Собрание стихотворений, Зоргенфрей Вильгельм Александрович, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Вильгельм Зоргенфрей

Собрание стихотворений

Страстная суббота.

Стихи
(Петербург: Издательство ‘Время’, 1922)

Благословенной памяти Александр Александровича Блока

Настоящая книга составлена из стихотворений, написанных с 1904 по 1921 г., с перерывами, доходящими до нескольких лет. В отдел I ‘Кладбище’ включены стихотворения 1904-1907 гг., некоторые из них должны быть признаны юношескими, другие принадлежат, во всяком случае, эпохе отдаленной, смутно памятной современному сознанию. В отдел II ‘Милосердная дорога’ вошли позднейшие стихотворения, до написанных в минувшем году включительно.

Оба отдела связаны некоторым единством поэтического восприятия жизни и смерти, образным выражением этого единства служит наименование книги ‘Страстная Суббота’.

В.З.
Февраль 1922

I. КЛАДБИЩЕ

Кладбище

Прошлой ночью злобно пела вьюга,

Снег сковал густую зелень елей.

Поутру пришла моя подруга,

Принесла венок из иммортелей.

Вся в снегу железная решетка,

Вся в снегу встречает солнце утра,

На морозе ласково и четко

Расцветают краски перламутра.

Ты с креста стряхнула легкий иней

И венок к распятью прикрепила.

Зацвела под снежною пустыней

И вздохнула тихая могила.

Уходя, ты крест поцеловала…

Миг свиданья беден был и краток,

Но на влажном зеркале металла

Детских губ остался отпечаток.

Тень от черного креста

На могильном ляжет камне…

Ах, вечерняя мечта

Упоительно близка мне.

Рано, рано, подожди!

Ночь еще не победила —

Злые чары на пути

Восходящего светила.

Вот, прозрачней стала высь,

Лунный отблеск множит тени,

Хрупким золотом зажглись

Посветлевшие ступени.

Тайна смерти — позади,

Тайна неба — у порога…

Рано, рано, подожди…

Подожди велений Бога.

Я побежден неведомою силой,

Я приношу невидимому дань.

Проходят дни. Над скорбною могилой

Сплетает время призрачную ткань.

Мой прах истлел. Враждебные стихии

Разрушили могильную плиту.

Венки из роз, поблекшие, сухие,

Истлели, прикрепленные к кресту.

Я слышу: путник бродит меж холмами,

Минувшего отыскивая весть,

И надпись, полустертую годами,

Припав к земле, пытается прочесть.

И не найдя ответного призыва,

В могильных снах прозрев свою судьбу,

Встает с земли и думает тоскливо

Об имени уснувшего в гробу.

Неведомому Богу

За гранями узорного чертога

Далеких звезд, невидимый мирам,

В величии вознесся к небесам

Нетленный храм Неведомого Бога.

К нему никем не найдена дорога,

Равно незрим он людям и богам,

Им, чьи судьбы сомкнулись тесно там,

У алтаря Неведомого Бога.

За гранью звезд воздвигнут темный храм.

Судьбы миров блюдет он свято, строго,

Передает пространствам и векам.

И много слез, и вздохов тяжких много

К нему текут. И смерть — как фимиам

Пред алтарем Неведомого Бога.

1904

* * *

Я стучался в сердца людские,

Молчаливой не вняв земле:

Укажите пути всеблагие,

Направьте в туманной мгле.

Были холодны, были враждебны

Пресыщенные взоры их,

Славословья, гимны, молебны

Заглушили трепетный стих.

Ныне верю, что камни живы

И живые мертвы сердца,

Ныне знаю — мгновенья лживы

И безмерна лишь святость конца.

Между мной и ликующим миром

Никогда не поблекнет тень.

Возжигайте ладан кумирам,

Возжигайте — но близок день!

1904

* * *

И понеслися они в урагане высоко, высоко…

Синее море под ними, шумя, разостлалось без краю,

Волны ходили, дробясь, и сверкала холодная пена,

Ярко сверкала внизу, рассыпаясь серебряной пылью.

Мерно потом проносились они над пустынной землею,

Слышали пение ветра и нежно дрожали всем телом,

Запах вдыхая цветов и любуясь манящим узором.

…Долог был путь их воздушный, и выше они поднялися,

Выше они поднялися над царством цветов и туманов.

Было мертво, и печально, и тускло в пустынях эфира,

Вздрогнув, порвалися струны и звуков внезапно не стало.

Только стучали сердца, два созвучные сердца стучали,

Два палящие взора встречались, сближались, сплетались,

Два палящие взора — лучи загоревшихся душ их,

Вечным огнем загоревшихся душ их, зажженных любовью.

Сентябрь

Б. Кирпичниковой

Ночью сон наш нежат вьюги, к утру будят холода.

На заре, в туманном круге, солнце греет сталь пруда.

Мы живем в высоком доме, под горой увядший сад.

В полдень, в радостной истоме, стекла алые дрожат.

На куртинах, под балконом, георгины отцвели.

Целый день с прозрачным звоном режут небо журавли.

Ветер поле обвевает, в полдень прячется в овраг,

На закате налетает, рвет и треплет красный флаг.

Чье-то тихое мерцанье гаснет трепетно вдали,

Чье-то звонкое молчанье сторожит покой земли.

Сходит день в чужие страны, стынет низкий небосвод,

И опять поют туманы, водят бури хоровод.

Вихри бьются в стены дома, крутят мутное кольцо,

Зацветающая дрема тихо всходит на крыльцо.

Сумрак сердца не встревожит, вьюга снов не замутит,

Светлый день безбурно прожит и любовью перевит.

* * *

Из мрамора, звенящего победно,

Мы поклялись воздвигнуть стройный храм.

Ничтожные! Как сердце наше бедно,

Как далеко от праха к небесам!

Прервался труд, и храм наш недостроен,

Среди долин пятном белеет он,

Весенний ветер дышит из пробоин

И обвевает линии колонн.

Да пыль кругом ложится голубая,

Крутясь в лучах полдневного тепла,

И уж трава, душистая, сырая,

Меж мраморов разбитых поросла.

Но близок сердцу храм незавершенный

………………………………………………

* * *

Сердце еще не разбилось —

Верит, и любит, и ждет…

Целую ночь ты молилась,

Целую ночь, напролет.

