СОНЪ
СОНЪ
(Очеркъ).
——
Н. Тимковскій.
‘Русская Мысль’, кн.VI, 1892
Сон, Тимковский Николай Иванович, Год: 1892
Время на прочтение: 16 минут(ы)
— Кого это отпваютъ?
— Іорданова… писателя.
— Молодой еще… Знать, скоропостижно…
Это были первыя слова, которыя услыхалъ Іордановъ. Очнувшись, онъ увидлъ себя лежащимъ въ бломъ глазетовомъ гробу, его исхудалыя, блдныя руки сложены крестомъ на груди. Прямо надъ нимъ высится церковный сводъ, и оттуда глядитъ на него окруженный облаками Саваоъ. Клубы ладона носятся въ воздух. Съ клироса льются заунывные звуки.
Странно: онъ видитъ даже свое собственное лицо, видитъ свои плотно закрытые глаза и, въ то же время, чувствуетъ, что это именно онъ лежитъ въ гробу. Онъ не ощущаетъ своего тла: ему кажется, что все существо его сосредоточилось въ одной неизмримо малой точк. Это было такъ необыкновенно, что на минуту мысль его, пораженная изумленіемъ, замерла.
Когда сознаніе возвратилось къ нему, онъ увидалъ передъ собой сморщенное лицо старушки, которая разглядывала его.
‘Это она спрашивала про меня’,— промелькнуло въ голов Іорданова и въ то же мгновеніе онъ увидалъ вокругъ себя множество знакомыхъ лицъ. Странно какъ-то они вс смотрятъ на него: или ужь слитномъ въ упоръ, или съ недоумніемъ и страхомъ, точно хотятъ и, вмст съ тмъ, боятся глядть. И почему онъ видитъ ихъ всхъ, если глаза у него закрыты? Это что-то непостижимое, что-то ужасное.
Но еще боле непостижимое происходитъ внутри него: онъ чувствуетъ и понимаетъ сразу такъ много, какъ прежде не могъ и вообразить себ. Вс мысли, вс ощущенія окружающихъ, даже самыя неуловимыя, самыя затаенныя, мгновенно отдаются въ его душ, точно вс эти люди живутъ внутри него, точно рушилась какая-то стна, отдлявшая его отъ другихъ. Рыжій, осанистый дьяковъ, съ грустнымъ усердіемъ размахивающій кадиломъ, подумалъ о томъ, что ныньче постный день и на поминкахъ будутъ подавать рыбное. ‘Блорыбица… копченый сигъ…’ — мелькнуло у него на мгновеніе въ мысляхъ. Батюшку, лысаго, сденькаго старичка, безпокоитъ то, что на двор сыро, до кладбища далеко, а у него опять разгулялся ревматизмъ. ‘Эхъ, забыла попадья фуфайку вынуть!’ — думаетъ онъ, но тотчасъ же старается отвести свои мысли отъ земнаго.
‘Ужъ не сплю ли я?— подумалъ Іордановъ.— Все это такъ дико, такъ непонятно. Но нтъ, это не похоже на простой сонъ’.
И въ самомъ дл это не похоже на сонъ. Онъ видитъ все вкругъ себя съ поразительною ясностью. Вотъ передъ его глазами качается кисть на гроб, которую дьяконъ задлъ рукавомъ ризы, вотъ большая свча въ старомъ массивномъ серебряномъ подсвчник: пламя мигаетъ, вздрагиваетъ, потомъ вдругъ разгорается такъ ярко, ярко… А вонъ на клирос впереди всхъ стоитъ маленькій дискантъ съ большими голубыми глазами, которые у него то и дло слипаются. Видитъ Іордановъ и лики святыхъ, и кусты акацій, заглядывающихъ въ растворенное окно, и воробья,.качающагося на конц втки, и морщинистую руку старичка священника, когда онъ крестится. Все это такъ ясно, отчетливо, живо, какъ не бываетъ во сн.
‘Ужъ не летаргія ли это?… Или, можетъ быть, это сама смерть?’
И вдругъ ему стало ясно, что это именно смерть, а не другое что. Вдь, онъ самъ раньше предчувствовалъ, что дни его сочтены. И вс это знали, только скрывали отъ него. Ему вспоминается теперь полутемная комната съ измятою, давно опостылвшею ему постелью, на столик возл постели, и на окнахъ, и на этажерк, повсюду пузырьки съ лкарствами: все пропитано ихъ тяжелымъ запахомъ. Вспоминаются ему безсонныя больныя ночи и длинные томительные дни. Онъ помнитъ, какъ шептались около его изголовья, какъ притворялись передъ нимъ веселыми и бодрыми. ‘Они вс были какъ-то особенно ласковы со мной, подозрительно ласковы, и все присматривались, прислушивались ко мн. Я давно догадался, что смерть близка. И вотъ, наконецъ, совершилось’. ‘Но нтъ же, нтъ, ничего этого не было!— вдругъ пронеслось въ голов Іорданова,— все это я самъ выдумалъ. Я, просто, легъ спать, какъ всегда… Я даже помню, какъ я тушилъ лампу и какъ огонь долго еще вспыхивалъ въ темнот. Боже мой, значитъ, я умеръ во сн, скоропостижно?… Да, это теперь ясно для меня… Но, можетъ быть, я еще не совсмъ умеръ?’
