СМЕРТЬ И ДОРОГИЕ МОГИЛЫ
СМЕРТЬ И ДОРОГИЕ МОГИЛЫ
Смерть и дорогие могилы, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1887
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Литературное наследство Сибири, том 5
Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1980.
В нашей хронике читатель найдет небольшое известие о смерти еще земляка, товарища и собрата одного поколения. В конце марта умер в Саратове без близких и родных, вдали от родины некто Федор Васильевич Любимов, томич, воспитанник Томской семинарии, когда-то медицинский студент, вступивший в жизнь с большими надеждами, обнаруживший замечательные дарования, человек безукоризненной честности, при всем этом испытавший горькую, страдальческую жизнь и умерший одиноко. Чтобы дать понятие об этой личности и о том поколении, к которому эта личность принадлежала, я должен обратиться к некоторым своим воспоминаниям о встрече с ним.
Были шестидесятые годы, когда я оставил Петербург и возвратился на родину, одушевленный лучшими стремлениями и надеждами юности. Это были годы, полные страстных порывов, высоких идеалов, которые переживало все русское общество.
Духовное движение, вызванное обновлением, расходилось кругами, гулко раздался и почувствовался толчок к новой жизни и на окраине. Молодежь ожила, у нее явилась жажда учиться, явилось иное, сознательное, не школьническое отношение к науке. В это время я посетил Томск. Среди общей патриархальности, купеческой спячки и беспробудного пьянства чиновничества, среди опустившихся и терявших образ человеческий, когда-то получивших воспитание людей я встретил только небольшой кружок лиц, читающих интересные журналы и прислушивающихся чутко к гулу новой жизни. Странно, это были люди даже не из университетской среды. Среди них резко выдавался некто Андрей Прокопьевич Пичугин, томский старожил, человек замечательного ума и высокого характера, мучившийся философскими вопросами, много читавший, производивший необыкновенно сильное впечатление высотою своих нравственных требований и идеалов. Будучи торговцем, он забросил торговлю и отдавался исключительно книгам. Это был ум мыслителя, все, кто сталкивался с ним, как-то становились бодрее и выше. Идеализм и духовная энергия этого человека производили впечатление обаятельное. Многие воспитались под его влиянием и сохранили нравственную чистоту до самой смерти. Я познакомился с ним. Около него ютились все, кто любил переживать те же вопросы, кто стремился знать, мыслить, учиться. Молодежь в это время рвалась в университеты. Мы условились с Пичугиным помогать ей добиваться знания всеми средствами.
Посетив Томск на время для свидания с родственниками, я переселился скоро в другой город — в Омск, где занял место учителя и гувернера в одном семейном доме. Ребенок попался мне нервный, болезненный. Я должен был с учеником ходить часто на прогулки. Раз, когда мы возвращались, ко мне подошел простой сибирский парень в азяме, мужичьем картузе и кунгурских сапогах. ‘Вы такой-то? Вот к вам письмо’,— сказал он. Я принял подателя письма за кучера или работника. Развернув письмо, я прочел: ‘Рекомендую вам окончившего курс томской семинарии, он идет пешком в университет, устройте ему проезд из Омска до Петербурга. Молодежь рвется в университет, это самый даровитый из них. А. П.’. Я взглянул с изумлением на парня.
— Где вы остановились? — спросил я.
— В одной избушке близ города у нищих.
— Есть ли у вас деньги?
— Есть, у меня еще осталось два целковых. Шел пешком, мужики кормили.
Я подивился энергии и выносливости пария. Тотчас же я принялся за хлопоты. Помню, я обратился к добрейшему А. Н. Лещеву, который мог сочувствовать образованию (бывший член сонета главного управления Западной Сибири). Составили подписку, но она дала ничтожный результат. Молодой человек готов был ехать и Петербург в виде прислуги, но его на таких условиях не брали. ‘Помилуйте, я стесняюсь ему дать чистить сапоги… И выругать нельзя’,— говорил один барин. Наконец А. Н. Лешеву удалось устроить проезд юноши. Из Омска в Петербург ехал один видный чиновник и счастливец, выигравший в Сибири значительный куш в карты. Это лицо охотно взялось помочь молодому человеку. Дело Любимова было устроено. Я слышал, что томский семинарист выдержал блестяще экзамены и поступил на медицинский факультет. Живет уроками. Больше я ничего о нем не слышал.
