‘Дло’, No 1, 1870
Социально-педагогические условия умственного развития русского народа, А. П. Щапова. Спб. Изд. И. Полякова. 1870, Щапов Афанасий Прокофьевич, Год: 1870
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Соціально-педагогическія условія умственнаго развитія русскаго народа, А. П. Щапова. Спб. Изд. И. Полякова. 1870.
Берне признавалъ за нмецкими учеными своего времени одно ееликое достоинство — быть непремнно скучными. Это дйствительно великое достоинство, потому что не будь они скучны, они были бы популярны и, по своему реакціонному направленію, противъ котораго боролся Берне, очень вредны. Но если нмецкій ученый скученъ, то онъ, по крайней мр, дйствительно ученъ, т. е. обладаетъ массою научныхъ свденій и серьезно подготовляется къ своему поприщу. Разъ избранная имъ спеціальность длается для него задачей всей его жизни, тмъ омутомъ, который поглощаетъ вс его силы и стремленія. Къ сожалнію, русскимъ ученымъ не достаетъ и этого качества, кром непремнной скуки они имютъ еще одно неотъемлемое достоинство — быть вовсе неучеными. Это особенно замчается на нашихъ почтенныхъ историкахъ, изъ которыхъ теперь каждому надо сосчитать, но меньшей мр, лтъ по сту отсталости отъ современныхъ требованій исторической науки, какъ понимаетъ ее западная Европа. Еслибы воскресли Татищевъ и Голиковъ, то они не нашли бы никакой разницы между пониманіемъ исторіи своего времени я нашего, они узнала бы въ г. Погодин своего ближайшаго союзника и въ г. Соловьев своего лучшаго ученика. Это т же копители сырого историческаго матеріала, т же, боле или мене занимательные, разсказчики, которыхъ все вниманіе сосредоточивается на вншнихъ фактахъ, на оффиціальной сторон жизни русскаго народа, они не вводятъ насъ въ ту внутреннюю жизнь, гд такъ долго и такъ тяжело совершался процессъ народнаго развитія, съ пережитыми имъ страданіями и нсколькими свтлыми днями, они не даютъ намъ ни малйшаго понятія ни о причинахъ, ни о послдствіяхъ того или другого боле крупнаго событія. Вся ихъ мудрость въ подбор документальныхъ свидтельствъ, безъ критики и анализа, вся ихъ ученость — та архивная пыль, которая также далека отъ настоящей исторіи, какъ мусоръ, оставшійся посл постройки, отъ самаго зданія. Самые талантливые изъ нихъ, такъ называемые художники-историки, во глав которыхъ стоитъ г. Костомаровъ, тотъ самый, котораго недавно такъ благосклонно приняла подъ свое покровительство литературная партія г. Каткова, — и эта группа нашихъ историковъ не пошла дальше колоритнаго описанія вншнихъ произшествій, разрисовывая факты своей собственной фантазіей и выдавая эти романическіе эскизы и дребедень за дйствительную исторію, эти прокурорскіе протоколы за безпристрастный судъ потомства, они и не подозрваютъ, что историкъ нашего времени долженъ быть прежде всего мыслящій человкъ, не эффектная живопись ему нужна, а глубокая критика, вооруженная всми средствами современнаго знанія, не потшать онъ призванъ своихъ читателей, а учить ихъ уваженію къ истин и, не виляя хвостомъ, произносить свой судъ надъ прошлыми ошибками и заблужденіями. Только тогда мы поймемъ разницу между историческими сочиненіями г. Соловьева и романами г. Загоскина, между г. Семевскимъ и г. Крестовскимъ. Но гд же эти историки у насъ? Кто изъ нихъ, повторяемъ, не живетъ нсколькими десятками лтъ позади своего времени и культуры? Кто изъ нихъ постарался усвоить послдніе выводы европейскаго знанія, чтобы вывести историческую науку изъ міра сказокъ и поставить на реальную почву? Кто изъ нихъ воспользовался превосходнымъ методомъ Бокля, намтившаго путь, по которому долженъ идти современный историкъ?