Онъ хотлъ встрепенуться, но остался неподвиженъ. Жизнь и смерть сливались въ его душ необъяснимымъ образомъ и производили въ немъ состояніе, котораго онъ еще никогда не испытывалъ. Какъ будто онъ только что ушелъ изъ шумнаго собранія, въ ушахъ звенятъ еще звуки людскихъ рчей, смха, псенъ, но уже гробовая тишина, царящая кругомъ, сковываетъ его: онъ цпенетъ… И вдругъ снова въ воздух волны неясныхъ, сливающихся звуковъ, которые становятся все тише и тише. И снова безмолвіе, снова все замираетъ въ мертвой тишин, и самъ онъ замираетъ.
Церковь полна народу. Тсно и душно. Пламя свчей, смшиваясь съ дневнымъ свтомъ, производитъ впечатлніе чего-то болзненнаго. Пахнетъ воскомъ и ладовомъ. Церковный сторожъ, съ краснымъ отъ жары лицомъ, озабоченно продирается сквозь толпу съ пучкомъ восковыхъ свчей въ рук. Мальчикъ въ синей курточк подноситъ дьякону разожженное кадило, изъ котораго несутся благоухающіе клубы дыма. Сквозь открытое окно слышится грохотъ экипажей и возгласы разнощика, продающаго моченыя яблоки.
Толпа особенно сплотилась вокругъ гроба. Возл самаго изголовья стоитъ молодой человкъ со свжимъ и пухлымъ, какъ у ребенка, лицомъ. Это Курниковъ. Онъ всегда гордился своимъ знакомствомъ съ Іордановымъ и, отправляясь къ нему въ гости, надвалъ для солидности рубашку съ высокимъ стоячимъ воротникомъ. Невесело у него на душ, притомъ, туго накрахмаленный воротничекъ ржетъ ему подбородокъ. Но, главное, онъ очень безпокоится, какъ бы не хватились его въ контор, куда онъ только что поступилъ съ большимъ трудомъ. Онъ часто украдкой посматриваетъ на часы, стараясь какъ можно тише закрывать часовую крышку, и думаетъ, идти ли ему на кладбище, или поскорй вернуться въ контору и прошмыгнуть невамтно къ своему мсту?
А вотъ и адеенко. Онъ слишкомъ толстъ для земныхъ поклоновъ, но, все-таки, кладетъ ихъ, посл чего всякій разъ отираетъ капли пота, выступившія у него на лбу. Ему грустно. Онъ любилъ поговорить по душ съ покойнымъ, особенно когда въ окно барабанилъ дождь, а на стол шиплъ самоваръ… Но его слишкомъ томитъ духота. Онъ не плачетъ, но глаза его какіе-то красные, точно припухшіе, волосы слиплись на лбу. Онъ съ нетерпніемъ ждетъ, когда можно будетъ выйти на воздухъ.
Рядомъ съ адеенко стоятъ пожилая дама въ траур. Это дальняя родственница Іорданова. Она никогда не симпатизировала ему, жаловалась, что его мрачный видъ разстраиваетъ ей нервы, и прозвала Іорданова ‘тнью Гамлета’. Но теперь ей кажется, что она понесла тяжелую утрату. ‘Вотъ и еще одинъ родственникъ умеръ,— думаетъ она, и ей становится до слезъ жалко себя.— Притомъ, это пніе… этотъ обрядъ… они черезъ-чуръ надрываютъ душу’. Для подкрпленія себя она поминутно крестится маленькими крестиками, нюхаетъ одеколонъ и притягиваетъ къ себ за плечо дочь, стройненькую двочку лтъ двнадцати. На лиц двочки застыло испуганное и недоумвающее выраженіе. Она старается держать свчку какъ можно пряме и изрдка боязливо косится на гробъ.
Возл большой почернвшей иконы Николая Чудотворца, прислонясь плечомъ къ стн, стоить молодая двушка, съ смуглымъ, выразительнымъ лицомъ, очень просто одтая. Это Степанова, бывшая курсистка. Вспоминаются ей горячіе споры, которые она часто вела съ Іордановымъ. Она смотритъ на покойнаго, и ей кажется, что онъ былъ правъ, хотя ея собственныя убжденія не измнились, но Іордановъ, все-таки, правъ,— можетъ быть, потому, что онъ теперь мертвъ и никогда боле уже не будетъ спорить. При этой мысли лицо ея подергивается печалью. Она машинально крестится, но ее останавливаетъ вопросъ: нужно ли это? Она давно не была въ церкви: ей неловко, тяжело, почти жутко.
