С. Елпатьевскій
XXI. Варя.
XXI. Варя.
——
——
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Варя, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 16 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
— И въ кого ты, Варька, уродилась?…— часто и на разные лады спрашивали у насъ въ дом. Мать спрашивала, смясь, отецъ съ недоумніемъ, бабушка съ негодованіемъ. Бабушка ршила просто.
— Въ материнскую породу… У насъ въ роду этакихъ озорныхъ да отчаянныхъ двокъ не бывало.
Лобастая, съ большими смлыми срыми глазами, съ непокорнымъ вихромъ блокурыхъ волосъ, всегда стоявшихъ торчмя, съ бурными порывами, упорная и отчаянно смлая, Варька дйствительно была очень странна въ нашемъ чинномъ, молчаливомъ, строго дисциплинированномъ дом. Бабушка была неправа, Варька напоминала мать только блокурыми волосами да темной родинкой на ше — совершенно такой же какъ у матери, во всемъ остальномъ, высокая, сильная, она уродилась въ крутогорскую породу и когда бывала въ гнв, ея темныя брови сдвигались, глаза становились уже и блестли,— и она становилась удивительно похожа именно на бабушку.
Варька никого не боялась,— не боялась бабушки и, когда та начинала пилить ее, вступала въ горячіе споры, не боялась отца, не боялась генеральши Солтухиной и, когда ея карета прозжала по селу, не пряталась вмст съ нами въ подворотню, а нарочно вертлась на дорог и скакала на одной ног и разъ даже высунула генеральш языкъ, за что и получила отъ отца хорошую трепку. Но что больше всего поражало насъ, дтей,— Варька не боялась того, что казалось намъ страшне всякихъ людей — темныхъ угловъ, покойниковъ, кладбища, всякихъ ‘непосщаемыхъ, мстъ’, гд водилась нечистая сила.
— Ну, ужъ это ты врешь…— подымался у насъ въ темный осенній вечеръ горячій споръ. — Небось, не пойдешь сейчасъ въ ригу…— Рига считалась излюбленнымъ мстомъ, гд проживалъ онъ.
Варька, не задумываясь, бжала въ ригу и приносила оттуда что-нибудь, удостоврявшее, что она была тамъ. Она бгала по ночамъ на кладбище и разъ вечеромъ во время снокоса на Дальнемъ Лугу тоже на споръ выкупалась въ омут подъ мельничнымъ колесомъ, гд вечеромъ не ршался купаться ни одинъ мужикъ въ округ.
Посл одного изъ такихъ споровъ Варька неожиданно объявила намъ, что ‘все это врутъ’, что нтъ ни водяного подъ мельничнымъ колесомъ, ни шишиги, который водитъ людей по лсамъ, что покойники мирно спятъ подъ крестами и даже стала отрицать всмъ извстный фактъ огненнаго змя, какъ разъ въ то время летавшаго къ солдатк Агафь. Мы ршили, что Варька завралась и привели многочисленныя свидтельства существованія оборотней и всякой чертовщины, еще населявшей въ то время наши болота и лса въ несмтномъ количеств.
Такъ какъ Варька уперлась на своемъ, споръ былъ перенесенъ въ высшую инстанцію и отданъ на ршеніе матери.
— А дьяволъ-то,— искуситель рода человческаго? Видла, въ церкви-то на стн какой?..
Мать уклонилась отъ обсужденія вопроса въ подробностяхъ, а только замтила:
— Востра ты больно, Варька, уродилась… Вотъ погоди, вырастешь,— сшибутъ теб кокъ-то!..
А Варька смотрла исподлобья своими срыми глазищами, блокурый кокъ непокорно крутился на голов и, топая голыми ногами, она настойчиво повторяла:
— Анъ нтъ! Анъ нтъ! Анъ нтъ!..
Одно время Варька была въ нашей компаніи, цлые дни скиталась съ нами, мальчишками, по полямъ и лсамъ и подолгу засиживалась у Гришкинаго стада, но она начала слишкомъ самовластно верховодить нами, что было непереносимо для нашего мужского самолюбія,— произошла серьезная драка, во время которой многимъ изъ насъ порядочно досталось. Посл этого Варька вышла изъ нашего общества и подобрала себ компанію такихъ же непутевыхъ двчонокъ, какъ она сама.