Пламя свечи трепетало,

Дымно горело, темно.

Поздняя вьюга стучала

Сослепу в дверь и в окно.

Поутру злобным порывом

Ветер свечу погасил.

Я по тоскующим нивам,

Плача, тебя проводил.

Сердце еще не разбилось —

Верит, и любит, и ждет.

Грустно со мной ты простилась,

Гордо пошла ты вперед.

Шла ты с душою открытой,

Шла в опустевших полях…

Бог тебе будет защитой

В чуждых и дальних путях!

Мертвым

Тайны неба не раскрыты,

Знаки звезд не сочтены.

Чутко каменные плиты

Стерегут немые сны.

Меж могильными холмами

Бродит Ночи и Утра ждет.

Вечность веет над крестами

Нить забвения плетет.

Под холодною землею

Тлеют спящие в гробу,

Время властною рукою

Заметает к ним тропу.

За оградою могильной

Даль безвестна и темна.

Спите с миром! Бог всесильный

Помнит ваши имена!

Кровь

Отзвенели, порвались струны,

Поблекли слова любви.

Дали мутны, гремят перуны,

И небо, все небо в крови.

Точит кровь по снегам узоры,

Зажигает зарево днем,

И людские темные взоры

Кровавым горят огнем.

Я ее проклинаю всей силой,

Всей силой живой души,

И мой голос, мой крик унылый

Не один, не замрет в глуши.

Любовь и во мраке светит,

Любовь зовет и в огне…

Друг, безвестный друг мой ответит,

Издалёка ответит мне.

Январь 1905

* * *

День сгорел. Поплыли в сумрак черный

Терема, бойницы и зубцы.

Собирались к паперти соборной

Христа ради нищие слепцы.

Проходил с царицей царь к вечерне,

Проходил, стрельцами окружен.

Позади — нестройный ропот черни,

Гром оружья, колокольный звон.

У слепых безрадостные лица,

И лампады меркнут, не горя,

И, понурясь, бледная царица

Оперлася на руку царя.

Из казны, казны своей богатой

Царь дарит убогих и слепцов.

Следом ходит шут его горбатый,

Тешит двор игрою бубенцов.

Потускнели ризы и оклады,

Замер, смолк слепых убогий хор…

Царь с царицей, стоя у ограды,

На высокий крестятся собор.

За оградой — рев и гул победный,

Вкруг царя — бояре и попы.

Ходит шут, звенит игрушкой медной

И мигает в сторону толпы.

Сентябрь 1906

* * *

Страшно. Ушли, позабыли,

Громко смеялись окрест.

Знак завершившейся были —

Черный, из дерева, крест.

Умер. Мой гроб заколочен,

Крепко гвоздями забит.

Прах осквернен, опорочен,

Всеми забыт.

Мертвый я Богу покорен,

Медленно тлею в гробу.

Знаю, конец мой позорен —

Мне ль переспорить судьбу?

Мирно лежу под землею.

Жду. Завершился подсчет.

Поверху мутной рекою

Время течет.

Декабрь

Выйди в полночь. Площадь белая

Стелет саван у реки.

Гулко ночь обледенелая

Застучит в твои виски.

Месяц, облаком завешенный,

Глянет в дымное кольцо,

И, волнуясь, ветер взбешенный

Бросит снег тебе в лицо.

Стань, окованная холодом,

Там, где вскинут черный мост

Стихнет ветер. Пыльным золотом

Загорятся пятна звезд.

Над перилами чугунными

Перегнись и посмотри:

Вдоль реки цепями лунными

Зыбко пляшут фонари.

Свищет снег по дальним линиям,

Стынет, шепчется вода,

И, окутанные инеем,

Гулко плачут провода.

Что ты ждешь? Свистками грубыми

Утро рвет волшебный бред.

Там, над каменными трубами,

Встал мигающий рассвет.

Переулками разрытыми

Ночь из города ползет,

И кровавыми гранитами

Расцветает небосвод.

Хмуро камни просыпаются,

Стынет сердце… Отдохни.

За рекою зажигаются

Безнадежные огни.

В зеркала свинцово-синие

Слепо смотрится заря —

Это встал в короне инея

Белый призрак Декабря.

* * *

Близко то, что давно загадано

В тишине бессонных ночей:

Меркнет в дымном бархате ладана

Пламя трех зажженных свечей.

Это я — под недвижною маскою,

Это я — в кружевных волнах.

Кто-то, тихий, последней ласкою

Обвевает бессильный прах.

Смутно гаснут отзвуки пения,

Замирает тревожный гул.

Кто-то, скорбный, призраком тления

К моим мертвым устам прильнул.

В этот миг наяву свершается,

Что беззвучно таили дни:

Кто-то, светлый, ко мне склоняется

И, целуя, гасит огни.

Эпилог

Все как было, все как прежде:

Ночь без сна,

Сердце, верное надежде,

Тишина.

Зимний вечер так же долог,

Так же тих,

Те же в окнах иглы елок

Ледяных,

Та же площадь возле дома

Широка.

Эта сказка так знакома,

Так близка.

Ночь светла, и ветер злится,

В окна бьет.

Тише, тише… Кто стучится

У ворот?

Никого. В окне понуром

Тихий след,

Под зеленым абажуром

Тот же свет,

И лампадка на ночь та же

Зажжена,

И дрожит в углу на страже

Тишина.

Так. Судьбе в слепые очи

Загляни:

Будут медленные ночи,

Будут дни.

Будет сказка без границы,

Без конца —

Скрип промерзшей половицы

У крыльца,

Тихий свет перед иконой,

Тень в углу

И от лампы круг зеленый

На полу.

Сердце отдано надежде,

Верь и жди:

Скорбный крест твой, как и прежде,

На груди.

II. МИЛОСЕРДНАЯ ДОРОГА

Александру Блоку

…Имею на тебя то, что оставил ты первую любовь твою.

Откров. св. Иоанна

Помнит месяц наплывающий

Все, что было и прошло,

Но в душе, покорно тающей,

Пусто, звонко и светло.

Над землею — вьюга снежная,

В сердце — медленная кровь,

Глубоко под снегом — нежная,

Позабытая любовь.