Невдалек отъ Степановой стоитъ очень молоденькая блондинка. Выраженіе грусти, видимо, непривычно для ея Подвижнаго лица. Она нервно щиплетъ свчу и вспоминаетъ, какъ недавно еще она кокетничала съ Іордановымъ. ‘Что бы изъ этого вышло, если бы онъ не умеръ?’ — проносится у нея въ голов, но она обрываетъ этотъ вопросъ и старается думать о томъ, какъ жалко, что онъ умеръ. Потомъ начинаетъ всматриваться въ товарищей покойнаго, особенно интересуетъ ее Порошинъ, о которомъ Іордановъ говорилъ ей, какъ о поэт.
Порошинъ, сутуловатый юноша съ угрюмымъ, некрасивымъ лицомъ, виднется шагахъ въ десяти отъ нея. Онъ какъ-то настойчиво мраченъ и насупленъ. Передъ нимъ носится образъ неумолимой смерти, и въ голов Порошина невольно начинаетъ слагаться стихотвореніе На смерть друга,
‘Средь толпы многолюдной, печальной,
Средь мерцающихъ грустно свчей…
Дальше къ нему напрашивается рима ‘погребальный’, но онъ взглядываетъ на мертвое лицо товарища и чувствуетъ, что все это не то, что все это не нужно…
Рядомъ съ нимъ стоитъ Бертъ. Онъ взволнованъ, потому что готовится сказать на могил рчь. Лицо его оживлено, глаза свтятся какъ-то проникновенно, прочувствованныя слова такъ и просятся на языкъ. Бергъ и Іордановъ не долюбливали другъ друга, но теперь Бергу не до того. Онъ даже забылъ объ Іорданов: передъ нимъ носится какой-то героическій образъ, ни мало не похожій на покойнаго, и этотъ образъ вдохновляетъ его. Бергъ страстно любитъ говорить рчи: онъ, кажется, готовъ на собственной могил сказать прочувствованное слово.
Изъ толпы особенно выдляется высокій, стройный брюнетъ съ энергическимъ выраженіемъ лица: это — Бловъ, товарищъ Іорданова по университету. Бловъ — воплощенная дятельность. Онъ участвуетъ во всевозможныхъ обществахъ и кружкахъ и всюду вноситъ элементъ серьезности. Теперь онъ невольно думаетъ о томъ, удастся ли ему сегодня обдлать все, что нужно? Съ чему безплодныя сожалнія? Мертваго не воскресишь, а живой долженъ быть полонъ жизни, долженъ дйствовать и стремиться впередъ, пока можетъ… И Бловъ высоко поднимаетъ голову, сурово сдвигаетъ брови, стараясь подавить въ себ щемящее чувство грусти, но при взгляд, на блдное, осунувшееся лицо товарища въ сердце его, какъ тонкая игла, вонзается тоскливое чувство, вс его дла и планы задергиваются передъ нимъ трауромъ, теряютъ смыслъ: остается одна безцльная суета. Однако, Бловъ не можетъ примириться съ этимъ, онъ энергически встряхиваетъ головой, гонитъ грусть и настойчиво повторяетъ себ: ‘надо жить!’ Потомъ онъ тревожно взглядываетъ на жену, безпокоясь за нее и за будущаго ребенка. Молодая женщина, въ противуположность мужу, вся соткана изъ грусти и нжности. На ея кроткихъ глазахъ сверкаютъ слезы. ‘Такъ рано умеръ… такой молодой… Что, если бы мой Володя такъ умеръ и лежалъ бы здсь въ гробу… и это пніе…’ Изъ глазъ ея капаютъ крупныя слезы. Она вспоминаетъ, что докторъ запретилъ ей волноваться, потому что это вредно для ребенка, вытираетъ слезы и старается думать о чемъ-нибудь другомъ.