Скоро это сдлалась какая-то разбойничья шайка, производившая, необыкновенные дебоши въ солидныхъ и степенныхъ Крутыхъ Горахъ. Вдругъ ночью на улиц раздавалось блеянье овецъ, мычанье телятъ,— сама Варька художественно изображала стараго барана съ охрипшимъ голосомъ,— бабы выскакивали на улицу, воображая, что ворота не затворены и скотина ушла, а двчонки разсыпались по закоулкамъ и съ наслажденіемъ наблюдали за поднявшейся суматохой. Повидимому, Варьк больше всего нравилось пугать пугливыхъ крутогорскихъ людсй. Она выучила своихъ пріятельницъ держать во рту горячую лучину съ краснымъ еще углемъ,— и вотъ въ темные осенніе вечера, когда на улиц зги не видно, въ окнахъ какой-нибудь избы, гд собирались посидлки, показывались страшные разинутые, пламенющіе рты. Паника поднималась необыкновенная, какъ, должно быть, необыкновенное же получали удовольствіе разсыпавшіяся но улиц двчонки, надо думать, Варьк доставляло удовольствіе все экстравагантное, нарушавшее чинную тишину крутогорской улицы. Сидятъ въ воскресенье на завалинкахъ старики въ праздничныхъ поддевкахъ, тихо идетъ степенная бесда, и вдругъ въ конц улицы показывается удивительная процессія:— восемь-десять двчонокъ двигаются по селу на высокихъ ходуляхъ,— впереди, конечно, Варька съ своими босыми, никогда не отмывавшимися ногами, въ запачканномъ плать, съ растрепанными волосами и торчавшимъ вверху вихромъ. За вс такія штуки намъ, мальчишкамъ, жестоко доставалось бы, а двчонкамъ какъ-то все сходило съ рукъ. Впрочемъ, въ конц концовъ взрослые обезпокоились. Бабы приходили къ матери жаловаться.
— Варька-то ваша и моихъ двокъ скружила… Ни ребенка поняньчить не заставишь, ни за пряжу не усадишь.
А мужики говорили отцу:
— Да этакъ он и село спалятъ…
Варька знаетъ, что ждетъ ее дома посл какой-нибудь экстренной штуки, и принимаетъ свои мры. Она не приходитъ ужинать, гд-нибудь за угломъ дождется, пока въ дом потушатъ огонь, и тогда, какъ кошка, взберется по стн, откроетъ окно и потихоньку шмыгнетъ подъ одяло. А утромъ ея и слдъ простылъ, такимъ образомъ устанавливается давность, и Варька хотя съ нкоторой опаской, но довольно смло является къ обду.
— Даже ни капелечки и не больно!..— потряхивая головой, говоритъ Варька, когда мы съ нкоторымъ злорадствомъ спрашиваемъ ее насчетъ полученной трепки.
— Эка невидаль! На, оттаскай… — охотно подставляетъ она желающимъ свою голову.
Варька гордилась тмъ, что никогда въ такихъ случаяхъ не плакала и за такую стойкость духа пользовалась среди насъ большимъ уваженіемъ.
Иногда отецъ раздумается и начнетъ сокрушенно вздыхать.
— Что-нибудь надо сдлать, мать, съ Варькой… Сладу вдь нтъ. Вотъ на Вознесенье двухъ барановъ запрягла въ телжку, да и здитъ по селу. Срамъ вдь… Ужъ такая-то вольница растетъ… И въ кого только уродилась?
— И-и, Тимоей Лукьянычъ!..— спокойно отвчаетъ мать.— Пятки зудятъ, оттого и бгаетъ. Только ей и погулять годикъ-другой, а тамъ въ работу пойдетъ,— угомонится. Чай не большая — смирно-то сидть,— пусть побгаетъ.
У Варьки, должно быть, дйствительно зудъ былъ, только не въ однхъ ногахъ, а и въ рукахъ, и въ язык, и въ голов.
— Да посиди ты хоть полчасика смирно,— уговариваетъ ее мать за обдомъ.— Ужъ сколько я объ тебя ложекъ обломала! Этакъ и не напасешься…
Лтъ съ девяти-десяти пустили Варьку въ работу,— огородъ полоть, картошку копать, льны дергать, блье полоскать, а вечеромъ пряжу прясть. Къ тому времени компанія Варьки начала разстраиваться, двчонки стали подрастать и тоже были приставлены къ длу. Работала Варька съ тмъ же азартомъ, который она вносила во всякое дло. И все выходило у ней какъ-то удивительно легко и ловко,— и нитка ея была самая тонкая, и чулки вязала быстре всхъ.
— Играючи работаетъ, атаманъ-то нашъ! Золотыя руки…— похваливала Варьку Домна.
Несмотря на вс штуки, которыя устраивала Варька, ее очень любили въ дом, повидимому, отцу, безпокоившемуся за поведеніе Варьки, въ то же время особенно нравилась ея ршительность и отчаянная смлость.
