Соната Quasi una fantasia, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896

Повесть
Время на прочтение: 86 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XVIII.

Невста fin de si&egrave,cle.— Мелкіе разсказы.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

СОНАТА QUASI UNA FANTASIA.

ПОСВЯЩАЕТСЯ Л. В. М.

Nous n’avons eu que Dieu pour
tmoin, et pour juge de ce que:
l’amour а de plue saint.
Sand.

I.

Это было недавно… Но оно могло быть и давно, можетъ снова быть впредь…Да и было ли оно? И было, и не было! Чтобы ршить этотъ возросъ, надо условиться, опредлить понятіе: бытіе.
Если греза перечувствована, выстрадана, то она пережита. А можно ли задаваться вопросомъ: существовало ли, было ли — пережитое?..
Все произошло въ одинъ день, даже въ одинъ часъ, и въ это мгновенье я прожилъ или пережилъ тысячи дв лтъ… Если иное переживаемое мгновенье кажется вчностью, то почему нсколько вковъ не могутъ сомкнуться и метеоромъпромчаться въ мигъ.
Но гд и какъ это было?..
Я находился не въ Россіи. Я долженъ былъ покинуть отечество, бжать, какъ говорится, на край свта. Жизнь слагалась такъ мудрено, что чужбина должна была стать обтованной землей.
И я очутился не среди нашей сверной природы, унылой своимъ однообразіемъ, скучной, почти глупой своей простотою, а въ благодатномъ краю, любимомъ и ласкаемомъ солнцемъ, гд оно, по вол Творца, сыплетъ всми дарами земными, даетъ вс блага міра.
Когда-то, тысячи лтъ назадъ, здсь бушевали сокрытыя въ ндрахъ земли силы. Возмущенная и подъятая земля всколыхнулась великими волнами и, будто вдругъ застывъ, осталась такъ навки. А кругомъ, повсюду, на всемъ грозно легъ слдъ этой страшной борьбы земной оболочки съ подземными силами.
Горы, обступая кругомъ, заслоняютъ полнеба. Нтъ кругозора, нтъ шири. Дальнія, заоблачныя верхушки зигзагами, рзко и отчетливо рисуются на синемъ неб, а отъ нихъ къ равнин уступами, стремнинами, спускаются и надвигаются утесы и скалы, голые и угрюмые, а еще ниже и ближе — волнами набгаютъ ярко зеленющіе холмы, съ мелколсьемъ, нивами и пашнями, и сливаются съ равниной, съ ея плодовыми садами и виноградниками.
Небольшая равнина охвачена и стиснута этими горами и стала бы глубокой котловиной, если бы не было ей исхода къ югу, туда, гд вдали сверкаетъ гладкое изумрудное озеро, лишь порою темнющее и бушующее.
По этой равнин мчитъ мутныя волны рокочущій и быстрый потокъ и спшитъ ринуться въ озеро. Онъ будто злобно грозитъ ему своей мутью, но, добжавъ до него, безслдно исчезаетъ среди яснаго и спокойнаго лона водъ.
Вдоль его крутого берега, по равнин и по скату ближайшаго холма раскинулся небольшой городокъ въ дв-три кривыя и узенькія улицы, съ двумя тремя большими зданіями, но съ десятками домиковъ и лачугъ, окруженныхъ садами, и съ однимъ простымъ храмомъ.
Это мстечко въ горахъ — благословенная глушь среди Европы. Судьба еще хранитъ его пока отъ всхъ даровъ нашего вка. Сюда еще не пришелъ Антихристъ и не занесъ желзныхъ дорогъ, газетъ, гостиницъ, модъ, для того только, чтобы нравы стали — звриные, деньги — бшеныя, хлбъ — дорогъ, а жизнь — дешева.
Здсь только изрдка появлялись иностранцы и то не проздомъ, а на жительство, преимущественно люди, приведенные сюда поисками укромнаго уголка земли, подальше отъ злобы дня, или прямо гонимые мачихой-судьбой, или ставшіе вн закона.
На краю городка, среди большого плодоваго сада и виноградниковъ пріютился особнякомъ блый какъ снгъ домъ, просторный и широкій, но низенькій, въ одинъ этажъ. Онъ весь завернулся плотно — будто отъ холода въ шубу — въ зеленыя массы ползущихъ и вьющихся растеній: дикій виноградъ, хмль, плющъ, какое-то могучее ползущее дерево почти безъ листвы, но съ крупными кистями нжно лиловыхъ цвтовъ. И вообще все, что любитъ тянуться, увиваться и льнуть — все окутало домъ отъ низу до верху, отъ ступеней крыльца до красносизой черепицы на крыш.
Въ углу террасы, гд цвты и зелень сплели свою живую стну и свой плотный потолокъ, стояла кушетка, два кресла и столъ. Здсь проводилъ большую часть дня, читая и мечтая или глубоко и тяжело задумываясь, до полнаго самозабвенія, человкъ тридцати лтъ, съ русой бородой ‘лопатой’, съ срыми, добрыми, не яркими, но глубокими глазами, съ какой-то особенностью въ лиц, трудно опредлимой, но ясно выдающей сына славянской расы. Быть можетъ отсутствіе какихъ-либо типическихъ племенныхъ чертъ и есть его національная особенность… Говорятъ, у него честное лицо ‘открытое’, привлекательное… Говорятъ, онъ славный малый…
Этотъ человкъ — именно я…
Здсь же на террас или въ гостиной, дверь и окна которой всегда отворены настежь на террасу, проводить день за пяльцами молодая женщина. По ея юному, свжему, миловидному лицу, по граціозно женственному сложенію и по стройности стана, ей можно дать шестнадцать лтъ. Но строгій взглядъ ея синихъ глазъ, подернутыхъ какой-то дымкой, легкая тнь, будто случайно набжавшая на дтски милое лицо и навсегда оставшаяся на немъ, наконецъ, маленькая блокурая головка въ кудряхъ, всегда, въ силу привычки, немного склоненная къ плечу,— все это длаетъ ее на видъ много старше двадцати лтъ. Чувствуется, что если женщина эта и не такъ давно двинулась по жизненной стез, то путь былъ не гладокъ, былъ затсненъ терніями и каменьями. Она, пройдя мало, прошла много, потому что устала.
Молодой женщин двадцать шесть лтъ… Но если подчасъ ей можно дать шестнадцать, то подчасъ далеко за тридцать… Бываетъ порою, что она чувствуетъ въ себ дряхлость и разбитость старости, ощущаетъ жажду конечнаго покоя, предла незадавшагося жизненнаго пути… Бываетъ тоже порою, что душевныя силы, не потерянныя безвозвратно, а лишь стихнувшія подъ гнетомъ и какъ бы притаившіяся, снова бурно прорываются и сказываются пылкимъ порывомъ.
Уже около полугода, какъ мы поселились въ этомъ глухомъ мстечк среди горъ, вдали отъ суеты людской и шумной ярмарки чувствъ, мыслей, ощущеній. Мы жили совсмъ особнякомъ, одиноко, не имя, конечно, ничего общаго съ туземными обывателями, почти не сносясь съ далекимъ отечествомъ и не собираясь, не имя возможности вернуться въ него.
Мы ежедневно много гуляли по горамъ и на ихъ вершинахъ, гд иногда отдыхали, имли друзей-пастуховъ, угощавшихъ насъ молокомъ, козьимъ сыромъ и срымъ, кислымъ, хлбомъ.
По вечерамъ мы много читали… Иногда мы засиживались далеко за полночь и ложились спать, когда иной обыватель уже шелъ на работу, а вставали, когда онъ, утомившись уже, обдалъ и отдыхалъ.
Предъ заходомъ солнца, въ сумерки и до тхъ поръ, пока синеватая южная ночь не окутаетъ все своимъ покровомъ, изъ дома, утонувшаго въ зелени, разносились по мстечку звуки рояли, и вс обыватели, старъ и младъ, чутко прислушивались къ музык. Еще никто никогда не очаровывалъ ихъ такъ своей игрой, какъ моя Лида — моя сожительница.
Мы не были женаты и не могли быть…
Но кто же мы и какъ, почему, очутились въ глуши чужбины?
Это былъ случай — по нашему времени самый будничный, обыденный, дюжинный…

II.

Я былъ русскій человкъ вдвойн, то-есть москвичъ родомъ. Она — моя сожительница, явилась на свтъ въ богоспасаемой глуши, среди дебрей россійскихъ.
Лидія была русская ‘барышня’, хотя не дворянское дтище разоренныхъ эмансипаціей помщиковъ, какимъ былъ я, а дочь мелкаго узднаго чиновника, ‘личнаго’ дворянина. Многочисленная семья, семь дочерей и четыре сына привели къ тому, что личный дворянинъ, самъ-тринадцать, могъ существовать только при посредств ‘благодарностей’ его подчиненныхъ и всхъ аборигеновъ узда. Жизнь семьи была сренькая — настоящее прозябаніе, и вдобавокъ прозябаніе не дуба, не столиственной розы, даже не фіалки, а глупаго лопуха, пожалуй, даже репейника, по отношенію къ ближнимъ и въ силу норова и обычая главы семьи.
Одиннадцати человкамъ, братьямъ и сестрамъ, некогда было ‘думать’,— надо было кушать и спать, на что уходило много часовъ, надо было — по мткому выраженію — ‘перестирывать грязное блье’, то-есть заниматься тщательно пересудами всего околотка…
И существованіе слагалось и сложилось такъ, что Лидіи слдовало бы стать тмъ же, чмъ стали ея старшія сестры. Вс он были цвтущія (какъ лопухъ), пухлыя, дремотныя двицы, взиравшія одинакими глазами на алтарь и крестъ, на солнце и луну со звздами, на пирогъ и яичницу.
А между тмъ, волею рока, Лида, дочь крайне ограниченнаго человка, хитроумнаго лишь во всемъ, что касалось изысканія ‘благодарностей’, и дочь совсмъ глупой матери, среди будто отдыхающихъ постоянно сестеръ и братьевъ — озиралась и задумывалась, мысленно вопрошала окружающее и оставалась безъ отвта, смущалась и терялась. Міръ Божій для всей семьи былъ ясная поляна, огороженная частоколомъ изъ обычаевъ и законовъ, и этотъ міръ ‘нтъ проще’ былъ весь на ладони. А для нея онъ былъ непроглядная чаща лса, лабиринтъ.
Какія самородки-двушки обртаются и выходятъ изъ самыхъ дикихъ захолустьевъ Руси, — фактъ или вопросъ еще не выясненный.
Будь только спросъ, а у насъ сейчасъ на первый же кличъ многіе медвжьи углы пришлютъ своихъ Іоаннъ д’ Аркъ, Шарлотъ Корде и иныхъ…
Простой или слпой случай — замужество — вырвалъ Лиду изъ ея захолустья и бросилъ прямо сразу среди гостиныхъ Петербурга… И міръ Божій сталъ для нея еще большимъ лабиринтомъ, еще боле стала она пытать окружающее и еще чаще и больне оставаться безъ отвта.
Даже самъ мужъ ея однажды сталъ для нея жгучимъ вопросомъ илк роковой загадкой, которую она, однако, вскор же могла бы сама легко разршить, но будто не хотла или грустно боялась…
Но, видно, для этого, ей въ помощь, судьба предназначала меня. Наша встрча должна была стать разгадкой.
Я, вообще, былъ человкъ заурядный, ‘одинъ изъ многихъ’, явившійся на свтъ невдомо зачмъ и живущій, казалось, лишь изъ подражанія. Кром же этого, на мн, по выраженію поэта, былъ ‘свой особый отпечатокъ’, такъ какъ я былъ уроженецъ Москвы, сынъ прежнихъ помщиковъ, дворянинъ по происхожденію, баринъ по воспитанію. ‘Баринъ’ во мн меня и зарзалъ…
Я, однако, сынъ новой Россіи. Я не видалъ крпостного права, родился и оглянулся кругомъ себя впервые на развалинахъ чего-то, мн непонятнаго… Среди сраго гранита выползала молодая трава и молодыя деревца могучими корнями уже взрывали и кололи камень. Одно кончилось, другое еще не началось… И я нашелъ кругомъ себя во всемъ, во всхъ, какую-то недосказанность, потерянность, какую-то временную безсмыслицу и безурядицу… И за всю мою юность кругомъ меня былъ будто старый хламъ на новосельи.
Мн чудилось, что отецъ съ матерью указали мн свою колею, по которой мн надлежало итти, но что при первыхъ же шагахъ я былъ уже выбитъ изъ этой колеи… Она пропала! Да и была ли она подъ ногами? Быть можетъ, я двинулся съ того мста, гд этой коле былъ урочный конецъ, и незамтно зашагалъ новью… И съ первыхъ шаговъ начачалась въ жизни цлая цпь неожиданностей, недоразумній и неудачъ… Въ двадцать пять лтъ я былъ человкомъ вполн разочарованнымъ, или какъ бы лишнимъ… Я будто остановился на полпути къ чему-то недостижимому, но и ненужному, требующій, сомнвающійся, недовольный и самимъ собой, и другими, и всмъ окружающимъ. Надо было работать, а я не зналъ какъ это длается и съ какого конца схватиться. Ни одинъ конецъ самъ въ руки не шелъ.
Я сталъ чиновникомъ министерства, ‘на виду’, съ протекціей и уже мтилъ въ губернскіе тузы-правители, но вдругъ оказался замшаннымъ въ политическій процессъ… Это поразило всхъ моихъ близкихъ, но я самъ былъ удивленъ больше всхъ. По счастью все обошлось легко, ибо я вдь былъ куромъ во щахъ.
Я лишился должности и хотя спасся отъ ссылки, не спасся отъ истома и безсмыслія моей жизни… Все было, казалось, перепробовано и ничто не удовлетворяло…
Случайно подвернулся якорь спасенія, за который я ретиво ухватился со священнымъ трепетомъ — авторство, литература!.. У меня оказалось большое воображеніе, пылкое, будто южное… Я написалъ романъ, въ которомъ изобразилъ человка, рожденнаго быть великимъ реформаторомъ отечества и даже Европы, но явившагося на свтъ слишкомъ рано… и погибающаго непонятымъ, даже ненужнымъ своему времени и мсту.
‘Такъ первая ласточка, прилетвшая слишкомъ рано, не длаетъ весны и замерзаетъ отъ послдняго мороза!’
Это были заключительныя слова моего романа, который имлъ успхъ громкаго фіаско, т. е. нашумлъ обидно для моего самолюбія. Въ немъ сказалось только мое большое воображеніе, безъ рамокъ, безъ узды, безъ почвы, безъ идеала.
И новая неудача охладила и къ писательству.
Видно, суждено было ничего не создавать, а оставаться празднымъ мечтателемъ, поэтомъ въ душ, приходилось закрыть глаза на все окружающее и жить въ мір самодльномъ и, слдовательно, ‘не отъ міра сего’ во всхъ проявленіяхъ будничной жизни.
А между тмъ въ глубин души сказывалась ясно какая-то сила большая, хорошая, но будто ненужная… Подобіе того потока, который, срывась съ заоблачныхъ высей, побдоносно мчится, не то благовствуетъ, не то грозится и безслдно гинетъ въ спокойномъ лон водъ соннаго озера. Но не родись въ ндрахъ высей этотъ потокъ, не мчися стремглавъ въ низы… что сталось бы съ озеромъ?..
Сынъ вка сего, я былъ — въ цпи поколній — малое кольцо между двухъ звеньевъ, прошлаго и грядущаго. Внукъ Онгиныхъ и Печориныхъ, сынъ Обломовыхъ и Лаврецкихъ, ихъ яркихъ чертъ носитель и, однако, ихъ сложный, но мелкій осколокъ… Я чувствовалъ себя фокусомъ ихъ чудныхъ лучей, не дающихъ, однако, чрезъ меня, ни огня, ни радуги.
И благо земное — существованіе, стало даже не крестомъ, а только пустой, но тяжелой котомкой. Зачмъ я ее взялъ и куда несу — я не зналъ и якобы знающихъ это — презиралъ.
А знать по-своему томительно хотлось…
И среди страды будничной, заурядной жизни оставалось еще только одно, пока не извданное, а необходимое… въ жизни мечтателя — насущное… Полюбить!
Но еще съ юношескаго возраста, это казалось мн немыслимымъ, не суженымъ.
Рано, давно, началъ я искать въ толп свою Беатриче которая могла бы подать мн руку и повести меня на седьмое небо восторговъ и чаръ, упоенія жизнью и примиренія съ Богомъ. Но нигд никогда не удавалось мн встртить той, образъ которой носился предо мною, давно зародясь и живя въ душ.
Пестрой вереницей, сотнями, прошли мимо меня дочери Евы. Великосвтскія двушки и провинціальныя барышни изящно дерзкія львицы и смирныя деревенскія простушки,— и отважныя, все въ мір понявшія, нигилистки, и столичныя жены, вкусившія плода познанія сути жизни, и ничего не вкусившія кром чернаго хлба, захолустныя юницы,— наконецъ чужеземки, красавицы Свера и Юга, гд, рыская по свту, я побывалъ мимоходомъ…
И ни одна женщина ни разу не заставила встрепенуться, не только дрогнуть сердце. Ни одна не походила на ‘нее’. А ‘ее’ я видлъ ясно и любилъ… Будь я художникъ, я нарисовалъ бы ея портретъ. Я черезчуръ свыкся съ тмъ, что она призракомъ существуетъ и вчно идетъ предо мной, заслоняя собой всхъ женщинъ… Я любилъ даже говорить съ ней и зналъ ея голосъ, тихій, пвучій, но твердый, ршающій… и въ душу идущій.
И съ юношескихъ лтъ, я страстно любилъ ее и фанатически ждалъ встрчи съ нею… И встртилъ! Но ‘она’ ли это была, та, которую на моемъ окольномъ пути слпой случай столкнулъ со мной и которая, преградивъ этотъ путь, превратила мою земную ношу въ крестъ.
Я зналъ, что она дйствительно ‘она’. Мн мой Богъ сказалъ это… Но люди сказали, что нтъ! Кому врить?!

III.

