С. Елпатьевскій
Снгурочка.
Снгурочка.
I.
II.
III.
IV.
Снегурочка, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 19 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
Снгурочк было подъ тридцать, а быть можетъ и за тридцать, Судя по тому, что дочь ея была уже въ третьемъ класс гимназіи, и раньше двочки былъ еще мальчикъ, умершій. Лицо у нея было холодное, скучное, какое-то срое, движенія вялыя и неувренныя, и одвалась она въ простенькія самодльныя кофточки, и говорила тмъ самодльнымъ говоромъ, какимъ говорятъ въ глухихъ деревняхъ нетронутые россійской цивилизаціей сибиряки, и имя у нея было неизящное — Евфросинья Степановна… И все-таки я звалъ ее про себя Снгурочкой, и Снгурочкой осталась она въ моей памяти.
Тоненькая и стройная, какъ молоденькая лиственница, съ несложившейся фигурой и блокурыми, совсмъ свтлыми волосами,— бленькая и какая-то хрупкая, она выглядла двушкой, немного постарше своей дочери, а иногда и гимназисткой выпускныхъ классовъ, когда сидла въ своей любимой поз, наклонившись надъ книгой за маленькимъ столомъ ея дочери, какъ я часто видалъ, когда бывалъ у мужа ея — Иннокентія Демьяновича. Блокурая голова поднималась отъ книги и смотрла вдаль долго и неподвижно, тогда, казалось, она старается что-то вспомнить,— трудное и нужное, и ей грустно, что она не можетъ вспомнить…
Особенные у нея были глаза. Холодные и прозрачные, они были того блдно-голубоватаго цвта, какимъ выглядитъ зимній снгъ, временами они темнли и становились совсмъ синіе, какъ тотъ странный снгъ, какимъ онъ бываетъ весной, тогда глаза длались большіе, глубокіе и теплые.
Тогда срое, скучное лицо оживлялось и согрвалось, и движенія становилась порывисты, и тоненькая гибкая фигура выпрямлялась и словно выростала, и совсмъ по другому звенлъ голосъ, и совсмъ другія,— русскія горячія слова неслись въ воздух… И я съ удивленіемъ слушалъ и съ удивленіемъ смотрлъ на измнившееся возбужденное лицо съ расширившимися, посинвшими глазами.
Долго я видлъ только срое лицо и зимніе глаза. Завернувшись въ свою теплую шаль,— казалось, ей всегда было холодно,— она молча протягивала мн холодную снжную руку, уходила въ свою комнату, и до меня доносился оттуда только монотонный голосъ ея, диктовавшій дочери диктантъ. Изрдка выйдетъ она въ залъ, гд мы бесдовали съ Иннокентіемъ Демьяновичемъ о сибирскихъ матеріяхъ, на минуту остановится въ дверяхъ, прислушается, взглянетъ то на одного, то на другого своимъ срымъ безучастнымъ лицомъ, и опять скроется. Я пробовалъ заговаривать съ ней, но у насъ ничего не выходило,— дикая и застнчивая, она подавала короткія, неуклюжія реплики въ отвтъ на мои вопросы, и разговоръ обрывался.
А меня она очень интересовала. Мн хотлось знать, кто читаетъ эти книжки журналовъ, которыя я часто находилъ открытыми на стол, и для кого стоитъ на полкахъ эта толпа русскихъ писателей. Я зналъ, что не для Иннокентія Демьяновича. Его библіотека была совсмъ особенная и заключала въ себ довольно полное собраніе сочиненій стараго Никольскаго рынка. Тамъ были и ‘Тайны природы и человческаго духа’, и ‘40.000 секретовъ’, и ‘Чудеса’, всякихъ міровъ, и ‘Загробная жизнь’, и ‘Самоновйшій лчебникъ’ и пр., и пр., все то, что путемъ упорныхъ сбереженій съ десяти лтъ, соблазняемый необыкновенными заглавіями и обуреваемый жаждой проникнуть во всякія ‘Чудеса и Тайны’, выписывалъ Иннокентій Демьяновичъ. Удивительная библіотека давно лежала сваленная въ сундуки, давно и самъ онъ узналъ, и добрые люди указали, что все это хламъ, годный только на растопку, усплъ прочитать другія книги и сдлался тмъ развитымъ, но необразованнымъ, обо многомъ думавшимъ и многое понимавшимъ, но не знавшимъ элементарныхъ вещей, извстныхъ всякому гимназисту,— особеннымъ человкомъ, какихъ много въ Россіи вообще и въ Сибири въ частности. Съ нимъ можно было говорить о чемъ угодно, но я зналъ, что онъ мало интересуется Россіей, газеты читаетъ только сибирскія, а изъ русскихъ журналовъ только историческіе, къ которымъ онъ почему-то пристрастился — тогда онъ восхищался дневникомъ Пирогова — и гд онъ особенно старательно выискивалъ воспоминанія и разсказы про старые крпостные порядки.
Приходилось думать, что журналы лежатъ для жены его, но въ моей голов какъ-то не связывались эти журналы и книги и скучная срая фигура съ топорными деревенскими фразами, казавшаяся такой примитивной, некультурной.
Помню какъ-то, въ зимній вьюжистый вечеръ я пріхалъ къ нимъ изъ подгородной деревушки, гд я жилъ тогда — въ ихъ маленькій трехъ-оконный домикъ, помщавшійся на краю города, рядомъ съ тайгой, окружавшей городокъ кольцомъ. Двочка спала, Иннокентія Демьяновича дома не было, жена его была одна и въ какомъ-то особенномъ настроеніи. Она приняла меня холодне обыкновеннаго, почти вовсе не замчала меня и все время сидла въ дальнемъ углу, прильнувши къ окну. А снжный буранъ крутилъ и метался, и блыми хлопьями бился въ окна. Временами поднимался вой тайги — долгій, тяжелый, и все росъ и угрюмымъ шумомъ наполнялъ комнату. Тогда завернувшаяся въ шаль худенькая фигура въ дальнемъ углу вздрагивала и плотне припадала къ окну, и въ отвтъ на мои вопросы падали оттуда въ комнату какія-то не подходящія фразы, безсвязныя, случайныя, о которыхъ, очевидно, она и не думала.
