Собрание сочинений H. С. Лескова. Томы I-V, Лесков Николай Семенович, Год: 1889

Время на прочтение: 12 минут(ы)
Собраніе сочиненій H. С. Лскова. Томы I—V. Спб., 1889 г. Имя H. С. Лскова пользуется очень громкою и вполн заслуженною литературною извстностью, вопреки упорному молчанію нашей критики о произведеніяхъ этого автора. Такое ‘замалчиваніе’ объясняется очень просто: г. Лсковъ не принадлежитъ къ какому-либо литературному кружку, по крайней мр, въ послдніе годы,— онъ ‘самъ по себ’ и, притомъ, во всхъ отношеніяхъ. Но было время, въ начал литературной дятельности автора, когда его произведенія печатались въ Русскомъ Встник Каткова и ни въ какомъ журнал иного направленія не могли появляться. Изъ этихъ произведеній первое мсто принадлежитъ хроник Соборяне, которою и начинается издающееся теперь Собраніе сочиненій H. С. Лскова (т. I). Въ этомъ повствованіи съ удивительною опредленностью выразились вс выдающіяся особенности огромнаго таланта г. Лскова, вс его достоинства и вс недостатки. Тутъ впервые, кажется, въ нашей литератур явились живые, цльные и глубоко симпатичные типы изъ среды нашего духовенства и, притомъ, въ такой группировк, въ такомъ освщеніи, какихъ имъ никто не давалъ ни до выхода въ свтъ Соборянъ, ни посл того. Въ трехъ лицахъ, составляющихъ эту группу (соборный протопопъ Савелій Туберозовъ, соборный священникъ Захарія Бенефактовъ и соборный же дьяконъ Ахилла Десницынъ), авторъ мастерски изобразилъ главнйшія отличительныя черты русскаго православнаго духовенства и его совершенно своеобразнаго быта, ставящаго служителя алтаря Божія очень часто въ самыя неудобныя положенія, а иногда непрямо — въ невыносимыя для нравственнаго достоинства, къ которому обязываетъ священника его высокій санъ, находящійся, однако же, въ большомъ униженіи и въ пренебреженіи на Руси православной. Въ этихъ трехъ типахъ авторъ съумлъ въ одной ‘поповк’ узднаго города (церковной усадьб, предоставленной для жительства священно и церковно-служителей) соединить людей, повидимому, довольно обыкновенныхъ, въ повседневной жизни мало замтныхъ. Въ нихъ мы видимъ просто живыхъ людей, изъ живой дйствительности цликомъ выхваченныхъ, но такихъ людей, въ которыхъ мы находимъ удивительныя особенности, встрчающіяся только въ сред духовенства. Выработаны он многовковою исторіей Русской земли, многовковою неопредленностью положенія духовныхъ лицъ, поставленныхъ между незыблемыми установленіями церкви, требованіями, предъявляемыми къ нимъ свтскою властью, по соображенію съ временными обстоятельствами, и настоятельными, часто крайне разнородными, запросами различныхъ слоевъ общества и отдльныхъ лицъ, вліяніе или власть имющихъ. Все созданное такими условіями, съ отличною ясностью и правдивостью въ изображеніи характеровъ, взаимныхъ отношеній и событій, представлено въ хроник Соборяне. Въ ней мы видимъ не только отраженіе настоящаго житія нашего узднаго духовенства, но и любопытныя указанія къ уразумнію возможности повторенія въ будущемъ, въ иномъ вид, разумется, нкоторыхъ проявленій характеровъ, оставившихъ яркія страницы въ исторіи русскаго народа. Первенствующее мсто въ хроник г. Лскова занимаетъ соборный протопопъ Савелій Туберозовъ, человкъ, скроенный по тому же шаблону, если не по той же мр, образцы коихъ мы видимъ въ грандіозныхъ фигурахъ патріарха Никона и протопопа Аввакума. Въ малой сфер дятельности узднаго протоіерея отецъ Савелій проявляетъ подобное же высокое сознаніе своего сана,— быть можетъ, нсколько преувеличенное съ свтской точки зрнія, какимъ было представленіе о сан великаго патріарха у Никона, проявляетъ онъ такую же крпкую убжденность и не передъ чмъ не гнущуюся, ничему не уступающую