Сонъ.
Сонъ.
Разсказъ М. Коцюбинскаго.
Съ украинскаго.
Сон, Коцюбинский Михаил Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 27 минут(ы)
День за днемъ тянулось одно и то же. Ночи, будто ненужныя, сами знали привычные пути, и глаза, тоже какъ будто лишніе, равнодушно глядли на все, до отвращенія знакомое. Плыли передъ нимъ и безслдно исчезали дома небольшого городка и все одни и т же люди, словно потертая мебель, среди которой можно ходить годами, даже не замчая ее. Бульваръ среди города съ рядомъ обнаженныхъ тополей, блвшихъ на осеннемъ неб, подобно рыбьимъ скелетамъ, аллея, по которой ежедневно ходилъ онъ, такъ хорошо знакомая каждой неровностью, каждымъ угломъ кирпича, о который не однажды онъ споткнулся. И эта фигура, что шла навстрчу — чиновникъ изъ казначейства. Покачиваясь въ черномъ пальто, наглухо застегнутомъ отъ головы до ногъ, мелькнула расчесомъ крашеныхъ бакъ и лниво подняла надъ безцвтнымъ лицомъ поля своей шляпы. Прежде вступала въ разговоръ при встрч, а теперь перестала. Да и зачмъ? Антонъ напередъ зналъ, что могъ бы услышать. Матовый голосъ клокоталъ бы въ застегнутой груди и пропускалъ бы густо черезъ крашеныя баки исторію клубнаго шлема или длинный разсказъ о признакахъ катарра кишекъ.
Фигура давно осталась позади, а Антонъ замчаетъ, что онъ точно также раскачиваетъ туловище, какъ и казначейскій чиновникъ.
Теперь опять пусто въ алле. Недавно посаженныя деревца были обломаны и протягивали къ небу свои втви, твердыя, колючія, ободранныя съ кусками кожи — коры. Со скамей, на которыхъ кто-то насыпалъ кучи земли, текли на дорожку потоки грязи. Среди деревьевъ, въ кучахъ опавшихъ листьевъ, стоялъ подозрительный запахъ, осеннее небо тосковало надъ бульваромъ — и все это срое, скользкое, убогое вороны покрыли сткой крыльевъ, засяли грубымъ, скрипучимъ крикомъ.
Антонъ дошелъ до конца бульвара и вернулся назадъ. Передъ глазами опять встало запустнье, по которому только что прошелъ. И тутъ онъ замтилъ, что упрямо ршаетъ надодливый вопросъ и не можетъ ршить: что означаетъ сонъ, приснившійся сегодня жен?..
Жена спустила съ постели обнаженныя ноги, блыя, какъ застывшее сало, и вкусно, немного хрипло со сна разсказывала, что ей снилось, будто она доитъ корову, оттягиваетъ сосцы, а въ доенку бжитъ не молоко, а вода. Что бы оно означало? Вода…
Онъ не зналъ утромъ, не думалъ объ этомъ днемъ, а теперь вотъ ршаетъ этотъ ненужный, пустой вопросъ упрямо, настойчиво, словно хочетъ слюну оторвать отъ подошвы. Что означаетъ вода?
Этотъ вопросъ держитъ его среди деревьевъ бульвара, блыхъ на сромъ неб, какъ рыбьи кости, въ грязномъ русл аллеи. И кажется, что вырвись онъ отсюда, этотъ вопросъ быть можетъ остался бы позади, засыпанный крикомъ воронъ…
Антонъ оставляетъ бульваръ и выходитъ на городскую площадь, въ центр которой — лужа. Ему не нужно смотрть на городъ. Онъ можетъ заглянуть въ лужу и увидть весь городъ: тяжелый блый соборъ подъ шапкой зеленаго купола, кирпичное зданіе управы и желтыя стны суда. Все это помстилось въ одной луж.
На тротуар теленокъ. Три фигуры, вс на одно лицо, въ синихъ брюкахъ ‘подъ студента’, стараются загнать теленка въ лужу. Теленокъ сопротивляется, поднимаетъ хвостъ, таращитъ испуганные глаза, а когда имъ, наконецъ, удается и четыре тоненькія ножки разбиваютъ въ брызги соборъ, управу и судъ и вязнутъ въ грязи, глупый оскорбительный смхъ будто твердетъ въ сромъ туман и тяжело падаетъ въ стоячія воды.
Потомъ они еще плевали: кто переплюнетъ лужу.
Антонъ уже не ждалъ.
Что-то мутное осдало на сердце. Оно начиналось дома, а заканчивалось здсь, въ безцвтной городской скук, словно длинная ржавая цпь.
Дома было спокойно, день уходилъ за днемъ. Какъ въ луж весь городъ, такъ въ отдльномъ дн онъ видлъ всю свою жизнь. По утрамъ, еще лежа въ постели, онъ выслушивалъ женины сны, прозаичные и скучные, какъ дйствительность, наскоро пилъ чай за столомъ, покрытомъ крошками хлба, со слдами мокрыхъ стакановъ и съ посудой, оставшейся тамъ еще отъ ужина, и спшилъ на службу. Потомъ обдалъ, всегда въ одинъ и тотъ же часъ, съ вчно восторженнымъ: ‘а у насъ сегодня зеленые щи!’ и выслушивалъ жалобы на кухарку. Посл обда жена отдыхала, а онъ отправлялся въ городъ въ надежд на что-то новое, никогда не сбывавшееся, и снова несъ къ вечернему огоньку домой ту же самую скуку, съ какой выходилъ.
По вечерамъ собирались порой къ жен сосдки и отъ нечего длать играли въ карты, больше для возбужденія аппетита. Онъ въ карты не игралъ и шелъ къ себ, чужой всему этому, курилъ и среди клубовъ дыма что-то писалъ, чего никогда не долженъ увидть посторонній глазъ, для себя только, лишь бы удовлетворить безпокойную потребность.
Порой происходили ‘событія’ — привозили дрова и надо было ихъ принимать, или заболвалъ ребенокъ. Но все имло конецъ — и жизнь снова текла спокойно въ старомъ русл…
Антонъ безцльно блуждалъ по тихимъ малолюднымъ улицамъ. Липкая и темная муть все осдала въ сердц, но изъ-подъ нея упрямо, какъ часто бывало, что-то поднималось и выростало. Что-то молодое, свжее, еще незатоптанное, жажда чего-то новаго, тоска по красот.
На пути встрчались двушки, провинціальныя козы, съ блескомъ влажныхъ глазъ, со свжимъ оваломъ лица, эластичными движеніями тла.
Что-то оставалось посл нихъ въ воздух, какъ посл весенней грозы, будило и освжало. Хотлось пережить что-то сильное и прекрасное, какъ морская буря, дыханье весны, новую сказку жизни. Пропть недоптую псню, что покоилась въ груди, сложивъ крылья. Онъ нашелъ бы новыя слова, не т, что осенними листьями шелестли подъ ногами, а полноцнныя, богатыя и звонкія, какъ псня.
Но въ осеннемъ туман все исчезало, и онъ шелъ дальше вдоль мокрыхъ заборовъ, за которыми скучно дремали обнаженныя втви. Смеркалось. Антонъ проходилъ кварталъ за кварталомъ. Глядлъ, какъ постепенно деревья погружались въ сизый туманъ и рисовались на неб, какъ темныя жилки на перламутр.
Въ перерывахъ кварталовъ — молочная мгла, за которой чувствовалось далекое и безконечное. Моросилъ мелкій дождикъ и нжнымъ холодкомъ касался его лица. Зажигались огни. Тротуары блестли, ловя вечернія тни деревьевъ. Капало съ крышъ, все чаще капли стекали съ крышъ, сточныхъ трубъ и со стнъ. Он играли, пли, звенли, измняли темпъ, силу и тонъ. Скоро улица превратилась въ симфонію капель. Незамтно выплывали изъ тумана фонарщики, разнося свтъ. По тихимъ улицамъ, въ вечернемъ мрак, по всмъ направленіямъ поплыли съ легкимъ колыханьемъ огни.