Какъ на исключеніе изъ общаго правила мы можемъ указать только на одного г. Щапова. Благодаря своей умственной чуткости и изумительной памяти* — этой неистощимой кладовой всевозможныхъ свденій — г. Щаповъ внимательно слдилъ за движеніемъ современной европейской науки и не опочилъ на такихъ полинявшихъ лаврахъ, какъ ‘Памятники старинной русской литературы’. Отъ любознательности его не ускользало ни одно хорошее произведеніе иностранной литературы, ни одинъ результатъ того или другого важнаго открытія. Онъ знакомъ и съ теоріей Дарвина, и съ послдними выводами палеонтологіи, онъ вчитывался я вдумывался въ сочиненія Гумбольдта, Спенсера, Фогта, Ляйэля и т. п. Ни одна умная журнальная статья, ни одна хорошая книга, имющая какое либо отношеніе къ его историческимъ трудамъ, не прошла помимо его вниманія. Онъ не меньше другихъ нашихъ историковъ изучалъ документальную сторону русской исторіи и въ то же время не пропускалъ ни одного боле важнаго изслдованія въ европейской наук. Однимъ словомъ,— это обширная энциклопедія разнообразныхъ свденій, соединенныхъ въ одномъ человк и употребленныхъ на одно дло. Мы не говоримъ, чтобы г. Щаповъ могъ быть спеціалистомъ во всхъ отрасляхъ знанія, соприкосновенныхъ съ исторической наукой,— на это въ наше время не хватитъ никакихъ силъ отдльнаго лица,— но мы утверждаемъ, что онъ не зарылъ себя въ архивномъ хлам, не успокоился на stat quo своего первоначальнаго развитія, а постоянно шелъ впередъ и не отставалъ отъ духа своего времени. Афоризмъ: ‘Я человкъ, и все человческое мн не чуждо’ — къ г. Щапову можно примнить слдующимъ образомъ: ‘Я хочу быть мыслящимъ историкомъ, и все мыслящее не должно быть мн чуждо’. Вотъ это-то и дало г. Щапову ту силу, которой нтъ въ другихъ нашихъ историкахъ. И еслибъ у г. Щапова критическая способность равнялась его громадной памяти и эрудиціи, еслибъ онъ имлъ счастіе быть обставленъ хоть на сотую долю такими же благопріятными условіями, въ какихъ, наприм., находится г. Погодинъ, то онъ сдлалъ бы гораздо больше и гораздо лучше, чмъ теперь. Одно уже то обстоятельство, что г. Щаповъ живетъ въ Иркутск, вдали отъ центра нашей умственной дятельности и всего, необходимаго для его работъ,— одно уже это ставитъ г. Щапова въ невыгодное положеніе сравнительно съ другими. Несмотря однакожъ на свое одинокое пребываніе въ захолусть, на необходимость обезпечивать свое существованіе срочными журнальными работами, на пошлое равнодушіе критики къ его таланту и долговременнымъ трудамъ, онъ не потерялъ ни энергіи, ни любви къ своему длу, онъ остался тмъ же мыслящимъ историкомъ, какимъ мы знали его, какъ профессора казанской академіи.
Выставленное нами въ заглавіи его сочиненіе есть единственная хорошая монографія изъ всхъ историческихъ сочиненій, изданныхъ въ послдніе четыре года. Г. Щаповъ оговаривается, что это только отрывокъ изъ обширнаго изслдованія умственнаго развитія русскаго народа, и тмъ даетъ намъ знать, что полный его трудъ еще только готовится къ печати. Отрывокъ этотъ уже извстенъ читающей публик по тмъ журналамъ, и между прочимъ по нашему журналу, гд помщались статьи г. Щапова, — теперь дополненныя и прведенныя въ порядокъ. Задача г. Щапова, какъ онъ понимаетъ ее, состоитъ въ томъ, чтобы раскрыть, на основаніи историческихъ данныхъ, условія умственной культуры русскаго народа, и показать, куда направляются лучшія общественныя стремленія въ нашемъ дальнйшемъ развитіи, говоря иначе, что мы сдлали для своего образованія до сихъ поръ и что способны сдлать въ будущемъ? Не упуская изъ виду своей главной идеи, г. Щаповъ пользуется для доказательства ея историческими данными, и такимъ образомъ взаимно освщая идею фактами и факты идеей, развертываетъ передъ читателемъ полную картину умственнаго состоянія Россіи. На зло нашимъ классикамъ, онъ изъ всего нашего прошлаго выводитъ заключеніе, что народъ русскій по преимуществу реалистъ, что классическое образованіе навязано ему искуственно и совершенно противно его бытовымъ и экономическимъ условіямъ.
‘Какъ однакожъ, говоритъ г. Щаповъ, ни подавляла естественно-реальную мысль классическая и Филолого-археологическая доктрина, но она не могла ее искоренить. Принципъ реальнаго, естественно научнаго направленія и развитія русской мысля, узаконенный геніемъ Петра Великаго, генеративно утвержденный и унаслдованный тремя или четырьмя посл-петровскими поколніями, глубоко коренился и въ природномъ сенсуально-реалистическомъ умственномъ склад русскаго народа. Какъ ни затруднялъ развитія теоретическаго, естество-испытательнаго мышленія этотъ непосредственно-натуральный народный сенсуализмъ, во все же онъ былъ естественнымъ, Физіологическимъ залогомъ реалистическаго умонастроенія русскаго народа. Благодаря этому, такъ сказать, природному преобладанію въ умственномъ склад русскаго сенсуально-реалистическаго направленія, Петръ Великій вводилъ въ Россію преимущественно реальныя, прикладныя физико-математическія художества или науки, и учреждалъ школы реально-математико-навигацкія, хирургическія и т. п. и самъ рабочій простой народъ уже при Петр Великомъ особливую охоту показалъ къ наукамъ фабрикъ.’ (Стр. 226).
Такимъ образомъ посл Петра J, какъ основателя реальнаго образованія русскаго народа, это направленіе никогда не терялось изъ виду. На перекоръ всмъ искаженіямъ его, наперекоръ всмъ реакціямъ и личнымъ взглядамъ представителей народнаго образованія, оно волей-неволей было признано необходимымъ и пережило вс ломки и самыя сильныя противодйствія ему.