— Боецъ! — говаривалъ онъ матери про Варьку, когда былъ въ хорошемъ расположеніи духа.
Въ конц концовъ даже бабушка, у которой особенно много непріятностей выходило съ Варькой, стала благосклонно относиться къ ней.
— Всмъ бы двка, кабы посмирне была!..
Мой авторитетъ никогда не былъ очень высокъ въ глазахъ Варьки, но все-таки, пока я учился въ духовномъ училищ, а она оставалась въ Крутыхъ Горахъ, гд съ отъздомъ Николая Петровича всякое ученіе прекратилось,— я, повидимому, пользовался у нея нкоторымъ престижемъ.
Она жадно перечитывала мои учебники и т рдкія книжонки, которыя я привозилъ съ собой изъ училища, изрдка спрашивала у меня объясненія того, что не понимала въ тхъ, дубовымъ языкомъ изложенныхъ старинныхъ учебникахъ. Выходили и тутъ ссоры. Я хотлъ, чтобы она врила мн на слово, какъ мы врили своимъ учителямъ, а она требовала доказательствъ и, когда ихъ не оказывалось, бросала книгу и презрительно говорила:
— Самъ-то, видно, ничего не понимаешь…
Слдовала драка, но мои кулаки, повидимому, мало убждали ее. Тмъ не мене, когда приходило время узжать въ училище, Варька длалась очень добра и нжна со мной и провожала меня за околицу и говорила мн умоляющимъ голосомъ:
— Не забудь, Степа… Привези книжекъ. Достань побо-ольше, побольше…
Я доставалъ ей исторію Смарагдова и Устрялова, географію Корнеля, хрестоматію Наульсона, грамматику Перевлскаго, которая ей очень нравилась, привозилъ ‘Жизнеописанія Плутарха’ и Училище благочестія, дв книги, которыя я нсколько разъ перечитывалъ. Разъ я даже затратилъ собственныхъ пятнадцать копеекъ и купилъ на базар повсть въ пяти частяхъ, кажется, называвшуюся ‘Кіевская вдьма или Днпровскіе разбойники’ и поразившую меня трагизмомъ положеній дйствующихъ лицъ. А Варьк все было мало, и она разыскала по моимъ слдамъ библіотеку о. Кирилла у тетки Глафиры и прочитала стихи Державина и Бдную Лизу, и барона Брамбеуса, и полное собраніе сочиненій Марлинскаго, и романы Загоскина,
Такъ шло дло, пока не открылось въ Малыхъ Пустошахъ училище и не появилась барышня Солтухина, куда по настоянію матери начали отпускать по зимамъ Варьку. Съ тхъ поръ я и моя семинарская наука — въ тотъ годъ я перешелъ въ семинарію — и книги, которыя привозилъ, потеряли всякое значеніе въ глазахъ Варьки, и ея срые глаза насмшливо смотрли на меня, когда я начиналъ разсказывать отцу про свои успхи въ хріяхъ, синекдокахъ и метониміяхъ, которыми я увлекался такъ же, какъ раньше складываньемъ балетмейстера Перро. И несмотря на то, что отецъ очень любилъ эти мои разсказы и повидимому такъ же, какъ по поводу слогосложенія, изумлялся моимъ дарованіямъ,— въ присутствіи Варьки у меня не клеилось и слова вязли въ зубахъ. Я былъ въ період увлеченія семинарской наукой и былъ весь пропитанъ патріотизмомъ нашей семинаріи, гордившейся многими архіереями и московскими протоіереями и профессорами духовныхъ академій, вышедшими изъ нашихъ стнъ, и поэтому не могъ простить Варьк ея насмшливаго отношенія къ нашей наук и ко всему, что длалось у насъ въ семинаріи.
Наши отношенія обострялись все боле и боле. Варька привезла на лто много книгъ отъ своей учительницы и просиживала цлыя ночи въ старой кладовк, которую она выпросила для себя у матери и гд поселилась съ Дашей. Я умышленно пренебрежительно относился къ Варькинымъ занятіямъ и игнорировалъ ея книги.
Временами происходили перемирія, и мы довольно дружелюбно обсуждали литературные и всякіе другіе вопросы, и Варька давала мн свои книги и уговаривала прочесть то или другое мсто, которымъ она особенно восхищалась,— но перемирія были такъ коротки, а ссоры такъ продолжительны.
Помню ршительную битву, которая произошла между нами. Я былъ уже въ философіи, мн было шестнадцать лтъ, а Варьк семнадцать, и хотя она не училась въ школ, но продолжала здить по зимамъ къ дяд и брать отъ учительницы книги. Варька разсказывала, какъ къ учительниц прізжалъ братъ, студентъ-медикъ, и говорилъ объ университет, какъ тамъ занимаются химіей и микроскопомъ, какой теперь прогрессъ въ естественныхъ наукахъ, какъ важно положительное знаніе и проч., проч. Она обращалась къ Даш, но я чувствовалъ, что все это говорится по моему адресу. Вопросъ о сравнительномъ достоинств духовныхъ академій и университетовъ былъ предметомъ нашихъ давнишнихъ споровъ. Съ высоты семинарскаго величія мы относились пренебрежительно къ свтской наук, а на университантовъ смотрли, какъ на существа легковсныя, не могущія идти ни въ какое сравненіе съ солидными академиками. Въ этотъ разъ я былъ особенно сердитъ. Даша, мой вчный другъ и неизмнный поклонникъ, на моихъ глазахъ стала переходить на сторону Варьки.
— Тоже къ намъ одинъ такой-то форсистый разлетлся…— умышленно-равнодушнымъ тономъ вмшался я въ разсказъ Варьки.— Братъ у него со мной въ философіи учится, ну, да у насъ его живо сократили.
— Любопытно, какъ же это у васъ его сократили?
Варькины брови сдвинулись и глаза стали уже и темне.
— А такъ… Про мозги разсказывалъ. Все ужъ имъ тамъ извстно,— гд мысли длаются, гд слова родятся… Про Муція Сцеволу еще говорилъ, почему руку съ огня не отнялъ. Мололъ, мололъ… А Данилъ Михайлычъ — первый ученикъ у насъ въ богословіи — однимъ словомъ его срзалъ.
Я разсказывалъ нарочно медленно, заране смакуя эффектъ, а Варька вся горла и вплотную придвинулась ко мн и, теребя за рукавъ, нетерпливо говорила:
— Ну, ну!…
— Только и сказалъ Данилъ Михайловичъ: ‘позвольте, говоритъ, васъ спросить, какъ у васъ въ университет понимаютъ… Что такое, говоритъ, Сущность? И потомъ, говоритъ, Бытіе?’ Университантъ-то и хвостъ поджалъ. Тутъ и началъ гвоздить его Данилъ Михайловичъ. ‘Вотъ, говоритъ, вы разсказали намъ, что находится внутри у лягушки и все прочее, а позвольте васъ спросить’… И пошелъ, и пошелъ… А тотъ — какъ воды въ ротъ набралъ.
Эффектъ вышелъ не совсмъ тотъ, котораго я ожидалъ. Варька широко открыла глаза и энергично выговорила:
— Ду-уракъ!
Я не могъ принять восклицанія на свой счетъ, но что-то было въ Варькиномъ голос, что не позволяло отнести его и по адресу университанта. Я принялъ угрожающую позу.
— Ты не больно зазнавайся, Варька!
Она отступила къ двери и убдительно выговорила:
— Какъ есть настоящій дуракъ!
Черезъ минуту я бжалъ за Варькой со сжатыми кулаками, а она неслась по саду и во всеуслышанье кричала:
— Дуракъ, дуракъ, дуракъ!
— Онъ у насъ смирный…— говорили отецъ и мать роднымъ и знакомымъ, когда рчь заходила обо мн.
Кажется, больше и нечего было сказать обо мн. Я росъ слабый и тихій, слушался старшихъ, не обижалъ маленькихъ, не любилъ драться,— не считая инцидентовъ съ Варькой, гд я находилъ себя обиженной стороной,— былъ достаточно робокъ, думалъ, что Крутыя Горы — лучшее на земл мсто, вообще былъ смирный крутогорскій человкъ. Антонъ-баба и другіе мужики-пріятели звали меня: ‘нашъ попикъ’, и въ семь съ тхъ поръ, какъ старшій братъ, не кончивши семинарію, женился и поступилъ дьякономъ въ другой уздъ, давно ршили, что я буду священникомъ въ Крутыхъ Горахъ. Въ особенности объ этомъ говорила бабушка, очевидно, мечтавшая, что я сяду въ старое гнздо и буду продолжать нашъ старинный крутогорскій родъ. Мои блестящія дарованія были въ воображеніи отца и не пошли дальше слогосложенія, но я учился сносно, нигд не оставался и могъ разсчитывать окончить по первому разряду, такъ что и съ этой стороны препятствій не было.
