И.С. Аксаков
И.С. Аксаков
Смешение стихий государственной и земско—общественной
Смешение стихий государственной и земско—общественной
Смешение стихий государственной и земско-общественной, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1863
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Что лучше: квартальный общественный или квартальный казенный? Полицейский чиновник (в том неблагоприятном нравственном смысле, в котором это слово у нас так часто употребляется) от земства или от правительства? Солдат государственный или народ-солдат? Наконец, тюремщик, палач — лица, в государстве необходимые, — лучше ли, чтоб они были казенные или же народные, общественные, члены и орудия общественного самоуправления? Что лучше наконец: мундир народный, общественный, или казенный?
Не знаем, что ответят на это наши читатели, но большинство наших прогрессистов, увлекаемое фразою: ‘общественное самоуправление’, вероятно, уже шьет себе в своем воображении красивый мундир народного или общественного ведомства и уже заранее тешится возможностью пополицействовать и повластвовать благородным именем ‘общества’. Относительно же нашего простонародья, — кажется, можно безошибочно утверждать, что оно в сущности останется совершенно равнодушным к тому — сечет ли его исправник от земства, на основании ‘широкого применения выборного начала’, или же исправник от короны? — нагайкою общественного самоуправления, купленною на общественные суммы, — или же нагайкою государственной власти, построенною иждивением государственного казначейства?
Что касается до нас, то мы мало одержимы духом политического властолюбия за общество и стремлением к казенной общественности, или к общественной казенщине. Нам кажется, что дело не в том, какой мундир — ‘народоправный’ или казенный, какая нагайка — официально-общественная или официально-государственная, — а дело в самом мундире, в самой нагайке, в самой официальности, в идее, связанной с мундиром и нагайкою. По нашему мнению — даже лучше, чтоб они оставались казенными, и чтобы общество не присваивало себе атрибутов чужеродной ему, принудительной, внешней, полицейской или государственной власти. Мы не без намерения заговорили нынче об общественном самоуправлении: в двух предшествовавших передовых статьях мы рисовали картину нашего общественного бессилия и о необходимости укрепить и усилить общество (в том особенном значении, в котором мы его понимаем) и освободить его от всякого правительственного характера. Между тем, в настоящее время, слово ‘общественное самоуправление’ у всех на языке и предлагается как панацея от всех зол и бедствий. Поэтому нам необходимо определить, что разумеется у нас под словом самоуправление, — и в какой степени это самоуправление может служить лекарством нашему современному недугу?
Что такое самоуправление? Это тот порядок, при котором общество управляется само собою, чрез своих членов, — отвечают обыкновенно. Прекрасно. Но что же такое общество, по-вашему? (Наше определение общества, известное читателям, сюда, разумеется, нейдет). На это отвечать уже несколько труднее. Общество, скажут нам, есть совокупность людей, живущих в гражданском союзе. Но ведь это определение объемлет собою и государство (в смысле etat), государство есть также цельная органическая совокупность, политическое единство людей, живущих в гражданском союзе, — следовательно, можно одинаково сказать, вместо общественного, государственное самоуправление? И действительно, в стране, в которой не было завоевания, в строгом смысле слова, всякое правление есть самоуправление страны. Если вы, например, называете городским общественным самоуправлением право жителей города избирать градского главу и поступать к нему под управление, — то почему же не назвать народным и общественным самоуправлением тот порядок, при котором народ или все гражданское общество избирает себе монарха или какую бы то ни было государственную верховную власть, срочную или наследственную — это все равно, и поступает к ней под управление? В чем же разница? Разумеется, когда народ находится под игом другого народа — например, как славяне под игом турок, — нет и речи о самоуправлении, но если страна управляется лицом, ею же облеченным властью, по своим законам, по своим или допущенным ею формам, — можно ли, на основании этих внешних, данных вами признаков, сказать, что это не есть ‘самоуправление’, что это не есть то же самое ‘общество’, управляющееся чрез своих членов? В чем же разница? А разница есть, по крайней мере, должна быть.
Мы просим извинения у читателей в том, что так пространно рассуждаем о вопросах, по-видимому, решенных, но, при спутанности понятий в нашем обществе, всякая попытка распутать их и подвергнуть точнейшему определению нам кажется нисколько не лишнею.