‘И весьма естественно, продолжаетъ г. Щаповъ, было это преобладающее стремленіе русскаго народа къ реальнымъ, практически-прикладнымъ естественно математическимъ наукамъ. У него, какъ у народа, по преимуществу, такъ сказать, климатически и физически рабочаго, торгово-промышленнаго, практическаго, живущаго въ стран, гд самый климатъ и вс физическія условія необходимо обусловливаютъ преимущественное требованіе физическаго труда въ реальной СФер природы и вообще рабочей, промышленной экономической дятельности въ области естественной экономіи русской земли,— у него естественно и умственныя потребности получали характеръ по преимуществу экономическій, рабоче-промышленный, практическій, и ему естественно прежде всего и больше всего нужно было изучать науки реальныя, прикладныя, физико-математическія. Къ этому собственно и вела его, какъ увидимъ дальше, вся его умственно-рабочая жизнь и сенсуально реалистическая умственная структура.’ (Стр. 227—228).
Ясно, что классицизмъ, рекомендуемый русскому обществу, противорчивъ всмъ нашимъ національнымъ свойствамъ, всему историческому складу жизни. Принятый нами изъ вторыхъ рукъ, отъ Византіи, когда тамъ кром схоластики и умственнаго разложенія уже ничего не осталось отъ классическаго образованія,— принятый въ то время, когда онъ началъ падать везд въ западной Европ, онъ явился у насъ сухой и безплодной педагогической доктриной, орудіемъ реакціи и застоя. Въ самомъ дл, что могло быть общаго между жалкими объдками отъ стола Перикла и Цицерона и страдной, чисто земской тысячелтней работой русскаго народа? Колонизируя обширныя и дикія пространства, устрояя свою землю съ киркой и топоромъ въ рук, разчищая лса и обрабатывая почву, безпомощный въ умственномъ отношеніи и бдный въ экономическомъ, русскій народъ исключительно былъ преданъ мускульному труду, живя день за день въ постоянной борьб съ матеріальной нуждой и вншними преградами. Скудный запасъ опыта, собранный имъ ощупью, на пути своего физическаго труда, былъ единственнымъ руководителемъ его мысли и воли. Страшно подумать, сколько истрачено силъ на эту черную и мучительную работу, необлегченную ни средствами знанія, ни механическими орудіями, ни даже обезпеченіемъ плодовъ труда за работникомъ,— на эту вковую борьбу съ самыми неблагопріятными вліяніями некультировапной и лежащей въ пуст природы, и вдругъ, на нерекоръ всмъ требованіямъ исторіи и экономическаго быта, приподнесли этому народу классицизмъ, какъ спасительное средство. Намъ нуженъ былъ хоть мало-мальски сносный плугъ, хоть элементарныя понятія о сельскомъ хозяйств, намъ было нужно хоть сколько нибудь осмысленное знаніе той природы, съ которой приходилось бороться, нужна была здоровая изба, пища и правильный трудъ, а намъ давали взамнъ этого безжизненную схоластику и классическую, ни на что негодную ветошь. Понятно, почему съ такимъ отвращеніемъ русскій человкъ отворачивался отъ безполезнаго ученья и какъ онъ жадно искалъ реальныхъ знаній. И этому естественному стремленію его невольно подчинялись люди, повидимому, противоположныхъ взглядовъ. Даже такіе министры народнаго просвщенія, какъ Ширинскій-Шихматовъ, котораго ужь никакъ нельзя было заподозрить въ пристрастіи къ либеральнымъ идеямъ,— и они принуждены были вводить въ гимназіи курсы реальныхъ наукъ. Въ 1851 году 6 октября онъ вошелъ съ всеподданнйшимъ докладомъ, въ которомъ говорилъ: ‘удостоврившись личнымъ обозрніемъ при посщеніи значительнаго числа гимназіи, онъ признавалъ не только полезнымъ, но и необходимымъ, упразднять въ 34 гимназіяхъ обученіе греческому языку, замнить этотъ предметъ введеніемъ въ гимназическій курсъ наукъ естественныхъ, которыя, составляя потребность современнаго образованія, преподаются въ сокращенномъ объем не только въ военно-учебныхъ заведеніяхъ, но даже въ состоящихъ подъ покровительствомъ Государыни Императрицы институтахъ для воспитанія двицъ’. Такимъ образомъ греческій языкъ уступилъ мсто естествознанію, и всякій изъ насъ еще помнитъ, какъ, благодаря только этой скромной реформ, оживилось гимназическое преподаваніе и поднялся умственный уровень университетовъ.
