СОНЪ БАБУШКИ и ВНУЧКИ.
СОНЪ БАБУШКИ и ВНУЧКИ.
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Сон бабушки и внучки, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1869
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Лтъ шесть тому назадъ, около центра Москвы, стоялъ небольшой каменный домъ Екатерининскихъ временъ между церковнымъ погостомъ и широко раскинувшимся запущеннымъ садомъ. Домъ этотъ смотрлъ дряхло, почти угрюмо. Видно было съ перваго взгляда, что хозяева, запуганные поправками, которыя не обошлись бы безъ большихъ издержекъ, не ршились къ нимъ приступиться, махнули рукой и успокоились на мысли, что ‘по ихъ вкъ станетъ’.
Въ ту пору, когда начинается мой разсказъ, наружная штукатурка дома мстами обвалилась, первобытный цвтъ крыши такъ порыжлъ, что трудно было его опредлить, ржавчина пробилась повсюду, а на каменныхъ ступеняхъ крыльца образовались трещины, которыя заростали травой въ лтнее время.
Полночь давно пробила и въ дом наступило сонное царство, — войдемъ. Изъ передней, обставленной по старинному обычаю, за лавками, ходъ въ залу или такъ-называемую столовую, освщенную рядомъ оконъ, обращенныхъ на дворъ. Напротивъ оконъ, посреди внутренней стны, отворена дверь въ гостиную. Здсь такъ темно, что лишь съ трудомъ можно разглядть портретъ Екатерины II, испещренный тнью голыхъ, покрытыхъ инеемъ и освщенныхъ мсячными лучами, садовыхъ деревъ. На право другая, непритворенная дверь выходитъ въ слабо освщенную спальню. Въ спальн горитъ лампада, зажженная передъ угольнымъ кіотомъ. Черные лики угодниковъ, ихъ длинныя и сухія руки рзко отдляются отъ золотыхъ ризъ и внчиковъ, украшенныхъ драгоцнными каменьями и тщательно вычищенныхъ къ празднику.
Глубокій смыслъ сокрытъ въ этихъ суровыхъ изображеніяхъ, умышленно отбросившихъ яркіе тоны и вс линіи, ласкающія глазъ. Въ вка апостольскіе достоинство иконописца обусловливалось не мастерствомъ его, а степенью его просвтленія. Древнйшія изображенія, оставленныя въ катакомбахъ, начерчены не художниками, а мучениками аскетами, которымъ не было дла до совершенства линій. Живопись была не цлью ихъ жизни, а выраженіемъ ея праведности, они жертвовали красотой, даже естественностью земныхъ формъ для того, чтобы въ несложныхъ линіяхъ, со всевозможной абстрактностью передать прочувствованный ими идеалъ неземного величія, простоты и кротости.
Написать икону считалось у насъ въ старину подвигомъ благочестія. Задумавъ дло, мастеръ шелъ за благословеніемъ къ своему духовному отцу, который, въ знакъ непосредственнаго участія церкви въ благомъ предпріятіи, самъ вколачивалъ гвоздь въ заготовленную доску, тогда мастеръ оставлялъ всякое мірское занятіе, налагалъ на себя постъ и молитву для освященія мысли, и принимался за работу. Такимъ образомъ, понятія о святости соединились не только съ предметомъ изображенія, но и съ условными формами письма и съ самымъ происхожденіемъ древней иконы. Она оставалась въ церкви или становилась семейнымъ достояніемъ, и окруженная трогательными легендами, переходила въ дальнія поколнія…
Много такихъ легендъ переданныхъ изустно бабушками и ддами знала Маргарита Борисовна Полибина, хозяйка стариннаго дома. Давно покинула она свтъ, и по долгимъ часамъ утромъ и вечеромъ молилась своимъ чудотворнымъ иконамъ. На утро Рождества Христова, Маргарита Борисовна засвтила передъ образами лампаду, которая слабо освщаетъ комнату. Можно однако разглядть довольно грубыя фрески, изображающія болотистый тростникъ, въ которомъ стоитъ охотникъ съ ружьемъ на плеч. Взглядъ невольно останавливался на каждомъ предмет, потому что каждый предметъ довершалъ собой незатйливое убранство горницы, но любопытство было въ особенности возбуждено портретомъ мужчины въ цвт лтъ.
Этотъ портретъ, написанный настелемъ и обрамленный золотымъ медальономъ, вислъ противъ кіота, и свтъ лампады разливался янтарнымъ отливомъ на вызолоченной рамк. Должно быть ее недавно поновили, но видно, что живопись осталась нетронута. На лиц поблекли краски какъ на комнатномъ цвтк, и одинъ только очеркъ необыкновенно благородныхъ линій не пострадалъ отъ времени.
Въ наши дни портретъ утратилъ свою цнность. Дорого то, что добывается съ трудомъ, и будущія поколнія будутъ холодно разсматривать мертвыя и большей частью изуродованныя фотографическія изображенія предковъ. Не даромъ же старинный портретъ намъ представляется связанный съ поэтическимъ преданіемъ, не разъ передъ нимъ —
Утшилась безмолвная печаль
И рзвая задумалася радость…
Кровать Маргариты Борисовны упиралась въ жарко натопленную лежанку, а вдоль другой стны стоялъ диванъ современнаго фасона, и на немъ спала молодая двушка. Около дивана лежали на столик ея кольца и возвышалось восковое, неопредленной формы изображеніе. Съ вечеру она топила воскъ, и по ея словамъ онъ изображалъ брачный внецъ надъ прихотливыми фигурками, застывшими въ вод.
Бабушка и внучка долго и дружелюбно бесдовали, ложась спать. Еля (такъ звали внучку) распрашивала, какъ это въ старину, по родительскому приказанію, сватали невсту за незнакомца? А Маргарита Борисовна разсказала какъ, лтъ тридцать тому назадъ, ее самою нарядили въ новое платье, причесали, нарумянили, и велли ждать Полибина, котораго она видала мелькомъ и даже съ нимъ не говорила. Онъ явился уже нареченнымъ женихомъ, она заплакала и прикинулась дурочкой, чтобъ ему не понравиться, — но, не смотря на то, понравилась и вышла за него. За то тяжело и сказалась ей супружеская жизнь.
— Бабушка, я бы на вашемъ мст другого полюбила, замтила Еля.
— Что ты это говоришь?! Спаси тебя Богъ отъ такого грха! возразила бабушка. Разв ты думаешь легко полюбить другого?…
— Легко не легко,— а можетъ случиться, если выйдешь замужъ безъ любви. Вы, конечно, дло другое… вы святая.
— Святая?… Святая?… повторила Маргарита Борисовна. А кто это теб сказалъ?… Съ чего ты это взяла, что я святая?.. Не повторяй ты мн этого слова, ради самого Бога, не повторяй. А сама не накликивай на себя бду. Вотъ выйдешь замужъ — поймешь, легко ли полюбить другого! Ну, ложись-ка, ложись, пора спать.
Еля раздлась и легла.
‘Я-то за святую прослыла?.. Господи! согршила я передъ тобой и передъ своей совстью, но ее спаси отъ грха’, прошептала Маргарита Борисовна, перебирая четки, составленныя изъ богородицыныхъ слезокъ. Она закрыла глаза и задремала съ четками въ рук.
Но въ ея голов все еще бродили послднія слова Ели. ‘Оборони ее, Боже, отъ грха, думалось Маргарит Борисовн. А долго ли до грха?..’
Вотъ ей въ дремот приснился монахъ, онъ подалъ ей просфору, а она узнала въ немъ своего духовника, хотя онъ даже на ея духовника и не былъ похожъ. Приснилась ей и Еля, но и монахъ и Еля исчезли какъ тни, оставляя по себ дв черныя точки. Маргарита Борисовна открыла на минуту глаза и опять заснула.
И слышитъ она, что Еля ей говоритъ: ‘бабушка, къ вамъ гость идетъ’. Маргарита Борисовна заторопилась, хотла сойти съ постели, чтобъ принять гостя,— а между тмъ гость уже вошелъ въ ея горницу…
Онъ былъ блденъ, блденъ какъ пастель, висвшій на стн, и одежда на немъ вся истлла.
— Ты меня не ожидала? спросилъ онъ. Я къ теб и во сн не приходилъ цлыхъ двадцать пять лтъ.
Онъ оглянулся и прибавилъ: ‘Здсь ничто неизмнилось… Боже мой! эта комната сохранила свой прежній видъ!’