Два года предъ тмъ, какъ очутиться здсь, въ глуши чужой стороны, я тоже странствовалъ и мыкался по свту. Ршивъ, наконецъ, возвратиться въ Россію изъ дальняго путешествія, я халъ на пароход изъ Константинополя въ Одессу. Пароходъ вышелъ изъ Босфора въ сумерки, а ночью былъ уже въ открытомъ мор. Нсколько лтъ находился я въ странствованіяхъ безъ цли, отъ скуки и праздности, и теперь оставалось лишь нсколько часовъ, чтобы снова быть на родин, гд некого встртить и нечего узнать…
Я сидлъ до полуночи на опуствшей палуб, устремивъ глаза передъ собой, туда, гд будетъ родной берегъ… Но не берегъ для души… На склон небесъ, за ширью морскихъ пучинъ казалось свтле, но я зналъ, что тамъ не Востокъ, что это обманчивый разсвтъ… такой же обманчивый, какой порою чудился мн не разъ и въ жизни…
Только три человка не спали на пароход: капитанъ, рулевой и я… Вс пассажиры и матросы пользовались дивной тихой погодой и ушли отдыхать, набираться силъ на случай непогоды и бури.
Я смотрлъ кругомъ себя грустно, уныло усталымъ взоромъ, съ дремотной мыслью въ голов, но вскор обступавшій меня величественный просторъ, безбрежіе моря и неба,— будто безконечность, осуществленная на земл,— живительно подйствовала на меня.
Ни земли, ни людей, ни чего-либо имъ присущаго,— это какъ будто позволяло мн вдругъ вздохнуть свободне, глубже…
Я смотрлъ на море, утопая въ немъ взоромъ… Величаво покоясь, могуче развернулось оно во вс стороны и легло зеркаломъ подъ прозрачно-темнымъ сводомъ неба. Полная луна одиноко, торжественно сіяла въ этомъ темно-синеватомъ, однообразномъ, но таинственномъ простор и поко. Ея свтъ будто проливалъ тихо, но мощно и властно — успокоеніе, терпніе, примиреніе.
И понемногу на душ моей становилось также смутно и сумеречно свтло, свободно и спокойно. Яркимъ серебромъ сверкающая лента протянулась между мной и безбрежіемъ, и отъ этой миріады сверкающихъ лучей, разбросанныхъ по морю, проникъ и ко мн въ душу одинъ лучъ… теплый, живительный.
Мн почудилось, что эта лента не отраженіе луны… Нтъ. Это серебристая дорога, которая протянулась прямо ко мн, для меня одного, оттуда, гд безбрежіе и безвременіе, гд нсть печалей и сомнній. И по ней движется на меня рой чудныхъ, безплотныхъ духовъ, таинственно приходящихъ по полуночи въ нашъ міръ изъ иныхъ міровъ и будто манящихъ уйти за ними изъ юдоли плача, злобы и жажды неутолимой.
И я вдругъ содрогнулся душою. Чувство ничтожества и чувство одиночества еще сильне, болзненне сказались во мн.
— Какъ я малъ! И я — одинъ! Да, я ушелъ бы за вами…
Но женскій образъ, чудный и таинственный, что вчно жилъ въ душ моей, снова явился предо мной… будто удерживая меня. Да, правда, образъ этотъ, воплотясь, могъ бы, казалось мн, сразу преобразить и наполнить для меня весь этотъ видимый міръ. Онъ могъ бы вдунуть смыслъ во все, и могъ бы разрушить, эти узы, гнетущія меня, снять эти оковы тяжкаго одиночества и скорбнаго ничтожества.
‘Да. Но это воображеніе, — думалось мн.— Это самообманъ. Ея нтъ на свт… А если она и есть, то Богъ одинъ знаетъ и видитъ, гд она. А я никогда не увижу и не узнаю!’
Въ этой трудной душевной истом пробылъ я далеко за полночь и, томительно вдумываясь въ красоту, величіе, торжественность всего обступающаго и охватывающаго меня, я будто искалъ и тщетно вызывалъ изъ нихъ ихъ смыслъ для меня, который сталъ бы моимъ счастьемъ. И созналъ я теперь еще ясне, что этотъ смыслъ могъ бы сказаться сразу, громко, ярко, широко, побдно…
Но только въ любви взаимной,— плотской и духовной. Стало быть, только въ ней и съ нею! Безъ нея это все видимое и сознаваемое только велико, но безсмысленно, даже будто мертво, потому что не нужно…
— Неужели же міръ Божій для мужчины,— спросилъ я себя,— теряетъ свой смыслъ, если около него нтъ любимой и любящей подруги, если на всякое біеніе его сердца не откликается другое, и непремнно женское?.. Да, это такъ! Такъ требуетъ природа. Такъ велятъ сокровенные, направляющіе жизнь всего міра законы. Т, которые чувствуютъ и судятъ иначе, право, пасынки или отщепенцы природы.
Я быть можетъ былъ по натур идеалистомъ-мечтателемъ, даже фантазеромъ или, врне, фантастомъ. Я этого не отрицаю и этого не стыжусь…
Вдь грезы все-таки законныя чада земли, но неблагодарныя, вчно жаждущія улетть какъ можно дале отъ матери и родного гнзда.
Ночь эта на пароход ясно помнится мн. Она мн дорога, какъ ничто иное въ жизни, и навсегда останется таковою.
Когда эта ночь кончилась, началась для меня новая жизнь….
Среди полусвта и полумглы, въ минуты таинственной и символической борьбы между отходящей ночью и рождающимся днемъ, среди покоя на неб и на мор, среди тишины на пустой палуб, тишины, нарушаемой лишь равномрнымъ гуломъ пароходныхъ колесъ, среди моей истомы и тоски — совершилось чудо…
На палубу тихо вышла изъ каюты женщина — невысокая и стройная фигура вся въ черномъ — и неподвижно, будто въ раздумьи, стала у борта парохода…
Я взглянулъ на нее, присмотрлся и смутился.
Эта женщина своимъ появленіемъ магически осмыслила мн сразу весь окружающій міръ, мое существованіе. Мн почудилось, что все кругомъ, вмст съ душой моей, преклонилось предъ ней, поверглось въ прахъ къ ея ногамъ. Она царила надо всмъ и надо мной.
Что произошло со мной, когда я увидлъ ее и глядлъ на нее, не отрывая глазъ и не отрывая души, прильнувшихъ къ ней,— нельзя высказать., еще мене можно объяснить.
Любовь, все создавшая и все оживляющая, во все проникнувшая могучимъ перывомъ, по всему разлитая, но дотол обошедшая меня,— теперь, въ этотъ мигъ, тихой и таинственной волной захватила и меня. Благо тому, кто можетъ, кто хочетъ, кто суметъ броситься навстрчу и безвозвратно, всецло отдать себя этой прихлынувшей волн, затмъ чтобы унесла она, куда хочетъ, хоть на край міра, за край міра — въ другіе міры, за края другихъ міровъ.
Моя жизнь — любовь и борьба — началась съ этого мгновенія… Не помню, что было посл этого перваго мгновенія, и никогда не могъ вспомнить.
Утромъ, когда вс поднялись, вылзли изъ каютъ и палуба наполнилась народомъ,— среди этой веселой разнородной и чуждой другъ другу толпы были два человка еще незнакомые, но уже близкіе.
Я еще не зналъ ее, ни разу не подошелъ и не заговорилъ съ ней, да и силы въ себ не находилъ на это. Но мы видли другъ друга, смотрли другъ другу въ глаза, и все было сказано, все было понято и безвозвратно ршено. Мы равно были спокойны, но тмъ спокойствіемъ, которое готово на все…
Это тотъ покой, то затишье, что вдругъ охватываетъ цлую окрестность передъ надвигающейся грозой и бурей… Все притаится и замретъ отъ человка до послдней былинки. И невдомо, что это? Боязнь и безпомощность или ршимость и сознаніе силы, готовой вынести и отразить всякій ударъ!…
Мы будто все давно знали и поняли, и объяснять было нечего. Души сразу сблизились, но люди въ насъ обманно казались чуждыми другъ другу.
Мы познакомились и стали говорить о Константинопол и путешествіяхъ. Но скоро, тотчасъ же, разговоръ перешелъ на странное, на непостижимое, на таинственное.
— Да, бываетъ непостижимое на свт, говорили мы вслухъ. Поневол врится помимо разума и его отрицаній.
‘Намъ-ли не врить?! А эта встрча? И эта любовь?!..’ говорили наши лица.
Но вскор я увидлъ, что она становилась все боле смущена, боле грустна и сосредоточена. На лиц ея появилась глубокая скорбь.
Въ сумерки мы были уже совершенно близки другъ другу, благодаря безконечнымъ разговорамъ и невольной исповди. Помимо взаимнаго необъяснимаго и страннаго влеченія, люди въ насъ высказались и сошлись. Каждый взглядъ, каждое слово сближали насъ…
Мы сидли одни, вмст, на скамь около борта парохода, и долго молчали. Вдругъ оборвавшійся разговоръ намъ обоимъ не хотлось снова завязывать.
Все намъ было ясно. Мы безмолвно сидли рядомъ, зная о чемъ думали оба, зная, что чувствуемъ оба. Мн чудилось, что около насъ что-то третье соединяетъ насъ помимо нашей воли. Словно невидимый покровъ опустился на обоихъ и окуталъ насъ, отдляя отъ всего, что — не мы. Кругомъ насъ было много народу, но мы были одни. Въ этомъ чувств нашего отршенья отъ всего остального, намъ равно чуждаго, и было полное наслажденье, дотол мн невдомое.
Всякому сыну вка сего покажется страннымъ, нелпымъ и даже невозможнымъ, чтобы можно было полюбить вдругъ, сразу, нежданно, женщину, которую еще только чуешь или угадываешь сердцемъ, и почти не знаешь разумомъ.
Но, повторяю, я былъ поэтомъ въ обыденной жизни, а поэты вообще любятъ, или какъ Данте и Петрарка, или какъ Байронъ и Мюссе. Или одинъ разъ, одну женщину, съ одного мига и на всю жизнь, или вс дни жизни, разныхъ, mille е tre.
Но тогда эти послдніе, какъ Донъ-Жуанъ, въ сущности боготворятъ дивное созданіе своей души — ‘не отъ міра сего’ — и бьются въ поискахъ его воплощенія.
Теперь любятъ на особый ладъ. Сынъ конца нашего вка убждаетъ, ‘науськиваетъ’ себя, что надо полюбить.— ‘Вотъ какъ другіе!’
Кавалеръ Des Grieux объясняетъ свою страсть къ Manon Lescaut, возникшую въ одно мгновеніе и овладвшую имъ на всю жизнь, истиннымъ и вскимъ аргументомъ: невдніемъ какъ это произошло.
Когда онъ увидлъ ее впервые, то почувствовалъ вдругъ ‘… que j’tais jeune et qu’elle tait belle!’
До той поры онъ видлъ много женщинъ.
‘Moi qui n’avais jamais pens la diffrence des sexes, ni regard une fille avec un peu d’attention… je me trouvais enflamm tout d’un coup jusqu’au transport… Je m’avanais vers la maitresse de mon coeur!’
Со мной случилось иное, но все то же. Я увидлъ и бросился къ владычиц моей судьбы, моей жизни.
Я почувствовалъ вдругъ, что эта женщина, случайно очутившаяся на пароход, не случайно очутилась въ моемъ существованіи…
Почему же моя ‘она’ — именно она, эта, а не другая, прежде, или въ будущемъ.
На это отвчать нельзя. Но и спрашивать нелпо. Я именно ее вдругъ полюбилъ потому, что… вдругъ полюбилъ. Тысячи разъ съ той поры мы вспоминали, говорили, и объясняли другъ другу нашу встрчу, и приходили къ убжденію, твердо врили, что все случившееся должно было случиться, что мы… ‘рождены были другъ для друга’.
А если мы ошибались, то эта ошибка была намъ суждена и составила наше счастье.
Мы считаемъ солнце центромъ міра и умираемъ съ этимъ убжденьемъ. А уйдя изъ этого міра — увидимъ-ли мы другія солнца, большія, ярчайшія и величавйшія?..
Помню, я первый прервалъ наше полное смысла молчаніе.
— Можете ли вы поврить высказанной правд,— заговорилъ я наконецъ,— почувствовать правду, какъ бы она ни была странна, неожиданна и рзко высказана?
— Мн кажется, что въ правд своя и большая сила, заставляющая себя чувствовать, отвчала она уклончиво и какъ бы слегка смутившись.— Я не боюсь услышать всякую правду, въ какой бы форм она ни была высказана…
— Бояться-ли мн сейчасъ же высказаться вамъ искренно и вполн?
— Не знаю… Но если въ васъ есть хотъ тнь боязни, то это уже отвтъ на вашъ вопросъ.
‘Я васъ едва знаю, но столько же непонятно, сколько безумно люблю!’ крикомъ просилось на языкъ мой изъ глубины души, но я удержался и вымолвилъ:
— Дайте мн право сдлать вамъ нсколько вопросовъ, и дайте слово отвчать прямо и искренно.
— Зачмъ?
— Чтобы посл этого я могъ сказать вамъ эту правду…
Она молчала и видимо колебалась.
— Вы давно догадались и знаете, въ чемъ состоитъ эта правда!— вдругъ вырвалось у меня.
Она поникла головой и глухо, но твердо прошептала:
— И намъ надо остановиться на догадкахъ…
Я всталъ и отошелъ… Мн казалось, что мое бурное чувство къ ней и невозможность говорить о немъ, невозможность заставить ее понять давность его, несмотря на недавнюю нашу встрчу, захватило меня какъ въ тиски — и задушитъ.
Я подошелъ къ рулевому и сталъ машинально смотрть, какъ вертлось въ его рукахъ колесо, шло направо, потомъ налво, еще налво… И затмъ вдругъ выпущенное имъ изъ рукъ, само ворочалось стремительно направо… чтобъ снова началось то же…
Казалось, не было смысла въ этихъ поворотахъ безъ конца, а между тмъ, благодаря имъ, мы прямо разскали море и шли именно въ Крымъ, именно въ Одессу. Безъ этихъ однообразныхъ, будто глупыхъ и безцльныхъ поворотовъ колеса, мы носились бы безъ смысла и безъ конца, по прихоти морской волны. И не причалили бы нигд!..
Я загадалъ что мн длать, говорить или нтъ на поворотъ колеса.
‘Направо!’
Но колесо пошло налво…
‘Не говорить! Но отчегоже не говорить? Вдь я чувствую, что она должна любить меня. И это должно такъ быть. Это было давно предопредлено’.
Полу-злоба, полу-тоска давили мн грудь и голову, при мысли о тысячахъ людскихъ предразсудковъ, которые мертвятъ наше существованіе.
Она встала за мной и тоже подошла къ рулевому, тоже смотрла на вчно вертящееся въ рукахъ его колесо.
— Разумется странно и опасно сказать вдругъ и прямо то, что…— тихо началъ я, но она прервала меня и рзко, словно какъ вызовъ, бросила фразу:
— Знаете-ли… Жизнью играть, своей собственной, или чужой — легче, чмъ играть въ карты и даже въ куклы. На это и ума не надо.
Я отвчалъ, что моя жизнь мн ни на что не нужна, и ршался было снова вымолвить роковое слово, но нсколько пассажировъ подошли къ намъ и завязался общій разговоръ.
Чрезъ нсколько минутъ, нсколько словъ, сказанныхъ ею одной дам, ударили меня какъ ножемъ.
Она сказала, что перемнила свое прежнее намреніе и пробудетъ въ Одесс только два часа и пересядетъ на пароходъ, отправляющійся къ берегамъ Кавказа. Тамъ ждетъ ее мужъ!
Мужъ! Ея мужъ!..
Дло простое и ясное… Чего проще? Она замужемъ! Но эта простое обстоятельство: остановка только на два часа въ Одесс и дальнйшій путь на Кавказъ къ человку, которому она принадлежитъ, — не пришло мн въ голову, да и не могло прійти. Мн казалось, что она уже принадлежитъ мн, и что мы вскор ршимъ все, навсегда.
‘Любитъ-ли она его? Можетъ быть! Нтъ, не можетъ быть! Она меня любитъ теперь!’ повторялъ я, какъ помшанный. Еще вчера ничего не было, я только мечталъ о ней, но на зналъ, что она существуетъ, а завтра я уже потеряю ее. Нтъ, это невозможно и этого не будетъ!
Вскор вс пассажиры разошлись, но и она скрылась. Вечеромъ я не видалъ ея тоже, она была въ своей кают, и я одинъ въ волненіи бродилъ по палуб.
‘Вотъ еслибъ ты сказалъ все,— думалось мн,— то теперь она была бы съ тобой… Ты промолчалъ изъ робости и погубилъ себя’.
— Какой вздоръ! воскликнулъ я вслухъ.— Она любитъ его.
Голова моя горла, и по временамъ я ловилъ себя на томъ, что громко говорилъ невольно срывавшіяся съ языка слова и фразы.
— Я съ ума схожу! говорилъ я снова самъ себ, ощупывая голову.— Что длать! Что мн длать! Господи! Научи меня!— шепталъ я, подымая глаза на ночное небо. И вдругъ я начиналъ почти молиться. Затмъ я снова, съ тоскливой злобой и съ путаницей чувствъ на душ, начиналъ бродить по палуб.
А ночь проходила! Пароходъ все шелъ и приближался къ Одесс. Каждый мигъ, каждый часъ, словно воры, крали у меня понемногу мое счастье. Поутру она проснется около порта, быть можетъ въ самомъ порт, передъ тмъ какъ выходить на берегъ.
Вдругъ мн пришла не хитрая, не новая, но спасительная мысль. Пнеать! Да! Написать ей и завтра утромъ отдать письмо! А тамъ, будь что будетъ! Если я ошибаюсь, если ея глаза лгутъ или я читаю въ нихъ то, что на дл сказывается только во мн одномъ, то она не повритъ и приметъ меня за сумасшедшаго… Пускай!
Я отправился въ общую каюту и слъ спшно писать письмо. Вотъ его содержаніе, путаное, отчасти безсвязное:
‘Я думалъ много и долго, и ршился на отчаянное средство. Я могу прослыть за сумасшедшаго. Впрочемъ, я самъ не знаю, можетъ быть оно и такъ. Войдите въ положеніе человка, котораго поставили на краю пропасти и говорятъ: прыгай, или тебя здсь убьютъ зврски. Выборъ труденъ, но лучше прыгнуть… Я сажусь писать вамъ, рискуя прослыть за безумнаго. Завтра вы узжаете, и далеко. Я ду въ противоположную сторону. Стало быть, я васъ никогда боле не увижу. Это кажется мн безсмыслицей, шуткой, если не насмшкой судьбы. Одумавшись, я вижу, что все это очень просто. А между тмъ въ жизни людей, не живущихъ на общій правильно-обыденный ладъ, бываютъ мелочи, которыя вліяютъ на всю ихъ жизнь.
‘Мы съхались съ разныхъ концовъ свта, встртились на пароход и завтра разъдемся и никогда больше не увидимся. Чего проще?.. Да! Но въ этотъ одинъ день я, искавшій всю жизнь свое счастье — нашелъ его въ васъ. Мало того, мн чудится, что и вы во мн встртили тоже…
‘Насъ свела судьба! На что? На счастье или несчастье — ршите вы. Я же настолько мистикъ и фаталистъ, что знаю, чувствую и говорю, что вы та женщина, и та единственная женщина въ мір, которую я долженъ былъ встртить, чтобъ полюбить навкъ. Вы тоже, спросивъ свое сердце объ этой нежданной встрч и обо мн, поневол призадумаетесь. Быть можетъ, что и думать не о чемъ, что и вамъ все ясно. Я давно люблю васъ, хотя встртилъ только теперь. Вашъ взглядъ говоритъ мн, что и вы смущены чмъ-то, случившимся нежданно въ вашей душ. Если меня судьба вела къ вамъ, то и васъ она вела ко мн… Но, помимо истинно таинственнаго, въ этомъ мір много простыхъ, ясныхъ тайнъ… Вы принадлежите другому, это очень просто. А это для меня загадка, тайна. Если вы и знавали уже любовь, то теперь… любите-ли вы его?!. Если я сразу потерялъ при встрч съ вами разсудокъ и вполн отдаюсь увлекающему меня чувству, которое столь же нежданно, сколько сильно, то я могу предположить, какъ фаталистъ, что эта таинственность и неожиданность должна вліять равно и на васъ. Отвчайте! Скажите, что ваши глаза лгутъ, что я ихъ не понимаю, что я безумный. Я хочу слышать отъ васъ этотъ отвтъ, хотя врю, что не услышу. Откуда же у меня явилась вдругъ эта увренность въ томъ, чего на самомъ дл ожидать трудно… Если я ошибаюсь, то вы можете и не отвчать мн… Я не раскаюсь въ этомъ письм… Я долженъ былъ высказаться. Мысль, что я промолчалъ при встрч съ вами и оставилъ васъ въ невдніи относительно того, что внезапно зародилось во мн, замучила бы меня потомъ…
‘Видите, я ничего не прошу, ничего не предпринимаю, я удовлетворяю потребность сердца… Я объясняюсь съ вами! Что длать теперь? Ршайте! Выдумывайте! Приказывайте!.. Вы встртили человка, который готовъ ради васъ на все. Поймите: на все, безъ исключенья. Этотъ человкъ, никогда не любившій — вмигъ, при первомъ же взгляд, полюбилъ васъ, и чувство это хотя ново — старое, давнишнее. Онъ хочетъ жить вами, для васъ, гд хотите, какъ хотите!.. Если это для васъ — счастье, то подымите его, оно у ногъ вашихъ! Я хочу отвта и буду ждать его!..’
Я запечаталъ письмо, снова вышелъ на палубу и просидлъ до утра.
При разсвт показалась вдали темная полоса,— это была земля.
Чрезъ часъ снова зашевелился весь людъ на пароход. Вс проснулись, собирались, укладывались и ждали берега, порта.
Я не отрывалъ глазъ отъ ея каюты… За часъ хода до Одессы, блвшейся вдали, среди пустынныхъ и каменистыхъ береговъ, дверь ея каюты отворилась. Она вышла немного блдная и неспокойная, оглянула тревожно пароходъ, пассажировъ, и глаза ея встртились съ моими. Она смущенно отвела ихъ въ сторону и потупилась. Много сказалъ мн этотъ взглядъ. Я всталъ и быстро, съ непонятнымъ чувствомъ подошелъ къ ней. Трусы, вроятно, на войн кидаются такъ въ бой, когда нельзя бжать отъ непріятеля.
— Вотъ письмо, написанное для васъ. Въ немъ сказано все, что не хватило у меня духу сказать вамъ вчера. Возьмете-ли вы его?.
Наступило молчаніе.
Блдное лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ, рука, опущенная на бортъ, слегка дрожала.
— Вы не хотите взять его?! тихо вымолвилъ я. Голосъ мой дрогнулъ и оборвался. Мн казалось, что самая жизнь моя виситъ на волоск.
— Я возьму… едва слышно отозвалась она, не поднимая головы и не глядя на меня,— хотя знаю напередъ, что тутъ сказано. Но вы боле не подойдете ко мн, не будете говорить со мной и дождетесь отвта.
— Согласенъ на все…
— Я прочту письмо ваше въ город, а не теперь. Напишу я отвтъ немедленно и пришлю вамъ. Я отвчу искренно, что ршу… А что? Я теперь не знаю… Я смущена… тоже.
Я далъ свой адресъ и, не сказавъ ни слова, поклонился ей, взглянувъ послдній разъ въ лицо ея. Оно было блдно… она страдала… Отчего? Я боялся понять.
Я ушелъ въ свою каюту, и нарочно вышелъ снова на палубу только тогда, когда пароходъ стоялъ на якор и почти вс пассажиры разъхались. Ея, разумется, уже не было.
Въ пять часовъ вечера, въ гостиниц, я получилъ записку съ евреемъ-разсыльнымъ.
— Отъ одной дамы, которая ухала съ пароходомъ въ четыре часа, объяснилъ онъ мн.
Я едва не лишился чувствъ и только чрезъ часъ ршился прочесть отвтъ. Она писала:
‘Вы не ошиблись! Мои глаза не лгали вамъ! Вы мн близки! Не скажу: нежданно и непонятно… Да. Что-то таинственное, загадочное есть въ нашей встрч. Но я должна прибавить: поздно! Мы никогда не увидимся. Не ищите меня. Имя мое, сказанное вамъ и извстное посыльному — выдумано мной. Я не остаюсь на Кавказ и ду дале. Далеко, туда, гд и на умъ не придетъ вамъ искать меня. Все равно, вы будете везд со мной, я везд съ вами. Какъ и прежде, до встрчи. Но иначе — ничего! Поздно!.. Люблю!’
Послднее слово было прибавлено будто вдругъ, спшно, карандашомъ! Сердце мое шибко, порывисто забилось отъ восторга, а вмст съ тмъ я готовъ былъ зарыдать.
Что же мн оставалось длать? Примириться, повиноваться ей, повинующейся долгу… Но я не признавалъ этого ея долга, такъ же, какъ и она сама… Она обманывала себя, лгала себ, я же не могъ и не хотлъ заглушить ложью то, что бушевало во мн.
Ужъ лучше было бы никогда не встрчать ее, нежели найти и потерять вновь навки.
‘Если эта встрча была фатально ршена судьбой, если это не простой и пошлый случай, — говорилъ я себ, — то, конечно, все это не можетъ кончиться такъ, ничмъ. Если ея долгъ избгать меня ради мужа, то у меня этого долга нтъ’.
Я ршился слдовать за ней по пятамъ и искать… Если же я не найду ее, то подумаю, что длать… Не даромъ же я сынъ или дюжинный герой нашего времени, когда изобртена такая прелестная машинка, какъ револьверъ.
Если отъ трусости промахнешься, и разъ, и два, то заряжать снова не надо… Въ машинк шесть шансовъ противъ одного — внезапнаго ужаса…
Прошелъ мсяцъ. Я упорно стремился къ достиженію того, чего хотлъ.
И я, разумется, нашелъ, ‘мою’ Лиду, какъ я сталъ тотчасъ же называть эту чужую жену, но первую и единственную женщину, которую полюбилъ. Я и не могъ не найти ее, такъ какъ она была ‘моею’ много ране нашей встрчи.
Перехавъ снова Черное море, вслдъ за ней, я напалъ на сомнительные слды ея въ Поти, затмъ нашелъ уже врные и несомннные слды въ Тифлис. Я узналъ ея настоящую фамилію, узналъ, что, встртившись здсь съ мужемъ, она выхала съ нимъ дале, по мсту его служенія… въ Туркестанъ.
Чрезъ мсяцъ я былъ въ одномъ город съ нею и ея мужемъ. Конечно, я немедленно и легко познакомился съ нимъ и на другой день былъ въ его гостиной… и онъ представилъ меня Лид.
Мое появленіе было ударомъ ножа для нея, но она сознается, что въ этотъ мигъ сказала себ спокойно и суеврно:
‘Ну, что же?.. Такъ и должно было случиться. Пускай будетъ все, что должно быть’.
И съ этой же второй встрчи, она стала уступать овладвшему ею чувству.
Но за кмъ же она была замужемъ?
Полковникъ, мужъ Лиды, лучше сказать, благоврный супругъ — поразилъ меня.
Познакомившись съ нимъ и пробесдовавъ цлый вечеръ, я затмъ, во всю ночь, будучи дома, не смыкалъ глазъ.
Еслибъ текинецъ, свирпый, грязный, старый, полузврь и полугадь, былъ ‘обладателемъ’ Лиды — я бы право ощутилъ меньше страданій при мысли, что она принадлежитъ такому дикарю. Когда человкъ животное, то онъ неизмримо ниже всхъ четвероногихъ животныхъ. Таковъ былъ и полковникъ.
Высокій, плечистый, рыжевато-блокурый, съ круглымъ мясистымъ лицомъ, большими ясно-голубыми глазами, длинными закрученными усами, онъ казался моложе своихъ лтъ. Ему было сорокъ шесть, а на видъ лишь за тридцать.
Люди, подобные ему, деревянные всми пятью чувствами, каменные сердцемъ, оловянные мозгомъ, сохраняются непостижимо. Жизненныя непогоды и бури на нихъ не дйствуютъ или же для нихъ и не существуютъ.
Полковникъ считался кавказскимъ героемъ, участникомъ самой упорной въ русской лтописи борьбы… Онъ десять лтъ числился въ рядахъ бойцовъ, но пребывалъ въ канцеляріи своего начальника и посылался имъ часто въ Тифлисъ съ донесеніями, за которыя получалъ награды. Однако, однажды онъ сверхъ чаянія попалъ въ какую-то легкую перестрлку съ горцами, вслдствіе легкомыслія и неосмотрительности начальства.
Будучи еще поручикомъ и состоя для особыхъ порученій при своемъ ближайшемъ начальник, молодой человкъ сталъ извстенъ всему Кавказу той низкой ролью, которую игралъипри этомъ начальник… Оба равно пріобрли довольно печальную извстность въ эпоху покоренія дикаго края. Это не помшало начальнику вскор стать государственнымъ дятелемъ, а его любимцу — полковникомъ и Георгіевскимъ кавалеромъ.
И на Кавказ, и впослдствіи въ Петербург, полковникъ отличался своими подвигами на зеленомъ пол. Онъ страстно любилъ азартныя игры и игралъ счастливо… Многіе подозрвали, что не всегда фортуна помогала ему, а иногда и его искусство…
Какъ и зачмъ женился этотъ человкъ на Лид, на дочери трущобнаго чиновника, провинціальной барышн, безъ приданаго и безъ свтскаго лоска, даже безъ серьезнаго образованія!.. Онъ угадалъ въ двушк и провидлъ въ ней то, чего она сама въ себ наивно не подозрвала: красоту, бьющую въ глаза, нчто рдкое, именуемое французами словомъ distinction, разлитое во всемъ ея изящномъ существ, глубокій умъ, золотое сердце и, наконецъ, счастливую способность легкой переимчивости и усвоенія. Чрезъ годъ посл свадьбы жена полковника, будучи въ Петербург, была замчена столичнымъ обществомъ.
И тутъ-то вдругъ разршилась загадка — зачмъ женился полковникъ на Лид. Цль его была очень практическая — выйти въ люди еще врне и быстре чрезъ жену…
Но вс планы его разбились о негодующее упорство честной женщины. Она не догадывалась… Она даже долго не понимала, чего желаетъ мужъ, а когда поняла, то сразу преобразилась и стала почти другой женщиной. Все, что дремало въ ней или было въ зачаткахъ, проснулось и быстро развилось и сказалось. Твердый, прямой умъ, энергія далеко не женская, воля почти желзная — все сразу заговорило…
Мужъ тотчасъ же былъ, разумется, изгнанъ изъ ея сердца и навсегда…
Вдобавокъ, его самодовольство, его самовосхищеніе и его искреннее и горячее поклоненіе своей собственной особ — было невыносимо ей.
Полковникъ страстно любилъ говорить, ораторствовать и повствовать, и больше всего про покореніе Кавказа, а еще больше про себя самого. Но всмъ было извстно, что второго такого лгуна и хвастуна, какъ онъ, можно было найти только въ книжкахъ анекдотовъ о лгунахъ, а если въ дйствительности, то не въ Россіи.
— Такъ вотъ ‘это’ предпочитаете вы мн? спросилъ я Лиду, когда я ближе узналъ полковника. Чувство долга по отношенію къ такому человку показалось мн нелпымъ.
— Каковъ бы онъ ни былъ, отвчала она,— но онъ стоялъ со мной предъ алтаремъ рука объ руку, и мы клялись во взаимной любви и врности. Кром того, онъ жалкій человкъ — вс его презираютъ. И онъ добрый. Наконецъ, онъ взялъ меня изъ бдной семьи мелкихъ людей и далъ мн общественное положеніе.
Разумется, постепенно, но упорно и страстно, я заставилъ ее усомниться въ непреложности, въ истинности ея аргументовъ… Я доказалъ ей, что полковникъ, стоя предъ алтаремъ, вроятно, думалъ больше объ эффектности своего мундира и орденовъ, нежели о святости узъ, которыя налагалъ на него алтарь. Пока для нея совершалось таинство, для него совершали обрядъ. Она была на молитв, а онъ былъ на парад. Доброта его? Можно долго пробыть на свт добрымъ, за отсутствіемъ случая, необходимости и пользы оказаться зле лютаго. А выбравъ ее подругой жизни, онъ исполнялъ свою прихоть или замышлялъ подлое и мерзкое дло.
Лида, конечно, все боле и сильне смущалась и боролась всми остатками силъ… Вскор полковникъ помогъ мн на свой ладъ.
Мои чистыя, но все-таки, сомнительныя для всхъ отношенія къ его жен возбудили, наконецъ, его подозрніе и ревность. И сразу дремавшее животное проснулось въ немъ, пошлякъ превратился въ скота.
Не буду входить въ подробности…
Полковникъ, ревнуя, общалъ жен, что въ ‘случа чего’ онъ поступитъ ‘по-своему’ и считаетъ совершенно законнымъ ‘оттаскать за косы’.
Однажды посл вечеринки, полу-бала,— гд мы съ Лидой особенно уныло протанцовали или, врне, просидли мазурку,— она ухала съ мужемъ домой часа въ три ночи, а на разсвт была уже — конечно въ первый разъ — на моей квартир и въ лохмотьяхъ своего бальнаго платья.
— Ну, теперь я свободна… демъ… сказала она тихо и спокойно, блдная и улыбающаяся.
Чрезъ два часа мы скакали уже за городомъ на почтовыхъ лошадяхъ, а чрезъ два цсяца были уже въ этой мирной глуши среди горъ, на чужбин.

