Слобожане. Малороссийские рассказы
Слобожане. Малороссийские рассказы
II. СЛОБОДКА.
II. СЛОБОДКА.
Слободка, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1853
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Вахраманы — старинная малороссійская слободка. Вахраманы — слободка на рчк Балаклейк. Что же это за слободка и гд лежитъ она? Лежитъ ли она среди дубоваго лса, сбгаетъ ли зелеными садами къ морю, блымъ ли стадомъ, среди колодцевъ и тополей, раскинулась по влажной луговин, или сидитъ себ бочкомъ, брошенная въ разсыпку на маковк изрытаго дождями песчанаго косогора, сидитъ себ, свсившись въ одну сторону надъ синющими равнинамя болотъ и залежей, а въ другую — надъ шахматными коврами черныхъ пахатей и пышныхъ озимей, клубящихъ по втру свои перлово-оранжевыя волны? Гд она, эта слободка? и куда лежитъ къ ней пустынная, малопрозжая дорожка?.. Слободка лежитъ далеко-далеко, тамъ, гд надъ степьюо возвышается курганъ, курганъ уединенный и зеленый, вокругъ котораго на привольи гуляетъ втеръ! Съ него глядли, съ этого кургана, и сторожевые дикари, поджидая издалй родныя полчища, съ гикомь несущихся на степь, ордынцевъ, глядли нкогда и суровые жрецы, въ блыхь одеждахъ, съ поднятыми къ небу руками, дымившіе передъ суровыми истуканами кровавыя жертвы, жертвы во славу и спасеніе склонившихся вокругъ холма суровыхъ легіоновъ! Всо измнилось! Не видно боле на курган косматыхъ сторожей, нтъ боле на немъ и жрецовъ въ блотканныхъ одеждахъ. Съ пустыннаго кургана глядитъ дикій коршунъ, недвижно сидя въ ожиданія новой добычя, да глядитъ съ него еще. забытая временемъ и отошедшими безъ всти народами и обычаями, вросшая но поясъ въ землю, каменная баба. Эта каменная баба съ величайшею флегмою упираетъ косые, срые глаза въ пустынный воздухъ, и все равно ей, темно или свтло на неб, покрыта ли земля цвтомъ и зеленью, или сувоями непроходимаго снга, и скучно или весело жить на свт людямъ! Стоить каменная баба и смотритъ. А между тмъ. вокругь нея, времена бгутъ и смняются временами, солнце катится и перекатывается, совершается торжественное шествіе пустынной жизни, и каждый мигъ уступаетъ мсто идущему за нимъ преемнику, безъ грусти и сожалнія, уступаетъ охотно и радушно. тихо и беззаботно, точно какъ будто его никогда и не было на свт! Что же видитъ каменная баба? Какія картины встаютъ и вращаются, вспыхиваютъ и гаснутъ передъ ея недвижными взорами?..
Огромный, исхудалый грачъ съ шумомъ пролетлъ, каркая надъ степью. Въ воздух новяло робкимъ, чуть едышнымъ тепломъ. Подъ косвеннымъ лучемъ затаяли паточины и родники, звучно падаютъ первыя брызги капели. Сомннья нтъ: зима гд-то близко, гд-то не за горою, гд-то встртилась съ лтомъ! Сомннья нтъ, блескъ и веселье на порог!..
Весна!..
Рыжій байбакъ вскидывается отъ спячки, становится у подмытой норки на заднія лапки и пускаетъ по степи пронзительный, оглушающій, долгій свистъ. Сквозь кору гололедицы пробивается душистая коронка синички. Ранняя цапля летитъ, согнувъ длинную шею, на оттаявшее болото. Байбакъ, синичка и цапля несутъ весну. Весна идетъ радостно и привольно, идетъ, захватывая врасплохъ, идетъ, все будя и зажигая, все наполняя силами и жизнью! Везд вода, везд сверкающія водныя стекла, по которымъ стелется и бжитъ голубая паутина, едва пахнетъ и пронесется свжій, душистый весенній втеръ! Проточины чернютъ и зеленютъ. Степь отливается, поочередно, то желтыми, то лиловыми, то ярко-пламенными красками. Взошла поводь, налетли туманы… Дикіо гуси плывутъ въ недосягаемой вышин, плывутъ тупымъ угломъ, и вожатый, волнуя свой живоподвижной косякъ, оглядываегъ изъ-подъ бгущихъ, тонкихъ облаковъ поля и прибрежья, и окостенлый въ дупл лсной груши ястребъ, отряхивая иней съ замерзшихъ крыльевъ, встаетъ и летитъ на добычу. Гд же люди? Встрчаютъ ли они также радостно весеннее ликованіе? — За лугами и пахотью, надъ косогоромъ, едва черкнула румяная заря, тамъ и сямъ, тихо поднялись въ воздухъ кудрявыя полосы дыма. Жилья не видно. Виденъ съ кургана только просторъ всюду оживающей степи. По если бы каменная баба встала съ кургана, освободила изъ-подъ земли свои неподвижные члены и пошла по направленію къ сверкнувшему раннему дыму, она увидла бы сбжавшій къ рчк хуторокъ, увидла бы уютную слободку Вахраманы. Иногда усталый, изнуренный зноемъ путникъ раздвигаетъ руками чащу дикаго кустарника, тщетно пролагая въ дубрав тяжелый свой путь, и вдругъ въ лицо его поветъ влагою, тнь оснитъ его, и побгъ чистой, холодной струи затрепещетъ въ легкомъ сумрак тишины и свжести лсной