Маргарита Борисовна всплеснула руками и проговорила:
— Голубчикъ мой! какъ ты это изъ гроба вышелъ?
— Я ужъ въ гробъ не возвращусь, отвчалъ онъ. Ты замолила и мои, и свои грхи. Богъ слезки считаетъ, богородицына слезки… Завтра я теб просвирку пришлю… А самъ за тобой скоро приду, и мы уже не разстанемся…
Онъ протянулъ къ ней руки… Маргарита Борисовна хотла за нихъ ухватиться, но он были прозрачны какъ воздухъ.
Она проснулась и не скоро могла придти въ себя. ‘Завтра я теб просвирку пришлю, повторяла она, озираясь кругомъ. Богъ слезки считаетъ… я скоро за тобой приду’…
И ей казалось, что прозрачныя руки простираются къ ней, эти руки она точно видитъ, ужъ не во сн, а на яву, и неопредленный, блдный обликъ, какъ мерцающая звзда, еще не усплъ исчезнуть…
Вдругъ Еля вскрикнула.
Ей приснилось, что она зашла въ незнакомый домъ, раздленный на безчисленное множество пустыхъ комнатъ, въ которыхъ она бродила какъ въ лабиринт.
‘Какъ же я отсюда выйду’? думаетъ со страхомъ Еля, — и вдругъ у окна показывается лицо съ широкой бородой и огромными срыми глазами, и во всю ширину этихъ глазъ смотритъ на Елю. Еля вспоминаетъ, что она полуодта, и бросается въ другую комнату, — но бородатая голова ее преслдуетъ и показывается, то у одного окна, то у другого. Она дрожитъ всмъ тломъ и ищетъ глазами диванъ, ширмы, шкафъ, за который могла бы укрыться, но передъ ней одн голыя стны.
Въ дом все пусто и засорено, словно постояльцы только-что выхали. Еля начинаетъ рыдать, обернувшись спиной къ окнамъ… Но вотъ чей-то голосъ вдали окликнулъ ее по имени: она встрепенулась и, не смя оглянуться, бросилась въ ту сторону, гд раздался голосъ, вдругъ передъ ней, словно изъ земли выростаетъ, огромная лстница: надъ ней мелькаетъ синее небо и на верхней ступеньк, отдляясь на воздушномъ фон, обрисовывается во весь ростъ фигура молодого человка. Увидавъ Елю, онъ простираетъ къ ней свои объятія. ‘Еля!’ повторяетъ онъ.
Еля къ нему рванулась, но ноги подъ ней подкосились, и она упала со страшной высоты на-земь и вскрикнула.
— Еля, Еля! что съ тобой? спросила Маргарита Борисовна, подходя къ ея постели.
— Бабушка, я васъ испугала? отвчала Еля, сбрасывая съ себя одяло… Ахъ, бабушка, я видла, что я упала… я зажгу свчу… такъ жарко!
Она отыскала спички, комната мигомъ освтилась. Еля опустила голову на подушку, но долго ей грезились простертыя къ ней объятія и долго тревожный сонъ не смыкалъ ея глазъ.
А Маргарит Борисовн и заснуть не хотлось. Она думала о чудномъ сн и давнымъ-давно не испытывала такого успокоительнаго чувства. Взоръ ея съ неописанно-яснымъ выраженіемъ благодарности останавливался на портрет и переносился на образа.
‘Одинъ Богъ могъ прислать такого гостя и съ такою встью’, думала она. ‘Милосердый Боже! ты простилъ грхъ моей юности скоро насъ соединишь!’ и слезы радости выступали на ея глазахъ….
Утромъ Маргарита Борисовна вернулась отъ обдни въ одиннадцатомъ часу и устроилась съ Елей въ гостиной за чайнымъ столомъ. Она надла праздничную блузу синяго цвта и чепчикъ съ блыми лентами, который придавалъ ея лицу восковую близну. Ей было подъ шестьдесятъ лтъ, но миніатюрный станъ ея не сгорбился, каштановые волосы не совсмъ посдли, черты лица, измнившись съ годами, сохранили прежнее прекрасное выраженіе. Не года, а свойства человка измняютъ выраженіе его лица. Голубые глаза Маргариты Борисовны глядли также бархатно, какъ въ молодости, и всякое мимолетное впечатлніе отражалось на ея подвижной физіономіи. Житейскія испытанія, пощадившія наружность Маргариты Борисовны, не состарили ее и нравственно. Ей довелось оплакивать разомъ и любимаго человка, и гршную свою любовь, оставшуюся тайной для свта. Какъ большая часть своихъ сверстницъ, она получила воспитаніе полу боярское, полу-европейское, ее убаюкивали псни снныхъ двушекъ, сказки няни, а между тмъ французскому языку и свтскости ее обучала чопорная француженка-эмигрантка. Эти разнородные элементы выработали однако прекрасную личность, въ которой соединялась патріархальность съ женской граціей, но воспитаніе и обстоятельства удалили ее съ ранней молодости отъ всего житейскаго, практическаго: до самой старости Маргарита Борисовна плохо знала людей, а въ хозяйки и вовсе не годилась. При жизни мужа она не только не входила въ дла, но едва ли могла опредлить сумму своихъ доходовъ, овдоввъ, она вврилась управляющимъ, которые безбожно пользовались ея невжествомъ въ хозяйств и вели ее прямымъ путемъ къ разоренію, чего она и не подозрвала. Правда, носились слухи, что у ней лежатъ деньги въ опекунскомъ совт, но объ этихъ деньгахъ Маргарита Борисовна никогда не говорила и молчаніемъ своимъ опровергала догадки людей, привыкшихъ судить вкривь и вкось о чужихъ длахъ. Лишитъ расходовъ она себ не позволяла — въ этомъ свидтельствовалъ приходившій въ упадокъ старинный ея домъ. Въ ненастные осенніе и зимніе дни безпощадно несло въ полы и въ окна, штофъ на мебели и занавскахъ не только слинялъ, но мстами истллъ, а потолки истрескались. Несмотря на эти признаки разрушенія, комнаты не наводили унынія, он были оживлены предметами, уцлвшими отъ прежней роскоши и уцлвшими должно быть отъ того, что Маргарита Борисовна не подозрвала ихъ цнности. Такъ, портретъ Екатерины, написанный Боровиковскимъ, и по обимъ сторонамъ параллельныхъ дверей огромныя японскія вазы на пьедесталахъ стоили нсколькихъ тысячъ, зеркала, висвшія надъ диванами въ старинныхъ, превосходной рзьбы, рамахъ, на глазъ знатока стоили также большихъ денегъ, — но рядомъ съ этими остатками роскоши стояла мебель разрозненная, а ковры, разостланные около дивановъ для защиты отъ простуды, были куплены въ рядахъ и къ тому же порядкомъ протерлись.
Ровесники стариннаго дома, садовыя деревья такъ густо разрослись возл оконъ, что въ самый полдень солнечные лучи скупо проникали въ комнаты, это отсутствіе свта придавало всему дому нкоторую мрачность, но зато въ лтнюю ночь, когда деревья шумли своими безчисленными листьями около открытыхъ рамъ и такія же безчисленныя звзды мелькали между листьевъ, — воображеніе невольно увлекалось и вамъ вспоминался стихъ:
‘Qu’aves-vous vu, Sylvain, quand vous ties heureux?’
У Маргариты Борисовны не было дтей, но она взяла на свое попеченіе Елю, внучку своей единственной и давно умершей сестры, безпріютную круглую сироту, на шестнадцатомъ году попавшую въ домъ своей бабушки.
— Бабушка, какой сонъ я видла! сказала Еля, разливая чай. Будто меня преслдуетъ незнакомый человкъ, и такой страшный. Глаза на выкатъ и съ огромной бородой. Чтобъ это значило?
— Мало ли что иногда приснится! отвчала Маргарита Борисовна. Молодое воображеніе и во сн играетъ. Но зато иные сны Богъ посылаетъ. Иной сонъ такъ утшитъ, что имъ, кажется, проживешь до конца жизни!
— Ахъ нтъ, бабушка, сномъ не проживешь, возразила Еля, вздохнувъ.
Маргарита Борисовна улыбнулась. Она въ этотъ день смотрла особенно спокойно и свтло — ей хотлось всякому улыбнуться.
— Ты — дло другое, сказала она. Можетъ быть, Господь Богъ и тебя обрадуетъ сегодня, и Глбъ прідетъ съ хорошей встью.
Еля покачала головой.
— Еслибъ хорошая всть, мн кажется, онъ уже былъ бы Здсь…. или по крайней мр написалъ бы.