Къ сожалнію, въ разнообразныхъ планахъ и системахъ, которыя сочинялись канцелярскимъ порядкомъ и видоизмнялись подъ вліяніемъ тхъ или другихъ вншнихъ обстоятельствъ, всего меньше мы видимъ желанія угадать національныя потребности образованія и согласить его съ преобладающимъ характеромъ народной жизни. Какъ смотрли на этотъ серьезный вопросъ прежде, мы можемъ пояснить это недавнимъ примромъ изъ исторіи самарскаго земства. Когда года два или три тому назадъ самарское дворянство стало разсуждать о томъ, какое образованіе боле пригодно этой степной губерніи, то вопросъ былъ ршенъ на основаніи того, что такому благородному и древнему сословію, какъ дворянство, всего боле идетъ классическое, потому что оно иметъ за собою т же привиллегіи — и древность, и благородство. И кто бы поврилъ, что достаточно было одного этого жалкаго словоизверженія, чтобы ршить выборъ въ пользу классицизма. Не нашлось никого, кто бы возразилъ хоть словомъ, кто бы задумался хоть нсколько надъ тмъ, какимъ же практическимъ цлямъ можетъ удовлетворять образованіе, неимвшее никакого отношенія ни къ нуждамъ народа, ни къ хозяйственнымъ интересамъ дворянства, ни къ промышленнымъ и экономическимъ условіямъ приволжской мстности. Здсь даже не было понято простой и, какъ божій день, очевидной истины, что при настоящемъ экономическомъ кризис, когда каждому помщику и землевладльцу приходится серьезно подумать о своемъ хозяйств, о сбереженіи еще нерастраченныхъ крохъ, о будущемъ своего потомства,— съ латынью недалеко уйдешь. При крпостномъ прав можно было смотрть на образованіе какъ на безполезную роскошь, и безнаказанно остаться всю жизнь въ положеніи Митрофанушки, но съ уничтоженіемъ дарового труда, для помщика этотъ порядокъ навсегда кончился. Реальное знаніе и собственный трудъ сдлались для него единственной опорой его жизни, спасеніемъ отъ голоднаго обдненія или нравственнаго упадка. Вотъ на эту-то мысль и наводитъ насъ г. Щаповъ, обставляя ее такими историческими доводами, противъ которыхъ возразить нечего. Онъ не теоретически доказываетъ ее, а выводитъ изъ всего прошлаго русскаго народа, изъ всей его предыдущей дятельности, и заключаетъ такъ:
‘Исторія русская ясно показала, что народъ русскій оттого и невжественъ, бденъ, суевренъ и политически невоспитанъ, что онъ всегда былъ пассивнымъ рабомъ въ области естественной экономіи, былъ только работникомъ природы русской земли, а не былъ въ то же время внимательнымъ, разумно-пытливымъ ученикомъ ея, не былъ хозяиномъ-естествоиспытателемъ въ области физической экономіи русской земли, работалъ слпо и ощупью, только топоромъ, косой и сохой, не изслдуя ее въ то же время разумомъ, не изучая и не зная природы. И въ настоящее время повсюду въ Россіи и Сибири, въ области разнообразной естественной экономіи русской земли, какъ муравьи копошатся и работаютъ только милліоны однихъ что ни есть самыхъ темныхъ рабочихъ массъ народа, нисколько незнающихъ естественныхъ наукъ или великой науки экономіи природы, какъ будто только однимъ темнымъ рабочимъ массамъ и нужна экономія природы. Молодыя поколнія, получающія высшее образованіе и долженствующія представлять интеллигентныхъ, раціональныхъ экономическихъ дятелей, — эти молодыя поколнія, по большой части, вовсе не готовятся быть экономическими дятелями, основоположителями новой, естественно-научной системы народной экономій и практическими учителями, просвтителями рабочихъ массъ. Они нейдутъ по той прямой дорог экспериментальнаго метода, на которую зоветъ ихъ и исторія, и экономія русскаго народа.
Но что же помшало утвердиться реальному направленію въ сред русскаго народа, если оно прямо вытекало изъ его исторической жизни, изъ всхъ условій его промышленнаго и по преимуществу земледльческаго быта? Что могло отклонить нашихъ предковъ отъ этого естественнаго пути и такъ долго задержать ихъ на, самомъ низкомъ уровн образованія? Г. Щаповъ приписываетъ застой нашего умственнаго развитія грубому эмпиризму, господствовавшему такъ долго надъ умомъ русскаго народа. Простой, неруководимый никакимъ критическимъ взглядомъ, опытъ былъ единственнымъ нашимъ руководителемъ въ области знанія. Только т свденія входили въ міросозерцаніе народа, которыя онъ пріобрталъ своими пятью чувствами и хранилъ въ своей памяти, постоянно озабоченный тмъ еже стужати, чѣ,мъ животъ кормити, онъ не имлъ ни средствъ, ни досуга выработать себ теоретическое образованіе, философское обобщеніе наблюдаемыхъ имъ фактовъ и явленій. Онъ познавалъ только то, что видлъ, слышалъ, ощупывалъ, и дальше этого механическаго развитія не шелъ. Цлые десятки и сотни лтъ онъ употреблялъ на то, чтобы ознакомиться съ тмъ или другимъ явленіемъ природы, которое умственно-развитому человку объясняется сразу, цлыя сотни лтъ онъ неподвижно стоялъ на одной точк умственнаго состоянія, не обнаруживая даже желанія двинуться впередъ. Понятно, что мысль его какъ будто застыла, физическій трудъ обезсилилъ ее, и тысячелтнее пассивное отношеніе къ окружающей природ, созданное умственнымъ безсиліемъ, превратилось въ пассивное состояніе во всхъ другихъ отношеніяхъ. Физическая окружающая обстановка подавляла собою русскаго человка, и онъ только однимъ терпніемъ и безпримрной выносливостью одолвалъ ея неблагопріятныя вліянія. Главнаго орудія, которымъ человкъ побждаетъ физическія преграды на пути своего развитія и которое даетъ ему превосходство надъ ними, у него не было, умственныя его способности спали, міросозерцаніе его было такъ узко и ограничено, такъ затемнно всевозможными предразсудками и суевріями, что онъ не могъ явиться не только господиномъ и хозяиномъ окружавшей его природы, но онъ подчинился ей какъ покорный рабъ, какъ самое слабое и безпомощное существо. Онъ селился тамъ, гд мене угрожали ему наводненіе или холодъ, не умя придумать для себя собственной защиты или обороны, онъ колонизировалъ т мстности, которыя требовали отъ него наимене труда и знанія, онъ ковырялъ своими жалкими орудіями т почвы, съ которыми могъ справиться только его бдный умъ и гнетущая нужда. Для разработки богатой и плодоносной земли у него не было ни хорошаго плуга, ни агрономическаго знанія. Однимъ словомъ, не онъ руководилъ и распоряжался физическими силами, а он вполн господствовали надъ нимъ. Это пассивное состояніе, продолжавшееся цлые вка, перешло потомъ и въ гражданскую и въ общественную жизнь. ‘Стерпится — слюбится,’ утшала народная пословица, которая могла быть придумана только крайне безсильнымъ и выносливымъ народомъ. Такимъ образомъ отсутствіе критическаго анализа и конкретныхъ знаній на долго задержало умственное развитіе Россіи, ограничивъ его тснымъ кругомъ вншняго опыта и наслдственной передачи отъ поколнія къ поколнію случайныхъ, отрывочныхъ и крайне скудныхъ свденій.
Географическое положеніе страны еще боле вліяло на неподвижность русской мысли. Съ востока на нее дйствовала византійская схоластика, съ свера варварскій элементъ варяговъ, ничего не знавшихъ, кром войны и родовой розни. ‘Византія, говоритъ г. Щаповъ, стала имть интеллектуальное вліяніе на варварскія племена сверныхъ славянъ въ то время, когда въ ней самой наука находилась въ глубокомъ упадк. Идеи Архимеда, Эвклида, Гиппократа и др. не только не разработывались дальше, но и находились въ совершенномъ забвеніи… Въ большинств византійцевъ, по свидтельству Фотія, вся мудрость состояла не въ развитіи разсудочной логической силы и основательности мышленія, а въ изысканномъ фразерств и пустомъ, безсмысленномъ словоизвитіи. При такой выродившейся наук, Византія, очевидно, не могла возбудить и импульсировать развитіе научной мыслительности въ русскомъ народ.’ (Стр. 12—13). Ясно, что схоластическая доктрина, мертвая и безплодная по своимъ результатамъ, не могла навести русскій народъ на реальныя знанія и возбудить въ немъ стремленіе къ умственной изобртательности, напротивъ, она надолго прекратила и ту натуральную пытливость русскаго ума, которую онъ обнаруживалъ до сближенія своего съ византійскимъ элементомъ. ‘Русскіе, писалъ Олеарій, нисколько не похожи на древнихъ грековъ, хотя прибытіемъ къ нимъ послднихъ и происхожденіемъ отъ нихъ они хвалятся, такъ какъ ничего не переняли и не удержали отъ этого умнаго и образованнаго народа ни въ язык, ни въ искусствахъ. Русскіе не любятъ ни наукъ, ни свободныхъ искуствъ. Естественныя науки, будучи чужды русскимъ, особенно подвергаются ихъ грубому и неразумному сужденію, если имъ удается что нибудь перенять изъ нихъ отъ иностранцевъ, такъ астрономію они считаютъ волшебной наукой, предугадываніе или предвщанія солнечнаго или луннаго затмнія, или движенія какой либо планеты они считаютъ дломъ неестественнымъ.’ Схоластика, задушившая въ самомъ зародыш русскую мысль, вмст съ московскимъ отчужденіемъ отъ европейскаго умственнаго движенія, воздвигла между Россіей и Западомъ китайскую стну, за которой мы коснли въ своемъ глубокомъ невжеств вплоть до временъ Петра I. Какъ великъ былъ умственный застой древней Руси — объ этомъ мы можемъ судить уже потому, что ‘продолженіе многихъ вковъ трудолюбивый и отъ природы неглупый народъ не могъ заявить себя въ исторіи человческаго развитія ни однимъ открытіемъ, ни однимъ изобртеніемъ. Въ то время, какъ европейская культура обогащалась важнйшими пріобртеніями въ сфер механическаго или умственнаго труда, мы вмст съ Востокомъ не обнаруживали даже признаковъ жизни.