Чернли только ноги фонарщика, а надъ ними плылъ огонекъ. Оживлялась музыка капель грустныхъ и веселыхъ, лнивыхъ и бодрыхъ, глухихъ и звонкихъ. Вдали мягко сверкнули окна, и чья-то невидимая рука соединяла половинки ставенъ, будто глаза закрывались для сна.
Потребность красоты, жившая въ душ Антона, вызывала желаніе всюду искать ее, но дйствительность давала мало. Правда, когда-то онъ видлъ далекія страны, гд солнце и море наперерывъ старались развернуть передъ нимъ свои чудеса, но то было давно и будни совершенно засыпали пепломъ воспоминанья. Порой, только во сн, оживали они на мигъ, вызывая потомъ жгучую тревогу. Онъ любилъ сны. Ложась спать, словно пускаешься плыть по морю ночи, невдомому и черному. Что тамъ встртишь, увидишь, переживешь, пока темныя волны ночи не выбросятъ тебя на свтлые берега дня?..
Пора было вернуться домой. Антонъ уже видлъ, какую картину онъ застанетъ: вс комнаты отдыхаютъ во тьм, только въ столовой свтло. Кипитъ самоваръ, дти пьютъ чай съ молокомъ, а жена что-то вяжетъ крючкомъ. На него пахнуло, какъ изъ гнилого болота лтомъ, этимъ знакомымъ тепломъ столовой, молокомъ съ чаемъ, запахомъ женина тла и кошкой, вчно валявшейся на диван. Логовищемъ человка, сытымъ покоемъ, который любила жена и который такъ раздражалъ Антона.
И, дйствительно, онъ все это увидлъ…
— Хорошо, что ты уже пришелъ…
Марта встртила его озабоченно. Ей было жарко отъ вчныхъ заботъ. Она распустила легкую блузу, позволявшую видть широкую шею и голыя руки.
— Приходитъ стекольщикъ, пора окна вставлять, а я не знаю…
Она налила Антону чаю и придвинула хлбъ.
Ахъ сколько заботъ!
Надо кадку купить для огурцовъ… А можетъ быть лучше заказать… Она хотла съ нимъ посовтоваться. Обойдется дороже, зато дольше прослужитъ.
Онъ обстоятельно переговорилъ съ нею о томъ, что новую кадку надо хорошо вымочить, чтобы огурцы не пріобрли запаха, о томъ, что капусты надо бы въ этомъ году наквасить меньше: что-то не стся, о томъ, что въ теплыя одяла хорошо бы прибавить ваты…
Марта вся раскраснлась, черезъ открытый воротъ и широкія рукава блузы вяло тепломъ ея тла.
Она пошла за нимъ даже въ его комнату, и, когда онъ нагибался и собиралъ со стульевъ ея юбки, еще сохранявшія въ себ тепло ея тла, она механически бросала вчное: ‘ахъ, извини’ и спокойно брала изъ рукъ мужа свою одежду.
Она еще не окончила. Ей хотлось посовтоваться о матеріал и фасон дтскихъ курточекъ, о запас свеклы и о тысяч хозяйственныхъ мелочей. Онъ невнимательно слушалъ, глядя, какъ мягко дрожитъ съ каждымъ словомъ подбородокъ жены и думалъ: ‘ожидали ли мы, что черезъ 12 лтъ посл свадьбы не найдемъ другихъ темъ для разговора, что слова наши будутъ падать между нами, какъ мусоръ развалинъ на зеленыя травы?’
Кругомъ было тихо, лампа ровно горла, и въ молочномъ свт плавалъ дымъ папироски.
А жена все говорила, больше для себя самой, чмъ для него, ибо была убждена, что мужъ безпомощенъ и непрактиченъ и вообще мало къ чему способенъ.
А въ конц концовъ все было спокойно, и тихо, какъ всегда. Мертвый покой лужи не могла возмутить сильная волна и это такъ раздражало Антона, что ему хотлось крикнуть, что-то бросить, или выбить окно, чтобы съ трескомъ и звономъ впустить въ комнату свжаго воздуха.
Однажды утромъ Антонъ проснулся какой то необычный, словно прислушиваясь къ чему то въ себ. Онъ не могъ бы въ тотъ день сказать, разсказывала-ли жена свой сонъ, блли-ли, какъ всегда, ея икры, пока нога лниво искала туфлю: все это нынче какъ-то не дошло до него. Въ его движеніяхъ, въ походк было что-то молодое, тревожное и новое.
Не допилъ чаю, сосалъ давно погасшую папироску и на все глядлъ невидящимъ взглядомъ, безпокойно шагая по комнат.
Къ обду опоздалъ, но вошелъ легко и быстро, съ молодой линіей плечъ, витающій далеко гд-то.
Марта замтила перемну.
— Ты сегодня какой-то странный.
Видъ Антона обезпокоилъ Марту.
— Случилось что?
Ей пришлось повторить вопросъ, но онъ поспшно спрятался за слово ‘ничего!’, чему трудно было поврить. Зеленые щи не произвели на него впечатлнія, онъ мало лъ, а на вопросы отвчалъ невпопадъ.
— Что ты говоришь? Гд ты? Проснись…
Тогда онъ длалъ надъ собой усиліе, старался быть изысканно внимательнымъ, обдумывалъ каждое слово, прежде чмъ сказать, и пустымъ взглядомъ, обращеннымъ куда-то въ глубину, обнаруживалъ скрытое, затаенное въ себ.
Любопытство Марты возросло, когда Антонъ посл прогулки прошелъ не въ столовую, а прямо къ себ. Она слышала размренные шаги, стучавшіе словно въ тактъ мысли, частое треніе спички о коробку, а закрытая дверь манила больше, чмъ свободный входъ.
Наконецъ, она пріоткрыла дверь въ его комнату.
— Можно къ теб?
Онъ кивнулъ головою.
— Что съ тобою, Антонъ?
Антонъ, очевидно, колебался. Ему не хотлось сказать и одновременно мучительно хотлось, чтобы жена спрашивала, чтобы вырвала у него признаніе, просившееся на волю изъ переполненной груди.
— Ничего.
Но это слово, брошенное имъ, какое-то легкое, хрупкое, пустое. Марта чувствовала, что ей не трудно сломать его.
— Говори ужъ, что тамъ такое?
Антонъ остановился, посмотрлъ на жену и посл минутнаго колебанія у него вырвалось:
— Я видлъ сонъ.
Марта облегченно вздохнула.
— Ахъ, только сонъ!
Она была почти разочарована. Однако поудобне услась въ кресл и сдлала гримасу лакомки кошки, которая когда-то такъ шла ей.
— Интересный сонъ? Ну, такъ разскажи.
Она любила сны.
Но онъ вдругъ замолчалъ. Къ чему все это? Пойметъ-ли она? Для него не было разницы между дйствительностью и сномъ. Въ чемъ разница, если во сн видишь, какъ наяву, смешься, страдаешь, переживаешь? Разв дйствительность не исчезаетъ такъ-же безслдно, какъ сонъ? Разв жизнь не быстро улетающій сонъ, а сонъ не жизнь?
Антонъ ходилъ по комнат и чувствовалъ, что до краевъ переполненъ всмъ пережитымъ за ночь и что оно вотъ-вотъ прольется.
Наконецъ, остановился и таинственно произнесъ:
— Я опять былъ тамъ, въ далекой, теплой стран…
Жена сдлала круглые пустые глаза, а онъ долженъ былъ ей напомнить о стран, когда-то промелькнувшей въ его жизни какъ сказка.