Вонъ и еще, и еще знакомыя лица видны Іорданову. Среди нихъ онъ давно уже ищетъ одного дорогого для него лица: лица сестры. Ея нтъ, ея не видно. Онъ не вритъ этому, снова и снова пробгаетъ пытливымъ взоромъ окружающую толпу — и снова не находитъ той, которую ищетъ. Онъ не спрашиваетъ себя, почему ея лтъ здсь, но, какъ это часто бываетъ во сн, сразу увряется въ истин того, что первое промелькнуло въ мысляхъ: ему вдругъ становится ясно, что она покинула его, что она оставила его одного сводить послдніе счеты съ жизнью, все, что связывало ихъ при жизни — взаимная помощь, взаимное сочувствіе, глубокое пониманіе другъ друга,— все это былъ сладкій обманъ, а вотъ теперь выступила на свтъ горькая истина… Когда Іорданову сдлалось это ясно, онъ почувствовалъ себя страшно одинокимъ и заброшеннымъ. Жизнь окружающей его толпы хлынула, какъ огромная волна, въ его душу, и все помутилось въ немъ отъ вида обнаженныхъ сердецъ. Тсно сплотились вокругъ него люди, но, Боже, какъ далеки, какъ безконечно далеки они отъ него, и какъ онъ чуждъ для нихъ! Онъ еще лежитъ тутъ, передъ ихъ глазами, а они уже живутъ своею особою жизнью, въ которой ему нтъ мста. Что-то горькое, обидное, близкое къ ненависти поднялось въ немъ. Какъ, онъ лежитъ здсь бездыханный, а вотъ эта женщина въ траур то и дло прикладываетъ руку ко лбу своей дочери, тревожимая одною мыслью: не разболлась ли голова у ея двочки? Онъ умеръ, а они могутъ жить!… Онъ безсиленъ, онъ безпомощне вотъ этой дряхлой старушки, а они могутъ двигаться, могутъ идти, куда хотятъ… И они уйдутъ къ своимъ дламъ и удовольствіямъ, а его засыпятъ землей… И, все-таки, жизнь не нарушится, какъ будто не произошло ничего… О, если бы можно было пожить еще хоть годъ, хоть часъ, хоть одинъ день! Ему никого и ничего не нужно, ему нужно только дышать, двигаться, видть солнце, ощущать въ себ жизнь… Жить, и какъ можно дольше жить, хвататься за каждую минуту жизни,— вотъ и все, и весь смыслъ жизни въ этомъ, и ничего больше не надо: ни заботъ, ни дружбы, ни любви… О, какъ жадно сталъ бы онъ вдыхать въ себя весенній воздухъ! Съ какимъ наслажденіемъ гулялъ бы, смялся, плъ!… Пусть и солнце скроется, пусть небо будетъ мрачно и сро, все-таки, сколько блаженства чувствовать себя живымъ подъ этимъ небомъ!… Но это блаженство отнято у него. Онъ видитъ все вокругъ себя, но онъ знаетъ, что все это умерло для него, потому что самъ онъ мертвъ. Не для него свтитъ солнце, не для него зеленетъ трава, поютъ жаворонки, разцвтаютъ ландыши въ рощахъ: для него приготовлена только могила… О, зачмъ не погибла вмст съ нимъ вся жизнь, не прекратилось всякое движеніе, не умолкли вс звуки? Эта жизнь, что волнуется кругомъ него, ненавистна ему, потому что она выбросила его изъ себя и смется надъ нимъ и кидаетъ его, жалкаго, беззащитнаго, въ холодную яму и равнодушно уходитъ прочь. Боже, какъ ужасно лежать одному безжизненнымъ среди толпы живыхъ!… О, какъ онъ ненавидитъ ихъ всхъ за то, что они живутъ!…
‘Молитву пролію ко Господу и Тому возвщу печали моя’,— доносится до него съ клироса, и вотъ на встрчу тому теченію, въ которомъ смшивалась жажда жизни съ ненавистью къ живущему, изъ глубины души его поднимается другое теченіе, передъ которымъ все остальное меркнетъ. Нтъ уже въ сердц судорожнаго желанія жить, улеглась тревога, успокоилось возмущенное чувство: осталось одно холодное равнодушіе ко всему и ко всмъ. Іордановъ замчаетъ, какъ окружающая его жизнь отходить все дальше и дальше, и лица, стоящія у гроба, расплываются въ какомъ-то туман.’