Петръ I оторвалъ насъ отъ Востока и снялъ китайскую стну, которая отдляла Россію отъ образованнаго міра. Въ его лиц и въ лиц призванныхъ имъ европейскихъ людей, образовалась первая шеренга тхъ піонеровъ нашего образованія, которые преемственно и съ величайшимъ трудомъ разчищали передъ Россіей новый путь, ведущій не къ апатіи и косности, а къ умственной дятельности. Мы не станемъ повторять здсь, какихъ усилій и жертвъ стоилъ этотъ переворотъ, съ какой массой предразсудковъ и упорнаго самодурства приходилось бороться этимъ піонерамъ, передъ которыми стояла многомилліонная сплошная оппозиція, державшаяся за свои старыя привычки, за свое наслдственное отвращеніе къ свту и наук. Борьба этихъ двухъ силъ — темной и свтлой, стремленія впередъ и тяготнія назадъ — проходитъ чрезъ всю исторію нашего образованія отъ Петра I и до позднйшаго времени. Тянувшая назадъ, реакціонная сила была несмтна, это вся темная масса и грубая, апатически-гордая своимъ наслдственнымъ невжествомъ часть общества, тогда какъ противоположная горсть людей состояла изъ отдльныхъ единицъ, сильныхъ только своимъ умственнымъ превосходствомъ. Понятно, что въ этой борьб были постоянныя колебанія, болзненный страхъ, и потому первыя попытки нашего образованія отличались неопредленностію, сомнніями и боязнію. Общество, привыкшее всего ожидать свыше, во всемъ полагаться не на собственныя силы, а на какіе-то вншніе толчки, металось изъ стороны въ сторону и, сдлавъ шагъ впередъ, иногда отступало на десять назадъ:
Общество русское, говоритъ г. Щаповъ, съ самаго начала своего европейскаго мышленія, всецло положившись на заботы правительства, само уже нисколько не думало и не заботилось о способахъ и свободномъ направленіи и усиленіи своего умственнаго образованія. Отсюда развились умственное рабство и умственная безпечность народа въ дл собственнаго интеллектуальнаго развитія и направленія. Общество пассивно подчинялось вчной педагогической опек, народообразовательному регламенту или уставу. Со времени екатерининской коммисіи объ учрежденіи училищъ нсколько разъ уже преобразовывались въ Россіи общественныя учебныя заведенія, издавались новые или измненные училищные уставы. И общество наше ко всмъ этимъ преобразованіямъ, въ области своей умственной жизни, относилось одинаково равнодушно. Оно принимало все безъ разбору и безраз лично. Напримръ, одинъ директоръ, заботясь объ учрежденіи училища въ Городн, писалъ въ 1813 году: ‘Странное дло, что общая польза отъ за веденія училища для всхъ состояній очевидна, и никто досел ни малйшаго нераднія не приложилъ въ Городницкомъ повт объ этомъ.’ — А сколько подобныхъ примровъ было. И въ наше время, когда правительство подняло вопросъ: какія больше учреждать гимназіи — реальныя или классическія — общество тупо и пассивно отнеслось къ этому существеннйшему вопросу времени. Кому бы всего больше и сродне подумать объ умственной судьб дтей, какъ не отцамъ ихъ? Чей первый и священный долгъ обдумать и ршить вопросъ объ общественномъ, умственномъ развитіи и направленіи, если не долгъ общества? А отцы и все общество преравнодушно промолчали, когда былъ поднятъ этотъ основной соціальный вопросъ,— и вопросъ ршился безъ всякаго участія съ его стороны. Точно также общество наше одинаково пассивно относилось и ко всмъ ученіямъ и идеямъ, смотря по умственному настроенію правительства. Съ какимъ умственнымъ раболпіемъ оно увлекалось въ прошломъ столтіи, по примру императрицы Екатерины Великой, идеями Французскихъ энциклопедистовъ, съ такимъ же и еще съ большимъ равнодушіемъ оно подчинялось потомъ, особенно посл 1810 года, ультра-ретрограднымъ идеямъ Жозефэ де-Местра, Магницкаго, Рунича и т. п. Заговорило въ прошломъ столтіи правительство объ европейскомъ разум, объ европейскомъ умственномъ образованіи, и въ обществ господствовала, по выраженію Фонъ-Визина, мода на умы. Дозволило правительство и сама императрица Екатерина II любила читать Вольтера, Руссо, Дидро, Монтескье и пр.— и въ обществ появились вольнодумцы, философы по мод и т. п. Но наступила затмъ реакція: правительство измнило свой взглядъ на идеи энциклопедистовъ и философовъ XVIII вка,— и въ умственной атмосфер общества подулъ другой втеръ, помщики, бывшіе до 90-хъ годовъ вольтерьянцами, поклонниками разума, чуть не революціонерами, посл реакціи, особенно съ 1810 года — стали самыми отсталыми ретроградами, злобно завопили противъ лжеименнаго разума, противъ ‘обольстительныхъ напвовъ ныншнихъ сиренъ вольности’, противъ Вольтера, Руссо и проч. (Стр. 55—56.)