Совершенно неожиданно она вскочила, посмотрла на меня странными, сузившимися глазами и торопливо, путаясь, заговорила:
— Ужъ вы не сердитесь, пожалуйста… Сдлайте милость, не сердитесь… Не могу я… Никакъ нельзя… Онъ придетъ, Иннокентій Демьяновичъ, сейчасъ придетъ. Такъ и сказалъ…
Она кинулась въ сосднюю комнату, тотчасъ же вышла, торопливо натягивая кофточку, проскользнула въ переднюю и, кинувши мн: ‘Онъ придетъ… Такъ и сказалъ’…— скрылась…
Мн нужно было сговориться съ Иннокентіемъ Демьяновичемъ о поздк на пріискъ, куда мы давно собирались, да и не хотлось возвращаться домой. Я только что отпрягъ и поставилъ подъ навсъ мою лошадь — приходилось снова запрягать, снова плестись по выбитымъ обозами ухабамъ между двумя рядами этого невеселаго темнаго лса, вязнуть въ сугробахъ околицы и вернуться въ продуваемую, какъ ршето, мою избушку на курьихъ ножкахъ,— за тмъ, чтобы слушать, какъ несется буранъ мимо оконъ, какъ воетъ тайга, и думать подходящія одинокія думы, которыя такъ любятъ приходить въ подобные вечера и отъ которыхъ я только что бжалъ. Какая-то физическая истома не пускала меня двинуться отъ тепла жарко натопленной комнаты, отъ шумящаго самовара, отъ уюта семейнаго дома. Я остался ждать хозяина.
Кто такой былъ Иннокентій Демьяновичъ,— трудно сказать. Офиціально онъ назывался ‘служащій’, но русское понятіе ‘служащій’ такъ же мало опредляло его, какъ мало походитъ сибирскій купецъ на русскаго купца. Сибирь тогда еще не дошла до раздленія труда и дифференцированія торговыхъ функцій. Одинъ и тотъ же купецъ, въ большинств случаевъ самъ составлявшій свое состояніе, занимался и золотопромышленностью, и велъ дла съ инородцами по пушнин, рыб и мамонтовой кости, и длалъ хлбныя операціи, и имлъ универсальный магазинъ, гд было все,— отъ дегтя и хомутовъ до бархата и шампанскаго включительно.
Такія же многообразныя функціи исполнялъ и Иннокентій Демьяновичъ, только за прилавкомъ никогда не сидлъ. Тотчасъ посл окончанія городского училища, еще мальчикомъ, онъ поступилъ на пріиски, прошелъ вс ступени пріисковой лстницы, бывалъ и въ тундр у инородцевъ, и здилъ въ южныя сибирскія степи за хлбомъ и скотомъ, а большую часть своей жизни провелъ въ поискахъ за золотомъ, въ плаваньи но пустыннымъ ркамъ, въ скитаньи по безлюднымъ таежнымъ сопкамъ. Ширококостный, на короткихъ ногахъ, съ узкимъ прорзомъ глазъ, съ рдкой растительностью на подбородк — въ его жилахъ текла несомннная примсь бурятской крови — молчаливый и повидимому неповоротливый, онъ былъ типичнымъ представителемъ тхъ служащихъ въ Сибири людей, которые длаютъ ея исторію — покоряютъ природу, прокладываютъ новые таежные пути, изслдуютъ пустынныя, никому невдомыя рки, наполняютъ рдкостями музеи Сибири, тхъ характерныхъ сибирскихъ людей, которые, повидимому, перестали понимать, что такое опасность и испытывать то чувство, которое называется страхомъ. О подвигахъ Иннокентія Демьяновича я давно слышалъ, но познакомились мы случайно и, не знаю почему, сдлались пріятелями.
Когда вставали въ ум всякіе вопросы и воспоминанія и это скверное сомнніе закрадывалось въ душу и поднималась та глухая тоска, съ которой такъ скучно сидть одному въ холодной избушк на курьихъ ножкахъ,— нужно было хать къ Иннокентію Демьяновичу и слушать, какіе озорники т медвди, которые не ложатся на зиму въ берлогу, и какъ не хорошо дышитъ въ лицо медвдь, если невзначая облапитъ тебя въ тайг, какъ неудобно бываетъ, если лодка налетитъ на камень и упадутъ въ воду ружье и провизія и приходится сотню, другую верстъ пробираться пшкомъ по пустыннымъ мстамъ, и какая невкусная сырая рыба и дичь безъ соли. О себ онъ избгалъ говорить и предпочиталъ разсказывать о своихъ пріятеляхъ, а такъ какъ пріятелей у него было много и вс они были такіе же ‘служащіе’, какъ и онъ, то и матеріалъ для разсказовъ у насъ не истощался.
Сначала мн было довольно трудно разговаривать, пока я не обучился сибирскому языку.
— Какой парень-то могучій потерялся! Молодыми-то товарищи были…
— Гд потерялся?— интересуюсь я.
— Въ деревн… Въ Кемской.
— Какъ же это онъ тамъ потерялся?
Я знаю Кемскую и удивляюсь.
— Напали на него трое,— думали деньги на разсчетъ рабочихъ везетъ. Двоихъ-то онъ уложилъ, а третій топоромъ, должно быть, по башк угодилъ… Привезли въ Кемскую,— три дня только протянулъ…
— Потерялся? — все продолжаю недоумвать я.
