Соломония Сабурова, Сизова Александра Константиновна, Год: 1893

Детская
Время на прочтение: 77 минут(ы)
Скачать в PDF

Александра Константиновна Сизова.
Соломония Сабурова

Исторический рассказ XVI века

Часть первая

I

Июль месяц. Жарко, дождя давно не было. В душном воздухе стоит какая-то мгла, даль подернута туманом, так что нельзя определить, где кончается небо и где начинается земля. Ветра ни малейшего, ни один лист на дереве не шелохнется. Все живое попряталось, укрылось в тень. Раздолье только кузнечикам! Завели они свою однообразную музыку и тянут утомительно-скучную, бесконечную песню. Жутко и тяжко быть в такую пору в дороге!
Вон на опушке леса, в облаке густой пыли, едут какие-то всадники. Между ними есть несколько богато одетых. Они понукают своих усталых коней, которые то и дело отфыркиваются, потому что пыль, подымаясь столбом, набивается им в глаза и ноздри. Вот они въехали в бор, где не так пыльно, но зато стало еще более душно. На красноватых стволах сосен капли выступившей смолы блестят, как янтарь на солнце. Чувствуется ароматный запах хвои и слышится таинственный ропот и шум ветерка, пробегающего по вершинам сосен.
Всадники едут по дороге молча. Они утомлены, невеселы, и им не хочется нарушать тишины бора ни речью, ни песней. На них цветные кафтаны, из-за которых красиво выглядывают узорные вороты их рубашек. На кафтанах нашиты отложные воротники, цветные же, бархатные. Шапки на них алого и жаркого цвета с небольшой опушкой, обувь — цветные сафьяновые сапоги с острыми носками. Лошади также нарядно убраны: они покрыты шитыми попонами из красного сукна, а вместо поводьев у них висят на шее гремячие металлические цепи. При малейшем движении лошадей цепи эти издают резкий и довольно приятный звук.
Всех ехавших было шесть человек. Впереди ехал всадник пожилых лет с большой окладистой бородой. Он был погружен в глубокую думу и не замечал, что конь его тоже будто дремлет. Старик этот был князь Владимир Дмитриевич Ростовский. Он был ближним человеком при дворе Иоанна III и теперь принял на себя передачу важного поручения своему соседу, боярину Сабурову. С ним ехал другой сосед — молодой Андрей Тучков, который то и дело юлил около старого князя. Ему хотелось о многом расспросить Владимира Дмитриевича, да все не удавалось вызвать его на беседу. Наконец Тучков не вытерпел и, поравнявшись с князем, обратился к нему с разговором:
— Князь! Я вот уж сколько времени еду рядом с тобою, а ты так задумался, что к тебе и приступу нет!
— У меня есть о чем подумать, — начал неторопливо князь. — Не радует меня наше посольство. Видно, чует наш государь-батюшка, что приспел ему конец, коли так торопится с женитьбой великого князя Василия. Не слепые мы, видим, как он сильно изменился с кончины княгини Софьи Фоминичны. Поговаривает все о смерти, о женитьбе сына тревожится. Боится он не дожить до свадьбы, вот почему теперь так и торопит нас.
— Признаться, князь, у нас так дивовались тому, что сыну-то его уже двадцать шесть лет, а он все еще не женат! По-нашему, это перестарок. Ивана-то женили пятнадцати лет, а сына-то еще, поди, ни на ком и не сватали.
— Не статочное дело вы надумали! Видно, немного вы знаете! Редкий год проходил без сватовства, да все Бог не приводил… Уж и гневался великий князь на немца, что тот не отдал свою дочь за нашего, да делать нечего! Воля не своя. Подумали они, потолковали да и решили выбрать сыну невесту из подданных. Такая жена хоть знатности не прибавит, зато одной веры, ну и родителей почитать будет.
— Скажи ты мне, князь, правда ли, что надумал выбрать невесту из подданных грек Юрий? Слышно, большую силу он у вас имеет.
— Правда твоя, Андрей, это его дело. Видишь ли, в их стране такой был обычай. Смекаем мы, что не без умысла он тут действует. Своя дочь на возрасте, вот и думает ее пристроить да сделать великой княгиней. Как соберут красавиц со всей земли, так и видно будет, кого выберут. Ну да коли Бог не попустит — не будет управлять нами опять грекиня. Глянь, показалась усадьба Сабурова! Дочь его я видал, уж такая-то красавица…
Бор кончился, дорога пошла открытым местом, и усадьба Сабурова была отлично видна. На дворе, обнесенном забором с крепкими воротами, стояли хоромы в три избы да два пристенка. Особо стояли все хозяйственные пристройки: клети, мыльня, скотные дворы, кладовые, погреба и ледники. Позади дома был большой плодовый сад, в котором виднелось много яблонь, много грушевых и вишневых деревьев.
Всадники стали стряхивать пыль со своих одежд и припустили лошадей рысью. Больше всех охорашивался и горячил своего коня Алексей Никитич Беклемишев. Это был еще очень юный всадник, он был близким соседом Сабурова и, провожая к его усадьбе царских посланных, мечтал увидать красавицу, о которой так много говорили во всем околотке. Было время, когда, живя по соседству и будучи одних лет с ее братом, он, бывая в усадьбе Сабуровых, встречал Соломонию еще девочкой, но прошло три-четыре года, и он теперь уже не живет в деревне, а служит в Москве в боярских детях. Вид знакомого бора, дома и сада заставил и его в воспоминаниях вернуться назад, к счастливой поре жизни, к отдаленному детству. Вот этой самой проторенной дорожкой он езживал к другу и часто с ним рядом возвращался с охоты. Случалось, что они, бывало, говорили о Соломонии, и как сейчас видит он ее, бегущую к ним навстречу.
Не успели всадники подъехать к воротам, как их прибытие уже было замечено в усадьбе Сабурова. Когда они сошли у ворот с коней, желая показать свое уважение к хозяину, Юрий Константинович в сопровождении сына и слуг уже вышел к ним навстречу на крыльцо.
Сабуров незадолго до приезда гостей вернулся с хозяйства и отдыхал, сидя под окошечком. Заметив пыль на дороге, он стал внимательно вглядываться, и когда увидал нарядных всадников, то поторопился выйти им навстречу.
Обменявшись с гостями поклоном и приветом, хозяин пригласил их в покои и сам пошел впереди приезжих.
Гости вошли в дом, стены которого внутри были обшиты красным тесом, тщательно выструганным. С особой заботливостью был украшен потолок резьбой из липового дерева. Так же украшены были окна и двери по наличникам и по подзорам. Вокруг всех стен стояли простые дубовые лавки, а у входа лавка оканчивалась коником. Окна были слюдяные, мелкой клеткой. В углу главной комнаты хором выделялась изразцовая, ценинная печь. В переднем, или красном, углу под образами стоял простой дубовый стол. Сюда, как на самые почетные места, и усадил своих гостей Юрий Константинович, после того как они, войдя, помолились на образа.
Хотелось хозяину скорее узнать, с чем присланы приезжие из Москвы гости, да надо было дождаться, пока сами заговорят. А они неторопливо, молча, чинно рассаживались по местам.
— Ну, хозяин, — начал наконец старший боярин, — приехали мы к тебе не своей охотой, а государевой волей, по его великокняжескому приказу. Изволь его государскую грамоту выслушать.
При этих словах хозяин и его гости поднялись со своих мест, а дьяк, приехавший с князем Ростовским, стал читать грамоту:
— ‘От великого князя Ивана Васильевича всея Руси в нашу отчину. Послал я в свою отчину ближнего боярина князя Ростовского и дьяка Семена Силантьева, чтобы смотрели у вас дочерей-девок сыну нашему в невесты. И как к вам сия наша грамота придет и у которых у вас будут дочери-девки, и вы б с ними часа того не медля ехали в Москву, а дочерей бы у себя девок не таили, везли часа не мешкая. А который из вас дочь-девку у себя утаит и к боярам нашим на показ не даст и в Москву не повезет, и тому от меня быть в великой опале и казни. А грамоту посылайте меж себя сами, не издержав ни часа’.
Юрий Константинович был ошеломлен. Дело было невиданное и неслыханное! Надо было, чтобы посланные еще раз объяснили ему смысл царского указа.
— Что же это такое? Значит, и мне везти дочь в Москву?
— Вестимо так, батюшка Юрий Константинович! — заметил ему князь Ростовский. — Да чтобы не навлечь гнева великокняжеского, ты и не откладывай, а поторапливайся с отъездом.
— Дело это великое, — отвечал хозяин, — и мы о нем не медля поразмыслим. А теперь пора и о гостях подумать, об их угощении и отдыхе.
И он заторопился, приглашая гостей в столовую палату.
Гости знали, что отказом от угощения не отделаешься, да притом голод и дорожная истома манили их к сытному ужину и мягкой постели. Поэтому они все весьма охотно последовали за хозяином и его сыном, отложив до завтра все помыслы об отъезде.

II

Сабуровы были потомки мурзы Чета и пришли к нам на Русь из Орды. Прежде они носили фамилию Зерновых, а в 1330 году пожелали креститься. У одного из Зерновых было два сына: один, по имени Федор, прозывался Сабур, а другой, Иван, известен был под именем Годуна. Потомки Сабура и стали называться по его прозвищу Сабуровыми, в отличие от потомков Годуна, которые назывались Годуновыми. У Юрия Константиновича, внука Федора Сабура, было большое семейство, и наш рассказ застает его уже стариком и вдовцом. Жена его умерла пятнадцать лет назад, оставив ему четверых сыновей и грудного ребенка, дочь Соломонию. Старик сильно привязался к своей единственной дочери и перенес всю нежность любви к покойной жене на эту крошку. Все соседи сватали ему своих дочерей, но мысль об участи Соломонии при мачехе оберегала его от второго брака. Братья очень любили и баловали свою сестру и, видя, что она, вырастая, становится красавицей, гордились ею.
Натура у Соломонии была прекрасная, из тех, которых баловство не портит. Она была ребенком очень живым и веселым, а в родной семье привыкла к ласкам и вниманию, к той сердечной теплоте, которая была для нее главной украсой жизни. Девушка в пятнадцать считалась тогда невестой, но никто в семье Сабуровых и не помышлял о том, что и Соломония уже невеста. Сама же Соломония была так довольна своим положением, что желала как можно долее в нем оставаться, как можно долее не покидать родительский дом. Она еще нисколько не скучала в своем высоком тереме, окруженная заботами своей мамушки и старухи тетки, сестры ее матери. Не хотелось ей покинуть своей уютной светлицы, сплошь заставленной пяльцами с разной начатой работой, не хотелось покидать тенистого, густого сада, в котором она с детства привыкла гулять, прислушиваясь к пению пташек Божьих.
Наутро, в то время когда весь дом был полон толков о приезжих гостях и о цели их приезда, Соломония сидела в своей светелке у окна и пересматривала монисты. На передней лавке сидели две старушки и занимались рукодельем. Молодая девушка была в полном смысле слова красавица: высокого роста, белокурая, румяная, с очень большими темно-карими глазами. Но лучшим украшением ее прелестного лица была улыбка ее очаровательных уст, которая обнаруживала белые как жемчуг зубы. Руки ее были заняты низаньем мониста, которое она, засмотревшись на ласточек, сновавших взад и вперед мимо окна, неловко дернула и рассыпала. Старуха тетка, увидев это, начала ворчать:
— Что ты это наделала? Надо подобрать, а то растеряешь корольки! Ведь знаешь, что монисто из них следует носить каждой девушке.
— Знаю, знаю, тетенька, ты мне сколько раз говорила, что корольки назначены Богом, для того чтобы беречь от порчи и сглаза. Недаром они растут в море крестом! Сейчас подберу и нанижу их снова, а то ночью будут плохие сны сниться! Ах, кстати сказать, тетушка, какой я страшный сон нонче видела! Хочешь расскажу?
— Ну расскажи, пожалуй, Соломонидушка.
— Пошла я будто с вами по грибы. Зашли мы в чащу леса и только выбрались на поляну, видим — солнце низко. Ну и стали мы подумывать, как бы нам домой. Посмотрели мы вокруг — места все незнакомые. И очутились под конец внизу большой-большой крутой горы. Назад нам некуда идти: бор темный как будто сам на нас надвигается, а впереди гора стеной поднимается, а по всей-то горе точно пестрый ковер расстилается. Цветов — видимо-невидимо, и цветы-то все не наши, диковинные, невиданные. Наверху, вдали, чуть-чуть виднеется терем и горят его окна на солнце, как звездочки. Иду я к тому терему легохонько, будто по гладкой дороге иду, а не на страшную кручу карабкаюсь. Дошла я до терема, осматриваюсь, стою я у самого красного крыльца, и жутко мне, и страшно мне, что я людей не вижу. А и дверь у того терема сама передо мной растворяется, и вступила я в большую палату. Так я и остолбенела от того, что там увидела. В переднем углу все образа в золотых ризах, и перед каждым теплится лампада. Хожу я, осматриваюсь и сама дивлюсь, что никто меня не встретит, не приветит. Вошла в другую палату, совсем пустую, а посредине стоит большой ларь. Не успела я его хорошо осмотреть, как услышала страшный рев и увидела, что лезет из того ларя большой медведь. Встал он на задние лапы и идет меня обнимать, а когти-то у него длинные, только золотые. Читаю молитву, зажмурилась и думаю: вот когда пришел мой конец! Но медведь-то бережненько сгреб меня в охапку и снес в светлицу. Тут уж я и очнулась…
— Что ж, Соломонидушка! Недурен твой сон, не к худу, а к добру… Не к брачному ль венцу? — сказала тетушка, выслушав рассказ молодой девушки.
— Так-так, матушка! Вестимо так. Медведь всегда так-то отгадывается, — поддакнула и мамушка.
Как раз в это время внизу на крыльце стукнула дверь и послышались голоса отъезжающих гостей, которых провожал хозяин дома. Девушка вздрогнула от неожиданности, но не утерпела, чтобы не подойти поближе к окну. Гости были заняты на прощанье разговором, и только один Беклемишев заметил девушку в окне ее терема и покраснел от радости как маков цвет, узнав старую знакомую. Узнала, вспомнила его и Соломония, признали юношу и старухи.
— Ох, уж не этот ли и свататься-то приехал! — испугались они. — Ну как еще сглазит нашу красавицу!
Юрий Константинович, проводив гостей, поспешил наверх, в терем дочери. Он был встревожен и шел, чтобы отвести душу в беседе с близкими ему женщинами, сгоравшими от нетерпения. Он знал, что им хотелось бы поскорее узнать новости, привезенные нежданными гостями…
Но когда Юрий Константинович вошел в терем дочери, он вдруг почувствовал, что не может, не смеет рассказать дочери и близким своим о государевом указе.
— Соломонида! — сказал он кротко и тихо, ласково поглядывая на свое дорогое детище. — Сбирайся-ка в дорогу! Тебе судьба увидеть Москву Белокаменную!
— Москву?! Что ты это, батюшка, пугаешь девку? — заметила старуха тетка, недоверчиво поглядывая на боярина.
— Не пугаю я, сестрица, а говорю: судьба выходит.
— Батюшка, я непуглива. С тобой хоть на край света! — радостно сказала Соломония.
В эту ночь она долго не могла заснуть, и не страшный сон ей снился, не медведь косматый, а молодой Беклемишев.
Старик тоже долго не мог заснуть: предстоящая поездка не радовала его.
‘Непривычное, трудное дело задумал наш батюшка великий князь! Как-то я справлюсь с его приказанием! Ох, как-то я снаряжу свое дитятко! Некому мне пособить, не дожила моя голубушка до этого. Да если бы и дожила, так тоже не порадовалась бы’.