чащи. Также неожиданно, словно изъ-подъ травы, является путнику уединенная слободка, слободка на рчк Балаклейк, слободка старинная, не новая, притаившаяся въ глубин байрака, съ своими обычаями и нравами, притаившаяся, какъ забытый лтнимъ зноемъ снгъ запоздалой зимы, какъ отнесенная съ равнины успокоившагося моря щепка разбитаго бурею корабля. — О, весна еще радостне встрчается на слободк! Авдотья-кузнечиха пришла и стала надъ рками и озерами, Хіона-урви-берега пришла за нею. Щука хвостомъ разбила ледъ, и воды двинулись среди потопленныхъ луговъ. Егорій-съ-водой былъ не долго, Никола-съ-травой близится и замняетъ его, жаворонки рютъ и слобожане поютъ: ‘прилетлъ куликъ изъ заморья, вывелъ, весну изъ затворья!’ Весна идетъ по слободк. Птухи заливаются криками съ утра до вечера, заливаются на крышахъ и воротахъ соломенныхъ хатокъ, волы жмурятъ глаза, гря у заборовъ свои плотныя спины. Корова шумно дохнула и лижетъ оттаявшее окно, а съ вошедшимъ въ хату ребенкомъ влетаетъ свжесть и какоё-то обхватывающее душу благоуханье воздуха. Летятъ травники и поручейники, летятъ кряквы и тудаки. Ласточки снуютъ, какъ мухи, далекій рзкіи крикъ гуся оглашаетъ пустынные тростники, въ ближней гущин кленовъ звучитъ и перезванивается золотая флейта иволги, а слобожанинъ, покинувъ объятія теплой печки, гд лежалъ всю зиму въ прос, куря трубку, уничтожая горячіе блины и любуясь молодою женой, вышелъ подъ навсъ хаты въ одной рубашк и не безъ основанія полагаетъ, что иволга кричитъ: ‘Брось сани, возьми возъ!’ Пчелы засуетились, загудли и одна за другой вылетаютъ изъ улья вялыя и сонныя, вылетаютъ на луга и степи. Темнымъ вечеромъ, свши на заваленк, полновидая и чернобровая дивчина затянула псню, ей вторятъ другія. и слободка зазвучала! — Псни-веснянки идутъ по слободк, сосднимъ луговинамъ и рощамъ. Псни-веснянки поются шумными толпами слобожанской молодежи. Чернобровыя дивчата въ лентахъ и монистахъ, поютъ: ‘по три гроша молодецъ, какъ печеный горобецъ’, лихачи-парубки, въ шапкахъ, заломленныхъ чортомъ, поютъ: ‘по копейка баба, по полушк двка!’ Пестрая, дтская толпа прыгаетъ и хлопая въ ладоши, кличетъ дождь: ‘дождь-дождемъ, поливай ковшемъ! ‘ — прыгаетъ и поетъ: ‘иди, иди, дождикъ, сварю теб борщикъ, и съ петрушкою, и съ капусткою, и съ желтыми печеричками!’ Дождь шумитъ и падаетъ, и благодатный солнцегрвъ словно тянетъ изъ земли пышныя травы и овощи. При первомъ ливн двушки подставляютъ подъ холодныя брызги свои пышныя плечи и нжныя щеки, а парубки свои густыя кудри. При первомъ гром слобожанинъ считаетъ долгомъ стать подъ заборомъ и подпереть его своею спиной. По улицамъ несутъ хлбъ, обложенный первой зеленью, несутъ деревянныхъ ласточекъ. Чтобы явилась сорока, кладутъ на дорог къ кододцу сорокъ палочекъ, а школяры несутъ дьяку сорокъ бубликовъ, впрочемъ, веснянки еще не несутъ теплоты, будетъ еще сорокъ морозовъ! Сорока является, и дивчата и парубки идутъ въ лсъ — закликать кукушекъ. На зеленой проск ждутъ перваго крика птицы-предвозвстницы, бесдуютъ съ нею, дятъ и пьютъ, и шумно открывается пора цвтныхъ игръ… Чеканчики, свинка, вдовья лоза, гори-цвтъ, скрагли, хрещикъ и рябецъ идутъ и смняются другъ другомъ. Пастухъ выбранъ: съ каждой головы скотины общано ему по грошу или по гривн за лто, стадо двинулось въ поле, и дудка зазвучала. Мартовская брага ставится въ глубокіе подвалы, на случай близкихъ сватаній и обмна ручниковъ. Но прежде выбора пастуха и обмна ручниковъ, наступаетъ оминъ понедльникъ, идутъ на ддовскія и отчія могилы, идутъ, прежде воздланья нивъ земныхъ, на нивы божьи, гд почіютъ сномъ безмятежнымъ отошедшіе работники земли, почіютъ давшіе жизнь племенамъ новымъ, племенамъ новымъ и счастливымъ. Слобожанинъ остается безъ шапки на родимомъ погост, онъ молчитъ и трижды кдадетъ земные поклоны… Но вотъ, просохшія пахоти зовутъ въ поле. Еремей-запрягальникъ несетъ плугъ и борону, Ирина-разсадница копаетъ огороды и бакши, а вотъ, не за горами и Аграфена-купальница и едосья-колосница. Духовникъ ближняго мстечка совершаетъ крестный ходъ на нивы и озими. Полевыя работы начинаются: подсвки, засвки и досвки идутъ другъ за другомъ. За первыми всходами, на засянной нив, посл общаго обда въ пол, на плугу, увитомъ, цвтами, атаманъ съ слобожанами возятъ на себ панъ-отца. Но вотъ, летитъ уже изъ лсу стонъ и звонъ воздушныхъ псенъ. Появляется желтоногенькая, вчно тиликающая птичка: это — мучимая жаждой, это — птичка, по словамъ слобожанъ, вчно просящая пить. Зной на порог, лто не загорами. — А вотъ оно и настало!..
