Собрание нужных сочинений, Мраморнов А. И., Год: 2008
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Отец Валентин Свенцицкий (1881—1931) занимает достойное место в русской богословской мысли XX в., главным образом, благодаря широко известным работам ‘Диалоги’ и ‘Монастырь в миру’. Ныне впервые переизданы его художественные произведения, написанные до принятия священного сана (Собрание сочинений. Т. 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901—1917) / Сост., послесл., коммент. С. В. Черткова. М.: Даръ, 2008). Значение этих текстов не только художественное. ‘Духовный реализм’ — так определил направление, в котором работал Свенцицкий, составитель издания.
Начинается книга с ‘фантазии’ ‘Второе распятие Христа’, которая, как выясняется, не так уж и фантастична, а, напротив, весьма реалистична в изображении подлинного настроя именующих себя христианами в ту эпоху (как, впрочем, и в нашу). Правдивый рассказ о том, как встретила Христа Москва начала XX в., тогда еще с целехонькими сорока сороками и стародавними традициями, обнажает причины гибели Российской империи. После ‘Фантазии’ от тома уже невозможно оторваться, и не особым преувеличением будет сказать, что 800-страничная книга читается на одном дыхании.
Ключевое произведение здесь — ‘Антихрист (Записки странного человека)’. Автобиографическая проза блестяще показывает картину духовного падения человека и путь возврата из мира тьмы. Чертков достаточно подробно, емко и верно написал об этом творении в послесловии, поэтому читателю обязательно следует обратиться к статье, чтобы правильно понять Странного человека, чтобы сопереживать герою (вне зависимости от того, разглядит ли за собой ту же бездну грехов, что и автор). Роман-исповедь и сам по себе, и особенно в контексте биографии Свенцицкого и его современников имеет огромное миссионерское и назидательное значение. Включите это произведение в школьную программу и хорошенько разберите его в старших классах, с нужными комментариями и должным вниманием — эффект будет колоссальный.
Драматическая дилогия (‘Смерть’ и ‘Пастор Реллинг’) продолжает темы смерти, сохранения нравственной чистоты и искренности. Скандинавское обрамление пьес вызывает в сознании художественные образы фильмов И. Бергмана. Сопоставимы эти пьесы с картинами шведского мастера и по глубочайшему психологизму. Недаром сам Свенцицкий писал: ‘Сколько слёз и крови вложил я в свою маленькую-маленькую книжечку. И как бы мне хотелось, чтобы слёзы мои дошли до людских сердец и чтобы они поняли, как глубоко и страшно человеческое страданье’ (С. 752).
Пьеса ‘Интеллигенция’ многое говорит о духе той эпохи: пророчество о вырождении русской интеллигенции, потерявшей саму способность веровать в Спасителя, насколько резко, настолько и правдиво. Оно отсылает читателя к самому последнему произведению 1-го тома — пронзительной притче ‘Юродивый’, написанной в переломном не только для России, но и для Свенцицкого 1917 г. А вот следующая пьеса ‘Наследство Твердыниных’ к эпохе не привязана и скорее напоминает о бессмертных персонажах А. Н. Островского.
Почти все представленные в томе сочинения предельно автобиографичны. Многочисленные детали в рассказах не выдуманы автором, а списаны с натуры без значительных изменений. Впрочем, не только детали, но и герои, и среда, в которой они действуют. Таков, например, удивительный рассказ ‘На заре туманной юности’, где в одну, созданную писателем на бумаге, епархию попадают епископ Симбирский и Сызранский Варсонофий (Охотин), известный саратовский протоиерей Урбанов, представители поволжских духовных семейств Златорунских и Гибралтарских (у Свенцицкого фамилии чуть переиначены). Этот рассказ — кладезь цитат для эпиграфов научных трудов о духовном сословии и епархиальном управлении.
В рассказе ‘Песнь Песней’ изображена аллегорическая картина, которую автор видел ‘у ажарских пустынников… и описал в книге ‘Граждане неба». В рассказе ‘Тёмной ночью’ волжские пейзажи явно списаны с натуры — в то время Свенцицкий жил под Царицыным, у священника Сергия Краснова, на дочери которого впоследствии женился. Так что автобиографических деталей достаточно, но отнюдь не сущностей, как в ‘Антихристе’.