— Мы еще не знаемъ, переговорилъ ли онъ вчера съ матерью. Но несмотря на эти слова, сказанныя чтобъ ободрить Елю, Маргарита Борисовна сама не могла отдлаться отъ глухого безпокойства. Об замолкли, въ передней раздался звонокъ.
‘Любовь Ивановна’, доложилъ лакей. Кто такая была Любовь Ивановна? Право, не знаю. Звали ее Любовь Ивановной, а о фамиліи не спрашивали. Изъ ея разсказовъ.— а она была словоохотлива — люди, встрчавшіе ее въ первый разъ, узнавали всю ея жизнь. У нея былъ когда-то небольшой капиталъ, но онъ пропалъ въ чужихъ рукахъ, она была замужемъ, и замужество ей не удалось, содержала маленькій пансіонъ, и тотъ не удался, наконецъ, она была смолоду хороша собой, утратила красоту и состарлась — и хоть бы насколько-нибудь измнилъ ей веселый правъ! Хоть бы она поменьше надодала своими вчными, невинными и неудачными шутками! Въ пятьдесятъ лтъ она процвтала какъ въ двадцать-пять, и жила скромно, пробавляясь то уроками музыки, то работой.
— Пришла васъ поздравить съ праздникомъ, сказала она, цлуя въ плечо Маргариту Борисовну, а васъ, моя красавица, съ праздникомъ души, обратилась она къ Ел. Слышите? бабушку я поздравляю просто съ праздникомъ, а васъ съ душевнымъ праздникомъ И Любовь Ивановна разсмялась своимъ собственнымъ словамъ.
— Еля, чаю Любовь Ивановн — или кофею не хотите-ли? Сядьте на диванъ, вамъ будетъ покойне, сказала Маргарита Борисовна, которая, какъ вс пожилые люди высшаго круга, была утонченно-учтива со всмъ и каждымъ, безъ разбора званія или общественнаго положенія. Спасибо вамъ, что вы не забыли сегодняшняго дня.
— Когда же я его забывала?… отвчала съ упрекомъ Любовь Ивановна, покачала головой и значительно посмотрла на Маргариту Борисовну. Ну, а вы что мн скажете, charmante rose du Bengale?
— Почему я rose du Bengale! спросила Еля.
— Такъ! мн кажется, что вы похожи на бенгальскую розу. Любовь Ивановна опять разсмялась.— Похожи, похожи, угадайте почему!
— Я не угадаю, сказала Еля, и покраснла.
— А?… покраснли?… Знаетъ кошка, чь мясо съла.— Любовь Ивановна залилась смхомъ.— Я все, все узнала. Вчера вечеромъ была у одной дамы…. у одной дамы….— растянула Любовь Ивановна — и сынъ этой дамы сказалъ, что цвтъ вашего лица можно сравнить съ бенгальской розой. Да-съ! все, все узнала!
— Вы были у Матвевыхъ? спросила Маргарита Борисовна.
— Вы всевидящее око, отвчала съ неистощимой игривостью Любовь Ивановна. Анна Алексевна ничего не возразила своему сыну, но вдругъ обратилась ко мн — слышите? ко мн и говоритъ: ‘бдность, говоритъ, большой недостатокъ’! и сама вздохнула. А я, славу Богу, баба не промахъ — положила передъ ней театральную афишку, на которой была объявлена комедія Островскаго: ‘Бдность не порокъ’. Что, бенгальская роза, вы скажете, я не догадлива?
Еля слушала съ напряженнымъ вниманіемъ болтовню Любовь Ивановны и переглянулась съ бабушкой.
— А что Глбъ на это сказалъ? спросила Маргарита Борисовна.
— О! онъ хитеръ! замтила Любовь Ивановна. Онъ ничего не сказалъ, а нахмурился, и вышелъ вонъ изъ комнаты. А я думаю: ты со мной не финти, я все, все знаю!
За этими словами Любовь Ивановны послдовало молчаніе. Еля захлопотала около самовара, а Маргарита Борисовна задумалась.
— Анна Алексевна настойчива, женщина съ характеромъ, промолвила она наконецъ.
— Ну ужъ извините меня, Маргарита Борисовна, возразила Любовь Ивановна, выраженіе въ ней не идетъ. Съ характеромъ?.. скажите настоящая Баба-Яга! Помилуйте! вчера у нихъ вс ходили какъ въ воду опущенные. Думаю — это не даромъ, была вспышка. Спрашиваю у Варвары Александровны: что у васъ такое было? ‘Братъ, говоритъ, сражался съ маменькой цлый день’. А у самой слезы на глазахъ. Я говорю: Баба-Яга!
Еля взглянула на бабушку и поблднла. Богъ знаетъ, кому было тяжеле въ эту минуту, бабушк или внучк. Въ первый разъ Маргарит Борисовн страшна стала отвтственность за будущность двочки, которая до той минуты была для нея предметомъ однихъ радостей и тихихъ заботъ. ‘Состоянія у нея нтъ, разсуждала иногда сама съ собой Маргарита Борисовна, но Богъ милостивъ: хорошій человкъ ее полюбилъ за чистую душу и за доброту.’
— И какъ не совстно Анн Алексевн, заговорила Любовь Ивановна. Она живетъ хорошо, а при жизни дтей не раздлитъ. ‘Я, говоритъ, дочерей своихъ награжу, если он выйдутъ зймужъ — а сыновей, говоритъ, не даромъ учила и образовала, сами себ дорожку пробьютъ, да богатыхъ невстъ возьмутъ. Я, говоритъ….’
— Ну, полноте, Любовь Ивановна, она можетъ быть грозне на словахъ чмъ на дл, перебила Маргарита Борисовна. Она сама не врила въ истину своихъ словъ: ясно было, что Анна Алексевна на отрзъ отказала въ своемъ согласіи на женитьбу сына, но Маргарит Борисовн было слишкомъ больно сразу разрушить надежды Ели, особенно въ этотъ день, когда какой-то голосъ ей самой посулилъ вчное счастье, ей такъ хотлось, чтобъ и кругомъ ея вс были счастливы. Она задумалась и тоскливо сложила руки. Но судьба ршилась ее побаловать.
Пожилая женщина въ кисейномъ чепц и въ тафтяномъ праздничномъ плать вошла въ гостиную. Она родилась крпостной Маргариты Борисовны, ходила за ней уже лтъ сорокъ — и ее привыкли считать членомъ семейства.
— Вотъ вамъ, матушка-барыня, Богъ прислалъ, сказала она, подавая ей вынутую просфору.
— Отъ кого это? кто это принесъ? тревожно спросила Маргарита Борисовна.
— Юродивый принесъ, моя родная. ‘Отдай, молъ, говорить, просвирку своей барын’. Я его чайкомъ напоила.
Маргарита Борисовна обомлла.
— Гд онъ? я хочу его видть! Приведи его сюда, поскоре приведи, сказала она, поспшно вставая.
Глафира Матввна отправилась за юродивымъ, но онъ уже усплъ уйти. Побжали его догонять на улицу, но напрасно.
Маргарита Борисовна разспрашивала, не приходилъ ли онъ когда-нибудь прежде? Не зналъ ли его кто изъ домашнихъ? Ей отвчали, что никто его не зналъ и что онъ приходилъ въ первый разъ.
— Ахъ, Глафира, какъ же ты его ко мн не привела! говорила съ горемъ Маргарита Борисовна. Она смотрла на просфору, не вря своимъ собственнымъ глазамъ, и поставила ее передъ кіотомъ. Взглядъ ея, устремленный на образа, сіялъ неземнымъ счастьемъ.
Она упала на колни и проговорила:
‘Сдержалъ слово, мой голубчикъ, общалъ мн прислать просвиру — и прислалъ! И заслужила ли я, чтобъ Господь Богъ совершилъ для меня такое чудо!’
Помолясь, Маргарита Борисовна заглянула въ гостиную и позвала Любовь Ивановну, а Еля пошла на верхъ въ свою комнату.
Въ продолженіи двадцати пяти лтъ Любовь Ивановна въ праздникъ Рождества Христова являлась къ Маргарит Борисовн и оставалась съ ней наедин, во всемъ дом одна Глафира Матввна была посвящена въ тайну этихъ свиданій. Затворивъ двери, Маргарита Борисовна отперла небольшую шкатулку краснаго дерева и вынула изъ нея пачку ассигнацій, лежавшихъ въ особенномъ пакет.