Прошло много лет, а о Любимове не было ни слуху ни духу. Имя его нигде не появлялось, в Сибирь он не возвратился. Я считал его пропавшим, утонувшим где-то в водовороте жизни, погибшим или умершим, как вдруг лет одиннадцать назад товарищ наш Г. Н. Потанин напомнил мне о Любимове. Это было в Петербурге.
— Знаете, я отыскал след Любимова, помните, протеже Пичугина?
— Помню, но где же он? говорите, говорите!
Мой приятель передал мне целую эпопею. Он слышал ее от одного из петербургских литераторов. Любимов оказался действительно выдающеюся умом и дарованиями личностью, он был на медицинском факультете, но в то же время получил всестороннее образование, он владел уже прекрасно языками, особенно немецким, его занимали также науки философские. В это время случилась какая-то душевная драма, он имел роман и, кажется, неудачный. Во всяком случае, чрез некоторое время он очутился один, но у него был ребенок, маленький сын, которого он воспитывал. Он переносил горькую нужду и скитание, по это не колебало его закаленный характер.
Среди его приключений известно одно наиболее драматическое. Он оставил столицу и уехал с одним натуралистом на берег Черного моря, где натуралист проводил время на экскурсиях в какой-то, наскоро сколоченной, хижине. Любимов помогал ему. Кончилось лето, натуралист собрался с коллекциями в Петербург.
— А вы?— спросил он Любимова.
— Я здесь останусь.
— Зачем?
— Мне в столице нечего делать.
— Но ведь оставаться здесь зимой — это безумие, вы умрете с голоду?
— Ничего, это нам привычно, мы не избалованы.
— И вот Любимов остается, он ведет жизнь аскета, охотится, работает по хозяйству.
— Нет дичи, галок, ворон приходилось есть,— рассказывал он впоследствии. Холод, невзгоды пустыни он переносил стоически, вдобавок около него был маленький сын, которого он учил суровой жизни. По расчету отца он не мог быть и по должен быть баричем, ему готовилась суровая жизнь.
— Надо приучаться смолоду, — говорил Любимов. Как бы то ни было, Любимов проводит чуть ли не два или три года в самых ужасных условиях. В соседях был только маленький городок, который он изредка посещал. Живя философом, он мыслит и работает, он пишет трактат о самовоспитании, общечеловеческие и философские вопросы волнуют его ум. У него был знакомый доктор, которого посещал он в городе. На вторую или третью зиму Е. В. Любимов жестоко поплатился за суровый образ жизни и свой аскетизм. В суровую зиму он простудил до того ноги, что вследствие ревматизма они отнялись, он принужден было, ползать.
Но, и оставаясь калекой, он продолжал быть аскетом, не желая никому быть в тягость, он взбирался на лошадь и являлся только к доктору побеседовать, сын заменял отца в хозяйстве. Наконец, жизнь в пустыне больного была невыносима. Обстоятельства побудили его перебраться в один приволжский город. Здесь он переходил из дома в дом и где мог давал уроки. Ни малейшей жалобы на жизнь, ни малейшего упрека никто не слыхал от него. Где он видел малейшее выражение стеснения, он удалялся. Стоицизм не оставлял его. Голова была свежа, ум работал, когда тело не двигалось. Он поражал всех своей нравственной философией, высотой ума, его блеском и глубиною. Это был какой-то учитель или апостол с большой седой бородою в 35 лет, жизнь не имела для него никакого другого значения, кроме духовного, радостей он не знал, нужду презирал и не замечал, в немощном человеке лежала железная воля. Какая жизнь сравнительно с каким-нибудь избалованным блестящим адвокатом, ездившим на рысаках и ограбившим своего клиента! С величайшим трудом несколько лет назад уговорили О. В. Любимова поместиться в земскую богадельню, где он мог найти больший покой. Один из наших земляков имел свидание с ним. Томич интересовался судьбой родины, ее делами. Мы поторопились выслать ему газету, и он, паралитик, прислал нам написанные левой рукой несколько воспоминаний. Иногда в глубокой грусти он говорил о родине: ‘Хоть бы одним глазком на нее посмотреть!’ Но он не мог уже вернуться, да и куда годился калека. Так тянулась несколько лет жизнь этого несчастного страдальца, могучий и сильный облик которого пред нашими глазами. О смерти его мы имеем сведения из письма одного саратовского священника. Все письмо это дышит величайшим уважением к высокому характеру покойного Любимова. Перед смертью еще он учил маленьких детей и подарил одному из них немецкую библию. Когда он умер, священник, последний друг Е. В. Любимова, собрал детей и после панихиды сказал им слово о высоком нравственном характере их учителя. Смерть пришла торжественно, а он, несчастный богадельщик, оставаясь на высоте философского созерцания жизни, встречает ее спокойно. Нас поражает иногда геройская блестящая жизнь, но величие смерти имеет свою внушительность! И это величие вполне выразилось в этом сильном характере.
Чем был он замечателен? Что принес он обществу, чтобы говорить о нем?— спросят нас.— Он оставался человеком до конца, высоким типом нравственного человека, каким удается редко быть людям здоровым,— ответим мы.— Не всем выпадает общественная карьера, не всем удается занять место видных деятелей, но каждый обязан сохранить чистоту сердца, высокий нравственный идеал и цельность натуры. Есть особые типы, которые не блестят на общественной арене, не желают играть роли, люди, по-видимому, сторонящиеся, выбирающие себе скромную жизнь, и, тем не менее, вы чувствуете их нравственную высоту. Они скрытый теплород общественной жизни, это соль человечества, влияние их заметно при всей их незаметности для окружающих, от их цельной благородной натуры веет чем-то высоким и справедливым, что создает дух в других. Можно ли признать их жизнь бесплодною!
Мы припоминаем подобные же родственные типы, вышедшие из одной среды, жизнь которых была схожа и которые получили одинаковый закал и направление. Мы говорили уже об одном из них: это — учитель Любимова, Л. Н. Пичугин. Другой, смерть которого мы также вспоминали, Александр Афанасьевич Нерчанинов, когда-то образованнейший человек, труженик и страдалец, умерший в нищете, в жалкой хижине в Томске. Человек замечательных дарований, нежной души, глубоко отзывавшийся горю народа, мучившийся вопросами человечества, при других условиях, может быть, видный общественный деятель. Рядом с бедняками стояла не менее высокая личность той же школы и такого же нравственного закала. Это покойный Иван Федорович Каменский, идеалист и миллионер, человек высоких страстей, благородных дел, возвышенного ума, человек с железным характером, но по капризу судьбы он умирает разоренным на границе Китая, где проложил путь русской торговле, умер бедняком, не покоренный обстоятельствами. Он был сломлен жизнью, но не побежден. Цель жизни этих людей выражается лучше всего в их конце, в стоическом образе жизни, сохраняя высоту нравственного идеала, который они прежде всего старались провести и показать на себе.
Люди суеты, люди, составившие понятие о жизни как о наслаждении, могут удивляться или считать их странными, но они не могут не благоговеть перед ними.
Эти люди, покоящиеся величественно в своих могилах, дороги особенно нам теперь, они дороги, как представители угасающего поколения, дышавшего лучшими стремлениями и благородными порывами. Они поучительны как пример для общества. Какой контраст составляют они с средой лжи, нахальства, легкой наживы, растления и общей испорченности, царствующей теперь в Сибири.
Эти люди, обладающие благородным сердцем, высшим долгом, скромно сошли в могилу из мира печали, а в их родном Томске совершаются оргии. Их заменили люди без чести и совести, которые без краски в лице способны на всякое преступление и которые явились играть роль, руководить общественным мнением, не скрывая своих стремлений. Все ошельмованное создало здесь центр наживы и смеется над всем, что умирает, оставаясь честно, искренно, идеально и верно себе. Нет, иногда смерть бывает выше и краше жизни!
‘Восточное обозрение’, 1887, No 17.