IV.

Однажды, какъ бывало часто за послднее время, я, сидя на террас, былъ особенно нервно настроенъ. Казалось, вс фибры дрожали въ тл. Вскор я глубоко задумался, до полнаго самозабвенія и забвенія всего окружающаго. Это было, стало быть, полное отршеніе отъ жизни тла, за исключеніемъ невидимой никому и самимъ не ощущаемой жизни мозга.
Я думалъ, разумется, о нашемъ существованіи въ глуши, въ чужомъ краю, и невозможности вернуться. А отъ этой невозможности часто хотлось еще сильне увидть родныя мста, услышать родную рчь.
Наше исключительное положеніе, снова, какъ бывало часто,— надвигалось томящимъ вопросомъ и ложилось гнетомъ на сердце и на мозгъ.
‘Вн закона’ и поэтому вн родины. ‘И надолго, если не навсегда! думалось мн. И только одно обстоятельство можетъ все разршить, все уладить. Смерть мужа. А такіе люди, какъ полковникъ, всегда, живутъ до глубокой старости и, вдобавокъ, умираютъ — въ грустное назиданіе современниковъ — мирной и безболзненной кончиной.
Наше сожительство представлялось мн сугубымъ гордіевымъ узломъ: распутать его нельзя, но и разрзать нельзя.
Лида писала мужу, прося развода, она предоставляла ему вс права, а себ желала только личной свободы и независимости отъ него и его супружескихъ ‘домостройныхъ’ правъ.
Письмо было передано чрезъ друга, человка врнаго и энергичнаго, не способнаго ни подъ какой угрозой полковника выдать насъ, открывъ наше мстопребываніе за границей.
Полковникъ отвчалъ чрезъ него же огромнымъ посланіемъ съ такими цвтами краснорчія, что мы почувствовали сильне чмъ когда-либо, съ какимъ деревяннымъ ‘идоломъ’ мы имемъ дло…
Кром того онъ, хотя и перечиталъ вроятно свое велерчивое посланіе, тмъ не мене оставилъ, или просмотрлъ дв страницы, взаимно уничтожающія одна другую. На одной изъ нихъ онъ описывалъ свои страданія, какъ человка и мужа, все-таки обожающаго бездушную женщину и преступную жену. Онъ говорилъ, что въ иныя мгновенія готовъ застрлиться съ отчаянія… Простить коварную и преступную жену было бы, пожалуй, наслажденіемъ для него. Скажи она только слово!
На другой страниц полковникъ говорилъ, что раньше или позже и жена и любовникъ ея попадутъ все-таки къ нему въ руки, и что онъ расправится съ ней и со мной ‘такъ, что вся Россія узнаетъ и ахнетъ!’ Онъ подробно излагалъ при этомъ, что сочтетъ заслугой и ‘патріотическимъ’ дяніемъ ‘истиннаго сына Руси’ дать примръ ‘всмъ русскимъ мужьямъ’, какъ слдуетъ избавляться отъ ‘костюма и украшеній Менелая’. И наконецъ, посл нсколькихъ выраженій, которыя мы прочли, красня отъ стыда, полковникъ кончалъ словами:
‘Не одну нагайку, а полдюжины истрачу я на вашихъ прелюбодйныхъ спинахъ!’
Чрезъ мсяцъ по полученіи этого письма, я съ своей стороны ршился заговорить. Я написалъ полковнику, предлагая поединокъ на смерть, даже преимущественно американскую дуэль, обставивъ ее конечно такъ, чтобы не быть глупо и смшно обманутымъ имъ.
Я получилъ отвтъ короткій, грубый, но опредленный. Полковникъ говорилъ, что признаетъ дуэль въ принцип, въ особенности дуэль на смерть, а не ради условнаго удовлетворенія поруганной чести. Это общественное ‘внзаконное’ установленіе онъ уважаетъ и допускаетъ даже съ другомъ, даже съ роднымъ братомъ, но отнюдь не съ любовникомъ жены.
‘Представить себ не могу безъ желчнаго смха, объяснялъ полковникъ,— такую картину: мы трое — я, моя жена и вы, ея любовникъ, вс мы — лежимъ… Я одинъ, въ гробу, со сложенными ручками, паинькой, а вы вмст, въ объятіяхъ другъ друга. Съ другой стороны, я съ крайнимъ наслажденіемъ представляю себ такую картину… Жена моя сидитъ подъ ключемъ на щахъ и каш, покорно ожидая, когда мн вздумается навстить ее въ качеств супруга. Я наслаждаюсь жизнью и одновременно развлекаюсь, бью васъ всюду, гд только встрчу, хотя бы всякій день, и посл подобнаго моціона на вашихъ физіономіи и спин, кушаю съ пущимъ аппетитомъ и почиваю сномъ праведниковъ.’
Эти два письма полковника окончательно и ясно опредлили наше положеніе… Оставалось жить вн отечества, въ захолустьи, сожительствовать и ждать естественной смерти мужа, зная однако наврное, что онъ, старшій изъ насъ троихъ, непремнно переживетъ насъ. Но оставалось еще одно… Мн убить его!.. Разумется тайно, а не явно. Явное убійство нелпость… Смертной казни въ Россіи нтъ, но я пойду на каторгу, и хотя Лида послдуетъ за мной, но что же мы выиграемъ. Будемъ тоже вн закона и вн общества.
‘Мн убить его?! Просто… Какъ убиваютъ собаку, когда она бшеная… Какъ убиваютъ всякое вредное животное. Наконецъ, какъ убиваютъ и человка ради самообороны. Онъ олицетворяетъ несчастіе всей моей жизни и слдовательно онъ нравственно нападающій, и убивая его, я защищаю себя…’
Мысль эта, часто возвращавшаяся ко мн, всегда будто охватывала и держала мой мозгъ, какъ въ тискахъ.
Убійство, смотря по обстоятельствамъ, есть преступленіе или не есть преступленіе, — думалось мн.— Стало быть это дяніе относительное, условное… Мсто, время, поводъ и способъ длаютъ убійство себ подобнаго дяніемъ наказуемымъ закономъ, отрицаемымъ нравственнымъ чувствомъ, или же дяніемъ, которое терпимо обществомъ, иногда даже имъ награждается и изрдка даже прославляется…
У дуэлиста-бреттера, убивающаго себ подобнаго безъ нужды, по прихоти — зачастую ореолъ… Дешевый, искусственный, пошлый, но тмъ не мене для толпы цнный, ею терпимый и какъ бы узаконяемый…
А убійство въ сраженіи? Предъ нимъ преклоняются вс народы во вс вка. Воинъ — герой. Не только защищающій родину, семью и домашній очагъ, но и нападающій безъ повода…
А полководцы и военачальники, искусники и мастера въ убиваніи — они, чмъ искусне и больше убили людей, тмъ боле велики. Затопившій кровью всю Европу Наполеонъ — геній.
Подобныя размышленія, частныя и безплодныя, только раздражали меня… Я думалъ и говорилъ одно, а чувствовалъ въ себ другое… И чмъ боле я одновременно разсуждалъ и чувствовалъ, тмъ большую разладицу ощущалъ въ себ и раздражался.
Я хорошо понималъ, что собираться на простое убійство, чуть не изъ-за угла было съ моей стороны празднымъ времяпровожденіемъ. Убивъ врага на дуэли, рдко кто несчастливъ и рдко живетъ въ разлад со своей совстью. А убившій человка такъ… ‘просто’, всегда мученикъ, терзаемый невдомымъ голосомъ.
На этотъ разъ мн было особенно тяжело. Лида замтила, вроятно, мое волненіе среди полнаго забвенія окружающаго и, какъ всегда, явилась на помощь…
Она вышла на террасу и молча, приблизившись, положила руку мн на плечо… Такъ всегда бывало… Прійдя въ себя, я постарался улыбнуться и взглянулъ на нее, какъ бы прося прощенія въ содянной шалости или нелпости.
— Перестань, тихо и нжно говорила Лида, нагибаясь и цлуя меня.
— Что? отозвался я виновато, и прибавилъ:— я ничего… Право… Ты что?…
— Еще спрашиваетъ? Я вдь вижу и понимаю, отчего ты сегодня опять задумываешься. Вчера былъ Шопенгауеръ… Да и книга была въ рукахъ. А сегодня, сейчасъ… Другое. И я знаю — все то же… вчное. Что объ этомъ думать. Будемъ здсь жить. Здсь онъ насъ никогда не найдетъ… А Россія? Что же длать? Вдь мы не несчастливы…
— Нтъ, мы даже счастливы… грустно отвтилъ я.
— Я не люблю, когда ты говоришь это такимъ голосомъ! твердо вымолвила она.— Довольно. Хочешь я сяду играть?
— Да… Пожалуйста… И пора… Сосди, поди, уже ждутъ! усмхнулся я.
Она ушла въ гостиную, открыла рояль и сла…
— Что хочешь? спросила она чрезъ отворенное окно.
— Все то же… Для начала…
— Сонату?… Твою?..
— Да… Для начала…
— Какъ всегда. Не обманешь! Когда сыграю, попросишьво второй разъ, и въ десятый. Знаешь ли, что я третьяго дня сочла, сколько разъ подъ-рядъ я сыграла твою сонату. Ну, отгадай?— Одиннадцать разъ.
— Ну что же? Будто это запрещено.
Она положила руки на клавиши и начала… Этой моей любимой пьесой была соната Бетховена, съ загадочнымъ для меня названіемъ — Quasi una fantasia. Ноты были Лид не нужны.
Среди тишины мстечка и всей окрестности — звуки инструмента разносились и звенли какъ-то особенно мощно, еще ярче, еще могуче, еще дальше. Друзья наши, пастухи въ горахъ, говорили намъ, что часто слышатъ доносящуюся къ нимъ снизу нашу музыку.
Я сталъ слушать съ чувствомъ ожиданія хорошо знакомыхъ аккордовъ, но вмст съ тмъ снова отдался сроимъ мыслямъ, или врне своимъ размышленіямъ, которыя тоже были quasi mul tas fantasias.
На этотъ разъ я отдался моему любимому мечтанію, моей фантазіи о томъ, что живи я въ иное время, въ иной вкъ и при другихъ условіяхъ, я съ легкимъ сердцемъ убилъ бы ея мужа… А главное, это не сочлось бы преступленіемъ, ни мною, ни другими. Почемъ знать, быть можетъ я уже жилъ на земл, и не разъ, и уже совершилъ какое-либо преступленіе или даже нсколько преступленій. И быть можетъ, и даже наврное, иное изъ нихъ, содянное теперь, было бы сочтено забавной шуткой, а не преступнымъ дяніемъ.
И подъ мелодичные звуки я забылся въ чудной дремот. И мн вдругъ привидлось… нтъ, я очнулся…

V.

Я очнулся отъ легкой дремоты въ сдл, на кон, и увидлъ, что на восток уже занимается заря, и блднорозовый свтъ ея понемногу разгоняетъ нависшую кругомъ мглу. Необъятная голая равнина развернулась во вс края, унылая, пустынная — она говоритъ о томъ, что, быть можетъ, нога человка никогда еще не ступала здсь. Всюду ровно, голо и мертво. Только вдали виднется волнистая мстность и выступаютъ невысокіе холмы.
Пестрая и шумная толпа въ нсколько тысячъ человкъ, раздлившись на три отряда, съ гуломъ движется къ холмамъ по равнин. Я въ передовомъ конномъ отряд среди своихъ товарищей. Вс мы воины, на всхъ, какъ и на мн, одежда изъ разныхъ кожъ, на лвой рук, защищая грудь, виситъ на перевязи круглый щитъ, за спиной — большой лукъ и колчанъ съ тяжелыми стрлами. Длинные волосы собраны снопомъ и перевиты яркой тесьмой. На лиц, на груди и на рукахъ моихъ товарищей, а равно и на мн, разрисованы яркими красками разные знаки, говорящіе о нашемъ высокомъ воинскомъ состояніи и взывающіе къ милости боговъ-покровителей.
Впереди всхъ детъ на широкогрудомъ ворономъ кон рослый и статный человкъ, отличенный отъ насъ и одеждой, и осанкой. Леопардовая кожа разввается на плечахъ его, полосы на голов такъ-же собраны и круто перевиты, но густые черные кудри, падающіе на его высокій лобъ, перемшаны съ разноцвтными морскими раковинами и мдными бляхами. Этотъ головной уборъ, такое же ожерелье на мужественной загорлой груди и широкіе желзные браслеты на рукахъ и ногахъ — выдаютъ въ немъ нашего вождя и повелителя.
Вождь слегка понурился, оперся правой рукой на густогриваго коня, и взоръ его, глубокій и пытливый, блуждаетъ тамъ, гд алетъ заря, гд небо коснулось края земли. Онъ ведетъ за собой эти тысячи людей въ невдомыя страны. Онъ избранникъ боговъ, онъ отвтственъ за судьбы своего народа.
За нами движется второй отрядъ, въ немъ вс пшкомъ, вс безоружны, но съ тяжелыми ношами за плечами, ведутъ или гонятъ навьюченныхъ животныхъ. За ними рабы гонятъ стада коровъ, овецъ и табуны коней.
Затмъ третій отрядъ, гд только старики, женщины и дти.
Между ними она, моя черноокая Маа со своимъ семействомъ. Не разъ, во время пути, умышленно отстаю я, пропускаю мимо себя эту толпу и ищу въ ней дорогую кудрявую головку среди смуглыхъ лицъ этой движущейся пестрой толпы. Одна затаенная отъ всхъ мысль не покидаетъ меня ни на мигъ: ‘Она тамъ, и на дневномъ привал я повидаюсь съ ней!’
Вождь ведетъ насъ издалека, оттуда, гд восходитъ солнце, и туда, гд заходитъ оно, и золотые лучи его, умирающіе всякій вечеръ за краемъ земли, указываютъ намъ нашъ будущій переходъ. Одно желанье, одна мысль волнуютъ вождя: гд тотъ благословенный и волшебный край, который сулятъ ему боги? Одно желанье, одна мысль волнуютъ меня: гд тотъ трепетно ожидаемый край и т люди, которые примутъ къ себ двухъ бглецовъ изъ нашего стана, гд тотъ край, обычаи котораго осуществятъ мою тайную мечту и узаконятъ мое преступленіе, мою любовь. Наши боги запрещаютъ такое чувство, но вдь въ томъ краю иные боги!
— Айяръ! вдругъ говоритъ вождь, обращаясь ко мн.
— Что теб, повелитель?
— Длиненъ и труденъ былъ переходъ. Вс утомлены: и люди, и кони. Возьми десять товарищей и ступай впередъ къ этимъ холмамъ. Въ этой окрестности должна быть рка. Если же не найдешь ничего, то мы здсь сдлаемъ привалъ.
Я отдаляюсь съ моими товарищами на поиски. Рка найдена у подножія лсистаго холма. Тутъ же бьетъ изъ земли чудный студеный ключъ, гд я утоляю жажду и посылаю отсюда пятерыхъ воиновъ къ вождю съ хорошей встью.
Вскор весь станъ располагается на отдыхъ близъ воды. Одни готовятъ себ пищу, другіе засыпаютъ, иные отправляются на рыбную ловлю, на охоту и на разные промыслы.
Опутавъ коня своего, я пускаю его въ табунъ на траву и, сложивъ оружіе, огибаю холмъ и иду къ тому студеному ключу, гд пришлось расположиться третьему отряду и гд она, моя дорогая Маа.
Обычай не дозволяетъ мн, воину, говорить съ рабой. А любить ее — страшное, тяжкое и постыдное преступленіе, караемое богами.
Я нахожу Маа близъ кучки овецъ, которыя на ея попеченіи. На рукахъ ея маленькій братъ, съ которымъ она всегда няньчится. Семья ея спитъ на земл среди вьюковъ. Мы обмниваемся условными знаками, и я иду ждать ее за большимъ камнемъ близъ самого ручья. Вскор пришла она, и какъ всегда — задумчива и печальна. Тихо лепечутъ ея милыя уста все ту же грустную рчь.
— Давно бы нарочно отстала я отъ нашего отряда, Айяръ! Давно бы уморила себя голодной смертью среди этихъ безплодныхъ и дикихъ равнинъ! Но ты общаешь мн счастье. Но гд же, гд тотъ край и т люди, про которыхъ говоришь ты мн? Когда же достигнемъ мы его, чтобы бжать? Когда я перестану быть рабой? Говорилъ ли ты съ вождемъ? Онъ долженъ знать судьбы нашего народа. Ему повряетъ великій жрецъ вс откровенія боговъ!
— Дорогая Маа! Взоръ вождя мене печаленъ, лицо его все чаще озаряется свтомъ надежды и радости. Путь нашъ все легче и солнце все тепле и ярче восходитъ надъ нами. Помнишь т плоды, что попались намъ по дорог, тому назадъ пятьдесятъ заходовъ солнца. Помнишь радость вождя. Недалеко тотъ край, Маа, что обтованъ намъ. Тамъ найдемъ мы другихъ обитателей. Борьба съ ними на жизнь и на-смерть ршитъ, кто останется его обладателемъ. Но я уже много разъ говорилъ теб, что я отрекусь отъ родныхъ и соплеменниковъ. Ради тебя я отрину все,— боговъ, вождя, товарищей. Я забуду заповди мужества и врности, что передалъ мн умирающій отецъ, когда надвалъ на меня свой заповдный колчанъ съ очарованными стрлами. Я готовъ для тебя на вс преступленья! Я вызываю за тебя самихъ боговъ на бой. Скажи слово, и я прокляну землю и все живущее на ней. Я отвернусь отъ живительныхъ лучей солнца. Я отдамъ себя во власть духа тьмы и зла!.. Я все совершу, чтобъ раба Маа была не рабой, а женой Айяра. Пусть тнь моя, посл смерти, блуждаетъ и вчно носится въ преисподней, гонимая богами, проклятая и небомъ и землей, солнцемъ и звздами! Я люблю тебя! Ты мое небо! Ты мое солнце! Въ теб моя жизнь и моя смерть!
— Айяръ! Не гнви боговъ! Любовь твоя затемняетъ разсудокъ твой. Объ одномъ молю тебя. При встрч съ иноплеменниками — откажись отъ своихъ. Бжимъ во вражій станъ. Если мы не найдемъ тамъ счастья, то найдемъ ту же смерть, что грозитъ намъ теперь. Каждое мгновенье наши боги, негодующіе за любовь воина и рабы, могутъ покарать насъ. О, милый Айяръ! Ежечасно трепещу я, что намъ готовится тяжкое искупленье любви нашей. Мы преступники, Айяръ!
— Будемъ ждать, Маа. Если суждено погибнуть, то погибнемъ.
Мы разстались. Я, грустный, возвращаюсь въ отрядъ свой и, подложивъ подъ голову щитъ, скоро засыпаю.
Тревога, шумъ и крики въ стан пробуждаютъ меня на утро. Нсколько товарищей пришли за мной и требуютъ меня къ вождю.
— Горе! Горе! Айяръ! Гнвъ боговъ разразился надъ нами. Мы погибнемъ!
Я узнаю, что страшный моръ открылся въ третьемъ отрад, гд Маа. Вс люди, утолившіе жажду посл обда у того студенаго ручья, гд видлись мы съ ней утромъ,— вс гибнутъ. Много жертвъ пало… Великій жрецъ и главные военачальники собрались на совщанье въ шатр вождя.
— Тебя требуетъ вождь свидтельствовать о томъ, что ты утромъ безвредно пилъ эту смертоносную воду, говорятъ мн товарищи
— Жива ли Маа?! повторяю я про себя, но не могу спросить о ней товарищей.
Я быстро вооружаюсь, беру лукъ и щитъ. Когда я надваю за плечи колчанъ,— нсколько стрлъ падаютъ изъ него на землю… Я блдню и, дрожа отъ ужаса, поднимаю ихъ. Это дурной знакъ.
— Дурно, братъ Айяръ! Боги готовятъ и теб великое испытаніе или смерть! говорятъ товарищи.
— Будь мн небо судьею! Скоре смерть зову я, но не горе! отвчаю я, думая объ одной Маа.
Мы идемъ къ вождю. Весь станъ въ волненьи. Одни плачутъ, молятся и бьются о землю, призывая на помощь боговъ. Другіе ропщутъ на вождя, на дальній путь по невдомымъ странамъ, гд текутъ отравленныя воды. Старики говорятъ, что воды на земл всюду одн и т же, что и этотъ ручей не былъ смертоносенъ утромъ, но что боги посылаютъ въ немъ наказаніе нашему стану.
Меня вводятъ въ шатеръ и допрашиваютъ. Я объявляю, что утромъ пилъ изъ ручья вмст съ товарищами, и вода его только укрпила меня.
Великій жрецъ удаляется въ свой шатеръ, молиться объ откровеніи боговъ. Весь станъ стихаетъ. Вс ждутъ… Задумчивый и печальный выходитъ онъ къ народу и объявляетъ, что въ стан есть великіе гршники, за вину которыхъ боги послали эту кару.
Прежде чмъ указать ихъ правосудію вождя — онъ зоветъ ихъ къ добровольному покаянью въ грх.
— До заката солнца я буду ждать гршниковъ, говоритъ жрецъ.— Затмъ боги сами укажутъ ихъ чрезъ меня. Вчныя муки ждутъ тогда нераскаянныхъ. Они среди васъ. Пустъ смягчатся сердца ихъ. Пусть выйдутъ они получить возмездіе здсь на земл и затмъ прощеніе въ будущей жизни!
Наступило молчаніе. Не двигались безчисленные ряды сумрачныхъ лицъ. Я стоялъ, какъ очарованный злой силой. Я врилъ и не врилъ, что преступники эти — Айяръ и Маа. Пусть жрецъ укажетъ меня, и я сознаюсь, но самъ я малодушно не назову себя.
Толпа вдругъ заколыхалась, и нежданно выходитъ изъ нея и становится предъ жрецомъ молодая раба. Это Маа!
— Великій жрецъ! Я виновница погибели моихъ соплеменниковъ. Бога караютъ ихъ за мое страшное дяніе!
Маа падаетъ на колни и, рыдая, разсказываетъ всю повсть любви своей къ воину, свои преступныя мечты о бгств съ нимъ и счасть…
— Еще сегодня видлись мы у этого ручья и клялись другъ другу! говоритъ она.— Безвредный ручей сталъ смертоносенъ посл нашего свиданья, и первые погибшіе близъ него были изъ моей семьи. Утромъ у меня были отецъ, мать, дв сестры и братъ, а теперь я сирота… Я хотла умереть съ ними, но напрасно боле всхъ пила эту воду. Она только благодатно освжала меня, когда около нея мучительно умиралъ мой маленькій братъ… Ужасъ овладлъ мной, и я бросилась бжать сюда, чтобъ всенародно покаяться!
Злобный гулъ пронесся въ толп.
— Кто же тотъ воинъ?! Назови его! говорилъ вождь.
— Если боги не послали въ него смятеніе, раскаяніе въ вин своей, то я не назову его. Я жертвую собой.
Тогда, не выдержавъ душевной пытки, я выхожу впередъ и становлюсь около Маа.
— Этотъ воинъ — я! Не страхъ наказанія боговъ, не боязнь быть указаннымъ жрецомъ посл заката,— подвинули меня на признаніе. Маа жертвуетъ собой, а жить безъ нея я не хочу. Отдавая свою жизнь, она отдала и мою! Воинъ и раба умрутъ вмст!
Снова злобные дикіе крики раздаются въ толп.
— Казнь! Сжечь живыхъ! Сжечь вмст! Смерть! Смерть имъ!
— Да будетъ такъ! отвчаютъ жрецъ и вождь.
Маа отдаютъ на руки рабамъ, меня моимъ товарищамъ, и насъ готовятъ на казнь. Съ меня срываютъ вс украшенія, отнимаютъ вооруженіе и, распустивъ мои волосы, остригаютъ ихъ. Я уже не воинъ, даже не рабъ. Я низкая тварь, обреченная на сожженіе. Никто не прикасается ко мн… Во всемъ стан лишь одна Маа равна мн!
Скоро близъ пагубнаго ручья, гд видлись мы съ ней утромъ, уже готовъ и ждетъ насъ костеръ. Меня ведутъ на мсто казни. Маа уже тамъ, среди своихъ женщинъ — молчаливая, спокойная. Взоръ ея блеститъ радостью, она счастлива.
Великій жрецъ, вождь, военачальники и тлохранители вождя стоятъ кругомъ, за ними воины въ два ряда, затмъ пестрая безчисленная толпа соплеменниковъ и рабовъ.
Насъ вводятъ на сложенныя бревна и привязываютъ къ столбу. Маа, наклонившись ко мн, шепчетъ мн:
— Теперь нтъ воина и нтъ рабы. Мы равны!
Толпа видитъ на лицахъ нашихъ не страхъ, не укоръ, не боязнь суда боговъ. Крики злобы и проклятій несутся отвсюду на наши преступныя головы. Вождь подалъ знакъ, и сложенный лсъ хруститъ у насъ подъ ногами. Вотъ взвился срый, легкій дымокъ, обвилъ Маа, обвилъ меня… Скользнуло пламя, опалило перекинутую на мн одежду, потомъ снова исчезло, закрутился черный дымъ… Но вотъ вдругъ сразу запылалъ костеръ… язвитъ и душитъ насъ. Я рванулся къ Маа, и она у меня въ объятіяхъ, а дикій гулъ, проклятія нашего судіи и вторящаго ему народа, не въ силахъ прервать нашего послдняго поцлуя. Мы уже не вримъ имъ, не боимся ихъ… И синее небо ясно и привтливо смотритъ на насъ, а унылая равнина безмолвно и безучастно обступила осудившихъ насъ. Кому врить? Судьи ли или мы — преступники?!
Невыносимыя мученья длились долго, но, наконецъ, вдругъ прекратились. Мн стало легко, я отдлился отъ костра, на которомъ догорали два человческіе остова, и озираю толпу дикихъ кочевниковъ. Что это? Кто это? Гд я?.. Вокругъ меня иная толпа… и съ ними Маа… Нтъ, вотъ и она тоже отдлилась отъ нихъ. Она со мной, льнетъ ко мн, будто сливается со мной воедино… Мы чужды, однако, этой толп и уносимся отъ нея все дале и дале… Но что же все это?.. Я тщетно вникаю… Что-то новое, дотол невдомое, говоритъ во мн, что еще немного и станетъ все ясно… Я все пойму…
Но вотъ что-то звучитъ и призываетъ меня…

VI.