Скудно, скорбно дни истрачены,

Даль пределы обрела,

Сочтены и обозначены

Мысли, речи и дела.

Эту жизнь, безмерно серую,

Я ли, живший, прокляну?

Нет, и мертвым сердцем верую

В позабытую весну.

Пусть истлела нить печальная,

И сомкнулась пустота —

Ты со мной, моя начальная

И последняя мечта.

И легки пути тернистые,

Твой не страшен Страшный Суд.

Знаю, чьи уста лучистые

Приговор произнесут.

Тихо радость исповедую,

Память сердца озарю:

Приобщи твоей победою

К неземному алтарю.

Высоки врата престольные,

Тяжелы земные сны,

Но любви простятся вольные

И невольные вины.

Сентябрь 1913

Лилит

В пределы предначертанного круга

Вступают две согласные судьбы.

Ты слушаешь, как северная вьюга

Раскачивает гулкие столбы.

Искрится шелк волос твоих зловеще,

И, гневное молчание храня,

Ты смотришь на бессмысленные вещи:

На ржавый снег, на сосны, на меня.

Тоска моей размеренной дремоты —

Как давний сон. И кровь во мне стучит:

Я ждал тебя! Не спрашиваю, кто ты,

Любимая. Я знаю, ты — Лилит.

— Темнее взор. Зрачок атласный шире.

Печальнее надменные уста. —

Да, ты одна! Одна в пустынном мире,

И за тобою смертная черта.

Усмешкою смыкаются ресницы,

На лоб скользнула шелковая прядь…

Вот только эти траурные птицы

Над озером. О чем они опять?

Летний сумрак славит Бога,

Небо зноем не томит.

Милосердная дорога

Привела меня к Лилит.

Дремлют шелковые птицы,

Стынут стрелы хрусталя,

Под ногою у царицы

Темнокрылая земля.

Улыбнется — день зажжется,

Отвернется — кровь прольется,

Будет так, как повелит

Благосклонная Лилит.

Я целую плащ узорный

И державное кольцо,

И усмешкою покорной

Освещается лицо.

Но под царским покрывалом

Сердце легкое болит —

Об ином, о небывалом

Сумрак шепчется с Лилит.

Руку жмут еще кольца колкие,

А уж сердце летит, летит…

Ну, простимся, радость недолгая,

Солнце ночи, моя Лилит.

Легок путь, без счастья и ревности.

Не одна ли мера, скажи,

И моей легкокрылой верности,

И твоей беззащитной лжи.

Только плечи запомнить тонкие,

Только шелком волос вздохнуть…

В ночь, по скату, тропами ломкими

Побреду, дойду как-нибудь.

* * *

Приходит, как прежде, нежданно —

Будить от тяжелого сна,

И новая радость желанна,

И новая боль не больна.

Но платья темнее надеты,

И тени длинней от ресниц,

И в пристальном взоре просветы

Лиловых, закатных зарниц.

Коснется рукою жемчужной,

Фиалками глаз ворожит —

И маятник никнет, ненужный,

И время, жестокое, спит.

Молчания я не нарушу,

Тебе отдаю я во власть

Мою воспаленную душу,

Мою неизбытую страсть.

Дышать твоим ровным дыханьем,

И верить твоей тишине,

И знать, что последним прощаньем

Придешь ты проститься ко мне.

В тот час, когда ужас безликий

Расширит пустые зрачки,

Взовьешься из черной, из дикой,

Из дикой и черной тоски.

Возникнешь в дыму песнопений,

Зажжешься надгробной свечой,

И станешь у смертных ступеней —

Стеречь мой последний покой.

* * *

Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче,

Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.

Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночи

Мерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.

Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,

Взвизгнет румынский смычок, оборвется ночная игра.

Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,

Вынет часы, подойдет и покажет на стрелки: Пора!

Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала.

В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркала

Тяжесть усталых колонн и тоску опустевшего зала,

Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.

Гулко стучит у подъезда, трепещет и рвется машина,

Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,

К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,

Яростно взвоет рожок и восход заалеет в мозгу.

Будут кружиться навстречу мосты, и пруды, и аллеи,

Ветер засвищет о том, что приснилось, забылось, прошло.

В утреннем свете — спокойнее, чище, бледнее —

Будем смотреть в занесенное снегом стекло.

Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,

Глубже запали глаза и сомкнулся усмешкою рот —

Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепое

Мчаться по краю застывших, извилистых вод.

Скоро расступятся ели и станет кругом молчаливо,

Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,

Берег сорвется вперед, в снеговые поляны залива…

Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.

Черная магия

Пусть ушел! Какой упрямый, вздорный!

Все бы в губы целовать…

Знаю, явишься опять.

…День какой сегодня, пыльный, черный,

Дым из труб — и солнца не видать.

Вот теперь бы, вот в такое лето —

В заграничные леса!

Я и то не так, как все, одета:

Даже розу кремового цвета

Приколола в волоса.

Говорит: ‘Ну, что ты все хохочешь,

Что ты плачешь?’ — Подожди:

— Оттого, что жмет в груди!

… Да уж, да, приди, целуй где хочешь,

Так и быть уж, приходи!

Я такая, с темным, скромным взглядом…

Ножка узкая стройна…

Каждый встречный обжигает ядом,

Догоняет, дышит, жмется рядом,

Каждый хочет, всем нужна.

Душно, тесно, нету мне покоя —

Прочь! Не нужно, не хочу!

Потушу сейчас свечу,

Буду биться об пол головою,

Громко, страшно закричу.

А засну — во сне придет и ляжет

Сбоку мертвая сестра,

Обовьет руками, руки свяжет,

И застонет жалобно, и скажет:

‘Что же ты? Твоя пора!’

Ах, взметнусь, проснусь, вскочу с постели —

Пляшут быстрые круги…

Божья Матерь, помоги!

Черный глаз испортил, одолели,

Обессилили враги.

Сто поклонов, сто крестов — не сбиться…

Как горит в плече звезда!

Пол скрипит и голова кружится. —

Если только снова он приснится,

Значит — завтра, значит — да!

Терсит

Вослед теням героев и царей

Скользну и я, презренный и лукавый,

И стану там, где сумерки серей,

Поодаль — дожидаться переправы.

Когда ж причалит легкая ладья

И павших примет в сладостное лоно,

Мне места не достанет в ней, и я

Застыну над обрывом Ахерона.