врность тому, въ чемъ онъ убжденъ. Эти указанныя нами сознаніе и убжденность составляютъ основу его гордости,— мы бы сказали самовозносящейся гордыни, если бы дло шло о чувств, относящемся только лично къ себ самому. Склонность къ гордости, искусно отмченная авторомъ, составляла, несомннно, одну изъ особенностей характера отца Туберозова, но одаренный натурою, далеко выдающеюся изъ ряда, соборный протопопъ очень скоро возвысился надъ личнымъ чувствомъ, для него слишкомъ мелкимъ, и перенесъ это чувство на свой санъ и, вообще, на все духовенство, о приниженномъ положеніи котораго онъ тяжело скорблъ. Столкнувшись съ высшею силой, протопопъ Туберозовъ подчинился ей, какъ человкъ, преклонился передъ нею, какъ подначальный, по всмъ уставамъ дисциплины, но никакой власти въ мір онъ не уступилъ ни на волосъ въ томъ, къ чему его обязывалъ, по его убжденію, возложенный на него духовный чинъ. Ни угрозы, ни униженія и истязанія, ни приказанія архіерея не могли поколебать непреклоннаго священника, до конца претерпвающаго обрушившіяся на него несчастья и не признающаго своей вины, отказывающагося, хотя бы для вида и малозначущей формы, принести извиненіе. ‘Я человкъ подзаконный,— говоритъ находящійся подъ запрещеніемъ протоіерей Туберозовъ.— Сирахъ вмнилъ въ обязанность намъ пещись о чести имени’… И въ своемъ упорств соблюсти ‘честь имени’, не унизиться до просьбы о сложеніи съ него кары, онъ превзошелъ патріарха Никона и приблизился къ непокорливому протопопу Аввакуму. Даже на смертномъ одр, за минуту до своей кончины, отецъ Савелій говоритъ: ‘Какъ христіанинъ, я прощаю имъ мое предъ всми поруганіе, но то, что, букву мертвую блюдя, они здсь Божіе живое дло губятъ… ту скорбь я къ престолу Владыки Царей положу и самъ въ томъ свидтелемъ стану’. Къ чудной, по сил и глубин, сцен, въ которой сказаны эти слова, намъ придется сейчасъ возвратиться.
Второй соборный священникъ, отецъ Захарія Бенефактовъ, нисколько не походитъ на своего первенствующаго сослужителя, протопопа Туберозова. ‘Вся его личность есть воплощенная кротость и смиреніе,— говоритъ о немъ авторъ.— Добрйшіе сренькіе глазки его смотрятъ быстро’, и, несмотря на преклонный возрастъ и посщающіе его недуги и немощи, отецъ Захарія ‘сохранилъ и живую душу, и тлесную подвижность’. Къ протопопу онъ питаетъ глубокое уваженіе, почти благоговніе, какое нердко слабые и добрые чувствуютъ къ сильнымъ и превосходящимъ ихъ. Настоящей дружбы нтъ между двумя священниками, слишкомъ велика между ними разница для того, чтобы могла возникнуть между ними дружба. Но оба цнятъ другъ друга и любятъ, каждый по-своему. Отецъ Захарія чуждъ всякой гордости, онъ воистину — ‘смиренный іерей8, но это не мшаетъ ему въ длахъ духовныхъ имть не мене крпкія убжденія, чмъ отецъ Савелій, и отстаивать ихъ не мене твердо, чмъ сильный тломъ и духомъ протопопъ Туберозовъ, не взирая ни на что. Пониманіе имъ значенія священническаго сана и власти, соединенной съ этимъ саномъ, ничуть не ниже пониманія протопопа. Это съ особенною яркостью выражено въ сцен, на которую мы только что указывали, въ торжественную минуту, когда умиралъ отецъ Савелій. ‘Будь миренъ! будь миренъ! прости!— настаивалъ кротко, но твердо Захарія.— Коль не простишь, я не разршу тебя… Богомъ живымъ, пока живъ ты, молю тебя’. На упорное заявленіе умирающаго, что онъ прощаетъ поругавшимся надъ нимъ, но зоветъ къ суду Божію губящихъ ‘Божіе живое дло’. Захарія съ отчаяніемъ, ломая руки, продолжаетъ требовать: ‘Будь миренъ! прости! все имъ прости!