Лто!..
Какъ ярко и зелено кругомъ! Какъ кипитъ заботливая жизнь! На Зилота собраны быстро-отцвтающія цлебныя травы. Настаетъ зеленая недля. Свжесть и влага, весны еще не закатились за синющіе холмы окрестностей. Пояса плетутся изъ травъ, шапки плетутся изъ травъ, внки и черевики плетутся изъ травъ! Въ косяки хатъ втыкаются красные васильки, голубыя сокирки, панскій-макъ, нагидки, лилово-сизые колокольчики, павлиньи глазки. Всюду зелень, всюду травы, всюду радость! Дтвора дудитъ въ осиновыя дудки. Суровый чабанъ ладитъ лады и сердце на грубо-отесанной очеретяной свирли. На каждой русой головк внокъ, на каждой русой головк любимый выборъ стебельковъ руты, волошковъ, лобистка, мяты, крученыхъ панычей, гвоздики, чернобривцевъ, зинзивера и черевичковъ. Ковалева-Катря, у которой густыя брови, какъ черные жуки, сошлись и не расходятся, нацпила во всю косу, косу — шириною съ ея собственную ладонь, цлую лавку лентъ и увнчала ихъ огромнымъ пучкомъ калины. Сирота Христя, у которой никто еще не видлъ улыбки, воткнула въ волосы втку божьяго-листу и человчьяго-вку.. Чабанова Хитка украсилась нечосой-панночкой, а полногрудыя и рослыя дочки зажиточнаго атамана, — атамана Самойлика, никогда не покидающаго своей палки, обвили положенныя внцомъ надъ русыми головками русыя косы свои нитями вчно-зеленаго и вчно-любимаго барвинка, этого завтнаго, перваго друга степной двической юностю и послдняго украшенія старческой, одинокой, степной могилы. И все это поетъ, и веселится, и ждетъ въ опьяняющемъ туман радостей праздника завтнаго, праздника Ивана-Купала. Иванъ-Купало сходитъ на холмы и долины. Красный птухъ зажаренъ, клей съ девяти деревъ собранъ, на перекрестк трехъ дорогъ подняты соломинки и сплетенъ внокъ изъ девяти травъ, сорванныхъ на девяти холмахъ. Сглаженныя злымъ глазомъ выкупались въ ранней рос, и деревянный огонь, или царь-огонь, пріобртенный отъ тренія двухъ втвей лсной ивы, не сдыхавшей ни шума воды, ни крика птуха, ивы, изъ которой свирль способна даже мертваго заставить плясать, уносится съ торжествомъ въ поле изъ тихой слободки. Въ темную, безлунную ночь пространства степей, на цлыя сотни верстъ, мгновенно вспыхиваютъ и освщаются живыми огнями. Въ темную, безлунную ночь съ холма къ рк, по отлогому берегу, кдадутся вереницей десятки костровъ, и посмотрите, какъ обливаются блескомъ эти ленты и дукаты, широколистые внки и груди, обнаженныя ноги и ярко вышитые подолы стройныхъ слобожанокъ, прыгающихъ подъ заунывныя купальскія псни черезъ соломенные и посконные костры! А чучело марены изъ вщихъ травъ, изъ былицы, богатеньки, одоленя и адамовой — головы, въ длинной блой рубах, въ желтой плахт и въ монист, въ внк изъ алыхъ махровыхъ маковъ и чернобыльника, стоитъ себ на холм, среди тихоподвижнаго, громкаго хоровода. И чуденъ издали видъ быстро бгущихъ и волнующихся въ дыму и пламени слобожанокъ! и поютъ слобожанки про Ивашка и Оленку, про Петрочка и Парасю, нро Василька и Оксану, про Павлочка и Пидорку. и поютъ он, какъ ходили двочки около мареночки, около того Вудала-Купала, и какъ играло солнышко на Ивана. Съ шумомъ топятъ наконецъ въ рк нарядную марену. И далеко разносится по темной долин надъ ркою псня: ‘Купался Иванъ и въ воду упалъ!’ — И откликаетъ тонущая въ сумрак окрестность: ‘Иване, Иване, подъ гору зелененько, на мсяц видненько, серденько!’ — И катятся съ холма, обнявшись по-парно, молодыя подружки, и катятся съ другой стороны, также съ холма, парубки, пары разрываются, и кто къ кому докатится, того и считаютъ за назначеннаго судьбой жениха. А между тмъ, головы боле безстрашныя собираются тайкомъ проскользнуть, до первыхъ птуховъ, въ лсъ или на болото, гд скоро зацвтетъ сатанинская трава папоротникъ, и не боятся они встртить качающихся на втвяхъ зеленыхъ русалокъ и синихъ, въ косую сажень величиною, ящерицъ, и не боятся они увидть сотни разсыпанныхъ по трав, огненныхъ ивановскихъ человчковъ! И самые хороводы завиваются и гремятъ надъ долиною, пока, наконецъ, страшнымъ голосомъ изъ лсу не станетъ ихъ разгонять. Купало проходитъ, недалеко Петровка, недалеко задумчивыя, уныло-тихія псни — петровочка, еще печальне и еще элегичне псенъ купальскихъ. Слобожанинъ, между тмъ, не плошаетъ. Онъ уже надлъ на лицо волосяную стку и ловитъ рои, съ шумомъ вылетающіе изъ паски, — паски въ уютномъ грушевомъ садик. Онъ помнитъ, что завщала людямъ царица-пчела, отъ которой вышли вс на свт пчелы: ‘Корми меня до Купала, сдлаю изъ тебя пана’. Приходитъ, наконецъ, Петровка, хлопотуньи хозяйки пекутъ вкусныя мандрыки. Замолкла кукушка, замолкла лсная провозвстница. ‘Отчего же это она замолкла?’ — ‘Подавилась мандрыкою’, — замчаетъ сдой, старый ддъ, обтесывая кривымъ рубанкомъ рукоятку для серпа своей внучки. Веснянки, купальскіе огни, петровскія псни и кукушки прошли, царство зноя, царство жаровъ и засухи вступаетъ въ свои права. Утреннія росы кропятъ еще едва остывающую за ночь, жаркую грудь земли, колосъ зретъ и наливается, и пышно волнуется червоннозолотая, сквозящая огнемъ нива новаго хлба. Немного печалятъ людъ Божій заломы колосьевъ: ночью чья-то невидимая рука надламываетъ тяжелыя колосья, ну, да ничего! авось умолотъ будетъ хорошій. И вотъ, руки ломятся отъ размаховъ косы, спина ломится отъ сверканья кривымъ серпомъ, ноги ломятся отъ ходьбы по необозримой пажити. Работа идетъ живо и скоро. Обжинки, праздникъ новаго хлба, встрчаются съ сулеею вина и новыми пснями, — пснями косовицкими и гребовицкими, золотой внокъ изъ колосьевъ, увитыхъ васильками, надвается на голову лучшей жницы. Священникъ опять является съ крестомъ и водою, среди разбросанныхъ кучами сноповъ и копенъ. Кутья изъ первыхъ зеренъ ячменя на миск, убранной цвтами и листьями, отсылается въ церковь. А вотъ толпа, радостная случаю повеселиться, убрала послдній снопъ изъ послднихъ брошенныхъ колосьевъ на нив, убрала его въ вид человка съ руками и ногами и несетъ его съ торжествомъ на слободку, и слободка снова не умолкаетъ до зари. Покосы, запашки, засвки, помочи, замолоты, умолоты и перемолоты — идутъ вслдъ за обжинками. Спиридонъ-солнцеворотъ недалеко. На Маккавеевъ производится макотрусъ и пекутся шулики изъ маку и сдобныхъ коржиковъ. Наступилъ Спасъ медовый и Спасъ яблочный. Бьютъ пчелъ и выбираютъ медъ, тутъ пчела очень зла, и не одинъ является на косовицу съ дулею подъ глазами или цлымъ огурцомъ подъ губою. Ягоды зрютъ, бакши зрютъ, ленъ и конопля зрютъ. Потрепунки, колотушки, супрялки, порпицы, капустницы и дынекрадницы настаютъ на слободк. Но что это? Куда стремится разряженная толпа? Возы скрипятъ, сапоги звенятъ подковами, алые черевики какъ жаръ горятъ. Въ сосднемъ мстечк, въ Лиман, соборный праздникъ и ярмарка. Что же это за ярмарка? Продаются ли тутъ кони и полотна, сукна и посуда? Стоятъ ли тутъ гордымъ строемъ разноцвтныя палатки и самовары, наставляемые по тринадцати разъ въ сутки? Нтъ тутъ ни коней, ни полотенъ, ни суконъ, ни самоваровъ! Продается тутъ рыба-чехонь, и птица-курица, торгуетъ тутъ нашъ братъ, слобожанинъ, торгуетъ чмъ попало, и хлбомъ, и дегтемъ, и солью, и всячиною, и чмъ только онъ задумаетъ. И поетъ тутъ свои безконечныя псни, подъ звуки кобзаря, слпой кобзарь Гарбузъ, или знаменитый Петро Колибаба, или, наконецъ, и самъ Тростинецкій кобзарь, — Залавскій. Цыгане замолкли, крики торгашей замолкли, щебетухи-перекупки замолкли. Стоятъ Слобожане кружкомъ, подперши головы руками и свсивъ чубы, стоятъ и слушаютъ кобзаря, и звучатъ потрясающіе, унылые переливы украинскаго речитатива, и звучатъ торжественныя думы о Голот, о смерти атамана едора Безроднаго, о Самойл Кумк, о Барабаш, о Морозенк и о вчно любимомъ гетман, о гетман Хмельницкомъ — Богдан. — А не хотите ли псни другой, будничной, псни соромницкой? Кобза загремла, мхоноша-повадырь дудитъ въ дудку, и пошла гремть! ‘Ой бисъ мини раду давъ, що я соби бабу взявъ! Бабу, бабу, бабу, бабу, бабу взявъ!’ И внимающая толпа не выдерживаетъ, пускается въ плясъ и подхватываетъ съ громомъ: ‘Ой, сорока скрегоче, никто бабы не хоче! Бабы, бабы, бабы, бабы не хоче!’ И площадь мстечка долго гудитъ подъ сапогами веселыхъ слобожанъ. И далеко наконецъ разносятся слова псни: ‘Ой, кто до кого, а я до Параськи!’ И громко льется слободское веселье. — Но вотъ, послдняя лтняя гроза ползетъ и застилаетъ половину неба. Укрывшись подъ развшенною на кос свиткою, лежитъ навзничь истомившійся косарь, лежитъ и не видитъ, какъ зловщая тнь перебгаетъ по копнамъ и сннымъ покосамъ, спавшее стадо поднимаетъ тревожно головы, и стая дикихъ утокъ летитъ, спша укрыться въ тростник, котораго верхушки уже срзались и переклонились отъ набгающаго быстраго степного вихра. И вотъ, подулъ бурей втеръ отъ солнца, несущій бури, звучно падаготъ первыя металлическія капли ливня, и цлое море дождя разомъ проливаетъ на жадную землю послдняя лтняя туча. Быстро падаетъ и быстро высыхаетъ этотъ дождь. Черезъ мигъ, кругомъ уже свтло, и въ лучахъ солнца купаются послдніе клочки летящихъ безъ всти, влажныхъ облаковъ, а веселуха-радуга, переклонившись коромысломъ, тянетъ изъ ближней рки воду. Только на дальней, синющей луговин поднялся дымокъ, подъ нимъ зардлась алая точка, и стогъ сна, подожженный молніей, клубитъ летущее пламя. Но вотъ, Спиридонъ-соднцеворотъ наступилъ, солнце поворотило съ лта, а лто на холодъ… Заяцъ выкунлъ и сталъ, какъ въ мховыхъ штанахъ. Алое сукно клубники застилаетъ холмы и луговины. Въ байрак, за Балаклейкою, открыта волчья выводка. Поросята, что день, исчезаютъ въ ближнемъ стад, и коренастый кабанъ, не безъ тревоги, посматриваетъ съ косогора на стада барановъ, тонущія въ густой, сквозящей головатыми маковками, полян цвтовъ и травъ. — Осень!..