— Вотъ, сказала она, подавая пакетъ Любовь Ивановн, мн удалось удлить ныншній годъ пятьсотъ рублей для благого дла. Перечтите, моя милая.
Любовь Ивановна сочла деньги.
— Ровно пятьсотъ рублей, очень хорошо-съ. Исправно ихъ доставлю въ опекунскій совтъ.
— Никогда еще я не отдавала этихъ денегъ съ такимъ усердіемъ, съ такою радостью, продолжала Маргарита Борисовна. А вамъ, моя милая, вотъ — мой подарокъ на праздникъ.
Она достала изъ комода кусокъ шелковой матеріи и положила его на колни Любовь Ивановны. Любовь Ивановна сконфузилась, покраснла, а глаза разбжались на дорогой подарокъ!
— Маргарита Борисовна, что это, право…. Мн до смерти совстно, пробормотала она.
— Полноте! ужъ отъ меня-то вамъ совстно принять бездлицу! А я такъ рада, что могла кому-нибудь сегодня сдлать хоть маленькое удовольствіе. Не совстно же мн обязываться вамъ. Вы мой неизмнный повренный.
Кому же назначались эти таинственныя деньги?
Маргарита Борисовна была еще молода, когда лишилась человка, котораго любила такъ страстно, что пожертвовала ему и обязанностями и спокойствіемъ совсти. Она впала въ отчаяніе, а отъ отчаянія перешла къ еще боле страшному унынію: и домъ, и люди, и свтъ Божій, и даже молитва — все ей опостылело.
Рдко когда ее видали въ церкви, а если, бывало, и придетъ къ обдни, то стоитъ, смотритъ на образъ, — ни молитвы не скажетъ, ни слезы не проронитъ. Съ самаго утра вплоть до ночи сидла она подгорюнившись, не бралась ни за книгу, ни за работу, а когда ее навщали родиде и знакомые: ‘Смотрть на меня пріхали, думала она съ ожесточеніемъ. Слава Богу, рдкостью стала. Адъ въ душ и говорить разучилась’.
Такъ прошло нсколько мсяцевъ. Маргарита Борисовна исхудала, состарлась на десять лтъ, а доктора, на ея счастье, объясняли ея состояніе небывалыми болзнями. Весной мужъ ея отправился въ деревню по дламъ, а она, оставшись въ Москв, вдругъ ршилась исполнить замыселъ, который съ той поры казался ей несбыточнымъ: она собралась постить то мсто, гд лежалъ священный для нея прахъ.
Малйшая неосторожность могла возбудить подозрнія и погубить ее въ общественномъ мнніи. Но въ отсутствіи мужа представлялась возможность, прибгнувъ къ хитрости, обмануть свтъ — и возможность эта точно воскресила Маргариту Борисовну: заглушенное ея желаніе проснулось съ новой силой и она принялась устраивать свое путешествіе.
Всмъ знакомымъ было объявлено, что она детъ на богомолье въ Ростовъ, лошадей она велла нанять (тогда еще вс здили на своихъ) и взяла съ собой одну Глафиру Матввну. Выхали чмъ свтъ. Монастырь, который былъ цлью поздки, находился въ 80-и верстахъ отъ Москвы, по проселочной, т. е. адской дорог. Маргаритой Борисовной овладло страшное безпокойство, въ первый разъ отъ роду она путешествовала, не сопровождаемая цлой свитой горничныхъ и лакеевъ. Она боялась всего, что могло задержать ее на пути, или выдать свту ея завтную тайну. Ей чудились и встрча съ московскимъ знакомымъ, и сломаная карета, и даже нападеніе разбойниковъ въ лсу или въ широкомъ пол, гд такъ легко сбиться съ дороги, а между тмъ нетерпніе добраться до монастыря — все усиливалось, и она, то и дло, торопила ямщиковъ. Давно въ ней не обнаруживалось столько жизни….
Весенній дождь шелъ ливнемъ цлый день, но къ вечеру тучи разошлись, и заходящее солнце безпредльными, лучами обняло горизонтъ. Облитая золотомъ, монастырская колокольня вдругъ засіяла надъ рощей, крутой поворотъ дороги — и она близко, близко мелькнула сквозь пахучія, отягощенныя каплями дождя, березовыя втви… Маргарита Борисовна, задыхаясь, крикнула: ‘стой!’ Дрожа всмъ тломъ, какъ въ лихорадк, она выскочила изъ кареты, бросилась къ церковной оград и, громко рыдая, упала на могилу. Часа два, она, не помня себя, плакала: ея скрытое, безутшное горе рвалось наружу, она бы и не замтила, что наступила ночь, еслибъ Глафира Матвевна, слдившая за нею издали, не ршилась подойти, умоляя ее не возбуждать любопытства монастырскихъ жителей. Нсколько монаховъ уже успли освдомиться, какъ она доводится покойнику, и цлая стая ребятишекъ, столпившись у ограды кладбища, розиня рты, глазли на Маргариту Борисовну. Волей-неволей она должна была отправиться на постоялый дворъ. Она была разбита нравственно и физически — и несмотря на то, ей какъ будто стало легче. Ее даже поразила необыкновенная красота вечера и, въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ совершилось ея несчастіе, она заснула крпкимъ сномъ. На слдующій день она начала говть.
Монахъ, который ее исповдывалъ, былъ кроткій и мягкій сердцемъ старикъ. Онъ увщевалъ ее не предаваться унынію и совтовалъ наложить на себя обтъ, чтобъ облегчить душу отъ грха передъ Богомъ и мужемъ. Маргарита Борисовна ухватилась за эту мысль и долго думала о томъ, какой наложитъ она на себя обтъ во искупленіе грха? Наканун своего отъзда, тихо проливая слезы надъ могилой, успокоенная тишиной лтняго вечера и надеждой на свиданіе въ другомъ мір — она общалась выстроить богатую церковь въ честь Воздвиженія Креста, праздника, ознаменованнаго для нея незамнимой утратой.
Цль жизни была найдена и исполненіе даннаго Богу обта стало тайнымъ двигателемъ всхъ дйствій и помышленій Маргариты Борисовны. Съ лихорадочной поспшностью приступила она къ длу, тотчасъ по возвращеніи въ Москву продала нсколько брилліантовъ, полученныхъ ею въ приданое, и деньги положила въ опекунскій совтъ. Случай ей помогъ: родная тетка, умирая, подарила ей ломбардный билетъ, и совтовала не сообщать объ этомъ мужу, который распорядился бы имъ по-своему. Этотъ совтъ пришелся какъ нельзя боле по сердцу племянниц, у ней составилась разомъ значительная сумма, но Маргарита Борисовна ею не довольствовалась и дала себ слово добавлять эту сумму до конца жизни, предоставляя своему душеприкащику обязанность выстроить церковь по готовому уже плану.
Со смертью мужа доходы Маргариты Борисовны значительно уменьшились: его состояніе законнымъ порядкомъ отошло въ его родъ, а собственное ея имніе стало оскудвать за недостаткомъ присмотра. Непрактическое воспитаніе и природныя свойства удаляли ее отъ занятій требующихъ разсчета, соображеній и въ особенности непріятныхъ объясненій съ управляющимъ, которому она слпо вврилась. Главной заботой она себ поставила, удлять отъ годового дохода тысячи ли, сотни ли рублей, и присоединять ихъ къ завтной сумм, а какими средствами добывался доходъ — въ это она не входила.
Съ тхъ поръ, какъ она начала копить капиталъ, она перестала давать деньги взаймы или дарить ихъ, какъ бывало прежде, и во избжаніе нескромныхъ просьбъ тщательно скрывала отъ всхъ свое сокровище. ‘Узнаютъ, что деньги есть, бда будетъ: отъ просителей не уйдешь’, думала она, и жаловалась вслухъ на недостатокъ средствъ.
Ей самой не малыми жертвами отзывалось исполненіе обта. Привычки комфорта перевелись мало-по-малу въ ея вседневной жизни. Хорошаго повара замнила кухарка, горничныя и лакеи были отпущены на волю, а экипажъ отмненъ. Маргарита Борисовна ходила пшкомъ къ обдн и только въ случа необходимости вызжала въ наемной карет.
Такъ прошли годы и годы, и незамтно подкралась старость, а Маргарита Борисовна, съ рвеніемъ, обратившимся въ привычку, все копила деньги для постройки церкви.
