Ив. Франко.
Ив. Франко.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.
ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орховъ.
Слымакъ.
Слымакъ.
I.
II.
III.
Слымак, Франко Иван Яковлевич, Год: 1876
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Давно, лтъ около двадцати тому назадъ, въ лтній день на дорог, ведущей изъ Дрогобыча въ Бориславъ, сошлись два молодыхъ человка. Не знаю, можно-ли было гд-нибудь найти двухъ парней, почти однихъ лтъ, которые были-бы такъ непохожи другъ на друга, какъ характеромъ, такъ и своей наружностью. Одинъ, высокій, сильный и красивый, ходилъ прямо и легко, часто улыбался и затягивалъ веселыя псни, его убогая, но чистая одежда и столярные инструменты въ мшк за спиною, говорили сразу, что это столяръ, идущій искать работы въ Бориславъ, который съ недавняго времени началъ оживляться и привлекать къ себ все больше и больше рабочаго и вообще промышленнаго люда. Другой путникъ былъ маленькій, сгорбленный. оборванный еврейчикъ, съ почти старческимъ, безъ выраженія лицомъ, неразговорчивый и какъ-будто печальный. Его тощія ноги едва поспвали за здоровымъ столяромъ, а маленькіе, впавшіе глазенки безпокойно бгали во впадинахъ, точно испугались чего-то и хотли куда-нибудь спрятаться. Онъ такъ-же шелъ въ Бориславъ искать счастья, однако, не несъ съ собою никакихъ инструментовъ, никакихъ орудій труда.
— А какъ-же ты, Юдка, думаешь жить въ Борислав?— спрашиваетъ столяръ.
— Какъ Богъ дастъ,— боязливо отвчалъ сгорбившійся Юдка.
— Да это такъ, все въ Божьихъ рукахъ,— отвчаетъ столяръ,— однако, у насъ говорятъ: ‘На Бога надйся, а самъ не плошай’.
— У насъ такъ не говорятъ,— коротко отвтилъ Юдка.
— А какъ-же у васъ говорятъ? Хотлъ-бы я знать!
— У насъ говорятъ: кто на Бога надется, того Богъ не оставитъ.
— Ха, ха, ха!—:захохоталъ столяръ и махнулъ своими сильными руками.— Пускай-бы я попробовалъ не работать мсяцъ,— сошелъ-бы Богъ съ неба накормить меня?
— H говори такъ, Слымакъ, не гнви Бога!
— Я Бога гнвить не хочу, но Богъ, конечно, недаромъ раздаетъ людямъ свою помощь!
И онъ сталъ размахивать сильными руками, какъ-будто собирался разбивать ими скалы.
— Если Богъ захочетъ, то и твои руки не помогутъ, Слымакъ!
— Разв что отнимутся, ну тогда я и самъ не хочу жить!
— И здоровы будутъ и не помогутъ!
— О, этого не будетъ!
— Посмотримъ!
— Ну, ну, посмотримъ!
Во время этого разговора оба товарища шли полёмъ по безлюдной дорог. До Борислава оставалось еще около полумили. Солнце стояло какъ разъ въ зенит и жарило немилосердно. Слымаку давно уже хотлось пить, а Юдка время отъ времени жалобно посматривалъ на узелокъ, висящій у Слымака за плечами, изъ котораго къ нему доносился запахъ хлба и творогу. Самъ онъ не имлъ съ собой ни кусочка хлба, ни одного крейцера.
Слымакъ, наконецъ, свернулъ съ прямой дороги въ сторону, подъ круто спускающійся холмъ. Юдка остановился на поворот.
— А ты, Слымакъ, куда?
— Къ колодцу, хочу воды напиться.
— А, можетъ, и отдохнуть немного?
— Ну, конечно! Солнце точно огнемъ палитъ, а въ Бориславъ и такъ придемъ во-время.
— Пусть будетъ такъ.
Сли у ручейка. Слымакъ напился воды, вынулъ изъ у’зелка хлбъ и творогъ, и, видя, что у Юдки ничего нтъ съ собой, пригласилъ и его.
— Можетъ быть, теб нельзя, трафное?
— Э,— сказалъ Юдка,— нашъ законъ въ крайней нужд позволяетъ сть и трафное.
— А такъ, безъ нужды, не позволяетъ?
— Нтъ, не позволяетъ.
— Ну, у васъ хорошій законъ, если его можно, смотря но надобности, растянуть такъ, какъ сапожникъ растягиваетъ кожу.