Очевидно, что ходячее определение, упомянутое выше, оказывается недостаточным. Пойдем дальше. Всматриваясь в дело ближе, вы находите нужным выделить из общего понятия о государстве элемент верховного правительствования и противопоставляете правительству общество. Но в каком же смысле? В том, отвечаете вы, что правительство есть то, что правит всем обществом, а общество — есть управляемое… Положим, что это так, но в таком случае — чем являлись нашим крестьянам — помещики, при крепостном праве? По вашему определению выходит, что ‘обществом’, то есть управляемым, были крепостные, а помещики были для них правительством. Оно и действительно было так, но это же самое отношение, эту же раздвоенность находите вы и в общественном самоуправлении: везде есть правящие и управляемые, правительство своего рода и управляемое общество. Избрали вы градского главу, предводителей, разные земские власти: является начальство, правительство (обыкновенно в этих случаях называемое, как в акционерных компаниях, ‘правление’) и подчиненное управлению общество. Это похоже на круг, заключающий в себе тысячу разных кругов, один в другой входящих. Возьмем для примера любое государство: области тяготятся властью центральною и требуют самоуправления, уезды тяготятся властью областною, добиваются самоуправления, уезд разделен на станы, каждый стан находится к уезду в отношении общества к правительству, волость в таком же отношении к стану, села к волости, деревни к селам, отдельные лица к деревне. Наконец, вы доходите до неделимого, до индивидуума, который тоже может нравственно раздвоиться в себе самом на квартального и на живого свободного человека, то есть быть сам самому себе квартальным (как это отчасти и есть в Америке).
Следовательно — по этому второму, разбираемому нами, определению, разницы между ‘правительством’ и ‘обществом’ также нет никакой (кроме объема власти), потому что общество, при самоуправлении, сейчас же становится само правительством в отношении к обществу меньшего объема, и внутри самого себя образует вновь и правящих и управляемых, ощущающих в свою очередь потребность самоуправления. Тот же самый элемент правительственный, элемент официальности, принудительности, внешней законности, формализма (потому что законы и формы — необходимые атрибуты всякого государственного действия) повторяется, преломляясь, на всех ступенях государственного устройства, нисходя до самой последней административной единицы, то же самое начало казенности проникает весь общественный организм до последнего сустава, видоизменяясь только в объеме, а не в качестве: это нечто вроде лестницы — пространства между шефом полиции в Империи и полицейским десятским в деревне, связанных между собою однородным принципом, хотя один назначается правительством, а другой ‘самоуправляющимся обществом’.
Действительно, так и понималось, так и понимается в нашем обществе ‘самоуправление’. Разницы опять мы никакой не видим, — хотя и признаем вполне выгоду местных центров правления в делах не исключительно местных. Между тем, между стихией правительственной и стихией земской или общественной существует великая разница качественная, разница в принципе, в самих началах. Об этих началах мы так часто говорили в газете, что определять их вновь было бы повторением. Скажем только: стихия земская есть по преимуществу стихия нравственная и бытовая, а начало русского народного быта и общественности есть внутренняя свобода духа от рабства форме, внешней, формальной, ограниченной правде, от всего того, что составляет сущность стихии государственной, — которой значение и необходимость в организме общественном русский народ вполне признает, но которой не поклоняется и не вносит ее в область своей духовной жизни. Если желать, чтобы земство принимало участие в местном управлении, то это участие должно быть свободно от форм, характера чисто нравственного, основано на совести больше, чем на законе, иметь целью ограждение свободы жизни и быта от всякой казенности и выражать себя не столько внешним проявлением власти и правительствованием, сколько судом народного мнения Земство должно иметь право — не ссылки в Сибирь своих членов и заключения их в острог, не вторжения в область государства, а свободного выражения своего мнения о государстве.