Мой собесдникъ тоже недоумваетъ, почему я пристаю къ нему съ глупыми вопросами, и коротко отвчаетъ:
— Ну…
Пріхалъ онъ какъ-то изъ губернскаго города и сообщаетъ мн свжую новость:
— Ивана-то Алексевича знавали? Пропалъ!..
— Гд пропалъ? — спрашиваю я.
— У себя на именинахъ, за обдомъ… Только что ‘уру’ за его здоровье закричали, а онъ покатился со стула и не охнулъ.
Понемногу я привыкаю, перестаю задавать глупые вопросы и только интересуюсь знать, отчего ‘теряются’ и какъ по настоящему ‘пропадаютъ’ люди.
… — Послалъ какъ-то хозяинъ нашъ другого служащаго — я-то хворалъ тогда — Пыжова, Андрея Андреевича, осенью въ тайгу съ деньгами. Недля проходитъ, мсяцъ проходитъ, полгода… Пишутъ изъ тайги: не являлся. Чтобы убитъ, либо еще что-нибудь,— нельзя было подумать,— шестеро рабочихъ съ нимъ. Хоть и врный человкъ былъ, старый служащій, испытанный, а подумалъ на него хозяинъ,— большія деньги съ нимъ были: подлился, молъ, съ рабочими да и убжалъ. Телеграммы разослалъ по всмъ мстамъ,— въ Колывани кого-то сцапали, да оказалось не онъ. И забывать стали… Только, ду я разъ по Енисею такъ въ март, далеко отсюда — верстъ десять, а можетъ пятнадцать — тамъ Енисей-то шириной будетъ… маленечко заблудился я въ буранъ,— ду по средин и смотрю, что за чудо: сидятъ люди въ снгу, кучкой, другъ къ дружк наклонились, словно сговариваются про что. Подъзжаю,— мерзлые… Лица блыя-блыя, какъ снгъ, и словно спятъ. Только плечи да головы надъ сугробомъ… Откопали мы,— въ лодк сидятъ. Попали видно въ сало и затерло льдами… Кто за весла еще руками держится, одинъ внизу лежитъ, лицомъ ко дну,— должно укрыться хотлъ, а на корм Андрей Андреевичъ сидитъ — лицо такое сердитое, въ ногахъ полчетверти водки замерзшей. И деньги вс при немъ,— цлы…
И другой случаи разсказываетъ мн Иннокентій Демьяновичъ, когда отъ людей остались только головешки ихъ костра, да котелокъ, да обглоданныя звриными зубами человческія кости.. И третій случай, когда отъ людей ничего не осталось, и ждутъ ихъ въ семь цлые года, пока время не сотретъ ихъ память…
Тогда Россія постепенно уходитъ вдаль, и россійскія печали и сомннія затихаютъ, и начинаешь проникаться настроеніемъ Сибири,— этой огромной, не дифференцированной, не вдающей рефлексій Сибири, гд все такъ просто и несомннно,— медвдь, буранъ, сопка, въ пятнадцать верстъ ширины рки, на тысячи верстъ тайга, гд люди еще не дожили до того, чтобы ‘помирать’, ‘опочивать’, ‘преставляться’ и даже не успваютъ ‘отойти’ и ‘кончиться’, а просто ‘теряются’ и ‘пропадаютъ’…
Иннокентій Демьяновичъ пришелъ, наконецъ. Изъ-за самовара выглядываетъ его мохнатая, скуластая голова и опущенные внизъ рыжіе усы. Онъ попыхиваетъ своей неизмнной трубочкой и ‘разговариваетъ’.
— Что же на пріиски,— демъ, что ли? спрашиваю я.
— Ну…— слышится изъ-за самовара. Въ перевод на человческій языкъ это значитъ: демъ.
— Скоро?
— Ну!..
Было очевидно, что не скоро и даже совсмъ не скоро.
— Но вдь тогда рка пройдетъ!.. И транспортъ пропустимъ… Придется верхомъ хать, вдвоемъ!
Оказывается, что мой собесдникъ именно и собирается хать верхомъ, посл ледохода, такъ какъ положительно говоритъ:
— Ну…
Въ моей душ поднимаются опасенія.
— Двсти верстъ слишкомъ по тайг,— протестую я.— Говорятъ, весной медвди голодные и злые, они насъ не того?
Изъ-за самовара вылетаетъ клубъ табачнаго дыма и длинное крылатое слово:
— Ну-у-у!!!…
Я устыдился, такъ какъ мой собесдникъ ясно выразилъ и снисходительную жалость ко мн, и свое презрніе къ медвдямъ и двумъ стамъ верстъ, поэтому я ршительно объявляю:
— Ладно,— ду!..
Такимъ образомъ, вопросъ о поздк достаточно обсужденъ и детально выршенъ. Мы молчимъ и куримъ.
— А гд Афросинья Степановна? — спрашиваетъ меня Иннокентій Демьяновичъ.
Мн хочется отмстить и позлить своего собесдника, и я отвчаю:
— Ну.
— Давно ушла? Не говорила, куда?
— Ну!..
Моя месть и злость проходятъ незамченными, мой собесдникъ совершенно удовлетворяется моими отвтами и только спрашиваетъ:
— Не замтили,— одлась?
Я протянулъ такое длинное и выразительное — ‘ну…’, что онъ поднялся съ мста и пошелъ въ другую комнату.
— Ничего,— успокоившись, говоритъ онъ.— Валенки надла, кофточку. Теперь долго пробгаетъ…
— Какъ это пробгаетъ?— удивился я.
— А такъ… Вотъ теперь и носится по улицамъ, либо надъ ркой. А, можетъ, въ тайгу еще забралась.