— Не говори такъ, Слымакъ, грхъ такъ говорить. Нашъ законъ такъ-же отъ Бога, какъ и вашъ, — сказалъ какъ-то боязливо Юдка.
Пообдали и пошли дальше. Вотъ ужъ и Бориславъ. Хотя путники до сихъ поръ шли все по сухой земл, хотя дождя не было почти. что съ недлю, однако, въ Борислав на всхъ улицахъ была глубокая и топкая грязь, кругомъ сновали евреи, парни, возы и тачки. Шумъ, псни, крики, пьяныя проклятья, не прекращались ни на минуту.
— Куда-же ты теперь, Юдка?
— Пойду искать гд-нибудь мста. А ты куда?
— Я здсь уговорился при постройк дома, вотъ того,— видишь? Я долженъ тамъ сдлать двери, рамы и всю столярную работу. Ну, будь здоровъ!
— Будь здоровъ, Слымакъ! А знаешь что? Если теб когда-нибудь понадобится что-нибудь, а я смогу,— знаешь, я не такой еврей,— приходи ко мн! Я тебя не забуду!
— Я къ теб? Ха, ха, ха?— захохоталъ Слымакъ.— А какъ-же ты мн поможешь, когда ты самъ голъ!
— Кто знаетъ, Слымакъ, кто знаетъ, что кому Богъ назначилъ. Еще разъ говорю, приходи,— Юдка тебя не забудетъ.
И они разошлись.
Прошло десять лтъ. На главной бориславской улиц только что открылся новый шинокъ. Шинокъ стоялъ на углу двухъ улицъ на очень хорошемъ мст, хотя почти на аршинъ ниже уровня улицы, такъ что, чтобы подойти къ дверямъ, нужно было спуститься по ступенькамъ внизъ. Рабочіе день и ночь наполняли громадную, грязную и сырую комнату, псни, крики и ссоры, не утихали тамъ ни на минуту, и сквозь вчно раскрытыя окна глухимъ шумомъ разносились оттуда по Бориславу. Надъ дверями шинка была прибита доска, выкрашенная чернымъ, а на ней огненно-красными буквами было написано: ‘Bier-und Branntwein-Ausschank des Judas Maultrommer’. Въ шинк между пьяными рабочими вертлся, какъ пискарь, сгорбившійся, хотя и не очень-то мизерный еврей. Это былъ Юдка. За прилавкомъ стояла противная, но богато одтая еврейка, обыкновенно съ однимъ или двумя дтьми на рукахъ, это была его жена.
Вечеръ. Рабочіе толпою высыпали съ работы и разсялись въ разныя стороны, а большею частью по шинкамъ. У Юдки полно, точно набито. Но кто этотъ печальный, изможденный человкъ, который съ опущенною головою протискивается сквозь толпу къ прилавку? Блдное, изможденное лицо свидтельствуетъ о недавно перенесенной болзни. Въ рукахъ у него дв клюки, которыми онъ поддерживаетъ себя, безпомощно волоча больныя, исхудалыя ноги. Вотъ онъ съ большимъ трудомъ добрался до прилавка, остановился. и началъ осматриваться.
— Кого вамъ нужно?— спросила еврейка.
— Юдку.
— Юдку? А на что вамъ Юдка? Хотите водки, такъ я вамъ дамъ и сама. А въ долгъ и Юдка не дастъ.
— Нтъ, я не хочу водки, я-бы хотлъ поговорить съ Юдкой.
— Поговорить?— спросила протяжно еврейка и съ презрніемъ смрила глазами этого жалкаго, оборваннаго проходимца.— Что вамъ нужно ему сказать?— Скажите мн, я ему скажу.
— Нтъ, я-бы хотлъ ему самому. А вотъ и онъ!— И проходимецъ обернулся къ Юдк, который въ это время подходилъ къ прилавку со стаканами и рюмками въ рукахъ.
— Der Goj will schmissen mit dir {Этотъ человкъ хочетъ говорить съ тобой.},— сказала еврейка Юдк. Тотъ обернулся и нкоторое время смотрлъ на оборванца, очевидно, не узнавая его.
— Вы хотли со мной поговорить? Ну говорите, что вамъ нужно?
— Вы не узнаете меня, Юдка?
— Нтъ, не могу узнать,— сказалъ Юдка, еще разъ взглянувъ на него.
— Правда, давненько это происходило, когда мы оба, еще молодые, шли въ Бориславъ, помните?
— А, Слымакъ! О, какой я забывчивый! Какъ-же не помнить! Ну, что слышно, Слымакъ?
— Плохо, Юдка. Вокругъ меня горе.
— Вокругъ меня хорошо,— слава Богу,— отвтилъ Юдка.
— Вижу, вижу,— печально отвтилъ Слымакъ, покачивая головой.
— Знаете что, Слымакъ, у меня теперь нтъ времени разговаривать съ вами. Сядьте здсь на лавк…. Malky, gib ejm а gt Bromfen, n an Umbassen, haorst du mech? {Малка, дай ему хорошей водки и закуску, слышишь?} А потомъ, какъ будетъ свободне, то поболтаемъ. Хорошо?
— Да хорошо, сказалъ Слымакъ и слъ въ углу,возл прилавка.
Было уже далеко за полночь, когда въ шинк пордло и притихло, и Юдка сталъ немного боле свободенъ. Онъ разбудилъ Слымака, который въ это время среди шума и духоты спалъ на лавк.
— Ну, Слымакъ, разскажи, что тамъ у тебя слышно?
— Видите что,— неохотно сказалъ Слымакъ.— Вотъ чего я добился за десять лтъ. Жена запила и умерла, спустила все, что у меня было. Я самъ заболлъ, ноги у меня отнялись. Что теперь длать? На столярную работу не принимаютъ, тамъ нужно стоять, бгать, а я не гожусь на это. На шахту то-же. Что длать? Руки здоровыя, а приходится, видно, заживо пропадать.
— А, видишь, Слымакъ, разв я теб не говорилъ, что Бога не нужно учить, какъ надо покарать человка. У Бога на все найдется способъ.
— Охъ, вижу теперь!— вздохнулъ Слымакъ.— Сколько я за это время вытерплъ, Боже единый! Смотри, сдю!
— Ну, а что-жъ теперь будетъ?
— Разв я знаю, что будетъ. Я пришелъ къ вамъ, Юдка. Знаете, вы тогда говорили: приди! Пока я могъ заработать, то думаю, заработаю. А теперь довольно. Да, впрочемъ, не такъ, чтобы совсмъ довольно: руки здоровыя и прочее то-же, а только ноги, вотъ бда!
— Да чмъ я могу помочь вашимъ ногамъ?
— Э, моимъ ногамъ никто ужъ не поможетъ, разв только могила,— съ жалкою улыбкой произнесъ Слымакъ.— Но, можетъ быть, вы-бы нашли для меня какую-нибудь работу.
— Работу? Гм?..— сказалъ Юдко и задумался.— Для тебя работу? Это трудно, бдный Слымакъ! Но что подлаешь, общалъ человкъ, такъ нужно какъ-нибудь подумать. Ну, знаешь, Слымакъ, ложись себ здсь на лавочк. Malky gib ejm а schmutgiq Lalech nter’u Kopp {Малка, дай ему грязную дерюжку подъ голову.}. Переночуй, а завтра посмотримъ!
Съ этими словами Юдка пошелъ спать, а Слымакъ, вздохнувъ и помолившись Богу, легъ на скамью, подложивъ подъ голову грязную дерюгу, которую принесла ему еврейка. Вскор онъ заснуль.
На другой день утромъ Юдка долго совщался со своей Малкой, бгалъ куда-то къ сосдямъ, а потомъ, около полудня позвалъ Слымака къ себ въ спальню, заваленную перинами и почти совершенно темную.
— Знаешь что, Слымакъ, есть для тебя работа.
— Какая?
— Легкая работа, столярная. У тебя есть какіе-нибудь инструменты?
— Да, кое-что есть: пара струговъ, буравчикъ и топоръ.
— Ну, хорошо. Буравчикъ можешь продать, буравчика не нужно. Нуженъ только стругъ, топоръ и пила.
— А что же это за работа только со стругомъ, топоромъ и пилкой?
— Легкая работа, Слымаку. Будешь стругать ручки къ разнымъ вещамъ, колышки, такъ вообще всякую мелочь. Даже верстака столярнаго не нужно, можно на бочарномъ, будешь себ сидть да все свою работу длать.
— А почемъ? Сколько заплатите?
— Заплатите, Слымаку? За что тутъ платить? Слушай, что я теб скажу! У тебя нтъ квартиры, правда?
— Нтъ.
— Ну,— я теб дамъ квартиру, вотъ здсь, на двор. Тихо теб будетъ, спокойно, только сиди себ и работай. Слышишь? А сть тоже будетъ что, и стружки твои, конечно, стружки! толстыя щепки — мн. Ну, а какія-нибудь тряпки есть у тебя, а?
— Да, кое-что есть.
— Ну, это хорошо. Когда нужно будетъ, такъ и это найдется. Дерюжку дамъ на постель, ну, дв пачки табаку въ недлю и каждую субботу по шкалику водки. Согласенъ, Слымакъ?
— Да что длать, пусть и такъ будетъ,— сказалъ мрачно Слымакъ и опустилъ голову съ такимъ печальнымъ выраженіемъ, точно ему на шею надли тяжелое ярмо, изъ котораго ужъ никакая сила не въ состояніи его освободить.
Снова минуло десять лтъ. Пріздъ цесаря лтомъ 1880 года собралъ въ Бориславъ.тысячи народа со всей лежащей у горъ окрестности. Пошелъ и я. Утромъ погода была прекрасная, весело разговаривая, шелъ я съ кучкой знакомыхъ крестьянъ, любуясь чудными окрестностями и густыми овсяными копнами, которыя, точно звзды на неб, виднлись кругомъ на поляхъ. Однако, недалеко отъ Борислава надъ захватилъ дождь, густой, пронизывающій, такъ что, когда мы дошли до Борислава, мы вс промокли до послдней нитки, а особенно дрожалъ отъ холода я, такъ какъ собрался въ дорогу въ одной только блуз изъ сраго полотна. Понятно поэтому, что при такихъ скверныхъ условіяхъ совсмъ не до того было, чтобы заглядываться на внки, на тріумфальныя.ворота съ надписями, на тысячи флаговъ и тысячи празднично-разодтыхъ евреевъ, которые, несмотря на непогоду, густыми толпами сновали по улиц, гордо улыбаясь и ропща на Бога, который испортилъ имъ ‘ихъ праздникъ’, стоившій такъ дорого. Я и мои товарищи не долго шатались по грязнымъ улицамъ, холодъ и дождь принудили насъ скоре поискать сухого пристанища. Мы вошли въ первый шинокъ, сейчасъ же за тріумфальными воротами. Это былъ шинокъ Юдки Маультроммеля.
Некрасивая, какъ ночь, сморщенная еврейка стояла за прилавкомъ, хотя сегодня по случаю праздника никого кром насъ не было въ шинк. По шинку расхаживалъ подошедшій еврей съ славнымъ брюшкомъ, въ атласномъ кафтан, опоясанномъ праздничнымъ шелковымъ поясомъ, съ ‘штрамеле’ на голов. На его гладкомъ, лоснящемся, хотя и желтомъ лиц виднлось спокойствіе и удовлетвореніе. Это былъ Юдка.
Я обогрлся немного и вышелъ во дворъ. Къ нему со всхъ сторонъ прилегали глухія стны сосднихъ домовъ и сараевъ, испачканныхъ желтой глиной. Дворъ былъ похожъ, на большую клтку, грязную, запущенную, гнилую и вонючую до нельзя. Посредин стояла большая куча мусору и всякихъ нечистотъ. Направо, въ углу возл шинка, и находился узенькій проходъ на улицу, черезъ который потокомъ текла вода на низкій, точно яма, дворъ. На другомъ конц выходъ ей былъ отчасти загражденъ. Тамъ, прижатый къ глухой стн какого-то длинаго строенія, стоялъ не то сарай, не то будка съ прогнившей крышей и черными, некрашенными, во многихъ мстахъ дырявыми стнами. Между шинкомъ и будкой находился только узенькій проходъ для воды, но набгающій потокъ не могъ вмститься въ немъ и залилъ почти всю половину двора широкимъ озеромъ грязной, бурой воды. Особенно возл будки, какъ самаго низкаго мста во всемъ двор, накопилось больше чмъ гд-либо воды, и большой потокъ ея пробирался, сквозь щелки въ потрескавшихся дверяхъ и подъ прогнившимъ порогомъ, внутрь. Единственное узенькое окошко, съ выбитыми съ давнихъ поръ стеклами, было заклеено пожелтвшей отъ солнца и дождя бумагой. Въ будк было тихо, какъ въ гробу. Дождь то шелъ, то опять переставалъ. Съ улицы въ эту клтку долеталъ глухой крикъ. и шумъ, но ршительно ничто на этомъ отвратительномъ двор не показывало, что сегодня въ Борислав праздникъ, что все это жилище принарядилось сегодня по-праздничному, чтобы привтствовать достойнйшаго гостя. Старая, гнилая и мерзкая будничность царила здсь спокойно и ненарушимо.
Съ минуту стоялъ я подъ навсомъ, осматриваясь кругомъ, когда вдругъ я замтилъ, что съ правой стороны, черезъ узкій перелазъ продвинулась небольшая, лтъ восьми двочка и робко, вопросительно посмотрла на меня.
— Чего теб, двочка?— спросилъ я.
— Я пришла къ ддушк.
— Къ какому ддушк?
— А вотъ здсь,— она показала на развалившуюся будку — тутъ ддушка Слымакъ. Онъ мн не ддушка. Я его называю такъ только. Я пришла узнать, что съ нимъ. Не знаете, онъ здсь?
— Не знаю, двочка. А онъ выходитъ куда-нибудь?
— Нтъ, не выходитъ. Но ддушка говорилъ позавчера, когда я у него была, что Юдка его хочетъ удалить.
— Удалить? За что же?
— Да, видите, ддушка уже старъ, не можетъ работать.
— А что же онъ тутъ длаетъ?
— Да вотъ: ручки, колышки. Сколько помню, онъ все это длаетъ, мамуня говорила, что уже лтъ десять.
— А ты вчера не была у него?
— Да не была, потому что моя мамуня тоже была больна,— такъ я должна была сидть возл нея. Только сегодня ей стало немного легче, такъ я отпросилась къ ддушк. И мамуня говорила, чтобы я пошла, можетъ, ддушк нужно что-нибудь принести или что, потому что у ддушки болятъ ноги и онъ не можетъ выйти. А если не нужно ничего, то чтобы сейчасъ вернулась.
— Ну, хорошо, такъ иди, посмотри.
Двочка пустилась идти, но остановилась, увидвъ передъ дверьми громадную лужу.
— Ой-ой-ой, какъ тутъ перейти? Смотрите, сколько воды — какъ рка!
— Постой, я тебя перенесу,— сказалъ я, и, взявъ двочку на руки, вступилъ въ лужу. Бредя чуть не по колни въ вод, я дошелъ до дверей и отворилъ ихъ. Страшная картина представилась нашимъ глазамъ. Будка вся стояла въ вод. Кругомъ черныя, голыя стны, сквозь которыя тамъ и сямъ просвчивалъ срый дневной свтъ. Возл дверей стоялъ старый бочарный верстакъ, на немъ стругъ, пила, топоръ и куча недостроганныхъ кусковъ досокъ. А въ углу, также почти совсмъ въ вод, высокая куча перегнившихъ въ навоз стружекъ, а на этой куч, зарытый до половины въ этомъ навоз, еле покрытый старыми черными тряпками, лежалъ человкъ, синій, тощій какъ щепка, съ выраженіемъ страшной боли и какой-то грусти на сморщенномъ лиц. Это былъ Слымакъ, или, врне сказать, только трупъ Слымака!.. Холодомъ повяло на меня. Десять лтъ въ такомъ аду! И здсь жилъ человкъ!— вертлись отрывочныя мысли въ моей голов. А двочка тмъ временемъ бросилась будить старика, но увидвъ,— что ддушка холодный и какой-то страшный, громко вскрикнула и бросилась на дворъ. Вышелъ и я за ней. Но крикъ двочки никого не привлекъ къ трупу.
Въ ту же минуту, тсно сбитыя толпы народа подняли на улиц оглушающій крикъ:
— Виватъ! Да здравствуетъ нашъ отецъ! Да здравствуетъ!
Это означало, что достойнйшій гость находился на улицахъ Борислава.
Небо прояснилось, очистилось отъ бурыхъ тучъ и бросило ихъ въ уголъ, словно жалкія нищенскія лохмотья, чтобы вмсто нихъ показать свое голубое, праздничное платье.
Виватъ! виватъ!— гудло по всему Бориславу, гудло изъ тысячи устъ, а старикъ Слымакъ въ это время безгласно, печально, лежалъ въ своей гнилой берлог, въ этой отвратительной скорлуп, въ которую его забросила человческая жадность и изъ которой его освободила только послдняя доброжелательница — смерть.
Львовъ, въ январ 1881 г.