— Понимаешь ли, раннимъ утромъ я стоялъ на остров среди моря. На высокомъ, прекрасномъ, гордомъ остров. За моремъ, въ синемъ туман, утопала старая земля. Мн казалось, что въ молодой гордости островъ оторвался отъ земли и уплылъ въ свтъ творить самостоятельную жизнь, собственную красоту. Море было такое гладкое и синее, будто туго натянутый экранъ, на которомъ показывали небо. Сколько было лазури! Настоящее море въ неб и настоящее небо въ мор. Отъ лазурныхъ просторовъ лазурно было въ душ моей, тепло, свободно. Я былъ словно пьянъ отъ запаха дикой полыни, что затопила скалы и наполнила воздухъ своимъ дыханіемъ. Серебряная сдина ея нжно свтилась, будто даже днемъ озаренная луннымъ сіяніемъ. Полынь нависала надъ обрывомъ скалъ и трясла бородою надъ самымъ моремъ, словно фавнъ дико всклокоченной шерстью.
По тихому морю разостлались блесоватыя дороги. Я глядлъ и думалъ: для кого он? Кто подетъ по нимъ? Он исписали синее полотно моря, какъ старинные іероглифы, а кто прочтетъ эти таинственныя письмена? Я весь былъ подобенъ псн, подобенъ аккорду тоски, слившейся съ пснью моря, солнца и скалъ.
Вдругъ сзади послышался голосъ, чистый и гармоничный, будто рожденный тепломъ лазури.
— Не можете ли вы сказать, что означаютъ эти странныя письмена?
Я оглянулся.
Между скалъ стояла женщина съ блднымъ лицомъ въ золотой рам волосъ. Она простерла руку къ морю, а полынь вышивала на ея черной одежд серебряные узоры. Въ другой рук пылали маки. Одинъ и тотъ же вопросъ шевелился у насъ обоихъ и я отвтилъ:
— То письмена счастья.
Она взглянула на меня.
— Возможно. Вздохнетъ втерокъ и сотретъ письмена счастья раньше, чмъ успешь прочесть ихъ. И приблизила ко мн внокъ изъ золотыхъ волосъ, тяжелое серебро полыни на одежд, маки и еще что-то, глаза — два озера морской воды.
— Ого!— засмялась Марта.
— Не мшай. Мы сли, какъ давніе знакомые, на теплые камни. Я не смотрлъ на нее, но видлъ, какъ въ легкомъ дыханіи втерка трепетали надо лбомъ ея тонкіе волосы, словно огненные языки, а въ глазахъ струилась теплая лазурь.
Молча глядли мы на море. Теперь на него налетали блые паруса, будто рои мотыльковъ. Богъ знаетъ откуда появлялся въ мор челнокъ, перебиралъ лапками веселъ, какъ муравей на скатерти, и вдругъ расцвталъ блымъ парусомъ, словно цвтокъ изъ бутона. Ложился на бокъ и трепеталъ на голубомъ пол. Въ лицо намъ тепло дохнулъ воздухъ. Разъ, другой,— это втерокъ просыпался, и постепенно исчезали дороги на мор. У береговъ море начинало пылать.
— Вамъ не кажется,— отозвалась сосдка,— что теперь море, какъ синяя птица счастья: погрузило голову въ лазурный туманъ и распустило павлиній хвостъ у самыхъ скалъ, гд каждый глазокъ горитъ сине-зеленымъ огнемъ? Взгляните-ка!
Мы наклонились надъ обрывомъ, и когда наши взгляды добжали черезъ хаосъ изломанныхъ скалъ и дикой заросли къ берегу моря, мы увидли, какъ оно тихо трепетало въ стк изъ яркихъ бликовъ, будто пойманное въ неводъ изъ синихъ, зеленыхъ и розовыхъ нитей, а сквозь эту стку на насъ глядла мозаика дна: фіолетовыя пятна густыхъ водорослей, голубые глаза подводныхъ песковъ, старая бронза и темносиняя эмаль, сливавшіяся въ одинъ огненный сплавъ.
— А вы не замчаете,— отозвался я, взглянувъ въ море и движеніемъ руки показывая ей на блыя виллы, залитыя солнцемъ:— вы не замчаете, что мы плывемъ? Островъ, какъ спрутъ, погрузилъ въ море жесткія лапы, присосался къ нему, словно хочетъ остановиться. Однако не можетъ.
Плыветъ. Вчно плыветъ — куда — не знаетъ, въ тепл и въ солнц, въ лазурномъ туман. Раскрылъ широко пасть и оскалилъ здоровые зубы, словно смется рядами блыхъ домовъ.
Антонъ потеръ лобъ и продолжалъ тише:
— Не знаю, обмнивались ли мы словами, или вели разговоръ молча, но мы плыли въ широкомъ простор, рядомъ, плечомъ къ плечу, и вся масса морского воздуха, весь запахъ соли, полыни, солнца — проходилъ черезъ насъ. Мы были чисты, крпки, какъ корабельные канаты, и, наврное, лучились.
— Къ морю! На берегъ! Скорй!
Она вскрикнула, будто имла власть надо мною и всплеснула въ ладоши такъ, что лепестки дикаго мака осыпались ей на юбку. Одинъ изъ нихъ холодкомъ коснулся моей руки.
Мы спускались внизъ.
Теперь скалы выростали передъ нами, теплыя, почти горячія, словно въ ихъ каменныхъ жилахъ текла живая кровь. Среди мозаики морщинъ и трещинъ сверкало порой золото дрока, блестла серебряная полынь, или поднимались мирты въ своемъ подвнечномъ убор. Или опять изъ-подъ ногъ круто поднималась скала, крпкая голая грудь, на которой глазъ скучно отдыхалъ отъ красокъ. Зато какъ радостно было, когда мы тамъ находили милый синій цвтокъ, прилпившійся къ скал, точно онъ слъ отдохнуть на минуту.
Чмъ онъ жилъ? Конечно, пилъ каждое утро лазурные туманы моря. Я не зналъ его названія и оттого онъ былъ вдвое миле.
— Неправда ли, онъ похожъ на гнздо аметистовъ на срой скал?
— Да, онъ выглядитъ какъ гнздо аметистовъ.
Съ правой стороны сбгала внизъ вмст съ нами струйка кровавыхъ маковъ, а слва, на каждомъ поворот тропинки улыбалось море. Далекія скалы, вс въ изломахъ, мягко одлись въ зелень и выглядли, какъ старый, мстами потертый, бархатъ. Становилось жарче. Пылали скалы, дорога, пыль подъ ногами, пылали воздухъ и море. Мы тоже дышали огнемъ.
Ящерицы то и дло перебгали дорогу. Разогртыя скалы, казалось, двигались отъ ихъ безпрерывныхъ волнистыхъ движеній. Мелькнетъ только пестрая спинка, или остроконечный хвостикъ — и тотчасъ же исчезнетъ. И снова откуда-то появляется, на кривыхъ ножкахъ, приплюснутая испугомъ. Остановилась, подняла зминую головку и опасливо водитъ круглымъ подчеркнутымъ глазомъ. Видно, какъ стучитъ подъ тоненькой кожицей сердце. Но вотъ упала тнь или зашелестло что-то — и она ужъ исчезла въ незамтной расщелин скалъ, будто вошла прямо въ камень.
Не знаю, кто изъ насъ назвалъ ящерицу душою камня, пульсомъ, что вчно бьется въ тяжелой и неподвижной масс.
Наконецъ, дохнуло море. И мы вздохнули. Кажется, начиналъ дуть сирокко.
— Берегъ!— легко вздохнула моя сосдка, увидвъ срые пески. И, когда она бжала къ нему, я любовался, какъ на фон моря сіялъ нимбъ золотистыхъ волосъ.
Море несло на себ волну, и, докативши, короткимъ привычнымъ движеніемъ выбрасывало ее на берегъ, будто сдавало карты.