Вроятно мое лицо продолжало выражать удивленіе,— онъ продолжалъ:
— Въ род какъ пьяницы бываютъ запойныя, такъ и она… Услышитъ буранъ,— не удержишь. И все норовитъ къ тайг поближе,— первое ей это удовольствіе. Иногда, въ чемъ сидитъ, выскочитъ. Чудная вдь она у меня…
Иннокентія Демьяновича нужно было долго раскачивать, пока онъ бросалъ свое ‘ну’ и начиналъ членораздльную рчь. Теперь, къ моему удивленію, онъ самъ заговорилъ и началъ разсказывать съ тмъ оживленіемъ, которое было доступно ему.
Медленно и неуклюже шагаетъ онъ но комнат. Время отъ времени останавливается и прислушивается къ тому, что длается за окномъ,— тогда останавливается движущійся по блой стн темный силуэтъ съ мохнатой головой, такъ удивительно похожій на поднявшагося на заднія лапы медвдя.
— Въ тайг родилась… Отецъ-то ея изъ рабочихъ, съ молодыхъ лтъ на пріискахъ остался, посл матеріальнымъ служилъ у Голыхъ, Анисима Лаврентьевича, тамъ и выросла, и замужъ за меня вышла. Двое ужъ ребятъ у насъ было, какъ въ первый разъ изъ тайги она выхала.
…— Умора была, какъ пріхали,— улыбаясь говоритъ разсказчикъ.— Вдь деревни Фрося никогда не видала, а тутъ какой ни какой — городъ… Знаете, у Карпа Михайловича большой-то домъ, каменный, двухъ-этажный,— остановится и смотритъ, и смотритъ. Въ соборъ вошла, испугалась даже… Только не долго дивилась,— заскучала скоро. Съ бабьемъ городскимъ что-то не склеилось у ней, да къ тому же мальчикъ нашъ въ скорости отъ скарлатины померъ. Стала говорить: жили бы въ тайг,— живъ бы остался, не захворалъ бы… А тутъ подошло время хать мн въ развдочную партію. Боюсь оставить одну, совсмъ затосковала, мста не находитъ, какъ бы, думаю, безъ меня чего не случилось… Думалъ-думалъ,— и она-то просится: ‘увези, говоритъ, меня отсюда!’ — Дочку у сестры оставилъ, да и похалъ.
— Съ ней?
— Ну… Да вы что думаете, Афросинья-то Степановна? Стрляетъ,— тунгусу не уступитъ, а на лыжахъ — я скоре устану.
— И знаете? онъ остановился предо мной.— Сразу вдь ожила, какъ на лыжи встала. И вернулась — всякое мнніе прошло.
Я совсмъ не желалъ удовлетворяться такимъ коротенькимъ разсказомъ, и мн нсколько смутно рисовалась фигура Евфросиньи Степановны, участвующей въ развдочной партіи.
— Да разскажите вы толкомъ… Я вдь совсмъ не знаю, какая такая партія, какъ вы тамъ орудуете?..
— Извстно какъ… Лыжи тунгусскія наднемъ, саночки легкія приспособимъ въ род нартъ, провіантъ возьмемъ, инструментъ… Придемъ въ долину, гд развдку длать, и начнемъ шурфы {Ямы, изъ которыхъ берутся пробы на золото.} бить. Въ этотъ разъ получше снарядился: шестеро рабочихъ было, печку желзную взялъ, наморозилъ пельменей мшка три, да щей два здоровыхъ круга.— Много-то не возьмешь, на себ везти приходится. Ничего жить… Трудновато, конечно, мерзлую-то землю бить, да потомъ оттаивать… За то придешь съ работы, спиртишку хватишь, пошь, мокрую одежду у огня развсишь, да на нары,— живи не тужи! А кончимъ развдку, сложимъ свое барахло въ саночки, да и махнемъ черезъ сопки въ другое мсто.
Я слжу за ними черезъ сопки и спрашиваю:
— Ну, хорошо, черезъ сопки… А какъ же въ дорог-то спать?
— Въ дорог-то? Въ снгу…
— То есть, какъ это въ снгу?
— Очень просто. Большіе снга-то,— пять-шесть аршинъ. Выроемъ яму длинную да глубокую, сверху втвями погуще накроемъ, чтобы снгъ не падалъ, да и залземъ. Въ одномъ конц огонь разложимъ да воду вскипятимъ,— чайку выпить. А прогорятъ дрова, сгребемъ угли въ одинъ уголъ, дыру вверху закроемъ, гд дымъ выходилъ, да и на боковую,— малина. Тепло станетъ, а спишь такъ — дома на перин не выспишься.
Понемногу меня охватывало сибирское настроеніе. Снжная яма показалась мн такъ соблазнительна, что я выразилъ легкомысленное желаніе попутешествовать подобнымъ образомъ. Иннокентій Демьяновичъ увлекся моей идеей и сталъ уговаривать идти съ нимъ на слдующую зиму.
— Конечно, на пельмени-то, да на щи не разсчитывайте: это лакомство одно, да и то на первое время, а настоящая-то да — чай кирпичный да сухари. И хорошо: сваришь въ котл, сухарей накрошишь, посолишь и шь, инда за ушми трещитъ. Здсь вотъ иной разъ понаставлено всего, а кусокъ въ горло не идетъ, и кашляю я здсь, и одышка какая-то, а тамъ… Да что толковать! Житье — ничего, прямо хорошее житье…
— Ну, а какъ же Евфросинья-то Степановна,— тоже въ ям?
— Говорю вамъ — сразу ожила. Мы шурфы бьемъ, а она въ балаган управляется. А то возьметъ ружье, да и пойдетъ въ тайгу промышлять, что-нибудь, птицу какую, звря,— разъ сохатаго подстрлила, теленка… Рабочіе ужъ очень любили ее. Да и сами посудите: придутъ мокрые, одежонка обледенетъ, а въ балаган чай готовъ, огонь горитъ, тепло.