Беглец и трус, я оглянусь с тоской,

Но там — укор и девы-Евмениды…

И я замру над мертвою рекой

Мертвящим изваянием обиды.

* * *

Пытал на глухом бездорожье

У мертвенных чисел, у книг,

Но тяжкой премудрости Божьей

Свободной душой не постиг.

Извечно, торжественно, свято —

Положен во гроб и отпет,

И в мире, где был он когда-то,

Его, первозданного, нет

Но тайну томленья земного

Творит неустанно Господь,

И в явь претворяется слово,

И дух облекается в плоть.

Не латником в тверди небесной,

Водителем благостных сил,

Нет, к жизни и скудной и тесной

Создатель его воскресил.

Безрадостна доля вторая,

Безвестна, бездумна, бедна.

В дощатые стены сарая

Пустынная бьется весна.

Там пахнет травой прошлогодней,

И тучи косятся в окно,

И тлеет в истоме Господней

Прорытое влагой зерно.

В углу, за поленницей ржавой,

Скребется голодная мышь…

Ты, Сильный, Ты, Крепкий, Ты, Правый,

На нем свою волю творишь.

Грызет и скребется у щели,

И точит кору, не спеша,

И в скользком, отверженном теле

Ликует живая душа.

Так вот она, низкая доля,

Предел вдохновенной тщеты —

Проталины чахлого поля,

Прибитые ветром кусты.

Окутаться сумраком топким,

Дрожать в непогоду и в дождь

И славить дыханием робким

Твою милосердную мощь.

* * *

Был как все другие. Мыслил здраво,

Покупал в субботу ‘Огонек’,

К Пасхе ждал на шею Станислава

И на самой Вербной занемог.

Диагност в енотовой шинели

Прибыл в дом, признал аппендицит

И потом простился еле-еле,

Получив пятерку за визит.

На Святой поведала супруга

С чувством скорби и без лишних слов,

Что в итоге тяжкого недуга

Умер муж, Иван Фомич Петров.

На кладбище ехал он по чину —

По расчету на шесть лошадей.

Провожала доброго мужчину

Группа сослуживцев и друзей.

И, калошей попирая ельник,

Говорил фон-Штрупп, правитель дел:

‘Странно, право… Жив был в понедельник,

Нынче ж мертв. Печален наш удел!’.

Собеседник ухмылялся тупо.

С крыш текло. Весенний жидкий луч

Отразился от калош фон-Штруппа

И стыдливо спрятался меж туч.

Был Петров чиновником в Синоде,

Жил с женой, стоял за ‘Огонек’.

Ты совсем в другом, читатель, роде —

Адвокат, профессор, педагог.

Веришь только в толстые журналы,

Ждешь реформ, чины не ставишь в грош

И, как все другие либералы,

Просто так — с подругою живешь.

Болен был Петров аппендицитом,

То есть воспалением простым.

Ты умрешь, сражен сухим плевритом,

Осложненным чем-нибудь другим.

И твоя кончина будет чище:

О тебе заметку тиснет ‘Речь’,

Ляжешь ты на Волковом кладбище,

Где Петров не догадался лечь.

Прах твой к месту вечного покоя

На руках поклонники снесут,

Скажут речь о недостатках строя

И тебя их жертвой назовут.

И погода будет не такая,

И другой, конечно, будет гроб,

Лития особая, другая,

И особый, либеральный поп.

Если там ты встретишься с Петровым,

Ты ему не подавай руки —

Чинодралу с Станиславом новым,

С гнусным воспалением кишки.

Легким взмахом серебристых крыльев

Отделись и пребывай суров:

Ты — Иванов, Яковлев, Васильев,

Не какой-нибудь Петров.

Июль 1913

Земля

И дикой сказкой был для вас провал И Лиссабона и Мессины. Ал. Блок

Кружит, в веках прокладывая путь,

Бескрылая, плывет неторопливо,

И к солнцу поворачивает грудь,

И дышит от прилива до отлива.

Отроги гор — тугие позвонки —

Встают грядой, застывшей в давней дрожи,

И зыблются покатые пески

Изломами растрескавшейся кожи.

На окуляр натягивая нить,

Глядит в пространства звездные астроном

И тщится бег свободный подчинить

Незыблемым и мертвенным законам.

А химика прокисленная длань

Дробит куски разрозненного тела,

И формула земли живую ткань

В унылых письменах запечатлела.

Но числам нет начала и конца,

И веет дух над весом и над мерой —

А камни внемлют голосу певца,

И горы с места двигаются верой.

Удел земли — и гнев, и боль, и стыд,

И чаянье отмстительного чуда,

И вот, доныне дерево дрожит,

К которому, смутясь, бежал Иуда.

И кто пророк? Кто скажет день и час,

Когда, сорвавшись с тягостного круга,

Она помчит к иным созвездьям нас,

Туда, где нет ни Севера ни Юга?

Как долго ей, чудовищу без пут,

Разыскивать в веках себе могилу,

И как миры иные назовут

Ее пожаром вспыхнувшую силу?

Над Невой

Поздней ночью над Невой,

В полосе сторожевой,

Взвыла злобная сирена,

Вспыхнул сноп ацетилена.

Снова тишь и снова мгла.

Вьюга площадь замела.

Крест вздымая над колонной,

Смотрит ангел окрыленный

На забытые дворцы,

На разбитые торцы.

Стужа крепнет. Ветер злится.

Подо льдом вода струится.

Надо льдом костры горят,

Караул идет в наряд.

Провода вверху гудят:

Славен город Петроград!

В нише темного дворца

Вырос призрак мертвеца,

И погибшая столица

В очи призраку глядится.

А над камнем, у костра,

Тень последнего Петра —

Взоры прячет, содрогаясь,

Горько плачет, отрекаясь.

Ноют жалобно гудки.

Ветер свищет вдоль реки.

Сумрак тает. Рассветает.

Пар встает от желтых льдин,

Желтый свет в окне мелькает.

Гражданина окликает

Гражданин:

— Что сегодня, гражданин,

На обед?

Прикреплялись, гражданин,

Или нет?

— Я сегодня, гражданин,

Плохо спал:

Душу я на керосин

Обменял.