Судьба ея двоюродной внучки, Ели, иногда ее безпокоила. Двочка росла въ провинціи, на глазахъ записного игрока отца, вдали отъ родныхъ своей бдной и рано умершей матери. Маргарита Борисовна посылала ей гостинцы, за что и получала благодарственныя письма. Одно изъ такихъ писемъ пришло съ черной печатью: Еля извщала бабушку о кончин отца и посылала ей нсколько строкъ, найденныхъ ею въ бумагахъ матери и явно начерченныхъ умирающей рукой. Мать умоляла Маргариту Борисовну не оставлять ея маленькой Ели.
На другой же день Глафира Матввна была отправлена за сироткой и въ скоромъ времени привезла ее въ Москву. Права, завщанныя Маргарит Борисовн матерью Ели, сдлали переворотъ въ жизни старушки. Ея любящее, но давно безучастное къ земнымъ заботамъ сердце наполнилось жалостью и сочувствіемъ къ безпріютной двочк. Заключивъ Елю въ свои объятія, она сказала:
— Живи у меня на правахъ дочери, а я постараюсь, насколько возможно, замнить теб мать.
Ел жилось хорошо въ новомъ гнзд: лелянная, береженная, задаренная, она замтно расцвтала, и Маргарита Борисовна радовалась совершавшейся въ ней перемн. Но ей и въ умъ не приходило позаботиться о главномъ: о незавидной дол, ожидающей безприданную невсту. ‘Боже мой! съ ужасомъ сказала она сама себ, когда наконецъ эта мысль мелькнула въ ея голов,— неужели же ей придется отказаться отъ любви и выйти замужъ по разсчету?’ — слово, такъ благозвучно переведенное въ свт словомъ: ‘по разсудку’.
Блое платье, которое Еля собиралась обновить въ этотъ день, лежало на креслахъ, только что принесенное изъ магазина, и еще пахло воздухомъ. Еля на него взглянула и тихо заплакала. Должно быть не на радость ей приходилось его обновить.
Еля не скоро привязалась къ Глбу Александровичу Матвеву, но привязалась всей душей, на жизнь и смерть. Онъ любилъ ее также глубоко, и казалось все ей улыбалось съ тхъ поръ, какъ она жила у Маргариты Борисовны. Самая красота ея разцвла: высокій станъ выпрямился, коса погустла, отъ маленькаго личика дышало свжестью. Она была слишкомъ счастлива, насталъ и черный день.
— Пора одваться, барышня, гости пріхали, сказала горничная.
Еля только успла сбросить блузу, какъ на лстниц, ведущей вверхъ, уже зашелестило шелковое платье, полный, но пріятный, женскій голосъ спросилъ:
— Гд Елена Васильевна? и женщина лтъ тридцати шести шумно вошла въ Ел. Она считалась родствомъ съ Маргаритой Борисовной, ее звали Катерина Павловна Немирова.
— Ты еще неодта? сказала она, скидывая перчатку съ своей маленькой, правильной руки, и прибавила по-французски:
— Поспши, внизу я застала гостя. Онъ говоритъ съ тетушкой…. Заперлись.
Еля дрожащей рукой принялась застегивать свой корсажъ.
— Мы видлись вчера, и разумется, все говорили о теб. Я ему совтовала все разсказать Маргарит Борисовн.
— Онъ хотлъ вчера переговорить съ своей матерью, промолвила Еля.
— То-то и есть что переговорилъ.
Еля вопросительно взглянула на Катерину Павловну.
— У ней свои виды…. Она требуетъ приданаго. Глбъ вышелъ изъ себя, дло дошло до ссоры. Анна Алексевна, хоть она удавись со злости, не заставитъ его жениться на другой…. Но, зная тебя, я предвижу, что ваша свадьба не легко устроится. Она тебя сокрушитъ.
— Меня-то — ничего, а его?… отвчала Еля едва слышно.
— Ну что она съ нимъ сдлаетъ? Все, видишь ли, зависитъ отъ личнаго характера. Я бы вышла замужъ на зло старой вдьм.
— Полно, тетя Катя, перебила Еля тономъ, которому повиновалась Катерина Павловна. Онъ знаетъ, что нашей свадьб не бывать безъ согласія его матери.
Хотя родства между ними не было, Еля привыкла ее звать ласкающимъ именемъ тети, въ память горячей дружбы, завязавшейся еще въ дтств между ея матерью и Катериной Павловной. Он вмст воспитывались, вышли замужъ въ одно время, и тогда только разстались.
Въ эту минуту симпатичное лицо Катерины Павловны дышало той почти страстной привязанностью, которую съ умершей своей подруги она перенесла на Елю. Ей хотлось сказать утшительное слово, но такого слова она не находила, понимая, что положеніе было почти безвыходное. Къ тому же она хорошо знала, что у Ели, не смотря на ея восемьнадцать лтъ, былъ свой взглядъ на вещи, и что она умла отстаивать свое убжденіе молча, но за то упорно.
— Что онъ скажетъ бабушк? спросила Еля, посл продолжительнаго молчанія.
— Онъ ей передаетъ все свое объясненіе съ матерью.
— На что? Что можетъ сдлать бабушка?
— Не знаю…. я вовсе не знаю, что она можетъ сдлать, но Маргарита Борисовна такого рода женщина, что кажется, звря укротитъ своей добротой.
Еля грустно покачала головой. Не доброты требовала Анна Алексевна — а денегъ.
— Катерина Павловна, барыня васъ проситъ къ себ, доложила Глафира Матвевна.
— Сейчасъ, отвчала Катерина Павловна, и мигомъ спустилась внизъ.
Еля въ нершительности простояла нсколько минутъ у дверей. Она ощущала агонію ожиданія чего-то недобраго, наконецъ, она не устояла противъ желанія взглянуть на Глба, и медленно сошла.
Любовь Ивановна расхаживала взадъ и впередъ по зал, дверь въ гостиную была затворена, и въ запертой комнат возвышался по временамъ мужской голосъ. Во всемъ дом было такъ тихо, что казалось, будто вс понимали важность вопроса, ршающаго судьбу Ели. Гостямъ велно было отказывать, а богадленокъ, сиротъ, бдныхъ мщанокъ, которыя пользовались щедротами Маргарита Борисовны и приходили ее поздравить съ праздникомъ, Глафира Матввна не допускала къ барын и угощала чаемъ въ двичьей.
Даже Любовь Ивановна притихла и долго вертлась около Ели, не зная, какъ съ ней заговорить. Смкнувъ, что посторонній разговоръ ее не займетъ, она ршилась затронуть обиняками вопросъ о Матвев, и начала съ того, что обняла Елю и поцловала. Молодая двушка ей внушала искреннее участіе, да кром того она была очень рада, что случай привелъ ее быть свидтельницей семейной драмы. Любовь Ивановн до смерти хотлось играть въ ней какую бы то ни было роль, а за отсутствіемъ боле серьезной довольствовалась ролью зрителя.
— Позвольте это поправить, — начала она, осторожно снимая шелковинку, приставшую къ платью Ели. Посмотришь — какъ все къ вамъ идетъ!— Поврьте, моя красавица, что бдность не то что порокъ, я даже добродтель въ глазахъ иныхъ людей. Онъ такой примрный сынъ, что будетъ и примрнымъ мужемъ. Вы знаете ли, что его отецъ скончался на моихъ глазахъ?… Вы этого не знаете?… Я какъ теперь гляжу на эту сцену. Анна Алексевна стоитъ у изголовья блдная, словно полотно, а я стою въ двухъ шагахъ отъ нея и держу пузырекъ съ уксусомъ,— а Глбъ Александровичъ на колняхъ у кровати. Покойникъ-то ему сказалъ: ‘Глбъ, говоритъ, я всмъ, говоритъ, пожертвовалъ для семейнаго спокойствія, я надюсь на тебя, иди по моимъ стопамъ’. Потомъ обернулся къ Анн Алексевн: — ‘а ты, говоритъ, береги дтей и всмъ жертвуй для ихъ счастья….’ и ужъ больше ничего не сказалъ, Богу душу отдалъ. А ужъ какъ Глбъ Александровичъ отца-то любилъ! тосковалъ, тосковалъ о покойник, даже опасались что занеможетъ. Бывало примешься его утшать. ‘Ахъ! говоритъ, Любовь Ивановна, отступитесь, голубушка. Предоставь, молъ, меня моей несчастной участи’. Ну ужъ изо всхъ дтей онъ любимецъ Анны Алексевны, и вы не сомнвайтесь, что она дастъ свое согласіе.