III

Недалеко от Фроловских ворот в Кремле стояли большие хоромы, к которым то и дело подъезжали крытые колымаги самого различного вида. Были и обитые коврами, и запряженные шестериком породистых, сытых коней, были и такие, которые еле тащила пара плохих лошадей, а обивка у них была просто рогожная. Из колымаг высаживались пожилые и молодые женщины, которых слуги провожали в палату, где сидели бояре. Они внимательно осматривали приезжих девиц. Если рост казался неподходящим, то прикидывали мерку. Из полутора тысяч выбрали пятьсот, имена которых переписали, и объявили им приказание еще раз явиться на смотр. Родители избранных девиц стояли тут же. На середину палаты вышел дьяк и привел их к присяге в том, что они не скроют никакого недостатка своих дочерей.
Избранные пятьсот девиц были размещены по палатам, по двенадцать в каждой. Они должны были прожить некоторое время здесь под присмотром ближних боярынь. При ближайшем знакомстве из списка вычеркивались еще и еще, и мало-помалу осталось только сто восемь.
Сам великий князь Василий Иванович часто прохаживался сюда и незаметно для девушек наблюдал за ними и за их времяпрепровождением из особого тайника. Девицы, познакомившись между собой, много рассказывали друг другу о своей прежней жизни, а во время работы занимались пением.
При этом Соломония Сабурова выделялась из числа всех девиц своим хорошим голосом. Этот голос и красота ее давно уже привлекли внимание великого князя Василия Ивановича, и он чаще других палат полюбил заглядывать именно в ту, где жила Соломония Сабурова.
Наконец наступил назначенный для торжественных смотрин день 20 августа. Уже за два дня до смотрин все девицы были осмотрены хоромными бабами и старыми, опытными боярынями, а некоторые из них и доктором-немцем. В день же смотрин, после молебна и обычных служб, великий князь должен был выбрать себе невесту.
В хоромы, где были собраны девицы, прибежали царские стольники объявить боярыням, что вслед за ними идет сам великий государь.
Место для князя Василия Ивановича давно было готово, устлано коврами и прикрыто изголовьем из рытого бархата. Все взоры на него устремились, все сердца замерли в ожидании. Наконец вдали послышались голоса и шаги…
Девицы встрепенулись, заволновались. Каждая приготовила шитую ширинку, которую должна была положить к ногам великого князя. Все разговоры смолкли, и в палате водворилась такая тишина, будто все в ней вымерло.
Князь с пожилым боярином вошел спокойно и осмотрел всех девиц. Ему нечего было волноваться: его выбор был сделан. Он чувствовал только небольшую неловкость от всех этих прекрасных глаз, устремленных на него с ожиданием и надеждой. Но вместе с тем ему приятно было сознавать, что в его власти было исполнить или разрушить мечты всех этих гордых красавиц — поднять их на высоту престола или вернуть их к прежней скромной доле.
Великий князь Василий Иванович не торопясь занял приготовленное ему место, и красавицы по очереди стали подходить к нему. Они становились на колени, кланялись в землю и клали к его ногам ширинку. Уже много прекрасных, золотом шитых ширинок лежало у его ног, раньше чем подошла Соломония. Сколько честолюбивых надежд было разбито! Сабурова подходила одной из последних…
Едва она приблизилась, едва успела поклониться в землю, как Василий Иванович поспешно достал свою ширинку и кольцо и подал смущенной красавице. Шепот пронесся по хоромам, точно один общий вздох сожаления вылетел у всех! Каждая думала, что она будет выбрала или ее богато одетая соседка, меньше всего ожидали, что выбор падет на скромную Соломонию.
Как только совершился выбор, к Соломонии подошли старые боярыни и поставили ее в стороне, а остальные девицы опять стали подходить к великому князю, и он начал их одаривать золотыми вещами.
Не успела Соломония прийти в себя от удивления, как те же верховые боярыни отвели ее в другую комнату и тотчас надели на нее дорогую, золотом шитую сорочку, которая соответствовала нашему женскому платью и опоясывалась кушаком, а поверх сорочки надели белый парчовый охабень с дорогими прошвами и низанное жемчугом ожерелье. Как только избранная невеста оделась, ее торжественно отвели в особые хоромы, где ее сейчас же окружили приставленные ей служить молодые боярыни и постельницы.
Соломония, осматривая свое новое помещение и окружавшие ее незнакомые лица, с удовольствием заметила в числе их свою мамку и любимую старую тетку.
— Милые мои, тетушка, и ты, моя дорогая мамушку, насилу-то я увидала вас! А как мне давно хотелось рассказать вам обо всем! Ведь вы еще ничего не знаете, что было со мной по приезде в Москву! Поцелуйте же меня, обнимите покрепче, приласкайте по-старому свою баловницу!
Но обе старушки стояли смущенные. Они переминались на месте и посматривали на боярынь. Соломония бросилась было целовать их, хотела обнять, но те так испуганно на нее посмотрели, что она сразу остановилась и сказала совсем упавшим голосом:
— Что же это значит, мои родимые? Или вы не рады мне? Или сердитесь на меня за что-нибудь?
— Эх, княжна-государыня, — с укоризной заметила Соломонии одна из верховых боярынь, — негоже ты поступаешь! Что ты это? Разве можно тебе бросаться на шею и целовать твоих рабынь? Аль забыла, кто ты теперь? Ведь ты им неровня — сокол ворону не товарищ. Волею князя ты возвышена, и мы тебе служить назначены!..
Соломония стояла в недоумении. Трудно было понять девушке, выросшей и воспитанной в деревне, что выбор великого князя все изменял, все переиначивал в ее жизни, что люди, близкие ей вчера, сегодня сделались ей чужими! Это была первая горечь, которую испытала девушка в своем новом высоком положении. Она поняла, что ласкаться к родным неприлично, но она не сразу поняла, что ее ожидали еще худшие разочарования.
Соломония обратилась к своим близким с новыми вопросами:
— Тетушка, милая, скажи, скоро ли увижу я своего родного батюшку? Неужели и ему стала я чужой?
Она проговорила это, и слезы полились из ее глаз.
— Что ты, что ты, княжна-государыня, опомнись! — заговорили испуганными голосами боярыни. — Ты и вспоминать-то родных не должна! Тебе негоже и отца называть батюшкой. Ведь и он тебе теперь неровня, ведь ты невеста великокняжеская!
Тяжело стало бедной девушке. Ее новое положение порывало все старые связи, заставляло ее скрывать свои привязанности, оно как-то сразу поставило ее в положение сироты. Впоследствии, гораздо позже, она поняла, что это было не более как вынужденное внешнее приличие, но уже и с этой минуты у нее явилась жизнь двойная: жизнь при людях и жизнь своя, внутренняя, скрытая от людского наблюдения.
Но не все еще было кончено: обряд продолжался.
Боярыни напомнили об этом Соломонии.
— Ну, княжна-государыня, оправься! Утри ширинкой очи ясные! Нельзя показаться тебе на людях со слезами на глазах… А ведь сейчас придут тебя поздравлять бояре! Да и великий князь разгневается, если о слезах твоих проведает, и нам достанется! Вот уж идет и священник возлагать на тебя великокняжеский девичий венец.
Соломония поспешила оправиться, облеклась в богатейший наряд и, возложив венец на голову, вышла в соседнюю палату принимать поздравление от бояр. Там был уже и князь Василий, который не сводил глаз со своей красавицы невесты.
На ее лице не было заметно никакого замешательства, когда она легким наклоном головы отвечала на низкие поклоны бояр. Соломонии пришлось долго исполнять все по обряду, и наконец совершенно измученную девушку проводили в ее терем. Давно хотелось отдохнуть ей, успокоиться, и она рада была, когда осталась одна.
Здесь она припомнила вес, что случилось с ней после отъезда из родительского дома. Все казалось ей кругом неприглядно и неприветно, а ее терем и деревня стали для нее еще дороже и казались ей еще лучше, еще милее прежнего. Она знала, что больше ей не вернуться туда, и едва удерживала слезы.
В этот вечер Соломония долго и усердно молилась Богу, и молитва ее была чиста и проста, как и прежде. Не возносила она хвалы Всемогущему за совершившуюся перемену в ее жизни — она только смиренно преклонялась пред Его волей, смиренно молила о том, чтобы Он, возвысив, поддержал ее, дал бы ей силы вынести тяжелое бремя величия…

IV

Высокие и нарядные хоромы, стоявшие неподалеку от дворца, ничем не отличались от других соседних домов по наружному виду, но, судя по тем посетителям, которые в этих хоромах часто бывали, можно было понять, что живет здесь некоренной русский. На крыльце этих хором часто появлялись люди в иноземных одеждах, а в их разговорах слышалась нерусская речь.
Вот и теперь к крыльцу этого дома подъехала богатая колымага, и из нее вышел старик в роскошном парчовом кафтане и высокой шапке. Наружность этого человека ясно указывала на его происхождение. На его лице южное солнце оставило неизгладимые следы, и, несмотря на то что ему было не более шестидесяти лет, он уже казался стариком. Волосы его были с сильной проседью, а лицо с типичным греческим носом было все в морщинах.
Это был знаменитый грек Юрий Траханиот. Тридцать три года назад приехал он к нам с греческой царевной Софьей Фоминичной Палеолог, которую вывез из Греции в супруги великому князю Ивану Васильевичу. С тех пор он и поселился в этом доме.
Внутри убранство хором соответствовало их богатой внешности. Многое здесь напоминало далекую Грецию. Везде развешаны были шелковые материи, привезенные оттуда, иконы были греческого письма, складни в серебряных и золотых ризах сканной, тонкой работы. Подсвечник, стоявший в переднем углу перед образами, был очень массивный и сделан в виде грифона. На столе стояла сулея с вином, формой напоминавшая луковицу с узким и тонким горлом. Лавки по стенам были гораздо ниже обыкновенных и покрыты пестрыми, богатыми коврами, пол был тоже устлан ковром. В комнате сильно пахло ароматическим курением, которое исходило из курильницы, скрытой в серебряной горке.
Хозяин вошел быстро, порывисто, и по всем его движениям было заметно, что он чем-то сильно расстроен. Очутившись в своих. хоромах, он вздохнул всей грудью, как человек, которому, видимо, пришлось долго притворяться и сдерживать свой гнев. Он то садился, то опять вскакивал и топал о пол ногой.
Он только что вернулся из дворца, где приносил поздравление нареченной невесте великого князя Василия Ивановича. Итак, все его хлопоты пропали, и именно тогда, когда он всего менее этого мог ожидать. Еще сегодня утром все, казалось, благоприятствовало ему, еще сегодня великий князь Василий Иванович спрашивал о здоровье его дочери…
И что, в самом деле, нашел он хорошего в этой белобрысой красавице? О, как она была ему ненавистна! И как было не возненавидеть ее с первого взгляда, когда она стала на дороге его дочери! А он-то все еще надеялся через свое дитя возвыситься и стать самым близким человеком к великокняжескому престолу…
Вот уже тридцать три года, как он бросил свою родину и поселился в Московским государстве. Кланялся, хитрил и думал наконец отдохнуть, наконец достигнуть цели… А тут опять надо хитрить, заискивать, стараться втереть жену и Магдалину на службу к этой ненавистной новой владычице! Немудрено, что, когда прочитали молитву и помянули на ектеньи княжну Соломонию, он почувствовал, как кровь отлила у него от лица, руки похолодели, между тем как вокруг него все лица засияли улыбками удовольствия.
Вспомнил он, сколько влияния пришлось ему употребить и на великую княгиню Софью, чтобы и она была за выбор сыну невесты из своих подданных. А сколько раз ему приходилось повторять рассказ о том, как выборы невест делались в Византии!
И вот все эти его старания пропали даром, пошли на пользу какого-то Сабурова, который даже спасибо не скажет! А он-то сам — чего он не испытал? Даже и теперь страшно подумать, что он пережил, когда великий князь разгневался на Софью и Василия и принял против них сторону невестки и внука. Тогда ему уже мерещились застенок и пытки, но дело окончилось торжеством Софьиной партии. И вот теперь все разрушила какая-то Соломония!
И чем дольше ходил Юрий по комнате, тем больше он волновался, тем больше припоминал, через какие неудачи он прошел в жизни, тем больше горечи закипало у него на душе…
Дверь отворилась, и в комнату вошла старуха. Лицо ее было искажено от гнева, тощие злые губы подергивались. Едва переступив порог, она заговорила по-гречески:
— Ну что теперь сидишь? Натворил беды, изверг ты этакий! Трудно тебе было постараться для твоего бедного детища? Конечно, легче было обещать и морочить нас, дур! Туда же, бывало, говорил с нами об этом сватовстве как о решенном деле. Ведь вот упрям больно, не слушался меня! Не надо было допускать этого выбора, а лучше бы прямо устроить, чтоб нашу дочь в княгини выбрали… А ты все твердил: ‘Такой обычай в Византии! Пусть будет все по обряду, как там водилось!’
Старик сидел молча. Он не сердился на жену и чувствовал, что она была права. Он сам теперь больше всего упрекал себя за то, что допустил привезти в Москву Соломонию и других красавиц.
— Магдалина, — обратилась старуха к вошедшей в комнату молодой девушке. — Поди поблагодари отца!
— Полно, матушка, нам не время теперь ссориться, — отвечала молодая красавица гречанка. — Не лучше ли подумать, как бы исправить беду? Ведь эту гордую Соломонию вместо венца, пожалуй, можно наградить монашеской власяницей… Свадьбы-то ведь еще не было…
— Вот это дело, дочка милая! — прервала мать речь девушки. — Можно, пожалуй, распустить такую молву, которая поможет расстроить дело. Можно бы и многое придумать…
Но в это время в комнату вошли новые посетители. Среди них были два доктора-немца, еще молодые люди, недавно приехавшие в Москву и ни слова не понимавшие по-русски. Третьим был старик, приехавший в Московию в качестве органного мастера. Старик был сумрачным и желчным ворчуном, ничем не довольным. Он только что вернулся из дворца с поздравительной церемонии и сердился на продолжительность обряда, благодаря которому он не мог давно вырваться и прийти к приятелю, где давно уж пил бы хорошее кипрское вино и наслаждался бы своим любимым розовым вареньем.
— Насилу выпустили, измучили совсем! — ворчал старик органист на ломаном русском языке, обращаясь к Траханиоту. — А тут еще впереди меня шел боярин и всем направо и налево объяснял, что выбрана в невесты великому князю русская, что она красавица и зовут ее Соломонией Сабуровой. И что же вышло? Из толпы вдруг вышел какой-то молодой человек, не знаю, стольник или боярин, и стал говорить, что старик ошибается, что не может быть, чтобы Соломония Сабурова была избрана. Этот молодой человек казался очень взволнованным и начал спорить со стариком и горячиться. Мне стало досадно, что мне мешают двигаться вперед, я растолкал толпу и поспешил скорее сесть на коня.
Сначала Юрий Траханиот, занятый своими мрачными думами, рассеянно слушал приятеля-органиста, но потом его рассказ вдруг почему-то задел Юрия за живое. Ему как-то сразу пришло в голову, что прежде всего надо разузнать, кто этот молодой человек, а там уж видно будет, что можно предпринять. Тогда же решил он, что дознается и разыщет, кто этот юноша, который принимал так близко к сердцу судьбу Соломонии.
Хитрый грек не высказал гостям своих сомнений, не выдал тайных помыслов, но целый план разом зародился в его голове. Этот план настолько занял его, что вскоре после ухода гостей он не вытерпел и, несмотря на позднее время, решился пойти пошататься по городу, чтобы успокоить свое волнение прогулкой.
Ночь была тихая, ясная. Воздух был прозрачен, дневной шум давно уже затих.
Было уже десять часов вечера. Вся Москва и все подгородные слободы были погружены в глубокий сон. Только собаки кое-где лаяли, позвякивая своими цепями. Все спало, не спала только злоба, и мрачные замыслы роились в голове хитрого грека Траханиота в то время, как он шагал по стихнувшим улицам Москвы Белокаменной.

V

‘Девичье сердце забывчиво, девичье горе переходчиво’. Так гласит старинная русская пословица, и в ней много правды. Оправдалась эта пословица и на Соломонии. Блеск и роскошь, окружившие ее во дворце великокняжеском, скоро ее ослепили, скоро заставили забыть об укромном родительском доме. Она стала мало-помалу входить во все обычаи двора и ко всему относиться с понятным любопытством и желанием все поскорее узнать и испытать. Вот почему и на завтра еще с вечера у нее была забота, и забота немалая: она знала, что в этот день, 1 сентября, будет происходить действо Нового года, и ей хотелось видеть это торжество.
Весело проснулась она, обвела глазами терем и позвала сенных девушек.
— Что? не проспала ли я? Не взошло ли уже солнце? Надо торопиться, а то пропустим приготовления к торжеству! Помню я, как мне в деревне тетушка о Семен-дне рассказывала и говорила, что этот обычай ввела Софья Фоминична, как в ее стране.
Одевание Соломонии заняло много времени. Самым долгим и трудным было причесывание, хотя здесь на это дело было много искусных рук. Косы Соломонии были разделены на множество маленьких косичек и красиво заплетены наподобие рогожки. Ей хотелось последнее время пощеголять своими чудными шелковистыми волосами, недалек был уже тот день, когда их навсегда прикроют головным женским убором.
Причесав Соломонию, боярыни принесли ей сундук с кузней, то есть с драгоценностями, подарок жениха. Из него она достала себе разные украшения. Надев их, она велела подать маленькое четырехугольное зеркало, большую редкость в то время.
Рядом с ее спальней была моленная, куда она зашла и помолилась, а потом села у окна, чтобы смотреть на приготовления к празднику.
Ближе других поместились возле нее жена и дочь Траханиотовы. Вот уже неделя, как они проводят почти все время с Соломонией. Старуха Траханиот была приближенной матери Василия Ивановича и была знакома со всеми уставами и обычаями жизни великокняжеской. А это была наука немалая! Старуха была болтлива и рада была показать свое знание перед малосведущей девушкой. С большим увлечением начала она объяснять, что делалось на площади, а дочь ее молчала и наблюдала.
Терем был высок, и женщинам было видно все, что делалось внизу. А внизу на площади суетились и заканчивали помост из досок.
— Вот сейчас этот помост покроют коврами… Посмотри, какие ковры! Привезены из Персиды. Уж и трудная же, мудреная за ними работа! Кажется, и ввек бы не соткать! Сейчас поставят три налоя… Вот на один поместят образ Симеона летопроводца, а на двух — Евангелие и крест…
— Посмотри, княжна, какие места-то настроены! — перебила мать бойкая девушка.
— Ну ты, воструха! — строго заметила гречанка. — Прежде матери в петлю не суйся! Надо все рассказывать по порядку, а то что… Смотри, сколько подсвечников нанесли! Вот и столец, покрытый парчой… на нем будут освящать воду. Направо место, обитое парчой, приготовлено для государя, тут же и твой нареченный будет стоять, а другое, обитое ковром, — для митрополита.
— Что же так долго не начинают? Ведь теперь уже четвертый час дня, народу набралось видимо-невидимо! Я такой толпы еще никогда не видала. Вон там на помосте, между двумя соборами, стоят стольники, стряпчие и дворяне. Верно, и из деревень набралось сюда народу. Тетушка прошлый год смотрела с площади, может, и теперь кто из родных там стоит?
— Кроме родных, может, княжна, у тебя там есть и знакомые? — сказала вкрадчиво Магдалина. — Я ведь знаю, княжна, что значит увидать родных и знакомых на чужой сторонке.
Соломония готова была ответить, но, к великой досаде Магдалины, начало действа на площади отвлекло ее внимание.
— Вот выходит митрополит Симон, — продолжала пояснять старая гречанка, — впереди его несут иконы, кресты и хоругви. Сейчас с другой паперти, Благовещенской, выйдет великий князь. Вот зазвонили во все колокола, значит, он вышел на паперть.
Иоанн III тихо шел в сопровождении сына Василия и других сыновей. Великий князь чувствовал себя совсем больным, но благочестивое настроение поддерживало его, и он никак не хотел отказаться от участия в этом празднестве. Впереди его шли рынды с блестящими топориками на плечах, а за ними еле передвигал ноги Иоанн, поддерживаемый под руки боярами.
Перед началом службы все духовные власти подходили и кланялись прежде великому князю, а потом митрополиту. По окончании молебна митрополит произнес длинную речь и окончил ее словами:
— Здравствуй, великий князь и государь, нынешний год и впредь идущие многие лета в род и вовеки!
Иоанн поблагодарил его поклоном и пошел прикладываться к иконам.
После того великого князя и митрополита поздравляли с Новым годом духовные власти, подходя по два в ряд и низко кланяясь. Великий князь отвечал на поздравления наклоном головы, а митрополит — благословением.
За духовными стали подходить и поздравлять великого князя все бояре и светские сановники, кланяясь до земли, причем один из старейших бояр сказал поздравительную речь, на которую духовенство отвечало тоже поздравлением и благословением.
Потом великого князя поздравляли все ратные люди, бывшие в наряде на площади при этом действе, и все народное множество — все ударили челом в землю и многолетствовали великому князю.
Когда же на площади водворилась тишина, великий князь ответствовал миру одним общим поклоном. В этом поклоне сказалось последнее напряжение слабеющих сил Иоанна: он зашатался.
Толпа зашумела, соболезнуя недугу великого князя. Он даже не мог сам подойти ко кресту — крест к нему поднесли, и он покинул площадь.
Обыкновенно после действа он отправлялся к обедне в Благовещенскую церковь, а теперь его повели прямо во дворец, и там, почувствовав большую слабость, он слег в постель.
Женщины наверху терема все видели и заметили.
— Ах, княжна, кабы ты знала, как переменился великан князь! Взглянешь на него, так и не поверишь тому, каков он был тридцать лет назад. Помню я, как мы приехали из Греции и как я трепетала от его взгляда! А как, бывало, рассердится, так засверкают глаза, что, кто послабей был из нашего пола, так и без чувств падал! А теперь уж совсем не тот. Уходили его, батюшку, недуги да невзгоды. Великая княгиня Софья Фоминична была не из трусливых, и часто он сам робел перед ней… А как разгневался раз на нее за то, что она без спросу отдала монисто в Тверь своей родственнице! Страшно вспомнить, что тут было!
Но Соломония плохо слушала рассказы старухи. Ей не был страшен грозный князь-старец, все внимание ее было сосредоточено на человеке, который стал для нее дорогим и милым отныне. Она его взгляда ждала, его взгляда искала — и дождалась наконец.
По окончании службы Василий отыскал се глазами, и его взгляд много сказал ей. Да, сердце девушки всецело принадлежало князю, и никакой другой образ не заслонял в нем образ милого, любимого жениха.