Сильный звучный аккордъ проносится надъ моей головой… Я понимаю, что это — музыка… Гд? Здсь, на террас, сплошь утонувшей въ зелени и цвтахъ. Это Лида играетъ… мою любимую сонату…
Но что же это привидлось мн?.. Что это — сонъ или видніе, или откровеніе, или воспоминаніе, переживаніе мысленное давно минувшаго, отраженныя въ образахъ давнія страданія.
‘Странно! подумалъ я.— Неужели нтъ предла воображенію? Вдь я это не продумалъ, а прочувствовалъ, пережилъ и перестрадалъ… Я уже здсь, на террас еще будто ощущаю утихающую боль ожоговъ костра… Я еще жалю погибающую Маа… и еще люблю ее… Мн еще стыдно и тяжко отъ этого всенароднаго искупленія совершеннаго преступленія’
Я весело разсмялся и выговорилъ вслухъ:
— Да. Преступленіе?..
— Что ты говоришь? отозвалась Лида, переставая играть.
— Ничего… пустое… Ты была права, говоря, что я когда-нибудь домечтаюсь до чертиковъ… Сейчасъ мн привидлось… Это былъ не сонъ… нтъ, не сонъ, а видніе… Фантасма… Даже иное, большее… Я сейчасъ жилъ нсколько мгновеній, но не въ настоящемъ, а дв-три тысячи лтъ тому назадъ. Быть можетъ, это были т дни, когда первобытный народъ — Urvolk — двигался съ береговъ Инда въ обтованную землю, именуемую нын Европой.
— Что же ты видлъ или промечталъ?
— Промечталъ?! Спасибо… Прострадалъ!
— Ну, согласна и на это,— улыбнулась она.— Разскажи, что прострадалъ… Хотя это уже мудрене…. Говорятъ, что истинныхъ страданій передать словами нельзя.
Я собрался было разсказывать, но вдругъ остановился. Странная мысль внезапно возникла въ голов.
‘Я хочу еще… Да… Еще… ‘ подумалось мн. ‘Если я жилъ уже на земл, то не разъ!’
И задумчиво, совершенно серьезно, а не шутливо, я выговорилъ убжденнымъ голосомъ, смотря на Лиду чрезъ отворенное окно:
— Посл… Я такъ странно настроенъ, что могу опять… Играй. Посл разскажу.
Лида заиграла опять, и ту же сонату, зная, что я этого желаю…
Я странно относился къ музык. Любилъ я только рояль и отчасти скрипку. Оркестровую музыку не понималъ и сердцемъ не признавалъ. Любилъ я все давно знакомое, а не новое. Рдко случалось мн пріобртать новаго друга въ числ новыхъ мотивовъ музыкальныхъ вещей.
Эта соната Бетховена была моей любимой, потому что я въ ней находилъ отголосокъ на мое внутреннее душевное состояніе, въ ней и во мн чудилось мн одно и то же хаотическое злосчастіе, гд главными элементами были скорбь и безнадежные, безплодные порывы къ чему-то неясному и даже непонятному… Броженіе и шатаніе, а отъ нихъ — истома и муки.
И подъ звуки вновь зазвучавшаго рояля я снова предался моимъ мечтамъ, далъ волю моимъ грезамъ.
‘Да’ — думалъ я съ увренностью — ‘я сейчасъ увижу мое другое существованіе на этой планет, милой, бдной и глупой’.
Я сталъ смотрть на горы, которыя вдали вставали предо мной, заслоняя полнеба, но он начали медленно опускаться, будто уходили въ землю…

VII.

И вся окрестность вдругъ сверкнула, зарытая подъ серебряныя глыбы снга. На небольшомъ холм, поросшемъ густымъ лсомъ, полыхаетъ пламя костра, а вокругъ него молча грются человкъ тридцать съ суровыми лицами.
Я среди нихъ. Я сижу на поваленномъ бурею дерев и задумчиво гляжу на небольшую проску. Чрезъ нее открывается даль. Внизу блетъ однообразная равнина, праве оврагъ, за нимъ другой холмъ, также покрытый голыми стволами густого лса. Далеко, на горизонт, на возвышенномъ мст виднются строенья и среди нихъ большая церковь, крестъ которой сіяетъ на солнц, какъ яркій огонекъ. Это городъ Романовъ.
Внизу, у подножія холма, приклеились кое-какія бдныя лачуги и окружили большой храмъ, обнесенный стной. Здсь пустынь и монастырь Св. Антонія.
Окружающіе меня люди вооружены ножами, топорами, тяжелыя дубины сложены вмст поодаль. У меня за поясомъ тоже большой ножъ и пистолеты. Мы поужинали у котла и молча сидимъ вокругъ огня.
— Атаманъ! О чемъ закручинился? вымолвилъ самый молодой, подходя ко мн.
— Есть о чемъ кручиниться, Сеня! отвчалъ я.— Много неладнаго можетъ приключиться съ нами. Не долго, можетъ, намъ еще по свту гулять, да кистенемъ или дубинкой помахивать. Боюсь я, что въ семъ дл, что я затялъ, а вы помогать взялись, сложимъ мы наши головы. Своей мн не жаль. За ваши обидно.
— Небось. Не сложимъ! Такія ли дла вершили? Эко диво — красавицу выкрасть! воскликнулъ старый разбойникъ, поправляя бревно въ костр.
— Встимо. Такъ поработаемъ, что любо-дорого, прибавилъ молодой парень.— Ты, дядя Максимъ, пораскинь мыслями вотъ о чемъ… это будетъ забористе!— о томъ, что сюда, слышно, надетъ весной и проживать будетъ самъ великій князь Василій Иванычъ. Вотъ что, дядя.
— И пущай его! отозвались голоса.— Мы его не тронемъ. Не рука!
— Все же не сюда въ Липицу, отвчалъ старикъ Максимъ.
— Въ Романовъ.
— Черезъ Романовъ и въ Воронежъ! А ты, дурень, смекнулъ по-дурацки. Подетъ великій князь въ Липицу! Что онъ тутъ потерялъ? сердито отвчалъ старый разбойникъ.
— Нтъ, дядя Максимъ! спорилъ Сеня.— Я точно теб докладаю. Въ город говорятъ, продетъ князь съ боярами изъ Воронежа сюда гостемъ къ боярину Данил Иванычу. Челядь его сказываетъ…
— Врутъ псы.
— Самъ я слышалъ у нихъ же во двору, какъ тотъ разъ посланъ былъ атаманомъ развдать про Наталью Даниловну.
При этомъ имени я невольно вздрогнулъ и поднялъ голову.
— Про что вы толкуете?
— А вотъ Сенька завелъ околесную! съ усмшкой сказалъ старый Максимъ.
— Онъ росписывать куда охотникъ! прибавили другіе.
— Нтъ, вы, братцы, обождите къ чему я рчь веду. Вотъ мы Наталью Даниловну выкрасть-выкрадемъ для атамана. Это врно! А князь надетъ, да Данило ему челомъ на насъ ударитъ, а онъ-то и укажетъ: словить ихъ всхъ, да надрать изъ нихъ лыкъ. Ну, и понадлаютъ изъ Максимовой спины лапти, изъ моей — кузовочки по грибы ходить.
Дружный смхъ закончилъ рчь парня.
— Дурень, вдь князь-то будетъ весной, а мы тогда будемъ уже за тридевять земель….
— А ты что затялъ? Сбивать, противничать моей вол. Ты что-ли атаманъ тутъ, воскликнулъ я, въ шутку грозясь на парня.
— Зачмъ мн противничать? Какъ положено — такъ, все и учинимъ. Я первый ползу, и какъ Богу угодно. Не то я уложу — кто подвернется, не то меня уложатъ. Кто уцлетъ, добрымъ словомъ помянетъ. О душ моей окаянной Богу помолится. Такъ вдь, братцы?
— Встимо! Атаманъ велитъ. Ну, и конецъ! нечего тутъ и раскидывать, заговорили многіе.
Наступило молчаніе. Вс задумались. Старикъ Максимъ заговорилъ первый, обращаясь ко мн:
— Дозволь мн слово сказать, атаманъ.
— Сказывай.
— Скажу я теб, атаманъ, не ради противленья вол твоей и не ради буянства. Затялъ ты дло не малое: выкрасть боярышню у именитаго боярина да бжать за тридевять земель. Хорошо, коль ты самъ уцлешь. Вдь, у Данилы Иваныча челяди и холопей втрое, чмъ у насъ. Не диво, коль они насъ зарубятъ до единаго.
— Ороблъ ты что ль? Старъ сталъ? Не срамися, Максимъ! Не такъ ты прежде говаривалъ.
— Нтъ, атаманъ! Максиму не сробть никогда! гордо вымолвилъ старикъ, орлинымъ взоромъ озираясь на всхъ.— Я одно скажу: стоитъ ли орхъ, чтобы на скорлуп зубы ломать. Неужто ты во всемъ свт не нашелъ красной двицы краше и пригоже боярышни Натальи. Мало ль перебывало у насъ въ рукахъ этого товару — двокъ — съ той поры, что ты атаманствуешь. Неужто, разъ поглядлъ на Наталью, такъ и жизнь безъ нея опостылла. Ты вдь не изъ-за казны или товару, а изъ-за бабы — не гнвись за правду — себя и насъ на пагубу ведешь. Мало ль на свт лебедокъ опричь этой боярышни. Стоитъ ли она, чтобъ изъ-за нея въ петлю лзть. А если выкрадемъ ее, и уйдемъ цлы, то стоитъ ли изъ-за нея край этотъ бросать, гд намъ такъ удачливо потрафилось и гд бы вкъ вковать. Вотъ, что я хотлъ у тебя вывдать, атаманъ.
— Вы, ребята, какъ мыслите? сказалъ я, обращаясь ко всмъ.
— Да, атаманъ. И у насъ тоже бывало это на ум! Будто нтъ краше этой боярышни?
— Ну, такъ слушайте, открою я вамъ подноготную, всю какъ есть. Кто помнитъ, когда я побратался съ вами въ Брянскихъ лсахъ, тотъ, можетъ, тоже вспомнитъ откуда я сказался родомъ при спрос покойнаго атамана Андрея. Я сказался изъ подмосковныхъ мстъ, назвался Иваномъ. Вы прозвали меня за удалость: Ванька-Нетронька. Кто меня трогалъ, тому бывало плохо. Такъ ли я говорю?
— Такъ! Правда твоя! За удалость ты и въ атаманы попалъ!
— Когда зарзали у насъ атамана Андрея, я подбивалъ долго и много новаго атамана Егора уходить изъ Брянскихъ лсовъ въ воронежскіе. Такъ ли?
— Такъ! Ты почасту говаривалъ и намъ: бросимъ Егора, идемъ въ воронежскіе лса!
— Когда Егоръ пропалъ безъ всти — вы меня выбрали въ атаманы, и я повелъ васъ сюда. А что сталось съ Егоромъ?
— Сказывали, утонулъ ночью при переправ, когда за нами погоня была… Ты самъ помнишь!
— Нтъ, ребята. Я убилъ Егора.
Кучка разбойниковъ шелохнулась, и наступило гробовое молчаніе.
Вс глаза были пытливо устремлены на меня.
— Такъ по что же ты согршилъ? сурово спросилъ Максимъ.
— Онъ сказалъ мн въ сердцахъ, глазъ-на-глазъ: пока я атаманъ — не бывать намъ у Воронежа. И я убилъ его при переправ и сбросилъ изъ лодки въ рку… Все затмъ, чтобъ быть здсь. Слушайте и судите меня, братцы. Пора вамъ знать все…
Мн стснило грудь, я перевелъ духъ и продолжалъ:
— Я не изъ-подъ Москвы бжалъ! Я родомъ здшній, изъ Романова. Я холопъ боярина Данилы и былъ у него любимцемъ. Звать меня не Иваномъ. Слыхали вы отъ здшнихъ про Сашку-стремяннаго, что накрыли у дочери боярина Данилы, у Натальи. Слыхали, какъ Сашку засадили въ земляную яму и какъ онъ чудно бжалъ.
— Слыхали! Слыхали! Это было, сказываютъ, лтъ пять тому!
— Мн монахъ это сказывалъ, вотъ тутъ въ пустын Антоньевской! воскликнулъ Сенька.— Молодецъ былъ тотъ Сашка. Ну и затя-то страшенная. Холопу да стакнуться съ боярской дочерью! Не слыхано, не видано.
— Сашка-стремянный — опять я же, братцы. Вотъ оттого я не хожу до города днемъ. Хоть я съ вами ужъ пятый годъ и бородой обросъ съ той поры, что былъ у боярина,— а все опасаюсь, что признаютъ меня. Поняли вы теперь, что я слюбился съ Натальей тому давно. Мн тяжко было на совсти, что я простой холопъ, а она знатная всмъ боярышня, но все чуялось мн, что коли люди не простятъ, Господь Богъ проститъ… Мы любились, а объ внчаньи, встимо, не помышляли. Вдругъ, нежданно-негаданно, бояринъ Данила сталъ сватать дочь за стараго московскаго дьяка съ тугимъ кошелемъ. За три дня до сговора мы задумали бжать… Не въ добрый часъ, видно! Меня накрыли, связали, измучили. И всячески надругавшись надо мной, бросили меня живого въ яму и держали мсяцъ, какъ звря… Я ушелъ, повстрчалъ васъ, присталъ къ вамъ и четыре года бился, чтобъ попасть къ вамъ въ милость. И вотъ теперь а у себя на родин. Но уже не простой я стремянный Сашка, а атаманъ Нетронька, не холопъ Данилы, а его злой ворогъ. У него челядь, а у меня добрые товарищи. И мн нужна Наталья, что горе мыкаетъ и чахнетъ четыре года. Она мной загублена. Стыдомъ и укоромъ изведена. Жениховъ у нея нту и не будетъ… Да и слава Богу. Поняли вы, братцы, теперь, простая ли зазноба Наталья и могу ли я промнять ее на другую. Вся жизнь моя полушки не стоитъ, коли мн безъ Натальи мыкаться по свту… Если не хотите вы теперь помочь мн, то вотъ вамъ ножъ. Заржьте меня и живите здсь или идите куда вздумается.
Посл долгаго молчанья, которое ршало мою участь, вс разбойники обратились къ старому Максиму.
— Какъ посудишь, старина! Жаль Егора! Отъ своего пропалъ. Грхъ тяжкій. Всякій изъ насъ душегубъ, у всякаго на совсти есть убійство, но не своего брата-товарища, а наипаче атамана! Какъ поршишь? заговорило нсколько человкъ.
— Богъ ему проститъ! Наталья, что околдовала его, noнинна во всемъ, а не самъ атаманъ. Вишь, какая его доля чудная. Изъ за двки пошелъ въ разбой, изъ-за нея удалъ былъ и въ атаманы вышелъ, изъ-за нея теперь въ петлю лзетъ. Поможемъ ему, братцы, по, силамъ!
— Поможемъ! Не выдадимъ! Богъ прости ему за Егора,— загудли вс голоса.,
— Спасибо вамъ, ребята. И мн легче на душ — словно у исповди побывалъ. Когда же за работу?
— Приказывай! Ты атаманъ былъ и остался.
— Обождемъ, посланцевъ въ городъ, вымолвилъ я, подумавъ.— Коли можно, то стало нын же, а то завтра въ ночь. Тройки готовы, А ножи-то все т же.— Я чай, не притупились, а еще востре. А мой ножъ ужъ давно ждетъ Даниловой крови отвдать… Теперь расходись, Сборъ — по свисту — у монастырской ограды.
И молодцы мои разошлись до лачугамъ,, разбросаннымъ невдалек отъ монастыря,
Я ушелъ къ себ въ избу радостно смущенный.
До вечера продумалъ я объ Наталь. Четыре года прошло съ той поры, что мы съ ней разстались. Былъ я теперь въ город и видлъ ее два раза, но издали, какъ прохала она разъ катаясь и какъ, шла ко всенощной со своей мамкой и съ снными двушками, но я побоялся приблизиться. Она не знаетъ, что грозный атаманъ, проявившійся и засвшій въ Липиц у Антоньезской пустыни — бывшій стремянный Данилы. Помнитъ ли она меня? Любитъ ли? Узнаетъ ли? Захочетъ ли бжать?
Ввечеру вернулись, наконецъ, молодцы, что ходили въ городъ, переодвшись богомольцами, и принесли мн дурныя всти. Бояринъ Данила Иванычъ поговаривалъ, разорить разбойничье гнздо въ Липиц и собиралъ охотниковъ изъ романовцевъ.
Мы вс тотчасъ сошлись, посудили-порядили и поршили въ ночь хать къ городу. Отрзать Данил хвостъ, пока не отросъ.
Около полуночи три тройки отъхали отъ церковной ограды. Сани были полны молчаливыми фигурами. Человкъ десять хали впереди саней верхомъ. Поздъ двинулся по льду рки. Темная непроглядная ночь, словно покровомъ чернымъ и зловщимъ, окутала всю окрестность. Втеръ взвизгивалъ и носился надъ блой равниной. Изрдка невдалек завывали волки.
— Что-то будетъ, атаманъ! шепталъ мн Максимъ.— Неужели же конецъ намъ въ Романов гулять съ тобой?
— Нтъ. Я чую, что мой часъ еще не пришелъ, старина! увренно отвчалъ я.
Но все-таки невольная, непонятная тоска давила мн грудь.
Посл двухчасовой зды вдоль рки показался направо на холм городъ Романовъ. Наверху виднлась церковь, ближе къ долин, среди маленькимъ домиковъ, высились каменныя палаты боярина Данилы Ивановича. Тесовыя ворота были заперты. Все спало глубокимъ сномъ.
Ночь становилась все бурне и темне. Мы остановились невдалек и, оставивъ трехъ молодцовъ у лошадей, подошли къ дому.— Одно окно привлекало мой взоръ. Сквозь стекла проливался на улицу чуть-чуть мерцающій свтъ, озаряя уголъ комнаты съ образами. Это была опочивальня Натальи.
‘Спитъ ли она? Чуетъ ли ея сердце!?’
— Ну, ребята, какъ сказано, начинай! Съ Богомъ! сказалъ я.
— То-то — нтъ! шепнулъ Максимъ.— Не съ нами Онъ, а съ ними.
— По мстамъ и слушай свистокъ!..
Вс разошлись и обступили ворота и невысокія окна. Я съ двумя товарищами сталъ у окна Натальи.
— Атаманъ! Вс на мстахъ! сказалъ, подбгая, Сенька.
Я взялъ свистокъ, и острый недобрый звукъ прервалъ всеобщій покой. Сразу вс бросились, Вс ползли, загудли топоры, зазвенли стекла оконъ. На двор поднялся оглушительный лай.
Съ одного маху разрубилъ я раму, выломалъ ее и, подсаженный молодцами, очутился въ комнат. Какая-то старуха встала, ахнула и снова повалилась на полъ.
Молодая женщина поднялась на кровати и блдная замерла отъ испуга. Глаза ея безумно остановились на мн.
— Наталья! Не узнала? За тобой пришелъ я.
Она вскрикнула и бросилась ко мн.
Гулъ и трескъ, крики и вопли наполнили домъ.
— Руби! Руби! послышался голосъ Максима.
Я заперъ двери спальни, и въ то же мгновенье кто-то ударилъ въ нихъ съ крикомъ.
— Наталья! Отопри! Вставай! раздался голосъ боярина.
— Наталья! воскликнулъ я.— Сказывай: красть тебя или умирать мн здсь!..
— Съ тобой! Съ тобой! Уводи! Куда хочешь! шепнула она.
Двери ломались и трещали. Я окуталъ мое золото въ шубку, взялъ на руки и передалъ ее за окно, въ руки Сеньки и двухъ молодцовъ.
— Въ сани, и ждать меня! крикнулъ я.
Въ дом все гремло, бгало, падало и кричало. Двери рухнули подъ топоромъ, и бояринъ показался за ними.
— Здорово, Данило Иванычъ! Вотъ теб отъ Сашки-стремяннаго подарочекъ.
И я выпалилъ изъ пистолета.
Бояринъ дико вскрикнулъ и повалился на порог.
Я прыгнулъ въ окно, и бросился къ конямъ. Наталья была въ переднихъ саняхъ съ Сенькой. Мы ударили по лошадямъ. Морозъ пробралъ тройку, и она помчалась стрлой. Я ни слова не могъ вымолвить и только смотрлъ на украденное сокровище.
‘Неужто и вправду — это моя Наташа! Со мною!’
Лошади стали приставать. Мы похали тише. Вдругъ долетли до насъ неясные звуки.
— Бубенчики! Атаманъ, это погоня! вымолвилъ Сенька.— Это не наши.
Мы помчались снова. Лвая пристяжная стала качаться на скаку и тащилась на поводу.
— О, Господи! Словно на грхъ! воскликнулъ я.— Руби постромки! Ползай на коренника!
Сенька отрубилъ валекъ, затмъ, на скаку, перелзъ изъ саней на коренника и отрубилъ поводъ. Лошадь ударила о-земь. Мы помчались быстре, но бубенчики погони слышались ближе.
— Вотъ и пустынь. А все не уйдешь! сказалъ Сенька.
— Заворачивай въ оврагъ!
Мы повернули, но уже тише подвигались по сугробамъ прислушиваясь назадъ.
— Проскакали?.. Нтъ? спросила Наталья, первый разъ, подавъ голосъ.
— Повернули и они… По слду гонятъ! Ну, атаманъ, вся сила не въ коняхъ, а въ топорахъ.
— Пошелъ! крикнулъ я въ отчаяніи.
Лошади приняли вскачь, но тутъ же, при възд въ оврагъ, мы налетли на что-то. Сильнымъ толчкомъ перевернуло сани, и вс мы вылетли въ сугробъ. Я вскочилъ на ноги и бросился къ Наталь. Она была невредима. Я осмотрлся. Бжать было некуда. Глубокіе сугробы окружали насъ.
— Эхъ, горе! завопилъ Сенька, вдругъ будто остервенвъ.— Заряжай пистолетъ, атаманъ!
Я быстро исполнилъ совтъ. Бубенчики слышались все ближе. Скоро показалась тройка, остановилась, и четверо людей бросились на насъ изъ саней.
— Вотъ они, окаянные! крикнулъ одинъ изъ нихъ.
Это былъ бояринъ Данило Иванычъ.
Мы столкнулись. Я отъ злобы не помнилъ себя. Послышались выстрлы. Я рубилъ топоромъ и смутно чувствовалъ на себ удары. Падалъ я и опять вставалъ… Повалилъ одного, другого… Около меня дрался и кричалъ Сенька. Очнулся я надъ бояриномъ, котораго крошилъ топоромъ.
— Полно!.. Полно!.. Вс готовы! Эко разобрало его! говорилъ Сенька.— Гляди на Наталью Даниловну: отходитъ, сердечная!
Наталья лежала на снгу, опрокинувшись навзничь.
— Наташа! Что ты?!
— Прости… Не судьба… Прости… прошептала она и стихла, и онмла.
Я обезумлъ отъ горя.
Только на утро понялъ я, что моя Наташа отцомъ убита, что она уже въ гробу среди монастырскаго храма.
Я лежалъ израненный въ монастыр.
Монахи ходили за мной, но чуждались.
И вотъ, я, уже здоровый, выхоженный иноками, на суд, на пытк. Винъ у меня много… Я бглый холопъ, я душегубъ-разбойникъ, я убійца боярина… Но вс эти вины — нтъ проще!.. Объ таковыхъ слухомъ земля полнится. Одна у меня вина тяжкая, одно такое дерзостное дяніе, о какомъ не слыхано и которое до великаго государя дошло И указано меня судить, тяжко пытать и всю подноготную вывдать… Допытаться до колдовства какого, ворожейства, навожденія нечистой силы, дьявольскаго наущенія… Указано не пробавляться судьямъ пустяковиной, какъ я атаманствовалъ и много ли душъ загубилъ, и саморучно ли боярина Данилу уложилъ, а размыслить и разсудить мою тяжкую вину, которая безъ помощи врага человчьяго не приключается.
И судьи мои всякою пыткою хотятъ вырвать у меня покаяніе въ главномъ… Какъ смогъ я, якобы, полюбить боярскую дочь и какъ смогъ склонить ее на свою любовь?.. Не продалъ ли я душу дьяволу?.. Съ какими колдунами и ворожеями я стакнулся, гд и какъ добылъ зелья любовныя и какія?.. Травы ли то, коренья, камешки, песочки или непримтные оку приманы и привороты, отъ самого врага человчьяго добытые.
Я отвчаю судьямъ всю правду… Полюбилась мн Наталья… Какъ?.. Не вдаю. Полюбился и я, хамъ, ей, боярышн… Какъ?.. Не вдаю. Бога я не забывалъ, съ дьяволомъ не касался.
— Нераскаянный злодй! слышу я.— Ни въ чемъ не повинился и ничего не раскрылъ… Пытайте до сказу или до смерти собачьей! Дьяволъ не спасетъ своего угодника отъ суда человчьяго и, посл него, отъ суда Престола Всевышняго…
И я, пытаемый, изможденный, истерзанный, чувствую, что скоро прейду въ иной міръ и отдамъ Богу душу, повинную лишь въ убіеніи отца Натальи и ея загубленіи…