И для меня это была старинная мечта. Я не могъ надяться на посылку въ академію, да меня и не тянуло туда. Будущее казалось такъ ясно и просто, не было ничего лучше на свт, какъ воротиться въ свое родное село и зажить тихой жизнью въ старомъ гнзд. Сложитъ отецъ свои усталыя руки, отдохнетъ мать отъ горя и заботъ, буду лелять ихъ тихую старость и потянутся ясные дни въ дружб и любви съ крутогорскими людьми, которыхъ я давно зналъ и давно любилъ…
Такъ хорошо было мечтать обо всемъ этомъ именно въ нашей семинаріи. Странная была семинарія. Былъ 71—72 годъ. Въ сосдней губерніи больше половины того философскаго класса, въ которомъ я учился, уходила въ университетъ и другія высшія свтскія учебныя заведенія, а изъ моихъ товарищей никто не собирался покидать духовное званіе, почти никто не читалъ тхъ русскихъ писателей, которыхъ вс читали, не интересовался тмъ, что волновало семинаристовъ въ другихъ семинаріяхъ, и глухая заброшенная семинарія продолжала жить, какъ жила пятьдесятъ лтъ назадъ, изощряясь въ философско-богословскихъ спорахъ, замкнутая въ себ, далекая отъ жизни.
Далекая отъ жизни. Тамъ не было ни города, ни деревни, не было ни одного приходящаго воспитанника, ни одного, который жилъ бы въ семь и приносилъ бы намъ, бурсакамъ, запахъ семьи, запахъ другой жизни. Рядомъ былъ монастырь, а кругомъ большой старый лсъ и тянувшаяся на нсколько верстъ гладь озера. Лтомъ мсто оживало. Въ монастырь прізжали экипажи, нарядныя дамы и кавалеры, шли бабы съ мдными лицами и запыленными котомками, странники съ посохами, а потомъ жизнь замирала. Пустынно шаркали ноги согбеннаго старика монаха, зажигавшаго свчи, пустынно мерцала лампада предъ темнымъ ликомъ Скорбящей Божіей Матери въ томъ темномъ углу, который такъ любили семинаристы. А потомъ была семинарія, угрюмое зданіе, смотрвшее въ озеро угрюмыми башнями. Крутился снгъ по широкой глади озера, сугробы заносили старыя стны, тяжело и протяжно вылъ вковой лсъ… Вечеръ. Прозвонили монастырскіе колокола свою печальную вечернюю молитву. Тяжелое молчаніе повисло надъ огромнымъ каменнымъ домомъ и наклонившимися надъ книгами молодыми лицами. Гд-то вдали открываются и закрываются двери и все ближе и ближе доносится короткій, отрывистый звукъ желзнаго посоха. Изъ-подъ чернаго клобука сухіе блестящіе глаза аскетическаго угрюмаго лица впиваются въ молодыя, блдныя, испуганныя лица, словно ищутъ въ нихъ гршныхъ мыслей… Короткій, жесткій звукъ желзнаго посоха замираетъ вдали. Поздній вечеръ. Вернулись съ ужина,— вернулись такіе же голодные, какъ и пошли. Въ углу башни серьезныя лица — идетъ споръ о ‘сущности’ и ‘бытіи’, объ ипостасяхъ, о природ ангеловъ. Въ послднемъ номер хохотъ, мой товарищъ Владыкинъ сквернословитъ и богохульствуетъ. Вотъ уже второй мсяцъ онъ гд-то достаетъ водку и пьетъ по ночамъ. Онъ первый ученикъ въ нашемъ класс, пишетъ стихи о лун и о дв, о смерти и: объ изгнаніи, у него нжный голосъ и нжное двичье лицо и чарующіе глаза, огромные и темные, онъ — самый чистый и цломудренный изъ всхъ насъ — разсказываетъ самыя грязныя, самыя циничныя богохульственныя исторіи, онъ, котораго я видалъ обливавшагося слезами на колняхъ предъ темнымъ ликомъ Скорбящей Божіей Матери. А дальше спвка — ‘Чертогъ твой вижду, Спасе мой, украшенный’, звенящимъ восторгомъ возносится хоръ.
— ‘И одежды не имамъ внити въ онь’…— покаянно и страстно гудятъ басы. А потомъ свтлые и чистые, полные слезъ три дтскихъ голоса молятъ:
— ‘Да исправится молитва моя!’
Грубо и тревожно пропла струна віолончели изъ дальней башни.