Семенъ-лтопроводецъ обходитъ сады, пашни и огороды: край неба на зар багроветъ! Она радуетъ и не радуетъ, гретъ и не гретъ, эта чудно-суровая степная осень. На Воздвиженье ужо сдвинулась свита и подвинулся кожухь. Слобожанинъ выходитъ изъ хаты, становится противъ солнца и пристально смотритъ, блуждая взрами по опустлой окрестности… Сколько потрачено на эту землю силъ и трудовъ, заботъ и здоровья! Давно ли шумли но ней лезвія быстрыхъ косъ, и косари, какъ паруса кораблей, рядами шли и расходились по луговин? Давно ли огни позднихъ ужиновъ усыпали звздами темнющее море степи, и за казанкомъ водки батраки ли пшенную кашу съ таранью, галушки съ перепелками? Дымъ, какъ саванъ блднаго привиднiя, шелъ по полю и исчезалъ въ мерцаніи ночи, а багровый, гигантскій шаръ запоздалаго мсяца, какъ голова сказочнаго богатыря, тихо высовывался изъ-за двухъ кургановъ, посылая прежде себя пожаръ далекаго лса, или подобно раскаленному серпу, воткнутому въ далекій стогъ сна, аллъ на небосклон… Давно ли скрипли по проселку возы, нагруженные снопами, и на подвижной громад ихъ круглилась русая головка въ внк изъ яркоголубыхъ васильковъ? Давно ли? — А теперь въ пол скучно и пусто, скучно и бдно! Задумывается слобожанинъ и ршаетъ, что близко паутинье лто и похороны мухъ. Паутинье лто и похороны мухъ наступаютъ, летятъ по воздоху блыя нитя паутинокъ, сорванныя втромъ. Вдьмы лумятъ на помелахъ эти нити и свиваютъ ихъ въ мотки на зиму. Въ арбузныхъ коркахъ строятъ могилки мухамъ, а день становится все мене и мене. Тернъ собранъ, арбузы на зиму насолены, сливянки, барбарисовки, смородиновки, черешневки, грушевки, клубниковки я всякія водянки настоены, слиты и укупорены въ завтныхъ ддовскихъ подвалахъ. Знахарки, навьюченныя травами и кореньями, десять разъ уже постили сосднія балки и рощи. Дикіе журавли стадами бродятъ около копенъ сна и по курганамъ, выплясывая на солнц другъ передъ другомъ неистовыя пляски. Молодой заяцъ мячемъ выкатывается изъ-подъ ногъ охотника. Рогъ звенитъ, и свора несется, чуть касаясь верхушекъ легкой травы. На тускл небесь снуютъ и чернютъ неподвижно распластанные кресты плавающихъ подъ облаками коршуновъ. Хлборобы, гречкоси, просомяты и домонтари жарче берутся за работу, одни чумаки, въ ожиданіи умолота пшеницы и обычнаго похода въ Крымъ за солью, лежатъ и грются подъ вишнями. Въ бондарк звенитъ подъ новымъ обручемъ бочка. Волъ чешется о поднятую оглоблю воза, раскрашеннаго прохожимъ изъ Яковенковыхъ хуторовъ маляромъ. Молодица, вся подоткнутая и подвязанная, только-что выполоскала новую крашенину и опрокидываетъ ушатъ съ водою, смшанною съ синькой, а румяный мельникъ, съ напудренною бородой и висками, остановился у своихъ воротъ и, изъ-подъ мшковъ съ горохомъ и просомъ, кричитъ проходящему кузнецу, чтобъ не забылъ подковать его новые желтые, козловые сапоги. На длинныхъ кольяхъ изгороди, перевернутые вверхь дномъ, торчатъ зеленыя кубышки и миски, и локоны хмеля, выглядывая изъ-подъ морщинистыхъ желтыхъ тыквъ, выросшихъ на забор, взбгаютъ на жерди и вьются на воздух махровыми кружевами. Среди слободки появляются навьюченные мшками и связками покупщики щетины, пеньки, перьевъ, полотна, воску и меду, товаръ мняется на гребни и иголки, на ленты и бусы. А вотъ и вирій начался. Въ теплыя страны, въ страны приморскія улетаетъ всякая птица. Плывутъ въ неб нити дикихъ гусей и стрепетовъ, мелкая дробь перепеловъ и скворцовъ, плывутъ снова косяки курликающихъ журавлей и огари, съ яркомалиновыми ногами и носомъ, точно обмокнутые въ яркопламенную киноварь. Волосяные кулички, и т летятъ. Длинныя перья на ихъ ше и хребт заворачиваются отъ втра, и кажется, будто распукленные хлопки шерсти летятъ по воздуху. Дти пускаютъ въ это время, изъ луковъ, въ перелетную птицу камышевыя стрлы, облпленныя на конц смолою. Большею частью эти стрлы уносятся подъ крыльями дюжен птицы, но иногда жирный, упитанный гусь, догнанный ловко-пущенною стрлою, падаетъ изъ недосягаемой высоты и разбивается тутъ же о твердую землю. Въ воздух свжетъ. Пахнули