Но обратимся к ‘самоуправлению’, как оно понимается нашим обществом, в смысле местных правительственных центров. При характере официальности, сопровождающем подобное самоуправление, оно значительно теряет свою важность и возбуждает во всех нас, несмотря на громкие фразы, очень мало сочувствия. Даже возникает вопрос — везде ли и всегда ли оно нужно? Оно получает значение административного удобства, не более, особой системы государственного управления, именно: вместо сосредоточения верховной власти, централизации — рассредоточения власти из центра на окружность, децентрализации: центральное правительство, не находя возможным обнимать своим непосредственным управлением всю страну, со всем ее народонаселением, поступается своею властью меньшим центрам, ради практических выгод и удобства, приглашая к правительственной службе местных жителей. Таким образом является государственное, общее и местное туземное управление, областное, волостное и т.д., может быть, механизм государственной машины будет действовать от того исправнее, но это еще не составляет нравственную силу общества и не освобождает его от правительственного, казенного характера. Напротив — то, что по существу своему принадлежит к сфере чисто государственной, к области формальной, необходимого внешнего принуждения и силы — часто, исходя от имени общества, незаконно окрашивается колоритом нравственной общественной свободы, — отчего происходит вредное смешение двух разнородных элементов, и негосударственная стихия в народном организме заражается государственностью или, иначе, казенностью.
Поясним наши слова примером. На днях уничтожены у нас земские суды, земские полиции и земские исправники. К уничтожению этому мы с своей стороны совершенно равнодушны, а между тем, с точки зрения ‘самоуправления’, в принципе, такое уничтожение есть, по-видимому, важное посягательство на общественную автономию. Почти 100 лет существовало это учреждение и успело отнять у великих исторических слов: земский и земство, все их первоначальное, важное содержание, успело унизить их до самого постыдного смысла. Это ли было не самоуправление, да еще в каких широких размерах, с участием всех сословий?! Однако же это самоуправление не только не послужило к усилению общества, но еще уронило значение ‘общества’ в глазах народа, а вместе с тем и значение полиции. Отчего же это, какая тому причина? Быть может, виноваты сами сословия, зачем выбирали в должности людей недостойных? Но в таком случае какую же гарантию имеем мы в том, что сословия исправились и при предстоящих выборах преобразованного городского самоуправления, при действии будущих земских учреждений, станут выбирать только достойных? На этот вопрос, конечно, можно отвечать скорее отрицательно, чем положительно. Причину, почему наше земское полицейское самоуправление было так неудачно, надо искать, во-первых, в недостатке нравственного просвещения в нашем обществе, без чего никакие, самые лучшие в мире учреждения не могут иметь никакой жизненной силы, — это причина общая, не касающаяся существа самих учреждений, а во-вторых — и это главное — в самом характере, в самом существе полицейской власти и всего полицейского института. Это учреждение принадлежит вполне к государственной стихии и совершенно чуждо стихии бытовой, не государственной. Должность полицейского, как слепого орудия внешней принудительной силы, как представителя начала формального, постоянно ограничивающего свободу и мир бытовой жизни, никогда не пользовалась и не будет пользоваться (если удержит свой характер) почетом в России. Полицействование не составляет предмет властолюбия для русского общества. Мы народ по преимуществу бытовой, а не политический, и если француз-шпион, назвав себя агентом правительства (agent du gouvernement), способен признать себя правым и тем успокоить свою совесть, то мы, русские (кроме немногих исключений), еще не дошли до такой цивилизации, до такого поклонения началу государственному, — и звание шпиона — правительственного агента у нас презирается едва ли не сильнее, чем где-либо в Европе.
Таким образом, мы видим, что ‘общественное местное самоуправление’, существовавшее у нас довольно долго и дававшее сословиям право участвовать в полицейской администрации и в суде, не только не усилило наше общество, но нисколько не помешало ему дойти до того состояния нравственного бессилия, о котором мы так часто и пространно, и с такою горечью говорили. Очевидно, что эти автономические учреждения не могут ни придать силы, ни иметь в себе самих внутренней силы, — а требуют присутствия и содействия каких-то особенных сил, лежащих вне политической и государственной сферы. Но об этих особенных силах мы еще успеем поговорить, а теперь займемся вновь рассмотрением вопроса об общественном гражданском самоуправлении, с тем, чтобы еще яснее показать, как мало в этих учреждениях ‘общественного’ и при каких условиях, в каких пределах действия их могут стать действиями общественного качества.