VI

Осеннее солнце ярко сияло, освещая крыши теремного дворца московского великого князя. Княжеские хоромы раскинулись широко. Они были построены в два жилья из толстых дубовых бревен. Крыша была крыта немецким белым железом и в солнечный день блистала словно серебряная. По крыше и над крышей тянулись деревянные узорчатые подзоры. Окна, на полторы сажени от земли, были украшены по косякам резьбой, а также расцвечены разными красками и закрывались плотно прочными ставнями. С подъезда высокое, широкое крыльцо, на котором могло поместиться человек до двадцати, вело во внутренность хором, а над входной створчатой дверью был врезан в косяк медный золоченый крест.
В широких сенях стояли лавки, крытые сукном. Пол был устлан чистыми половиками, иконы сияли в углу, а перед ними теплились неугасимые лампады и свечи из воска великокняжеских бортей.
Несмотря на очень раннюю пору дня, вокруг дворца всюду была заметна суета. Двери крыльца то и дело отворялись, чтобы пропустить новых и новых посетителей. Больше всех хлопотал и суетился Юрий Траханиот. Ему поручены все приготовления к свадьбе, а это было дело нелегкое и даже опасное. Кому же, как не ему, доверенному и близкому человеку, можно было поручить такое дело! Дано ему много помощников, даже слишком много, он с удовольствием отстранил бы из числа их и отца, и братьев Сабуровой. Но великий князь Василий Иванович велел им помогать Траханиоту во всех приготовлениях и блюсти молодых пуще всего от порчи, ведовства и сглаза. Кому же, как не Сабуровым, наблюдать за этим! Они больше всех должны были желать благополучного исхода брака.
Рано утром в день свадьбы Юрий направился вместе с почтенным боярином князем Щеней в среднюю палату. За ними несли соболей, бархат и камки.
В средней царской палате устроено было возвышенное место, и его-то принялись обтягивать бархатом и камками с широкими изголовьями, на который положено было по сорока соболей.
— Вы пока ставьте стол, — распоряжался Юрий, — а я еще раз перечту соболей. Накройте стол самой лучшей скатертью да несите и ставьте на стол калачи и соль.
— Вот уж никак не ожидал, что это дело со свадьбой повернут так скоро! — говорил между делом старый грек своему товарищу боярину. — Как сделалось дурно великому князю на летопроводстве, так он напугался, уж не смерть ли его пришла. Призвал меня да и дал приказ: в четыре дня все изготовить. Уж ты помоги мне, князь Даниил Васильевич, — говорил Юрий князю Щене, — ты помоложе меня да память-то у тебя получше моей. А ведь я знаю, что за нами наблюдает старый князь и никакой ошибки нам не спустит.
И он молча кивнул головою в сторону покоев Иоанна Васильевича.
Недалеко от средней большой палаты была комната поменьше, с печью и лежанкой. Угол в ней был занят родовыми иконами, между которыми много было и привезенных из Царьграда. Под иконами находился столик, а на столике стоял кувшин со святой водой, лежали свечи, синодик, крест с мощами, просфоры, присылаемые ежедневно почти из всех московских монастырей, четки, Часослов и псалтырь. Здесь веяло миром, благочестием и тишиной. Даже солнце не светило так ярко, как в первой большой комнате, а еле заглядывало в комнату сквозь мелкую слюду окон.
На кресле с высокой спинкой сидел старый великий князь Иоанн Васильевич. В руках у него были четки, которые он медленно перебирал, а уста творили молитву. Но это занятие было привычное и не мешало ему прислушиваться к тому, что происходит вокруг. Великий князь Иоанн Васильевич ждал прихода сына.
Вскоре дверь в моленную отворилась, и, нагнув голову, Василий Иванович переступил через порог. Он долго молился перед образами, а потом подошел к отцу.
— Ну что? Был ты на могилке у матери? Чай, отошла обедня в Вознесенской обители? Да отслужил ли ты панихиду?
— Отслужил, батюшка, — почтительно отвечал Василий.
— Ох, чувствую, что скоро и по мне будешь панихиды петь! Сейчас у меня был митрополит Симон, советовал принять ангельский чин, да я не дал согласия, хотел подумать. Много грехов на моей душе, не загладишь их постригом и черной одеждой! Но ты можешь облегчить их. Обещай мне, что не будешь теснить племянника твоего… Ведь он безвинно страдает. Им я пожертвовал для блага Московской земли и заточил его. Знал я, что, оставь его на свободе, начались бы снова смуты и крови много пролилось бы.
Старый князь поник в раздумье головой. Потом, как бы собравшись с мыслями, продолжал:
— Рад я, что могу благословить тебя, а тебе приказываю беречь то, что я собрал. Розни не допускай и всеми мерами усиливай свое Московское государство. Братьев тебе поручаю, не тесни их, а будь им вместо отца родного. Да и Дмитрия, племянника…
Василию неприятна была начатая речь, и он постарался перебить старика. Он сказал, поцеловав его руку:
— Батюшка, ты еще поживешь, ты порадуешься на счастье своих детей! С твоего благословения ведь я выбрал Соломонию.
Василию удалась его уловка: Иоанн забыл, что хотел сказать, и не закончил начатую речь.
— Да! Я совсем было забыл сказать! Заходил ко мне Юрий и что-то намекал насчет знакомства Соломонии с каким-то Беклемишевым. Да ничего не смог я удержать в голове и не советую тебе разузнавать! Должно быть, все пустое…
Не знал Траханиот, что его злые слова придутся не ко времени и упадут не на ту голову, на которую он метил. Василий даже не обратил внимания на сообщенное его отцом о Соломонии. Он успел уж полюбить ее за последнее время, и только имя Беклемишева неприятно прозвучало в ушах Василия и надолго осталось у него в памяти.
Между тем как отец беседовал с сыном в своей моленной, в верхнем жилье дворца шли главные сборы невесты к венцу.
Налево из сеней двери вели наверх в терема, где помещалась Соломония. Оттуда слышался шум, а порой доносилась и песня: невесту снаряжали боярыни, а сенные девушки пели обрядовые песни. Их набралось по этому случаю очень много: почти каждая просила разрешение привести сестру и подругу.
Соломония совершенно подчинилась верховым боярыням, которые зорко смотрели за соблюдением всех обрядов. Она сидела перед ларцом, уже совсем готовая к венцу, и выбирала серьги. Эти мелкие заботы вполне занимали ее мысли, и она менее всего думала о том важном шаге в жизни, который ей предстояло сделать.
— Княжна, — сказала ей тетка, — серьги должна тебе вдеть в уши замужняя женщина, которая счастливо да согласно живет с мужем. Кто счастливее всех замужем? Подходи. Надо торопиться.
После многих пререканий вышла одна боярыня, помолилась на образа и стала неторопливо вдевать серьги Соломонии.
— Княжна, княжна! — вскричала вбежавшая девушка. — Сейчас царский посол за тобой будет!
Боярыня Хованская, жена тысяцкого, засуетилась и стала торопить сваху, дружек и остальных боярынь, из которых состоял свадебный поезд невесты.
— Пора нам выходить, — распоряжалась Хованская. — Берите свечи жениха и невесты, несите перед нами, а впереди всех пусть Параша несет каравай. Неси ого осторожно, не срони золотые, что на нем положены.
Невеста помолилась Богу и поклонилась снаряжавшим ее девушкам, а те ответили ей единогласно:
— Дай Бог под злат венец стать, дом нажить, детей водить!
При входе невесты в среднюю палату Юрий Траханиот посадил княжну на приготовленное ей место.
— Вот сюда садись, княжна-государыня, а вот кого на место женихово посадим? Ну, доченька, — сказала Хованская своей дочке, — садись сюда, ты моложе всех других девушек. А вы подождите князя Семена, он вас разместит, — сказала она боярам.
Распорядителем был второй брат Василия, Семен. Он вошел с боярами и боярскими детьми, разместил всех, а сам сел на так называемом большом месте.
— Теперь все готово, князь Даниил Васильевич, отправляйся в столовую избу и позови великого князя, — сказал он князю Щене.
Великий князь вошел в богатейшем кафтане, и даже сапоги его были усыпаны нашитыми на сафьяне дорогими каменьями. Позади него шли тысяцкий и свадебные бояре. Жених прежде всего стал молиться на образа, а потом подошел к дочке княгини Хованской.
— Пожалуй мне невесту, уступи мое место! — сказал он и, приподняв княжну, сам сел на ее место.
Священник стал читать молитву. Один дружка держал в руках богато украшенные свечи, перевязанные соболями, а другой принес из моленной богоявленскую свечу и от нее зажег свечи жениха и невесты.
Жена тысяцкого расчесывала волосы жениху и невесте, а Соломонии прикрыла волосы кикой и закрыла ей лицо фатой, которая спускалась от кики широкими и легкими складками почти до пола.
— Вот тебе кокуй — с ним и ликуй! — сказала она потом, поклонившись.
Между тем как священник продолжал читать молитву, тысяцкий и князь Холмский держали перед женихом и невестой золотую мису. В ней кроме хмеля положены были еще соболя и трижды девять шелковых платков.
Жених с невестой сидели скромно, опустив голову, и, казалось, внимательно слушали то, что читал священник.
В то же время весь стол был уставлен различными яствами, но, по обычаю, жених и невеста до венчания не могли ничего есть, и дружка жениха только для вида резал перепечу и сыр и ставил их перед великим князем и Соломонией.
Больше часа прошло в исполнении всех этих обрядов, и это еще было только начало.
Затем великий князь отправился в церковь, а на свое место положил сорок соболей.
По уходе Василия Ивановича жена тысяцкого подошла к Соломонии и сказала:
— Пора тебе, государыня, попросить благословения у твоего батюшки и у посаженой матери — твоей тетушки.
Тогда Соломония обратилась к отцу:
— Родимый мой батюшка! Не прошу ни золота, ни серебра, а прошу твоего родительского благословения. Благослови меня под злат венец стать, закон принять, чуден крест целовать! Благослови и ты меня, тетушка, ты была мне вместо матери родной.
Жена тысяцкого и сваха торопили Соломонию и почти насильно оторвали ее от отца и тетки.
У крыльца уже давно стояли роскошные сани. Народ дивился их убранству. Они были обиты серебряным алтабасом с цветными разводами, а подушки в них были обтянуты черевчатым бархатом. Впереди саней поезжане несли свечи и караваи.
Поезд двинулся от дворцового крыльца к собору очень медленно.
Успенский собор горел огнями. Никогда еще Соломония не видела столько блеска и света. Венчал сам митрополит Симон, и венчал медленно, торжественно. Жених стоял спокойно, изредка самодовольно поглядывая на невесту и, казалось, внимательно вникая в каждое слово служения. Соломония ничего не слышала. Она едва отвечала на вопросы митрополита. Когда новобрачным поднесли вино и Соломония отхлебнула из кубка, звон разбитой посуды заставил ее вздрогнуть. Она увидала, что великий князь, допив вино, разбил посуду вдребезги и растоптал осколки ногами.
По окончании церковного обряда начались поздравления.
— Ну, теперь, княгиня, дай тебе боже долго жить, детей нажить! С кем венчаться, с тем и кончаться! — говорили Соломонии боярыни.
— Хованский и братья! Надо нам на возвратном пути посетить монастыри, — сказал великий князь, выйдя из церкви и садясь на коня.
Соломонию с боярынями опять посадили в те же сани и той же дорогой повезли обратно ко дворцу.
Юрий Траханиот позвал дружек и велел нести свечи и караваи к постели и поставить у изголовья в кадку с пшеницею.
— Жена, зайди в сенник и посмотри, все ли приготовлено к приему молодых! Не успеем мы распорядиться, как великий князь будет обратно!
Варвара Траханиот быстро пошла в сенник, где обыкновенно помещались молодые опочивать.
Быстро окинув взглядом сенник, Варвара Траханиот осталась довольна своим осмотром. Убранство его было действительно замечательно: стены были обвешаны красным сукном, по четырем углам воткнуты были стрелы, и на каждой из них висело по сорока соболей, а под ними стоял на лавках вареный мед.
На улице послышался топот копыт, а потом и голоса поезжан. Великий князь вернулся. Коня, на котором ездил по монастырям, он велел торжественно передать конюшему боярину. Тому предстояло всю ночь ездить вокруг дворца с обнаженной саблей.
Затем все уселись за стол. Дружка резал и раскладывал кушанья гостям, кланяясь и приговаривая:
— Просят вас великий князь со княгинею хлеба-соли кушати и белые лебеди рушити!
В то же самое время дружка невесты с поклонами оделял всех гостей шитыми ширинками.
Пир продолжался долго. Все были веселы, вино лилось. Наконец по знаку великого князя дружка взял со стола жареную курицу, обернул ее скатертью и унес в сенник. Это было знаком, что пора гостям уходить.
— Боярыня Хованская! — заговорили поезжане. — Ты ведь тысяцкая — пора тебе за свое дело приниматься.
Но старая боярыня твердо знала свое дело. Выворотив шубу, она притаилась в темном углу сеней с мисой, полной хмеля и хлебных зерен, а потом, встав в дверях опочивальни, осыпала новобрачных хмелем и зернами при общих пожеланиях обилия и благополучия.
Завечерело уже, но долго еще дворец не мог совершенно затихнуть.
Наконец смолкли и громкие голоса подгулявших поезжан, и шум свадебного пиршества. Все утихло, только звон подков у коня, на котором ездил конюший боярин, прозвучит изредка в ночной тишине. Боярин боится задремать, он считает падающие звезды и с нетерпением ждет рассвета. А между тем вся Москва давно уже спит.
Не спит еще только один юноша, который не может никак расстаться с мечтой об утраченном счастье. ‘В монастырь пойду! — печально думает Беклемишев. — Уйду подальше отсюда. Там буду молиться за нее и просить ей много-много счастья у Бога!’