Эти постоянныя шатанія изъ стороны въ сторону, эта шаткость общественнаго мннія не давали времени окрпнуть ни одному яснообозначенному направленію, въ систем нашего образованія. Часто было такъ, что все, что было создано предшествующимъ поколніемъ, разрушалось другимъ, едва начинала складываться та или другая преобладающая идея, какъ вдругъ ее смнялъ или общественный застой, или реакція. Неувренность и робость сопровождали каждый шагъ прогрессивнаго движенія общества. Само собою разумется, что ретроградная сторона, возстававшяя тайно и явно противъ реформирующаго духа посл Петра I, эксплуатировала въ свою пользу всякое сомнніе, всякій неврный порывъ общественнаго развитія. Достаточно вспомнить о временахъ Магницкаго и Рунича. Въ ноябр 1821 года Руничъ, воспользовавшись господствовавшимъ тогда мистическимъ настроеніемъ общества, поднялъ инквизиціонный судъ противъ лучшихъ профессоровъ того времени — Германа, Раупаха, Галича и Арсеньева, онъ обвинялъ ихъ въ ‘невріи я безбожіи’, обзывалъ бунтовщиками, возмутителями, государственными измнниками, которыхъ надлежало бы, между жандармами съ голыми палашами, заставить за налоемъ писать отвты… Тогда какъ, продолжаетъ Щаповъ, въ настоящее время ректоры духовныхъ семинарій безбоязненно дозволяютъ и сами даютъ ученикамъ семинаріи читать философію Галича,— Руничъ нападаетъ на него, какъ на безбожника. Онъ говорилъ Галичу: я самъ, если бы не былъ истиннымъ христіаниномъ и если бы благодать свыше не оснила меня, я самъ не отвчаю за свое поползновеніе при чтеніи книги Галича. Вы явно предпочитаете язычество христіанству, распутную философію двственной невст Христовой, церкви, безбожника Канта самому Христу, а Шеллинга Духу святому’. Несмотря на то, что руководства, по которымъ обвиненные профессора читали лекціи, напр. статистика Германа, изданы были главнымъ правленіемъ училищъ и одобрены правительствомъ, Руничъ, кричалъ: ‘что книга напечатана и одобрена отъ правительства — это вамъ не оправданіе: тогда было время, а теперь другое, что теперь уже 18 разныхъ сочиненій, изданныхъ и одобренныхъ отъ прежняго главнаго правленія училищъ, усмотрны (въ два-то дняі) развратными и скоро будутъ осуждены на истребленіе. Много мн предлежитъ хлопотъ, но моя ревность все преодолетъ!
Одновременно съ Руничемъ явился другой гонитель юной русской мысли, попечитель казанскаго университета Магницкій. Въ немъ мы видимъ уже не просто ретрограда, а какого-то больного, съ разстроеннымъ воображеніемъ, субъекта, которому везд и во всемъ представлялось невріе и измна отечеству. Онъ обвинялъ невиннаго профессора юридическихъ наукъ Куницына за то, что тотъ преподавалъ естественное право по ‘богомерзскимъ тетрадкамъ’, которыя, однако, нисколько не выходили изъ границъ университетской программы. Магницкій настоялъ, чтобы эту пауку вычеркнули изъ преподаванія всхъ русскихъ университетовъ. Онъ находилъ философію Канта вредной и даже въ персидскомъ перевод библіи отыскалъ богохульныя выраженія. Доносы этого ретрограда были направлены не только противъ науки и литературы, но и противъ отдльныхъ личностей, которымъ онъ мстилъ подъ этимъ благовиднымъ предлогомъ. Все это ослабляло и уничтожало на первыхъ порахъ всякіе добрые всходы русской мысли, и толчекъ, данный Петромъ І, постоянно встрчалъ противодйствіе въ реакціонномъ направленіи.
Жалко, что г. Щаповъ, объясняя причины медленнаго и колебательнаго движенія русской мысли, не даетъ намъ никакого понятія о вліяніи политическихъ событій Европы на различныя направленія нашего образованія, а между тмъ этимъ вліяніемъ многое освщается какъ въ успхахъ, такъ и въ отсталости нашего образованія. Мы переживаемъ посл Петра I шестое поколніе, и за все это время жили постояннымъ заимствованіемъ идей и направленій у западной культуры. Что же мы брали у европейскихъ народовъ, у кого изъ нихъ больше, какъ проводили это въ свою жизнь и какія событія политическихъ и общественныхъ переворотовъ Европы дйствовали на насъ такъ или иначе? Для пониманія общаго хода нашего образованія и всхъ его лихорадочныхъ пароксизмовъ, эти вопросы не должны оставаться въ тни, и мы не знаемъ въ настоящее время ни одного историка, который бы такъ совстливо и съ такимъ талантомъ выполнилъ это дло, какъ г. Щаповъ.
Представивъ намъ общую картину нашего умственнаго развитія, оцнивъ его значеніе и характеръ, онъ останавливается на двухъ главныхъ выводахъ, въ которыхъ и резюмируетъ насущныя потребности дальнйшаго развитія русскаго общества. Потребности эти онъ сочиняетъ не теоретически, не такъ, какъ ихъ придумывали въ своихъ кабинетахъ разные составители проектовъ и докладовъ, а выводитъ ихъ, какъ строго-логическую посылку изъ историческихъ условій нашей жизни, изъ ея нуждъ и стремленій къ лучшему общественному и народному устройству. Такъ какъ вковая косность нашей мысли главнымъ образомъ зависла отъ недостатка обобщенія и критическаго анализа, то г. Щаповъ думаетъ, что намъ прежде всего нужно возбудить въ себ духъ раціональнаго изслдованія. Первую искру въ темную область нашего наслдственно-инертнаго міросозерцанія внесъ Блинскій.