…’ И смирился непреклонный духъ протопопа, послднимъ словомъ его была всепримиряющая молитва за ‘жестокосердыхъ’, измучившихъ его, отравившихъ остатокъ дней его до самой кончины. ‘Захарія съ улыбкой духовнаго блаженства взглянулъ на небо и оснилъ лицо Савелія крестомъ8. Мы считаемъ слова: ‘не разршу тебя8 и мольбу отца Захарія, обращенныя къ умирающему человку, котораго Захарія любилъ и превосходство котораго надъ собою всегда признавалъ, въ невинности котораго, наконецъ, онъ не сомнвался,— въ высшей степени значительными. Ничтожный въ глазахъ свта и даже близкихъ людей, мягкій до слабости, отецъ Захарія выросъ въ этотъ моментъ въ уровень съ протономъ Туберозовомъ, смирилъ его, не поступившись въ самой послдней крайности ни іотой изъ того, къ чему считалъ себя духовно обязаннымъ и правомрно уполномоченнымъ. Не поступился онъ этимъ ради любви, уваженія и сожалнія,— онъ, Бенефактовъ, кроткій, любящій и благодушно-добрый, — и мы вправ высказать убжденіе, что никакая сила не въ состояніи была бы заставить ‘смирнаго’ отца Захарію поступить иначе. Этимъ, по нашему убжденію, онъ напоминаетъ тхъ благихъ іерарховъ русскихъ, которые ‘смиренно’ и безтрепетно говорили боле сильнымъ, чмъ Туберозовъ: ‘будь миренъ!’ — и платились за то истязаніями и даже мученическою кончиной. Въ повствованіи г. Лскова личность, священника Бенефактова занимаетъ очень невидное мсто, настолько невидное и настолько она заслоняется крупными фигурами Туберозова и дьякона Ахиллы, что для многихъ читателей проходитъ почти незамченною и многими скоро забывается. Мы сочли своею обязанностью выдвинуть ее на подобающее ей мсто, обратить вниманіе на симпатичный и мастерски, художественно изображенный типъ тихаго и смиреннаго священника,— типъ, сколько намъ извстно, такой же единственный въ нашей литератур, какъ и типы протопопа Туберозова и дьякона Ахиллы.
Дьяконъ Ахилла — человкъ совсмъ эпическій: гигантъ и богатырьтломъ, онъ младенецъ умомъ и сердцемъ. За правду и за ‘други свои’ Ахилла готовъ биться, хотя бы съ самимъ чортомъ, и бился съ нимъ, на послдокъ дней своихъ, и побдилъ ‘чорта’, наведшаго паническій страхъ на весь городъ. На неправду дьяконъ ополчается, въ какомъ бы вид ни предстала предъ нимъ неправда, всякою несправедливостью онъ ‘уязвленъ’ и страдаетъ отъ того жестоко, когда не можетъ схватиться съ нею въ рукопашную. Такой своеобразной личности, какъ Ахилла. Десницынъ, мы въ нашей литератур не знаемъ и въ немъ видимъ настоящій русскій типъ добраго, простаго умомъ и чистаго сердцемъ человка, случайно ставшаго служителемъ церкви, тогда какъ ему надлежало быть ‘витяземъ’, да и то не нашихъ временъ, а тхъ, когда иноки Пересвтъ и Ослябя бились съ богатырями Мамая. Ахилла беззавтно преданъ протопопу Туберозову, выше отца Савелія онъ ничего не признаетъ, и это чувство въ немъ такъ сильно, что ему онъ не измняетъ ни при жизни протопопа, ни посл его смерти, которою самъ онъ ‘уязвленъ’ смертельно. Однажды, совершенно по-дтски, Ахилла усомнился было даже въ существованіи Бога, а въ отц протопоп онъ не усомнился ни разу. Необычайно хороша сцена, въ которой Ахилла, только что вернувшійся изъ Петербурга, выкладываетъ передъ Туберозовымъ вывезенное имъ оттуда невріе, а отецъ Савелій, вмсто всякихъ диспутовъ на невозможную тему, беретъ дьякона за. руку и въ морозную ночь ведетъ его на огородъ и заставляетъ молиться на блестящій въ вышин крестъ соборнаго храма. Невріе исчезаетъ, какъ хмль, изъ отуманенной головы дьякона, и передъ нами тотъ же простой и чистый сердцемъ дитя-богатырь Ахилла Десницынъ, вышедшій на единоборство съ ‘чортомъ’, который дерзнулъ святотатственно попортить памятникъ, воздвигнутый отцу протопопу дьякономъ. Ахиллой на деньги, вырученныя имъ отъ продажи всего своего имущества. ‘Чортъ’ оказался, разумется, вырядившимся въ бсовскіе аттрибуты воромъ.
Четвертое мсто въ хроник г. Лскова принадлежитъ карлику Николаю Аанасьевичу, фигур въ высшей степени оригинальной и симпатичной, человку, преданному отцу Туберозову не мене горячо и искренно, чмъ Ахилла дьяконъ, но представляющему полнйшую противуположность этому послднему. Наиболе выдающеюся, по значенію и художественности, намъ кажется сцена, происходившая между протопопомъ и карликомъ, когда тотъ убждалъ отца Савелія покориться я принесъ ему ходатайство за него, подписанное всми горожанами. Глубоко трогательны выразившіяся въ этой сцн отношенія протопопа и карлика къ коллективному заявленію и къ вол ‘міра’, врнымъ посланцемъ котораго явился Николай Аанасьевичъ. Эти четыре лица представляютъ собою положительные и въ высокой степени привлекательные типы хроники. За ними, по порядку ихъ художественнаго значенія, слдуютъ лица, мало или же и совсмъ ничмъ не выдающіяся, изъ общаго уровня городскихъ провинціальныхъ обывателей. А затмъ… затмъ, насколько живы и правдивы вс ‘хорошіе’ люди повствованія, въ которыхъ нтъ ни одной лишней черточки, настолько же мы находимъ лишняго и ненужнаго въ изображеніи представителей противуположной стороны. Въ искренности автора не можетъ быть никакого сомннія. Какъ настоящій художникъ, одаренный, къ тому же, огромнымъ талантомъ, H. С. Лсковъ искалъ, несомннно, правды и одной только правды. Въ изображеніи типовъ положительныхъ онъ нашелъ ее съ удивительною врностью и тонкостью пониманія, съ необычайною мрой, не допустившею его ни до малйшаго преувеличенія, съ тмъ отличнымъ разумніемъ сложности характеровъ, обстоятельствъ, при которыхъ имъ приходится обнаруживаться, и взаимныхъ соотношеній, какъ между людьми, такъ и между событіями, и, наконецъ, съ тмъ глубокимъ знаніемъ всего того, что хотлъ изобразить г. Лсковъ. Но, какъ только онъ брался за изображеніе лицъ, ему несимпатичныхъ, или явленій нашей жизни, которымъ онъ не сочувствовалъ, такъ дло принимало совершенно иной оборотъ, — тотъ именно, съ какимъ мы встрчаемся въ Соборянахъ, въ роман На ножахъ и, въ особенности, въ роман Некуда. По складу своего таланта, H. С. Лсковъ художникъ-эстетикъ съ наклонностью къ бытописательству, съ глубокою любовью ко всему прекрасному, въ особенности — къ прекрасному въ дух. Юнъ мастерски уметъ выдлить прекрасное и истинное изъ всякихъ, каковы бы он ни были, оболочекъ, могущихъ скрывать ихъ отъ взоровъ и пониманія большинства людей, но лишь тогда, когда онъ вритъ въ возможность существованія прекраснаго и истиннаго при данной обстановк и подь извстною оболочкой. Способный глубоко врить, но недоврчивый, обладающій очень большимъ умомъ, но умомъ скептическимъ, онъ въ начал своей литературной карьеры поддался было нкоторымъ вліяніямъ, отвлекшимъ его отъ настоящаго пути, предопредленнаго его характеромъ, талантомъ и умомъ. Литературная дятельность г. Лскова началась въ тревожное и мудреное время, когда многое старое, казавшееся незыблемымъ и неподлежащимъ даже обсужденію, оказалось отжившимъ, поколебленнымъ и не только смло обсуждаемымъ, но и оспариваемымъ, иное — осуждаемымъ. Въ литератур уже успли сложиться направленія, писатели, увлекшись направленіями и желаніемъ отстаивать всми способами ‘свое’ направленіе, переступали должную мру, доходили до тенденціозности, пренебрегая художественностью, порою забывая о первомъ ея требованіи — о художественной правд. Общей участи не взбжали даже такіе великіе художники, какъ Тургеневъ — въ Нови и Гончаровъ — въ Обрыв. Не избжалъ ея и г. Лсковъ. То новое, что вставало противъ стараго, колебало его и разрушало, какъ было разрушено крпостное право, было молодо и -бродило, какъ молодое вино на сильныхъ дрожжахъ, и цнилось, и било порою черезъ край… Теперь, по прошествіи почти тридцати лтъ съ тхъ поръ, какъ это совершалось, но очень многимъ причинамъ, все еще нельзя отнестись объективно и вполн правдиво къ тому, что было тогда, и къ тмъ, кто тогда былъ. Ясно, что и теперь еще не настало время для безпристрастной оцнки того, въ чемъ одни видли дверь спасенія отверзту, другіе — пропасть губительную, и никто не видалъ настоящей дйствительности, т.-е. просто — эволюціи, совершавшейся слишкомъ близко и всхъ затрогивавшей въ большей или меньшей мр. Всякій видлъ единичные и разрозненные факты, всякій зналъ ограниченное число лицъ, у всхъ на виду была, такъ сказать, анекдотическая сторона даннаго историческаго момента, и это всхъ, за немногими исключеніями, ускользалъ общій его смыслъ. Авторъ романа Некуда не принадлежалъ къ числу тхъ, изъ кого составлялись эти немногія исключеніи. Какъ скептикъ, случайно очутившійся въ рядахъ людей, видвшихъ только пропасти и ‘обрывы’, онъ съ глубокимъ недовріемъ отнесся ко всему, почитавшемуся этими? людьми ‘враждебнымъ’. Русская поговорка: ‘не по хорошу милъ — по милу хорошъ’ иметъ и обратное значеніе: ненавистенъ не тотъ, кто дуренъ, а дуренъ (въ нашихъ глазахъ) тотъ, кто намъ ненавистенъ, почему бы тони было. Хорошія качества ‘ненавистнаго’, подъ вліяніемъ субъективности, оборачиваются къ его осужденію и вящему его посрамленію, дурныя качества выростаютъ до размровъ ужасающихъ пороковъ, вс дянія ‘ненавистнаго’ становятся безнравственными и преступными, малйшая особенность одежды, прически и т. п. полагаются ему въ вину, самая наружность ‘ненавистнаго’ представляется непріятною и отталкивающею, тогда какъ ‘по милу хорошіе’ — всегда правы и во всемъ хороши’. въ кринолинахъ и турнюрахъ, въ ‘собачьихъ’ прическахъ и въ копнахъ чужихъ волосъ на голов, въ дурацкихъ ‘капуляхъ’, съ моноклями на глазахъ, съ pince nez на носахъ. Въ большинств произведеній тенденціозныхъ люди, какъ люди, совсмъ не имютъ мста, точно ихъ и не существуетъ на свт, и вс дйствующія лица длятся на дв категоріи: ‘милыхъ’ и ‘ненавистныхъ’. Этого нтъ въ романахъ H. С. Лскова. Какъ художникъ и скептикъ, онъ не вдался, въ крайности и въ его повствованіяхъ мы* видимъ иное дленіе, а именно — на людей настоящихъ и на ‘ненавистныхъ’. Для скептика не существуетъ абсолютно-хорошихъ или хорошихъ только ‘по милу’. Къ сожалнію, молодой еще въ то время скептицизмъ г. Лскова не удержался на этой же высот по отношенію къ немилымъ. Возможно,— мы этого не знаемъ наврное,— возможно, что, по прискорбной случайности, г. Лскову пришлось встрчать преимущественно и ближе узнать худшихъ представителей такъ называемыхъ по тогдашнему ‘новыхъ людей’. Мы почитаемъ это возможнымъ и вроятнымъ потому, что только такихъ изобразилъ г. Лсковъ изъ всего множества людей, страстно искавшихъ новыхъ формъ общежитія. Авторъ романа Некуда, какъ и огромное большинство противниковъ ‘новизны’, упустилъ изъ вида, что исканія такого рода были вызваны неудовлетворительностью ‘старымъ’ и стремленіемъ разршить вопросъ: ‘что длать?’ — желаніемъ найти такое ршеніе этого вопроса, которое дало бы возможность жить счастливо наибольшему числу людей. Теперь очевидно, разумется, что не дурные люди пустились въ трудный и опасный путь такихъ исканій, а скоре, наоборотъ, люди хорошіе и, во всякомъ случа, увлекающіеся и искренніе. Одни въ своемъ увлеченіи зашли слишкомъ далеко, другіе слишкомъ рьяно кинулись впередъ, не замчая, что попали на ложный путь, третьи… Но дло не въ томъ, кто что длалъ и къ чему пришелъ. Въ настоящую минуту, когда мы ведемъ рчь о сочиненіяхъ г. Лскова, для насъ важно установить, что къ увлекшимся и искавшимъ искренно пристали и совсмъ нехорошіе люди, такіе, съ которыхъ писалъ г. Лсковъ своихъ ненавистныхъ’. Капитальная ошибка автора состоитъ въ томъ, что этимъ приставшимъ онъ отвелъ ничуть не подобающее имъ мсто, что взялъ исключительно образцы, такъ сказать, отрицательныя и дянія отобралъ для нихъ только позорныя и тмъ самъ пришелъ и многихъ читателей привелъ къ самымъ ложнымъ обобщеніямъ.
Въ разсказ, или врне въ ряд разсказовъ, озаглавленныхъ Смхъ и горе, мы находимъ нкоторые обращики старыхъ порядковъ, отъ которыхъ герой повствованія ухалъ жить за границу. Не вс же, однако, могли отъ нихъ ухать въ чужіе края, да и что бы, наконецъ, вышло, если бы ухали вс недовольные такими старыми порядками? Изъ этого разсказа немудрено вывести заключеніе о томъ, что самъ г. Лсковъ къ ‘старымъ’ порядкамъ относился совершенно такъ же, какъ и т, что искали новыхъ формъ жизни и лучшихъ порядковъ. Лсковъ никогда не былъ приверженцемъ и отстаивателемъ обскурантизма, принимавшаго всякое движеніе впередъ за результатъ губительной злокозненности. ‘Старые’ порядки онъ осудилъ по достоинству и,— считаемъ себя вправ сказать,— неотразиме и безпощадне, чмъ кто-либо другой, въ разсказ Смхъ и горе и въ Соборянахъ, гд лучшіе, честнйшіе и полезнйшіе люди гибнутъ ни за-что, ни про-что, единственно ‘отъ порядковъ’, дающихъ возможность всякимъ негодяямъ дйствовать доносами и клеветою и губящихъ ‘Божіе живое дло’, какъ совершенно правильно сказалъ протопопъ Туберозовъ за минуту до своей смерти. Не мене поразительно и рзко осудилъ ихъ авторъ въ роман На ножахъ, о чемъ мы надемся говорить впослдствіи, по выход въ свтъ остальныхъ томовъ Сочиненій H. С. Лскова.