‘Вотъ она, смерть!— мелькаетъ у него въ мысляхъ.— Обрываются послднія связи съ жизнью. Все для меня теперь такъ ясно и такъ чуждо, точно вся эта жизнь совершается на другой планет, и нтъ мн до нея никакого дла. Да и жизни никакой не существуетъ, а есть только миражъ, который теперь разсялся передо мной. Я вижу коротенькую линію: это моя жизнь, рядомъ съ ней тысячи, милліоны такихъ же едва замтныхъ линій: все это человческія жизни. А вотъ тянется однообразная линія безъ начала и конца: это — вчность. Передъ ней все ничтожно. Столтія сливаются въ одинъ мигъ, милліарды верстъ — въ одну точку. Не существуетъ ничего, о чемъ можно было бы жалть, когда исчезаетъ миражъ, называемый жизнью’…
Медленный погребальный звонъ слышится съ колокольни. Катафалкъ, мрно покачиваясь, движется по многолюднымъ улицамъ столицы. Впереди идутъ священники, сзади тянется рядъ каретъ. Голоса пвчихъ странно прорываются сквозь уличный шумъ и трескъ экипажей. Весеннее солнце играетъ на ризахъ духовенства. Встрчный народъ останавливается, снимаетъ шапки, засматриваетъ въ кареты. Вонъ лавочникъ выскочилъ изъ лавки, перекрестился, посмотрлъ изъ-подъ руки на катафалкъ и опять ушелъ щелкать на счетахъ, крупнымъ, дружнымъ шагомъ прошелъ мимо взводъ солдатъ, обгоняя процессію и отдавая честь. Вотъ на перекрестк остановился обозъ, выжидая конца шествія. Вотъ господинъ съ портфелемъ подмышкой приподнялся на пролетк и нетерпливо ждетъ, когда можно будетъ прохать. Сзади и спереди и везд кругомъ гремятъ экипажи, снуетъ народъ, все куда-то спшитъ, обгоняетъ другъ друга, смшивается въ одну пеструю массу, и среди этой торопливой толпы плавно раскачивается катафалкъ, медленно и какъ бы неохотно подвигаясь впередъ…
Сквозь безпрерывный шумъ, окружающій Іорданова, ему все чудятся какіе-то далекіе звуки: гд-то чуть слышно звенитъ грустная нота, которая невольно приковываетъ въ себ его вниманіе. Она не даетъ ему покоя, она говоритъ ему, что не вс еще счеты съ жизнью покончены. Но гд звучитъ эта нота: гд-нибудь вдали или въ его собственномъ сердц? И что это такое: звуки ли музыки, или отдаленный звонъ? плачъ ли это, мольба или тоскливый призывъ?… Ему мучительно хочется разгадать эти звуки. О чемъ говорятъ они? О слав, о величіи?… О, нтъ! Его, безсильнаго, безжизненнаго, везутъ, чтобы предать земл: онъ исчезнетъ безъ слда, и отъ него останется одно воспоминаніе. Что же такое слава? Слава раздавленнаго червя!…
И снова онъ вслушивается въ отдаленную, замирающую ноту, которую не можетъ заглушить ни говоръ толпы, ни шумъ колесъ, въ ней какъ будто слились тысячи неясныхъ, волнующихъ сердце звуковъ, смшались тоска и радость, скорбь и утшеніе, въ ней чудится Іорданову какая-то тайна жизни, которая ускользаетъ отъ него. Чтобы постигнуть ее, онъ все глубже и глубже погружается въ самого себя и на дв души своей ищетъ разршенія загадки. Онъ припоминаетъ свою жизнь, и ему кажется, что онъ спалъ, видлъ какой-то сонъ, и сонъ этотъ промелькнулъ, какъ мгновеніе. Теперь онъ проснулся, и отъ сновиднія остался въ его душ только смутный, неуловимый слдъ. Смерть застигла его въ разгар кипучей дятельности: какъ жадно добивался онъ знанія, какъ упорно работалъ надъ вопросомъ, который казался ему очень важнымъ!… И вотъ теперь, оглядываясь назадъ, онъ не можетъ понять, какъ все это могло казаться ему важнымъ?… Точно все, что онъ длалъ, вдругъ выступило изъ полумрака на дневной свтъ и сразу померкло передъ этимъ холоднымъ свтомъ. ‘Я теперь вижу и знаю столько, сколько никогда не видлъ и не зналъ, но что мн въ этомъ, если я не ощущаю въ себ жизни, если я не понимаю, что такое она, если я забылъ ее?’
И снова онъ напрягаетъ всю силу мысли, чтобы понять то сновидніе, которое онъ называлъ жизнью, и заглянуть въ ту, скрытую отъ него, глубину жизни, которую онъ невольно связывалъ съ волнующими его звуками. Въ то время, какъ катафалкъ подвигался отъ церкви къ кладбищу, Іордановъ передумалъ и перечувствовалъ безконечно много. Какъ въ панорам, проходили передъ нимъ одна за другой картины жизни.
Вотъ длинною полосой тянутся поля. Лтняя страда въ полномъ разгар. Люди выбиваются изъ силъ, чтобы добыть хлбъ а жить. Земля дастъ имъ хлбъ, и они будутъ жить для того, чтобы снова выбиваться изъ силъ, снова добывать хлбъ, и такъ до тхъ поръ, пока не поглотитъ ихъ земля, которая кормила ихъ…
Вотъ раскинулась на сотни верстъ снжная равнина. Все бло, все однообразно, все мертво. Втеръ свободно гуляетъ на простор, засыпая снгомъ жалкаго путника. Пусто и безлюдно, только тамъ и сямъ чернются группы людей, подгоняемыхъ солдатами. Тихо, глухо, безотрадно кругомъ. Угрюма природа, но еще угрюме, еще мрачне жалкія лица людей, обреченныхъ на медленное угасаніе вдали отъ родины. Зачмъ живутъ они? зачмъ не хотятъ проснуться отъ этого Тяжелаго сна, называемаго жизнью?