Но все-таки, говоритъ г. Щаповъ, неразвитость нашей общественной мыслительности, способности критики и раціональнаго сомннія чувствуется въ высшей степени. И можетъ ли быть въ нашемъ общественномъ разум высоко развитая сила реально-философскаго сомннія, когда предварительно цлыя столтія не воспитывалась и не развивалась естественно-исторически общественная и народная мыслительность. И индивидуальные умы у насъ рдко переработываютъ критическимъ анализомъ философскаго сомннія свой образъ мышленія, свое міросозерцаніе. Большинство изъ насъ пассивно отпечатлваетъ на себ на всю жизнь умственный типъ той доктрины, того міросозерцаніи, того учебнаго заведенія, подъ вляініемъ которыхъ слагался нашъ умственный и нравственный характеръ. Большинство изъ насъ, съ какими понятіями и убжденіями, съ какимъ умственнымъ складомъ и міросозерцаніемъ выйдетъ въ 20—25 лтъ изъ того или другого учебнаго заведенія, бурсы или семинаріи, изъ университета или военнаго училища, съ тмъ умственнымъ складомъ и міросозерцаніемъ остается и прозябаетъ на всю жизнь. А во многихъ умахъ, по выход изъ учебнаго заведенія въ общественный омутъ рутины, погасаетъ и та слабая искра сомннія и критики, какая еще теплилась при свт науки… Рдко кто, въ позднюю пору жизни, испытываетъ тревожную борьбу сомннія, ломку своего прежняго умственнаго склада. Рдко кто въ 30—35 лтъ усомнится во всхъ своихъ знаніяхъ, во всемъ своемъ міросозерцаніи и образ мышленія, какія установились въ 20—25 лтъ. Рдко кто способенъ всю жизнь сомнваться, сознавать и исправлять свои ошибки и заблужденія, неутомимо работать критическою мыслью и съ полною философскою свободою разума доискиваться истины. Мало такихъ личностей у насъ, оттого и мало умственннаго движенія. Напротивъ, множество у насъ)мовъ, особенно между записными учеными метафизической и классической доктрины, которые, какъ дубовые столбы, стоятъ упорно, неподвижно на своей idea fixa. Оттого и такія идеи, какъ, напр., идеи Аскоченскаго, Каткова и т. п. такъ же упорно и неподвижно держатся въ общественномъ сознаніи, какъ упорно и тупо отстаиваются он этими столбостанцами и тормозами народнаго интеллектуальнаго движенія’ (Стр. 307—308).
Затмъ, по мннію г. Щапова, намъ необходимо естествознаніе, какъ средство ближайшаго знакомства съ природой, которую мы досел расхищали такъ неразсчетливо и неразумно. Естествознаніе и вообще реальныя науки должны ввести насъ въ сознательное отношеніе къ экономическимъ силамъ нашей земли и научить насъ, какъ ими пользоваться и развивать ихъ. ‘Вс интеллигентные люди нашего общества, продолжаетъ г. Щаповъ, въ настоящее время очень хорошо понимаютъ, что никто изъ насъ не можетъ жить и развиваться на русской земл вн ея физической экономіи, вн природы, безъ ежеминутнаго тяжко-карательнаго обнаруженія нашего незнанія и нарушенія законовъ природы и въ частности, законовъ естественной экономіи русской земли’ (стр. 322).
Рецензенту нтъ надобности рекомендовать книгу г. Щапова, она найдетъ себ и читателей, и защитниковъ. Она возбуждаетъ такъ много хорошихъ мыслей, наводитъ на такіе плодотворные результаты, что только одни, выражаясь его терминомъ, столбостанцы въ род Аскоченскаго, Каткова и ихъ прихвостней не найдутъ въ ней для себя ничего поучительнаго. Одно мы посовтовали бы г. Щапову — очистить свою убійственную терминологію отъ плеоназмовъ, повтореній, темноты и ненужной искуственности. Это закрываетъ доступъ къ его дльнымъ и свжимъ идеямъ для многихъ читателей, непривыкшихъ къ тяжеловсному ученому жаргону. Мыслящій человкъ долженъ помнить, что прежде, чмъ онъ возвыситъ до себя кругъ понимающей его публики, онъ долженъ снизойдти до ея пониманія.— Терминологія г. Щапова ршительно недоступна большинству, въ ней теряешься, точно въ лсу. По крайней мр, слдовало раздлить книгу въ 320 стр., на отдлы и главы, чтобы дать роздыхъ читателю, а то читаешь ее, точно идешь въ степи, гд не видно ни кустика, ни былинки. Впрочемъ, все это вншніе недостатки, легко поправимые при добромъ желаніи автора и, какъ капля въ мор, изчезающіе въ масс честныхъ, оригинальныхъ и богатыхъ идей.