Еля тихимъ движеніемъ облокотилась на окно и, отвернувшись отъ Любовь Ивановны, оперлась подбородкомъ на ладонь. Ея воображенію представлялись неопредленное и грозное лицо Анны Алексевны и предсмертная сцена описанная Любовь Ивановной, и та сцена, которая въ настоящую минуту происходила въ запертой комнат и между тмъ, Еля безсмысленно глядла на стаю галокъ, которыя съ дикимъ крикомъ собирались на сосднюю крышу, подымались вверхъ и опять принимались кричать и усаживаться.
Вдругъ въ голов Ели мелькнула мысль, которая разогнала вс другія. Маргарита Борисовна не разъ называла внучку своей наслдницей. ‘Все, что у меня есть, будетъ твое’, говорила она. Эти слова вспомнились Ел и въ первый разъ наполнили ея сердце неожиданной радостью. Въ ея понятіяхъ Маргарита Борисовна была очень богата. Она слыхала много разсказовъ о сел Вознесенскомъ, единственномъ, правда, имніи Маргариты Борисовны, но имніи въ пятьсотъ душъ, съ большимъ количествомъ лса на берегахъ Оки, съ богато-обстроенной господской усадьбой, съ стариннымъ садомъ, прудами и саженными рощами. Ел еще не довелось видть эти чудеса, но она часто объ нихъ мечтала, и лто проведенное съ Глбомъ, въ Вознесенскомъ, представлялось ей земнымъ раемъ. Тайное предчувствіе вдругъ сказало ей, что Маргарита Борисовна не захочетъ обусловить своей смертью ея счастье, и въ Ел совершился такой мгновенный переходъ отъ горя къ радости, что она закрыла лицо руками, и вся погруженная въ сладкую думу, ожидала трепетно конца разговора Глба съ бабушкой.
Наконецъ, дверь изъ гостиной отворилась. Маргарита Борисовна въ капор и большой турецкой шали вышла въ залу.
— Еля, сказала она вполголоса, я ду къ Анн Алексевн, я сама переговорю съ ней о предложеніи Глба, и скажу ей, что ты у меня…. не бдная невста.
Еля бросилась ей на шею.
— А мы пока останемся съ тобой, шепнула Катерина Павловна.
Она велла подать свою карету Маргарит Борисовн и вернулась въ гостиную, гд Любовь Ивановна уже успла завязать разговоръ съ Матвевымъ.
Иныя женщины не могли понять, чмъ оправдывалась глубокая привязанность Ели къ ея нареченному жениху. Что она въ немъ нашла особеннаго? спрашивали он. На это имъ могъ быть одинъ только отвтъ: ‘Вдь онъ васъ не любилъ’. Любимая женщина всегда уметъ найти что-нибудь особенное въ человк, самомъ безцвтномъ для другой. Она силой собственнаго чувства и воображенія надлитъ его совершенствами, въ которыхъ ему отказала природа. Но любовью Матвева точно можно было гордиться. Онъ не только былъ славный малый, но до щепетильности доходившая честность и рдкія свойства характера и сердца съ избыткомъ замняли въ немъ не слишкомъ блистательныя способности ума.
Анна Алексевна прочила его въ министры или въ посланники, но онъ не увлекался невозможной будущностью, и готовился въ адвокаты съ тхъ поръ, какъ въ Россіи заговорили о гласномъ судопроизводств.
Любовь Ивановна устроилась у стола и принялась за вязанье, не замчая отчаяннаго взгляда, который Глбъ бросилъ на Елю, но Еля только покачала головой и указала ему глазами мсто возл себя. Катерина Павловна не садилась, выжидая удобнаго предлога, чтобъ избавить молодыхъ людей отъ присутствія Любовь Ивановны, которая, запустивъ руку въ карманъ за клубкомъ шерсти, обратилась шутливо къ молодой женщин:
— А вы, милостивая государыня, всегда веселы и нарядны? и вс мужчины отъ васъ безъ ума. Да! да! Это вещь извстная, они васъ предпочитаютъ любой красавиц. А вы имъ все-таки наклеиваете носъ.
Любовь Ивановна вдругъ прервала свою рчь, любезное выраженіе ея лица исчезло, и она воскликнула:
— Господи! что это значитъ? Куда они двались?
Какъ растерянная, она оглядывалась во вс стороны, — вывертывала карманъ на изнанку, шарила на диван, на стол и подъ столомъ.
— Что вы потеряли? Что вы ищете? нетерпливо допрашивала Катерина Павловна. Вы видите, здсь ничего нтъ…. Но Любовь Ивановна продолжала съ отчаяніемъ передвигать и перевертывать книги и вещи, попадавшіяся ей подъ руку.
Катерин Павловн не безъ труда удалось положить конецъ этимъ розыскамъ, убдивъ Любовь Ивановну, что надо искать пропажу въ другихъ комнатахъ.
Глбъ былъ любимецъ своей матери и единственное существо, для котораго она иногда смягчала свой крутой правъ, но любя сына по-своему, она ршила, что этому браку не бывать. ‘Посл самъ скажетъ спасибо’, думала она. Глбу, дожившему до двадцати-пяти лтъ, въ первый еще разъ предстоялъ случай доказать, что какъ онъ ни уступчивъ въ бездлицахъ, но въ важныхъ жизненныхъ вопросахъ онъ способенъ отстоять свои права. Онъ ршился жениться безъ согласія матери, т. е. шелъ на разрывъ съ матерью,— но предвидлъ, какъ трудно будетъ склонить на это Елю, и боялся борьбы, разрушительной для нжной природы молодой двушки. Ему хотлось заране придать ей бодрости. Анна Алексевна принадлежала къ числу тхъ неугомонныхъ и настойчивыхъ женщинъ, которыя привыкли брать верхъ надъ всми, и тяжело приходилось тому, кто перескалъ ей дорогу.
Маргарита Борисовна, узжая, не сказала Глбу, на чемъ она основала свои надежды, и онъ разсчитывалъ лишь на Елю и на свои собственныя силы.
Какъ только молодые люди остались наедин, ихъ руки соединились.
— Глбъ, Глбъ, другъ мой! сказала Еля.
Ея маленькое, миленькое личико озарилось радостью.
— Вы не веселы, Глбъ? начала она опять. Вы все думаете о вчерашнемъ дн. Забудьте о немъ. Все устроится.
— Маргарита Борисовна и мн сказала, что она надется все устроить, но на что она разсчитываетъ?
— На что бы ни разсчитывала, лишь бы устроила. Врьте мн, Глбъ. Да не смотрите такъ грустно. Я васъ люблю. Слышите, я вамъ говорю, что я васъ люблю!
Глбъ осыпалъ поцлуями ея руки.
— Никто насъ не разлучитъ? Не правда ли, Еля, спросилъ онъ.
— Никто, никто! Вы этому врите? Вы счастливы?
— Я счастливъ, Еля, я знаю, что вы меня любите. Однако, допустимъ, что Маргарита Борисовна не успетъ….
Еля его перебила:
— Стало быть вы мн не поврили?
Глбъ взялъ ее за руки и посмотрлъ ей прямо въ глаза.
— Послушайте, Еля, началъ онъ, я не могу быть счастливъ, пока вы не отвчали на одинъ вопросъ.
— Ну, на какой вопросъ?
— Если Маргарита Борисовна устроитъ дло — все сказано, но я знаю мою мать: ее переубдить трудно. Еля, если она не согласится, вы не забудете, что сказали сейчасъ? Насъ никто не разлучитъ. Даже мать не разлучитъ?
— Не говорите такъ, Глбъ, возразила Еля, стараясь придать своему лицу строгое выраженіе. Еслибъ я могла думать, что наше счастье васъ поссоритъ съ матерью — оно для меня было бы испорчено. Но врьте мн, когда я вамъ говорю, что бабушка все устроитъ…. Мы будемъ счастливы! заключила она съ такой увренностью и съ такой улыбкой, что Глбъ начать догадываться въ чемъ дло. Онъ не ршился, однако, коснуться вопроса столь щекотливаго, гордость его страдала за мать, не за собственное чувство. Онъ любилъ Елю слишкомъ искренно, чтобъ отказаться отъ нея съ приданымъ или безъ приданаго.
Какъ бы то ни было, но тяжелый камень свалился съ его сердца, посл нкотораго молчанія, онъ ясно взглянулъ на Елю и протянулъ ей об руки….
Пусть же они живутъ этими минутами, единственными, можетъ быть, которыя дастъ имъ судьба, — а мы возвратимся къ Любовь Ивановн.