Онъ что-то вспомнилъ и мене оживленно выговорилъ:
— Кабы тифъ намъ не подгадилъ…
— Тифъ?
— Ну…
Въ комнат стало какъ-то сразу тише. Самоваръ жалобно допвалъ послднюю псню, тускло горла лампа, буранъ словно затихъ и только неясный, тревожный шумъ тайги наполнялъ комнату. Изъ-за самовара вспыхивала трубочка, и медленно вились кверху синіе клубы дыма, и медленно звучали въ воздух глухія, протяжныя, жуткія фразы.
— Въ снгу? Въ ям?
— Въ ней… Главная причина: въ жилое мсто вышли. Рабочіе запросились,— три мсяца прошлялись, намаялись, отдохнуть захотлось, въ баньк помыться,— не раздваясь, спишь-то. И одинъ что-то на дёсны жаловаться сталъ. Думаю. начнется цынга — крышка всему длу, самая это большая бда въ тайг: все вдь чай да сухари одни… А не далеко отъ зимовья шли, перехода на три, на четыре. Рождество къ тому же подходило. И сами-то, молъ, вздохнемъ, какъ люди праздникъ проведемъ. Ну и вышли. Зимовщикъ знакомый былъ, запасливый человкъ, чудесно съ недльку прожили у него, обмылись, отогрлись, поли всласть. Знакомые еще оказались, въ городъ похали, да буранъ задержалъ,— въ картишки перекинулись. Тамъ еще замтилъ, да какъ-то въ голову не пришло. ‘Что это,— спрашиваю какъ-то зимовщика:— народъ у тебя въ кухн валяется?»А, говоритъ, зимники изъ городу на промысла идутъ, что-то разнедужились’.
А жена все въ кухн,— чистеха она у меня, съ бльемъ все возится, стряпню развела. Посл ужъ оказалось, что у зимниковъ-то тифъ былъ — какъ онъ у васъ называется? Сыпной, что ли, пятнистый…
Ну, пошли… Сначала-то ничего. Только ужъ недлю спустя — далеко ушли — стала жена припадать, а не сознается: ‘подвези, скажетъ, немножко, пристала’… А потомъ и вовсе свалилась. Вотъ ужъ тутъ оторопь взяла меня. Лежитъ въ ям-то огненная, глаза безумные, свтятся, и все говоритъ, все говоритъ… Не доглядишь,— засунетъ руки въ снгъ, да въ ротъ… И все бы ничего: тайгу я знаю, какъ свою квартиру, компасъ при мн, на наше счастье настъ сдлался — снгъ крпкій, повернули назадъ,— не шли, а летли, все прямикомъ. Да я-то свалился, сразу память отшибло, тоже лопотать сталъ… А за мной подручный, старый таежный медвдь, а потомъ еще двое… Осталось трое здоровыхъ-то, молодые, бывали въ тайг, да мало знали ее. Посл сказывали, такъ и ршили: пропадать вс будемъ… А тутъ буранъ поднялся, санокъ то не видать стало, съ компасомъ управляться не умютъ… Думали-думали, вырыли яму большую въ снгу, положили насъ всхъ, дровъ нарубили,— запасли чаю, сухарей отдлили, одинъ съ нами остался, а двое налегк пошли жилье отыскивать… Сколько ужъ кружили и сами не знаютъ, а какъ вышли — одному Богу извстно. Зимовщикъ ружье услыхалъ, стрляли они, шли. Ну, людей разослали, какъ-то нашли насъ, откопали. Посл сказывали сугробъ надъ нами наметало, только паръ на деревьяхъ, надъ ямой-то ослъ, какъ бываетъ надъ медвжьей берлогой,— потому и замтили…
И что бы вы думали? Только т двое, что въ жилое мсто вышли, легли тамъ и не встали, а мы вс отошли — ничего!..
Я еще никакъ не могъ вылзть изъ занесенной сугробомъ снжной ямы, гд лопочутъ огненные люди съ безумными глазами, и машинально повторилъ за нимъ:
— Ничего?
— Ничего. У меня маленечко мозги помутились, въ сумасшедшемъ сидлъ, да жена долгонько, чай около года. съ ногами билась. Морозъ тогда здоровый былъ, должно быть, везли на санкахъ-то, не доглядли: ознобила ноги.
Трубка погасла, самоваръ потухъ. А за окнами снова разыгрывался буранъ, и снова что-то завыло тамъ, такъ жалобно, такъ страшно…
— Вотъ и я!
Съ клубами благо пара, она быстро вошла въ комнату, какъ сказочная Снгурочка, вся обсыпанная снгомъ, съ растрепавшимися блокурыми волосами, съ порозоввшими щеками, стройная и изящная. Звенлъ веселый смхъ, что-то пло въ ней и дрожало, какъ туго натянутая струна, а изъ-за опушенныхъ блымъ инеемъ рсницъ смотрли синіе горячіе глаза, блествшіе и искрившіеся и странно расширенные…
— Вы чего тутъ, какъ сычи, насупились? И ты-то, Кеша, хорошъ,— нашелъ, чмъ гостя угощать! Самъ же говоришь: сырость только въ живот отъ чаю-то заводится… И темно у васъ тутъ. Давайте балъ устраивать!