VII

Прошло три года со дня свадьбы. Много перемен произошло не только внутри дворца, но и в самом великом княжестве. Не стало грозного и сильного владыки: Иоанн III скончался, передав свою власть в руки сына Василия, который правил Русью по примеру и преданиям отца. Великий князь с княгиней не живут уже в старом дворце, а перешли на новоселье в новый, более роскошный.
Новый дворец гораздо обширнее старого и построен приезжими итальянскими мастерами. Недаром долго дивились современники на это чудное здание, построенное из крепкого материала — из кирпича и белого камня. На площадь церкви Иоанна Лествичника выходит большая палата, а дальше — средняя. К палатам ведут три крыльца с площади. С крыльца ход прямо в сени средней палаты, заменяющей парадные приемные хоромы. Эта средняя палата была роскошно расписана золотом, почему и носила название Золотой. В другой, особой части здания помещались постельные и иные жилые хоромы, а позади их тянулись все здания, которые относились к хозяйственным постройкам.
Еще рано, а великий князь уже занят с боярами в своей избе. Около него сидят некоторые из приближенных, а дьяк Далматов читает письмо наместника великокняжеского, боярина Морозова, отправленного послом в Крым.
— ‘Я сошел с коня близ дворца, у ворот сидели князья ханств, и все, как должно, приветствовали посла твоего, кроме мурзы Кудояра, а тот дерзнул меня, посла великого князя, назвать холопом. Толмач не смел перевести сих грубых слов, а мурза Кудояр в бешенстве хотел зарезать его и силой выхватил шубу из рук моего подьячего, который нес дары. В дверях есаулы преградили мне путь, бросив на землю жезлы свои, и требовали пошлины. Я ступил на жезлы и вошел к царю…’
— Бояре, что скажете вы на это? — прервал чтение великий князь. — В дружеских мы отношениях с самим Менгли-Гиреем, а только он так распустил своих мурз, что они привыкли своевольничать и величаться над нами. Что еще пишет наш наместник?
— Здесь дальше про Менгли-Гирея и царевича, — сказал дьяк Далматов. — ‘Он и царевич встретили меня ласково, пили из чаши и подали мне остаток. Я также поднес чашу им и всем князьям, но обошел Кудояра и сказал хану: ‘Царь, я вольный человек, а сей мурза невежлив! Суди нас… называюсь холопом твоим и государя моего, но не Кудояровым. Говорю с ним перед тобою с очей на очи».
— Как? — сказал Василий Иванович. — Давно ли Заболоцкий привез нам шертную (клятвенную) грамоту? А Менгли-Гирей уже забыл, что дал клятву за себя, за внучат и за князей жить с нами в братстве? Коротка же у него память! Пропали все почести, оказанные нами его послам. А сколько поминок (подарков) послали мы ему! И ловчих птиц, и соболей, и рыбий зуб, и латы, и серебряную чару в два ведра! Читай дальше, Далматов. Я строго наказывал Морозову, чтобы он не ронял нашего достоинства!
И дьяк Далматов продолжил чтение письма, в котором Морозов излагал, как хан Менгли-Гирей старался оправдать мурзу, но, отпустив посла, ‘бранил мурзу и выгнал…’.
Бояре стали обсуждать поступок хана. Большинство их соглашалось с великим князем, что, несмотря на все, надо сохранить мирные отношения с Менгли-Гиреем. Только один из бояр, Даниил Васильевич Холмский, не разделял этого взгляда. Он доказывал, что надо защитить и поддержать посла, которого мурзы дерзнули оскорблять и даже грозили цепями.
Василий не любил противоречий и уже готов был разразиться гневом против боярина, посмевшего высказать мнение, несогласное с мнением великого князя.
Но в это время старый грек Юрий с озабоченным лицом вошел в палату и отвлек внимание.
Василий Иванович, как будто ждавший его, поспешил отпустить бояр.
— Ну, говори скорей, — обратился он к Юрию, — что сказал твой доктор Марко? С какой вестью ты пришел?
— Весть, государь, благоприятная. Я сейчас говорил с доктором Марко. Он вышел из тюрьмы и сказал, что часа через два все будет кончено. Дмитрий-царевич еле жив, на ладан дышит! С этим известием я и поторопился к тебе.
Василий был очень доволен тем, что передал ему Юрий, и даже не старался это скрыть. Пока был жив этот некогда венчанный узник, он не мог быть совершенно спокоен. Василий Иванович ненавидел его и не мог простить ему кратковременного торжества, да и вообще великодушие не принадлежало к добродетелям Василия III. Но по отношению к умирающему Дмитрию Василий Иванович захотел показать себя добрым.
— Ты мне давно говорил, что царевич просил прислать духовника к нему, — сказал Василий. — Исполни его желание и пошли Хованского присутствовать при его кончине. Смотри, чтобы все было приготовлено к торжественному погребению. В день похорон надо устроить столы для нищих. Отпевание будет в церкви Михаила Архангела. Ступай и распорядись.
Отдав эти приказания Траханиоту, князь с веселым и ясным лицом направился на половину великой княгини, которая давно прислушивалась к шагам в соседней светлице и ждала прихода мужа. Сегодня он не заставил ее долго ждать, и она бросилась к нему навстречу, даже покраснела от радости и стала заботливо всматриваться в него. Давно не видала она его таким веселым и ласковым.
— Как идут твои работы? Много ли наготовила церковной круты? — приветливо спросил Василий, гладя жену по голове и целуя ее в лоб.
— С Божьей милостью нашили много мастерицы мои. Готовятся теперь уж жемчугом низать.
— Ну вот и я тоже очень доволен своими мастерами: расписывают палату на славу! Жаль только, что это дело придется на время бросить. Собираюсь ехать по моей вотчине и заехать в Псков. Что же это? Ты уж и закручинилась? Полно, полно, ведь наше дело не бабье — нам нельзя на печи лежать.
— Мне без тебя и жизнь не в жизнь, — сказала сквозь слезы Соломония, ласкаясь к мужу.
Василий постарался ее утешить и оставался в тереме долго. Он ушел только тогда, когда его позвал Юрий по делу о похоронах Дмитрия, и при уходе приказал позвать к своей княгине ее любимую невестку Настю, с которой она была очень дружна.
Настя часто бывала наверху у Соломонии, а если почему-нибудь проходило несколько дней и ей не удавалось прийти, великая княгиня скучала, и Настя знала, что несколько сенных девушек прибегут о ней проведать. Никто лучше Насти не мог дать советов по хозяйству, никто раньше ее не знал о том, что случилось в княжеских хоромах. Соломонию она любила искренне, но часто журила ее за излишнюю доброту и кротость. Верховые боярыни и сенные девушки недолюбливали за это Настю, а если случалось что-нибудь предосудительное, больше всего опасались ее языка. Но как-то так случалось, что Настя всегда знала все, что хотели от нее скрыть.
Сегодня она была видимо чем-то озабочена и ужасно торопилась остаться с Соломонией наедине, чтобы поскорее выложить весь запас своих новостей.
— Послушай, княгинюшка, я давно собиралась тебя спросить, — заговорила Настя, подсаживаясь поближе к Соломонии, — что, ты ничего не заметила в Магдалине? Что-то недоброе с ней творится! И всегда-то она зла была, а теперь глазами, кажется, всех съесть хочет. Не боюсь я ее злых глаз, а боюсь, как бы она тебя не испортила.
— Полно, Настя, за что ей мне зла желать? Да и у меня против нее нет зла. Придет сюда первая, молча сядет за работу, а уйдет последняя. Мне думается, что ей просто неможется. А ведь против девичьего недуга, особливо сердечного, и у знахарей нет снадобья…
Как раз в это время сенная девушка вошла в княгинину светлицу и доложила, что князь Василий Данилович Холмский пришел поклониться великой княгине караваем.
— Что ж, зови князя! — сказала Соломония. — Его принять нам не зазорно, он ведь нам не чужой. Да и редкий он у нас гость на Москве!
Вскоре после того в светлицу вошел человек средних лет и очень красивой наружности. Больше всего в нем поражало открытое, прямое, бесхитростное выражение лица. Этот человек был одинаково отважен как перед врагами на поле битвы, так и перед врагом более страшным — перед неправдой. Иоанн III любил в нем это качество и многое прощал ему, зная, что на него можно положиться. Он даже не раз говаривал: ‘Жаль, что мой Вася не таков!’ Вторая сестра великого князя сильно полюбила товарища детских игр своих и выпросила согласия на их брак. Недолго продолжалось их счастье — через год Феодосии не стало. Враги, которых у Василия Даниловича было немало, и тут не пропустили случая навредить ему: все стали говорить, что Феодосию испортил Холмский. Но нелепость этой молвы была слишком очевидна. Все ждали, что князь Холмский, которому не было и тридцати лет, не замедлит жениться в другой раз, но он оставался верен памяти своей покойной жены. Соломония редко его видела, но много слышала о нем. Она любила и уважала его.
Теперь же приход его был как нельзя более кстати.
— Здравствуй, князь Василий Данилович, спасибо на приношении, — сказала Соломония. — Давно мы с тобой не виделись! Благодарили Бога за твой удачный поход против литовцев. Расскажи нам, князь, куда вы теперь собираетесь? Ты, верно, знаешь?.. Кому же и знать, как не тебе, московскому воеводе.
— Нет, матушка-княгиня, я ничего не знаю, да, должно быть, и другие бояре не знают этого. Государь великий князь все любит обдумывать один или сам-третей, а наших глупых речей ему не надо.
Соломония догадалась, что муж ее ничего не сказал князю Василию Даниловичу, и постаралась переменить разговор. В ее голове живо мелькнула мысль воспользоваться присутствием князя для другой цели.
— Послушай, князь Василий Данилович, жаль мне тебя! Человек ты еще молодой и, верно, тебе скучно жить одному? Хочу я к тебе пойти в свахи. Что ты мне на это скажешь? Есть у меня хорошая девица на примете, а я и придумать не могу ей мужа лучше тебя!
— Эх, матушка-княгиня, на тулово без головы шапки не пригонишь… Плохой я жених! Когда нас венчали с Феодосией, я себя не помнил от радости! Ну и дал Господу клятву беречь ее голубушку пуще зеницы ока, а буде случится несчастье — коротать жизнь одному.
— Как тебе не грех? И в Писании сказано, — вступилась бойкая Настя, — что ‘не добро человеку единому быти’.
— Пусть так. А я с собой совладать не в силах. Должно быть, мне так на роду написано. Знаешь, княгиня, был я еще малолетком, играли мы наверху палат великокняжеских, и пришел туда юродивый. Как теперь его вижу! Долго смотрел он на меня, а потом и сказал матери: ‘Взлетит сокол, да ненадолго, поиграет мечом, пострадает и чернецом умрет’. Знай я, что не нужен больше родной земле, обойдется она без моей работы, стал бы проситься в монастырь.
— В монастырь? Тебе-то? — с изумлением воскликнула Соломония. — Нет, мы не допустим… Мы тебя поженим…
— Оставь ты меня, матушка-княгиня, я уж пожил, устарел да и довольно радости в жизни видел. Взыщи других своею милостью! Прости, княгиня, надо идти к князю — велел нам собраться в дому. Больно он взыскателен, осерчает, если кто опоздает.
После ухода Холмского разговор долго вертелся на той же теме. Сватовство составляло одно из главных занятий и развлечений в тереме великой княгини. Соломонии теперь как будто совестно стало, что она до сих пор не занялась судьбой Магдалины. Женщины с большой горячностью принялись за это дело и, конечно, прежде всего постарались разузнать, желает ли сама Магдалина, чтобы ей просватали жениха. Исполнение этого деликатного поручения великая княгиня возложила на свою любимицу Настю.
Когда невестка Соломонии издалека, намеками спросила молодую гречанку о ее желании, Магдалина отвечала коротко и ясно:
— Замуж я ни за кого не пойду, а за кого бы и пошла, того мне не посватают.
Несколько дней спустя Магдалина, улучив удобную минуту, сама решилась обратиться к Соломонии и сказала с необычайной горячностью:
— Государыня-княгиня, не гневайся на меня! Придет время, я сама на коленях буду просить тебя мне помочь, и ты тогда не отвернись от меня, помоги мне. Я сама напомню тебе, что ты хотела быть моей свахой!
Соломония с сожалением посмотрела на девушку и хотела сказать ей несколько ласковых слов в утешение, но Магдалина быстро поцеловала руку княгини и поспешно удалилась.

VIII

Из всех своих братьев великий князь был более всего дружен и близок с князем Семеном. Семен в последний год даже не ездил в свой удел в Калугу, а все больше проживал в Москве, стараясь всеми силами быть полезным брату. Траханиот и дьяк Далматов, дружные с князем Семеном, наперебой хвалили князя Семена Василию Ивановичу, выставляя всем в образец его верность и преданность.
Но эти хитрые дельцы не угадывали, что у князя Семена была другая причина для его постоянного пребывания в Москве. Они не знали о том, что у князя Семена была сердечная зазноба. И никто не знал, кроме ночки темной, которая его не выдавала и сердце ему тешила молодецкое. Вот и сегодня, чуть завечерело, а заснувший город стих, — стороной улицы, находившейся в тени, кто-то быстро пробрался к дому Траханиота и остановился около калитки, ведущей в густо заросший сад. Оглядевшись кругом и не видя никого, человек этот осторожно отпер калитку в сад, и широкая полоса лунного света озарила лицо князя Семена. Вчера при прощании Магдалина намекнула ему, что по вечерам она любит одна сидеть на липовом пне в конце сада. Князь Семен знал этот пень на берегу сажалки с карасями и линями, и вот он пришел тайком взглянуть на окна своей красавицы, увидать хоть тень ее.
Князь Семен не раз бывал в этом саду и хорошо знал обычаи дома. Он рассчитывал на то, что никто не увидит его в такое время, и смело пошел по густо заросшей тропе к старым липам на берегу пруда.
Князь сел на пень и стал чутко прислушиваться. Тишина невозмутимая — такая тишина, что князь Семен, кажется, слышит биение собственного сердца.
‘Чего я жду, — думал он, — а вдруг она не придет?’
Желание увидать ее как можно скорее овладело всем его существом, и он, решительно поднявшись, пошел по направлению к дому.
Он остановился у самой поляны перед крыльцом дома. Там толстый ствол липы и густые кусты боярышника скрывали его своей тенью, не пропуская лунного света. Из этой темной засады он удобно мог наблюдать, никому не видимый. Как заколдованный стоял он, а сердце билось так сильно, время шло так мучительно долго! Он не сводил глаз с крыльца и тяжелой дубовой двери дома.
Но вот наконец послышался легкий шум отодвигаемой задвижки. Дверь наполовину приотворилась, и на площадке показалась стройная фигура Магдалины. Белый, затканный серебром летник, освещенный луной, обрисовывал стан девушки. Легкая, прозрачная фата окутывала голову.
Она быстро перешла площадку и уже готовилась спуститься с нее, но шорох в кустах заставил ее остановиться.
— Магдалина! — услышала она.
Увидев ее, князь Семен забыл всякую осторожность и порывисто бросился к ней.
— Это ты?.. Так близко от дома? — едва слышно сказала она. — Пойдем дальше отсюда!
Он схватил ее за руку, и они направились к липовому пню у края сажалки. Там было темно, только небольшие полоски и пятна света бросала луна в это густо заросшее место сада. Князь сбросил с себя опашень и, быстро накрыв им пенек, усадил девушку, а сам опустился у ее ног. Он держал ее руки, целовал их и смотрел в глаза своей Магдалине с глубокой, искренней страстью. Но лицо красавицы не изменяло своего задумчивого и несколько холодного выражения, и темные глаза спокойно глядели на князя.
— Краса ты моя ненаглядная! — шептал Семен. — Уж как люба ты мне — и сказать не умею!.. Соловьем бы я был — песнь бы тебе запел о любви своей!.. Приворожила ты меня, Магдалина!
— Уж какой ты влюбчивый, князь, и когда ты успел так полюбить меня? — проговорила шепотом Магдалина, не отнимая красивых рук от жадных губ своего обожателя.
— А помнишь, Магдалина, как был я дружкой на свадьбе у брата и как вошел в палату, где собрались все девушки, провожавшие невесту? Тут-то я впервые увидал тебя, моя радость… Тут-то впервые заныло по тебе мое сердце, как вскинула ты на меня своими большими очами… За столом не раз встречались взглядами… только гневна ты была тогда…
— Твоя правда, князь, я тогда была гневна — пировала я у счастливой соперницы, Думалось мне стать под венец с твоим братом… Уж я бы сумела взять в руки Василия и властвовать! Соломонии где же с ним управиться! Э, да что вспоминать! То было время, когда я любви не знала, а искала почести и власти…
— А теперь, — перебил ее князь, — ты узнала любовь? Скажи, Магдалина, кого ты любишь?
Он крепко сжал ей руки и пристально поглядел в глаза.
Девушка лукаво улыбнулась:
— Теперь люблю… а кого, не скажу. Сам угадай, коли ты угадчик.
И он угадал: обвил ее шею своими могучими руками, притянул красавицу гречанку к себе и страстно прильнул губами к ее губам. Это был их первый поцелуй.
Он взволновал Магдалину. Ее большие черные глаза зажглись огнем страсти, щеки зарделись румянцем, легкая фата откинулась назад, и густые черные завитки волос спустились на лоб. Гречанка в эту минуту была действительно хороша, и князь, любуясь Магдалиной, говорил точно сам с собой:
— Да, кто хоть раз увидит, как загораются огнем эти очи, тот навек их не забудет… никуда не уйдет от них!.. Они сожгут его, они и согреют!
— Сеня мой, сердцем чую, как любишь ты меня, — и я твоя, веди меня под венец! Веди, если сможешь… если великий князь тому не воспротивится!
Князь выпрямился, принял гордую осанку и сказал:
— Да разве же брат мой сможет порушить мое счастье? Родитель наш выдал же сестру Феодосию за князя Холмского, а я-то и подавно могу с тобой повенчаться. Да чем ты мне и не пара?
— Твое дело, милый, ты и улаживай с братом, а моим старикам до поры до времени не сказывай!
— Раньше чем сказать брату, мне надо съездить к себе в удел, в Калугу. Только с тобой тяжело расставаться мне…
Долго еще жаркие поцелуи раздавались в этом укромном уголке сада, долго слышались тихие речи влюбленных. Но вот луна побледнела, по листьям деревьев пронесся легкий предрассветный ветерок, вторые петухи давно пропели на соседнем дворе.
Магдалина опомнилась и начала прощаться:
— Теперь прости, моя радость, а то боюсь, как бы мать не хватилась. Она хоть и привыкла к моим ночным прогулкам, а все жутко, как застанут нас вдвоем! Да и тебе неудобно засветло выходить из нашего сада.
— Прости, Магдалина, прости!
Девушка проводила его до калитки и долго прислушивалась к его шагам, а потом медленно вернулась в свою светлицу.

Часть вторая

I

По дороге из Калуги ехал князь Семен, а с ним и приближенные к нему бояре. Они говорили о том, что ожидали найти в Москве, так как выехали они оттуда уже давно, а последнее время даже и вести до них не доходили. Было еще рано, предрассветный холод пронизывал их и заставлял кутаться.
По мере того как они приближались к Москве, волнение все более и более овладевало князем Семеном. Он смотрел на блестящую звездочку, предвестницу солнца, и думал, что, может, и для него она пророчит светлое будущее.
‘Ждет меня Магдалина, — думал князь про себя. — Вот обрадую я ее своим приездом, и мы обвенчаемся. Конечно, брат разрешит мне это… Ну а если нет?..’
И ему припомнилось одно место в духовной Иоанна: ‘Если кто-нибудь из сыновей моих умрет, не оставив ни сына, ни внука, то удел его весь к Московской земле сыну моему Василию’.
Князю Семену неприятно было и прежде слышать это, а теперь он почувствовал всю горечь этих слон. Шевельнулось у него враждебное чувство и против отца.
Солнце взошло, когда они достигли холма, с которого открылся вид на Москву. По обычаю, они сошли с лошадей и стали класть земные поклоны, крестясь на храмы Божии. Семен особенно усердно молился. Навстречу им двигалась в это время от Москвы совсем закрытая колымага, несколько всадников ехали по бокам ее.
Окружавшие князя и сам он стали внимательно вглядываться и, к великому удивлению, увидели в колымаге поседевшее, измученное лицо Василия Холмского. Он тоже вышел на холме поклониться святыням Москвы. И сколько горя, сколько печали выразилось в том прощальном взгляде, который он бросил на церковные главы Белокаменной!
Кладя земные поклоны, он твердил:
— Боже мой, Боже мой, мне только и осталось на земле возносить Тебе, Создателю моему, хвалу. Твори со мною, что Твоей святой воле угодно!
Князь Семен стоял пораженный тем, что видел.
— Василий Данилович, что это значит? Куда ты уезжаешь?
Василий Данилович бросился целовать князя Семена.
— Прощай, прости меня, грешного! Ведь мы никогда больше не увидимся. Отсылают меня в монастырь — грехи замаливать. Увидишь великого князя, скажи ему: благодарит, мол, его раб Василий за великую милость, что освободил меня из тюрьмы и позволил удалиться в монастырь на Белоозеро.
Тяжко подействовала на князя эта встреча, и, как человек суеверный, он сейчас же увидел в ней нечто, имеющее отношение к его собственному делу. Но тут же, по общей человеческой слабости, он постарался успокоить себя: ‘Может, эта встреча и к лучшему? Нам заяц перебежал дорогу — так, может, он именно эту встречу и предвещал, а теперь все пойдет по-хорошему?’
Окончание пути всегда очень приятно, особенно если въезжаешь в места знакомые, родные, а Москва еще к тому же сулила князю Семену свидание с Магдалиной. Вспомнив о ней, князь быстро повеселел.
Приехав, князь переоделся, побывал в церкви у обедни, а потом отправился к Траханиоту. Магдалина показалась ему очаровательной. Она обрадовалась ему и так мило встретила, что он решил сегодня же начать действовать и переговорить с братом.
В назначенный час князь Семен не без волнения подошел к дворцовому крыльцу и особенно усердно помолился, переступая порог братнина дома.
Великий князь вышел к брату и искренне обрадовался его приезду. Князю Семену очень хотелось расспросить о Василии Даниловиче, но он воздержался, зная, что упоминание об этом будет неприятно державному брату.
После обычных расспросов Семен стал подходить издали к тому, что его в эту минуту более всего занимало.
— А я к тебе, брат, по делу! — начал он нерешительно. — Вот ты женат и счастлив, а и мои года такие, что скучно мне жить одному. Пора бы завести семью…
Только произнес он эти слова, как великий князь уже нахмурился. Для него ничего не могло быть неприятнее, чем желание братьев жениться. Подозрительность подсказала ему, что Семен готовит ему наследников престола. Нежелание действовать прямо заставило его и здесь идти окольными путями. Он постарался смягчить свое недовольство и принудил себя сказать ласково:
— Что тебе за охота?.. Ведь ты еще молод! Да жениться-то на ком? Тебе и невест подходящих нет.
Ласковый тон брата обманул князя Семена, и он стал приступать решительнее:
— Видишь, я был прав, я был уверен, что ты порадуешься моему желанно. Выбрал я такую невесту, что и ты будешь ею доволен. Ты сам высказывал желание пристроить Магдалину Траханиот.
Но тут Василий не выдержал и дал полную волю своему гневу:
— Как!.. Ты хочешь жениться на Траханиот? Ловко придумано! А там что? Убрать меня? Зачем дело стало, ведь на дороге стою, мешаю! Ах, подлый раб Траханиот! Что задумал! Я его любил, ласкал, а он строил мне козни… Ошиблись, изверги, я вам докажу это! Посмотрим, кто сильнее! Не смей больше и думать об этом, выкинь любовные бредни из головы. Греку это даром не пройдет! Увидишь, что я с ним сотворю! Докажу, что значит строить козни избраннику Божию, господину своему!
Напрасно князь Семен говорил, что Юрий в этом деле ни при чем: подозрение уже вкралось в душу великого князя, а обычная подозрительность развивала его.
Князь Семен, прямой и искренний, не вытерпел злых укоров брата и тоже вспылил. Он не мог больше сдержать себя. Он видел, что его дело проиграно, и не захотел щадить брата.
— У тебя детей нет и не будет — вот почему ты и не позволяешь мне жениться. Так-то ты исполняешь завет родителя быть нам вместо отца? Ты гонишь нас и готов нас извести! Тебе мало, что ты несправедливо заключил и сослал князя Холмского! Для тебя ничего не стоило забыть заслуги его отца, наши общие с ним детские забавы… Хоть бы ты попомнил наше родство и предсмертные мольбы за него сестры нашей Феодосии! Но сердца в тебе нет… Ты кровопивец! Злодей наш!
В это время Юрий находился в соседней палате. Он ничего не подозревал, был весел и искренне радовался приезду князя Семена. Но, к его удивлению, голоса князей раздавались все громче и громче, и это начало его беспокоить.
‘Надо узнать, о чем они там спорят’, — подумал он и, пользуясь правом постоянно входить без доклада, вошел.
Не успел он даже и сообразить, в чем дело, как Василий набросился на него с криком:
— Вот куда ты махнул, подлый раб! Задумал лезть ко мне в родню! А там и извести меня, и внуков своих посадить на престол! Посмотрим, чья возьмет! Сам Бог за меня! Он хранит Своих избранников!
Василий был так страшен, говоря это, что мог испугать и самого отважного человека, а Траханиот не принадлежал к числу отважных. К тому же он слишком хорошо знал великого князя, знал, что тот не способен прощать и забывать.
Испуганный, оглушенный криком старик вдруг страшно изменился в лице. Руки его затряслись, ноги изменили ему. Но Василий в гневе не заметил того, что делалось с Юрием. Он продолжал кричать, укорять, топать ногами, не слушая брата Семена, который старался доказать ему, что отец Магдалины не виноват, что все сделалось помимо его.
Глухой стон и падение чего-то тяжелого заставило братьев опомниться, и они увидели на полу бесчувственного Юрия. Великий князь в порыве бешенства закусил губу, сжал кулаки и с презрением толкнул его ногой. Потом, позвав слуг, он велел вынести старика, который был очень жалок: голова его бессильно опустилась на грудь, глаза были тусклы и безжизненны.
Князь Семен вышел вслед за слугами, уносившими Траханиота, и даже не посмотрел на брата.
Гневный и мрачный, глубоко оскорбленный жестокими укорами брата, Василий направился в терем к жене. Он не знал, на ком бы ему выместить свою злобу, кого уязвить горьким упреком. Он все твердил про себя: ‘Да, будь у нас с Соломонией дети, он не посмел бы мне этого сказать… Да и я не препятствовал бы его женитьбе!’
Ему бросили в лицо этот упрек, его не пощадили, и он без всякой жалости готов был повторить тот же укор своей жене.
При первом взгляде на мужа Соломония поняла, что он страшно мрачен и гневен.
— Боже мой! Да что же случилось? — воскликнула она.
Василий рассказал о свидании с братом, передал свои подозрения относительно Юрия, а затем разразился злыми и незаслуженными укорами против Соломонии.
Она сидела совсем ошеломленная и чувствовала, что является невольной причиной несчастий стольких людей.
— Ты виновата во всем, ты одна! — часто повторял ей в гневе Василий. — Молись Богу! За твои грехи Бог карает и меня, и все Московское государство!
После ухода великого князя бедная Соломония долго и горько плакала и не могла успокоиться. Потом они вместе с Настей стали припоминать те случаи, когда Бог посылал детей.
Обе женщины решили прибегнуть с просьбой к Богу. Они так много знали случаев, когда Бог посылал детей тем, кто горячо молил Его об этом, что дали обет ехать на поклонение к святым местам.
Сколько раз сам Василий рассказывал, каким чудом сопровождалось его собственное рождение! Они решили отпроситься у князя на богомолье в Троице-Сергиеву обитель.