Выходя изъ гостиной, она бросилась въ корридоръ, оттуда въ спальню, а вслдъ за ней спшила и Катерина Павловна, допрашивая, что она такое потеряла.
— Деньги, деньги! пятьсотъ рублей, да не мои, ттушки вашей деньги, почти простонала Любовь Ивановна, напрасно обшаривъ вс углы спальни. Господи! да это не спроста! Маргарита Борисовна вынула изъ шкатулки, вотъ здсь у кровати, а я ихъ положила въ карманъ…. Параша, спросила она у вошедшей двочки, ты не видала здсь пакета, перевязаннаго черной ленточкой?… Что ты на меня смотришь? Слышишь, спрашиваю, не видала ли пакета?… Ты убирала комнату?…
— Я убирала, ничего не видала, отвчала двочка.
— Господи! грхъ какой! проговорила съ отчаяніемъ Любовь Ивановна.
— На что-жъ это вамъ ттушка дала столько денегъ? спросила Катерина Ивановна.
— Да, Господи, чтобъ ихъ свезти въ опекунскій совтъ. Разв мн въ первый разъ, и никогда такой бды не случалось. Слава Богу, двадцать слишкомъ лтъ Маргарита Борисовна никому, кром меня, не поручаетъ этихъ денегъ. Какъ нарочно, сегодня отдаетъ мн ихъ да говоритъ: ‘Любовь Ивановна, еще никогда я не дополняла своего сокровища съ такимъ удовольствіемъ.’
‘Что это значитъ?— подумала Катерина Павловна — неужели правда, что у Маргариты Борисовны водятся капиталы?’
— Параша! куда ты двалась, пострлнокъ? продолжала Любовь Ивановна, забывая тонкое общежитіе, которымъ она любила щеголять. Глафира Матввна вврилась въ эту двчонку…
— Да успокойтесь, Любовь Ивановна, перебила ее Катерина Павловна, деньги отыщутся — свои не возьмутъ, а чужіе сюда не входили….
— Какъ не входили! возразила Любовь Ивановна. Я, чай, человкъ десять перебывало и богадленокъ, и бдныхъ дворянокъ и всякой всячины. За всхъ не поручишься. Ну, если, оборони Боже, я не найду этихъ денегъ, что мн длать?…
И Любовь Ивановна всплеснула руками.
— Ттушка такъ добра…. вы же сами знаете, что денегъ много, внушительно сказала Катерина Павловна.
— То-то и больно, что она добра, отвчала Любовь Ивановна, которая отъ природы не была лишена деликатности. Другая бы оборвала, изъ дому бы выгнала — а она, можетъ, ничего не скажетъ, а горько ей будетъ, моей голубушк! Денегъ много! Вдь она нужду терпитъ, чтобъ только въ опекунскій совтъ отложить. Кажется, Успенскій соборъ на такую сумму можно выстроить, а ей все кажется мало!… Легко-ль, пятьсотъ рублей!… Матушки! хоть узелочекъ на платк завязать!… ужъ не обронила ли я ихъ подъ лстницей, когда юбку подвязывала….
И Любовь Ивановна бросилась подъ лстницу, а Катерина Павловна въ себя не приходила это всего, что слышала. Она угадывала, что Маргарита Борисовна могла копить деньги только для пожертвованія въ церковь или для раздачи бднымъ. Катерина Павловна слыхала о существованіи капитала, о которомъ, въ минуту отчаянія, проговорилась Любовь Ивановна, но она не придавала значенія темнымъ слухамъ, считая ихъ сущими сплетнями. Ее смущала тайна, хранимая насчетъ этихъ денегъ: въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ она не позволила бы себ нарушить ее нескромнымъ вмшательствомъ, но теперь отъ щедрости Маргариты Борисовны зависло счастье Ели, и оно было ей слишкомъ дорого.
— Нашлись! воскликнула, врываясь въ спальню, Любовь Ивановна, уже успвшая перейти отъ отчаянія въ шумной радости. Я пакетъ-то положила на шелковую матерію, что мн подарила Маргарита Борисовна, да въ нее и завернула. Вотъ ужъ грхъ попуталъ! Вдь чуть-было съ ума не сошла! Поклялась бы, что пакетъ у меня въ карман. Катерина Павловна, голубушка, а вы, ради Бога, не выдавайте. Себя не вспомнила — проболталась. Чтобъ до Маргариты Борисовны какъ-нибудь не дошло, что я… насчетъ денегъ-то…. вдь она объ нихъ никому на свт, кром меня да Глафиры Матввны….
— Вы не проболтались, я давно знала о существованіи этихъ денегъ, перебила Катерина Павловна.
— Знали? Ну и слава Богу! душу мою развязали! Что же, Маргарита Борисовна сама вамъ сказала?
— Нтъ! но объ этомъ многіе знаютъ. Говорятъ, у нее тысячъ на сорокъ ломбардныхъ билетовъ.
— Ужъ полно не больше ли?… А я согршила, заподозрила богадленку Мавру Савишну…. она съ виду водой не замутитъ, а сама тонкая штука….
— Вотъ вы человкъ дльный и дальновидный, перебила Катерина Павловна, объясните мн, съ какой цлью тетушка скрываетъ, что у ней капиталъ, назначенный для добраго дла?
— Какъ этого не понять? отвчала съ улыбкой самодовольствія Любовь Ивановна. Узнаютъ, что у ней есть деньги — просить будутъ, а отказывать непріятно. Вы знаете, Маргарита Борисовна высокая христіанка: не только чужимъ, родной племянниц отказала, Елиной-то матери. Покойница за годъ до своей кончины писала къ Маргарит Борисовн: просила три тысячи рублей взаймы. Маргарита Борисовна и покушалась ей дать денегъ, совсмъ-было ршила…
— И не дала? спросила Катерина Павловна, едва переводя духъ.
— Вдругъ раздумала. Ужъ и меня выписала и отправила-было въ опекунскій совтъ, да и раздумала. ‘Что, говоритъ, длать, Любовь Ивановна, ей дамъ и другому нельзя будетъ отказать, а вдь это не мои деньги, я ихъ Богу пожертвовала’. И сама плачетъ — послала ей сто цлковыхъ въ имянины. Ну, ужъ за то церковь выстроимъ на славу: одинъ планъ стоилъ пятьсотъ рублей!
‘Церковь собирается строить, подумала Катерина Павловна, а бдной моей Сон не дала денегъ на поздку за границу…. она была бы жива теперь! А какъ ей жить хотлось….’
Звонокъ, раздавшійся въ передней прекратилъ разговоръ.
Маргарита Борисовна давнымъ давно знала Анну Алексевну Матвеву, но ихъ отношенія ограничивались утренними визитами, и двумя-тремя оффиціальными вечерами за карточнымъ столомъ. Он не сблизились потому, что между ними не было ничего общаго, но оставались въ хорошихъ отношеніяхъ. Въ первый разъ имъ приходилось имть дло другъ съ другомъ, и хотя Маргарита Борисовна крпко разсчитывала на дйствіе, даже на эффектъ своего объясненія съ Анной Алексевной, она испытала непріятное смущеніе, когда лакей, доложившій объ ея прізд, громко сказалъ: ‘приказали просить’.
Въ дом Матвевыхъ поражалъ съ перваго взгляда порядокъ, доходящій до сухости, казалось, что кресла никогда не сдвигались съ мста, все смотрло оффиціально, и зеркала, развшанныя между оконъ въ рамахъ орховаго дерева съ перекладинкой по средин, и овальный столъ противъ дивана, и у двери трельяжъ съ плющемъ. На стол не было ни книги, ни рукодлья, ни журнала, одна только возвышалась на немъ огромная лампа. Симпатичной физіономіи не доставало у этого дома: отъ него вяло холодомъ.
Три двушки, очень обрадованныя, удивленныя неожиданнымъ повидимому посщеніемъ Маргариты Борисовны, вышли къ ней на встрчу.
— Maman нездорова и проситъ васъ въ свою комнату, сказала старшая, которой было уже лтъ тридцать.
— Она нездорова? повторила Маргарита Борисовна.
— Maman больше разстроена и не принимаетъ сегодня, только васъ пожелала видть, только васъ…
Ей хотлось еще что то сказать, но она не ршилась и робко смотрла на Маргариту Борисовну.
Бторая сестра молчала, опустивъ глаза.
— Милочки мои, Богъ дастъ, мы сговоримся и все устроимъ къ лучшему, сказала Маргарита Борисовна.