На Piccola Marina купались. Мы минули этотъ солнечный смхъ, всплески тла, зеленый фосфоръ его въ вод — и пріютились въ безлюдномъ уголку. Море слпило. Оно все расцвтилось серебряными цвтами. И хотя жизнь ихъ была коротка, всего одинъ мигъ, но въ то же мгновеніе вмсто увядшаго цвтка распускалась сотня новыхъ. Блеснетъ ослпительно, какъ звзда и исчезнетъ. А на лазури новыя звзды. Мы видли отсюда островъ отъ моря и до вершинъ.
Волны бились и разбивались о крутыя скалы Monte Solaro. Островъ шиплъ, какъ разогртый камень, брошенный въ воду и вокругъ него кипла вода.
Мы молча сидли, словно растаявшіе въ лазури и слушали море.
Наконецъ, я спросилъ:
— О чемъ вы думали сейчасъ?
Она обняла меня взглядомъ,— а въ немъ я увидлъ все море и небо — и отвтила тихо:
— Гляжу на югъ, на безконечное море. Сирокко приноситъ ко мн изъ Африки зной и ароматы Египта, а я мечтаю о стран блыхъ песковъ и черныхъ людей, о кактусахъ, пальмахъ и пирамидахъ. Катится волна изъ Африки и какъ далекій братскій привтъ — цлуетъ скалы. И быть можетъ волна, омывавшая ноги араба, набгаетъ теперь на мои ноги, какъ символъ единенія…
— Какъ хорошо!
Это вскрикнула Марта, прерывая разсказъ.
Антонъ остановился, будто впервые замтилъ жену.
Она была здсь!
Свтъ лампы, удивленные глаза жены, точно они видли что-то необыкновенное, разстегнутая пуговица на ея груди, полоса табачнаго дыма поперекъ книжнаго шкапа и черныя холодныя окна, на которыхъ дождь пальцами барабанилъ свои нудные мотивы…
Антонъ нетерпливо встряхнулъ плечами и этимъ движеніемъ будто что-то сбросилъ съ себя. Забгалъ по комнат и опять заговорилъ.
— Ну, мы разстались. Я не зналъ даже, на долго ли или навсегда.
Было обденное время. Когда я входилъ въ столовую своего отеля, первые звуки гонга густо плыли надъ рядами блоснжныхъ столовъ, еще пустыхъ въ то время. Я занялъ свое мсто. Между колоннами веранды, обращенной въ столовую, синло море, словно громадныя марины, вправленныя въ рамы блыхъ колоннъ. На горизонт расцвтала парусами яхта. Солнце легло на Кастильоне, дремавшій справа, и закудрявило гору рядами маслинъ, опоясало ее нсколько разъ чернымъ турецкимъ поясомъ. Виноградъ горлъ между ними зеленымъ огнемъ, будто вставленные въ поясъ драгоцнные камни. Еще никого не было въ столовой, но я хорошо видлъ знакомую, словно застывшую въ глазахъ картину: черный смокингъ въ блыхъ панталонахъ молча и методично ржетъ кровавое мясо, а рядомъ дама, вся въ бломъ, потонула въ переплет краснаго Бедекера. Шумятъ голоса, звенитъ посуда, сыплется смхъ, булькаетъ вино, радостно блеститъ море, а черный смокингъ въ блыхъ панталонахъ, словно машина, старательно ржетъ кровавое мясо, а блая англичанка вся утопаетъ въ красной книжк.
Первыми явились въ столовую нмцы. Простучали вдоль столовъ каблуками. Мужчины и дамы, гуськомъ. Заняли отдльный столъ и сейчасъ же зазвенли стаканами. Они огородили столъ стной широкихъ спинъ, окаймили скатерть кругомъ здоровыхъ румянцевъ, смшали со звономъ посуды свой грубый смхъ и звуки своего языка. Ja… ja… ja…— ja…— трещало надъ столомъ, а подъ столомъ стучали ноги, толстыя икры въ чулкахъ изъ грубой шерсти, въ запыленныхъ туфляхъ. Ихъ дамы, некрасивыя, въ веснушкахъ, поднимали костлявыя плечи въ скверно сшитыхъ блузкахъ и механически выбрасывали изъ себя, какъ т куклы, у которыхъ надо прижать въ надлежащемъ мст:
— Ach!.. Wunderschn!
Ja — ja… ja… ja… рубили мужчины.
— Kolossa—al!.. пли дамы, набирая себ на тарелки солидныя порціи кушанья.
За отдльнымъ столомъ угрюмо обдалъ русскій и боязливо оглядывался кругомъ, какъ загнанный волкъ.
Тихо передвигались лакеи въ черныхъ фракахъ, съ замкнутымъ выраженіемъ степенности, блестло серебро посуды по колоннамъ вился виноградъ, за нами шумли пальмы, а передъ нами море.
— Ach! Wunderschn!
— Kolossa—al!..
И вотъ вдругъ на фон синяго моря проплываетъ корона золотыхъ волосъ. Морскіе глаза устремлены на меня и блое лицо привтливо киваетъ. Она немного опоздала…
— Какъ, опять?— вскрикнула Марта.
Однако ей тотчасъ стало досадно.
— Прости, прости… я уже молчу…
Марта покраснла. Подозрительный огонекъ блеснулъ во взгляд. Она механически схватила шитье, склонилась надъ нимъ и нервно заработала иглой. Но это не остановило Антона. Онъ былъ не здсь.
— Удивительно, что мы говорили даже тогда, когда молчали… что наши мысли звучали согласно, какъ струны, когда заднешь одну. Что когда я глядлъ на тучи надъ моремъ, она тотчасъ видла, какъ ихъ тни купались въ синей вод. Или на облачко, набжавшее на скалу, я зналъ отвтъ: ‘это поцлуй неба’. А еще удивительне, что, когда мы такъ бесдовали, царила великая тишина, будто кром насъ никого не было на свт. И здсь я впервые замтилъ, что у нея красныя губы…
Марта положила шитье.
Она сидла прямая, будто выросла вдругъ, съ глазами, крпко вставленными въ оправу вкъ.
— Слдовало теб жениться на блондинк…
— Ты такъ думаешь?— невнимательно бросилъ Антонъ, выпуская изъ легкихъ новый клубъ дыма.
Онъ уже не могъ остановиться. Разсказывалъ, какъ въ жару, когда скалы блли отъ зноя, а грудь пила горячій воздухъ, какъ лаву вулкана, они блуждали по безлюднымъ улицамъ города, среди дикихъ масличныхъ садовъ, гд срыя деревья съ согнутыми колнями, съ жилистыми втвями-руками, казались рабами, окаменвшими на окровавленной маками земл.
Горячій воздухъ танцовалъ тарантелу на скалахъ, а въ срыхъ маслинахъ цикады щелкали кастаньетами. Шли между стнъ, грубосложенныхъ изъ срыхъ камней, расшитыхъ блыми перьями папоротниковъ. Надъ стной торчала другая стна изъ опунцій, крупныя листья которыхъ складывались такъ же грубо одинъ надъ однимъ, какъ и камни. Было что-то дикое въ этихъ опунціяхъ, непонятное, безпорядочное, испуганная масса колючихъ листьевъ. Они другъ на друга взлзали,— эти крабы растительнаго царства — и ежились на нихъ колючки, будто волоса отъ смертельнаго страха. Гд-то кричалъ оселъ. Крикъ этотъ бился среди опунцій, такой же колючій, какъ и он… Порой они останавливались, чтобы дать дорогу женщинамъ, съ водой поднимавшимся по ступенькамъ. Въ сосудахъ, будто сросшихся съ головой, тяжело колыхалась вода и плескалась въ луженой чаш. Они пропускали мимо себя рядъ неподвижныхъ, застывшихъ лицъ,— напряженныя жилы на ше, частое дыханіе, словно дыханіе собакъ на ловл и сухія, какъ фиги, ноги, цпко прилипавшія къ каменнымъ плитамъ ступенекъ. И снова шли дальше по камнямъ, разсыпавшимся изъ-подъ подошвъ, среди ковровъ изъ дрока, золотого и душистаго, надъ которымъ черное рожковое дерево роняло зеленыя слезы стручковъ. Вдругъ останавливались, ослпленные моремъ. Оно всплывало неожиданно, вдругъ и чаровало душу своимъ радостнымъ сіяніемъ, синею мглою, среди которой плавалъ въ мор Везувій, будто громадная голубая медуза. А дальше опять была сдая полынь, акульи пасти агавъ, камни и дрокъ, будто проволочная щетка, которою причесывалось солнце, оставивъ на ней пряди своихъ золотыхъ волосъ.