Без всякого сомнения, для правительства чрезвычайно удобно и выгодно призвать местные общества — среду не служащую — к участию в местном управлении, во-первых, потому, что местные дела им ближе ведомы, во-вторых, потому, что своих чиновников, особенно при огромном пространстве, какова Россия, у правительства достать не может, в-третьих — и это едва ли не главное, — оно и дешево, потому что чиновники по выбору обществ — орудия самоуправления — служат большею частью без жалованья или на счет самих обществ, в-четвертых, общество лишается права роптать и быть недовольным правительством. Таким образом правительство делится своею властью, или, лучше сказать, умножает число своих чиновников, орудий и правительственных органов, — потому что, говоря по правде, органы самоуправления, такие, какие существовали до сих пор в России, да и теперь существуют, на самом деле суть органы правительственные, только под другими названиями. Вот почему простой народ смотрит на эту ‘общественную службу’ как на повинность. Допетровская Русь, начиная с Иоанна Грозного, также прибегала к подобной системе: нужно ли собирать казенные доходы с вина — выбирались и приставлялись к винному делу верные целовальники, надобно ли принять меры против пожаров и содействовать внутреннему земскому управлению — земские люди должны были, во имя земства и земского дела, служить разные ‘общественные’, как бы их назвали теперь, или земские службы: дошло до того, что на Земском Соборе, по случаю взятия Азова, тягловые и разных черных слобод люди горько жаловались на постоянный призыв их к земским службам, обращавшимся для них в тяжелую повинность. Если подобные жалобы были возможны в то время, когда правительство и народ стояли почти на одном уровне и свободно понимали друг друга, то теперь, когда самоуправление организуется правительством на основаниях большею частью заимствованных из чужих земель, формулируется и регламентируется по образцам иностранным, — такое самоуправление будет органом вполне правительственным и проявлением той же казенности, только под другим видом и в другой одежде. Нам положительно известно, что когда вводилось в С.-Петербурге новое городовое положение с его общею Думою, это по всем признакам либеральное учреждение, сочиненное бюрократиею, — в Думе, в продолжение многих лет, сидел, а может быть и теперь еще заседает, чиновник Министерства внутренних дел, обязанный учить и подгонять общество, чтобы пользовалось оно новыми либеральными правами и захватывало власть у самого правительства или у генерал-губернатора, что в сущности все равно. Мы не знаем, в какой степени санкт-петербургское городское общество воспользовалось этими уроками, но если судить по одной статье, напечатанной в прошлом году в ‘Отечественных Записках’, успехи его в деле самоуправления не велики.
Но предположим, что орган самоуправления вполне освоился с данными ему формами, в таком случае обществу грозит другая нравственная опасность: распространение и проникновение начала казенного формализма в самые недра общественного быта, под благовидною наружностью общественного самоуправления. Например: самоуправление крестьян, регламентированное учреждением Министерства государственных имуществ, а отчасти и Положением 19 февраля, не обращает ли оно волостных голов и старшин и вообще должностные лица в чиновников? Подобного рода формулируемые извне порядки самоуправления не способны ли подорвать живую силу быта, заменяя их механическою силою внешне общественного снаряда? Повторяем сказанное нами вначале: для нас важно соблюдение в целости бытовой силы в простом народе и в обществе, сохранение негосударственной стихии в общем всенародном организме — свободною от государственности, от элемента формы, формальной правды и внешнего принуждения. Поэтому, при допущении так называемых порядков самоуправления, наше внимание преимущественно должно быть обращено на то, чтобы эти порядки не искажали существенного нравственного характера и свободы народного и общественного быта. Многие либеральные учреждения в сущности противоречат истинной свободе. Возьмем для примера учреждение в некоторых Западных конституционных государствах национальной гвардии, национального войска. Прибегать к грубой силе есть вообще печальная необходимость, иметь постоянное войско вообще несчастие и обременение для страны, как бы оно ни было неизбежно, эта внешняя сила есть атрибут государства, а нисколько не общества и не земли. Где же будет свободный от государственной стихии уголок, если общество перенесет к себе все снаряды и приемы правительства, заразится вкусом к солдатству и само превратится в какое-то государство, status in statu, противореча своему негосударственному призванию? Мы выбрали пример довольно резкий и к нам не подходящий, но он может дать читателям надлежащую точку зрения и на прочие неотъемлемые атрибуты государственной власти.