VIII.

— Слава Богу! Привидлось!.. воскликнулъ я, озираясь кругомъ себя и тяжело переводя дыханіе.
Опять я ясно выстрадалъ все… Врне, перемучился. Но это уже чуть не кошмаръ. Эти пытки, застнокъ, дыба, кнутья… Я все это еще вижу. Я еще вижу сурово-смущенныя лица и голоса монаховъ и судей, суеврно боящихся своего подсудимаго, знающагося съ Вельзевуломъ.
А преступленіе?.. Тяжкое, неслыханное, невиданное, безпримрное… Смердъ — полюбившій и обворожившій боярышню!.. Какъ не подумать при такомъ див, что дло не чисто, что есть ворожба зельемъ или пособничество самого сатаны.
Между тмъ, Лида продолжала играть, но какъ бы совершенно машинально, очевидно, почти не сознавая, что она длаетъ. Хорошо, знакомая пьеса не требовала не только внимательности, но даже сознанія. Лида забылась въ своихъ мысляхъ.
Но у нея это не были мечтанія и грезы, это были твердыя, ясныя, послдовательныя думы. Умъ ея былъ, пожалуй, боле мужской, нежели мой.
Я сталъ смотрть на нее, на ея изящный и нжный профиль, который только портило отчасти рзкое очертаніе, губъ.
Зато въ этой рзкой черт сказывались ршимость, твердость, непреклонная, воля…
Мн вспомнилось прошлое. Тяжелые дни, которые пережили мы и въ особенности она, когда я, преслдуя ее, настигъ и нашелъ ее, а затмъ, узнавъ ея мужа, настойчиво боролся съ ней, съ ея волей, съ ея чувствомъ долга по отношенію къ этому грубому, пошлому и низменному человку.
Она знала и чувствовала лучше и сильне меня, что ея мужъ не человкъ, а тварь. Она изучила его и видла насквозь… Мужъ ей былъ гадокъ, омерзителенъ. Она страдала одной его близости, его присутствія.
И все-таки она мыслила и говорила, какъ Татьяна, что она, отданная судьбой этому человку, будетъ ‘…вкъ ему врна’.
Татьяна не знаетъ, почему это должно быть такъ… Быть-можетъ няня ея еще съ колыбели внушила ей, что ‘мужъ глава есть жены, яко Христосъ глава Церкви’. Быть-можетъ супружеская врность была въ роду, въ крови, быть-можетъ ея мать, бабка и прабабка передали ей свое смиреніе. Быть-можетъ на Татьяну еще вліялъ теремъ, въ которомъ высидли всю свою жизнь ея прабабки.
Она, моя подруга и сожительница, приняла на себя долгъ врности мужу, какъ тяжелую ношу, которую получила и вынесла изъ храма… въ день внчанія.
Она врила въ таинство брака какъ сожительство, какъ жизнь вмст — душа въ душу и тло съ тломъ. Обрядъ внчанія, считала формальностью, но свою молитву, свою клятву, внчальную предъ Богомъ и людьми, считала священными, нерушимыми.
И какъ зло судьба насмялась надъ ней.
— Мн ли было предвидть — стать преступной женой! часто восклицала она теперь.
Ее подвигнуло на роковой шагъ именно то, что въ ея характер была большая доля мужскихъ свойствъ. А этимъ именно отличается русская женщина отъ всхъ другихъ женщинъ христіанскихъ народовъ.
Русская женщина — прежде человкъ, а потомъ женщина, потомъ самка. И ничто никогда не заставитъ ее быть прежде всего самкой, потомъ женщиной, а въ вид развлеченія и праздничнаго отдыха — человкомъ.
Другіе народы за цлые вка длали изъ жены идола или куклу, поклонялись ей или играли ею. У россіянина жена была за цлые вка сначала домашнимъ животнымъ, потомъ рабою. Она безобидно, безропотно, ‘безсловесно’ вынесла на своихъ плечахъ и монгольское, и мужнино иго, затмъ ни разу не покичилась, даже не обмолвилась тмъ, что тихо длала и сдлала въ допетровской Руси. Она будто терпливо ждала, что придетъ и ея чередъ подать голосъ, отозваться, сказаться… И чередъ пришелъ вдругъ… Даже будто въ насмшку надъ восьмью вками, въ девятый вкъ существованія, россіянинъ отдалъ бразды своего отечества въ ея руки. Животное добилось стать рабою, затмъ бабою, затмъ женщиной и, наконецъ, человкомъ…
Въ народахъ, раздлившихъ между собой Европу, женщины, боле чмъ мужчины, разнятся. Въ каждой націи, женщина вполн на свой образецъ. У каждой будто свое призваніе, каждой ‘свое’ на роду написано.
Англичанка рождена и должна бы быть преимущественно матерью, испанка — женою, француженка — любовницей, нмка — хозяйкой, русская — другомъ, помощникомъ… Русскій врне, чмъ кто бы то ни было, можетъ сказать про жену — alter ego.
Русская женщина наиболе другихъ ‘вдумывается’ въ жизнь, упорне требуетъ отвта у безмолвныхъ небесъ о смысл и цли своего и ихъ бытія.
Русская женщина сильне или наибольне чувствуетъ ложь жизни, ея сусальный блескъ и наиупорне ищетъ правду. Зато ей мало мужа и дтей, ей необходимо и иное. ‘Не единымъ хлбомъ живъ будетъ человкъ!’ сказано и для нея. Семья не заслоняетъ ей родину, а отечество не заслоняетъ земного шара, а міръ предльный — міра Божьяго, безконечнаго…
Моя Лида именно была яркимъ образчикомъ русской женщины вообще и нашего времени въ особенности.
Какъ дтское лицо сочеталось въ ней съ мужскимъ умомъ, такъ же точно женственность уживалась съ ршимостью и энергіей. Она не только могла твердо итти съ любимымъ человкомъ на всякое дло, на все, рука-въ руку, но могла бы и вести его.
Она была прежде всего моимъ другомъ, товарищемъ. Она сожалла, что у насъ нтъ ‘дла’ общаго, труднаго, на которое бы всецло отдать себя. Стать матерью она никогда не желала.
Она врила, что если бы мы были въ Россіи, то она нашла бы себ и мн ‘дло’, но какое — она не могла здсь назвать.
На мое, непостижимое для меня самого, участіе въ политическомъ процесс, она смотрла, какъ на ребячество, на прорвавшійся пылъ молодости или плодъ мечтательнаго характера, праздной жизни, скуки отъ бездлья.
— Русскіе нигилисты и анархисты — самозванцы, говорила она.— Я ихъ видла, знавала… Притомъ они всегда: Тартюфы или Донъ-Кихоты. Середины нтъ. Одни мн были ненавистны, другіе — жалки. Но и т, и другіе были всегда для меня — самозванцы… Ихъ никто и ничто не посылаетъ, они сами и для себя идутъ. Самозванцы въ исторіи тоже всегда двухъ категорій: обманывающіе и обманывающіеся, знающіе, что они лгуны и скоморохи, и врящіе въ свое происхожденіе или призваніе.
Вообще, ложь ни въ чемъ, нигд, не ускользала отъ проницательности Лиды, врне сказать, отъ чутья ея правдиваго сердца. А ложь была ея личный врагъ, какъ шутя объясняла она.
— Удивляюсь, говорила она, — какъ умница Моисей не далъ отдльной заповди: ‘Не солги’.
Я долго глядлъ на нее, любуясь ею, думая о ней, вспоминая многое прошлое.
Голосъ ея привелъ меня въ себя.
— Что ты смотришь такъ на меня… смясь вымолвила она, поворачивая ко мн свое милое и будто дтски-умное лицо.— Ты, вдь, хотлъ вызывать изъ Нирваны свои прошлыя существованія на земл, т.-е. попросту сказать, сочинять самъ небылицы въ лицахъ въ качеств романиста… И вдругъ занялся моей особой.
— Нтъ, милая, это не небылицы, это не мое воображенье, отвтилъ я серьезно.— Это что-то иное… Повторяю… Увренъ… что-то иное!
— Гипнотическое ясновидніе… Но, вдь, нуженъ внушитель. А его нтъ…
— Внушитель — Бетховенъ… Орудіе его — ты, твои руки и рояль…
— И какъ ты грустно говоришь это… Или это усталость?..
— Да. Пожалуй… Но, я еще хочу… Продолжай играть.
И я снова забылся подъ музыку и уже прямо ждалъ новой фантазмы, новаго возбужденія. пережитой жизни.
‘Есть предлы воображенію, думалось мн.— А въ томъ, что я вижу, чувствую, я неволенъ. Стало быть не я творю, а въ душ моей, вчной и неизмнной, все той же душ изъ вка въ вкъ, отражается прошедшее и даже можетъ отразиться присное…’

IX.

…Какой тяжелый путъ. Какой душный день. Солнце на закат, и малиновымъ, огненнымъ шаромъ опускается за темнымъ лсомъ. Впереди широкая равнина, вся розовая, вся спокойная, словно отходитъ ко сну подъ послдними алыми лучами, скользящими по ней изъ-за этого лса.
За равниной глубокій, поросшій ельникомъ оврагъ, съ крутыми каменными краями, уже покрылся таинственной вечерней мглой. Только башни и бойницы суроваго укрпленія, что громоздятся надъ этимъ оврагомъ, еще горятъ золотомъ въ лучахъ заходящаго солнца. Маленькая, едва замтная тропинка змйкой вьется по крутизн, среди елей и каменныхъ уступовъ, и ведетъ въ глубину оврага. Утомленнымъ, тихимъ шагомъ спускается по ней запоздавшій пшеходъ.
Этотъ путникъ — я.
Я здсь чужой! Я чужой въ этой мстности, чуждъ всей этой стран. Издалека судьба забросила меня сюда.
Спустившись въ оврагъ и обогнувъ укрпленія, я спшу достигнуть нсколькихъ лачужекъ, что виднются вдали.
— Кто ты? слышится за мной голосъ.
Я обернулся… За большимъ камнемъ сидитъ на земл старикъ, сдой, какъ лунь.
Я приблизился къ нему.
— Старикъ! Гд найду я ночлегъ до утра?
— Ты издалека? Ты чужеземецъ? Рчь твоя чудна! Пойдемъ. Я провожу тебя къ владльцу этого замка. Хотя онъ палатинъ, но не гордъ и не надмененъ. Уже давно всхъ странниковъ укрываетъ онъ и кормитъ, съ тхъ поръ, какъ одинъ вдунъ предсказалъ ему, что онъ умретъ отъ руки проходимца. Гостепріимствомъ хочетъ онъ отвратить отъ себя тотъ ударъ. Гость не будетъ убійцей! Съ тхъ поръ, что міръ стоитъ — не бывало такого.
Мы двинулись назадъ и другой тропинкой поднялись къ укрпленью.
Старикъ сталъ ступать въ желзныя ворота. Они отворились. Сторожъ опросилъ насъ.
— Доложи палатину, что я привелъ къ нему странника.
Привратникъ пошелъ. Куча собакъ окружила насъ со злобнымъ лаемъ, самая большая изъ нихъ стала предо мной, и пронзительный зловщій вой огласилъ высокія стны и пустынный дворъ укрпленія.
— Путникъ, помни, что ты гость! сказалъ старикъ:— Это любимая собака владльца. Если принесъ ты затаенную злобу и месть, то оставь ее за порогомъ.
— Клянусь теб, старикъ, что я съ чистою совстью переступаю этотъ порогъ.
Слуги ввели меня въ широкій покой. Высокій, статный человкъ съ сдиной въ блокурыхъ кудряхъ и съ уныло-добрымъ лицомъ встртилъ меня.
— Да благословитъ Матерь Божія приходъ твой! сказалъ онъ.— Я правитель этого края. Кровля эта защититъ тебя отъ всякаго врага и всякаго зла. Хлбъ мой — твой хлбъ. На эту ночь — мы братья. Садись! Утоли голодъ и жажду, и за кубкомъ добраго вина повдай намъ, кто ты, откуда и куда идешь.
— Благодарю тебя! За доброе слово хозяина и его хлбъ-соль пришлый чужеземецъ охотно отплатитъ теб повстью своихъ странствованій.
Скоро слуги уставили столъ многими блюдами, и хозяинъ со своими родичами слъ и усадилъ меня по правую руку.
— Ты христіанинъ? спросилъ онъ.
— Я врую въ Господа, въ Христа и въ Матерь Божію! отвчалъ я.
— Amen! Но во всякомъ случа ты мой гость и будь хоть магометаниномъ или евреемъ — особа твоя для меня священна.
Утоливши голодъ, я принялъ изъ рукъ хозяина кубокъ и выпилъ его до дна.
— Повдай намъ теперь о себ, не тая правды и не крася рчи вымысломъ, сказалъ палатйнъ.
— Изволь! Я твой слуга теперь, отвтилъ я и, взявъ свою бандуру, ударилъ по струнамъ, и заунывные звуки понеслись, сливаясь съ моей рчью-псней:
‘Ты видишь, хозяинъ, я бдный босоногій путникъ. Я пвецъ-бандуристъ. Я миннезингеръ, какъ говорятъ въ краю родномъ. Но теперь мое отечество — Божій міръ, кровъ мой — звздный сводъ небесъ, моя жизнь — трудный путь и, быть-можетъ, напрасный путь… Моя цль — она. Кто?— Я не знаю. Гд?— Я ищу! Ее люблю я, ее пою, и къ ней иду по горамъ и доламъ, изъ страны въ страну. Посохъ и бандура, крестъ и ладонка на груди и сума съ хлбомъ за плечами — вотъ все мое богатство.’
‘Но на нихъ я промнялъ корону и власть, покинулъ родной край, отца, братьевъ и друзей… И побрелъ я по свту съ псней на устахъ и съ однимъ жгучимъ желаньемъ — искать ее, въ твердой надежд найти ее. Обнять ту, которую я не знаю, но давно люблю, и увидть наяву, что грезилось мн въ странныхъ и страстныхъ сновидніяхъ. Та сила, что движетъ мной, творитъ чудеса. Міръ великъ, но, вдь, я люблю!’
‘Я миннезингеръ. Но былъ я когда-то герцогъ Вальтеръ фонъ-Лоренштейнъ. Буду-ль имъ опять? Кто знаетъ! Много красавицъ въ моемъ краю, чудны ихъ взоры, горячи поцлуи, увлекательна страстная рчь!.. Не одна изъ нихъ, не одинъ разъ мечтала овладть сердцемъ герцога Вальтера, но напрасно… Свтъ ихъ очей, ихъ плнительныя ласки, алыя уста и страстныя объятья мн были постылы.’
‘На турнирахъ, на охот, на пирахъ и даже въ битвахъ тоска безысходная, несокрушимая волочилась за мной и томила меня въ своихъ невидимыхъ смертноносныхъ объятіяхъ. Отъ этихъ объятій я не могъ уйти.’
‘Много мудрецовъ, знахарей, астрологовъ и колдуновъ призывалъ герцогъ-родитель и молилъ долчить любимаго сына и наслдника престола. Горы золота, власть, знатность и свою дружбу общалъ онъ всякому, кто спасетъ сына. Никто изъ нихъ не исцлилъ меня, не вырвалъ изъ груди моей невдомый, но любимый образъ. Да и кто можетъ посягнуть на это, когда время и разсудокъ мой не посягаютъ?’
‘Мн минуло 25 лтъ. Герцогъ-отецъ ршилъ торжественно приступить къ важному событію. Дворецъ переполнился пестрой, шумной и блестящей толпой рыцарей, бароновъ и дамъ. Какъ сіяютъ звзды полночнаго неба, сіяли ряды чуднолицыхъ красавицъ! Смущенный и печальный, стоялъ я предъ этимъ блестящимъ кичливымъ собраніемъ. Наканун, отецъ указалъ мн выбрать, наконецъ, подругу жизни. Этого требовалъ обычай и ждалъ народъ.’
‘Прошелъ день, кончился вечеръ, наступила ночь — я не ршался. Весь дворецъ, колоннады террасъ и аллеи садовъ утопали въ сіяньи тысячи огней. Отовсюду неслись звуки музыки, псенъ и беззаботная, гульливая рчь. Все кипло весельемъ, и острой болью отзывалось на сердц моемъ’.
‘Одна мысль проникла во все… И всхъ оживляя, мертвила лишь меня одного. На кого падетъ выборъ герцога Вальтера’?!
‘Около полуночи я не выдержалъ, призвалъ оруженосца и веллъ сдлать коня. Незамченный никмъ, я выхалъ изъ города и погналъ его по дорог въ лсъ. Скоро все исчезло за мной во мрак ночи — и городъ, и дворецъ, и шумъ, и свтъ, и рой веселыхъ лицъ! Я былъ давно въ густомъ лсу, и только лишь стукъ копытъ и тяжкое дыханье усталаго коня моего прерывали окрестное затишье. Лишь раза два пронесся чрезъ мою опущенную голову дикій, острый крикъ ночной птицы. Лсъ все темнлъ и темнлъ. Я остановился’.
‘— Лсъ дремучій! Силы лсныя! Что длать мн’?! воскликнулъ я, озираясь на окружающую тьму’.
‘Но непроглядная, таинственная сть стволовъ, втвей и листьевъ отовсюду тснила меня безучастно, безмолвно и недвижно’.
‘Я слзъ съ коня, легъ на землю подъ столтнимъ дубомъ и приникъ горячимъ лицомъ къ душистой трав. Не скажу, роса ли ночная, или мои невольныя слезы освжили и усыпили меня. Я забылся и мн привидлось’…
‘Темный лсъ раздвинулся, сталъ уходить и пропалъ изъ тлазъ моихъ… Я увидлъ себя въ невдомой равнин. Восходящее солнце золотило невысокій холмъ. Кто-то шелъ передо мной и велъ меня. Какая-то непонятная сила влекла меня. Я былъ уже не герцогъ Вальтеръ. При мн не было меча, одежда была бдна, въ рук посохъ, за плечами сума и бандура… Я миннезингеръ’…
‘—Смотри! говоритъ мой путеводитель.’
‘Предо мной маленькое окно, странное, выгнутое, подковообразное, застилаемой зеленью втвей и цвтовъ, и въ нихъ весело вьется и поетъ рой птицъ. Въ окн… она! Свтло-русыя косы золотистыми змйками лежатъ на ея плечахъ. На перевязи съ пояса виситъ на бедр золотомъ шитый мшечекъ и на немъ дв буквы М. М. И вдругъ будто давно знакомыя мн синія очи грустно глянули на меня, дрожащія руки протянулись ко мн’.
‘— Я люблю! Я жду! послышался мн ея шопотъ’.
‘Я вскрикнулъ и бросился впередъ. Но все исчезло! Это былъ сонъ! Я очнулся, и тотъ же темный лсъ стоялъ вокругъ меня. Какъ больно сжалось во мн сердце’!..
Прервавъ на минуту свою повсть-псню, я только перебираю привычной рукой струны бандуры. Грустные, унылые звуки ея сильнй и яснй говорятъ о томъ, что шевельнулось въ глубин измученной души моей.
Палатинъ прервалъ молчаніе и подалъ мн кубокъ.
— Выпьемъ вмст заздравную чашу за невдомую двицу у окна! Выпьемъ, какъ братья за сестру,
Я поднялъ глаза на хозяина и подивился.
— Ты блденъ и встревоженъ, хозяинъ! сказалъ я.— Повсть моя опечалила тебя!
— Нтъ, Вальтеръ! Ты обманулся. Лунный свтъ проникаетъ въ окно и обманчиво озаряетъ лицо мое. Выпьемъ!
— Но руки твои дрожатъ, хозяинъ, голосъ измняетъ теб!
— Вчерашняя поздка къ сюзерену королю утомила меня, Вальтеръ. Выпьемъ и продолжай.
— Я пью за тебя. Отнын и вовки да сокрушаетъ мечъ твой въ честномъ бою всегда и повсюду всякаго врага твоего.
— Не вдаешь, что говоришь… глухо вымолвилъ палатинъ и прибавилъ, махнувъ рукой:— Продолжай повствованье.
И я началъ снова:
‘Сновиднье мое ршило мою участь. Да будетъ сонъ этотъ пророческимъ сномъ, сказалъ я себ. Прости отецъ! Прости мой родной край. Я боле не герцогъ Вальтеръ Лоренштейнъ. Я Вальтеръ миннезингеръ. Не мечъ, а посохъ мн, не жезлъ власти, а бандуру. Я пойду по свту и, прославляя ее въ псняхъ любви и надежды, обойду весь свтъ и найду ее, хотя бы для того, чтобъ умереть у ея ногъ’.
‘И съ той поры я миннезингеръ. Божій міръ великъ, но я иду. И съ той поры минуло уже пять лтъ. Много чудныхъ, полуденныхъ странъ прошелъ я и всюду плъ о ней. Я былъ на берегахъ далекихъ, синихъ морей, и пснь моя, вторя удару морской волны, уносилась туда, гд, какъ чайки, блли парусы. Я былъ и въ вчномъ город и ступалъ по тысячелтнимъ плитамъ той славной улицы, гд прошли сотни цезарей и тріумфаторовъ, гд горделиво высится Капитолій, гд арки, храмы, обелиски и колонны безъ числа славятъ сотни великихъ именъ. И пснь моя о ней, дерзко оглашая ихъ вковые своды, равняла ихъ славу съ ихъ красотой. Я былъ и тамъ, гд лимонныя рощи и пальмовые лса кроютъ тнью своей отъ жгучихъ лучей солнца арабскія башни и минареты. Я прочелъ на вратахъ Кордовы: ‘Великъ Богъ и Магометъ, пророкъ Его’! И плъ въ отвтъ: ‘Великъ Богъ, ее Онъ создалъ’! Онъ всемогущъ, Онъ всеблагій и приведетъ меня къ ея устамъ, къ ея ногамъ. Я былъ и средь великановъ горъ, и на вершин снгового хребта, и въ дикомъ ущельи, и на краю утеса надъ бездной, я плъ о ней! На берегахъ озеръ, и въ цвтущихъ долинахъ, и въ людныхъ городахъ и въ бдныхъ селеньяхъ, во дворцахъ и въ хижинахъ, въ равнинахъ и въ лсахъ, всегда, везд и всмъ — я плъ о ней! И на зар, обращая восторженный взоръ къ небу, я на колняхъ молился Творцу! И эта молитва была о ней’!..
‘Наконецъ, однажды, чудо явилось мн въ помощь, въ волшебномъ сновидніи я узналъ ея имя’…
— Ея имя? воскликнулъ палатинъ, положивъ руку мн на плечо и прерывая меня.— Его ты знаешь! Скажи!
— Мальвина Мейстеръ. Но, что съ тобой, хозяинъ? Ты блднешь!
— Довольно, Вальтеръ! Я знаю самъ конецъ твоего повствованія и твоей судьбы… Ступай, отдохни въ приготовленномъ теб поко. А завтра… что Богъ дастъ!
На утро, едва только солнце поднялось надъ равниной, палатинъ молча выходилъ изъ воротъ укрпленія. Я слдовалъ за нимъ, не вдая, куда и зачмъ мы идемъ.
Мы вышли изъ замка, спустились и углубились въ ущелье. Вдали, гд было шире и свтле, по скату холма, среди садовъ виднлись бдныя лачуги и нсколько бленькихъ домиковъ. Прямо надъ нашими головами, невдалек отъ насъ, на высокомъ остроконечномъ утес высилась древняя развалина. Мы съ трудомъ поднялись къ ней по вьющейся тропинк и вошли въ нее.
— Влзай на эту стну. Будь остороженъ, сказалъ палатинъ, странно улыбаясь, — камни легко осыпаются подъ ногами.
Я повиновался, онъ послдовалъ за мной, и мы осторожно двинулись по стн развалины. Паденіе отсюда внизъ было бы смертельно.
— Ну, смотри вонъ туда, прямо, сказалъ палатинъ.— Видишь ли ты кусты эти на томъ холму, а за нимъ цвтникъ и домикъ? Видишь ли ты окно?
Глянувъ по указанному направленію, я вскрикнулъ и, невольно двинувшись, зашатался, нсколько камней вырвались изъ-подъ моихъ ногъ и съ гуломъ покатились въ ущелье. Палатинъ схватилъ меня сильной рукой и удержалъ.
Знакомый домикъ! Знакомое окно въ цвтахъ! Ихъ видлъ я въ моемъ сновидніи. Такъ вотъ гд она!
Я обернулся къ палатину и воскликнулъ восторженно:
— Это она! Моимъ скитаньямъ конецъ.
— Узнай же, Вальтеръ, сурово вымолвилъ палатинъ,— что ее люблю я уже давно… Но до сихъ поръ не могъ добиться взаимной любви. Она потребовала, чтобы я ждалъ пять лтъ… Я согласился. Они уже миновали… Но теперь, я знаю, чмъ должно все кончиться. Тебя она ждала и тебя любитъ. Однимъ движеніемъ, здсь, сейчасъ, я могъ бы избавиться отъ соперника, низвергнувъ тебя отсюда… Съ этой коварной мыслью я привелъ тебя на эту стну… Но, вмсто того, чтобы въ роковой мигъ столкнуть тебя, я удержалъ тебя… Нтъ, иначе должны мы ршить нашу и ея судьбу. Пойдемъ!
Мы спустились съ развалины и двинулись снова въ замокъ. Палатинъ шелъ впереди молча, поникнувъ головой и въ глубокой дум.
Я едва сознавалъ себя. Я врилъ и не врилъ всему происшедшему. Я думалъ, что это снова повторяется мое сновидніе.
Мы вошли въ замокъ.
Когда мы стали и я оглянулся, то увидлъ, что мы въ небольшой комнат угловой башни. По стнамъ висло оружіе.
— Выбирай любой мечъ, сказалъ палатинъ.— Вс они добрыми, неизмнными товарищами были мн въ битвахъ.
— Зачмъ?
— Неужели не понимаешь ты, что только равный, честный бой на-смерть можетъ ршить — чья Мальвина.
— Безумный! воскликнулъ я вн себя.— Неужели не понимаешь ты, что добровольно идешь на смерть. Меня вела судьба сюда… Она не обманетъ. Теб же предсказано быть убиту прохожимъ чужеземцемъ.
— Знаю. Но живой я ее не отдамъ теб. Пускай ршитъ судьба, кто ея избранникъ.
— Одумайся! Вникни, пойми… воскликнулъ я.— Не дерзай стать преградой между нами. Я родился въ этомъ мір для нея. Она для меня. Ты взываешь къ судьб. Но судьба уже отвтила, приведя меня сюда. И вспомни еще, что я подъ твоей кровлей. Я гость твой. Я не могу посягнуть на твою жизнь, какъ и ты на мою.
Палатинъ взялъ мечъ и сурово, молча указалъ мн на нсколько другихъ.
Я стоялъ недвижимъ.
— Если ты любишь ее, то защищайся. Быть можетъ останешься живъ. Иначе я просто умерщвлю тебя. Защищайся и защищай свое счастье.
— Палатинъ! Мы кощунствуемъ. Я гость твой!
— Послдній разъ! Бери мечъ и защищайся! грозно вскрикнулъ палатинъ, и глаза его сверкнули злобой и ненавистью.
И я, Вальтеръ миннезингеръ, схвативъ мечъ, будто преобразился. Я сталъ снова герцогомъ Лоренштейномъ, славившимся въ турнирахъ и бояхъ.
Онъ — хозяинъ — и я — гость, — мы скрестили оружіе. Любовь заставила забыть древній святой обычай, освященный вками. Бой длился не долго. Я лишь защищался и отражалъ удары, но вдругъ почувствовалъ, что я раненъ.
‘Неужели смерть? мысленно воскликнулъ я.— Неужели для того искалъ я ее по свту, чтобы, найдя, умереть и уступить другому?’
— Нтъ, Мальвина моя! крикнулъ я.
И я стремительно бросился на врага. Одинъ ударъ онъ отразилъ, но другой, съ размаху, разскъ ему голову, и онъ повалился безгласно къ моимъ ногамъ.
И только надъ бездыханнымъ трупомъ понялъ я вполн, что совершилъ. Но виноватъ ли я? Онъ вызвалъ меня на этотъ святотатственный бой. Но этого никто не знаетъ. Даже причина никому невдома.
Я вышелъ изъ горницы угловой башни съ окровавленнымъ мечомъ, почти не сознавая, что длаю и что творится кругомъ.
А кругомъ уже раздавались рыданія и крики. Меня окружили, схватили… повели…
Я повиновался. И мысль о Мальвин ни разу не пришла, мн на умъ. Образъ ея, неизмнно жившій въ душ моей, стоявшій всегда предъ очами, былъ теперь будто заслоненъ, бездыханнымъ трупомъ палатина.
Только о немъ думалъ я весь день, и вечеръ, и ночь, и на утро… Я былъ одинъ… Вокругъ было темно и сыро. Въ маленькое ршетчатое окно, я увидлъ, какъ три раза поднялось и закатилось солнце. А я все былъ одинъ. Только рука человческая поутру просовывалась въ отверстіе стны, клала хлбъ и ставила кувшинъ съ водой.
Я былъ узникомъ въ смрадной темниц!..
И навкъ…