И въ безмолвіи ночи поднимается съ подушки заплаканное лицо. ‘И одежды не имамъ внити въ онь’…— шепчутъ губы. Вспоминаются вс грхи и сомннія, и дерзкія рчи, и лукавыя мысли, и манящая даль, зовущіе соблазны міра, и губы снова шепчутъ: ‘Да исправится молитва моя!’ И въ кающейся душ поднимаются мысли объ отреченіи отъ міра, о суровой кель…
Потомъ прилетали грачи съ черными клювами. Они поселялись въ старыхъ гнздахъ и кричали громкими, напряженными голосами. Голыя втви старыхъ липъ уродливо тянулись въ засинвшую высь неба, изнывающій ледъ медленно и тихо опускался на дно озера… А потомъ прилеталъ соловей… Подъ окнами башни изъ густой заросли озера возносились къ небу страстные торжественные призывы, они поднимались надъ угрюмыми башнями, надъ вковыми деревьями, надъ дымящимся озеромъ, надъ озаренными луннымъ сіяніемъ золотыми главами монастырскихъ церквей и звучали, какъ колоколъ, и звали изъ башенъ на широкій просторъ божьяго міра, наполняли душу тоской и смятеніемъ… Шаркали ноги стараго монаха въ пустынномъ храм, трепетно мерцали лампады, тусклый свтъ предразсвтнаго утра медленно плылъ въ старыя окна, подъ темные своды. Тогда изъ затихшаго, померкшаго лса выходилъ юноша съ смятенной душой и входилъ въ пустой храмъ и, припавши горячимъ лбомъ къ холоднымъ каменнымъ плитамъ, взывалъ къ Скорбящей Божіей Матери и молилъ очиститъ его душу, разршить сомннія и укрпить вру и направить на путь истинный…
Ту весну я пролежалъ въ больниц. Долго я ни чего не помнилъ. Только черные грачи все били въ мою голову твердыми клювами и громко кричали надо мною, и руки у меня были связаны, на ногахъ лежали тяжелыя гири, все не могъ я прогнать черныхъ грачей.
Когда я вышелъ изъ больницы, все было кончено, все ушло, словно провалилось куда-то. Во мн было пусто и холодно и душа была, какъ разоренное гнздо. Все, что было такъ близко и ярко, сдлалось блдно и казалось такъ далеко, отодвинулись Крутыя Горы, поблднли прежнія мечты о священств. Не было ни вры, ни сомнній, ничто не было нужно и ничто не было важно. И не было во мн молитвы. Была только тоска. Глухая безпредметная тоска поднималась въ покинутой душ и некуда было отъ нея дться, и одиночество сдлалось нестерпимымъ въ толп сотенъ лицъ, отъ которыхъ некуда было укрыться. Я попробовалъ напиться съ Владыкинымъ, который за время моей болзни былъ исключенъ изъ семинаріи и временно проживалъ въ монастыр у дяди, но никакого облегченія не получилось.
Въ конц концовъ я ушелъ, воспользовавшись четырьмя неучебными днями, подошедшими на Троицу. Я ушелъ къ дяд въ Малыя Пустоши.
Я хорошенько не зналъ дороги, мн предстояло идти одному лсомъ около сорока верстъ, но мн неудержимо захотлось уйти подальше отъ семинарскихъ стнъ, увидться съ кмъ-нибудь изъ родныхъ, близкихъ. Я засталъ у дяди Варю и не узналъ ея. Она выросла за зиму и похудла, поблднвшее лицо сдлалось мягче и тоньше и непокорный вихоръ блокурой прядью сбгалъ на лобъ, и вся она въ холстинковомъ плать, стянутая кожанымъ поясомъ, съ подобранными волосами, стройная и изящная, казалась мн совсмъ другой, незнакомой мн Варькой. Новое выраженіе тихой нжности легло на ея лицо, и съ новой манерой, трогавшей меня, бережно и деликатно, разспрашивала она о моей семинарской жизни, тщательно обходя все то, что могло бы поднять старое раздраженіе, возбудить прежніе споры. Варя сидла на моей кровати,— я не разсчиталъ своихъ, еще не возстановившихся силъ, провалялся ночь въ лсу и еле добрался до Малыхъ Пустошей,— и, вся просвтленная, растроганнымъ голосомъ разсказывала мн, какіе успхи длаетъ школа и какъ все больше привлекаетъ къ себ крестьянъ и какъ Анна Валеріановна взяла къ себ Наташу, дочь Антона-бабы, недавно овдоввшаго, и готовитъ ее къ экзамену на сельскую учительницу, и какъ она, Варя, ршила поступить на акушерскіе курсы. Какъ все это было необыкновенно хорошо, свтло и радостно!…
Какъ все было необыкновенно радостно и свтло тамъ, въ новой бревенчатой изб, еще пахнувшей смолой, у Анны Валеріановны, куда Варя потащила меня на другой день! Я совсмъ не такой ожидалъ увидть учительницу Солтухину. Должно быть, разсказы о. Платона о семибашенномъ замк и героическомъ генералъ-аншеф Солтухин и старое представленіе объ угрюмой богоявленской усадьб и свирпыхъ псахъ настроили меня такъ, что я ожидалъ увидть нчто боле внушительное и, такъ сказать, великолпное. Она была совсмъ не великолпна, эта маленькая двушка съ простымъ, деревенскимъ лицомъ, кутавшаяся, несмотря на теплый день, въ большой платокъ, словно ей было постоянно холодно, съ добрыми, опухшими глазами и слабымъ, нжнымъ голосомъ. Зато кругомъ все было необыкновенно и великолпно и ничего подобнаго я не видлъ въ жизни. На тянувшихся по стнамъ полкахъ была разложена маленькая минералогическая коллекція, виднлись склянки съ химическими реактивами, на отдльномъ столик стояли физическіе инструменты и между ними знаменитая электрическая машинка, надлавшая такъ много шуму въ нашемъ узд, а кругомъ все книги и книги. Надъ постелью вислъ большой портретъ Гарибальди, а надъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ тетрадями, висли въ темныхъ рамкахъ портреты русскихъ писателей, которыхъ я видлъ въ первый разъ и имена многихъ изъ нихъ только слышалъ, и съ жаднымъ любопытствомъ всматривался я въ эти чуждыя мн лица, казалось, такъ похожія одно на другое, проникнутыя чмъ-то однимъ, какимъ-то общимъ выраженіемъ. А въ открытую дверь виднлся просторный, свтлый классъ, гораздо лучше нашихъ темныхъ семинарскихъ классовъ, съ рядами новенькихъ партъ, съ географическими картами, съ картинами изъ естественной исторіи на стнахъ. Все это было свтло, опрятно и уютно, и чувство какой-то особенной радости, что-то въ род умиленія поднималось во мн.
А Анна Валеріановна всматривалась въ меня своими добрыми глазами и старалась заставить меня разговориться. Это было очень трудно. Въ неуклюжемъ семинарскомъ сюртук, въ рыжихъ сапогахъ и не очень чистой, посл ходьбы, косоворотк я чувствовалъ себя ужасно нелпымъ въ этой опрятной, чистой комнат, кром того, мн приходило въ голову, что Варя передала учительниц мой разговоръ насчетъ ея брата и университета, и мн казалось, что Анна Валеріановна должна презирать меня. Она оставила меня въ поко и скоро забыла про меня, увлекшись споромъ съ Варей.
Я проглядлъ то, что сдлалось съ Варей за четыре года ея занятій съ Анной Валеріановной, и теперь съ изумленіемъ слушалъ, какъ она спорила и отстаивала свое мнніе и говорила о Бёрне и Гейне, о которыхъ я не слыхалъ въ семинаріи.
Новая, незнакомая мн Варя ходила по комнат съ сдвинутыми бровями и волнуясь, и спша говорила:
— Красота, вы говорите… Конечно, красота! Только какая ужъ честь, когда нечего сть! То-то и дло, что у Гейне сначала красота, а потомъ ужъ правда, а мн нужно знать, гд правда, и гд неправда, что хорошо и что дурно, какъ людямъ лучше жить. Вдь вотъ я Бёрне понимаю, и Блинскаго понимаю, и ‘Темное царство’ понимаю. А въ нихъ не красота? Не самая настоящая, не самая праведная красота?
— Теб вдь самой нравилось, Варя, говорила Анна Валеріановна,— помнишь —
‘Въ горы отъ васъ ухожу я,
Въ горы, гд набожны люди,
Въ горы, гд воздухъ свже,
Легче гд дышится груди’…
— Ну, и нравится…— упрямо говорила Варя,— а все-таки какъ онъ поступилъ съ Бёрне…
— Подожди, посиди немного. Ты, кажется, этого не читала.— Анна Валеріановна достала книжку и начала читать.— Оно и теперь мое любимое стихотвореніе, но нкоторыя строфы я помню еще съ тхъ поръ:
‘А теперь, когда я много
здилъ, видлъ и читалъ,
Безгранично сердцемъ врить
Я въ Святого Духа сталъ
Чтобъ Его свершилась воля,
Выбралъ рыцарей себ,
Далъ имъ гордую отвагу,
Приготовилъ ихъ къ борьб’.
Блдное лицо порозовло и взволнованный голосъ такъ чудно выговорилъ:
‘Рыцарь Духа предъ тобой!’
Варя затихла и сидла, подперши голову руками, и смотрла далеко предъ собой большими, срыми глазами.
— А ты, Наташа, любишь красоту? — обратилась Анна Валеріановна.