Антонъ видлъ передъ глазами то, о чемъ говорилъ. Онъ оглушилъ Марту, покорилъ, водилъ за собою. Она шла за нимъ, покорная, ненужная,— та третья, какъ тнь, и дивилась сил, не дававшей ей возможности сопротивляться. Какъ въ волшебномъ сн она ходила за ними по узенькимъ проулкамъ съ застоявшимся тепломъ, среди виноградныхъ и лимонныхъ садовъ, то блыхъ на солнц, то срыхъ въ тни. Казалось, съ горъ ринулись нкогда быстрые потоки и оставили посл себя высохшія каменистыя русла, на дн которыхъ беззвучно мелькало волнистое движеніе ящерицы, срой, какъ душа камня. Вдругъ препятствіе. Отъ стны до стны заполнила улицу вязанка колючаго сна на голов поселянки. Мелькнулъ на мгновеніе подбородокъ, кончикъ ровнаго носа, или огонь черныхъ глазъ — и снова такъ же пусто и мертво въ русл умершей рки. Тихая поступь крестьянки исчезла въ густой теплот — и только опять беззвучно мелькаетъ, какъ зменышъ, острый хвостъ ящерицы по мозаик стнъ. А изъ-за стнъ ограды дышитъ холодкомъ виноградъ и висятъ желтые лимоны, словно женскія груди.
— Мы взбирались на горы, къ дикимъ обломкамъ скалъ, къ окаменлой трагедіи великановъ. Что-то, вроятно, страшное случилось когда-то, когда земля была помоложе и горячй. Колебалась извчная неподвижность, скрежетали каменныя массы, ломался міръ — и скалы въ гнв отрывали отъ материнскаго лона непокорныхъ дтей. Съ того времени стоятъ оторванныя скалы съ окаменлымъ выраженіемъ нечеловческаго ужаса, глядя на громады пустымъ застывшимъ взглядомъ, вчно крича широко раскрытымъ ртомъ, нмымъ крикомъ мертвой ласки…
Мы взбирались выше, къ самымъ вершинамъ. Ахъ, что тамъ было! Тамъ втеръ ветъ въ ущельяхъ, напоенный полынью и дрокомъ, тамъ молодютъ кусты, какъ юныя двушки, тамъ солнце бродитъ среди камней, быстро мняя печаль тней на радость блеска, тамъ видишь, какъ море играетъ огнями и бурлитъ гд-то въ глубин, а дальше разстилаетъ шелковыя полы своей одежды до краевъ неба.
Я садился въ траву, она ложилась на теплые камни, сама горячая, словно вбирала въ себя все тепло скалъ, служившихъ ей ложемъ. И пока втеръ игралъ золотомъ ея волосъ, а я въ ея очахъ видлъ небо и море, она разсказывала мн свою жизнь.
Она была, кажется, съ Кавказа. По крайней мр, я понялъ, что во время революціи она сражалась тамъ съ войсками. Пряталась въ горахъ, совершала трудные переходы, неутомимая, какъ сильный юноша, равнодушная къ смерти. Ночью на бурдюкахъ переплывала Куру, чтобы достать зарядовъ для своихъ. Она даже была ранена казакомъ. Разстегнула рукавъ и показала шрамъ, а я сталъ передъ нимъ на колни и поклонился.
Мы были одни среди простора, подъ чистымъ высокимъ небомъ, и островъ плылъ съ нами въ мор, какъ облако на синемъ неб. Я чистъ былъ и бодръ, ты понимаешь, я былъ молодъ, не ощущалъ своихъ лтъ и своего тла, не чувствовалъ накипи жизни, я могъ бы летть… Понимаешь ли ты, что значитъ быть молодымъ и чистымъ? Ты не забыла?…
Голосъ Антона крпчалъ, выросталъ, и онъ не замтилъ, что ужь кричитъ.
Марта сидла увядшая и виноватая. Обняла руками колни, опустила голову и лицо ея утопало въ скорбныхъ тняхъ волосъ. Наконецъ, Антонъ замтилъ образъ жены и понизилъ тонъ. Онъ сталъ спокойне.
Онъ не былъ увренъ, все ли то видлъ во сн, о чемъ говорилъ, ощущалъ только потребность творить, жадно пить изъ источника, который самъ, какъ Моисей, выскъ изъ скалы.
Тихо, со взглядомъ, полнымъ мечтательнаго тумана, описывалъ ей ходъ вечеровъ.
Еще вершины скалъ блли на солнц, а уже тни отъ нихъ рисовали на мор фіолетовые узоры, остроконечные, какъ зубцы башни. Вечернее солнце выковывало серебряную подставку для одинокихъ скалъ въ мор, легкихъ и прозрачныхъ, будто расплавленныхъ зноемъ.А когда вечеръ набрасывалъ, наконецъ, фіолетовый или розовый плащъ на скалы, они — Антонъ и та женщина — отправились на piazz’у любоваться закатомъ. Искія уже золотилась, какъ зрлый плодъ. Монте-Микеле одлся въ красный базальтъ, а Везувій, казалось, выбросилъ въ море двухцвтное знамя: съ розовымъ голубое. На позлащенномъ неб мягко срли жемчужнымъ тономъ Неаполь, Поццуоли, Прочида и островки. Солнце склонялось все ниже. Искія стерегла его и чернла въ золотистомъ туман, словно негритянка подъ желтой вуалью. Вотъ протянулась въ послдній разъ кровавая рука, и зарозовли деревья цвтомъ миндалей, а виноградные кусты грозно подняли высокія волны въ зеленомъ мор. Кровавый дискъ солнца уже касался горы. Тогда Искія сбросила съ себя покрывало и черная, голодная, проглотила солнце. Она,— эта вчная пожирательница солнца, привыкла это совершать ежедневно. И былъ конецъ. Земля облеклась въ будничную одежду, сады отцвтали, а Искія спокойно переваривала свой ужинъ.
Сро и грустно становилось на остров посл заката солнца: вс краски линяли, какъ на подмоченной акварели. Казалось, что тихія сумерки вышили полинялымъ шелкомъ островъ на стальномъ мор, что островъ разостланъ на мор, какъ старый гобеленъ.
А когда тни постепенно сгущались, спокойный заливъ надвалъ на шею нитку дорогого мониста — неаполитанскихъ огней — и тихими ночами тепло свтились въ срыхъ стнахъ католическія часовни…
Уже было поздно. Заспанная кухарка въ третій разъ просовывала голову въ двери и плаксиво заявляла, что ужинъ остылъ.
Марта встала искусственно холодная, равнодушно бросивъ на ходу:
— Идемъ ужинать.
Лампа въ столовой была прикручена. На холодныхъ тарелкахъ неясно чернло жаркое. Дти уже спали.
Они ужинали молча. Марта механически придвигала мужу жаркое и выбирала лучшій кусокъ. Онъ сълъ быстро, хотя и безъ аппетита, будто его подгонялъ дождь, батогами стучавшій въ холодныя окна.