От залива налетает резвый шквал,

Торопливо наметает снежный вал —

Чтобы глуше еще было и темней,

Чтобы души не щемило у теней.

1920

* * *

Еще скрежещет старый мир,

И мать еще о сыне плачет,

И обносившийся жуир

Еще последний смокинг прячет,

А уж над сетью невских вод,

Где тишь — ни шелеста, ни стука —

Всесветным заревом встает

Всепомрачающая скука.

Кривит зевотою уста

Трибуна, мечущего громы,

В извивах зыбкого хвоста

Струится сплетнею знакомой,

Пестрит мазками за окном,

Где мир, и Врангель, и Антанта,

И стынет масляным пятном

На бледном лике спекулянта.

Сегодня то же, что вчера,

И Невский тот же, что Ямская,

И на коне, взамен Петра,

Сидит чудовище, зевая.

А если поступью ночной

Проходит путник торопливо,

В ограде Спаса на Сенной

Увидит он осьмое диво:

Там, к самой паперти оттерт

Волной космического духа,

Простонародный русский черт

Скулит, почесывая ухо.

Октябрь 1920

* * *

Вот и всё. Конец венчает дело.

А казалось, делу нет конца.

Так покойно, холодно и смело

Выраженье мертвого лица.

Смерть еще раз празднует победу

Надо всей вселенной — надо мной.

Слишком рано. Я ее объеду

На последней, мертвой, на кривой.

А пока что, в колеснице тряской

К Митрофанью скромно путь держу.

Колкий гроб окрашен желтой краской,

Кучер злобно дергает вожжу.

Шаткий конь брыкается и скачет,

И скользит, разбрасывая грязь,

А жена идет и горько плачет,

За венок фарфоровый держась.

— Вот и верь, как говорится, дружбе:

Не могли в последний раз придти!

Говорят, что заняты на службе,

Что трамваи ходят до шести.

Дорогой мой, милый мой, хороший,

Я с тобой, не бойся, я иду…

Господи, опять текут калоши,

Простужусь, и так совсем в бреду!

Господи, верни его, родного!

Ненаглядный, добрый, умный, встань!

Третий час на Думе. Значит, снова

Пропустила очередь на ткань. —

А уж даль светла и необъятна,

И слова людские далеки,

И слились разрозненные пятна,

И смешались скрипы и гудки.

Там, внизу, трясется колесница,

И, свершая скучный долг земной,

Дремлет смерть, обманутый возница,

С опустевшим гробом за спиной.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИК

Пробуждение Потока

(пародия-шутка)

Граф Толстой Алексей не довел до конца

Свою повесть о храбром Потоке,

Двести лет он заставил проспать молодца

И притом не подумал о сроке.

‘Пробужденья его, — он сказал, — подождем,

Что увидит Поток, мы про то и споем’.

Но, конечно, Толстой не дождался:

Занемог как-то раз и скончался.

На себя я решился ответственность взять

За рассказ о дальнейших событьях,

Но прошу униженно: стихи прочитать

И немедля затем позабыть их,

Ибо я — не поэт, а рассказчик простой,

И, конечно, не так написал бы Толстой,

Он был мастер былинного склада, —

Мне же суть передать только надо.

Дело в том, что Поток мог и больше проспать,

Если б всё было мирно и гладко,

Но средь самого сна… как бы это сказать?..

На душе его сделалось гадко,

И нелепый в ушах начался перезвон,

Встал, глаза приоткрыл и прислушался он,

За стеной в барабан ударяли

И на воздух из пушек стреляли!

Удивился Поток: ‘Что за шум за такой?

Побежать посмотреть, что случилось?

Ведь недаром же мне среди ночи глухой

Безобразное что-то приснилось!

Да и спать надоело — суставы хрустят,

Поразмяться могучие плечи хотят,

Отдохнул я порядком, бесспорно.

Днем дремать — оно как-то зазорно!’

И на площадь широкую вышел Поток —

Видит, площадь народом покрыта.

Слышны крики: ‘Япония’, ‘Дальний Восток’,

‘Камимура’, ‘Цзинь-Чжоу’, ‘Мутсу-Хито’…

Слышит: люди ‘ура!’ исступленно кричат,

Шапки, зонтики, палки на воздух летят,

Все поют, все на месте толпятся

И порой непечатно бранятся.

‘Ну, — подумал Поток, — ожидай тут добра,

Видно, разум у всех помутился’, —

И к тому, кто кричал всех задорней ‘ура!’,

Он с вопросом таким обратился:

‘Объясни мне, любезный, о чем у вас крик?

Что за новый такой, непонятный язык?

Отчего о порядке не просят?

И кого так нещадно поносят?’

‘Что ты, что ты, родимый? — он слышит в ответ. —

Постыдись, неужели не знаешь?

Ты, наверное, друг, ежедневных газет

И ночных телеграмм не читаешь?

Мы воюем с японцами, с желтым врагом,

Познакомятся, бестии, с русским штыком,

Не забудут нас долго макаки,

Мы пропишем им мир — в Нагасаки!’

‘Погоди, — говорит удивленный Поток, —

Погоди, дай мне с духом собраться!

Кто такие японцы? Где Дальний Восток?

И за что мы должны с ними драться?’

— ‘Я не знаю, — Потоку в ответ патриот, —

Где живет этот самый японский народ,

Слышно, за морем где-то селятся,

Где нам, людям простым, разобраться?

А касательно, значит, причины войны,

То причины известны начальству,

Мы же верить родителям нашим должны:

Нас тому обучают сызмальства’.

Но Поток, возмутясь, говорит: ‘Погоди!

Больно просто выходит: пошлют, так иди!

Воевать-то и мы воевали,

Но за что и про что — понимали?’

‘Виноват! — позади его кто-то сказал

В чрезвычайно ласкательном тоне. —

О причинах войны я подробно писал

В предпоследнем своем фельетоне’.

(Это был публицист, как узнали потом,

Из играющих ловко газетным листом,

Помышляющих только о моде

И меняющих цвет по погоде.)

‘Извиняюсь, — сказал он, — что вас перебью,

Но надеюсь, что вы не в обиде,

Я свой взгляд откровенно сейчас разовью

В популярном, упрошенном виде.