II

В доме Траханиотов было полное уныние. Магдалина, сильно потрясенная болезнью отца и ноожиданным препятствием к браку с князем Семеном, напрасно старалась казаться спокойной и скрыть свои страдания.
Юрий лежал все в том же положении: лицо его было перекошено, глаза устремлены в одну точку. Он не видел никого из окружающих, никого не узнавал и чуть слышно лепетал какие-то бессвязные слова. Доктор Марко с озабоченным видом суетился около него. Варвара Траханиот была очень жалка на вид: она то принималась плакать, то бросалась с расспросами к Магдалине. Тут же сидел и князь Семен. Он был разгневан и не хотел примириться со своим положением. Шепотом вел он с Магдалиной беседу в соседней комнате.
— Да, он поступил со мной не как брат родной, а как злой ворог! — твердил Семен.
— Да уж на что же хуже, и зверь сжалился бы, а он…
— Родитель наказывал ему быть нам вместо отца, а он готов истребить нас, извести.
— Надо, князь, что-нибудь придумывать! Да и время-то терять опасно, каждую минуту он может отдать приказ и лишить тебя свободы, заключить в темницу.
— Хотел я тебе сказать, что придумал… Одно средство нам спастись — бежать в Литву! Сигизмунд будет доволен, если я, родной брат великого князя, выеду к нему, и даст мне удел.
— Тяжело мне, ох как тяжело оставлять семью, особенно отца! — говорила, покачивая головой, Магдалина. — Ну да уж знать судьба моя такая! Не на радость слюбились мы, бедные, горемычные!
— Может быть, Магдалина, лучше будет тебе повременить и дать мне раньше убежать?
— Нет, князь, страшно мне и подумать здесь остаться. Ведь великий князь не простит, он злопамятен. Здесь нас ждут немилости, ссылка, казни!.. Бежим, и чем скорее, тем лучше.
Они говорили шепотом, но довольно внятно для того, кто захотел бы их расслышать, и доктор Марко не проронил ни слова из их разговора. Этот хитрый немчин давно заподозрил отношения Магдалины к Семену и, сам имея виды на дочь Траханиота, возненавидел Семена как помеху своему счастью.
Магдалина его не любила и обращалась с ним высокомерно. Но Марко знал, что сватовство князя Семена не состоялось, и тем упорнее решил во что бы то ни стало жениться на этой гордой гречанке. В его голове быстро составился план, как действовать.
‘Пусть изготовят все к побегу, — думал про себя лукавый Марко, — а потом я донесу… Их и накроют!’
Князь Семен деятельно принялся за хлопоты. Он торопился скорее все приготовить к отъезду в Литву. Обстоятельства благоприятствовали ему в этом. Великий князь оставил его в покое и даже как бы забыл о нем.
— Верно, он думает, — говорил Семен Магдалине, — что я и взаправду, испугавшись его, бросил мысль о женитьбе! Пускай, нам легче будет убежать.
— Я готова… Куда хочешь пойду за тобой! Хоть на край света! — говорила Магдалина.
Князь был доволен и счастлив этой готовностью и не подозревал вокруг себя предательства.
Внешне в доме Траханиотов было все по-старому: Юрий находился все в том же положении, на смертном одре. Доктор Марко занимал почти безотлучно свое место у изголовья больного.
Наконец он узнал день, в который князь Семен с Магдалиной решили бежать.
Когда наступил вечер этого заветного дня, Марко из своего темного угла не спускал глаз с Магдалины. Видел он, как она становилась все более и более беспокойной, по мере того как темнело на дворе, как она волновалась, чаще заходила к отцу, целовала его. Он дождался, когда беспокойство ее достигло высшей степени и тогда, подойдя к ней, произнес внятно и внушительно:
— Не удастся вам бежать! Придется вам остаться с нами!.. Князь Семен пойман, и ты сама в моих руках — я могу погубить тебя как его сообщницу.
Магдалина зашаталась и едва устояла на ногах. Марко насмешливо стал ее успокаивать. Но она тревожилась не за себя: ей живо представилось отчаянное положение ее жениха, и она решила сделать все, чтобы спасти его. Быстро собравшись с силами, она пошла в терем великой княгини, бросилась ей в ноги и повинилась во всем.
Соломония приняла участие в горе своей бывшей соперницы. Она пообещала ей ходатайствовать перед князем через митрополита и вымолить прощение князю Семену.

III

Соломония легко получила разрешение от своего мужа на поездку к Троице и отправилась на поклонение мощам преподобного Сергия. Василий Иванович вполне одобрил ее желание, он даже прибавил, что давно следовало бы обратиться с горячей молитвой к мощам преподобного.
Троицкие походы были не редкостью в семействе великокняжеском, а потому никого и не удивили приготовления к ним. Верховые боярыни и все обитательницы терема с восторгом принялись за сборы: они очень любили езду по богомольям. Время отъезда несколько затянулось. Соломония торопилась окончить богатую пелену, она дала обет возложить ее на руку преподобного.
Василий Иванович как заботливый хозяин во все вошел сам, сам и указал, кому начальствовать над стражей, назначенной для оберегания великой княгини. При этом отряжены были особо боярские дети, по два у каждой колымаги.
В назначенный день все было готово. Рано утром, еще до восхода солнца, большая колымага стояла у крыльца, запряженная двенадцатью сытыми конями. Тут же суетился и принимал участие в сборах княжеский псарь Ивашка. Великий князь давно не охотился, а потому Ивашка скучал от бездействия и рад был потолкаться в народе.
Боярыня крайчая суетилась, собирая запасную казну и стряпню и укладывая ее в крытые телеги. Казна размещалась в них следующим порядком: в образной телеге находились иконы царского моления, а в постельной телеге — пушная постель великой княгини. Портомойные телеги были с бельем, а мовные — с предметами царской бани. Телега поборная назначена была для того, чтобы класть в нее по дороге подносимые великой княгине дары.
Все было уложено, и все готовы были к отъезду, ждали только великую княгиню, чтобы двинуться в путь. Соломония была в церкви Рождества Богородицы и слушала там напутственный молебен, без которого княгиня никогда не выезжала из дому. Потом, по обычаю, все присели и попрощались. Великий князь сошел вниз и посмотрел, как разместились боярыни. В то время как великая княгиня выходила, перед нею несли полы из материи, чтобы никто не мог ее увидеть. Колымага была тщательно закрыта со всех сторон.
Так ехали до первой слазки у Марьиной Рощи, а там великая княгиня надела одежду попроще и уже в той одежде поехала дальше.
Соломония сидела в колымаге со старухой теткой и боярыней Хованской. Она была очень счастлива, что исполняется ее желание, и через боярыню передала приказ стольнику ехать к великому князю со здоровьем, то есть спросить о здоровье.
Вначале все сидевшие в колымаге женщины молчали. Они были заняты каждая своими мыслями, хотя думали об одном и том же.
— Тетенька, — прервала молчание Соломония, — помнишь, ты мне рассказывала о чуде, бывшем с твоей матерью, а моей бабкой?
— Да, удостоились мы, грешные, великой милости Божией, и сотворил Господь чудо. В нашем семействе часто об этом говорили. Дедушка-то был при смерти и сколько уж дней лежал без памяти. Ждали ежечасно, что кончится. Уж никого он не узнавал, и положили его под образа, а на окно в сосуд воды поставили, чтобы душе-то, как вылетит, было в чем искупаться. Бабка-то с ног сбилась совсем… А тут сидела это она да и задремли… И слышит она, не то во сне, не то наяву, твердит ей кто-то: ‘Ступай помолись моей иконе!’ И называет какой, и слышится ясно. Опомнилась — и ушам не верит: ведь это больной заговорил! Бросилась она к нему, а он бормочет все одно и то же: ступай да ступай! ‘Батюшка, — говорит она, — знаю, что надо идти, а вот куда, запамятовала я’. Ходит как потерянная, а припомнить не может, какой иконе идти молиться. А вечор-то, как она задремала, в дверь постучалась странница, ее и пустили на ночлег. Уходит да и говорит: ‘Спасибо тебе, матушка-хозяйка, за хлеб да за соль, и спаси тебя Господи, что укрыла меня от непогоды. Помяну тебя в молитве перед Пречистой Богоматерью. Иду ведь я поклониться новоявленной иконе Колоцкой Божией Матери’. Бабушка так и бросилась к ней на шею! ‘Сам Бог, — говорит, — привел тебя ко мне, идем туда вместе!’ Дедушка стал поправляться, а бабушка со странницей сходили пешком в Колоцкий монастырь.
Подобные разговоры продолжались во все время пути, и не только в колымаге великокняжеской, а и в других. Путешественницы мало смотрели по сторонам, а время пути все-таки прошло так скоро, что они и не заметили, как доехали до села Братовщины.
Здесь была вторая слазка, и приготовлен был обеденный стол.
Великую княгиню встретили поклоном посадские люди, они кланялись ей хлебом и солью. Тут уже собралось много крестьян с разными приношениями: были и хлебы, и калачи, пироги, блинки, сыр, квас, пряники. Угощали чем бог послал. Великая княгиня не только оделяла деньгами приносивших, но и милостиво разговаривала с ними. Раздача денег на этот раз не в пример была щедрее прежних проездов.
Но всей дороге подавалась проезжая милостыня нищим, дряхлым старцам и всяким убогим и бедным людям.
Поход к Троице не был делом скорым, и, несмотря на то что дворовые люди исправляли дорогу перед проездом великой княгини, она была все-таки настолько плоха, что приходилось рано останавливаться и поздно выезжать. Колымаги были так тяжелы, что двенадцать лошадей еле двигали их по грязной дороге.
Только к концу вторых суток Соломония увидела главы храмов Троицкой обители.
Почтительно встреченная братией, княгиня, как только приехала, тотчас отправилась служить молебен и возложила на руку мощей преподобного вышитую ею пелену. На той пелене вышит был золотом и серебром образ Живоначальной Троицы и украшен жемчугом и дорогими каменьями. Великая княгиня со слезами молилась о том, чтобы Бог смиловался над ней и послал бы ей сына, наследника государства. Княгиня молилась не только сама, но обратилась со слезной мольбой к игумену и братии.
Она говорила:
— Отцы и братия! Молю вас и заклинаю со стенанием сокрушенного сердца, усердно молите Господа за великого государя и за меня, грешную, дабы даровал нам чадо и благословенного наследника сего великого царства!
Великая княгиня произносила это с таким искренним чувством, что все присутствующее были растроганы до глубины души, и старец игумен утешал ее обещанием молиться.
Великая княгиня оставалась несколько дней в монастыре, а потом, раздав братии щедрую милостыню и корм, собралась наконец в обратный путь.
Прощаясь с игуменом, она сказала:
— Благослови меня, преподобный отче!
Игумен благоговейно поднял руки к небу, потом опустил их на преклоненную голову княгини и произнес торжественно:
— Бог над всеми сущий и Его Небесная Матерь и преподобный отец наш Сергий чудотворец и все святые да призрят слезы твои, благоверная княгиня, и наши о тебе стенания и да исполнят желания твоего сердца. Творец всяческих, на все взирающий милостивым оком, исполнивший всеми благами земными сие великое царство, да дарует ему и наследника свыше всех сих благ.

