Хотели сельчане хотя княжну отрыть, чтоб христианскому погребению ее предать, приступили к работе и уж добрались было до спуска в погреб, но тут явилось им дивное видение.
В блистательном, нездешнем свете предстал пред ними сам архангел Михаил, и слаще струйного звона, грознее грома небесного прозвучал его голос:
— Остановитесь, не прикасайтесь к телу мученицы! Здесь, на месте своих мучений и кончины, будет она лежать до часа отмщения. Целых пять веков для людей, всего лишь пять мгновений для Создателя пройдет до того часа, но в свое время он пробьет и страшно будет отмщение, и во прах низвергнет Господь нечестивое племя. И тот год под молнией меча моего всепобедного поведу я великое воинство. Не будут над ним властны ни чары женские, ни винный чад, ни блеск золота, твердыня духа будет его несокрушимым оплотом, и разобьется о тот оплот и сатанинская злоба тевтонов, и змеиное их коварство, и сокрушительная мощь. То будет не война, а Божий суд над извергами рода людского, и не минует этот суд и здешнего места. И где сотня предков совершила свое злодейство, там падут бесславной смертью тысячи размножившихся потомков, а за каждую каплю невинной крови их черная кровь прольется потоками. И в тот час, когда, день в день через полтысячи лет, пойдут витязи с победною песнью над могилой замученной праведницы, отверзнется эта могила — и, отмщенная, непорочная, в нетленной красоте, восстанет из нее Людовика на новую жизнь, и забьется ее воскресшее сердце величайшей земною любовью к храбрейшему из храбрых, честнейшему из честных, к лучшему воину той победной рати, и его назовет она мужем своим.
Пали крестьяне ниц перед архангелом и по слову его отступились от заповедной могилы.
С той норы в обгорелом доме селятся одни лишь совы да пауки, любят и ящерицы погреться под солнышком на его камнях, за то так его и прозвали ‘Совиным домом’. И во все века до самого нынешнего дня было это место гибелью для тевтонов: как кто из них соберется здесь землю купить, так внезапной смертью гибнет, а если нечаянно сюда забредет, то обязательно с ним большая беда приключится. Знать, до последнего часа будет на нем лежать заклятие архангела.
— А ведь час-то этот близок, пан офицер! — совсем другим тоном оживленно прибавил Пшебыслав. — Меньше двух месяцев до него осталось.
— Да, — задумчиво протянул Игнатов, невольно вздохнув при мысли о том, что, наверно, не он окажется тем ‘храбрейшим из храбрых’, для которого встанет из могилы прекрасная Людовика.
Впервые: Родина. 1915. No 1. Автор илл. не означен.