X.

Я пришелъ въ себя, оглянулся, прислушался… Лида играла… Я жадно, глубоко вздохнулъ, мн все еще чудилось, что я задыхаюсь отъ смраднаго воздуха темницы.
— Какое наслажденье очутиться здсь! воскликнулъ я громко, озираясь на террасу, всю утонувшую въ цвтахъ, затмъ на волнообразную цпь холмовъ, на громоздящіяся горы, будто подпирающія куполъ неба.— Да, слава Богу! Здсь рай посл тюрьмы и этой пытки заточенія.
Лида услыхала мои слова и, переставъ играть, вышла, ко мн.
— Что ты говоришь? спросила она.— Ты со мной говоришь или, по дурной привычк, съ самимъ собою?
Я покаялся и разсказалъ, что со мною было за мгновеніе передъ тмъ. Она помолчала, затмъ выговорила серьезно:
— Послушай, вдь это, я думаю, даже вредно!..
— Что?
— Такъ насиловать свой мозгъ или свое воображеніе. Всему есть или должна быть мра.
— Божусь теб, разсмялся я,— что я не насилую себя… Божусь даже, что это не воображеніе мое работаетъ. Это творится само собою.
— Что же это тогда… Галлюцинаціи?
— Богъ знаетъ! Можетъ быть нчто боле загадочное… Душа все та же… Она вспоминаетъ, что было съ тми другими тлами, въ которыхъ она томилась прежде.
— Умный человкъ, а какой ты иногда вздоръ говоришь и совершенно твердо и спокойно! досадливо сказала она.— Даже безсовстно твердо.
— Вспомни, Лида: ‘много на свт есть такого, другъ Гораціо, что…’
— Что въ свое время, прервала она меня,— разные Галилеи, Ньютоны, Колумбы и прочіе скажутъ человчеству.
— Конечно. Придетъ ‘онъ’ когда-нибудь и докажетъ, что человкъ не одинъ разъ живетъ на этомъ вертящемся волчк безъ ножки…
— Что такое?!
— Ну… на этомъ шар земномъ… Живетъ онъ по нскольку разъ и въ данный моментъ можетъ вс свои существованія…
— Нтъ, серьезно и сурово перебила Лида,— Господь Вседержитель милостивъ и справедливъ… Разъ пославъ сюда душу за какой-либо ея великій грхъ, Онъ второй разъ не накажетъ земнымъ существованіемъ… Это у Него, я врю, тягчайшее наказаніе…
— Такъ что, по твоему, милая, перешелъ я на шутливый тонъ,— когда душу посылаютъ на землю воплотиться въ новорождающагося младенца, то она, душа, валяется въ ногахъ, причитаетъ и воетъ: ‘голубчики мои, родные мои, лучше въ три кнута возьмите меня, но не посылайте на эту землишку, на этотъ малюсенькій шарикъ, что не всть гд вертится, даже и не видать отсюда’.
— Въ этомъ нтъ ни малйшаго сомннія… Это врованіе или убжденіе становится достояніемъ мозга всякаго средняго человка, становится банальной истиной и аксіомой господина de la Palisse.
— S’il n’tait pas mort, il vivrait encore. L’infini finit o il commence!
— Никто не обниметъ необъятнаго, прибавила Лида.
Мы разсмялись.
Въ ту же минуту двушка, туземка, бывшая у насъ въ услуженіи, умная, расторопная и уже привязавшаяся къ намъ, вышла на террасу и заявила, что комиссіонеръ, изъ единственной въ мстечк гостиницы, желаетъ меня видть.
— Зачмъ? Что ему нужно? удивился я.
— Не знаю-съ. Онъ спросилъ у меня только: русскіе ли вы — vous et madame. Я сказала, что да, и онъ желаетъ говорить съ вами.
Я вышелъ въ коридоръ и увидлъ предъ собой фигуру низенькаго толстяка, котораго уже не разъ встрчалъ на улицахъ.
— Извините меня, началъ онъ, стараясь быть какъ можно вжливе.— У меня есть дло, порученіе… Вы русскій?
— Да.
— Изволите видть… У насъ остановился вчера прізжій, русскій. Онъ ищетъ своихъ родственниковъ, которые, какъ онъ думаетъ, живутъ здсь или въ окрестностяхъ. Когда ему сказалъ, что въ этомъ дом живутъ иностранцы, господинъ съ дамой, онъ поручилъ мн узнать, русскіе ли вы и какъ ваша фамилія…
Я почувствовалъ вдругъ, Богъ всть почему, легкое смущеніе…
— Каковъ собой этотъ русскій? спросилъ я.
Комиссіонеръ кратко и даже искусно очертилъ мн соотечественника въ нсколькихъ словахъ, и я… Я чувствовалъ, я зналъ, что сильно блдню.
Въ ту же секунду около меня очутилась, какъ бы выросла, изъ-подъ земли, моя Лида и, схвативъ меня за руку, прижалась ко мн плечомъ. Пальцы ея маленькой руки сжимали мои и вонзились ногтями въ мою ладонь, будто безсознательно и судорожно. Она, очевидно, услыша разговоръ нашъ, смутилась такъ же, какъ и я.
Очеркъ соотечественника, сдланный комиссіонеромъ, былъ портретомъ, и поразительно схожимъ портретомъ.
Сомннія мои становились увренностью, чмъ боле я вдумывался.
Да и могла ли быть на свт пара такихъ субъектовъ какъ полковникъ. Онъ былъ одинъ въ своемъ род, даже физически. Другихъ такихъ кукольныхъ глазъ и другихъ такихъ тараканьихъ усовъ не могло быть на свт.
— Войдите! выговорилъ я вдругъ, не зная почему, и, сдлавъ шагъ въ сторону, пропустилъ комиссіонера мимо себя въ гостиную.
Вроятно быстрое, едва сознанное движеніе мое было послдствіемъ сразу сказавшагося желанія, если нельзя предотвратить ударъ, то хоть задержать… Задержать этого человка у себя, одуматься, обдумать, ршить что-нибудь… простое или сложное.
‘Полковникъ здсь!!’ звенло у меня въ ушахъ, какъ если бы кто крикнулъ мн это.
‘Но неужели онъ здсь?’ съ ужасомъ отвчалъ я мысленно и повторялъ безъ конца.
Взглянувъ на Лиду, я увидлъ, что она сильно измнилась въ лиц, но оно было скоре ледяное, нежели тревожное. Ршимостью блестли ея глаза, а эта суровая, рзкая черта ея губъ стала еще рзче. Она будто улыбалась теперь, но не доброй улыбкой, зловщей.
— Ну, что же? вымолвила она.— Или отъ него, или къ нему. Если отъ него, то сейчасъ, бросивъ все, пшкомъ, въ горы и черезъ горы… Если къ нему, то я одна, и тогда спшить нечего. Я напишу ему записку, чтобы онъ ждалъ меня.
— А затмъ… Что же посл?.. Господь съ тобой. На поединокъ онъ не пойдетъ… А съ тобой поступитъ… Ты знаешь…
Комиссіонеръ, замтивъ, конечно, наше волненіе, что было и не мудрено, глядлъ на насъ глупо удивленными глазами. Наконецъ, онъ будто сообразилъ въ чемъ дло и заговорилъ вжливо:
— Если вамъ непріятно видться съ этимъ господиномъ иностранцемъ… Если онъ именно васъ ищетъ, но вамъ это свиданіе непріятно, то я готовъ съ моей стороны… Онъ мн за поиски даже не общалъ ничего. Онъ ничего не знаетъ еще. Я могу ничего не говорить ему.
Мы переглянулись. Я даже улыбнулся. Чего проще? Купить молчаніе этого посыльнаго. А самимъ, разумется, бжать на время изъ мстечка и, пока полковникъ будетъ здсь, скрываться въ горахъ на какой-нибудь ферм.
— Заплатить ему хорошенько, сказалъ я, — и тогда все спасено.
— Да?..— странно отозвалась Лида.— Я бы…
— Что?
— Не знаю… Я бы такъ не стала дйствовать.
— Что же по-твоему?
— Надо же кончить! вдругъ рзко вскрикнула она.
— Какъ?.. Съ нимъ кончить…
— Однако надо же когда-нибудь! перебила она меня.— Какъ-нибудь, но надо… Если онъ здсь, то надо воспользоваться.
— И убить его ввечеру изъ-за угла! выговорилъ я раздражительно.
Лида молчала.
— Или зарзать въ номер гостиницы и бжать.
— Ахъ, полно! нетерпливо шепнула она.— Ну, дай ему денегъ и отпусти. Пускай молчитъ… А мы сейчасъ переговоримъ, подумаемъ и ршимъ что-нибудь.
— Послушайте, обратился я къ комиссіонеру, — вы отгадали. Намъ это извстіе очень непріятно, и мы бы не желали, чтобъ этотъ господинъ зналъ, что мы здсь. Поэтому я прошу васъ ничего не говорить ему о томъ, что вы насъ нашли. Или скажите, что мы нмцы, а не русскіе.
— Также какъ и онъ самъ. Слушаю-съ. Съ удовольствіемъ, заявилъ мой толстякъ, улыбаясь при вид портмонэ, которое я вынималъ изъ кармана.
— Какъ, какъ и онъ самъ? вымолвилъ я.— Вы сказали, что этотъ господинъ…
— Русскій подданный, но изъ нмецкихъ провинцій. Онъ даже отлично изъясняется по-нмецки.
Мы съ Лидой изумленно переглянулись. Мы, казалось, изумлялись теперь нашей наивности или ребяческой поспшности. Полковникъ не зналъ ни единаго нмецкаго слова.
— Вы наврно знаете, что этотъ господинъ говоритъ и хорошо по-нмецки? спросилъ я.
— Точно такъ. Онъ и его супруга исключительно на этомъ язык объясняются между собой.
— Его супруга?! вскрикнули мы вмст.
— И двое дтей. И тоже все по-нмецки.
Но я не далъ толстяку договорить, сунулъ ему въ руку нсколько монетъ и выпроводилъ вонъ. Онъ что-то говорилъ, общалъ, но я машинально повторилъ нсколько разъ ‘хорошо, отлично’ и заперъ за нимъ дверь.
— Какъ это глупо! выговорилъ я, глядя на Лиду, все еще суровую.— Какъ это безконечно глупо! Взволноваться изъ-за… Изъ-за какого-то куста…
Она вопросительно посмотрла на меня.
— Пуганая ворона куста боится… Полно же однако… Приди въ себя… Давай смяться… Сердиться глупо. Подумай, если бы мы теперь уже бжали въ горы… отъ какого-то балта съ супругой и чадами.
Лида черезъ силу улыбнулась и покачала головой.
— Да. Это, увы! водевиль… сказала она тихо и отчасти печально.
Она двинулась, вышла на террасу и опустилась на кушетку. Я послдовалъ за ней и слъ около нея.
Черезъ нсколько минутъ мы уже весело смялись искреннимъ смхомъ, и я снова шутилъ на тему, какъ мы, подобно бандитамъ или дезертирамъ, скитаемся въ горахъ, питаемся козьимъ сыромъ, ночуя у пастуховъ. А пока — добродушный нмецъ-семьянинъ, давно ухавъ дале, и не подозрваетъ поднятой имъ бури въ стакан воды.
— Ну, а что, если… началъ я серьезно,— еслибъ вдругъ въ самомъ дл появился здсь твой благоврный, неожиданно… И мы бы узнали это вотъ такъ же… Что бы дйствительно пришлось намъ длать? Бжать?
— Нтъ, пожалуйста… Я не люблю шутить этимъ…— отвтила Лида.
— Я не шучу. Хотя это почти невозможно, но вдь было бы не чудомъ… Мы на земл и въ Европ… И онъ тоже. Только вотъ он одн не сходятся!— показалъ я на горы.
— Нтъ. Никогда и никакъ онъ здсь очутиться не можетъ… Твой пріятель насъ не выдастъ и адреса не дастъ ему. А это единственный способъ узнать наше мсто жительства и вдругъ явиться… Бросимъ этотъ разговоръ… Изъ-за этой нашей ребяческой глупости у меня только нервы разстроились… Я лучше пойду опять играть.
Лида услась снова за инструментъ и начала какую-то мудреную вещь Листа, котораго я вообще не любилъ. Я остался на террас и съ внутреннимъ смхомъ вспоминалъ, какъ смутился отъ словъ толстяка-посыльнаго. Однако я пережилъ изъ-за дурацки-глупаго недоразумнія нсколько отвратительныхъ минутъ.
Наконецъ, поневол прислушиваясь къ музык, я запросилъ помилованія… отъ Листа.
— Ради Создателя, сказалъ я.— Въ особенности сегодня… Я былъ въ такомъ чудномъ настроеніи. И вдругъ этотъ глупый испугъ… А теперь Листъ… Это выходитъ часъ-отъ-часу не легче.
— Ну, такъ и быть… балованное дитя…— отозвалась она, мило улыбаясь.— Въ четырнадцатый разъ, кажется?..
И мои дорогіе, чуть не родные звуки, мои друзья, которыхъ я каждаго въ отдльности зналъ, изучилъ и понялъ и головой и сердцемъ, съ томительной нгой, съ захватывающей душу лаской, снова понеслись черезъ мою голову въ окрестность и улетли въ горы.
У Лиды было большое музыкальное дарованіе, много умньи и много души. Инструментъ подъ ея руками, казалось, оживалъ, одухотворялся и властно приковывалъ къ себ, къ своимъ рчамъ, своимъ пснямъ, страстному шопоту, или угрозамъ, или слезамъ. Да, часто онъ злобно грозился или вдругъ начиналъ безпомощно, скорбно рыдать…
‘Моя’ соната на этотъ разъ еще глубже проникала мн въ сердце и въ мозгъ, и вносила въ нихъ чувства и ощущенія, которыя назвать, объяснить, — нтъ словъ на язык человческомъ.
‘А я уйду!— думалось мн смутно.— Я унесусь съ этими звуками еще дальше этихъ горъ’.

XI.