Евфросинья Степановна быстро сбросила валенки и кофточку, зажгла стнную лампу, принесла еще дв свчки, легко, словно безъ усилій, сдвинула тяжелый сундукъ и выгнала насъ изъ темнаго угла на середину комнаты, куда велла поставить столъ. Вмсто самовара на стол появились огромный окунь, съ нашего леща, цлое блюдо строганины {Наструганная тоненькнми стружками сырая мерзлая стерлядь, которую дятъ съ солью и перцемъ.} и водка, и облепиховая наливка. Стройная фигура носилась изъ комнаты въ комнату съ блествшими каплями растаявшаго снга на блокурыхъ волосахъ, съ звенвшимъ, какъ музыка, веселымъ смхомъ, и мн казалось, что я въ первый разъ вижу это помолодвшее возбужденное лицо и большіе синіе глаза. И въ комнат сразу сдлалось свтло и весело.
Она остановилась предъ нами, налила дв рюмки водки и, сложивши руки на груди, какъ деревенская баба, и кланяясь въ поясъ, по-бабьи церемонно выговорила:
— Бесдуйте!
Мы побесдовали. Пустыя рюмки оказались налитыми, снова поясной поклонъ.
— Бесдуйте!
Я началъ протестовать, но Иннокентій Демьяновичъ, все время улыбавшійся и повеселвшими глазами слдившій за женой, укоризненно сказалъ:
— Нельзя… Ужъ больно правильно угощаетъ.
Мы побесдовали еще по рюмк и, такъ какъ бесда принимала слишкомъ бурный характеръ, я категорически отказался отъ третьей рюмки. Тогда церемонная хозяйка поклонилась еще ниже и еще церемонне выговорила:
— Бесдуйте, гости милые! Поелозьте, сударики!
— Сами знали, надвигали,— густымъ басомъ отвтилъ Иннокентій Демьяновичъ,— наелозилися.
Тмъ не мене онъ безъ особенныхъ усилій выпилъ третью рюмку и еле согласился замнить мн водку облепиховой наливкой. Иннокентій Демьяновичъ продолжалъ время отъ времени ‘бесдовать’, а я слушалъ Евфросинью Степанокну.
Она сидла, подперши голову руками, ея возбужденіе улеглось, и большіе синіе глаза съ выраженіемъ какого-то испуга и тоски смотрли на меня.
— Ахъ, хорошо тамъ въ тайг! Шу-у-митъ…— Она зажмурила глаза, глубоко вздохнула, словно набирая въ себя какъ можно больше воздуху, и съ тмъ мняющимся выраженіемъ глазъ, отчего словно тни ходили по лицу, продолжала:
— Люблю… Разъ я замерзла было. Въ буранъ… Домъ нашъ у скалы прилпился, предъ нами ущелье длинное да глубокое, и за нимъ все сопки, сопки. Вотъ разъ и поднялся буранъ. Надла я валенки, шапку оленью да и пошла… А маленькая была, лтъ осьми-девяти. Влзла на скалу, что надъ нами, выбрала мстечко укромное за втромъ и сла… Ахъ, не видали вы буранъ въ тайг… Какъ закрутитъ снгъ, да закурятся сопки, да зашумитъ тайга со всхъ сторонъ… (она снова зажмурила глаза и глубоко вздохнула).— Стало заносить меня понемножку снгомъ, холодъ подъ шубенку забирается — не могу уйти и кончено. Все смотрю, какъ, словно стна, несется снгъ по ущелью, какъ курятся сопки, да слушаю, какъ разными голосами воетъ тайга. Вдь у каждаго дерева и у каждой сопки свой голосъ есть,— у лиственницы одинъ голосъ, ель да пихта — другой, а кедры толстымъ голосомъ шумятъ, всхъ покрываютъ. Одна сопка зашумитъ, другая, третья, а потомъ какъ сойдутся вмст да заревутъ, да какъ подхватитъ буранъ, завоетъ, засвищетъ, зарыдаетъ…
Она смотрла на меня круглыми непонимающими глазами.
— Такъ и сижу… Смеркаться стало, чувствую, ноги стынутъ, а не могу съ мста уйти, силъ нтъ оторваться, думаю,— еще немножко посмотрю, вотъ еще немножко… Ну и занесло меня,— засмялась она.— Тутъ уже не помню, должно быть, дремать стала… Долго искали. Собака наша привела отца. Ну, домой принесли, оттерли, а потомъ запирать стали, какъ буранъ начнется.
Она сидла, подперши голову рукой, и все говорила, и словно тни мелькали по лицу.
… — Вы говорите, скучать… Не жили вы тогда въ тайг,— весело было, не какъ теперь. Зимой-то еще веселе, лтомъ на работ вс. Народу много жило, поляки, русскіе… Одинъ полякъ химію намъ преподавалъ.
— Химію? — какъ-то невольно вырвалось у меня.
— Ну… химію. Зимой-то мало дла въ тайг. Соберутъ они насъ подростковъ, да и учатъ. И взрослые приходили, молодые служащіе. Ты, Иннокентій, тоже вдь ходилъ, кажется?— обратилась она къ мужу.
— Я больше по камнямъ…— отозвался Иннокентій Демьяновичъ.— Руды все мн хотлось знать.
— Старикъ былъ, полякъ-то. Посл, вышло время, на свою сторону ухалъ и профессоромъ химіи сдлался,— не помню хорошо, въ Краков или во Львов. А другой молодой былъ, россійскій, литератур насъ училъ. А Некрасова какъ читалъ! Помню, тогда появилась ‘Арина мать солдатская’… По Россіи все тосковалъ, яду въ себя принялъ, никуда не похалъ.
— А какъ собирался! — вмшался Иннокентій Демьяновичъ, и сумрачное лицо освтилось доброй улыбкой.— И меня все уговаривалъ. Дружокъ мн былъ, пріятель… Растужится, бывало,— подемъ, скажетъ, Кеша, въ Россію… И сейчасъ ругаться. Льдина, говоритъ, у васъ сибиряковъ вмсто сердца, а въ душ только фартъ одинъ,— цлковый, золотишко. Повезу, говоритъ, я тебя, челдона дикаго, зврюгу лсную, въ Россію, покажу, говоритъ, теб человка настоящаго русскаго, Донъ-рку, степь широкую… Да вотъ, не похалъ.