IV

Прошел год, прошел и другой после возвращения Соломонии с богомолья, а Господь все же не исполнял ее молитвы, не благословил ее детьми. Эта бездетность великой княгини много способствовала тому, чтобы расстроить ее отношения с великим князем. Между ними наступило заметное охлаждение. Да и сам великий князь невесел стал в последние годы. Часто он задумывался и видимо грустил, а поддаваясь его настроению, и бояре тоже приуныли. Невеселая и им представлялась будущность в случае, если бы умер великий князь бездетным! Иван Юрьевич Шигона часто намекал великому князю, что дело поправимо: надо только неплодную смоковницу срубить.
— Полно тебе, князь, кручиниться, — сказал ему однажды Шигона, — повели-ка лучше собирать потеху молодецкую, охоту псовую да и размыкай свое горе по полю чистому, гоняючи за красным зверем…
— Батюшка князь, — вступил в разговор боярин Воронцов, — встрепенись-ка, покажись молодцом, садись в седло кованое, на борза коня! Ни волк, ни лисица от тебя не уйдут.
— Я только что вернулся из поместья, — прибавил страстный охотник ловчий Михайло Иванович Нагой, — и как там хорошо! Утром едешь, от легкого морозца трава белеет, воздух такой прозрачный, чистый, легко и дышится. В лесу хорошо всякому, а уж никому не лучше, как охотнику. Лес так и манит к себе, поискать и зверя дикого, и птицу вольную.
Так говорили бояре, и князь наконец не выдержал:
— Расшевелили вы меня! Ну будь по-вашему! Михайло, собирай охоту!
Михайло поспешил радостно ответить:
— Князь-батюшка, все мы рады угодить тебе! На какой день выступать прикажешь и в кое место?
— Там, близ города Медыни, есть добры леса. Далеко оно от Москвы, ну да мы туда не наспех поедем.
Сказано — сделано. На другой день чуть свет выступила вся великокняжеская охота в путь-дорогу. По пути пристали к ней и бояре и, по уговору, свалили свой стан вместе. Под вечер охота остановилась на ночевку, на которой ее должен был нагнать великий князь со своей свитой.
Место для ночевки было выбрано охотниками на поляне среди старого соснового леса, опушка которого из молодых елей и березок охватывала ровный лужок. На лужке и был разбит разукрашенный коврами шатер для князя, а несколько в стороне от него появились палатки, кибитки войлочные и простые шалаши из еловых веток.
Когда солнце село, а холодная роса уже появилась на лужке, низины покрылись медленно расплывающимся туманом. Как острова возвышались среди него вершины дерев на болотах — все остальное было покрыто синевато-белой дымкой. В лесу была тишина, а на поляне было шумно: раскладывались костры, готовился ужин как для князя, так и для челяди, конюхи задавали корм лошадям. Ржание, лай, визг собак борзых и гончих, громкие приказания, отдаваемые здесь и там, — все это сливалось в один общий гул и шум.
Вдруг среди всего этого шума раздались возгласы: ‘Едут! Едут!’ — и всё разом смолкло. Прислуга встала на свои места, псари сели на коней, седой доезжачий лихо подтянул поводья своему Хану, серому татарскому коню, обернулся назад, посмотрел, все ли в порядке, и стал вглядываться вдаль. Борзятники, все на серых конях, каждый с тремя собаками на своре, выстроились в одну линию впереди охотничьего стана. Крайним стал княжеский стремянной Ивашка, впереди всех — ловчий Михайло Нагой.
И вот на дороге показалась группа всадников, из среды которых выделялся великий князь. Он сидел на борзом коне, в богатом терлике, в высокой, осыпанной драгоценными камнями шапке с золотыми перьями, которые развевались ветром. На бедре висели кинжал за поясом и два ножа, у луки седла — кистень. Подле него ехали с правой стороны царь казанский Алей, вооруженный луком и стрелами, а с левой — два молодых князя ростовских, один держал секиру, а другой — шестопер. Вокруг великого князя ехало более трехсот всадников.
Поравнявшись с серединой расположения охоты, князь остановился. Сейчас же подбежали к нему два стремянных. Один стал к поводу коня, другой — с правой стороны, чтобы поддержать стремя для князя. Расправляя усталые от долгой верховой езды члены, князь направился к своре любимых собак. Псарь, державший их, смело посмотрел в глаза приближавшемуся князю, когда тот, подойдя, протянул руку погладить красавца волкодава Сердечного. При этом движении Василия Ивановича конь псаря, захрапев, отшатнулся в сторону и толкнул Гюльнару — собаку, недавно подаренную великому князю Алеем. Собака взвизгнула.
— Ворона! Что поводья распустил! — крикнул князь на псаря. — Какому это увальню отдал ты мою свору? — обратился он сердито к ловчему.
— Не прогневайся, князь, собаки к нему привыкли, голоса его слушаются, да и охотник он смелый! Прошлую зиму трех медведей на рогатину взял, — сказал ловчий.
— Посмотрим завтра на его удаль! А теперь, распустив охоту, приходи, Михайло, ко мне в шатер.
Огонь костров освещал неровным светом площадку перед княжеским шатром, где стояли устроенные из досок столы и лавки, покрытые коврами. На узорчатых скатертях столов были расставлены ендовы, высокие кружки, ковши и другая посуда с вином и медом разных сортов. Князь сидел посредине, с правой стороны от него — Алей, а с левой — любимец его Шигона. Остальные бояре занимали места по званию и положению каждого, хотя князь и приказывал быть на охоте без мест, то есть не считаться местами. Разговор шел о распоряжениях на завтра.
На общем совете охотников было решено порыскать завтра по Осокинским низинам, где, по сведениям ловчих, можно было предполагать волчий выводок.
На другое утро, чуть стала заниматься заря, ловчий уж вышел из своего шатра и принялся будить псарей и стремянных:
— Вставайте! Пора! Да смотрите не шуметь, не тревожить князя.
Вот потянул ветерок, на горизонте появилась розовая полоска, которая все увеличивалась, меняя оттенки цветов из розового в золотистый, а затем разом хлынул целый сноп ослепительных лучей, заливших окрестность ярко-красным отблеском. Зашевелился стан, стали охотники прибираться, подобрали собак на своры, и ловчий пошел доложить князю, что его княжая охота готова к выступлению.
Скоро вышел из шатра Василий Иванович. К нему подвели коня. Он был покрыт чепраком, расшитым золотыми узорами, в уздечке, осыпанной бирюзой и жемчугом. Сев на него, князь снял шапку, перекрестился и, громко сказав ‘с богом!’, тронулся с места. Следом за ним двинулись бояре, за ними стая гончих и длинная вереница псарей.
Осокинские низины представляли большое болото, огибаемое с одной стороны рекой, а со всех других — полями, круто спускающимися к болоту, густо заросшему тростником и ольховым лесом. С версту не доезжая до низкого места, князь остановился, подозвал ловчего и сделал распоряжение, чтобы со стороны реки расставить тенета, псарям окружить болото от поля, а гончих запускать с противоположной стороны. Когда все будет готово, то ожидать позыва в рог, а до тех пор не бросать гончих.
От охоты отделилось несколько подвод с нагруженными на них тенетами под руководством доезжачего, ехавшего впереди стаи гончих, окруженных выжлятниками. Подводы двинулись к назначенному им месту. Ловчий повел за собой псарей-борзятников, расставляя их по одному на тех местах, где, по его мнению, были удобные лазы [лаз — место, по которому вероятно пойдет зверь]. На одном из самых удобных лазов для волка и лисицы ловчий распорядился поставить княжескую свору с Ивашкой.
— Смотри же в оба! — сказал он при этом Ивашке-псарю. — Но забудь, что вчера тебя князь вороной назвал! Так и впрямь не проворонь чего-нибудь, а не то плохо тебе будет.
Остался на своем месте Ивашка, осмотрелся вокруг себя. Прямо перед ним к стороне болота извивается рытвина, какое-то высокое, отдельное дерево стоит на самом краю болота. Посмотрел он направо и заметил, что расставленные по местам псари куда-то исчезли. Надо, значит, и ему отыскать укромное местечко, чтобы зверь его не заметил. Для этого он выбрал небольшой бугор, встал за ним так, чтобы скрыть собак и коня, а самому чтобы можно было видеть, что делается впереди.
Слева из-за холма показалась группа всадников. Между ними был и сам князь. Он остановился на вершине холма, откуда ему отлично видно было все, что происходило около болота.
Смирно стоит конь Ивашки. Гюльнара, повернувшись несколько раз на одном месте, свернулась калачиком у ног коня. Все тихо. Слева вдали показался ловчий.
‘Знать, расставил всех!’ — догадался Ивашка.
Действительно, ловчий подъехал к князю, и вслед за тем Василий Иванович поднес к губам серебряный рог. В чистом осеннем воздухе раздался звук рога, возвестивший начало охоты.
Прошло несколько минут ожидания. Где-то далеко, впереди в болоте, послышалось порсканье. Гончих еще не слышно, еще не натекли на след. При первом звуке порсканья борзые вскочили и зорко стали оглядываться. Конь поднял голову, насторожил уши.
Ивашка, охотник в душе, начал волноваться. ‘Что же так долго не поднимают? Скорей бы, скорей!’ — думал он.
Вдруг до него явственно долетел густой звук рога ловчего с двумя перебоями, и вслед за тем из болота донесся горячий, ровный гон, как будто удалявшийся.
‘Волк! — решил Ивашка. — Эх, если бы на меня поставили, на глазах у князя принял бы, а то вороной назвать изволил!.. Я покажу сегодня, какова я ворона! Лишь бы Господь случай послал!’
Гончих опять не слышно, повели в другую сторону. Сидевший на дереве ястреб слетел со своего места, сделал небольшой круг, опустился низко к земле и плавно стал держаться направления рытвины.
Ивашка обратил внимание на это обстоятельство.
‘Следит за кем-то ястреб’, — решил он.
И в то же мгновение на одном из поворотов рытвины, как ему показалось, промелькнуло что-то серое. Сердце у Ивашки замерло.
Уж не ошибся ли он? Что-то долго не видно! Нет, вот он, вот он! Да еще матерый вдобавок! Экий лобастый! Дай бог взять такого зверя!
Собакам и коню не видно было, что делается в рытвине, но волнение охотника невольно передалось им. Конь нетерпеливо рыл передней ногой землю, собаки, натянув свору в струну, только и ждали той минуты, когда охотник укажет им зверя. Выждав, чтобы волк отдалился от рытвины саженей на сто, Ивашка разом отдал свору и с громким улюлюканьем вынесся на бугор. Оторопелый волк, не ожидавший врага так близко, на минуту приостановился и, сообразив опасность, хотел повернуть назад в рытвину, но быстро воззрившиеся собаки в одно мгновение были уже около него. Сердечный как шавка влепился в ухо волку, Гюльнара и Удачный накрыли его сверху. Но недолго продолжалось торжество псов. Не успел еще Ивашка соскочить с коня, чтобы подать помощь, как волк, ловко встряхнувшись, освободился от насевших на него собак и пошел в поле, отщелкиваясь и нимало не прибавляя ходу.
— У-лю-лю! У-лю-лю! — кричал забывший все на свете Ивашка, видя, что собаки не берут такого громадного волка.
Но вот Сердечный, уловив мгновение, впился ему в глотку. Волк и собака встали на дыбы, вовремя подоспевшая Гюльнара потащила его за гачи, волк упал и снова был накрыт собаками. Не помня себя кубарем свалился Ивашка с коня, не остановив его как следует, и, быстро поднявшись, с вынутым кинжалом подскочил к тащившему на себе собак волку. Ее успел он схватить его за заднюю ногу, чтобы ударить в пах кинжалом, как Удачный, видя помощь охотника, вздумал переместиться. Волк воспользовался этим и, быстро обернувшись, бросился на Ивашку. Тот едва успел отскочить, поплатившись только разорванной полой кафтана. Испуганный этой борьбой конь рванулся, оборвал чумбур, конец которого был привязан за пояс Ивашки, и помчался в поле. Обругав коня, Ивашка пешком бросился к волку, который уже, отделавшись от собак, уходил наметом. Собаки, не видя около себя охотника, только оплясывали зверя.
— У-лю-лю! У-лю-лю! — кричал Ивашка задыхающимся от быстрого бега голосом.
Все напрасно, волк уходит и уходит, почти побывав в руках. Вот он уже перевалил за бугор, и ни волка, ни собак не стало ему видно. С воплем отчаяния бросился Ивашка на землю и громко зарыдал. С ним от нервного напряжения сделалось нечто вроде истерики.
Но, видно, волку не суждено было уйти… Великий князь видел все, что произошло с Ивашкой, и не утерпело его охотничье сердце. Он ударил плетью своего коня и помчался наперерез волку, бояре не отставали от него. Заметив толпу всадников, волк прибавил было ходу. Тогда от свиты князя отделилось несколько человек и начали кружить волка по очереди, передавая преследование тому, кто был ближе к волку. После нескольких минут погони великий князь убил волка ударом кистеня с седла.

V

— Елена, милое дитя, вставай! Ты и забыла, что возле нас сегодня назначена царская охота. Ты все хотела видеть великого князя, вот нежданно и представился случай. Одевайся, полно валяться!
Так говорила пожилая княгиня Глинская своей дочери.
Девушка быстро встала и, обращаясь к матери, сказала ей повелительным тоном:
— Уходите! Да пришлите мне горничную поискуснее, а то с тех пор как мы в Московии, мне всегда приходится сердиться на неумелость вашей прислуги. Да ну же, скорей!
Елена Васильевна Глинская с самого детства привыкла, чтобы ей беспрекословно повиновались. Она была в семье общей любимицей, а сила и значение ее дяди в Литве рано создали ей целый ряд поклонников и льстецов. После смерти отца своего, Василия, она почти перешла на житье к дяде Михаилу. Только теперь, когда дядя ее был в заточении после неудавшегося побега в Литву, она гостила у своей матери в вотчине Глинских — Медыни. С самого своего отъезда из Литвы она постоянно была не в духе и не переставала жаловаться на свою судьбу.
Трудно было Елене примириться с жизнью Московской Руси. В Литве она пользовалась полной свободой. Дядя ее был любимцем литовского князя Александра, его придворным маршалком, и Елена была тоже желанной гостьей на пирах и балах у придворных. Теперь она достигла полного блеска своей красоты и сознавала в себе еще больше силы, но не было этой силе применения. Ее новое отечество представлялось ей варварской страной, потому что женщины здесь даже не имели права показаться в обществе. Ей было уже двадцать лет, и она мечтала о женихе, но мечты ее были слишком честолюбивы и несбыточны. Живя в Москве, Елена знала о том, что великий князь недоволен бездетностью своей супруги, слышала, как кругом поговаривали о разводе, и вот о таком-то женихе и мечтала гордая литвинка.
Она тщательно обдумала план действий и решила сама выйти навстречу великому князю. Она выбрала самый роскошный наряд и, желая придать себе как можно более прелести, измучила бедную девушку, которая убирала ей голову.
Из боязни, что дочь опоздает к встрече великого князя, мать решилась наконец войти в комнату Елены.
— Милая Елена, ты опоздаешь!.. Ты прелесть как хороша сегодня! Прическа как нельзя больше идет к тебе!
— Мне неловко, мне гадко, волосы тянут и не такими прядями спадают, как бы мне хотелось! Терпения моего больше не хватает! Прогоните эту дуру и пошлите ко мне Зою!
Зоя была самое безобидное существо. Она была дальней родственницей Глинских и, оставшись круглой сиротой, воспитывалась у них в доме.
Она тотчас явилась на зов Елены и принялась с большой ловкостью убирать волосы своей подруги, постоянно восхищаясь красотой Елены. Восхищение это не было преувеличено.
Елена должна была нравиться всякому, кто бы ее увидел. Даже в Литве многие сожалели об утрате такой красавицы и сохли по гордой Елене.
Наконец причесывание и наряжание были окончены, и обе девушки поспели как раз вовремя к забору сада, мимо которого должен был возвращаться с охоты великий князь.
Великий князь возвращался с охоты довольный и веселый. Убитого громадного волка торжественно везли на подводе. Все были веселы, настроение великого князя отражалось и на всем охотничьем стане. Ивашка был героем этого дня, князь милостиво допустил его к руке и назвал молодцом.
Путь всему охотничьему поезду лежал как раз через Медынь, мимо самой усадьбы Глинских, которую ярко освещало осеннее солнце. Великий князь любовался закатом в то время, когда Шигона, заметив Елену у забора, обратил на нее внимание великого князя:
— Для кого, батюшка-князь, заходит солнце красное, а для тебя, кажется, восходит!.. Посмотри, какова красавица, словно красное солнышко, вон там, у забора.
Князь обернулся и, залюбовавшись Еленой, невольно придержал коня.
Елена заметила впечатление, произведенное ею, и не мешала великому князю любоваться собой. Она держала в руках яркий пестрый букет из осенних цветов и, поклонившись князю, подала этот букет ему.
Василий Иванович не сводил с нее глаз. Он обомлел при виде этой красоты и как бы лишился способности говорить, а смелая девушка, против московского обычая, стояла перед ним не смущаясь и не опуская глаз.
— Кто ты, красавица? Чья ты дочь? — спросил великий князь.
— Я княжна Елена Глинская! — гордо сказала девушка.
Великий князь нахмурил брови и с неудовольствием повернулся к боярам, как бы требуя от них объяснения.
— Батюшка князь, — сказала твердо девушка, — ты, верно, не будешь гневаться на нас, неповинных родственников Михаила Глинского? Мы знаем, что он праведно наказан твоим гневом и опалой, мы и не молим за него. Окажи нам милость, заезжай к нам на перепутье. Сам Бог привел тебя к нашему дому. А вот и дяди мои встречают тебя хлебом-солью.
С удивлением увидали бояре, что великий князь не только не разгневался, а даже милостиво улыбнулся и повернул коня во двор Глинских.
Смелая и гордая красавица крепко приглянулась великому князю. Всю ночь, проведенную под кровом Глинских, он мечтал о красавице Елене и возможность назвать ее своей представлялась ему верхом земного благополучия.
Солнце стояло уже высоко на небе, когда великий князь с боярами выезжали со двора усадьбы Глинских. Василий Иванович несколько раз оборачивался в ту сторону, где стояла провожавшая его Елена, и потом ехал задумчивый и долго улыбался своим мыслям, которые невольно настроили его на нежность.
Проезжая лесом и увидев, как вполне оперившиеся птенцы сидят в гнезде, он горько вздохнул и сказал своему любимцу Шигоне:
— О, горе мне, бездетному! К кому могу приравнять себя? Вот птицы небесные — и те плодовиты! Звери земные — и те плодовиты! И вода плодовита: она играет волнами, в ней плещутся и веселятся рыбы!.. Господи! И к этой земле я не могу приравнять себя — она приносит плоды на всякое время…
В голосе князя послышались слезы.
Иван Юрьевич понял, что означает подобный разговор и чем он вызван. Он легко сумел успокоить великого князя.
— Князь-государь, — сказал Шигона, — неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда! А на место ее выбирай любую красавицу, и Бог благословит ваш брак детьми…
Князь ничего не ответил своему любимцу. Но тот, повременив, добавил как будто про себя:
— Хороша Глинская! Ой, хороша! Она в девицах не засидится! Должно быть, скоро найдет суженого.
Шигона сказал это с целью еще более подзадорить великого князя и утвердить в его сознании мысль о разводе. В этом он преуспел совершенно.
‘Шигона прав, — думал Василий Иванович, погруженный в свои думы, — надо развестись с Соломонией и жениться на Елене…’
На угрызение совести сейчас же являлось готовое оправдание: ‘Как ни жаль Соломонию, я должен это сделать для блага Московского государства!’