А вотъ тропическая страна съ роскошною растительностью. Гиганты-деревья стоятъ величественною толпой, и ничтожнымъ кажется передъ ними человкъ. Солнце льетъ сверху огонь… Тяжело, душно: точно огромная раскаленная печь, въ которой задыхаются люди. Безучастно красуется вокругъ человка великолпная природа. Въ воздух, напоенномъ ароматами, подъ зеркальною поверхностью рки, въ чащ двственнаго лса — повсюду таится смерть. Все пожираетъ другъ друга, чтобы жить. Пышно разцвтшая жизнь, какъ зрлый плодъ, каждый мигъ готова оборваться… Эта жизнь питается смертью: чтобы живое осталось живымъ, нужны предсмертныя конвульсіи погибающаго.
Вотъ долина, усянная трупами. Страшны искаженныя страданіями лица убитыхъ, страшны искаженныя злобой и безуміемъ лица живыхъ. Смерть собираетъ на этой долин обильную жатву. Грохотъ, дымъ, дикіе крики, надрывающіе душу стоны и кровь, кровь безъ конца…
Вотъ шумитъ громадная столица. Везд камень, все каменное. Люди тснятся, борятся за жизнь, каждый судорожно держится за т крохи, которыя онъ перебилъ у другаго. На улицахъ, на рынкахъ, въ домахъ — везд эта утомительная и безпощадная борьба за жизнь. Но гд же сама жизнь, изъ-за которой борятся такъ жестоко?
А вотъ проходитъ передъ Іордановымъ скучный, сренькій осенній день. Моросить дождь, поля пусты, на лугахъ мокрая, пожелтвшая трава. Сыпятся листья съ деревьевъ, разносятся втромъ… Уныло ропщутъ полуобнаженныя деревья, — и такъ голо, такъ безотрадно все кругомъ. И въ душ безотрадно, точно мимо тебя прошло что-то дорогое, и ты не замтилъ его, а теперь уже поздно: оно навки потеряно для тебя. Не будетъ больше въ сердц ни радости, ни огня, ни жизни…
Много картинъ прошло передъ Іордановымъ, но все это была тяжелыя и тревожныя сновиднія, отъ которыхъ ему хотлось поскоре избавиться… А чудные звуки все плачутъ, и дрожатъ, и хватаютъ за сердце. Чмъ больше вслушивается въ нихъ Іордановъ, тмъ знакомъе кажутся они ему: будто онъ слышалъ ихъ когда-то очень давно, еще въ дтств… И вотъ онъ видитъ себя ребенкомъ. Передъ нимъ точно изъ тумана вырисовывается вьющаяся среди луговъ рка. Солнце уже зашло и розовая заря отражается въ неподвижной поверхности воды. Все затихло въ прозрачномъ вечернемъ воздух… Вдали, на послднемъ изгиб рки, подъ горой, покрытой лсомъ, стоить домикъ и какіе-то знакомые Іорданову милые голоса доносятся къ нему по вечернему затишью. Мальчикъ видитъ, что кто-то машетъ ему, зоветъ его, онъ стремглавъ бжитъ на зовъ по мягкому бархатному лугу, а сердце у него въ это время замираетъ отъ какого-то сладкаго, горячаго чувства…
Процессія остановилась. Еще нсколько минутъ — и Іордановъ увидалъ себя передъ зіяющею могилой. Тоска и ужасъ вдругъ охватили его. Ему казалось, что онъ прошелъ мимо жизни, но не узналъ ея и никогда боле не узнаетъ, никогда не услышитъ этихъ тоскливо-призывныхъ звуковъ,— никогда, никогда!
‘Боже, страшно это слово! Зачмъ даны мн были вс мои тревоги, страданія, надежды? Все это исчезнетъ сейчасъ навки вмст съ моимъ тломъ… О, лучше бы мн не родиться!… За что я гибну? За то, что я беззащитенъ и мертвая сила можетъ раздавить меня? Но зачмъ меня заставляютъ сознавать это? Пусть бездушная сила давить, но зачмъ я чувствую это, зачмъ принуждаютъ меня глядть прямо въ лицо смерти?… За грхъ, за вину?… Но нтъ вины, равной этому наказанію!’
Земля застучала по крышк гроба. Іорданову казалось, что онъ погружается все глубже и глубже въ какой-то бездонный колодезь. Прожитая жизнь послдній разъ вся промелькнула передъ нимъ, какъ молнія.
Внками усяна могила, но они не согрваютъ лежащаго въ ней, а, между тмъ, ему такъ холодно, такъ холодно… Этотъ холодъ уже проникаетъ въ самую глубину души его и какъ будто вымораживаетъ изъ нея послдніе остатки жизни.
Это-то говоритъ наверху. Это Бергъ произносить рчь:
‘Онъ умеръ, оплакиваемый всми. Его любили, потому что онъ былъ достоинъ любви, а еще боле потому, что онъ самъ умлъ любить. Мы вс, оплакивающіе безвременно погибшую молодость, силу, провожающіе дорогой намъ прахъ покойнаго до мста его послдняго успокоенія, мы вс чувствуемъ, что насъ связываетъ общая любовь къ почившему. Любовь, которая была вчною спутницей его при жизни, провожаетъ его и до могилы’.