А синіе глаза сузились и поблднли, и срый тонъ ложился на унылое лицо. Она глубоко вздохнула и, словно стряхнувши съ себя печаль, снова оживленно заговорила:
— Какъ сладкій сонъ, та жизнь моя… И не было нигд, и не будетъ такой. Соберутся вечеромъ къ намъ,— все бездомовные были, одинокіе, читать начнутъ, разговаривать, спорить. Газеты всякія выписывали, журналы — и польскіе, и русскіе, и заграничные,— библіотека какая составилась! Или играть начнутъ, скрипку принесутъ, віолончель,— музыканты какіе были! А придетъ Рождество, съдутся со всхъ пріисковъ ряженые, рабочіе съ гармоніями придутъ, танцы всякіе пойдутъ. либо пть примутся всякія псни — и русскія, и польскія, и наши сибирскія… И читать меня выучили, и къ книг пріохотили. Выросла, сама учить стала,— собрала ребятишекъ съ сосднихъ пріисковъ человкъ десять, да трехъ тунгусишекъ, умница одинъ изъ нихъ былъ, первый ученикъ у меня.
… — Скучно?..— Она встала и начала ходить по комнат.— Вотъ здсь такъ дйствительно скучно. Въ особенности сначала, какъ пріхали. Дома мн показались большіе-большіе, а люди… маленькіе. И чудные такіе, словно другой породы… Скоро какъ-то тутъ именины были нашего хозяина, а съ дочерью-то я подружка была: раньше отецъ ея управляющимъ на нашемъ же пріиск былъ, и вмст мы съ ней въ тайг-то учились. Посл она въ гимназію поступила, первая изъ нашего города на курсы похала — Герьевскіе были тогда, въ Москв, и компанію все-таки мы вели. Собрался у нихъ весь городъ — и наши, конечно, и вс эти чиновники, ваши россійскіе, жены ихъ. Меня къ дамамъ опредлили. Ну, и разговоровъ наслушалась я. Одна говоритъ ‘мой, говоритъ, дядя на шесть лошадей’… ‘А мой кузенъ, другая говоритъ, въ сенат младшимъ’… А третья: ‘сестра, говоритъ, пишетъ,— въ Москв ужъ не носятъ’… не помню тамъ, чего-то. Подсла я къ одной,— миленькое личико, просто залюбовалась я,— мадонну такую на картинк видла.
— ‘Какой, спрашиваю, журналъ вамъ больше нравится?’
— ‘Нива’… говоритъ. Выкройки хорошія.
Я на другое.
— ‘Какъ вамъ, говорю, Сибирь наша нравится?
— ‘Прислуга, отвчаетъ, грубая. И портнихъ нтъ…
Билась, билась я съ ней, да какъ-то и вырвалось у меня:
— ‘Какъ это вы, дамочки, со скуки здсь не повситесь?’
Посл на весь городъ просмяли за ‘дамочки’.
Она долго молчала, глаза потускнли, лицо сдлалось срое и скучное, и углы рта опустились. Она укуталась въ свою шаль, медленно ходила по комнат вялыми, усталыми шагами и снова сла и съ печальнымъ выраженіемъ глазъ заговорила:
— Докторъ, голубчикъ,— вы много жили, много видли… скажите, какъ по вашему:— скучно жить на свт или весело?
Я хотлъ отвтить шуткой: ‘дамочкамъ?’, но что-то было въ осунувшемся лиц и въ печальной интонаціи голоса, что остановило меня. Да и самый вопросъ въ этой форм всталъ предо мной неожиданностью.
— Я иногда перечитываю ихъ,— она указала глазами на свою полку съ книгами,— все они пишутъ, все пишутъ, а ничего нтъ…
Теперь мн было легче отвчать. Я началъ говорить о томъ, какъ много уже исполнилось изъ того, о чемъ ‘они’ писали и какъ еще больше исполнится въ будущемъ, и какъ тогда хорошо и весело будетъ жить на свт.
Она внимательно слушала, пристально смотрла мн въ лицо и посл короткаго раздумья сказала:
— Вамъ легко говорить,— у васъ университеты, суды, земство,— а у насъ… Вотъ какъ туча въ засуху,— все ходитъ, все ходитъ по небу,— хоть бы краешкомъ задла… А она все мимо, все мимо…
— Придетъ…— неожиданно вмшался въ разговоръ Иннокентій Демьяновичъ.— А ты чего хохлишься? Подемъ въ Петербургъ, Россію смотрть… Вдь вотъ,— обратился онъ ко мн:— сколько разъ уговаривалъ ее… давно меня въ главную контору зовутъ,— не хочетъ!
— Не хочетъ! Самъ знаешь… Какъ подумаю я, выростетъ моя Ася тамъ въ Питер, и будетъ она россійской и забудетъ Сибирь мою бдную, и разучится понимать ее и перестанетъ любить… Пусть, по крайней мр, гимназію здсь кончитъ, а тамъ и детъ доучиваться, куда захочетъ…
Тайга съ гнвомъ и ропотомъ ворвалась въ комнату и тотчасъ ушла изъ нея и, какъ голодный зврь, завыла вдали. Длиннымъ языкомъ вспыхнула лампа, качались огни свчей, въ комнат сдлалось странно тихо.
— Что это мы, словно покойника хоронить собрались! — встрепенулась хозяйка.— Бери, Кеша, гитару,— начинай промысловую, веселую.
Иннокентій Демьяновичъ настраивалъ гитару и спрашивалъ: ‘Не ходи, моя милая, берегомъ, уваломъ’? Эту, что ли?