‘Время все излчитъ, стушуетъ, унесетъ и разветъ’! грустно думается мн.
Большая комната и два на-половину завшенныхъ снизу окна, а черезъ нихъ льется свтъ,— но не лучи солнца, а только полусумрачный свтъ пасмурнаго неба. И такой же сумракъ на душ у меня. Какъ бывалъ я всегда счастливъ въ этой комнат, а теперь?.. Гд спокойствіе души, яркія надежды, горячія стремленія, розовыя грезы и усиленная, страстная работа… Роковое чувство, вдругъ овладвшее мной, все преобразило и грозитъ все уничтожить…
Я — художникъ Янъ Заруцкій и въ своей мастерской. Всюду мольберты, картины, рисунки, этюды, статуэтки и полный безпорядокъ рабочей комнаты живописца. Милый и дорогой хаосъ для человка, живущаго не суетой людской среди толпы, а своими мечтами, своимъ вдохновеніемъ и творчествомъ.
Посреди большой горницы, около окна, стоитъ на мольберт большая картина, на-половину оконченная. Все главное вполн закончено, дышитъ жизнью и той страстью, которая руководила рукой и кистью художника. Вс восхищаются этой картиной и предсказываютъ, что она будетъ куплена самимъ королемъ. Полотно изображаетъ св. Екатерину передъ казнью колесованія, передъ мученичествомъ за. преслдуемое людьми и закономъ исповдываніе вры Христовой. Вдали уже ждетъ ее сонмъ священнослужителей отживающаго культа, а съ ними вокругъ помоста толпится народъ, весело сбжавшійся на позорище и жадно ожидающій кроваваго зрлища.
Ликъ святой великомученицы — портретъ. Это ея лицо,— Стаси, которую я люблю и любовь къ которой — я знаю — принесетъ мн только страданіе, а быть можетъ и раннюю гибель, во цвт лтъ, силъ, надеждъ и упованій.
Да. Мн это шепчетъ тайный голосъ. Онъ требуетъ не жертвовать даромъ Божьимъ, не поступаться святымъ огнемъ, зажженнымъ въ душ моей благой рукой, не зарывать таланта въ землю… Но я не властенъ. Я люблю Стасю.
Эта св. Екатерина — мое лучшее произведеніе только потому, что это ея портретъ…
Все это роковое произошло помимо моей воли, было суждено.
Я жилъ въ Варшав, пріхавъ изъ родного гнзда, гд, однако, выросъ сиротою на попеченіи дяди. Я не знакомился ни съ кмъ и проводилъ время за работой и въ мечтахъ о будущей слав.
Однако, надо было существовать, а средствъ было мало и становилось все мене.
Однажды явился ко мн въ мастерскую важный панъ и рзко предложилъ мн уроки рисованія молодой двушк въ дом одного изъ важнйшихъ и богатйшихъ вельможъ Рчи Посполитой.
Я отказался сначала наотрзъ.
Терять дорогое время и бывать къ тому же въ аристократическомъ дом, въ гордой и надменной сред, было не по мн… Я былъ дикарь.
Панъ явился второй разъ и предложилъ условія, отъ которыхъ отказаться было невозможно. Я согласился. За даровую жизнь въ палац магната, на всемъ готовомъ, и къ тому же съ большимъ вознагражденіемъ за двухчасовой урокъ три раза въ недлю — я продалъ себя, свою душу и свое существованіе.
Зачмъ судьба поступаетъ такъ? Зачмъ такія загадки въ жизни?
Я очутился въ семь магната, графа Понисскаго, и въ обстановк, какой не зналъ прежде. Вс были добры и ласковы со мной. И самъ вельможа, прежній посолъ Рчи Послолитой при кесар Священной Римской имперіи, и его супруга, болзненная, сухая въ обращеньи со всми и уже пожилая панна, и ихъ дти, дочь и два мальчика.
Единственная дочь-магната, молодая графиня Станислава стала моей ученицей… У нея было призваніе къ живописи и истинное дарованіе… Священный огонь, пылавшій въ моей груди, теплился и въ нец, ожидая случая разгорться тоже. И это погубило насъ.
Между богатой и знатной двушкой, первой невстой на всю Варшаву, красавицей, тщательно воспитанной, и бднымъ художникомъ, почти нищимъ — была цлая пропасть.
Но наши мысли, чувства, стремленья, наша любовь къ искусству сдлали насъ родными. Братъ и сестра не могли боле походить другъ на друга.
Прошло полгода жизни, сначала въ Варшав, затмъ въ замк графа… Стася была давно моимъ кумиромъ, для котораго я готовъ былъ пожертвовать не только призваніемъ, искусствомъ, но и жизнью. Она отвчала моей страсти тихой, но глубокой привязанностью, которую ничто не могло искоренить и уничтожить.
И однажды я отправился къ графу объясниться… Я сказалъ ему, что люблю его дочь и она любитъ меня… Я горячо оправдывался, предвидя грозу.
Магнатъ выслушалъ меня молча, только слегка измнившись въ лиц… Но густыя, нависшія брови его сдвинулись надъ опущенными вками, и въ этихъ бровяхъ я будто увидлъ или почуялъ все, что ожидало меня и Стасю.
Не даромъ графъ Понисскій прославился своимъ посланничествомъ къ кесарю во дни грозныхъ политическихъ бурь на родин и своей энергіей и ршимостью предотвратилъ ударъ, готовый разразиться надъ его отечествомъ.
Европа грозилась его родин, и онъ не ороблъ и одоллъ. Что же ему юный и самонадянный шляхтичъ, живо, писецъ!
Чрезъ часъ я былъ выпровожденъ изъ замка и доставленъ въ Варшаву гайдуками графа. Чрезъ два дня мн привезли вс мои картины и рисунки… Я заболлъ и вылежалъ дв недли въ постели… а затмъ устроилъ мастерскую, но не работалъ цлый мсяцъ.
Я имлъ тайныя извстія изъ замка чрезъ Стасину няню, которая полюбила меня. Я зналъ, что съ Стасей произошло то же, что и со мной. Она тоже не выдержала удара и долго была серьезно больна. Когда же она оправилась, графъ со всмъ семействомъ татчасъ выхалъ въ Германію на цлебныя воды.
‘Время излчитъ, стушуетъ, унесетъ и разветъ’… грустно думается мн теперь въ глухой и тяжкой тишин моей мастерской, гд провожу я дни, одинокій. Думалось мн это но отношенію къ моей возлюбленной. Самъ же я, конечно, не надялся измниться и излчиться…
Въ утро этого пасмурнаго дня, любовь къ искусству начинала, однако, преодолвать тоску по возлюбленной.
— Надо работать! Надо работать! вымолвилъ я съ отчаяньемъ, поднялся съ мста, схватилъ палитру и кисти и сталъ предъ любимой картиной.
— Св. Екатерина доказываетъ, что даръ Божій не отнятъ у меня на вки вковъ! воскликнулъ я.— Онъ только временно заглушенъ горемъ. Онъ угнетенъ. Сбрось это иго, и ты быть можетъ…
Въ дверь постучали. Я откликнулся. Незнакомый мн человкъ вошелъ ко мн. И первыя же слова его заставили меня бросить палитру и затрепетать.
Онъ сказался посланцемъ изъ Германіи и передалъ мн письмо, отъ котораго я едва не лишился разсудка. Сама Стася писала мн, что она съ родными въ Силезіи, въ мстечк Вармбрунъ, что отецъ и мать, въ виду ея нравственнаго состоянія, готовы примириться съ мыслью о ея брак со мной, и что я хорошо бы сдлалъ, еслибъ тотчасъ явился.
— Какъ дорога на Вармбрунъ и далеко ли это? спросилъ я вн себя отъ радостнаго чувства.
Посланецъ объяснилъ мн все.
И вотъ, на утро я уже вызжаю изъ Варшавы и скачу въ почтовомъ дилижанс.
Чрезъ недлю я уже въ Вармбрун и съ позволенія магната явился къ нему. Графъ сурово, холодно заявилъ мн, что все происшедшее — для него наказаніе Божеское, громадное горе, страшное оскорбленіе его чести и имени, но что единственная дочь несчастлива, и надо поневол подумать, какъ быть…
И онъ далъ мн право видться съ Стасей… Какъ мы были счастливы при этомъ первомъ свиданіи!
Я сразу замтилъ, что она страшно перемнилась, похудла, но, странное дло, она стала еще боле похожа на мою св. Екатерину. То же ясное выраженіе покорности людямъ и восторженной вры въ свою правоту.
Мстечко Вармбрунъ было переполнено прізжими. То была пестрая и весело праздная толпа. На каждаго больного приходилось полдюжины здоровыхъ.
Създъ былъ особенно многолюденъ въ этомъ году, ибо, благодаря недавнему пріобртенію Силезіи Фридрихомъ, многіе прусскіе подданные пожелали постить новую завоеванную ихъ великимъ королемъ провинцію. Постоянно слышалось повсюду шуточное выраженіе ‘Herzenstck’. Такъ прозвали завоеватели новую провинцію со словъ, вырвавшихся у императрицы Маріи-Терезіи, что потерянная ею Силезія — отрзанный кусокъ ея сердца.
Вокругъ зданія ваннъ и курзала, въ аллеяхъ сада постоянно пестрла многолюдная толпа, яркія малиновыя и желтыя платья дамъ, ихъ причудливыя прически изъ сбитыхъ и спутанныхъ волосъ, украшенныхъ разноцвтными перьями, мужскіе синіе фраки съ золотыми пуговицами la Werther, громадные яркіе галстуки и пышные жабо, а на иныхъ франтахъ яркіе чулки и башмаки съ большими золотыми и даже брильянтовыми пряжками… Все это болтало, шумло, спорило, шепталось и вздыхало… На каждомъ шагу попадались одинокія парочки, тихо обмнивающіяся загадочными фразами… Эти, видно, пріхали, чтобы заболть здсь сердечно.
Прошло нсколько дней. Я бывалъ въ дом графа, видлся съ Стасей при ея родныхъ, и только разъ мы видлись на минуту наедин, благодаря ея нян.
Наша судьба представлялась намъ темной и даже зловщей… Магнатъ молчалъ… Только брови его и упорный, грозно-ледяной взглядъ, который я изрдка встрчалъ или чувствовалъ на себ, заставлялъ меня дрожать за свою судьбу. Эти глаза и брови говорили ясно, и только мы, дти, я и Стася, могли младенчески, доврчиво надяться…
И день за днемъ, въ ожиданіи встрчи и свиданія, прошло дв недли со времени моего прізда.
Гуляя въ саду, гд былъ курзалъ, гд лчились и веселились, я поневол познакомился съ нсколькими прізжими. Знаніе нмецкаго языка облегчало это и даже заставляло поневол длать знакомства. Ко мн, чужеземцу, охотно шли праздные туземцы.
Однажды я познакомился съ бранденбургскимъ капитаномъ, который сразу расположилъ меня къ себ. Веселый, остроумный человкъ, съ добродушнымъ лицомъ, вчно смющійся, съ двумя глубокими шрамами на лиц отъ двухъ сабельныхъ ударовъ, полученныхъ въ битв съ русскими, заставляли всхъ, и меня въ томъ числ, полюбить и уважать воина.
Чрезъ нсколько дней посл нашего знакомства и завязавшихся дружескихъ отношеній, капитанъ пригласилъ меня къ себ въ гости… Былъ вечеръ. Я зашелъ на минуту, но угощаемый всячески и въ особенности чуднымъ венгерскимъ виномъ, я съ удовольствіемъ все еще сидлъ у него, когда была уже полночь на городскихъ часахъ.
Дикарь съ юности, безъ знакомыхъ, не только безъ друзей, доврчивый, наивный и истинный художникъ — душа на распашку — я, разумется, подъ вліяніемъ добродушія хозяина, а отчасти и его венгерскаго,— не знаю какъ — признался ему вдругъ во всемъ… Я разсказалъ, какая злая судьба привела меня въ Вармбрунъ, и какъ мало у меня надежды, что это пребываніе здсь приведетъ къ чему-либо.
— Я знаю графа Понисскаго, отозвался капитанъ на мою исповдь.— Мудрено, юный другъ мой, чтобы онъ уступилъ… При настоящихъ условіяхъ онъ лучше потеряетъ дочь. А то, что онъ позволилъ вамъ пріхать сюда,— это, я думаю, я могу вамъ объяснить лучше, чмъ кто-нибудь другой.
И капитанъ передалъ мн, что графъ, въ бесдахъ съ нимъ, очень интересовался узнать, какія условія пріема охотниковъ на службу въ войска прусскаго короля, какія они получаютъ права выслуги и что можно сдлать съ протекціей.
— Я полагаю, что графъ имлъ въ виду именно васъ,— прибавилъ капитанъ.
Я изумился, но чрезъ часъ, посл всхъ объясненій капитана, понялъ сквозь пары венгерскаго, что я могу сразу стать капитаномъ любого прусскаго полка…
А это званіе измнитъ мысли графа. Капитанъ божился мн, что знаетъ это почти наврное.
— Подумайте, чрезъ два-три дня — вы уже военный, капитанъ, въ мундир, и женихъ красавицы, молодой графини… А при настоящемъ вашемъ положеніи ничего не удастся.
— Но какъ?.. Какъ?! повторялъ я.
— Я вербую охотниковъ въ армію короля Фридриха, выдаю тысячу талеровъ каждому новобранцу и патентъ… Деньги вамъ, конечно, не нужны, но право надть мундиръ и числиться воиномъ — ваше спасеніе.
— А итти на войну? Сражаться? За нмцевъ! Мн? Поляку?!
— Какой вздоръ… расхохотался капитанъ,— Чрезъ мсяцъ, два, вы прідете въ полкъ, чтобы исполнить формальность, и тотчасъ подадите въ отставку, а званіе капитана, останется при васъ. А затмъ то же званіе дастъ вамъ и король польскій въ рядахъ вашей арміи. Это постоянно длается. Не вы первый… Дюжина молодыхъ людей прошла такъ чрезъ мои руки.
— Что же для этого нужно?!
— Ничего особеннаго… Со мною, вербовщикомъ, это дло можетъ устроиться въ четверть часа. Вы должны подписать одну бумагу и больше ничего. Это формальность… Пустяки.
Я, конечно, согласился, но хотлъ прежде посовтоваться съ графомъ и узнать его мнніе.
— Такъ я вамъ прямо скажу, хотя бы и не долженъ, сказалъ капитанъ.— Откровенность за откровенность. Графъ этого желаетъ. Но его гордость мшала ему сказать вамъ про это. Все-таки, согласитесь, что все это вдь маленькое скоморошество: стать капитаномъ бранденбургскаго войска и, вмсто того, чтобы сражаться за Фридриха, жениться на, дочери графа Понисскаго и хать на родину обмнивать прусскій патентъ на польскій.
Уже разсвло, когда я очнулся въ дом капитана, проснувшись со страшной головной болью на диван въ его гостиной. Хозяинъ спалъ одтый на постели въ сосдней: комнат, и я, не разбудивъ его, вышелъ изъ его домика и побрелъ къ себ… Я съ трудомъ держался на ногахъ…
Сердце чуяло, что произошло что-то недоброе.
Но что же я? Малый ребенокъ или глупецъ?..
Нтъ. Я просто наивно-добродушный малый и дикарь, знавшій свои этюды и картины, но совершенно не знавшій людей, ихъ коварство и ихъ злобу.
— Но что же произошло ночью?.. спросилъ я себя и отвчалъ:— Богъ всть!
Отдохнувъ дома и поднявшись вновь около полудня, я сталъ, уже со свжей головой, вспоминать. Я вспомнилъ весь разговоръ съ капитаномъ и вспомнилъ, что я подписалъ какую-то готовую, заране написанную, большую бумагу съ двуглавымъ орломъ и съ текстомъ въ три страницы.
— Все это глупость, пустяки… Точно сонъ нелпый и дикій! произнесъ я.
Разумется, я тотчасъ отправился къ капитану, чтобы объясниться, разспросить, вспомнить все… Или убдиться, что все благополучно, или отказаться отъ глупаго смхотворнаго условія… А если бороться, то обратиться къ властямъ.
Нетерпливо постучалъ я въ квартиру…
Мн заявили, что капитана нтъ. Онъ выхалъ вдругъ къ себ на родину… Я остолбенлъ…
Чрезъ часъ я былъ въ дом графа, прося доложить о себ. Вельможа не принялъ меня, и я вернулся домой совершенно смущенный. Я ничего не понималъ, но сердце мое чуяло, понимало и говорило…
Въ сумерки я получилъ казенную бумагу, приказъ, немедленно выхать къ мсту стоянки какого-то корпуса. На адрес я числился рядовымъ кирасирскаго полка короля прусскаго…
Я бросился за объясненіями, и вс мстныя власти говорили мн одно и то же: что я солдатъ по найму, доброволецъ. Но что если я не выду тотчасъ къ полку, то буду доставленъ силою.
Я едва не лишился чувствъ.
Вскор я понялъ, что попалъ въ западню.
Много было горя и слезъ съ одной стороны, злобы и гнва съ другой. Постарались родные моей возлюбленной изъ всхъ силъ — и сдлали своимъ коварствомъ изъ серьезнаго чувства роковую, убивающую привязанность, уничтожить которую могла только смерть.
Разумется, я понялъ, да и Стася тоже, что все это злодйское дло было подстроено ея отцомъ,— вызвать меня съ родины въ чужое государство и предать въ руки чужихъ законниковъ, гд отъ произвола и насилія я былъ беззащитенъ!
— Лучше хоронить, чмъ внчать,— злобно и грубо объявилъ мн гордый магнатъ, когда я вторично и насильно явился съ нимъ объясниться.
Разбилъ я его мечты о будущности любимой дочери, но и онъ разбилъ мои мечты и стремленія, разрушилъ смыслъ моей жизни.
И вотъ все погибло. Мастерская художника меня боле не увидитъ. На мн — коварствомъ надтая военная шинель. Полкъ, къ которому я принадлежу, уже въ дйствующей арміи. Я долженъ покорно, въ силу приказа или насильно доставляемый властями, догнать полкъ и, ставъ въ ряды его, заслужить честь быть офицеромъ или погибнуть.
Я прощусь съ ней, умоляя быть мн врной, и уду съ тмъ, чтобы отличиться! Вернусь ли я опять? Чуткое сердце говоритъ мн, что я не вернусь.
Это адски задуманный планъ. Крпко надется магнатъ на пули австрійскихъ войскъ. Авось избавятъ он дочь отъ постыднаго замужества. И какъ вельможа, какъ отецъ — онъ правъ. Но виноватъ ли я?
Наступилъ канунъ моего отъзда. Уже въ форм прусскаго кирасира, грустный, измученный, истерзанный нравственно, я отправился въ садъ, гд, въ толп гуляющихъ, долженъ былъ встртить Стасю и съ ней все ея семейство.
Гуляя по саду Вармбруна, среди веселыхъ лицъ, глядя на нихъ, трудно было поврить, что недалеко отсюда бьются и гибнутъ сотни и тысячи ихъ соотечественниковъ, друзей и родныхъ. Многимъ въ этой толп грозило ежедневно и, быть можетъ, именно въ эту минуту, надвать трауръ по сын, по муж, по брат…
Теперь, когда они болтаютъ, смются, шепчутся и цлуются, тамъ умираютъ…
‘И вотъ чрезъ нсколько дней, думалось мн,— и я буду тамъ’.
Они попрежнему будутъ разгуливать здсь по этимъ дорожкамъ въ безпечной болтовн о своихъ прихотяхъ и забавахъ, а я, чужой этой стран и этому народу, буду за него, насильно, стоять каждый мигъ лицомъ къ лицу со смертью.
Мн стало невыносимо тяжело. Я повернулъ на маленькую дорожку недалеко отъ минеральнаго колодца и, найдя скамью, опустился на нее и глубоко задумался.
Здсь видлись мы однажды наедин со Стасей, и это была лучшая минута въ моей жизни… И это все!.. Больше судьба не хочетъ дать!
— Милый, очнись…— раздалось надо мной, уже не въ первый разъ.
Я поднялъ голову. Около меня была моя Стася, а вдали за ней ея старушка няня,— сторожемъ.
Она сла со мной и, какъ всегда, блдная, слабая отъ недавняго горя и болзни, грустно смотрла на меня.
— Что съ тобой? заговорила она.— Я десять разъ назвала тебя, и ты не слыхалъ. Точно во сн… Я ужъ хотла звать: господинъ солдатъ! Господинъ будущій лейтенантъ Заруцкій.
Она улыбнулась, но улыбка эта еще боле выдала ея грусть и не шла къ ея больному и страдающему лицу.
— О чемъ ты думаешь? продолжала она.— Что думать! Не поможетъ. Зачмъ предполагать… дурное. Ты будешь произведенъ въ первомъ же сраженіи, наберешь и чиновъ и отличій, вернешься героемъ, и мы будемъ счастливы. Даже они будутъ довольны.
— Они! Да, ты права, называя мать и отца словомъ — они! воскликнулъ я со злобой.— Да, давай Богъ… Если Онъ справедливъ, то сдлаетъ все такъ, что разрушитъ ихъ злобный планъ избавиться отъ жениха дочери.
— Богъ милостивъ! Я врю, что все будетъ благополучно! Врь и ты…
— Неправда. И ты не вришь. И ты боишься! Что намъ обманывать другъ друга. Мы оба предчувствуемъ, даже почти наврное знаемъ, что простимся навсегда. Встртимся опять тамъ, гд не нужно будетъ ничьего согласія на любовь… Гд вс равны, вс свободны!
— Полно! Полно! Нтъ! Будемъ живы и будемъ счастливы! настойчиво вымолвила Стася, словно стараясь приказать судьб устроить по ея требованію.
— Дай Богъ, но не врю…
— Когда ты дешь?
— Какъ указано… Завтра утромъ. Или меня силою повезутъ.
Она помолчала и выговорила тихо:
— Надо свидться. Гд? Когда? Какъ это сдлать?
— Здсь въ саду, ночью… Другого средства нтъ.
— Это невозможно, милый! Ты знаешь…
— Я знаю лишь одно… знаю, что узжаю завтра искать свою смерть!..
— Хорошо. Я буду… ршила она.
И въ ту же ночь, темную, бурную, мы свидлись на томъ же мст. Втеръ зловще завывалъ и злобно бушевалъ въ саду, качалъ деревьями и рвалъ листву.
Стася была взволнована… Старушка боялась, крестилась и ворчала.
— Послдній разъ, няня… Пойди, погуляй пока… Я тебя позову! просилъ я старуху.
— Далеко не пойду, сударь! Да ты не бойся,— подслушивать не стану: гд услышишь въ эдакую бурю, когда вс нечистыя силы рыщутъ.
Мы остались одни. Врядъ ли видало еще разъ это мсто столько горя и слезъ, столько клятвъ и поцлуевъ. Долго говорили мы, то унывая, падая духомъ, то снова надясь и мечтая о счастьи.
— Если ты не вернешься, милый мой, сказала, наконецъ, Стася, — то врь, я не многимъ переживу тебя… А тамъ врно увидимся!
— Я клянусь здсь теб, отвчалъ я,— всми силами души моей, что если возможно ей витать на земл посл смерти, то она вкъ будетъ съ тоббй, около тебя.
— Да, милый, поклянемся… страстно и сильно вымолвила Стася.— Если ты погибнешь, приходи сюда за моей душой, и она, я знаю, я врю, уйдетъ за тобой втбтъ же мигъ…
Когда Стася скрылась изъ глазъ моихъ во тьм сада, словно что-то оторвалось и упало мн на сердце.
На зар я уже вызжалъ изъ Вармбруна. Чрезъ пять дней я былъ въ Берлин и халъ дале, чрезъ дв недли пути я настигъ свой полкъ и сталъ въ ряды солдатъ.
Странное дло! среди пестрой толпы въ Вармбрунскомъ саду я часто и много думалъ о смерти въ бою. Здсь же, среди бодрыхъ и довольныхъ лицъ солдатъ и начальства мысль эта показалась мн нелпою. Никто здсь и не думаетъ о смерти. Всякій толкуетъ объ отличіи, производств наград.
Мы стояли почти въ виду непріятеля, въ авангард корпуса.
Однажды утромъ я услышалъ тревогу… Все поднялось!
‘Сраженіе! Бой! Смерть! Нтъ — отличье!’ путалось у меня на ум.
— Ну, будетъ дло. Сказываютъ, генеральное сраженье, говорили кругомъ.
Нсколько часовъ марша, затмъ темная линія вдали, дымъ и рокотъ орудій, на которыя несется нашъ полкъ въ атаку.
Кто-то, словно громадная, невидимая рука, равномрно бьетъ по нашимъ рядамъ. Около, впереди, направо и налво валятся на земь мои товарищи…
И началась жизнь солдата, рядового дйствующей арміи. Битвы, большія и малыя, чередовались.
Но за кого, за что, почему я жертвовалъ своей жизнью? Я платилъ за мгновенье простодушія, наивности. И какой цной!
И мысль бжать, отдаться австрійцамъ добровольно въ плнъ, или просто дезертировать, уже не покидаетъ меня ни днемъ, ни ночью. Скоро это робкое намреніе становится твердымъ ршеніемъ. Я жду только случая.
Случай представился скоре, нежели я думалъ.
Однажды ночью я былъ назначенъ въ разъздъ съ цлью развдать, гд пикетъ непріятеля. Офицеръ, командовавшій нашимъ маленькимъ отрядомъ, былъ человкъ глупый и самонадянный. Мы ошибкой очутились за цпью австрійскихъ аванпостовъ, насъ окружили, началась перестрлка. Демонъ озлобленія сразу заговорилъ во мн. Я подскакалъ къ офицеру и, грозясь саблей, отчаянно крикнулъ ему:
— Прощайте, господинъ лейтенантъ. Будете вы убиты, мн будетъ досадно, ибо если вы останетесь живы, то прошу васъ передать командиру, что нельзя чужеземцевъ вербовать обманомъ и заставлять насильно проливать свою кровь за чужое дло. Я дезертирую, передаюсь добровольно непріятелю и даже ради мщенія разскажу имъ расположеніе вашихъ войскъ.
Офицеръ, державшій въ рукахъ пистолетъ, выпалилъ въ меня, но промахнулся.
Я далъ шпоры коню и поскакалъ впередъ, самъ не зная куда. Но затмъ, сообразивъ, что я могу быть убитъ, я слзъ съ лошади, снялъ мундиръ и киверъ и одномъ плать пустился пшкомъ на пылавшіе вдали огни костровъ.
Слава Богу! Я мирно принятъ въ непріятельскомъ лагер. И хотя на меня косятся, но, накормивъ, отправляютъ въ обозъ, въ число плнниковъ. Разумется, я уйду и спасусь изъ плна. Стася, родина, мастерская, св. Екатерина — въ мысляхъ моихъ.
На утро снова гремитъ бой. Но я уже не участникъ его, а равнодушный зритель. Одно это продолжается не долго… Скоро мое положеніе стократъ опасне, нежели въ рядахъ войскъ.
Армія австрійская разбита на голову и обращена въ бгство. Обозъ попалъ въ руки непріятеля и плнные ликуютъ. Они освобождены своими.
Но одинъ изъ этихъ плнныхъ не возвращенъ въ ряды своего полка.
Я доставленъ арестантомъ въ главную квартиру, и тотчасъ, закованъ въ кандалы. Затмъ спшно, ввечеру, на опушк лса, въ палатк, и назначено засданіе генераловъ, меня допрашиваютъ. Это былъ, конечно, военный полевой судъ надъ дезертиромъ. Я понималъ, что всему конецъ. Я преступникъ, и пощады не будетъ.
На зар меня вывели передъ роту солдатъ и, завязавъ глаза платкомъ, приставили къ дереву.
Боже! какое нечеловческое страданіе, адское… ожидать мгновенія смерти, неминучей, врной.
Раздался залпъ, и я повалился. Но я живъ еще… Я понимаю, что меня убили. Гд же правда?..
Платокъ свалился, я вижу у самого лица своего землю и траву. Какой-то листъ въ трав уперся мн въ лицо, но я не двигаюсь. Лобъ горитъ, грудь давитъ и что-то теплое струится по тлу! Я погружаюсь въ красную пучину и начинаю тонуть, задыхаться…
— Неужели это смерть?
Тихо, понемножку поднялся я. Лежитъ солдатъ, знакомый мн. Я хочу разглядть его лицо, облитое кровью, но не успваю. Ужъ онъ далеко, внизу. Я уношусь куда-то.
Вотъ предо мной деревья, скамья, и на ней ‘она’. Къ ней несся я, и теперь очутился съ ней, близъ нея, вокругъ нея.
Моя Стася!
Она страшно вскрикнула, протянула ко мн руки и упала. Нсколько незнакомыхъ мн лицъ окружаютъ ее. Я съ ними вмст, но не понимаю ихъ, а лишь вижу.
— Я видла его! Я видла! Онъ убитъ!! слышу я ея голосъ, и ея руки обнимаютъ меня.
И мы, въ объятьяхъ другъ друга, мы, слившіеся воедино, мы — не двое, мы — одно существо или одна свтлая тнь, стремительно несущаяся въ высь…

XII.