VI

Давно уже вернулся великий князь с охоты, опять по-прежнему потекла жизнь в великокняжеских палатах, только в терем великой княгини Василий Иванович не заглядывал.
Поразила эта перемена верховых боярынь, и начали они делать свои заключения. Много простора было для их болтовни и любопытства. Они старались выспросить все, что могли, у ближних бояр в палате великого князя, да ничего не удавалось добиться.
Соломония знала, что охота кончена. Она видела, как муж ее вернулся к себе, и с той минуты она мучительно прислушивалась к шагам и ждала.
Много лет прошло со дня их свадьбы, а в первый раз приходилось ей проводить целые месяцы не только без Василия Ивановича, но даже и без посланного от него. Ни разу не прислал он ей ни спроса, ни поклона, ни привета. Бедная Соломония исхудала. Чего только не передумала она, каких обетов не давала, в каких небывалых грехах не каялась!
Вначале она старалась объяснить странные поступки князя простой случайностью и этим успокаивала себя. Но месяцы идут, а он не приходит! Каждый день в ожидании мужа она старательно заботилась о своем наряде, часто смотрелась в зеркало, и грустно ей становилось, что ее красота изменяет ей, что ее заплаканные, грустные глаза не красят бледное, измученное лицо.
‘Буду работать прилежнее, вот кончу обещанную пелену — муж и придет. А раньше и в окно не буду глядеть… Господи, помоги мне, дай мне сил!’ — твердила она.
Пелены, воздухи кончались, а мужа все не было.
Часто она принимала чужие шаги за ожидаемые, и тогда надежда сменялась отчаянием. Иногда входила Настя и горевала с ней.
— Что ты, голубушка, свет золовушка? Неможется, что ли? Али все горюешь? — говорила Настя.
— Милая Настя, горючими слезами обливаюсь я, бедная, кручинная моя головушка! Уж так тошно мне тошнехонько! Не вижу я, не примечаю, когда день, когда темна ноченька… Сижу да жду моего дорогого, ненаглядного… А он? Забыл меня, прогневался. Чем я виновата, за что такая немилость?
Настя знала, что утешить в этом горе невозможно. Она и не старалась, а молча садилась возле Соломонии и давала ей выплакаться. Обе женщины плакали вместе, горе Соломонии было близко и Насте.
— Я ли не любила, не лелеяла мое красное солнышко? Что мне делать, что мне делать? Как вернуть любовь мужа? Как вернуть мое счастье?.. Знаешь, Настя, меня, верно, лукавый смущает, я все думаю о том, о чем мы часто говаривали, — о ведуньях. Грех меня пугал, души своей жалко было, а теперь я готова на все! Касаточка, голубушка, достань мне старуху Степаниду Рязанку! Чудес я про нее наслышалась, авось она пособит моему горю…
— Не надрывай своего сердца… я готова все сделать для тебя, моя горемычная.
— Спасибо тебе! Знаю хорошо, что и тебя могу вовлечь в беду с собой. Да ведь не могу я так жить, легче мне было бы, если бы поглотила меня мать сыра земля. Коли ты не сможешь исполнить моей просьбы, пусть пособит тебе брат Иван, он потрудится для своей бедной сестры, он ласкал меня, баловал в детстве. Не бросит же он меня в моем нынешнем горе?
Великая княгиня замолчала, а Настя стала раздумывать, как бы помочь золовке.
Вдруг Соломония вздрогнула:
— Чьи-то шаги я слышу на лестнице! Неужели это он, мой сердечный, дорогой? Настя, уйди, это, верно, муж вспомнил меня!
Дверь отворилась, и верховая боярыня вошла с объявлением, что пришел посланный от великого князя. Не дожидаясь ответа, за нею вошел Иван Юрьевич Шигона. Из той бесцеремонности, с какой он держал себя, можно было уже заключить о перемене отношений великого князя к княгине.
Иван Юрьевич остановился и насмешливо посмотрел на испуганную, измученную Соломонию.
— Великий князь прислал узнать о здоровье, сам будет сегодня вечером. Что ж, здорова? И, верно, весела? — со смехом сказал Шигона.
Настя была в другой светлице, и Шигона воспользовался этим. Он подошел близко к Соломонии и шепнул ей:
— Что, красавица? Не умела быть ласковой да доброй к нам, так мы и убрать сумеем. Неужели, думаешь, таким измученным видом удержишь великого князя?
Соломония, услышав слова этого человека, почувствовала, как страшный холод разлился у ней по всем жилам. Она готова была лишиться чувств.
Само посольство ненавистного человека выражало уже немилость князя.
Шигона ушел, довольный тем впечатлением, которое он произвел на великую княгиню.
По уходе Шигоны Соломония оставалась некоторое время в каком-то оцепенении, а потом одна мысль ясно представилась ей: великий князь пожалует к ней вечером. Она увидит его! И радость от предстоящего свидания заставила ее забыть все на свете, даже оскорбление Шигоны показалось ей менее горьким.
— Настя, радуйся! Бог сжалился надо мной! Муж вспомнил меня — сегодня я увижу его у себя.
Не могла Настя вполне разделить ее радость, но даже злой человек не пожелал бы омрачить радость великой княгини, а Настя была очень добра и сильно любила невестку. Ей хотелось верить в этот проблеск надежды, и она невольно склонилась к тому, что, может, и Василий Иванович одумается и заживут они с Соломонией по-старому.
Встреча с Еленой совершила переворот в мыслях великого князя. Прежде недовольство семейной жизнью не представлялось ему поводом к разводу. Он сожалел об отсутствии наследника, даже раздражался этим и срывал свою досаду на воображаемой виновнице этого горя — на Соломонии. Теперь же мысль о разводе с женой была тесно связана с возможностью получить в жены красавицу Елену. Награда была так заманчива, этот образ так дразнил и ласкал его воображение, что он стал смотреть на Соломонию как на помеху к удовлетворению своих желаний.
Большинство бояр были довольны такой переменой в мыслях великого князя, хотя выбор Елены им не мог нравиться, — она для них была чужеземка да еще и родственница ненавистного изменника Михаила Глинского. Но пусть только удалится Соломония, а тогда видно будет, кого еще князь выберет! На слова бояр о бесплодной смоковнице Василий не возражал уж больше, и только мысль о приведении развода в исполнение несколько смущала его душу.
‘Надо посоветоваться с митрополитом! — думал великий князь. — Он, верно, не откажет ввиду бесплодия жены разрешить развод с нею. Ведь уже был такой пример: митрополит разрешил Симеону Гордому развестись с Евпраксией за то только, что во время сна она ему показалась мертвой’.
Но когда пришел старик митрополит Варлаам, уверенность великого князя поколебалась. Он знал преосвященного как человека правдивого, беспристрастного, заступника обиженных — и почувствовал угрызения совести.
Подойдя к нему под благословение и усадив в переднем углу своей палаты, Василий Иванович не сразу приступил к делу. Он начал издалека, начал опять печалиться на то, что некому оставить после себя государство. Братья, мол, и со своими уделами управиться не могут, так уж где же им справиться со всей землей!..
Василий Иванович закончил речь и ждал, что скажет митрополит. Прошло несколько минут, прежде чем тот начал говорить:
— Не ведаю, чем помочь тебе, благоверный государь. Наше дело возносить молитвы к Творцу Небесному о тебе и всех твоих подданных. Размножилось у нас много ереси, много грехов… Вот, видно, за грехи народа Бог и карает князя!
— Преосвященный владыко, наставь, научи меня! К кому же нам и прибегать, как не к пастырю духовному? Как мне поступить? Двадцать лет уже я женат, а Бог не благословил нашего брака детьми. Умру я, и на кого же мне покинуть родную землю? Родитель мой старался собрать Московское государство, а после меня снова начнутся смуты и рознь.
— Что делать, князь! Такова, видно, воля Божия, все в руцех Его, а против Создателя кто же посмеет? Господь благословил тебя примерной супругой, добродетельной, благочестивой, за что и подобает воссылать Отцу Небесному ежечасно благодарение. Не угодно Ему было послать вам чад — на то Его святая воля.
— Понуждают меня бояре развестись с Соломонией. На это я и прошу твоего благословения.
— Не в моей власти, благоверный князь, разрешить узы брака. Кого Бог соединит — человек да не разлучает! Ведь вы, супруги, дали обет пред лицом Самого Бога до конца, до самой смерти не разлучаться!
— Дали. Но если жена моя пожелает удалиться в монастырь и постричься?
— Возбранять ей добровольное избрание иноческого жития нам не подобает. Принуждать же ее к тому силой есть грех великий и обман Царя Небесного.
Великий князь едва сдержал свой гнев при этих словах, но вид кроткого старца обезоружил его. Митрополит, помолясь, простился с великим князем.
Василий Иванович быстро зашагал по палате. Он был очень недоволен беседой с митрополитом. На смену смиренному иноку явился его любимец Шигона.
— Батюшка-государь, дозволь слово молвить, — начал Шигона льстиво. — Надо попытаться убедить княгиню в добровольном пострижении. Поговори ты с ней, а не поможет — и припугнуть можно!
— Послушаю твоего умного совета. Ну а если и тут заупрямится?
— Тогда, державный государь, удали, заточи несговорчивого старика митрополита! Виданное ли, слыханное ли дело — сметь прекословить своему господину! Да ведь и не первая это вина за ним. Уж не мнит ли он, что не ты, а он в нашей земле голова?
— Истинны слова твои, и несдобровать ему! Забыл он, что двум медведям в одной берлоге не жить. Не усидеть ему в митрополитах, пусть кается за свое непокорство. На место его изберем другого.
— Найдется достойный, и роду твоему преданный, и тебе покорный! Такой, что не посмеет перечить тебе, а будет во всем исполнять твою волю.
Василий Иванович был врагом крутых мер. Ему хотелось попытаться устроить все тихо, по своему желанию. Зная доброту и кротость Соломонии, он рассчитывал на ее сговорчивость. Эта мысль и побудила его назначить ей свидание.
В назначенный вечерний час он явился к ней в терем. Войдя к ней, он даже не заметил ее страдальческого вида — так занят он был мыслью о том, чтобы поскорее исполнить свой замысел.
Василий Иванович никогда не отличался сердечной добротой, а теперь он даже почитал Соломонию виноватой перед ним и видел в ней только неприятную помеху к достижению намеченной цели.
— Я пришел к тебе, — начал он прямо, обращаясь к жене, — чтобы сказать, что так нам жить долее негоже. Долго я ждал, мыслил, что будет прок от тебя. Теперь вижу, что попусту ждал, — ты остаешься по-прежнему бесплодной смоковницей. Другое дело, коли бы ты была женой простолюдина, а я не был бы обязан заботиться о продолжении моего рода! Но отец завещал мне Московское государство и повелел хранить его во всей неприкосновенности. Даю тебе время на размышление и приказываю освободить меня от уз брачных добровольным пострижением в монастырь!..
Василий, вероятно, говорил бы еще долго, но Соломония уже не слышала его суровой речи. При последних словах мужа она потеряла сознание. Увидев жену в обмороке, Василий почувствовал, что в нем шевельнулась жалость — отголосок прежней нежности. Он позвал боярынь и оставался в тереме у постели жены до тех пор, пока она не пришла в себя.
Умри она теперь, он совершенно искренне оплакал бы ее. Когда она пришла в себя, он, не сказав ей ни слова и покинув ее, ушел к себе.
Когда Соломония после ухода Василия увидела Настю, то громко зарыдала и, как утопающий хватается за соломинку, последнюю надежду возложила на ведовство Степаниды Рязанки.
— Настя, милая! — воскликнула Соломония. — Приведи ее мне! Авось она поможет мне возвратить любовь мужа!

VII

В доме Ивана Юрьевича Сабурова происходило что-то особенное. Он и жена его Настя были сильно взволнованы. Сегодня в сумерки обещалась прийти к ним знаменитая ведунья Степанида Рязанка. Они молчали и чутко прислушивались к каждому стуку у калитки.
— Настя, что же ее так долго нет? А сестра и сегодня со слезами наказывала, чтобы прислали ее скорее. Ведь она тебе обещала быть сегодня вечером непременно?
Настя в четвертый раз повторила весь рассказ.
— Кажись, пришла! — с радостью сказала Настя. — Слышу, кольцо у калитки брякнуло. Бегу отворять!
Вскоре она ввела за собой совсем дряхлую старушонку, по наряду судя, не московскую уроженку.
— Что же ты, бабушка, так мешкала? Ох, знаю, время тяжкое, ты небось опасалась, не попасть бы как в беду?
Иван остановился и подождал ответа старухи, но она беззвучно чавкала губами и в изнеможении опустилась на скамейку. Ему пришлось бы долго ждать ее разговора, но он торопился и тотчас обратился к жене:
— Выйди погляди, достаточно ли темно, можно ли теперь провести старуху к сестре?
— Пойдем, бабушка, — сказала, вернувшись, Настя, — такая темь, что хоть глаз коли. Этакая ночь нам и на руку для нашего дела. Ветер так воет, что и шагов никто не услышит.
Обе женщины вышли. Иван Юрьевич проводил их до калитки и постоял некоторое время. Ветер был так силен, что скоро вынудил его опять войти в дом.
‘Боже мой, боже мой! — подумал он. — Бедная, горемычная сестра, до чего она дожила, что этакий страшный грех берем мы на душу! Слава Тебе, Создатель, что батюшка не дожил до этакого горя!’
Между тем Настя и ее спутница быстро и никем не замеченные добрались до княжеского терема. Соломония знала от Насти о том, что старуху отыскали и надо ждать ее сегодня вечером. Сильно волновалась и беспокоилась она. Иногда ей приходило в голову, что она берет смертный грех на душу, и она сожалела о невозможности отказаться от прихода ведуньи. Она падала на колени перед образами и со слезами просила у Бога прощения в страшном грехе. Но тотчас другая мысль сменяла первую: она вспоминала, чего она ожидала от старухи, и все ее желания тогда сводились к свиданию с ведуньей…
‘Надо торопиться, — твердила бедная женщина, — а то и чары не подействуют. Ведь скоро назначена уж и Дума, а там ссылка в монастырь, и никогда уж не увижу его более. Ради того, чтобы не разлучиться с ним, чтобы всегда видеть его около себя, я готова на все… Мне и души своей не жаль для него!’
Соломония вздрогнула: она услышала шорох. Надо было иметь такой напряженный слух, чтобы отличить едва слышные шаги двух женщин.
Как только ведунья вошла в терем, княгиня бросилась к ней:
— Бабушка, голубушка, помоги мне, возьми что хочешь, ничего не пожалею, верни мне только мое счастье! Разлюбил меня мой муж, а за что? Вины моей никакой нет. Пособи мне, родная, коли можешь!
Старуха выслушала Соломонию, уселась на лавку и обвела глазами светлицу. Она была очень стара, все лицо ее было изрыто глубокими морщинами, но глаза ее, умные и лукавые, бодро глядели из-под нахмуренных густых бровей.
Степанида внимательно вперила в Соломонию свои острые очи, и княгине стало жутко от этого взгляда.
‘Хоть бы промолвила что-нибудь’, — подумала княгиня в отчаянии.
— Надо достать угольев, — наконец произнесла старуха.
Голос ее прозвучал как-то глухо и грубо.
Настя бросилась исполнять ее приказание.
Великой княгине жутко было оставаться вдвоем с ведуньей. Она дрожала как в лихорадке, зубы ее стучали. Но та не смотрела на нее. Произнося шепотом какие-то таинственные слова, она развязывала узелки на тряпочках и раскладывала на лавке разные снадобья.
Настя вернулась, тщательно заперла за собою дверь и поставила перед старухой жаровню с угольями. Ведунья, наклонившись над ней, продолжала шептать свои заклинания, потом бросила на жаровню несколько корешков. В облаке дыма, наполнившего светлицу, при красноватом свете вспыхивающих корешков она казалась страшной и мрачной ведьмой.
— Княгиня, ты детей иметь желаешь? — наконец произнесла Рязанка. — Плоха надежда: их у тебя не будет вовек.
— Ох, Настенька, жутко мне! — проговорила Соломония, трепеща всем телом.
— Чудно это, Соломония! Слушай дальше, не прогневи ведунью.
Степанида налила в кувшин воды, собрала корешки с жаровни и, бросив их в кувшин, проговорила:
— Чтобы он, раб Василий, не мог без тебя ни жить, ни быть, ни есть, ни пить, как белая рыба без воды, мертвое тело без души. Будьте вы мои слова полны и наговорны, как великое океан-море, крепки и лепки, крепче и лепче клея-карлука и тверже и плотнее булата и камени…
Смысл слов не был понятен женщинам, но показался им очень многозначительным.
— Ну, Соломония, подойди ко мне и не пророни ни одного слова из того, что я молвлю! — торжественно произнесла ведунья.
Великая княгиня подошла, и старуха, подавая ей кувшин, сказала:
— Береги эту воду, береги пуще всего и разбавляй ею свое умыванье. Я сделала, что красота твоя расцветет еще лучше и великий князь будет больше прежнего тебя любить. Погоди, еще не все. Принеси еще воды.
Настя живо принесла еще кувшин.
— Надо наговорить воды, чтобы не испортил тебя недобрый глаз и чтобы никто не стал промежду вас.
Старуха опять стала проделывать то же самое, потом сказала:
— Вот тебе, княгиня, еще наговоренной воды. Прикажи принести себе исподнюю сорочку великого князя, и как понесут ее к твоему мужу, ты обмокни руку в воду и притронься к сорочке. Пуще всего блюди, чтобы помимо тебя никто не носил к нему сорочек.
— Спасибо тебе, бабушка! Все исполню, как ты приказала. Вот тебе деньги, вот жемчуг ниткой, да к тому же выбирай любую мою телогрею. Настя, милая, проводи старуху, чтобы никто не увидел ее!
Старуха ушла, а Соломония осталась одна, значительно успокоенная.
‘Скорее бы проходила ночь и наступило утро, — думала она, засыпая. — Завтра умоюсь хорошенько наговоренной водой, и опять вернется ко мне мой ясный сокол!’

VIII

В эту ночь старухе Степаниде Рязанке не пришлось отдохнуть. Как только вернулась она от великой княгини, несмотря на бурную, темную ночь, ей опять пришлось тащиться к знакомому ей дому Траханиотов. Старуха часто ходила туда и твердо знала дорогу.
Грустно было в доме, тихо, беззвучно, точно в могиле. На всем лежал отпечаток смерти и разрушения. Старый Юрий недавно скончался одиноким, всеми покинутым. Только проводив на кладбище отца, Магдалина почувствовала, что и ей недолго остается жить на земле.
Пока требовались ее силы для ухода за больным отцом, она все еще бодрилась, а когда отца не стало, она почувствовала, что у нее как бы отняли последнюю поддержку, последнюю усладу в жизни. Князя Семена она все еще любила, но эта любовь не радовала ее больше. Жениха своего она спасла от большого несчастья. Она забыла все на свете, когда ему грозила опасность, она унижалась, кланялась, просила, и митрополит Варлаам своим ходатайством спас ее возлюбленного. Его освободили из тюрьмы и велели покинуть Москву. Очутившись на свободе, он почувствовал неодолимое желание уехать поскорее к себе в удел. Последнее время Магдалина никаких вестей от него не получала, хотя и ждала их страстно. Она даже дала ему знать через свою поверенную Степаниду о смерти старика отца и о том, что она готова по первому его зову бежать к нему в удел. Сегодня с нетерпением ждала она Рязанку, которая только что вернулась из Калуги и должна была принести ей ответ.
На этот раз прихода старухи пришлось долго ждать. Магдалина сильно волновалась, а Варвара, глядя на дочь, то и дело принималась плакать.
Наконец явилась Степанида. Казалось, что это была уже не та дряхлая старуха, которую мы только что видели наверху у великой княгини. Сюда она вошла бодро и тотчас заговорила:
— Небось заждались, сердечные, а я так насилу выбралась, а где была — вам, верно, невдомек.
— Не томи, бабушка, — сказала Варвара, — говори скорей, откуда ты?
— Да высоко я залетела, на самый на княжеский верх. Как же, и там понадобилась!
Магдалина ожила с приходом Степаниды, усадила ее и ждала, что та скажет.
— Степанида, желанная моя, ну что, принесла ли ты мне добрую весточку?
Старуха молча покачала головой.
— Неужели не повидала ты его? Неужели не наказал он мне скорей ехать к нему?
— Погоди, Магдалина, повремени, полегчает тебе, сойдет с тебя лихая болесть…
— Что ты мне все говоришь одно и то же? Не поправиться мне, знаю я это, так хоть бы перед смертью повидать его! Обещала ты мне приворожить его, хотела дать ему приворотного зелья…
Магдалина не закончила — сильный грудной кашель помешал ей.
— Грешно тебе упрекать меня, Магдалина! Я не морочила тебя, а служила тебе верой и правдой…
— Пожалей ты меня, ведь горе иссушило меня, изведет оно меня вконец! Погляди и так, на кого я стала похожа! А грудь так и ноет!
И Магдалина опять закашлялась.
Варвара глубоко вздохнула и вышла из светлицы.
— А вот сейчас поворожу, — утешала ведунья, — дай разведу твою судьбу на бобах. Ну вот загадай!
И Степанида достала из кармана бобы, кусочек черного хлеба и камешек.
Она хотела развлечь Магдалину своим гаданием, а вместо того сама испугалась, когда увидела, как легли у нее на руке бобы. Степанида быстро смешала их, но девушка заметила хитрость старухи и с сердцем сказала:
— Что ты меня морочишь! Ведь недаром же я давно знакома с тобою! Смекаю твою науку! Да и правду сказать, зачем я стану себя обманывать? Чего я могу ждать? Смерти, одной только смерти!
И Магдалина, ломая руки, залилась неутешными слезами навеки утраченного счастья.
Степанида глядела на нее с искренним состраданием.
‘Да, — думала она про себя, — тебе недолго жить осталось! Смерть у тебя не за горами, а за плечами!..’