Что-то шевельнулось въ душ Іорданова:
‘Любовь?… Мн знакомо это слово. Это сказалъ Бергъ, но я ничего не чувствую въ его сердц, — я не знаю, что онъ хочетъ сказать этимъ… Еще кто-то говоритъ. Съ чему? Все это ложь. О, безконечное ничто, ты ужасно, но ты правдиво: ты не скрашиваешь своего бездушія. Ахъ, лучше бы они ушли скорй!… Тяжело… Вся вселенная дышетъ холодомъ могилы. Смерть, какъ громадная глыба, нависла надъ всмъ живущимъ, и нтъ ничего, кром смерти. Напрасно они обманываютъ себя и говорятъ о жизни и взываютъ къ кому-то о ней, напрасно несутся со всхъ концовъ земли мольбы и тоскливыя псни, напрасно воскуряется иміамъ. Тщетно опьяняютъ они себя надеждами и стараются врить въ жизнь: ничто не спасетъ ихъ. Все будетъ оковано льдомъ смерти, все онметъ, все сольется въ одну безцвтную массу. Мракъ, тишь, холодъ, пустота, ничто’…
‘А Богъ?…’
Іорданову представился безбрежный океанъ, могучій и грозный, таинственный и необъятный. Нтъ силы, которая оставалась бы силой передъ Нимъ. Все ничтожно, все исчезаетъ предъ лицомъ Его. ‘И я исчезаю въ этомъ океан. Онъ страшенъ мн своимъ невыразимымъ могуществомъ. Я слишкомъ безпомощенъ передъ Нимъ, я не могу даже думать о Немъ, не могу найти словъ, какъ обратиться къ Нему. Я чувствую себя стертымъ съ лица земли… И я попрежнему одинокъ, попрежнему затерянъ среди безконечной мертвой пустыни, и только еще сильне сознаю свое ничтожество передъ этимъ вчнымъ, безпредльнымъ океаномъ: я тону въ немъ, и волны равнодушно разбиваются надъ моею головой… Боже, Ты недосягаемо далекъ отъ меня! Какъ я буду молиться Теб,— я, капля, исчезающая безслдно въ одинъ мигъ?…’
Провожающіе расходились, кидая на могилу прощальные взгляды. Вдругъ что-то дрогнуло въ сердц Іорданова. Въ ту же минуту онъ услыхалъ торопливые, взволнованные голоса.
— Пропустите, пропустите: это — сестра…
Да, это была она. Свжая могила, покрытая цвтами, бросилась ей въ глаза. Такъ она не поспла? Такъ его ужъ зарыли?… На мгновеніе она остановилась, пораженная. Шляпка развязалась и упала у нея съ головы, она не замтила этого. Глаза ея замерли въ выраженіи ужаса и безпросвтной тоски.
— Успокойтесь, ради Бога, — произнесъ кто-то дрожащимъ голосомъ.
Эти слова вывели ее изъ оцпеннія. Она вдругъ рухнула на могилу и припала горячимъ лицомъ къ земл. Казалось, въ этомъ клочк земли сосредоточилась для нея теперь вся жизнь, точно сердце ея было зарыто здсь. Она не плакала, она только вздрагивала всмъ тломъ: видно было, что внутри нея все плачетъ.
— Уйдите… оставьте меня…— шептала она тмъ, кто пытался успокоить ее. Окружающіе качали головами и понемногу расходились.
Наконецъ, она осталась одна. Кругомъ нея зеленла трава, втеръ тихо покачивалъ верхушками березъ, молодые листья шелестили точно въ грустномъ раздумьи.
Іордановъ чувствовалъ, какъ въ сердц его сестры росла и зрла съ каждою минутой мучительная тоска. Онъ чувствовалъ болзненное замираніе этого сердца, онъ слышалъ тоскливый бредъ души ея:
‘Его нтъ… Онъ здсь зарытъ, засыпанъ… Да какъ же я-то живу? Это страшно, это жестоко!… Господи, за что, за что? Онъ долженъ жить! Онъ, какъ живой, передъ моими глазами: я вижу его, я слышу его голосъ!… Но нтъ, нтъ, я никогда больше не увижу его, никогда… Господи, я не могу жить: отними у меня жизнь! Мн пусто, страшно безъ него! Онъ тамъ одинъ, и нельзя сдлать, чтобъ онъ былъ не одинъ… Такъ неужели все кончено? Нтъ, ты слышишь меня, ты чувствуешь мое горе… не умеръ. Ты вдь, ты не умеръ?…’
Она сла на могил и помутившимся взоромъ смотрла на могильные памятники и плиты. Если бы хоть слезы, ей было бы легче, но слезъ не было, а тоска все сильне и сильне давила ей грудь. Она съ радостью отдала бы жизнь, еслибъ это могло воскресить брата. Передъ ней носилось недавнее прошлое, когда онъ былъ еще живъ. О, зачмъ она не была съ нимъ тогда все время, зачмъ не окружила его всми ласками и заботами?… Только теперь почувствовала она во всей сил, какъ онъ дорогъ, какъ страшно дорогъ ей,— теперь, когда вся душа ея залита горемъ!