Для меня, как для русского, в деле войны

Все причины понятны и цели ясны,

Пусть шипят государства другие, —

Цель главнейшая: слава России!

Как вторую причину, могу указать

На избыток отваги народной,

А как третью — возможность для нас отыскать

Выход в море, прямой и свободный!

За четвертую мы не признать не могли

Перспективу забрать клок соседней земли,

Но при этом, добавлю я в-пятых.

Просветить азиатов проклятых!

Дальше… слава России… ах, да! я забыл,

Что об этом уже мы сказали…

Сил народных избыток… и он у нас был…

Выход в море… его мы считали?..’

— ‘Погоди! — закричал, рассердившись, Поток. —

Ты, я вижу, учен, да в делах не знаток!

Слышишь, бают, на славу России

Поначалу надежды плохие.

А по части избытка отваги и сил

Ты соврал: больно всюду недужно!

Насчет выхода в море и пуще смудрил:

Никакого нам моря не нужно!

Нам не по морю плыть, кораблей не водить,

По земле бы сперва научиться ходить!

И земли-то, кажись, нам довольно…

Вот живется не слишком привольно’.

‘Агитатор! — вскричал, побледнев, публицист. —

Пропишу, затравлю, загоняю!’

Но Поток говорит: ‘Что ж, я совестью чист,

Говорю всё, что вижу и знаю’.

Но к нему публицист: ‘Ты, брат, больно речист,

Посмотрите, ребята, прямой анархист!’

А Поток отвечает: ‘Не знаю,

Но, конечно, войны не желаю!’

Тут все подняли крик, угрожают, шумят,

Наступают густыми рядами,

Слышны крики: ‘Отечество’, ‘Церковь’, ‘Солдат’

И что кто-то ‘подкуплен жидами’.

Полицейских зовут, намекают на суд,

Кулаками и палками в гневе трясут

И Потока с язвительным тоном

Называют ‘японским шпионом’.

Стало тошно Потоку от этих речей,

В голове у него помутилось,

Засверкали огни молодецких очей,

И тревожное сердце забилось…

Мой читатель, я вижу, давно уже ждет,

Что Поток, словно сноп, упадет и заснет, —

Но Поток, рассердись, заявляет,

Что он более спать не желает.

Почему не желает он более спать

И каким таким делом займется,

Мы и сами того не сумеем сказать, —

Может быть, в другой раз доведется.

В этом месте, однако, точь-в-точь как Толстой,

Слышу также я оклик внушительный: ‘Стой!

Стой! он публику только морочит,

Отвертеться, наверное, хочет!

Почему он, во-первых, в стихах рассказал

О невеже таком, о Потоке?

И зачем вообще так игриво писал

О событьях на Дальнем Востоке?

Что хотел он сказать? Что он мог доказать?

Как идеи его меж собою связать?

И к чему он приплел публициста?

Повторяем: здесь дело не чисто!’

Разумеется, автор ответить бы мог,

Но молчать себя вправе считает:

Вольнодумное слово-де молвил Поток,

Так Поток за него отвечает!..

Впрочем, я пошутил: соглашаюсь вперед,

Что подобный ответ — не ответ, а обход,

И утешу: не так еще поздно, —

Будет время — отвечу серьезно!

Конец 1904

Зрителю

(Посвящается ‘Зрителю‘)

Я люблю взглянуть на сцену,

Мне забавны лицедеи.

Уплатив за место цену,

Мирно сел я в галерее.

Созерцаю скромным взором

Театральную обитель,

И твердят лакеи хором:

‘Вы здесь зритель, только зритель!’

Час проходит. Очевидно,

Что актеры учат роли,

Мне становится обидно,

Я кричу: ‘Играйте, что ли!’

Услыхав такое слово,

Благочиния блюститель

Наклоняется сурово,

Говоря: ‘Вы только зритель’.

Дан сигнал. Два-три актера

Декламируют жестоко,

Слово каждое суфлера

Ясно слышно издалека.

Я кричу: ‘Суфлера к черту!’

Появляется служитель

И, приблизив палец ко рту,

Говорит мне: ‘Тсс… Вы зритель!’

Узнаю не без досады,

Что смотрел уж эту дрянь я:

Перекрашены наряды,

Переделаны названья…

‘Стой! — кричу я. — Невозможно!

Стой! Я хлама не любитель!’

На меня глядят тревожно:

‘Тише, зритель! Тише, зритель!’

Сыгран акт последний драмы,

Сняты шлемы, шпаги, ленты,

Подрумяненные дамы

Щедро шлют аплодисменты.

Я смотрю на них с укором…

Появляется служитель:

‘Аплодируйте актерам!

Вы же — зритель! Вы же — зритель!’

Из театра выхожу я

И мечтаю громогласно,

Как друзьям своим скажу я,

Что спектакль прошел ужасно.

Но при выходе из зданья

Ждет меня распорядитель:

‘Абсолютное молчанье!

Ради бога! Вы лишь зритель!’

<18>

С.-Петербург

(Отрывок из краткой географии России)

Чем известна, чем гордится

Развеселая столица?

Как поддержит свой престиж

Русский Лондон и Париж?

Александровской колонной,

Кавалерией салонной,

Медной статуей Петра

И конюшнями двора,

Правоведами в корсетах,

Хулиганами в манжетах,

Петропавловским мешком

И Семеновским полком,

Всей полицией угрюмой,

Государственною думой,

Резиденцией царя

И Девятым января,

Нововременской крамолой,

Заколоченною школой,

Ожиданием ‘конца’

И решеткой вкруг дворца,

Униженьем человека,

Совещанием Кобека,

Храмом начатым Христа

И актрисой Балета.

<11>

Благодарю (романс)

За то, что на войне, играя в прятки,

Храня присягу, данную царю,

Врагу вы дерзко показали пятки,

Благодарю.

За то, что вы нагайкою и пикой

Встречали обновления зарю,

За ваше зверство, за разгул ваш дикий

Благодарю.

За то, что женщин храбро вы рубили,

Что старикам кричали: ‘Запорю’,

За то, что граждан мирных победили,

Благодарю.

Служите ж верой-правдою до гроба,

О вас молитву к небу я творю,

А за разбой, за наглость вас особо

Благодарю.