Тихо было и въ спальн, когда ложились. Онъ что-то спросилъ, но такъ вяло, ненужно, что когда она даже не отвтила, онъ не обратилъ на это вниманія. Марта представлялась спящей, а онъ переворачивалъ странички книжки, закрывъ ею лицо, хотя видно было, что онъ не читаетъ.
Марта ощущала ледъ въ сердц. Этотъ человкъ, котораго она считала самымъ близкимъ, сегодня отошелъ отъ нея далеко, и нсколько шаговъ между ихъ кроватями растянулись теперь въ холодное, безконечное пространство. Ей хотлось взглянуть ему въ лицо, прочесть тамъ что-то новое, но это ей не удавалось. Переплетъ книжки закрывалъ его лицо, а пальцы, розовые отъ свта свчи, нервно перебирали странички..
Марта лежала притаившись. Она ждала. Можетъ быть, онъ взглянетъ на нее, заговоритъ, растопитъ ледъ. Но напрасно. Немного погодя, услышала она, что шелестъ страничекъ затихъ, рука разогнулась и положила на постель книгу. Антонъ заснулъ, не потушивъ свчи.
Тогда она встала и, затаивъ духъ, подошла тихо къ кровати. Подняла книгу и положила ее на столикъ. Хотла загасить свчу и не гасила. Почти нагая, въ одной рубах, сползавшей съ плечъ, она трепетала, чтобы не разбудить его, чтобы онъ не увидлъ ее, а острое любопытство приковывало ея взоръ къ этому чужому мужчин. Сонъ уже положилъ на его лицо строгія и глубокія тни. Быть можетъ, ему уже снится? Что же онъ видитъ во сн? Что говоритъ ему душа, свободная отъ будничныхъ заботъ? Разв она знала! Чувствовала себя такой чужой, такой страшно одинокой, будто вдругъ откололась отъ всего міра. Отвела взглядъ отъ мужа и оглядла все свое тло, отъ груди до пальцевъ ногъ. ‘Разв я стара?’ Но тотчасъ подумала горько: ‘Что тло?’ Ей хотлось плакать. Неприкрытая нога Антона выставилась изъ-подъ одяла. Марта осторожно старалась ее прикрыть. ‘И здсь я забочусь о теб’, презрительно усмхнулась она и погасила свчу.
Но мысли не давали покоя ей и въ постели. Вчная забота о тл! Ежедневно, годами, она только и заботилась о его тл: чтобы было что сть, чтобы былъ одтъ хорошо, не простудился бы. Не жалла для него ни времени, ни труда. Это была ея обязанность, такая естественная, что не казалась даже тяжелой. Жизнь до сихъ поръ складывалась тихо, спокойно, у нея не было причинъ жаловаться. Они не ссорились, люди ихъ уважали, у нихъ даже не было долговъ! Она была горда, что мужъ не играетъ въ карты и всмъ этимъ хвалилась.
И вотъ сегодня онъ разбилъ все, посялъ тревогу, всталъ передъ нею непонятнымъ вопросомъ, который непремнно надо ршить. До сихъ поръ Антонъ казался ей простымъ и понятнымъ. Все было въ немъ ясно, хорошо извстно, укладывалось въ рамки, а вотъ… Марта досадовала на Антона: онъ ее обманулъ. Затаилъ кладъ, цнное что-то, на что и она имла право. Годами они длились только тломъ, отдавали его другъ другу для грубаго наслажденія, для радостей ласкъ, мелкихъ заботъ, нмя духомъ. Можетъ быть въ этомъ была ея вина? Можетъ быть въ этомъ было проклятіе жизни?
Слова, слышанныя сегодня, красота, которую способна прочувствовать только богатая душа, будили въ Март давнее и знакомое. ‘Ты понимаешь, что значитъ быть молодымъ и чистымъ? Ты не забыла?..’ Да, она помнитъ, хотя, можетъ быть, почти и забыла. Когда они женились — и еще въ первое время посл брака, у нихъ находились другія слова, но жизнь ихъ понемногу стирала и разбрасывала, до того, что Антонъ, какимъ-то чудомъ сберегшій ихъ, казался Март непонятнымъ и загадочнымъ.
Антонъ ворочался въ постели. Марта поднимала голову отъ подушки и прислушивалась. Какое-то острое любопытство влекло ея вниманіе къ этому человку, который, казалось, даже дышитъ сегодня иначе. Темнота мшала видть Антона, но это только заставляло работать воображеніе. Март казалось, что она все еще видитъ, какъ онъ бгаетъ по комнат съ помолодвшимъ сразу лицомъ. Она хотла, чтобы скоре насталъ уже день, хотя и неизвстный, но привлекательный уже этой неизвстностью.
Утромъ Антонъ встртилъ Марту только на мгновеніе, когда уходилъ изъ дому. Было что-то задвающее въ ея сухомъ подчеркнутомъ взгляд, какой она бросила на него. Но онъ вызова не принялъ.
День былъ срый и хмурый. Накрапывалъ дождикъ, лниво, равнодушно, безъ надежды перестать. Когда въ обденное время Антонъ возвращался домой, неожиданно повстрчалъ Марту. Шла на встрчу ему, одтая въ новый синій костюмъ, такъ бывшій ей къ лицу, на пер шляпы трепетали мелкія капли. Она была свже и легче сегодня.
— Куда ты?— удивился Антонъ.
— Надо было кое-что купить въ лавкахъ.
Краска залила ея лицо. Въ рукахъ у нея ничего не было. Было очевидно, что она вышла только для того, чтобы встртить его, ибо она повернула и пошла рядомъ.
Сначала молчали, а потомъ она осторожно обратила его вниманіе на то, что отъ дождя все потекло. Текли тротуары, улицы и дома, блестящія желзныя крыши, мокрые лошади и люди, текли экипажи, деревья и окна магазиновъ. Словно дождь хотлъ смыть вс краски и рисунки съ земли. Неправда ли?
На встрчу имъ быстро шла двушка въ широкой шляп. Едва успла проплыть мимо нихъ, а уже щеки у Марты покрылись густымъ румянцемъ.
Она замтила про себя:
— Терпть не могу блондинокъ.
Шли дальше, то молча, то разговаривая, а Антонъ нсколько разъ замтилъ, что жена перехватываетъ его взглядъ, а потомъ внимательно разсматриваетъ тхъ, на кого онъ взглянулъ.
Обдъ былъ уже готовъ. Столъ въ столовой парадно бллъ и на немъ въ высокой хрустальной ваз краснли свжія розы. Это была неожиданность — чистая скатерть, а особенно цвты въ такую позднюю осень! Антонъ къ этому не привыкъ. Свжія розы!..
Онъ удивленно взглянулъ на жену, а она будто нарочно опустила глаза, избгая отвта, и вышла въ кухню.
Наступилъ вечеръ. Антонъ ждалъ Марту къ себ и не ждалъ. Его желанія двоились. Хотлось разсказывать и хотлось въ себ затаить все пережитое, какъ что-то дорогое, ему только понятное и цнное.
Но Марта вошла. Веселая, немного нервная, глаза ея блестли.
— Ну, вотъ и я!
Сла, прямая, неудобно въ кресл и взглянула на мужа.
— Пришла дослушать твой сонъ.
Онъ какъ будто колебался, тогда она опять заговорила:
— Ты не сказалъ мн даже, какъ звали твою блондинку.
— Мою блондинку?
— Ха-ха! Твою блондинку.
— Я самъ не знаю. Не спрашивалъ.
— Нтъ, не поврю. Вы же все время были вдвоемъ.
— Что же изъ этого? Я не интересовался именемъ. Когда мы встрчались, наши глаза одинаково пили блескъ солнца и моря — и намъ было этого довольно. Мы вмст пили красоту изъ зеленой чаши, гд зретъ сокъ винограда, лимоновъ и померанцевъ. Это насъ соединяло… Что же теб еще разсказать?..
Смолкъ на минуту и снова началъ.