Наташа сидла въ углу съ задумчивыми, мечтательными глазами своего отца и плела внокъ изъ васильковъ. Жидкая, свтлая косичка дрогнула на голов Наташи, румянецъ залилъ веснушки на худенькомъ лиц и тоненькій съ дтскими нотами голосъ застнчиво выговорилъ:
— Я люблю Некрасова, Анна Валеріановна…
На Варю нашло то настроеніе, когда про нее говорили въ семь: ‘бсится’. Она схватила Наташу въ охапку, долго вертлась съ ней по комнат, разсыпая Наташины васильки, и все повторяла: ‘Некрасова, Наташенька! Некрасова! И я люблю Некрасова!’ и запыхавшаяся, съ раскраснвшимся лицомъ и сіяющими глазами сла на диванъ, рядомъ съ Анной Валеріановной.
— Анна Валеріановна! Голубушка! — упрашивала она.— Приходите сегодня къ дяд! Сыграйте что-нибудь… Знаете, Степа еще никогда не слыхалъ рояля. Пожалуйста!
— И бурю споемъ? — смясь, говорила учительница.
И вечеръ вышелъ удивительный.
Я не знаю, что играли старые клавикорды, но они чудесно играли чудесныя вещи. Потомъ Анна Валеріановна аккомпанировала, а дядя, Варя и случайно захавшій Матвй Ивановичъ пли: ‘Смло, братья, втромъ полнымъ…’ И никогда не бросалось такого гордаго вызова бур и бездн, и сердитому валу и не выражалось такой непоколебимой увренности бороться съ бурей и быть ‘крпкими душой’. А потомъ пли хоромъ и все новыя незнакомыя мн псни. Разошелся дядя, развеселился Матвй Ивановичъ, и на блдныхъ щекахъ Анны Валеріановны выступилъ румянецъ, а веселе всхъ была эта стройная, блокурая двушка съ блестящими, смлыми глазами и нжной улыбкой служившая центромъ, соединявшая всхъ. Потомъ былъ ужинъ, и тетушка вынула завтную бутылку наливки, и до глубокой ночи просидли за столомъ. Матвй Ивановичъ сидлъ съ Анной Валеріановной, смотрлъ очень ласково ей въ глаза и разсказывалъ, какъ ему удалось справиться съ эпидеміей оспы и какъ земство общало ему выстроить больницу, говорила Анна Валеріановна, говорила Варя и такія все хорошія слова говорились, только я сидлъ молча, съ сознаніемъ своей невжественности, своей ненужности,— и все-таки мн было тепло и радостно.
— И вс будутъ счастливы… Вдь ему нужно только образованіе, нужно только научить его, какъ жить…— спша и волнуясь говорила мн Варя, разставаясь на опушк лса. Глаза ея были влажны и капельки росы блестли на свтлыхъ волосахъ.— Ты подумай, Степа! Если бы доктора, учителя, адвокаты пошли бы къ нему въ избу! И пойдутъ, Степа… Матвя Ивановича при клиник оставляли, а онъ въ деревню ушелъ… А тамъ ужъ у него будутъ свои доктора, свои инженеры, свои учительницы. Вотъ Анна Валеріановна говоритъ, что изъ Наташи выйдетъ отличная учительница. Вдь сколько сдлать можно! Вдь на это жизнь положить можно! Степа! зазвенвшимъ голосомъ говорила она. И спшила она, и волновалась, словно боялась, что не все скажетъ.— Вотъ я недавно читала про Пинскія болота… Лихорадка, бдность, калтунъ въ волосахъ, населеніе вымираетъ… Вдь ихъ спасти можно, Степа! А наше Поганое болото? А пустоши? Будь ты агрономъ,— что бы сдлать можно? Поселились бы мы съ тобой вмст,— я акушеркой была бы, а ты бы агрономъ, училъ бы новымъ пріемамъ, вводилъ бы усовершенствованныя орудія… Степа, хорошій мой!..
Мы стояли обнявшись. Мои глаза были также влажны и я говорилъ Вар, какъ нехорошо мн было въ семинаріи и какъ я счастливъ теперь и какіе хорошіе люди Матвй Ивановичъ и Анна Валеріановна и какъ мн хотлось бы осушить Пинскія болота.
Со мной была вра, во мн была молитва. И все молилось кругомъ. Солнце только-что поднималось и широкими полосами прорзывало лсную чащу, предо мной вилась лсная дорожка и уходила въ узкую проску, полную и тайны, и тьмы, и просыпающагося, трепещущаго свта. Благовонной смолой пахли сосны, какъ свчки пламенли красныя шишечки на темныхъ втвяхъ елей, птицы пли гимны о будущемъ счасть человчества и кукушка вдали настойчиво повторяла, что оно придетъ, придетъ, придетъ…