— У насъ и такъ, слава Богу, все устроено, подхватила младшая, черноглазая восьмнадцати-лтняя двочка, которая смотрла отчаяннымъ бойцомъ: — Варенька и Даша проплакали всю ночь, Глбъ на себя не похожъ, словомъ, все какъ слдуетъ!
— Маша! перебили старшія, и сконфузились.
Маргарита Борисовна покачала головой и погрозилась, но Маша схватила ея руку и поцловала.
— Пожалуйте сюда, сказала Варенька, и отворивъ дверь въ спальню матери — удалилась.
Анна Алексевна была однихъ лтъ съ Маргаритой Борисовной, но казалась несравненно старше: ея типическая наружность бросалась въ глаза. Черты ея сморщеннаго и словно тронутаго копотью лица, были крупны и правильны, но высохли какъ руки ея и станъ. Она держалась прямо, спсиво. Ежедневный ея нарядъ состоялъ изъ шелковой блузы и горностаевой душегрйки, которую даже и лтомъ она снимала рдко. Сверхъ чепца она носила шелковую косынку.
— А!… Маргарита Борисовна! сказала она, приподнимаясь съ своихъ креселъ. Вотъ ужъ не ждала васъ сегодня! Видно, сердце сердцу всть подаетъ, вдь я сама собиралась къ вамъ.
— Вашъ сынъ мн сказалъ объ этомъ, но я желала отстранить Елю отъ нашихъ переговоровъ, и предупредила васъ, отвчала Маргарита Борисовна. Мы потолкуемъ мирно и на един.
— Очень, очень рада. Садитесь-ка сюда, задомъ къ свту, а то тяжело глазамъ на снгъ смотрть. Глбъ у васъ былъ сегодня?.
— Былъ, отвчала Маргарита Борисовна, которой понравилось это радушное вступленіе въ разговоръ. Я давно подозрвала, что онъ въ Ел неравнодушенъ, но признаюсь, думала, что это простое волокитство, а не серьезное чувство.
Анна Алексевна съ аффектаціей разсмялась, и смялась довольно долго.
— Нтъ молодого человка, который бы не испытывалъ многое множество серьезныхъ чувствъ, голубушка моя, Маргарита Борисовна, сказала она, продолжая смяться и слегка ударяя по колнямъ свою гостью. А мой серьезникъ и подавно всюду суется съ серьезными чувствами. Пройдетъ кринолинъ, пококетничаетъ, вотъ и серьезное чувство. Въ немъ серьезныхъ чувствъ не оберешься. Да и пусть его серьезничаетъ! Богъ съ нимъ, благо ему забавно! а вотъ намъ, старухамъ, слдуетъ во-время положить конецъ серьезнымъ-то чувствамъ, чтобъ он не повели къ большимъ непріятностямъ.
Маргарита Борисовна слыхала о крутомъ нрав Анны Алексевны и приготовилась заране перенести смиренно первую вспышку, но вспышки не было, и этотъ аффектированный смхъ, это подтруниванье подйствовали на нее чрезвычайно непріятно.
— Оставьте пожалуйста этотъ тонъ, сказала она прямо и серьезно. Мы принимаемъ въ этомъ дл одинаковое участіе, и я хочу говорить о немъ просто, безъ намековъ. Мн очень непріятно, что вашъ сынъ посватался за мою внучку противъ вашего желанія, но вдь мы пережили тотъ вкъ, когда молодые люди женились по вол родителей…
— Они прекрасно длали, перебила Анна Алексевна. Гм! ну — да это въ сторону. Я нисколько не запрещаю моему сыну жениться, но я не даромъ дожила до пятидесяти восьми лтъ, надо подумать и о будущемъ. У Глба нтъ состоянія.
— А кром недостатка состоянія, въ чемъ Еля не невста вашему сыну? Она, кажется, и вамъ всегда нравилась.
— Она очень хорошая двушка, довольно кротко замтила Анна Алексевна.
— Вотъ это главное. А что касается до приданаго, то съ завтрашняго дня я ей законнымъ актомъ передамъ все свое состояніе. Довольны ли вы?
— Позвольте, возразила Анна Алексевна, ужъ коли говорить о длахъ, надо говорить дльно. Въ чемъ состоитъ ваше состояніе?
— А Вознесенское? Вы его знаете? имніе хорошее, полторы тысячи десятинъ земли, и лсу двсти десятинъ. Оно немного разстроено, но если Глбъ въ немъ поживетъ годика два, онъ легко приведетъ имніе въ порядокъ, а я буду рада-радехонька, если онъ мн удлитъ въ своемъ дом теплый уголокъ…
Сморщенныя щеки Анны Алексевны слегка раскраснлись.
— Милая моя Маргарита Борисовна, начала она, покачивая головой, кто же кром васъ не знаетъ, что ваше именитое Вознесенское не стоитъ третьей доли того, что оно стоило при жизни вашего мужа?… Какъ мн не знать Вознесенскаго и вашего хозяйства? Мы — сосди. Лучшая часть лса вырублена вашимъ управляющимъ, онъ на вашъ счетъ выстроилъ себ домъ хоть куда на Покровк, а хорошая земля при раздл досталась мужикамъ. Вы, слава Богу, и не заглянули въ уставныя грамоты? Вотъ вамъ и ваше Вознесенское!
На хозяйственныя свднія Анны Алексевны можно было положиться, Маргарита Борисовна это знала, и пораженная ея словами, вспыхнула въ свою очередь.
— Преувеличенія! промолвила она, преувеличенія! я знаю, что мое хозяйство запущено…
Она растерялась. Тонъ Анны Алексевны оскорблялъ ее, тмъ боле, что возраженія были невозможны и могли только обличить ея полное незнаніе практической стороны жизни. Маргарита Борисовна стыдилась отсутствія положительности, зная, что оно во многихъ возбуждаетъ, насмшку и даже нкотораго рода презрніе.
— Позвольте мн вамъ сказать, если ужъ дло пошло на правду, продолжала Анна Алексевна, что вы ничего не знаете и не смыслите въ хозяйств. Ужъ въ этомъ случа положитесь на мою опытность. Мужъ мой предоставилъ мн одной управленіе имніемъ, и я надюсь, что онъ не раскаялся въ своемъ довріи во мн. А вы? вы при жизни вашего покойника привыкли жить какъ у Христа за пазухой и посл него такъ запустили дла, что вамъ, пожалуй и до разоренія не далеко. Вы думаете, что Глбу достаточно прожить два года въ Вознесенскомъ, чтобъ привести имніе въ порядокъ? Нтъ, милая моя Маргарита Борисовна, такъ судятъ малыя дти, позвольте вамъ сказать. Чтобъ ваше имніе привести въ порядокъ, надо положить на него цлый капиталъ — у меня денегъ нтъ, какъ я и сказала Глбу. Я васъ очень уважаю, Маргарита Борисовна, но вдь вы съ молоду жили такъ себ — dans les nuages, и до сихъ поръ не имете понятія о томъ, что длается у насъ гршныхъ. Что бы вамъ подумать заране о будущности вашей внучки? Она у васъ одна осталась и давно осиротла. Вамъ извстно, что ея отецъ былъ игрокъ и негодяй…
— Позвольте мн вамъ замтить, что я не за наставленіями къ вамъ пріхала, перебила Маргарита Борисовна, и выслушивать ихъ не намрена.
— Я не хотла сказать вамъ ничего обиднаго, продолжала, не смущаясь, Анна Алексевна, я только вамъ замтила, что мы, люди практическіе, обязаны считать и разсчитывать, а вы?… Ядовитая старуха подняла руку и сдлавъ движеніе пальцами прибавила: ‘выспреннія’. То-то вы и потеряли изъ виду, что еслибъ Глбъ женился на вашей внучк, то ему пришлось бы работать, чтобъ достать кусокъ хлба для своего семейства, а мн сдается, что Матвеву не съ руки работать какъ какому-нибудь чиновнику — изъ куска хлба… Позвольте, Маргарита Борисовна, еще одно слово: ваша внучка была причиной раздора между мной и моимъ сыномъ, я желаю, чтобъ такія столкновенія не повторялись, и потому прошу васъ, какъ честную женщину, не принимать его къ себ…
— Будьте вполн уврены, перебила Маргарита Борисовна, что моя внучка не разстроитъ спокойствія вашей завидной семейной жизни. Въ невстахъ она не засидлась, и не я буду ее навязывать кому бы то ни было на свт. Она встала и сухо поклонилась, но Анна Алексевна осталась такъ довольна ея общаніемъ, что попыталась загладить свои дерзости примирительными словами.