<11>

Город и деревня

(Вольное подражание Верхарну и Метерлинку)

1. Город

О, этот город на берегу реки

И его дома, трижды обысканные!

И эти городовые, стоящие на углах!

Их свирепые лица, непечатная ругань!

О, эти храмы! Они недостроены.

О, терема — без обитателей,

И эти офицеры, стреляющие в штатских,

В безоружных штатских (там, в ресторанах)!

И вы, закрытые двери университета!

И ты, стоящий возле них пристав!

И эти сыщики! Этот цвет гороховый.

И эти казаки! Ах, эти казаки,

Эти ужасно храбрые казаки!

2. Деревня

О деревня, о ты, трижды тихая,

О ты, трижды тихая деревня!

Там пригорки, а здесь ручейки…

И этот толстый помещик! Эти худощавые крестьяне!

Их худощавые лошади и коровы,

И их вилы, их железные вилы,

Их остро наточенные топорики!

Эта школа! (Она не протоплена.)

Это поле! (Оно не засеяно.)

И там, вдалеке, волостное правление

(О, не ходите туда, не ходите!)

И этот старик, сидящий на завалинке…

(Он только что выпорот.)

И эти казаки! Ах, эти казаки,

Эти ужасно храбрые казаки!

Январь или февраль 1906

* * *

Ой, полна, полна коробушка…

Некрасов

‘Ой, полна тюрьма пред Думою,

Есть эсеры и ка-де!

Что мне делать — не придумаю,

Помогите, граф, в беде.

Тюрьмы строим мы немалые,

Их заводим без числа,

Но итоги небывалые

Конституция дала’.

Витте бережно торгуется:

‘Нам, мол, денег негде взять…’

Дурново шумит, волнуется,

Предлагает всех сослать.

Знает только жандармерия,

Как поладили они…

Смолкни, голос недоверия,

Графа строго не вини!

<6>

Прощание

В этом очерке правдивом

Я намерен рассказать,

Как прощался Фридрих Купфер,

Молодой штеттинский немец,

С огорченною супругой,

Перед тем как совершить

Путешествие в Россию.

Уезжая из Штеттина

По делам торговой фирмы,

Прусский немец Фридрих Купфер

Говорил своей супруге,

Добродетельной Шарлотте:

‘Друг бесценный, радость сердца!..

Еду я в страну жандармов,

Губернаторов Курловых,

Адмиралов Чухниных.

Еду я туда, где Витте

Конституцию проводит

И где графу в этом деле

Помогает Дурново.

Друг бесценный, радость сердца!

Еду я в тот край пустынный,

Где медведей и казаков

Можно встретить в городах.

Обними меня, Шарлотта,

Горько плачьте, Фриц и Карльхен!’

Заливаяся слезами,

Кротко мужа умоляла

Златокудрая Шарлотта:

‘Радость сердца, добрый Фридрих,

Отложи свою поездку

В незнакомую страну!

Кто жену твою поддержит,

Кто детей твоих прокормит,

Если Мин тебя пристрелит,

Если Грингмут очернит?’

Но, потея от натуги,

Отвечал ей честный немец:

‘Дорог мне и Фриц и Карльхен,

Ты дороже их обоих,

Но дела торговой фирмы

Для меня важней всего!’

— ‘Если так, — сказала кротко

Огорченная Шарлотта, —

Если так, то ты, конечно,

Дашь себя застраховать?’

— ‘Был я в обществе ‘Колумбус’, —

Отвечал ей Фридрих Купфер, —

Был я в обществе ‘Колумбус’,

Всё подробно объяснил.

Надо мною посмеялись

И сказали: ‘Тех, кто едет

По делам торговой фирмы

На Луну или в Россию,

Мы от смерти и увечья

Не беремся страховать!’

Что поделать? Надо ехать! —

Помолчав, прибавил Фридрих. —

Обними меня, Шарлотта!

Фриц и Карльхен, не реветь!

Из страны медведей бурых

Привезу я вам игрушки:

Две казацкие нагайки,

Полицейских два свистка!

Полно плакать, радость сердца!

Уложи белье в корзину,

Не забудь в дорожный ящик

Больше мыла положить!’

<1906>

Стихотворная сатира первой русской революции (1905-1907). Л., 1969.

* * *

Ал. Блоку

Вдохновенно преклонив колени,

Кто предстал в тиши у алтаря?

По чьему лицу живые тени

Разбросала смутная заря?

Я узнал, стыдливый друг молчанья,

Я узнал чарующий твой взгляд!

Эти очи, полные сиянья,

О любви безмолвно говорят…

О любви, родившейся от света,

О любви, пьянящей, как цветы,

О безумстве юного поэта,

Паладина призрачной мечты.

<1915>

‘Русская литература’. 1979, No 4.

Эпитафии (на случай кончины)

1. Арцыбашева

Лежу в гробу и женщин не целую…

Прохожий, это — общая судьба!

Зайди ж, как Санин некогда, в пивную

И помяни усопшего раба.

2. А. Каменского

Пофилософствуй, путник-друг,

Как всё превратно в этом мире:

Любить жену, иметь две пары брюк —

И написать рассказ ‘Четыре’!

3. Кузмина

Горькую банщик запьет, не утешатся Эйленбург с Мольтке…

Шутка ли: нет Кузмина, Гарден же пишет статья

4. Муйжеля

Он для народа сделал больше всех,

Взывая каждою строкою:

Снабдите русского крестьянина землею,

Иль повесть напишу длиннее втрое,

Чем ‘Грех’.

5. Г. Чулкова

Смелой рукою стучись ты

В двери блаженной страны.

О, если бы все анархисты

Были бы так же страшны!..

6. Брешко-Брешковского

Сей писатель умер от удара,

Ибо днем и ночью он строчил,

Отсылая четверть гонорара

В магазин бумаги и чернил.

<1908>

Moriturus. Литературный некрополь

1. Евг. Замятин

А это писатель без пятен,

Евгений Замятин.

С лица он был чист и приятен,

Фигурою статен,

В сношеньях с людьми аккуратен,

Отменно опрятен.

Язык его свеж, ароматен,

Не чужд отсебятин,

Сюжет неизменно занятен,

С полслова понятен.

Недаром известен и знатен

Евгений Замятин.