Во Франции народное самоуправление, принимая политический характер, являлось несравненно более деспотичным всякой королевской власти и доказало еще раз всю ложь, заключающуюся в слове: народовластие, ибо никогда, нигде народ как народ собою сам не управляет, — в противном случае он перестал бы быть народом и превратился бы в народ полицейских чиновников, — а управляет им меньшинство, становящееся ‘правительством’. Всякий путешествовавший внутри Франции мог легко убедиться, что для простого народа там решительно все равно: ‘именем ли республики’, ‘именем ли короля’ или ‘императора’ взимают с него подати, рекрутов и другие повинности: главная цель и задача народа — быть и жить свободным бытом и человеческою жизнью, и, по выражению одного заграничного публициста, народ совершенно равнодушен к тому, накрыта ли эта свобода (если он ею пользуется) фригийским колпаком или монархическою шапкою. Мы скажем более: народ убедился, что фригийский колпак всего менее гарантирует ему свободу, ибо он, фригийский колпак, распоряжается его именем, а потому считает себя непогрешимою, верховною инстанцией, самим народом.
Мы жаловались в последней статье на излишнее развитие государственной инициативы, на притязание казенных регламентации заменить жизнь и т.п. Но ведь казенные регламентации исходят не от одного только высшего правительства, а составляют у нас точно такую же принадлежность и консисторий, и дворянских опек, и градских дум, — и никакое наше ‘самоуправление’ этого не избегнет, потому именно, что качество действования в нем остается вполне правительственное и ненародное. Можно надеяться, что и вновь образуемая в Москве общая Дума будет также не лишена регламентации, формализма и всей этой казенной мертвенности.
А крестьянские общины, скажут нам, они ли не являют образец самоуправления? Во-первых, как уже достаточно объяснено было нашим сотрудником, г. Н. Г-вым, слово самоуправление сюда нейдет: существующий в народе обычай избирать старост и решать дела миром есть его органическое отправление, составляет часть его жизни и бытия и не заключает в себе никакого правительственного элемента. Во-вторых, этот порядок обусловливается однородностью интересов и занятий, единством быта и духа и почти поголовным участием в мирском сходе. Вне крестьянства — всякое ‘самоуправление’ принимает характер более или менее искусственный, — поэтому, говоря о самоуправлении, мы во всяком случае разумеем не крестьянство.
Итак, вот наши главные выводы:
1. Нашему недугу, состоящему в нравственном бессилии нашего общества, — бессилии, происходящем от ненародности его, от его правительственного, казенного характера и стесненного духовного развития, — вновь заводимые разные порядки местного самоуправления помочь не могут: это две области совершенно разные: одна касается внутренней, духовной жизни, общественной, другая — жизни внешней, гражданской.
2. Местное самоуправление, в том виде, как оно существовало и существует у нас в России, по характеру своему, есть учреждение не только не общественное, но чисто государственное, казенное, и органы самоуправления суть органы правительственные, а орудия самоуправления — чиновники в общественном мундире.
3. Подобные учреждения, через которые правительство поступается, по-видимому, своею властью, а в сущности употребляет земство на общую службу государственную, если и могут быть допущены, и даже с пользою, в государстве, не должны иметь притязаний на общественное или земское значение и не в состоянии придать нравственной силы обществу.
4. Напротив того, выдавая себя за общественное или земское свободное учреждение, — местное самоуправление может подорвать внутреннюю цельность и свободу общественного быта, придавая стихии государственной характер стихии общественной и, наоборот, распространяя элемент правительственности и казенности в самые сокровенные тайники жизни, проникая с ним, так сказать, во все поры общественного организма.
5. Наконец, для того, чтобы участие общества в делах управления вполне достигало своей цели — содействуя государству и ограждая свободу быта, не посягая на власть правительственную и не подрывая бытового значения земской стихии, не присваивая себе атрибутов государственных, не становясь казенным и оставаясь вполне нравственной силой, — для всего этого необходимо, чтобы общество имело полную свободу мнения и выражения его в слове. Эта свобода полезнее и плодотворнее всяких самоуправлений, напротив, все заводимые правительством либеральные учреждения недействительны, безжизненны, немыслимы при немом обществе: без свободы мнения и слова, собственно говоря, и не существует общества, а без общества — бессилен народ и несостоятельно государство.
Впервые опубликовано: ‘День’. 1863. N 3, 19 января.
Оригинал здесь