Руки обнимаютъ меня, она цлуетъ меня. Она — Лида.
— Ты опять забылся до обморока, до безчувствія.
— Это не обморокъ, отозвался я, приходя въ себя.— Это существованіе всми пятью чувствами, не только душой, сердцемъ… Я вижу… Я видлъ ясно, полностью и совокупностью всхъ чувствъ…
— Ты видлъ, разсмялась она.— Стало быть, это настоящій истинный обморокъ. Вспомни, что значитъ — морока, обморочить. Отсюда и слово обморокъ. Видишь, какой я филологъ.
— Какой ужасъ, милая. Какой ужасъ! Какое сугубое злодяніе людское… заговорилъ я съ замираніемъ сердца,
— Что? Твоя новая морока?
— Какое адское дяніе, сатанинское наущеніе — опредлить себ подобному время, часъ и мигъ его смерти. Лучше коварно убить десять человкъ, которые смерти не ждутъ и умрутъ, надясь жить еще годы. Это еще простится. Убить же одного, но такъ, чтобы онъ зналъ врно, что его убиваютъ и что онъ сейчасъ перейдетъ въ вчность — не простится. Ожиданіе мига этого — сто нравственныхъ смертей ради одной физической. Да. Тнь надежды — какое великое благо!
Я тяжело вздохнулъ и оглянулся. Окрестность уже окутывалась въ полусумракъ, но небо еще свтлло и дв-три звздочки загорлись прямо надъ гребнемъ горъ.
Но я будто не врилъ глазамъ и дйствительности. Окрестность эту я считалъ морокой. Дйствительность, грозно стоявшая предо мной, была все еще… поляна, взводъ солдатъ, ружья и муки ожиданія. Адскія муки! Смерть — мигъ, но умираніе — вчность!
— Посмотри на себя, досадливо вымолвила Лида.— На что похоже. Вдь ты страдаешь отъ своихъ галлюцинацій. Ужъ лучше пить гашишъ, какъ на Восток длаютъ, для того, чтобы видть упоительные сны и виднія. Больше я не дамъ теб такъ задумываться и фантазировать до болзненныхъ явленій. Довольно.
— Слушаю-съ, повинуюсь, шутливо сказалъ я.
— Вотъ что… Давай лучше разсуждать о дл. Знаешь, о чемъ я думала сейчасъ, машинально — и, кажется, прескверно играя твою сонату. Мы перепугались, какъ дти.
— Когда?
— А вотъ сейчасъ, когда явился этотъ посыльный.
— Ну, да… Что же?
— Это было очень глупо съ нашей стороны. Но затмъ мы поступили и поступаемъ еще глупе… Мы успокоились, тоже какъ дти.
— Что ты говоришь… слегка взволновался я, зная, что Лида напрасно, задаромъ, никогда не разсуждаетъ такъ.
— Послушай. Мы испугались факта, что сюда пріхалъ русскій, который ищетъ другихъ русскихъ, якобы родственниковъ. Такъ вдь?
— Да.
— Описаніе его наружности простымъ посыльнымъ, не художникомъ и не литераторомъ, поразило насъ… Настолько его портретъ походитъ на оригиналъ. Такъ вдь?
— Ну, да, да… Скоре…
— Затмъ нмецкій языкъ, супруга и дти — вполн успокоили насъ. На чемъ былъ основанъ нашъ испугъ? На факт, а не на пустомъ соображеніи посыльнаго. А на чемъ основано наше успокоеніе? На соображеніи того же посыльнаго. А если онъ, мужъ мой, выучилъ нсколько нмецкихъ словъ, дучи за границу? Если эта дама съ дтьми случайно съ нимъ… Они вчера встртились и вмст остановились въ гостиниц.
— Ты фантазируешь. Я сейчасъ пойду туда. Я придумаю, какъ видть этого русскаго, даже не будучи имъ видимымъ. Я увренъ, что это не мужъ твой, но ради твоего успокоенія отправлюсь все узнать.
— Да. Но погоди до вечера. Это будетъ безопасне.
— Ты упрямо стоишь на своемъ. Стыдно. Вотъ что, милая. Вмсто того, чтобы въ какомъ-то нмц подозрвать полковника, сядь за рояль, да сыграй еще.
— Зачмъ? Чтобы ты опять началъ бредить? Ни за что! Довольно! шутливо-строго сказала она.
— Нтъ. Клянусь теб. Я буду даже гулять по террас. Да я и чувствую… Больше ничего не будетъ. Понимаешь. Я это чувствую. Довольно. Мозгъ усталъ. Даже сердце устало.
— Ну, такъ и быть… Съ условіемъ, не сиди, а гуляй.
И она, уйдя съ террасы, снова сла за рояль, и снова вся окрестность будто погрузилась въ гармонію звуковъ.

XIII.

Да, вся окрестность звучитъ и поетъ, полна нги, страсти, томленья.
Но мн будто душно, и тсно.
Горы заслоняютъ полнеба. Нтъ кругозора, нтъ дали, нтъ шири.
И въ жизни человческой то же самое.
Люди срываютъ эти горы ихъ существованія, освобождаютъ себ сводъ небесъ, чтобы больше было свта, больше грло солнце, больше блестло звздъ въ ночи. Но работа эта многотрудная, вковая, и будетъ ли когда полная гладь и ширь? Не вырастутъ ли позади рабочихъ другія горы?.. И трудъ въ пот лица будетъ до скончанія вка Сизифовымъ трудомъ.
Я поднялся, сталъ медленно ходить по террас и биться умственно, бороться все съ той же неотвязной мыслью: ‘Убить!’
‘Тогда мы свободны. Тогда мы счастливы’.
Оглянувшись кругомъ себя чрезъ нсколько мгновеній, я остановился въ недоумніи…
— Здсь, направо, была гора… прошепталъ я. Высокій утесъ выступалъ и врзывался зубомъ въ синее небо, сровато-фіолетовый днемъ и пунцовый при закат солнца… Но было ли это, или я воображалъ себ все… Здсь, направо, разстилается и далеко уходитъ зеленющая равнина. Странно это. Я всегда видлъ тутъ высокій и острый утесъ. Мы даже, гуляя, часто бывали на немъ…
И снова началъ я медленно ходить по террас.
Странный вопросъ вдругъ возникъ въ голов моей.
‘Вдь, мы женаты. Давно. О чемъ же я все думаю? О неразршимости чего? Что же помхой нашему существованію. Горы? Но вотъ одной уже нтъ. Она мн казалась, или была и исчезла. Нтъ, какой вздоръ. Онъ мшаетъ! Онъ жить не даетъ. Онъ долженъ исчезнуть такъ же, какъ исчезъ вотъ этотъ утесъ… Убить!’
Я остановился, оперся на перила террасы и сталъ смотрть на садъ, виноградники, окружавшіе нашъ домъ, на низенькую каменную стну, отдлявшую садъ отъ улицы.
Прохожихъ было особенно много. И вс они не просто шли мимо, а какъ-то проносились призраками. Мн казалось, что это не люди, а какія-то привиднія, тни, снующія безъ цли и смысла.
— И ты такой же! И ты тнь снующая! говорилъ мн какой-то голосъ.— Стоитъ ли такъ волноваться, страдать. Стоитъ ли?! Вотъ задача! Надъ этой задачей милліоны головъ работали. И хотя побывали на земл и Пиагоры, и Архимеды, но эта задача была и имъ не подъ силу.
Да. Если я такая же безсмысленная тнь, какъ вс вотъ они, то не стоитъ сновать такъ, лучше уйти… Куда? Въ вчный свтъ или въ вчную тьму? А эта жгучая, всю жизнь палящая сердце загадка — истинный крестъ земной. Лучше бы стократъ знать, что ждетъ тебя вчная тьма, нежели ничего не знать.
И я оглянулъ снова улицу и ворота, которыя вели къ намъ въ садъ. Они распахнулись вдругъ настежь и захлопнулись опять. И какая-то тнь стала приближаться къ террас.
Нтъ! Это не тнь… Это…
Я дико вскрикнулъ, хотлъ броситься назадъ, потомъ впередъ… къ шагающей фигур — и застылъ на мст…
На меня медленно, тихо шелъ онъ — ея мужъ, полковникъ. Его стеклянные глаза уже издали приковали меня къ мсту, какъ боязливаго мальчугана.
Я хотлъ позвать Лиду, но голосъ замеръ, какъ если бы меня схватили за горло.
Полковникъ приблизился и поднялся на террасу. Онъ гордо или нахально вошелъ по ступенямъ, какъ если бы входилъ въ свой домъ, и, войдя, молча опустился на кресло… Я, пораженный, трепетный, дрожащій, очутился тоже противъ него и впился въ него глазами.
— Конецъ! вырвалось у меня.
— Да, отозвался онъ холодно.— Пора.
— Все зависитъ отъ васъ. Дуэль…
— Да, отъ меня. Но я драться съ вами не стану. Говорю вамъ: какой смыслъ мн добровольно итти на смерть, чтобы покоиться въ гробу, пока вы и жена будете покоиться въ объятіяхъ другъ друга.
И онъ грубо захохоталъ.
— Какъ же вы хотите ршить это дло!
— Я ее сейчасъ возьму.
— Кого?
— Жену мою.
— Но она моя жена, а не ваша! дико вскрикнулъ я.
— Мы внчались съ ней, клялись любить другъ друга всю жизнь и оставаться неизмнно врными другъ другу.
— Но она ненавидитъ и презираетъ васъ. Пускай это клятвопреступленье предъ Богомъ и пускай Онъ судитъ… Онъ, а не люди, не вы… А Онъ свидтель нашъ, за насъ, за меня и за нее, противъ васъ.
— Вы кощунствуете…
— Нтъ! Нтъ! Вы кощунствуете, называя великимъ и святымъ словомъ — бракъ — ваши мерзкія отношенія къ этой женщин, для меня родившейся на свтъ, а не для васъ.
— Опредляйте, какъ хотите… За меня церковь, за меня законъ, за меня общество… За васъ же одна лишь ваша, метафизика, ваше высокомріе или ваше ослпленіе. И я ршаю дло, какъ власть и право имущій… Лидія! Жена! Иди сюда! повелительно крикнулъ полковникъ.
— Я здсь, глухо вымолвила Лида, стоя за его кресломъ.
Я взглянулъ на нее, ища въ ней опоры, надежды, помощи въ ршеніи нашей участи… Но она стояла съ лицомъ, котораго я не зналъ, еще никогда не видалъ. Это была она и не она… И ничего нельзя было угадать по этому лицу.
— Лидія! Я ршилъ, что ты пойдешь за мною, и приказываю теб это, сказалъ онъ. Я получилъ это право въ церкви, гд мн его передалъ священникъ, вынеся изъ алтаря съ кольцами и теплотою, которыя мы раздлили, чтобы все въ жизни длить вмст пополамъ и поровну. И теперь я ршаю неразршимое для васъ двухъ.
— Я клялась въ церкви быть вашей врной подругой жизни, заговорила она,— не зная, что вы, молясь предъ алтаремъ, около меня, притворно призывали Бога. Вы ршаете теперь все во имя права, которое вамъ было дано людьми, а не Богомъ. Людскую власть надъ собой я не признаю… Людей я презираю, хотя потому, что вы съ ними и они терпятъ васъ. Не ваше ршеніе, а наше должно все покончить… Мы ршили убить васъ, чтобы быть свободными… Защищайтесь. Или цною нашихъ двухъ жизней купите свою жизнь… Или исчезайте изъ этого міра, а мы останемся на время и затмъ исчезнемъ вслдъ за вами… Тамъ мы не встртимся. Если будетъ тамъ новая встрча, то я и онъ встртимся, а васъ не увидимъ… Но теперь… Теперь вамъ надо уходить… Намъ надо васъ убить. И если онъ этого не возьметъ на себя, то я беру.
— Безбоязненно?..
— Чего же бояться.
— Моего исчезновенія, моего молчанія, и, главное, невозможности знать, что и гд я… Вотъ, что устрашитъ васъ. Вотъ, что отравитъ ваше существованіе. Убивъ меня, вы разрушите свое счастіе и весь смыслъ вашихъ жизней, убьете самихъ себя.
— Пустое, возразила она.— Мы слишкомъ много думали и привыкли къ мысли объ убійств.
— И это естественно… Ршимость убить врага — ясное и простое чувство… Примиреніе же съ совершеннымъ убійствомъ мудреное и сложное чувство.
— На войн человкъ убиваетъ десятокъ себ подобныхъ и радуется, счастливъ…— сказалъ я.
— Тамъ нтъ личной мести и нтъ выгоды.
— Выгода есть. Его славятъ…
— Тамъ самооборона. Убитые имъ, собирались убить его. Это та же дуэль.
— Хорошо. Но дуэль такое же убійство ради личной выгоды. А только потому, что люди ее допускаютъ, о примиреніи съ этимъ дяніемъ нтъ и вопроса. Почему же простое смертоубійство, коварное, изъ-за угла, лишь вслдствіе того, что судится и осуждается людьми, зарождаетъ въ убійц ложный вопросъ о его душевномъ мир.
— Это дло совсти, а она выше, сильне того, что именуется душой человческой. Душа можетъ быть черна, и совсть ей это скажетъ. Совсть — истинная самодержица всхъ чувствъ и помысловъ человка.
— Но сама зависитъ отъ времени и мста, воскликнула Лида. Сама — Хамелеонъ!
— Никогда. Совсть — это происходящая въ душ человка борьба окружающей его общей правды съ его личной ложью. А правда и ложь всегда и всюду были — и были т же.
— Да. Но кто ршитъ, отвчалъ я, гд въ данный мигъ правда и гд ложь. Во мн или вокругъ меня? Человкъ чувствуетъ, что вчная правда въ немъ, но противорчіе съ окружающей временной ложью смущаетъ его. И вотъ это смущенье онъ называетъ совстью…
— Самъ себ никто не судья!
— Парадоксъ! сказала Лида.
— Совсть рабски-робкое ощущеніе, что — одинъ въ пол воинъ, горячо продолжалъ я.— Она громко вопіетъ въ человк, когда онъ идетъ за правое дло, но одинъ, и молчитъ, когда онъ идетъ за неправое, но вмст съ людьми.
Пока мы говорили просто, мирно, какъ еслибъ бесдовали при самыхъ обыденныхъ обстоятельствахъ, я приглядывался къ полковнику и дивился, насколько онъ измнился. Это былъ не тотъ человкъ, котораго я по памяти презиралъ… Это былъ другой, не внушавшій мн не только презрнья, но даже ни тни ненависти.
Наконецъ, внезапно, онъ поднялся и вымолвилъ Лид, тихо, но повелительно:
— Иди за мною…
— Идте и ждите меня… Я ршилась… Иди и жди меня. Я — твоя жена, опредленная теб судьбой, данная теб Богомъ. И я должна послдовать за тобой всюду…
— Что ты говоришь? Лида! воскликнулъ я.
— Да… Я теперь ясно вижу, гд обманъ… Иди же… Я явлюсь тотчасъ.
Полковникъ двинулся и исчезъ съ террасы… Я бросился къ ней и отчаянно схватилъ ее за руки…
— Тебя я убить способенъ, а не его… Тебя — за эти слова…
— Полно, милый… Ты ребенокъ, если не понялъ. Я пойду къ нему… Мы примиримся. Затмъ я заставлю его примириться съ тобой, и мы станемъ друзьями… вс трое… И мы будемъ гулять вмст въ горахъ. Будемъ останавливаться часто и подолгу на краю твоего… вотъ этого утеса… который выступаетъ отвсно надъ пропастью. Видишь? Ты любишь это мсто, подъ которымъ на дн пропасти за нсколько сотъ саженъ цлый хаосъ скалъ и каменьевъ… Ты назвалъ твое ощущеніе надъ этой пропастью той же музыкой. Ты сказалъ: этотъ утесъ, его край, и все, что кругомъ и подъ нимъ — та же соната, quasi una fantasia… Мы будемъ вс трое ходить на это мсто и сидть, любоваться видомъ окрестности, видимой на сто верстъ кругомъ, бесдовать…
— Зачмъ?
— И когда-нибудь, мы вернемся сюда вдвоемъ и заявимъ о несчастномъ случа…
— Лида?!
— Что же… ‘Ощущеніе, что одинъ въ пол воинъ?’ Я съ тобою… Это все-таки легче — два воина.
— Нтъ. Это еще тяжеле… Мы, глядя другъ другу въ глаза, будемъ видть въ нихъ отраженіе мертвеца.
— Тогда, прощай… Я иду къ нему и навсегда.
— Нтъ! Нтъ! Я согласенъ на все… Другого исхода нтъ.
Лида исчезла. Я схватилъ себя за голову…
И вотъ, но ея ршенію все длается. И какъ просто, адски просто длается, будто само собою…
Мы друзья, мы трое… Мы гуляемъ въ горахъ. Обманутъ онъ нами или нтъ. Онъ будто знаетъ все, но равнодушно, спокойно взираетъ на наши козни, на нашу ложь… Или онъ слишкомъ честенъ, чтобы заподозрить насъ и угадать нашъ коварный планъ.
И вотъ, мы трое въ горахъ, среди дикихъ скалъ, пустынныхъ ущелій, около насъ разверзаются пропасти, сбгаютъ стремнины, надъ нами далеко разстилаются равнины.
И вотъ однажды мы снова трепетно движемся къ краю моего утеса, подъ которымъ грозно зіяющая бездна…
Сегодня!?..
Да, это ршено на сегодня… Стало быть сейчасъ. Мы вернемся домой одни, а онъ, полетвъ въ ущелье съ этой страшной высоты, даже не почувствуетъ наденья и конца…
И вотъ мы на краю… Онъ становится впереди, первымъ, предъ нами… Онъ будто гордо издвается надъ нашимъ смущеньемъ. Вдь одного лишь легкаго толчка достаточно… А если онъ далекъ отъ мысли подозрвать? Если онъ вритъ намъ, довряется младенчески чисто, безгршно…
— Ну… шепчетъ мн Лида, поднимая на него руку.
И мн страшна эта поднятая рука! Я замеръ на мст и не двигаюсь…
— Наше счастье… шепчетъ она.— Вся наша земная ширь, свтлая, радостная, быть можетъ, еще долгая и полная всхъ благъ земныхъ… Все, все зависитъ отъ одного движенія… Что же ты?
— Стой! вскрикнулъ я…
Но уже поздно…
Мы одни, вдвоемъ…
Но что же это? Я не двигался. Она не трогала его… Онъ самъ упалъ и исчезъ въ зіяющемъ пространств?
— Лида. Ты столкнула его? Ты?!
— Нтъ. Я только хотла… Что же это?
И мы стояли, чувствуя себя одинокими, и намъ становилось жутко и тяжко…
— Мы приводили его сюда… Мы пріучили его становиться такъ. Мы привели его и сегодня. И онъ сталъ, какъ бывало становился часто… Такъ или иначе, мы убили его…
— Да… Мы теперь одни. Мы свободны!.. сказала она, но какъ будто не мн.
— И счастливы… Можемъ наслаждаться жизнью… сказалъ я, не ей и не себ…
Кого же мы убждаемъ? стараемся убдить! И будто — тщетно!
Мы отошли, озираясь, отъ края утеса, откуда сейчасъ исчезъ онъ изъ нашихъ глазъ, и опустились на землю.
Мы — убійцы — молчали, но и я, и она, будто прислушивались, что-то снова слышали и мысленно отвчали… Мы объясняли, мы увряли… Мы хотли что-то выяснить, опредлить, ршить, и что-то боле мудреное, нежели убійство… Убійство было легкое дло, а ‘это’ мудреное…
— Ахъ, еслибъ снова можно было…— воскликнула Лида, хватаясь съ отчаяніемъ за голову.— Мы были счастливы! Счастливы нашей любовью, счастливы даже этой нашей взаимной ненавистью къ нему. Презрнье къ нему ставило его неизмримо ниже и хуже насъ, и мы около него казались себ еще выше, еще чище… А теперь, принесенный въ жертву — онъ выше насъ… Мщеніе все преобразило. Ахъ, если бы можно было снова вернуть нашу прошлую жизнь… тихую и мирную, безъ бремени на душ… Говори же! Неужели можно теперь намъ быть счастливыми!?
— Нтъ… Мы убійцы… И только одно можетъ слегка облегчить наше бремя… Разстаться намъ…
— Ахъ, еслибъ онъ былъ живъ!.. зарыдала она.— Боже! Еслибъ это не случилось…
И вдругъ изъ-за края утеса появилась тнь, поднялась, ступила и, двинувшись, очутилась между нами. Это былъ онъ, живъ и невредимъ.
— Я возвращаюсь къ вамъ. Вы слишкомъ страдаете. И вотъ я снова живъ.
Мы бросились и обхватили этого врага въ порыв восторга и счастья, безпредльнаго, невыразимаго…
— О, какъ я счастливъ! вскрикнулъ я.
И я безумно, страстно обнималъ этого человка. Я любилъ ого… Любилъ за то, что онъ снялъ съ меня иго тяжкое.
— Я не убійца! Нтъ! Нтъ! Я такой же, какъ и вс, человкъ. О, какъ я счастливъ!
— Богъ съ тобой!.. говоритъ онъ тихо…

XIV.

— Богъ съ тобой! Что ты?! Ты ужасенъ. Приди же всебя. Милый, приди въ себя.
Я на террас… Вечеретъ…
— Такъ это все неправда! Видніе!.. воскликнулъ я…
— Что? Опять видніе?.. Господь съ тобой…
— Ахъ, Лида. Еслибъ ты знала… Если бы ты перестрадала это, то поняла бы меня теперь. Но нтъ. Ты не была, тамъ… на краю утеса. И ты не поймешь. Ты не знаешь нашей радости, нашего счастья, когда онъ вернулся.
— Кто?
— Твой мужъ, убитый нами.
— Ты бредишь. Это низкое существо живо, къ несчастію! грустно, но рзко вымолвила она…
— Не говори такъ. Слушай меня…
И я передалъ ей все, что видлъ, и все, что выстрадалъ… И все, что она выстрадала еще сильне меня…
— Ну, что же? Говори? Скажи?! спросилъ я.
Она задумалась, печально опустивъ голову на грудь. Я долго молча глядлъ на нее, не мшая ей мысленно, на-яву тоже пережить сердцемъ мою фантазму.
— Ну, что же, милая…
— Да. Я чувствую… Это невозможно… Но это все потому, что ты говорилъ ему въ бреду: ‘Рабски робкое ощущеніе, что — одинъ въ пол воинъ’. Будь убійство мужа любовникомъ — обычай, ежедневное, общимъ молчаніемъ освящаемое дяніе во имя любви, то…
— …То я бы безтрепетно пошелъ на это?..
— Да.
— Не знаю… Во сн было то, вздохнулъ я,— что я провижу теперь и на-яву… ‘Нчто’ высшее самой совсти, руководящее ею, нчто предвчное и вковчное. Оно было до человка и будетъ посл него… ‘Оно’ владетъ человкомъ-и владетъ міромъ, быть-можетъ движетъ вселенной.
— Богъ? Истина?..
— Имени дать нельзя. Названія не было и не будетъ. Но все равно ‘оно’ — было, есть и будетъ…
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Найденыш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1884
  2. Мадонна, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  3. Былые гусары, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1891
  4. Камер-юнгфера, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  5. Петровские дни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1903
  6. Искра Божья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1862
  7. Манжажа, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1863
  8. Француз, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1908
Электронная библиотека