‘Что женатый распроклятый.
Холостой — голу-убчикъ…
Холостой глазамъ поводитъ.
Изъ ума выводитъ’.
Съ тмъ ухарствомъ, съ какимъ выводятъ пріисковые рабочіе, плъ женскій голосъ, но, должно быть, веселье и радость уже покинули Снгурочку, она оборвала на полуслов и уныло выговорила:
— Не выйдетъ… Брось!
Прислонившись къ блой стн, она запла старинную русскую псню: ‘Надоли мн ночки, надоскучили’…
Тихо звенли струны гитары, и плыли по комнат тихія и жалобныя псни, съ мольбой и жалобой бился буранъ въ окна, а издали доносились глухіе, тяжкіе вздохи затихавшей тайги.
Такъ и осталась въ моей памяти прислонившаяся къ стн тоненькая, хрупкая фигура съ блднымъ, усталымъ лицомъ въ рамк блокурыхъ волосъ. Большіе синіе глаза такъ печально смотрли вдаль,— туда, откуда несся буранъ, гд вздыхала тайга…
Давно это было, и время заволокло туманомъ и Иннокентія Демьяновича съ его трубочкой и таежными разсказами, и тоненькую фигуру Снгурочки съ блокурыми волосами и снжными глазами, и носящіеся надъ сибирскими сопками бураны, и разными голосами шумящую тайгу. Краешкомъ прошла туча надъ Сибирью, открылся томскій университетъ, пріхалъ новый судъ. Прорзали рельсы глубь тайги, и свищутъ паровозы по медвжьимъ угламъ, и доносится изъ Сибири какой-то новый большой, смутный шумъ…
Время отъ времени, по старой памяти, ко мн заглядываютъ сибирскіе гости, т, что играли въ бабки у моихъ оконъ и приготовишками лчились у меня отъ корей, скарлатинъ и коклюшей. Я всматриваюсь въ ихъ лукавые сибирскіе глаза и характерную сибирскую интонацію рчей, и порывистыя движенія, и насмшливый складъ ума,— и снова Сибирь входитъ въ мою комнату. И кажется мн, что тамъ, за Ураломъ будто оттаяло и потеплло, какъ-то рдко встрчаю я срыя скучныя лица и печальные глаза, и никто меня не спрашиваетъ — должно быть сами какъ-нибудь ршаютъ — скучно жить на свт или весело…
Ихъ такъ много детъ изъ всякихъ дальнихъ угловъ и на высшіе женскіе курсы, и на Рождественскіе, и на медицинскіе, и въ университетъ, и въ горный, и въ лсной, и въ технологическій… Они привозятъ мн поклоны и привтствія отъ моихъ старыхъ друзей и разсказываютъ новые сибирскіе разсказы: сколько у нихъ открылось разныхъ обществъ, читаленъ, библіотекъ, музеевъ, амбулаторій, какъ толпами, словно на драку или публичную лекцію, ходитъ теперь сибирская публика на засданія новаго суда, какія небывалыя раньше слушаетъ она тамъ лекціи, какъ иначе разыгрываются теперь сибирскія драмы и совсмъ по другому складывается мстная жизнь.
Изрдка долетали слухи и изъ того глухого угла, гд я жилъ. Я слышалъ, что Евфросинья Степановна умерла, и отъ пріхавшей на курсы племянницы Иннокентія Демьяновича зналъ, что она много работала въ открывшемся посл моего отъзда ‘Обществ попеченія объ учащихся въ начальныхъ училищахъ’ и оживилась, и повеселла, когда стала назжать окончившая московскую и петербургскую науки мстная молодежь. Трепетно ждала открытія томскаго университета, послала туда этнографическія и естественнонаучныя рдкости, вывезенныя ею и Иннокентіемъ Демьяновичемъ изъ тайги и тундры, собирала деньги на взносъ за слушанье лекцій первыхъ студентовъ, а, умирая, взяла съ своей Аси клятву, что она вернется въ Сибирь, гд бы ни училась, и останется и будетъ работать въ ней. Мн было извстно, что Ася доучивается въ гимназіи, а Иннокентій Демьяновичъ снова ухалъ въ тайгу и снова бродитъ по сопкамъ и таежнымъ ущельямъ.
Какъ-то потомъ мн попался номеръ какой-то сибирской газеты, и я заинтересовался корреспонденціей съ пріиска, на которомъ я былъ. Тамъ описывалось одно изъ тхъ страшныхъ таежныхъ наводненій, когда горныя рчушки вздуваются бурными потоками, рвутъ плотины, и въ нсколько часовъ губятъ годовую операцію и разоряютъ золотопромышленниковъ,— когда, чтобы удержать воду, бросаютъ въ рчку все, что есть — мшки съ мукой, бочки съ солониной… Картинно описывался страшный моментъ, когда сталъ шататься мостъ, и на кличъ управляющаго пятеро рабочихъ, отчаянныхъ рабочихъ-охотниковъ бросились крпить мостъ, и мостъ тотчасъ же сорвало, и бурный потокъ подхватилъ людей, а управляющій, въ чемъ былъ, бросился въ воду и поочередно спасъ всхъ рабочихъ, догнавши послдняго за дв версты отъ пріиска… Въ конц корреспонденціи была названа фамилія Иннокентія Демьяновича, и глухо добавлялось, что онъ умеръ черезъ недлю отъ полученнаго въ рк какого-то воспаленія… Совсмъ недавно слышалъ я объ Ас. Пріхавшій изъ-за границы знакомый разсказалъ мн, что встртилъ ее гд-то на юг Франціи, кажется въ Монпелье, что она оканчиваетъ медицинскій факультетъ и готовится защищать диссертацію, а посл собирается въ Россію сдавать экзаменъ на врача.