— Обыкновенно мы встрчались утромъ, брали лодку и уплывали въ море. Небо было сине моря, море было сине неба. Мн казалось, что они завидуютъ другъ другу. Вдали трепетали паруса лодокъ, какъ крылья голубей на неб. Мы плыли вдоль срыхъ скалъ, окаймленныхъ рядомъ яркихъ молюсковъ. Море колыхалось. И какъ только оно отклонялось отъ скалы, она обнажала красныя десны. Но тотчасъ же мягкимъ любовнымъ движеніемъ, какъ поцлуемъ, море опять закрывало этотъ свжій, здоровый ротъ.
Теперь, съ моря, мы лучше видли островъ. Солнце обращало обыкновенный камень въ мраморъ и заставляло его кормить растенія. Онъ, казалось, трепеталъ весь въ напряженіи творческихъ силъ. И лишь временами, когда блуждали по немъ тни отъ облаковъ, стихала оргія солнца, блеска и красокъ — и это былъ краткій мгновенный отдыхъ.
Отсюда намъ понятны стали вчные наскоки моря на островъ. Въ какомъ бы настроеніи оно ни было, оно вчно толкало камни, вчно ихъ грызло. Подворачивало камни подъ ноги и покрывало водой. Мы проплывали надъ ними. Какъ укрощенные зври они лежали на дн тихіе, гладкіе, безсильные и покорно позволяли одвать себя рыжей шерстью водорослей. Изгрызенные въ гальку, камни срли на берегу, а тамъ, гд море успло стереть ихъ въ блый песокъ, оно играло надъ ними лазурнымъ огнемъ побды. Высокія скалы, гордо нависшія надъ моремъ, уступили въ конц концовъ: море выгрызло въ нихъ высокіе и глубокіе гроты. Даже не гроты, а настоящіе храмы для культа сказки. Мы зазжали туда. Ложились на дно челна и черезъ мгновеніе переносились въ сказочное царство. Тамъ были чудеса, которымъ не врилось сразу. Тамъ воды горли сапфиромъ или смарагдомъ, тамъ была пна, розовая, будто розы цвли, своды въ мистическомъ освщеніи, зеленомъ, голубомъ, тамъ вода серебромъ покрывала челнъ, весла и наши руки. Играла радуга, блестли драгоцнные камни, сіяли брилліанты, а разноцвтныя молюски своими тлами украшали подводныя скалы.
Возл голубого грота море поднималось и, разъ за разомъ, вливало въ него серебро своихъ волнъ. Нашъ проводникъ брался за цпь, чтобы направить челнъ, мы поднимались на хребт волнъ, и море вдругъ втягивало челнъ въ тсное отверстіе. Онъ летлъ среди пны и брызгъ, скрежеща и ударяясь боками о скалы и, наконецъ, тихо колыхался, какъ успокоенный лебедь. Первое, что я замтилъ, поднявшись съ дна лодки — это блые зубы моей сосдки. Ихъ открыла радость лазури. Быть можетъ, такъ же блестли и мои зубы. Даже наврное. Мн не хватаетъ словъ описать теб голубой гротъ. Если бы ты могла создать тяжелый сводъ изъ литого серебра, растворить въ жидкость дорогой изумрудъ, чтобы онъ колыхался, игралъ огнями и бросалъ голубую оксидировку на стны, если бы теб удалось собрать съ неба и изъ моря всю лазурь, чтобы насытить ею воздухъ пещеры, ты получила бы слабое подобіе этого грота. А какъ свтилось тло въ этой вод! Оно горло синимъ огнемъ. Мы колыхались въ челн, будто плавали въ неб, зачерпывали ладонями воду, а изъ нихъ высыпали дождь драгоцнныхъ камней. Серебряная волна безпрестанно втягивала въ гротъ новыя лодки. А мы глядли, какъ изъ нихъ поднимались люди, и радость лазури обнажала ихъ зубы…
Для разнообразія мы здили въ море ловить рыбу. Опускали лесу въ глубину, и, когда рыба клевала, леса билась на пальц, подобно пульсу. Мы ихъ вытягивали на солнце, этихъ яркихъ, разукрашенныхъ рыбокъ, боле похожихъ на экзотическіе цвты, чмъ на рыбъ, трехъ-цвтныхъ віоль, красныхъ чертей и кардиналовъ, собачьихъ рыбокъ и королевскихъ, мы собирали со дна моря роскошные букеты.
Возвращались загорлые отъ солнца, овянные втромъ, соленые отъ морской воды…
Но случалось, что сосдка не появлялась совсмъ… Тогда…
Антонъ оборвалъ. Снова всталъ съ кресла и заходилъ по комнат тяжелыми, четкими шагами, будто втаптывалъ въ землю затаенныя воспоминанія.
— Тогда?…— подняла Марта брошенное слово. Ихъ взгляды на мгновеніе скрестились, какъ кремень съ огнивомъ, въ борьб.
— То-гда…— медленно, цдя слово за словомъ, отвтилъ Антонъ:— тогда блуждалъ я одинъ… Глухой, какъ скрипка съ порванными струнами… Нмой, какъ человкъ, внезапно лишившійся голоса… Я ее призывалъ, эту незнакомку… призывалъ, чтобы вмст читать книгу красоты, закрывавшуюся для меня безъ нея. Я глядлъ и не видлъ. Я ее призывалъ, а она не являлась.
Март показалось, что Антонъ даже вздохнулъ.
— Соединили насъ снова лунныя ночи. Я сидлъ на скал гд-то. Луна еще не взошла. Хоръ кузнечиковъ мягко трещалъ въ сухой трав, а одинъ изъ нихъ, все покрывая, звонко тянулъ свою ноту, словно между землей и небомъ, надъ застывшимъ моремъ, вытягивалась и звенла безконечная серебряная струна.
— Вамъ грустно?— послышалъ я знакомый голосъ изъ-за выступа скалы и тогда только замтилъ ее.
Мн тоже грустно. Мы принадлежимъ съ вами къ числу одинокихъ, кажется, какъ и нашъ островъ.
Она сла рядомъ со мной и простерла руку надъ моремъ.— Вы взгляните, онъ все плыветъ. Вчно одинокій въ просторахъ моря, а море плещетъ въ его бока. Нтъ отъ него дороги. Разв луна ночью построитъ золотой мостъ, соединитъ островъ съ далекимъ и невдомымъ. Но мостъ этотъ такой непрочный, трепещущій, ненадежный, что только мечта можетъ отважиться вступить на него и легкими неслышными шагами отправиться вдаль.
Я услышалъ ея голосъ и пересталъ быть мертвымъ деревомъ скрипки. Она уже водила смычкомъ своей фантазіи по натянутымъ струнамъ. Голосъ мой снова отозвался въ груди и глаза стали зрячими. Я видлъ, какъ входилъ мсяцъ, какъ море разостлало ему подъ ноги золотой коверъ, а пальмы, замахавши сотнями опахалъ, привтствовали ‘осанна!’ Ощутилъ вдругъ, какъ темная волна воздуха, сотканная изъ сіянія, изъ запаха моря и дикихъ травъ, тихо колыхалась среди масличныхъ деревьевъ и ударяла намъ въ лицо ароматнымъ прибоемъ. Увидлъ морщины Монте-Соляро, никогда его не старящія: вс эти дикіе камни, что услись по склонамъ амфитеатромъ, какъ въ древнемъ театр, заглядвшись на сцену моря, гд мсяцъ творитъ свою извчную тайну.
Антонъ задумался. Видимо, онъ старался что-то припомнить, напрягалъ память и безпомощно молчалъ.
— Здсь во сн моемъ какой-то перерывъ — началъ онъ виновато — какая то черная бездна. Не помню, что было. Я будто исчезъ вдругъ, стертый съ лица земли, и исчезли со мной островъ, море, она. Все въ бездну упало.