IX

Василий Иванович твердо решил развестись с Соломонией, но исполнение его желания замедлялось. Надо было прилично обставить это дело и подкрепить развод согласием на него бояр. Много времени прошло, прежде чем можно было созвать Думу. Прежде всего пришлось сместить несговорчивого митрополита Варлаама и возвести на его место Даниила, игумена Иосифо-Волоцкого монастыря. При посредстве нового владыки великий князь надеялся успокоить и подданных, и свою совесть благословением и разрешением церкви.
— Этот не то что Варлаам, — говорил князь Шигоне, — против моей воли не пойдет.
Наконец настал давно желанный день, в который митрополит Даниил и все бояре собрались по приказу великого князя в Золотой палате. Василий Иванович со своим любимцем отправились туда же. Помолившись Богу и благословясь у митрополита, великий князь воссел на Большое место и начал так:
— Да будет ведомо вам, что я, ваш прирожденный государь, созвал вас в Думу на сидение о моем деле. Задумал я разойтись с моей супругой и испрашиваю на сие благословения у преосвященного владыки.
— Воля твоя, православный государь! — сказали тихо и нерешительно несколько голосов.
— Забота о Московском государстве нудит меня к тому. Тот брак благословен от Бога, в коем родятся чада, а Соломония бесплодна. Эта скорбь постигла ее за грехи, так пусть же она примет постриг и замаливает грехи свои в монастыре. В моем животе и в моей смерти Бог волен, но я должен позаботиться о том, что будет с государством после меня. На кого его покину? Братья мои и со своими уделами управиться не могут. Я должен блюсти единение государства и не допускать в нем розни. Ради этого я вынужден расторгнуть свой брак с Соломонией и поискать себе иной достойнейшей супруги.
Великий князь окончил речь. Бояре молчали, слово было за отцом митрополитом. Ему как высшей духовной власти следовало ответствовать.
— Благочестивый государь, в твоем благом намерении зрим мы твою заботу и попечение о нас. Сам Бог внушил тебе благую мысль, а мы можем только возносить хвалу Ему, что Он даровал такого рачителя о благе нашей земли. Да будет исполнена воля твоя! Устами твоими глаголет нам Сам Бог!
— Преосвященный владыко благословляет, и мы ничего супротив не имеем! — раздалось несколько голосов.
Но не все согласились с митрополитом. Нашлись и такие, которые безбоязненно выразили свое мнение. Так, против развода высказался инок Вассиан Косой, а из мирян — князь Семен Курбский и Берсень-Беклемишев.
Последний начал особенно горячо упрекать великого князя. Князь Василий страшно сердился, менялся в лине и от досады порывисто двигался на своем кресле. Боярам было неловко, они чувствовали, что возражавшие правы.
Митрополит положил конец прениям. Он не дал окончить Берсень-Беклемишеву и сказал:
— Властью, дарованной мне свыше, разрешаю и благословляю великому князю развестись с супругой бездетства ее ради и, буде пожелает, взять себе другую. Грех же его да будет на моей душе!
Дума окончилась поздно, решив большинством голосов согласно с волей великого князя. Голос митрополита Даниила окончательно склонил большинство в пользу Василия Ивановича. Но споры не прекратились даже по выходе бояр из дворца. Многие, бывшие против развода, и на крыльце продолжали защищать правоту своего мнения, обличать противников и упрекать их в потворстве мирским властям.
Митрополит Даниил поторопился сесть в колымагу и уехать на свое подворье. Он утешал себя мыслью, что не может поступить иначе, а то и его постигнет участь Варлаама. Теперь же он сознавал, что будет в силе и будет пользоваться еще большим влиянием.
Берсень-Беклемишев вышел страшно взволнованный. Он горячо доказывал, что это вопиющая несправедливость — затеять развод, прожив с Соломонией двадцать лет.
— Даже такой святой человек, как Семен Курбский, — говорил он, — позволил себе восстать против духовной власти и власти великого князя.
— Стыдно было бы мне кривить душой, — сказал почтенный старик Курбский, — я уж стою одной ногой в гробу и должен останавливать людей, принимающих на душу свою такой грех. Деяние великого князя введет в соблазн других. Пример его найдет многих подражателей, и много зла на земле произойдет.
— Он говорит, — вступил в разговор инок Вассиан Косой, — что не на кого покинуть Московскую землю! Да разве перевелись бояре, разве не могут они помочь ему в управлении родной землей? Мыслить о разводе — значит идти против Бога, против Его святой воли.
Несмотря на позднюю пору, все недовольные направились в Симонов монастырь, в келью знаменитого ученого инока и богослова Максима Грека, и долго еще не затихала там их шумная беседа.
Не менее оживленная беседа долго велась и в палатах великокняжеских. Василий Иванович заперся у себя в палате со своим любимцем Иваном Шигоной.
— Что же ты мне сказывал, что не будет в Думе супротивных речей? Ан вышло не то! Спасибо, выручил митрополит Даниил!
— Да ведь, батюшка великий князь, о всех спорщиках я тебе докладывал…
— Не прощу я боярам супротивных речей. Дорого они за них поплатятся, особенно Берсень-Беклемишев! Вспомнит он, да будет поздно, что противные мне речи не проходят даром!
И он, нахмурив брови и подняв вверх указательный палец, погрозил им какому-то невидимому отсутствующему врагу.

Х

Все близкие ко дворцу люди давно уже догадывались, что скоро должна будет произойти важная перемена в жизни великого князя Василия Ивановича. На половине великой княгини всем было известно, что сегодня созвана великая Дума и что, вероятно, тотчас после окончания совещаний приведут в исполнение и ее решение. Настя с замиранием сердца ждала выхода бояр из Думы и по намекам поняла, что участь Соломонии решена и ее ждет заключение в монастырь.
Великая княгиня была в отчаянии, она была близка к помешательству. Разметав волосы по плечам и растерзав на себе одежду, она рвалась из рук державших ее женщин.
— Пустите меня! Не удерживайте! — кричала она. — Я пойду в Думу, пусть поглядят они на меня, горемычную, авось сжалятся! Ведь и он не каменный! Увидит, как я убиваюсь, и пощадит…
— Голубушка, куда ты рвешься? Ты обезумела от печали! Да разве пригоже показаться тебе в таком виде? Ты ведь простоволосая! Дай уберем тебе волосы и наденем кику.
Соломония на несколько минут утихла, а потом опять начала плакать и жаловаться на судьбу:
— Ничего-то мне, ничего не помогло: ни ведовство Степаниды Рязанки, ни ее наговорная вода! Никакими чарами не смогла я вернуть его любовь. Тяжело мне, ох как тяжело! Господи, пошли мне смерть, грешнице!
— Безумная, перестань! — шептала ей Настя. — Наговоришь ты на себя и всех нас погубишь.
К счастью, однако, доносчиц между женщинами не нашлось — ни одной из них и в голову не пришло воспользоваться словами Соломонии, хотя и нетрудно было извлечь из них для себя пользу.
В то время как наверху боярыни старались утешить и успокоить великую княгиню, внизу уже была готова закрытая каптана, и несколько вооруженных всадников были отряжены для сопровождения этой повозки.
Шигона смелой рукой постучался в терем великой княгини, именем великого князя Василия Ивановича приказав отворить двери. Войдя в светлицу и обведя кругом суровым взором всех присутствующих, он остался очень недоволен слезами боярынь.
— Нечего хныкать! Помогите мне свести княгиню. Мне ведь с вами долго возиться не приходится! Слышите? Я посланный от великого князя и исполняю его волю.
Боярыни, глотая слезы, кутали Соломонию в теплую одежду.
— Голубушка княгиня! Не простудись, на дворе-то холодно, — говорили они, сами не отдавая себе отчета в своих словах.
Бедная княгиня была в каком-то оцепенении, она не осознавала того, что с ней творится.
Шигона был доволен началом. Ему легко удалось посадить ее в каптану, и лошади быстро помчали.
В Рождественском монастыре с утра было уже все готово к постригу великой княгини. Митрополит Даниил с никольским игуменом Давидом ждали только приезда Соломонии. В осеннюю темную ночь эти черные фигуры, безмолвно двигавшиеся, производили тяжелое впечатление. Игуменья распорядилась, чтобы как можно менее было свидетелей. Она велела крилошанкам ждать в церкви, а сама с манатейными монахинями осталась на крыльце.
Каптана подъехала. Шигона обратился за помощью к старицам, чтобы высадить обезумевшую от горя и отчаяния Соломонию.
— Голубушка наша горемычная, — сказала сильно растроганная ее горем монахиня, — не убивайся так, на все ведь воля Божия да воля нашего государя!
Игуменья хотела, по обычаю, благословить ее образом, но Шигона торопился. Он сунул Соломонии в руку зажженную свечу и втолкнул ее в церковь.
Великая княгиня собрала все силы и с необыкновенной твердостью, смело сказала:
— Я не желаю пострига! Заявляю перед лицом Божиим и перед всеми вами, здесь стоящими, что меня принуждают к нему, что со мной поступают вопреки правде и уставу церковному.
— Нечего слушать ее! — поспешил сказать Шигона. — Надо исполнять приказание великого князя и решение Думы.
— Благослови начинать, преосвященный владыко, — сказал игумен Давид.
Соломония сопротивлялась насколько хватало сил. Она не позволяла снимать с себя цветные одежды.
Обряд пострижения шел несмотря на ее рыдания и слезы, и когда она увидела себя облаченной в белую монашескую власяницу, то обратилась с душераздирающими воплями к Богу:
— Призываю Тебя в свидетели! Ты видишь все мои мучения! Ты помощник слабым и заступник обиженных, отомсти за меня моим гонителям!
Игумен начал стричь ей волосы, но она отказалась отвечать и не подавала ему ножницы. Но, несмотря на все это, служба продолжалась, и монахини отвечали за нее.
Видя ее сопротивление, обряд значительно сократили. Постриг приходил к концу. Уже игумену подали куколь, который он надел на нее со словами: ‘Облекается сестра наша София в ризу спасения!’
Тогда Соломония сделала последнюю попытку против насилия — она быстро сорвала куколь и бросила его на землю.
Шигоне надоело это упрямство. Он торопился поскорее исполнить приказание великого князя, а она мешала и замедляла обряд. Шигона забыл все: и место, где находился, и положение несчастной женщины. Он потерял самообладание и, к ужасу всех присутствующих, подняв плеть, с ожесточением нанес ею удар бедной страдалице. Мало было ему всего, что он заставил ее пережить, надо было прибавить к тому еще новый позор и оскорбление.
Все существо Соломонии возмутилось. Она гордо выпрямилась и с необыкновенным достоинством сказала:
— Как ты смеешь бить меня, холоп?
— По приказанию государя! — нахально ответил Шигона.
Соломония в ответ на эти слова бросила на него взгляд, в котором выражалось такое унижающее презрение, что Шигона невольно отступил от нее, и этот взгляд надолго врезался ему в память.
По окончании пострига все поторопились уйти из церкви, оставив новопостриженную монахиню Софию, по обычаю, ночевать в ней. С ней остались четыре пожилые старицы. Церковь слабо освещалась лампадами и несколькими свечами, зажженными перед иконостасом.
Эта тишина и темнота соответствовали душевному настроению Соломонии. Молиться она не могла. В ее голове возникали одно за другим горькие и тяжкие воспоминания.
‘Выбирали меня в княгини, наряжали в светлые ризы против моей воли — чужая воля меня возвеличила. А теперь? Не понадобилась больше, изгнали и в черные ризы облекли насильно. Горе мне, горе!’
Монахини нараспев читали псалтырь, но и слова Священного Писания не вливали утешения в измученную душу Соломонии.
Шигона между тем отправился во дворец к великому князю. Он гнал коня, желая скорее донести Василию Ивановичу, что приказание его исполнено. Но не все рассказал он, утаил он в докладе о сопротивлении Соломонии и о своем дерзновении.
Великий князь, выслушав своего любимца, заметил:
— Рождественский монастырь слишком близок от дворца. Переведи ее в Покровский Суздальский. Я там выстроил собор, а княгиня много заботилась о нем, много туда жертвовала…
Сказав это, Василий Иванович задумался, и по лицу его едва ли можно было заключить, что он счастлив теперь, возвратив себе свободу.
— Смотри, — прибавил он строго, обращаясь к Шигоне, — чтобы Соломония ни в чем не нуждалась. Дарую в ее полное владение большое село Вышеславское в Суздальском уезде.

XI

Уже несколько лет живет монахиня София в Покровском Суздальском монастыре, но не примирилась она со своей участью. Правда, никто не слыхал от нее ни жалоб, ни ропота. Все исполняла она, что предписывал ей монастырский устав, но ко всему относилась она холодно, безучастно. Узнала она о женитьбе Василия Ивановича, но и это известие как будто ее не коснулось. Еще упорнее стала она после этого отмалчиваться и целые часы проводить одна, опустив руки, не открывая уст и устремив глаза в одну точку. Монахини решили, что она окаменела, и все реже стали заходить к ней в келью.
Инокиня София не скучала в одиночестве. Уйдет она в дальний угол сада и неутомимо роет там руками колодезь. Так шли дни за днями.
Однажды старица Аркадия привела в сад пригожую мирянку, которая спрашивала инокиню Софию. Это была Настя. В этой исхудалой, постаревшей монахине она с трудом узнала свою красавицу золовку. Настя так была счастлива свиданием с Соломонией, что и не заметила, как холодно встретила ее приятельница.
— Насилу-то Бог привел увидеться! Дай мне поглядеть на тебя! Ведь я тебя так давно не видела.
— Расскажи ты мне, Настя, что было у вас без меня? Что брат?
— Тяжело уж и рассказывать! Что горя мы приняли! Стали нас судить, что мы приводили к тебе ведунью, да обошлись с нами милостиво — оставили на свободе. А вот кому больше всех досталось — это тем, кто был против развода в Думе. Поплатились они кто жизнью, кто свободой. Берсень-то Беклемишева помнишь? Он, бедный, на смерть был осужден — отрубили ему голову.
— Боже мой! Боже мой! — сказала, горько заплакав, Соломония. — Знала бы я, что так случится, лучше бы добровольно постриглась!
— Ты не убивайся так, Соломония. Берсеню все равно несдобровать было. Князь давно на него зубы точил… Да что, тяжело и вспоминать! Много горя мы приняли!
— Что же они? — робко спросила Соломония Настю.
— Любит уж очень иноземку-то свою. Ничего и не видит, что вокруг деется. Кто ей люб, тот и в силе. Овчина-Телепнев-Оболенский почитай неразлучно с ними, а сестра его Аграфена Челяднина — самая любимая боярыня у Елены. Слышала ты, что случилось с Варварой Траханиотовой? Как только тебя увезли, недовольные-то и пусти слух, что ты терпишь напраслину, а Варвара и поддакнула им. Елена разгневалась, велела выгнать из дворца и отставила ее из верховых боярынь…
Настя вдруг прервала свой рассказ, ее поразило выражение лица Соломонии. На нем были написаны такие страдания, как будто вновь вскрылись все ее старые раны.
— Настя, голубушка, как тяжко, как больно мне слушать тебя! Сердце надрывается! Как много в миру зла и неправды! Мне легче было здесь, ведь я жила в неведении обо всем этом. Бог смирил мое сердце, и я прощаю Василию мой постриг и заточение. Господь да не вменит ему этого в вину, а я уверовала в то, что поделом терплю. Надо благодарить Создателя, что послал мне страдания. Он заставил меня опомниться. Я буду стараться искупить и загладить мои прегрешения.
С этих пор Соломония страдала чужими страданиями и горевала чужим горем. Она поняла, о какой любви говорит Спаситель. Все свое состояние она отдала еще при жизни монастырю, а сама питалась и одевалась наравне с другими монахинями из общей монастырской казны.
Известие о смерти великого князя Василия Ивановича застало Соломонию вполне примирившейся с отшельничеством и потому не произвело на нее тяжелого впечатления. Ее собственная жизнь была не более как постепенным приготовлением к смерти. В последние годы жизни она часто поминала врагов и молилась за них искренне.
И хорошо умирала монахиня София! Пережив Елену на три года, она скончалась в 1542 году.
Сколько слез пролито было о ней! И добрая память о ней сохранилась не только среди монахинь, но и у окрестных мирян. На могиле ее долго, целые столетия, служились панихиды. Цари и царицы высоко ценили ее намять и часто предпринимали путешествие в далекий Суздаль, чтобы поклониться ее гробнице. Через десять лет после кончины великой княгини Соломонии царь Иван Васильевич с супругой своей Анастасией приезжал поклониться праху страдалицы.
С течением времени память о Соломонии стала мало-помалу облекаться ореолом святости. О ней стали даже складываться целые легенды в среде скромных инокинь. Одни из них рассказывали о том, как игуменья, помолившись усердно на могиле Соломонии, избавилась чудесным образом от гнева грозного царя Ивана Васильевича. Другие, припоминая бедственную эпоху Смутного времени, утверждали, что Соломония, явившись во сне злобному пану Лисовскому, отклонила этого хищника от разграбления сокровищ Суздальского Покровского монастыря.
Признательные почитательницы инокини Софии сохранили нам лик Соломонии на местных церковных иконах. Одни из них до сих пор можно видеть в алтаре Покровской церкви.
Над гробницей великой княгини долго, очень долго служили панихиды и пели молебны. Народ и до сих пор поет о ней и ее грустной судьбе в своих песнях:
Уж что это у нас в Москве приуныло,
Заунывно в большой колокол звонили?
Уж как царь на царицу прогневился,
Он ссылает царицу с очей долой,
Как в тот ли во город во Суздаль,
Как в тот ли монастырь во Покровский.

————————————————————

Первое издание: Соломония Сабурова. Ист. рассказ XVI в. А. Сизовой. В 2 ч. — Москва: О-во распространения полез. кн., 1893. — 120 с., 18 см.
Сизова Александра Константиновна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стерпится-Слюбится, Андреевская Варвара Павловна, Год: 1900
  2. Под удельною властью, Северцев-Полилов Георгий Тихонович, Год: 1909
  3. Казацкие были дедушки Григория Мироныча, Радич Василий Андреевич, Год: 1910
  4. Во львиной пасти, Авенариус Василий Петрович, Год: 1899
  5. Меньшой потешный, Авенариус Василий Петрович, Год: 1899
  6. Три венца, Авенариус Василий Петрович, Год: 1901
  7. Борьба испанцев с маврами и завоевание Гренады, Тур Евгения, Год: 1887
  8. За неведомый океан, Авенариус Василий Петрович, Год: 1913
Электронная библиотека