‘Ему хотлось жить, любить, работать’,— шептала она со стономъ: тяжело было ему умирать… о Боже, какъ тяжело!’… Она вдругъ вся затрепетала отъ рыданій. Казалось, они никогда не кончатся, и организмъ ея не вынесетъ этихъ рыданій, казалось, что жизнь, ненужная ей теперь, выходила вмст со слезами изъ ея тла. Она утопала въ своемъ гор: оно рвало и било ее, какъ разъяренная волна. Она хотла и не могла произнести прощальнаго слова. ‘Прощай!’ — беззвучно шептали ея уста, но рыданія подступали ей къ горлу и она не могла произнести этого слова, не могла услыхать его.
Но услыхалъ это слово Іордановъ и задрожалъ всмъ тломъ. Вотъ, вотъ оно то, чего ему было жаль и о чемъ онъ забылъ! Вотъ то, что далекою грустною нотой звучало въ его душ! Передъ нимъ вдругъ такъ живо встали дтскіе годы, когда душа у него была.чиста и сердце открыто для всхъ, когда онъ умлъ такъ горячо, такъ беззавтно любить, вспомнились ласки матери и любовь сестры, которая заступила ему мсто матери, вспомнилъ онъ и т минуты, когда, узнавъ жизнь, падая и терзаясь, находилъ утшеніе у сестры и въ ея любви почерпалъ для себя новую жизнь, новыя силы, вспомнилъ онъ, какъ глубоко они съ сестрой глядли другъ другу въ душу, какъ близко каждый принималъ къ сердцу все, что касалось другаго, вспомнилъ онъ и радость встрчъ, и скорбь при разлук… Онъ пережилъ и перечувствовалъ все, что выстрадала она за него дорогой, когда, узнавъ о его смерти, хала сюда съ истерзанною и убитою душой. Онъ понялъ всю любовь и всю тоску ея великую, понялъ — и самъ загорлся тоской по жизни, которая ему вдругъ стала дорога несказанно. О, неужели не дано ему будетъ желанной жизни? Неужели онъ никогда больше не будетъ чувствовать, не будетъ любить, хотя сердце его полно горячею любовью? Неужели, найдя жизнь, онъ снова и навсегда потеряетъ ее и уже никогда боле не почувствуетъ близости роднаго сердца, которое бьется теперь на его могил? Разстаться съ жизнью… о, нтъ, это невозможно!…
И онъ зналъ теперь, что это невозможно. И когда онъ поврилъ въ жизнь, онъ почувствовалъ, что вся мертвая бездна вещества, окружавшая его, дрогнула и заколебалась отъ жгучихъ рыданій на его могил. Горячія слезы проникли къ нему, согрли его грудь и растопили ледяныя оковы смерти, он зажгли въ немъ сердце, и оно снова стало биться.
‘Боже!’ — прошепталъ онъ, и передъ нимъ засіялъ чуднымъ блескомъ могучій, необъятный океанъ, неизсякаемый источникъ любви и жизни, къ которому Іорданову хотлось прильнуть доврчиво и радостно. Какимъ-то чуднымъ огнемъ загорлась вселенная, точно отлетвшая душа снова вернулась къ ней: казалось, нигд больше не остается мста для смерти. Цлое море жизни хлынуло вдругъ отовсюду: везд бьется оно, все дышеть ею. Жизнь брызнула изъ солнца, льющаго лучи свои на могилу, и изъ деревьевъ, и изъ цвтовъ, и изъ сосднихъ могилъ, и даже изъ могильныхъ плитъ. Іорданову казалось, что Богъ воскресилъ все, что сейчасъ только было мертво. Воскресли въ сердц Іорданова и т люди, которые недавно стояли надъ его могилой, и онъ почувствовалъ, что близокъ и дорогъ сталъ ему каждый человкъ.
‘Не печальтесь обо мн: нтъ смерти, нтъ разлуки’,— прошепталъ онъ.
А горячія слезы все проникали къ нему и волновали и жгли его сердце. Слезы сжимали ему горло… Все глубже и глубже дышалъ онъ.
‘Не плачь, сестра: разлуки нтъ’,— хотлъ онъ произнести, но вдругъ сладкое и страстное рыданіе вырвалось у него изъ груди. Онъ вскрикнулъ отъ какого-то непонятнаго переполнившаго его чувства и — проснулся.