2. Борис Пильняк

Лежу, Пильняк. Сквозь гробовую щель:

Россия —

— революция —

— метель:

Печатных, в месяц, добрых три листа,

А то и пять.

Но — сомкнуты уста.

3. Анна Ахматова

Стынут уста в немой улыбке.

Сон или явь? Христос, помоги!

На ногу правую, по ошибке,

Надели туфель с левой ноги!

Милый ушел, усмехнувшись криво,

С поднятым воротником пиджака.

Крикнула: ‘Стой! Я еще красива!’

А он: ‘Нельзя. Тороплюсь. Пока!’

4. Виктор Шкловский

Удалой покойник этот

Затрудняться не привык:

Как-то влез на броневик

И, задумавшись на миг,

Изобрел формальный метод.

5. Владимир Маяковский

Вам, когда сдохнете, гнить, вонять,

В землю зарыться носом бы!

А Маяковский, он вызнал способы,

Как производство поднять:

Мясо и кости —

В склад Жиркости,

Волос — в машины

Госщетины,

Куртку и брюки —

Главнауке,

Пару ботинок

Ну — хоть в рынок,

Чтобы не нужен был гроб!

Польза от смерти чтоб!

6. Борис Пастернак

В осколки рта, звенит об зымзу, споря

Со смертью, дождик, крещет гроб вода.

Что, не совсем понятно? Вам — полгоря,

А каково корректору? Беда!

7. Алексей Толстой

Здесь положен Алексей Толстой,

Бывший граф, но человек простой,

Доказавший эту простоту

Тем, что брал сюжеты на лету.

8. Валерий Брюсов

Пусть протянул бессильно ноги я

И тень моя сошла в Аид —

Еще не раз библиология

Мне труд пытливый посвятит.

Зане я мир воспринял наново

И силу пробовал пера

Под псевдонимами Иванова,

Васильева et cetera.

9. Груздев-слесарь

Нам, рабочему классу,

Ныне смерть не страшна:

Страховые в страхкассу

Уплатил я сполна.

Вот одно разоренье:

Панихиды служить.

Надо это явленье

Безусловно изжить.

10. Братская могила

Поделили лавры полюбовно

И облюбовали уголок.

Зощенко лежит здесь, безусловно,

И Иванов, мать честная, лег.

Все земное — трижды тленно. Кстати:

Скоро книга выйдет из печати:

‘Наш некролог’ или ‘Сам умри’.

Два с полтиной. С пересылкой — три.

<1925>

Русская стихотворная эпитафия. СПб., 1998.

Сид

H. О. Лернеру

Он сидит, расставив уши, щелкая

По полу восторженным хвостом,

В душу мне зрачок глядится шелковый

В ободке лучисто-золотом.

Знаю, знаю: в этом костенеющем,

В этом гиблом мире есть

То, что будет зваться много дней еще

Опустевшим словом ‘честь’.

Добрый Сид, смиренный пес, поведай нам,

Где пропали честь и чистота?

Вот они — во взоре этом преданном,

В щёлканье вот этого хвоста…

Но туда, где сброд двуногий сходится,

Вход тебе плакатом воспрещен.

За твоими братьями охотится

По утрам разбойничий фургон.

А моя религия высокая

Для тебя и для таких, как ты,

Обрела лишь мелкое, жестокое.

Скаредное ‘иже и скоты’…

За века бессильного глумления

Чахлых человеческих обид

Именем веков прошу прощения

У тебя, мой светозарный Сид.

А когда темно и неприкаянно

Кончатся земные дни мои,

Заступись за своего хозяина

Перед ликом строгого Судьи.

И о том, чего не скажут ржавые,

Тленом прегражденные уста,

Пусть твоя свидетельствует правая,

Внятная, как небо, немота.

28 августа 1925, Ольгино

‘Простор’. Алма-Ата. 1993, No 5 (публ. В. Э. Молодякова).

Приложение

Первые публикации стихотворений, вошедших в сборник В. Зоргенфрея ‘Страстная Суббота’, П., 1922.

1. Кровь. — прил. к газете ‘Наша жизнь’, 29 июня 1905, No 13.

2. Сентябрь. — ‘Перевал’, 1906, No 1.

3. Мертвым. — ‘Прометей’, 1906, No 1.

4-6. Кладбище. (I-III). — ‘Золотое руно’, 1906, No 5. (с переводом на французский яз. Eshmer-Valdor).

7. ‘Близко то…’ — ‘Золотое руно’, 1907, No 2.

8. ‘Сердце еще не разбилось…’ — ‘Псковская жизнь’, 29. XII 1907, No 8.

В ‘Страстной Субботе’ опущена предпоследняя строфа:

Шумно шептались березы,

Листья роняя в тоске,

Чистые крупные слезы

Влажно блестели в песке.

9. Эпилог. — ‘Русская мысль’, 1908, No 12.

10. ‘Горестней сердца прибой…’ — ‘Русская мысль’, 1917,7-8.

11. Декабрь. — ‘Записки мечтателей’, 1919, No 1.

12. ‘Приходит как прежде…’ — там же.

13. Черная магия, — там же.

14. Над Невой. — ‘Дом искусств’, 1921, No 2.

15-17. Лилит (I-III) — ‘Петербургский сборник’, П., 1922.

18. Терсит. — ‘Записки мечтателей’, 1922, No 5.

19. ‘Пытал на глухом бездорожье…’ — там же.

В первой корректуре сборника (РО ИР ЛИ, ф. 172, ед. 732) 9-я строфа читается:

Я ждал этой низменной доли,

Предела высокой тщеты.

В последней позорной неволе,

Всевышний, открылся мне ты.

20. Земля. — там же.

21. ‘Вот и всё…’ — там же.

Русская филология. Сборник студенческих научных работу <в.>2. Тарту, 1967.

—————————————————————

Источник текста: Зоргенфрей В. А. Милосердная дорога. Рудня-Смоленск, ‘Мнемозина’, 2011. — 2-е изд., доп. — 195 с. (Серебряный пепел).

Вильгельм Зоргенфрей

Собрание стихотворений

Страстная суббота.

I. КЛАДБИЩЕ

II. МИЛОСЕРДНАЯ ДОРОГА

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИК

Эпитафии (на случай кончины)

Moriturus. Литературный некрополь

Приложение

Читайте также: