Служение красоте
Служение красоте
(Из писем Флобера)
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
———————————————————
Служение красоте, Флобер Гюстав, Год: 1880
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Среди моряков есть такие, которые открывают миры, присоединяют к земле новые земли и к звездам — новые звезды, это — мастера, великие, вечно прекрасные, другие сеют ужас пушками своих судов, похищают, богатеют и жиреют, есть и такие, которые отправляются под чужие небеса искать золота и шелка, и еще другие стараются поймать в свои сети лососей для сластолюбцев и трески для бедняков. Я же — невидимый и терпеливый искатель жемчугов, который погружается на дно и возвращается с пустыми руками и побледневшим лицом. Я проведу всю свою жизнь, созерцая Океан Искусства, на котором другие плавают или сражаются, иногда я буду доставлять себе удовольствие искать на дне воды зеленые или жёлтые раковины, которые никому не нужны, я их сохраню для себя и буду украшать ими свою хижину.
‘…Для меня на свете существуют только прекрасные стихи, стройные, гармоничные, певучие фразы, красивые закаты солнца, лунный свет, цветные картины, античный мрамор и характерные лица. Вне этого я не знаю ничего. Я предпочел бы скорее быть Тальмой, чем Мирабо, потому что первый жил в сфере более чистой красоты. Птицы в клетке возбуждают во мне не меньше сострадания, чем порабощенные народы.
‘…Не будем ничего оплакивать, не будем жаловаться на все то, что нас огорчает или раздражает, — ведь это значило бы жаловаться на самое устройство нашего бытия. Мы, художники, созданы для того, чтобы изображать бытие, и больше ничего. Будем религиозны, что касается меня, то все, что со мной случается худого — в большом и малом — заставляет меня только еще крепче прилепляться к моему единственному делу. Я цепляюсь за него обеими руками и закрываю глаза, на наш призыв всегда нисходит благодать, Бог жалеет простые сердца, и солнце всегда сияет для мужественных душ, которые умеют подняться выше гор.
Когда внешний мир становится противным, когда он утомляет, портит нас, доводит до одурения, то люди порядочные и тонкие вынуждены искать в себе самих какого-нибудь более чистого места, в котором они могли бы жить.
‘…Человечество нас ненавидит, мы не служим ему и ненавидим его, потому что оно нас оскорбляет. Будем же любить друг друга в искусстве, как мистики любят в Боге, и пусть все бледнеет перед этой любовью. Пусть все другие свечи жизни (которые смердят все без исключения) исчезнут перед этим великим солнцем.
‘…Я чувствую, как со дня на день в моем сердце растет отрешенность от моих ближних, как она все расширяется, и я доволен этим, ибо одновременно растет моя способность понимать все родственное мне и именно в силу этой отрешенности.
‘…Я утверждаю (и это, по моему мнению, должно быть догматом в жизни художника), что в своем существовании надо различать две части, надо жить, как обыватель, и мыслить, как полубог. Удовлетворения тела и ума не имеют ничего общего между собой, если они всегда встречаются смешанными, то бери и храни их, но не ищи их соединенными, ибо это было бы искусственным, и, кроме того, эта идея счастия есть почти исключительная причина всех человеческих бедствий, сохраним ядро нашего сердца, чтобы отделять его по ломтикам, закупорим в бутылки глубочайший сок наших страстей, сделаем из всего нашего существа утонченную настойку, чтобы питать ею потомство. Знает ли кто-нибудь, сколько мы ежедневно теряем благодаря постоянному истечению чувств?
Удивляются мистикам, но весь секрет их именно в этом: их любовь, подобно бурному потоку, имела одно только русло, узкое, глубокое и покатое, и благодаря этому все увлекало за собой.
Кто хочет сразу искать счастия и красоты, тот не достигнет ни того, ни другого, ибо красота недостижима без жертвы, искусство, подобно иудейскому Богу, питается всесожжениями. Нет! Терзай себя, истязуй себя, пади во прах, унижай плоть, плюй на свое тело, вырви свое сердце, ты будешь один, твои ноги будут окровавлены, адское отвращение будет сопровождать тебя на твоем пути, ничто, радующее других не даст радости тебе, а то, что есть укол для других, будет разрывать тебе тело на части, потерянным ты будешь бродить в толпе с этим маленьким просветом на горизонте. Но этот просвет будет расти, расти, как солнце, его золотые лучи озарять твое лицо сни войдут в тебя, они будут изнутри освещать тебя, ты почувствуешь себя легким, чистым духом, и после каждой потери крови тело твое все меньше будет отягощать тебя. Итак, будем искать только спокойствия, будем требовать от жизни только кресла, а не тронов только удовлетворенности, а не упоения. Страсть плохо согласуется с тем долгим терпением, которого требует ремесло. Искусство достаточно обширно, чтобы захватить целого человека, отнимать от него что-нибудь есть почти преступление, это есть воровство в отношении идеи, невыполнение своего долга.
‘Для меня истинный поэт есть священник. С того мгновения, как он надел свою рясу, он должен покинуть свою семью. Чтобы мужественно держать в руке перо, надо уподобиться амазонкам: надо сжечь часть своего сердца…’
‘…Люби искусство. — Из всех обманов это еще наименее лживый обман. Старайся любить искусство любовью исключительной, горячей, беззаветной, — В этом ты не ошибешься. — Одна лишь Идея вечна и необходима. — Теперь уже нет . больше художников, как бывало, людей, вся жизнь которых есть слепое орудие их жажды прекрасного, органов Бога, через которых он обнаруживался самому себе. Для этих людей мир не существовал, никто никогда не знал об их страданиях, каждый вечер они грустно ложились спать, и они смотрели на человеческую жизнь тем изумленным взглядом, которым мы созерцаем муравейник…
‘Единственное средство не быть несчастным — это замкнуться в искусстве и почитать все остальное за ничто, гордость возмещает все, когда она покоится на достаточно широком основании.
‘…Я не жалею ни о богатстве, ни о любви, ни о радостях плоти, и люди удивляются моему благоразумию. С практической жизнью я бесповоротно распростился. Отныне и впредь мне не нужно ничего, кроме пяти-шести часов покою в моей комнате, затопленного камина зимою и пары свечей вечером…’
‘Соприкосновение с миром, о который я так много терся, заставляет меня еще глубже уйти в свою раковину… Ты будешь изображать вино, любовь, женщин, славу, но под условием, мой милый, что ты сам не будешь ни пьяницей, ни любовником, ни мужем, ни солдатом. Когда вмешиваешься в жизнь, плохо видишь ее, — приходится либо слишком много страдать от нее, либо слишком много ею наслаждаться.
Я понял одно — одну великую истину: для людей нашей породы счастье есть только в идее и нигде, помимо нее. Ищи, какова в действительности твоя природа, и живи в гармонии с ней. Разорви связь с внешним миром, живи, как медведь, — как белый медведь, — пошли к чёрту все, все и даже себя самого, кроме своего разума. В настоящее время между мною и всем остальным миром такая пропасть, что я иногда удивляюсь, когда слышу речи о самых естественных, самых простых вещах. Я люблю свой труд любовью исступленной и извращенной, как аскет, власяница царапает мне тело’.
‘Автор в своем творении должен быть подобен Богу во вселенной, он должен всюду присутствовать и нигде не быть видимым, искусство есть вторая природа, поэтому творец этой природы должен действовать с помощью аналогичных приемов, пусть во всех атомах во всех областях бытия чувствуется скрытое бесконечное бесстрастие, и картина должна вызывать в зрителе впечатление чего-то изумительного.
Текст издания: журнал ‘Пробуждение’, 1918, No 4.