Мы уже сказали, что г. Лсковъ особенно мастерски изображаетъ положительные типы людей, хорошихъ до идеальности. Это въ высшей степени мудреная задача, которой въ нашей литератур никто не выполнилъ такъ удачно и многосторонне, какъ авторъ Соборянъ, служащихъ блестящимъ тому доказательствомъ. Весь второй томъ его Сочиненій является подтвержденіемъ нашего мннія. Въ этомъ том собраны: Однодумъ, Пигмей, Кадетскій монастырь, Русскій демократъ, Несмертельный голованъ, Инженеры безсребренники, Лвша, Очарованный странникъ, Человкъ на часахъ и Шерамуръ. Если къ этому добавить изъ перваго тома разсказы На краю свта и Запечатленный ангелъ, то получится, поистин, чудное, способное растрогать самую черствую душу, собраніе высокихъ примровъ добродтелей, которыми крпка земля Русская и благодаря которымъ ‘стоитъ градъ’. Замчательно, что вс такіе типы, созданные другими писателями, начиная съ самого Гоголя, боле или мене не удовлетворительны, вс страдаютъ отъ выдуманности, резонерства и дидактизма. Ничего подобнаго нтъ у г. Лскова ни въ самомалйшей дол, вс его Праведники (таково общее заглавіе разсказовъ, помщенныхъ во II том) самые простые и безхитростные русскіе люди и свои праведныя дла они совершаютъ тихо и скромно, отъ чистаго сердца, какъ будто иныхъ длъ и не должно совсмъ совершаться, поступаютъ они такъ ничуть не въ назиданіе, а потому, что не могутъ поступать иначе. И авторъ передаетъ намъ ихъ дянія съ тою же простотой, съ какою они были совершены, не подчеркивая поученія и не выдвигая ‘морали’, не задаваясь дидактическими цлями. Тутъ г. Лсковъ является настоящимъ бытописателемъ, въ чемъ мы не знаемъ ему равнаго, тутъ у него — одна правда, настоящая художественная и чисто-объективная правда, и одно у него ‘направленіе’ — этою правдой побдить всякую ложь, всякую фальшь, хотя бы таковая исходила въ вид ‘тихоструйной рчи’ изъ устъ высокочтимаго архипастыря (разсказъ: Человкъ на часахъ).
Намъ остается сказать нсколько словъ о язык, которымъ пишетъ г. Лсковъ. Его языкъ замчательно образенъ и такъ же своеобразенъ, какъ само имъ написанное, и всегда находится въ соотвтствіи съ написаннымъ. Форма всецло сливается съ содержаніемъ, отъ чего получается впечатлніе большой гармоніи между идеей и ея выраженіемъ. Надо отмтить, однако же, что иногда желаніе автора придать своему повствованію характеръ, наиболе подходящій къ изображаемымъ сред и времени, порождаетъ нкоторую тяжеловатость языка, к въ немъ чувствуется слишкомъ старательный подборъ словъ и выраженій, доходящій довольно рдко, правда, до того, что можетъ быть названо виртуозностью, производящею впечатлніе дланности. Мы думаемъ, что г. Лсковъ, какъ бытописатель, склоненъ къ преувеличенію въ этомъ отношеніи и, поддавшись искушенію дойти въ своихъ повствованіяхъ до ‘документальности’, рискуетъ впасть въ манерность. Примровъ мы теперь приводить не будемъ и отложимъ это до выхода въ свтъ послдней части его Сочиненій, такъ какъ во второй ихъ половин разсчитываемъ найти убдительныя доказательства высказанному нами мннію.
До сихъ поръ вышло пять томовъ Сочиненій H. С. Лскова, все изданіе будетъ состоять изъ десяти томовъ. Цна полному изданію назначена 20 руб., съ разсрочкою платежа для подписавшихся на него. Иногородніе приплачиваютъ 2 руб. за пересылку. Къ шестому тому будетъ приложенъ гравированный на мди портретъ автора. Съ выходомъ послдняго тома цна будетъ возвышена, какъ значится въ объявленіи объ изданіи. Въ вышедшихъ пяти томахъ 195 печатныхъ листовъ. Расчитывая, что въ остальныхъ пяти томахъ будетъ столько же, и принимая возниманіе изящество изданія, мы находимъ объявленную цну весьма умренною.

‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1889

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека