Смесь
Смесь
*
*
*
К.
——
Смесь, Каченовский Михаил Трофимович, Год: 1809
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В изданной г-жою Сталь новой книге Письма и мысли принца де Линя (Ligne) сочинители парижских листков находят много достойного любопытства. Сей принц объездил почти всю Европу, был в российской службе, пользовался благоволением многих особ венчанных, любил словесность и науки, и слыл человеком остроумным. Говорят, что каждое письмо его отличается или удачными выражениями, или необычайными оборотами в словах, или прекрасными анекдотами. По следующему описанию о князе Потемкине судить можем, что принц де Линь слишком уже гонялся за остроумием, которое по его мнению состояло в противностях. ‘Я вижу полководца по наружности ленивого, а в самом деле беспрестанно трудящегося… Он всегда лежит, однако ж не спит ни днем, ни ночью, стараясь угождать обожаемой государыне, и тревожась мыслью, не отняло ли жизни пушечное ядро у кого-либо из подчиненных ему воинов. Боязлив, когда дело идет о других, сам за себя неустрашим. Беспокоится прежде опасностей, веселится при опасностях, бывает смутен среди веселостей. Любит Бога, боится сатаны… Одною рукою дает знак любимым женщинам, другою крестится… Получает деревни от императрицы, и платит за нее долги без ее ведома… С генералами беседует о богословии, а с архиепископами о военном деле… Как младенец, всего желает, и как великий человек, без всего обойтись может’. Несколько странным покажется, что принц де Линь уверяет, будто слово не бойся у турок значит n’ayez pas peur, или то же что и по-русски, и будто турки произносят сие слово, когда отсекают кому-либо голову. Полно правда ли?
Выписываем из Парижского модного журнала довольно забавный анекдот об одном французском Простакове. ‘Поансенет младший так слепо во всем полагался на Палиссота, что сему не один раз случалось уверять его в самых несбыточных нелепостях, и тем забавлять своих приятелей. Палиссот показывает ему подложное письмо, будто бы полученное от одного немецкого владетельного князя, который дает препоручение вызвать из Франции молодого человека, искусного в словесности, для воспитания наследного принца. Поансенет убедительно просит своего друга употребить его для столь выгодной должности. Палиссот обещается писать к владетельному князю, и через несколько времени говорит простодушному своему приятелю: теперь от тебя, любезный друг, зависит получить желаемое место, хотя есть небольшое препятствие… — Препятствие? Скажите, какое? — Принц лютеранин, надобно чтоб наставник был одного с ним закона. — Что нужды! Я готов сделаться турком, жидом, брамином. — Назначают день, и Поансенет при свидетелях подписывает отречение свое от католического исповедания. Забавникам вздумалось продолжить шутку. Говорят Поансенету, что он поступил неосторожно, и что от правительства дано повеление взять его под караул, как отступника от веры. Поансенет, следуя совету добрых приятелей своих, переодевается в женское платье, и прячется в погреб. Его уверяют, что он все еще находится в опасности, и что с помощью одного велемудрого кабалиста может сделаться невидимкою. Благодетельный мудрец вымазывает Поансенету лицо желтым масляным составом, и для опыта на первый случай ведет его в гостиницу, в которой забавники ужинали. Невидимка наш идет прямо в столовую, собеседники не замечают его, открыто говорят об уме его и о нравах, как будто бы тут его не было. Разумеется, что Поансенетово самолюбие жестоко страдало, но тут еще не все: один льет на лицо ему вино из стакана, другой бросает тарелку на ноги. Между тем Поансенет внутренне веселится, и говорит сам себе: глупые и о если б знали они, что я здесь!’
В Китае богатые люди, ученые и мандарины отращивают ногти на левой руке, а особливо на мизинце, на котором ноготь обыкновенно имеет длины несколько дюймов. Такое отличие принадлежит не всем состояниям, ремесленник, упражняясь в своей работе, не может пользоваться сим роскошным преимуществом. Г. Гинье (Guignes), издавший теперь описание своего путешествия в Пекин, повествует, что посещал его один китайский врач, у которого самый длинный ноготь был двенадцати дюймов с половиною, а прочее по девяти и по десяти дюймов. Ноготь мизинца однако не равнялся другим в достоинстве, китаец с горестью объявил, что сей драгоценный ноготь изломался. Стоит великих трудов довести ногти свои до такого совершенства, зато уж каким уважением пользуется тот, кто преодолел все препятствия! В случае тяжбы, например, мандарин всегда оправдывает просителя или ответчика, у которого длиннее ногти. Китайский судья умствует таким образом: кто столько терпелив и столько сам о себе печется, что успел отрастить длинные ногти, тот конечно не станет заводить пустых тяжб и неспособен ни к каким дурным поступкам. Смешна логика китайских мандаринов! Но европейские наши мандарины лучше ли рассуждают? Не видим ли, что и у нас часто заключают об ученом или о медике по карете его, по наряду, по ухваткам? — Тот же Гинье пишет следующее о китайских операх: ‘Мандарины велели представить для нас Башню Си-Гу — так называется драма от имени одной башни, находящейся на берегу озера близ города Ганг-Тиеу-Фу. Сначала явились духи, которые верхом на змеях прогуливались на берегу озера. Потом некоторый бонз влюбился в одну богиню и стал искать ее благосклонности, богиня, вопреки советам сестры своей, вняла просьбам молодого бонза, вышла за него замуж, сделалась беременною и родила на театре младенца, который в то же время начал бегать. Раздраженные духи погнались за бонзой, и бросили молнию в башню, которая от того развалилась. Кто хочет составить себе некоторое понятие о совершенстве драматического искусства в Китае, тот должен еще ведать, что там два актера стоя вместе, не видят один другого, что входящий в комнату делает знак, будто отворяет дверь и преступает через порог, хотя в самом деле нет ни двери ни порога, наконец, что когда у актера в рук хлыстик, то зритель должен почитать его сидящим на лошади’.
На одном из парижских театров недавно представляли новую комедию: Боаловы Сатиры. Сочинитель, захотевший похвастать остроумием, сшил свою поэму из лоскутков Сатир известного Боало, занявши у него множество стихов и полустиший. Но дело не о том. В рассмотрении сей комедии мы находим весьма хорошие мысли, находим такие истины, к которым наши писатели рано или поздно должны привыкнуть, ежели искренно желают успехов отечественной словесности.
‘Поносить человека и объявлять мнение свое о стихах его и прозе — не есть одно и то же. Ни стихи, ни проза не представляют самого сочинителя. Можно быть весьма честным гражданином, весьма достойным уважения человеком, и в то же время писать нескладною прозою или кропать негодные стихи, равным образом хорошая проза и хорошие стихи не приемлются за верных поручителей в доброте сердца. Напрасно господа писатели берут на свой счет сказанное критиком об их сочинении, только одна гордость, и притом очень странная, заставляет их не полагать никакого различия между собственною особою и между книгою собственного рукоделья. Согласимся, что книга есть чадо, любезнейшее сердцу родительскому. Но разве отец, имеющий детей хромых или горбатых, может требовать, чтобы все называли их стройными? И неужели он должен обижаться, услышав от кого либо, что сын его ходит непрямо или имеет нескладную фигуру? Вспомнивши о срамных ругательствах и бесчестных клеветах, Вольтером и учениками его изрыгнутых на критиков, нельзя не придти в ужас от сего невероятного высокомерия, от сей сатанинской гордыни, которая вселила столько бешенства и злобы в мудрецов, в проповедников человеколюбия, терпимости и всех кротких добродетелей. Немногие сочинители трудятся единственно для пользы, хотя все они торжественно в том уверяют, почти каждый ищет или славы или денег. Поприще литературы усеяно камнями преткновения, вступая на сие поприще, надлежит с твердостью взирать на опасности, коих избежать не можно. Воин, идучи на сражение, знает наперед, что или погибнет, или возвратится победителем, равным образом стихотворец, отдавши на театр свою комедию, должен заблаговременно вооружиться терпением и быть в готовности к похвалам и к порицанию: точно так же и всякий сочинитель, отдавши в лавку труды свои, должен знать, что о книге его судить будут и умные люди, и невежды. Для чего же досадовать, шуметь и браниться на тех, которые, купивши книгу вашу, судят о ней, нет нужды прямо или криво? Для чего почитать своими неприятелями тех людей, которым вы сами дали право говорить о вашем сочинении? Кто волен хвалить труды ваши, тот конечно уже волен и не одобрять их. Звание писателя сопряжено с неудобствами, решитесь преодолеть их, ежели хотите достигнуть храма славы. Путь и нему тернист и не гладок!’
[Каченовский М.Т.] Смесь / К. // Вестн. Европы. — 1809. — Ч.45, N 9. — С.67-75.