Рассказы Свенцицкого в историческом и богословском отношении менее ценны, чем крупные вещи, но художественное значение некоторых из них поистине велико: можно полностью поддержать Черткова, считающего, что они входят в золотой фонд русской прозы XX в. и ‘составляют ценность русской духовной культуры’. Но трудно согласиться, когда он отказывается отнести рассказ ‘Шутка лейтенанта Гейера’ к творческим удачам автора. Думается, найдется немало читателей, у которых из глаз польются искренние слезы и при прочтении рассказа ‘Любовь’, схожего по эмоциональной силе воздействия и вызывающего ассоциации с романом К. Абэ ‘Чужое лицо’.
Рассказы Свенцицкого — разные. Они то возвращают к основным темам ‘Антихриста’ (‘Из дневника ‘странного человека») и пьес (‘Отец Яков’, ‘Ольга Николаевна’), то заставляют даже черствеющую душу размягчиться (‘Голодная ‘елка»), то перекликаются одновременно с Н. В. Гоголем и М. А. Булгаковым (святочный рассказ ‘Старый чорт’), то учат, сколь ужасно, когда солдат (говоря расширительно и современным языком, любой силовик) окончательно забывает о душе и умеет лишь тупо исполнять приказы (‘Побег’ и ‘Шутка…’).
Справочный аппарат издания обширен (почти четверть объема книги), обстоятелен и предельно разнообразен. Здесь и исторические экскурсы (строго выдержанные, со ссылками на источники), и богословские (в целом не менее строгие, хотя Чертков чувствует себя вполне свободно в понимании духовного смысла толкуемых текстов), и литературоведческие, и философские (подмечено, что Свенцицкий, опережая время, формулирует то, о чем значительно позже писали философы-экзистенциалисты), и материалы к биографии автора. Обращает на себя внимание необычный заголовок ‘Комментарии и толкования‘, определяющий выход за рамки сухого комментирования источника. Послесловие ‘Писатель-проповедник’ состоит из краткой биографии Свенцицкого и разбора публикуемых сочинений. И здесь Чертков помогает читателю примерить идеи, образы, пророчества Свенцицкого к сегодняшнему дню. В этом смысле он поступает, конечно, не научно, но полноправно — острые, порой весьма эмоциональные сопоставления с нынешним состоянием общества вполне допустимы в критике художественной литературы.
Например, ‘Фантазия’ побуждает Черткова пуститься в размышления о Церкви: ‘Она там, где любовь, правда и таинственное благодатное общение. А значит, нет в ней псевдопатриотов, которыми правит ненависть, нет потерявших совесть судей, нет миллионеров, спокойно взирающих на нищих, нет властителей, морящих страну голодом и развращающих тотальной ложью, нет солдат и генералов, расстреливающих народ, нет священников, благословляющих беззаконие, нет трусливо молчащих при виде беды в своём доме’ (С. 646-647).
Ценность издания не только в своевременной актуализации текстов, но и в предложенном личном их осмыслении. Чертков-толкователь — живая христианская душа, человек, тонко чувствующий ту эпоху в истории Церкви, эрудит, знаток русской литературы. Авторским и абсолютно самостоятельным можно считать открытое пренебрежение, которое он испытывает к ‘серебряному веку’, называя его ‘посеребрённым’, напирая на нравственную испорченность его основных представителей. Впрочем, при всей категоричности определений, нельзя не почувствовать, именно на примере сочинений Свенцицкого, определенную их правоту.
Прочитавший 1-й том с нетерпением будет ждать появления последующих, работа над которыми ведется в издательстве ‘Даръ’. Во 2-м томе заинтересованного читателя ждет публицистика Свенцицкого — философские, богословские и литературоведческие работы 1905—1908 гг. Издание творений новомучеников и исповедников российских, а затем их ‘сосредоточенное чтение’, как справедливо отмечает составитель, — акт покаяния и ‘наш долг: перед авторами и пред Господом’.