Не припомню, какъ я очутился въ челн. Не я, а мы. Мы были вдвоемъ. Мсяцъ вислъ надъ моремъ. Далекія скалы приблизились. Фіолетовыя морщины легли на ихъ лица и какая-то теплая материнская забота склонила скалы надъ моремъ. Какая-то доброта соединила берегъ и море, согласіе и печаль. И постепенно, по мр того, какъ поднимался и блднлъ мсяцъ, выростали и блднли скалы. Удлиннились вершины, обрисовались отдльные камни, превратились въ блый мраморъ, одлись рзьбой — и всталъ передъ нами островъ изъ моря — весь какъ Миланскій соборъ. А мсяцъ золотомъ замостилъ дорогу къ нему.
Наши весла тихо плескались въ мор. Изъ-подъ нихъ вспыхивали огни. Мелкіе, зеленые, какъ свтляки въ іюньскія ночи. Мы умышленно направляли челнъ на тни, такъ какъ тамъ ярче вспыхивали огни. Казалось, что весла выгребали изъ моря скрытыя въ немъ сокровища. Она растегнула рукавъ, засучила его до плеча и погрузила руку, голубую отъ луннаго свта.
— Смотрите!— кричала она и выпускала изъ-подъ пальцевъ веселые огни, которые гасли тотчасъ.
— Теперь мы какъ боги — смялась она.— Кричите:— да будетъ свтъ!
— Да будетъ свтъ! повторялъ я за нею и тоже погружалъ руку.
Мы склонялись надъ бортомъ челна, такъ близко другъ отъ друга, что ощущали на щекахъ щекотаніе волосъ и тепло лицъ и любовались, какъ вспыхивали изъ таинственной глубины и прыгали черезъ наши пальцы зеленыя искры, одна, другая, десятая…
Потомъ я вынималъ руки, съ нихъ стекала вода, а я брался за весла и уплывалъ дальше, разсыпая дождь искръ.
Иногда нашъ челнъ встрчался съ рыбачьимъ. Фонарь на немъ бросалъ красный свтъ на море, на снасти, канаты, бортъ лодки и доброе обвтренное лицо.
— Счастливаго лова!— кивала она головой рыбаку.
— Пусть Мадонна вамъ пошлетъ счастье!— отзывался грудной голосъ, и черная шляпа степеннымъ движеніемъ прорзывала свтъ.
Мы зазжали въ гроты. Въ нихъ было темно до черноты.
Но довольно было встревожить этотъ черный сонъ, какъ онъ пробуждался цлымъ пожаромъ, снопами искръ и превращалъ воду въ звздную ночь.
Въ грот ‘святыхъ’ охватилъ насъ мистическій, таинственный страхъ. Мы видли только днемъ этотъ морской склепъ, гд камни походили на спящихъ людей. Теперь точно также тихо дремали каменные люди. Также спала женщина, опрокинувшись навзничь и укрывшись покрываломъ, а на колняхъ у нея, по покрывалу, блуждалъ лунный лучъ. Блый, въ глубокой дрем, склонился старикъ, положивъ на ладони печальное лицо. Вверху, по своду готическаго храма, теплился свтъ невидимыхъ лампадъ и все блуждалъ по стнамъ, будто втеръ колыхалъ лампады. Сквозь зеленоватую, прорзанную луннымъ свтомъ воду, намъ было видно, какъ дремала на дн нагая женщина съ ребенкомъ на колняхъ и свтъ пробирался по ея полнымъ бедрамъ. Изъ черныхъ таинственныхъ уголковъ грота безпрестанно, сами собой, выплывали наверхъ зеленыя звзды и тихо гасли…
Потомъ мы выплыли въ море. Далеко на немъ свтились огни рыбачьихъ лодокъ. Море слегка насъ колыхало, а мы сидли рука объ руку и нашъ трепетъ сливался воедино. И когда я взглянулъ на нее, то близко передъ собою увидлъ ея губы, такія красныя, что даже ночь…
Марта не дала ему окончить.
Она поднялась, вся поблднвшая и суровая.
— Ты цловалъ ее?
Въ ея вопрос звучала испуганная увренность.
Она глядла на него такъ, будто хотла выпить тайную отраву изъ его глазъ, и рука ея тяжело легла на столъ.
Антонъ тоже вскочилъ. Что-то горячее, шальное ударило ему въ мозгъ.. Жесткое и острое, какъ отточенный ножъ, блестящій желаніемъ ранить.
— Да, цловалъ!..— крикнулъ онъ жен вн себя. Цловалъ, слышишь? Я цловалъ уста, говорившія моему сердцу, уста, знавшія языкъ моей души… Разв не имю права? Разв они того не стоятъ? Ты хотла бы, чтобы я навкъ онмлъ, какъ камень, какъ ты… Нтъ, я еще живъ, слышишь ли, живъ!.. Я цловалъ!
Чувствовалъ, что ранитъ ее, и сладко трепетала въ немъ оттого жестокая радость.
Марта закрыла лицо руками. Съ громкимъ плачемъ она упала въ кресло, а онъ смотрлъ на ея плечи, прыгавшія отъ рыданій и чувствовалъ облегченіе. Потомъ, вдругъ опомнившись, бросился къ ней:
— Что ты? Марточка… Марта! Не надо… Ну, что ты… Вдь это же сонъ.
Но Марта оттолкнула его и топнула злобно ногою.
— Прочь! не смй прикасаться ко мн.
— Да будетъ же, Марта…— молилъ Антонъ и старался отнять руки отъ ея лица…— Пойми же, что это снилось, что ничего этого не было.
Но Марта только громче рыдала. Она ничего не хотла слушать.
— Ты ее цловалъ…
Онъ стоялъ на колняхъ, стараясь успокоить жену, отнять отъ ея лица руки. Ему было уже досадно на себя.
— Не будь же ребенкомъ, Марта. Пойми, наконецъ, что ты говоришь глупости, что во сн никто неповиненъ… Она будто успокоилась, вытерла платкомъ глаза и, оттолкнувъ руки Антона, поднялась съ кресла.
— Я понимаю, что это былъ сонъ — сказала холодно.— Но ты способенъ на то, что теб снилось…
И хотла выйти изъ комнаты.
Тогда Антонъ загородилъ ей дорогу. Нтъ, онъ не отпуститъ. Если ужъ такъ случилось, они должны объясниться серьезно. Возможно… Возможно, что во сн онъ оставался самимъ собою, что онъ способенъ на такой поступокъ, но виновата въ этомъ она…
Она? Ха-ха!
Она. Она не умла беречь жизнь, охранять ея красоту. Ежедневно забрасывала мелочами, ненужнымъ, только житейскимъ соромъ, пока не обратила ее въ мусорную яму. Поэзія не можетъ жить въ такой атмосфер, а безъ нея жизнь — преступленіе. Марта горла злобой.
А онъ? Разв онъ не замыкался отъ нея, не пряталъ живую воду души, какъ тотъ скупой, который боится, чтобы на его сокровища не упалъ чужой взглядъ? Отчего же виновата только она?
Нтъ, сначала онъ былъ иной, но не можетъ же расти цвтокъ на почв безводной. Онъ увянетъ. Понятно, безъ прозы трудно прожить. Пусть будетъ на верху пна, но подъ нею должно въ бокал искриться чистое вино и тотъ, кто льетъ въ него безпрестанно воду, лишитъ вино вкуса.
За окномъ бушевала осенняя непогодь, а въ душной комнат, которая одна еще жила среди соннаго царства дтскихъ постелекъ, шелъ бой неудовлетворенныхъ душъ.
Они напоминали другъ другу мельчайшія вины, упрекали за равнодушіе, за свое одиночество и одичаніе въ болот жизни.
— Ты обросла будничнымъ, какъ корою — кричалъ Антонъ.
— А ты былъ дома только столовникомъ.