первые утренники. Значитъ, зацвла гд-то, вовки незримая, трава глодъ. На Покрова толпа двушекь идетъ молиться о Покров женихамъ. Рослый, плечистый атаманъ, неподкупный атаманъ Самойликъ, ведетъ съ послдней полевой работы, съ опашки и засвковъ подъ озимь, своихъ слобожанъ и, остановясь среди улицы, угощаетъ ихъ водкою. Палка, усянная бирками, отставлена въ сторону, и веселье идетъ разливанною ркой, самъ атаманъ расправляетъ усы и осушаетъ муравленый шкаликъ. Въ кружк пьющихъ и поющихъ молодицъ прохаживается здоровая, полноикрая бабенка, носъ ея ужъ озарился лучами подступающаго веселья, и, прохаживаясь мелкимъ топотомъ, бренчитъ она подковами и припваетъ: ‘Вотъ, бабы, какая я хорошая! Вотъ, бабы, какая у меня плахта! Гуляй, бабко!.. Эхъ, но-ожъ гуляй, бабусю!’ — Бабуся, однако, гуляетъ не долго! — Сине-водная весна, зелено-благоуханное лто и золото-багряная осень прошли, краски полей измнились: блая зима недалеко. Морозъ неожиданно перекидывается изъ-за цпи приземистыхъ косогоровъ, грянетъ стужа, и достанется тогда на славу всмъ лысымъ и плшивымъ. Иззябшія галки снуютъ по небу и каркаютъ, пророча близкую зиму. Снгъ виситъ въ каждой тучк, виситъ надъ омертвлою, опуствшею степью.
Зима! Долгая, скучная зима!
Вы хотите знать, какъ живется на слободк зимою? — Какъ живется? Живется скучно! — Нтъ на слободк ни каминовъ, ни газетъ, ни театровъ, нтъ на ней ни баловъ съ ослпительнымъ освщеніемъ, зеркальными полами, яркою зеленью и сверкающими, обнаженными плечами. Скучно живется зимою на слободк! — Слобожане, однако, стараются разогнать эту скуку. Чуть пришла пора ркостава и подступили Егорій-съ-гвоздемъ и Никола-съ-мостомъ, окна законопатились, и земля съ водой сплотилась однимъ непрерывнымъ мостомъ. Время работъ внутри двора настало. — Эти, напримръ, блыя, чистенькія хатки разукрашиваются и убираются весьма затйливо. Стны подъ образами разрисовываются розовыми, голубыми и зелеными полосками, какъ цвтутъ розы и васильки, тутъ же втыкаются пучки любистка, гвоздики и полыни, и послдняя трава считается травой очистительной. Вымненныя у Цареборисовскихъ и Салтовскихъ маляровъ иконы, между которыми особенно уважается икона Межигорской Богоматери, освщаются передъ каждымъ праздникомъ восковыми свчами. Страстная свча припасастся на случай грозы. Тутъ же, въ мшк, виситъ артосъ и ладанъ и для неизлчимыхъ болзней полотенце, которымъ священникъ отиралъ съ престола пыль. Надъ дверью, въ пузырьк, виситъ крещенская вода, ею кропятъ перепуганныхъ дтей. Ткацкій стакъ стучитъ и хлопаетъ съ утра до ночи, и гребенъ, съ начатою мочкою пряжи, уже не пускаетъ Ковалеву-Катрю, щеголиху и пвунью, взглянуть лишній разъ въ обломокъ зеркальца, вмазанный между окнами. Начинается долгая пора домашнихъ работъ, работы коротаютъ время и скуку. — Хлопотуньи-хозяйки встаютъ, или, какъ говорятъ слобожане, рушатся первыя, задолго до разсвта, почти въ полночь, зажигаются жировые каганцы, и пряжа прядется до самой зари. Усталые глаза липнутъ отъ дремоты, но веретено жужжитъ и прыгаетъ по глиняному полу. Чуть заря, начинается стряпня обдовъ. Полностаная, полногрудая дивчина, взявши круглое коромысло съ двумя ведрами на плечи, идетъ за водой, и пышно колышется на ней блая новая свитка съ двумя черными сердечками на спин у пояса. Время обда, о вы, отдаданные читатели столичные, на слободк — десять часовъ утра. Посл обда — кто садится опять за пряжу, кто за ткацкій станокъ, а кто и за шитье людямъ на сторону. Съ сумерками настаетъ топка печей къ ужину. Ужинаютъ въ пять часовъ, и вслдъ затмъ на слободк уже не слышно человческаго голоса. Мужики, впрочемъ, какъ и слдуетъ, лниве бабъ. Мужикъ, отработавшись осенью, до первой новой теплыни лежитъ себ на печи и знать ничего не хочетъ. Онъ и за золотыя горы не пойдеть зимой на заработки: чего ему еще надо? Хлба у него полны закрома, въ хат молодая жена, на ногахъ одни сапоги, а другіе сапоги еще въ дегт такъ и мокнутъ: только задумалъ, надлъ и щеголяй по слободк! — ‘Жинко, найди трубку!’ — говоритъ хозяинъ съ печи. — ‘Да гд-жъ она?’ — говоритъ жинка, шаря по угламъ. — ‘Да ты ужъ знаешь, гд она’, — говоритъ мужъ, потягиваясь и звая на печи. — ‘Гд — знаешь! — не знаю!’ — говоритъ робко жинка, теряясь въ тщетныхъ поискахъ. — ‘Да ужъ найдешь! — говоритъ непроптый лнтяй: — ты только ищи тамъ, гд пахнетъ!’ И терпливая жинка ищетъ тамъ, гд пахнетъ, и точно — находитъ трубку. — Но печелюбы и лнтяи — не главный народъ слободки. Расторопный хозяинъ съ зари уже за работою. Онъ идетъ на загонъ, задаетъ кормъ воламъ и атав, молотитъ, ветъ, толчетъ, мелетъ крупу, мелетъ муку, мелетъ табакъ, возитъ дрова, или садится за какое ремесло — бочарное, столярное, кожевенное, кузнечное или малярное. Не замтишь, какъ Варвара уже ночи украла и дня притачала, — и смотритъ слобожанинъ: не идетъ ли уже весна съ поля? Нтъ! далеко еще, не идетъ! Будутъ и сильныя вьюги, и сильные морозы, будетъ еще семь долгихъ морозовъ, — морозы: михайловскіе, введенскіе, екатерининскіе, никольскіе, рождественскіе, аанасьевскіе и сртенскіе. Въ ясную оттепель гурьба ребятишекъ бжитъ за околицу — катать снжные шары. Изъ шаровъ возникаетъ огромный, головатый человкъ — и съ руками, и съ ногами, и съ носомъ, и съ усами, его обкачиваютъ водою, и ледяной великанъ остается до перваго дождя, служа непомрною потхой слободскимъ ребятишкамъ. Но, наконецъ, пряжа и молотьба, всякія ремесла и снжный великанъ, и все надоло! Зима тянется нескончаемо. Настаетъ пора сказокъ… Старухи гадають внучатамъ и внучкамъ на угли, на воду и красныхъ птуховъ. Он говорятъ краснощекимъ внучкамъ: ‘Ты не бойся, кубышка моя, ты не бойся, муравленая, ты, кубышка, на счастье шла, макитру пироговъ несла, еще курицу жареную, еще утицу перепареную, будь здорова, кубышка моя!’ Скопидомка-знахарка, старая старица, всегдашняя двица, сбрызгиваетъ сглаженныхъ недобрымъ глазомъ, выливываетъ переполохъ, завариваетъ сояшницы, лчитъ дтскую чахлость, и старческую вялость, шепчетъ на зубы, сводитъ куриную слпоту, сшептываетъ бльма, находитъ вдьмины горы и даритъ охаяннымъ хозяевамъ неразмнный рубль. Приди только бдственное сердце, она утшитъ, приди сердце покинутое, она дастъ зелье на слдъ, приди человкъ испорченный, она дастъ зелье на втеръ, по птуху откроетъ вора и по пчелиному соту исправитъ пчелиное дло. Обратись къ ней немощный, она оградитъ отъ всего, заговоритъ отъ тоски по насердк, отъ несчастія въ дорог, заговоритъ отъ зми, отъ крови, отъ зубной скорби, отъ икоты, отъ войны и мора, отъ черныхъ муріевъ, отъ красныхъ мышей съ зеленымъ глазомъ, отъ живота и отъ подпечныхъ ‘дидьковъ’, принимающихъ такое участіе въ хозяйств. А что такое подпечный дидько, это всякъ ужъ скажетъ! Да я думаю, что даже и не скажетъ, потому что врядъ ли кто ршится сказать, когда — того и гляди — старецъ, величиною съ воробья, въ войлочной шапк и весь синій, выглянетъ изъ темнаго угла… А вотъ и неожиданная свадьба проглянула на слободк. Сваты, перевязанные ручниками, подходятъ къ окну отца и матери невсты и говорятъ: ‘Мы слышали, что у васъ есть гусочка, а мы приготовили гусака, такъ, какъ бы ихъ спарить, — чтобы ужъ вмст ходили и вмст паслись?’ — На это отвчаютъ: ‘Рады господамъ сватамъ!’ — и пиръ горою начинается. Только-что прошла свадьба и хмельныя головы простыли, опять веселье и опять радость: сочельникъ рождественскiй на порог. Хата заново облена и размалевана. Надъ столомъ красуется новая картина, кадка меду, чистаго, какъ глыба перваго снга, отдана за нее лиманскому звонарю, и еще переминался рыжій звонарь и утшился только тогда, какъ выпилъ еще кварту сливянки и взялъ на рубашки дтямъ кусокъ полотна. На картин написанъ запорожскій гайдамакъ въ зеленомъ кунтуш и синихъ щароварахъ, чубъ свсился за ухо и коротенькая люлька торчитъ въ зубахъ. Тутъ же стоитъ блый конь и фляжка съ водкою, на дерев — полковой гербъ, а на земл — ружье и рогъ. Гайдамакъ что-то шьетъ. А внизу надпись: ‘Сидитъ казакъ на стерну и штаны латаетъ, стерна его очень колетъ, а онъ стерну лаетъ!’ — Хозяинъ-домонтарь выбрилъ гладко бороду, подбрилъ усы и затылокъ и ходитъ по хат, въ ожиданіи праздника. Дти несутъ крестнымъ отцамъ вечерю: узваръ, кутью и пироги. Въ звздную, морозную ночь начинаются колядки. Толпа дивчатъ идетъ чествовать святой вечеръ. Шумныя толпы славятъ Христа. По улиц несутся псни: ‘Ой, рано-рано, куры запли, святый вечеръ!’ По улиц несутся псни: ‘Ивашко всталъ, лучкомъ забряжчалъ, зоветъ братьевъ въ поле, тамъ куница въ дерев, а дивчина въ терем!’ Толпа парубковъ перескаетъ имъ дорогу, сбиваетъ ихъ съ голосу, и строгія псни колядокъ смняются пснями шуточными. Раздосадованныя дивчата поютъ: ‘Похали хлопцы на ловы до зеленой дубравы, та уловили комаря-звонаря, стали суды судити, стали комаря длити!’ Парубки на это только слушаютъ и ничего не поютъ. Колядки смняются щедровками. На Меланку ребятишки и двочки ходятъ съ мшками и поютъ подъ окнами стариковъ, собирая за это, точно убогіе странники, куски хлба, пироги, колбасы и блины. Но ничто такъ не радуетъ дтей, какъ утро новаго года. Тутъ имъ полное раздолье. Съ шерстяными рукавицами, полными гороху, овса, гречихи и проса, они врываются въ хаты дядъковъ и ддовъ, врываются и посыпаютъ сонныхъ дядьковъ и ддовъ полными горстьми зеренъ, посыпаютъ окна, столы и даже вставшихъ хозяевъ, причитывая: ‘На счастье, на здоровье! Уроди Боже жито, пшеницу и всякую пашницу! Съ новымъ годомъ и съ Василемъ!’ Пришло Крещенье… Сыплетъ и медленно падаетъ мохнатый снгъ, сугробы застилаютъ дорогу, на рчк прочищена сверкающая полоса синезеленаго льда, и толпа ребятишекъ скользятъ и катятъ по ней палки, подбиваютъ другъ друга, кричатъ и смются на мороз, и не видятъ они, не замчаютъ, какъ клонится къ закату и угасаетъ недолгій февральскій вечеръ. Но, что это? Съ холма, со слободки, идетъ длинная вереница, печально и тихо идетъ толпа, неся высокіе кресты, церковные высокіе фонари и хоругви. Солнце скрылось за сплошныя блыя тучи, и безпредльнымъ саваномъ разстилаются блыя степи. Умеръ атаманъ, умеръ высокій, чсрнобровый атаманъ, вождь и начало всхъ трудовъ, всхъ безчисленныхъ работъ и заботъ слобожанскихъ. Смежились долгимъ сномъ его зоркіе глаза, и палка, усянная бирками, навки покинута! Жилъ онъ привольно и богато, и по заслугамъ, какъ говорится, одна рука его была въ меду, а другая въ паток. Не станетъ онъ боле передъ косцами, не тряхнетъ кружкомъ нависшихъ на лобъ волосъ, не скажетъ: ‘А ну-те, господа слобожанство! а гд ваши руки, да и гд ваши ноги?’ И тутъ же, сорвавъ зеленую козельку, не прибавитъ боле: ‘Хорошая козелька! славная козелька! не дураки овцы, что ее такъ любятъ!’ — Довольно! Отработался первый и лучшій работникъ слободки, отработался честно и до послдней капельки силы! Толпа идетъ и нсколько разъ останавливается. И всякій разъ, какъ она останавливается, священникъ, въ темной ряс, читаетъ во всеуслышанье вщую страницу разогнутой Вщей Книги. Толпа подходитъ къ погосту. Могила принимаетъ должное ей тло, и вс тихо расходятся по домамъ. Придетъ опять весна, степи зазеленютъ, но уже но встанетъ изъ могилы покойный атаманъ! и вотъ подулъ втеръ, метель хлынула и заклубилась, степь потемнла, какъ море, и только съ уединеннаго кургана смотрятъ недвижно недвижные взоры каменной бабы, смотрятъ и слдятъ по-былому за тихимъ шествіемъ пустынной, степной жизни…
А между тмъ, послдняя льдинка растаяла, съ Аанасія полозъ пошелъ глубже, корова бока стала грть. Аксинья-полузимница привела ясные дни и ясныя ночи, и вотъ опять пахнула теплынь и радость, изъ вирія опять летятъ птицы, опять катится по небу животворящая весна, и не видитъ слобожанинъ, и не слышитъ слобожанинъ, какъ убгаетъ передъ нимъ вереница тихихъ годовъ, и самая старость для него не несетъ уже изнуренія души и тла, не несетъ тоски и скучныхъ жалобъ дряхлости, она является къ нему какимъ-то яснымъ, умиротворяющимъ возвратомъ къ дтству, возвратомъ къ началу жизни, возвратомъ къ тишин и незлобію стремленій и помысловъ. — Такъ-то живется въ степной, маленькой слободк, въ слободк на рчк Балаклейк {Нкоторыя мста этого разсказа вошли въ очерки ‘Чумаки’.}…
Оригинал здесь