Сличеніе нсколькихъ русскихъ псенъ.
Сличеніе нсколькихъ русскихъ псенъ.
Сличение нескольких русских песен, Кохановская Надежда Степановна, Год: 1861
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Воронежская Бесда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
Довольно большое собраніе народныхъ псенъ г. Якушкина, напечатанное въ NoNo 4, 5, 6 и 7 ‘Отечественныхъ Записокъ’ ныншняго года, даетъ возможность къ нкоторымъ сличеніямъ и за варіантами иной народной псни, дошедшей наконецъ до послдняго лакейскаго искаженія, найти ея первообразъ, или, по крайней мр, другой варіантъ, замчательный но боле врной отмтк народнаго духа и но большей чистот древняго псеннаго языка.
Къ такого рода сличеніямъ даетъ поводъ ‘Псня про Ваньку Ключника,’ записанная въ трехъ варіантахъ, къ которымъ должно отнести и дна другіе про молодца, гулявшаго по Украйн и загулявшаго къ королю въ Литву.
Это пять отголосковъ одной и той же псни: два послдніе про украинскаго молодца — древнйшіе, а про Ваньку Ключника боле новые, позднйшаго измненія. А между тмъ основной первоначальный звукъ этихъ, постоянно падающихъ, тоновъ народнаго творчества есть очень и очень древняя псня. Она и но форм своего эпическаго сказанія, и но ея чистому духу несравненно выше своихъ искаженій. Псня очень замчательная жизненно-историческимъ намекомъ вольнаго служилаго человка о древне-былой служб при боярскихъ дворахъ — тмъ намекомъ, который такъ совершенно сходится со словами Посланія Даніила Заточника: ‘Княжо мой Господине!… луче мы бы видти нога своя въ шчницы въ дому твоемъ, нежели въ чевлен сапоз въ боярстемъ двор. Луче бы ни теб въ деруз служити, нежели въ багряницы въ боярстемъ двор….’ Псня поетъ:
Ой, неволя, неволоя боярскій дворъ!
Во боярскомъ двор< жить не хочется:
Во крестьянство пойтить много надобно,
Пойду я, молодецъ, королю служить…
Король молодца любилъ, жаловалъ:
Съ одного блюда онъ пивалъ-далъ,
Съ одного плеча платье нашивалъ.
А сказали про младца небывальщину,
Ой, и вкладъ приложили въ королевою.
Король на младца да прогнвался,
Закричалъ король громкимъ голосомъ:
— ‘Пошлите мн млада Клюшничка!…’
Идетъ клюшникъ на новы сни —
Зеленъ кафтанъ на плечахъ надтъ,
Черну шляпу во рукахъ несетъ, —
Сафьяны сапожки натянуты,
Его русые кудри по плечамъ лежатъ,
Его ясныя очи огнемъ горятъ!
Идетъ ключникъ со новыхъ сней —
Зеленъ кафтанъ у рукахъ несетъ.
Сафьяны сапожки опущены —
Его русые кудри растрепаны,
Его ясныя очи заплаканы…
Закричалъ король грознымъ голосомъ:
— ‘Ой, вы слуги мои, слуги врные!
‘Идите жъ въ чисто поле:
‘Ой, и ройте вы дв ямы глубокія,
‘Поставьте вы два столба высокіе,
‘Перекладину положите кленовую,
‘Ой, и петельку придньте шелковую,—
‘Повсьте вы млада клюшничка,
‘Королевина полюбовничка!’ —
Ой, и ключникъ во пол качается:
Королева во терем кончается.
Псня, какъ изустная древнйшая лтопись, разсказываетъ сжато и кратко, что было, не входя въ подробности: какъ и почему, и гд именно оно такъ было. Первоначальная псня, ея простымъ эпическимъ складомъ, воспваетъ и передаетъ въ народную память горькую судьбу роднаго молодца, безвинно погибшаго на вольной служб у короля. Она даже не говоритъ: какого короля? Потому что древней псн, какъ и вольнымъ молодцамъ древней Руси свдомъ и довдомъ былъ единственный король: ‘къ королю въ Литву,’ добавляетъ равнйшій варіантъ псни.
Охъ, ты поле мое, поле чистое,
Ты раздольице широкое!
Начинается онъ въ ‘Собраніи’ Якушкина (стр. 82), невдомо зачмъ прибавляя, ты крапива стрекучая! Можетъ быть, эта ‘стрекучая крапива’ былъ тотъ духъ, по которому молодецъ гулялъ въ чистомъ пол ровно тридцать лтъ и три года, и загулялъ къ королю въ Литву. Но это уже не трезвый духъ той исторически-жизненной необходимости, которая привела молодца на службу къ королю. Вмсто него разгулъ и хмль. Чистота нравственнаго содержанія псни — неповинность молодца — отнята. Является ‘распрекрасная Елена Королевишна,’ во хмлю нечестная похвальба молодецкая и только одинъ и тотъ же конецъ псни внчаетъ два совершенно разнородныя дла.
Но этотъ ранній варіантъ сжатъ и кратокъ, и вотъ является его позднйшее распространеніе:
Гулялъ молодецъ по Украйн
Ровно тридцать лтъ и три года,
Загулялъ онъ къ королю въ Литву 1).
1) Отечественныя Записки No 4, 1860 года, стр. 402.
Псня, распространяясь въ словахъ, съ тмъ вмст ощутимо сокращается въ широкомъ разбг неоглядной псельной мысли. Она уже не поетъ, заливаясь:
Охъ, ты поле мое, поле чистое!
Ты раздольице широкое!
а напротивъ опредляетъ поле этого широкаго раздола и говоритъ прямо, что было на Украйн —
Гулялъ молодецъ по Украйн.
Затмъ, это не что боле, капъ поясненіе всхъ обстоятельствъ, о которыхъ сжато говорится въ первйшей передлк пгой.— Приводится рчь въ рчь хмльная похвальба молодца и т слова, какими своя братья донесла на него королю. Изъ древнйшей псни присовокупляется королевское опредленіе на казнь, новаго — только прекрасное троекратное прощаніе молодца на всход но роковымъ ступенямъ:
На перву ступень вступилъ молодецъ:
— ‘Ты прости-прости отецъ съ матерью!’
На другу ступень ступилъ молодецъ:
— ‘Ты прости-прости увекь родъ-племя!’
На третью ступень ступилъ молодецъ:
— ‘Ты прости мой свтъ Королевишна!’
но въ первообраз псни очень глухо говорится о смерти королевы:
Ой, и ключникъ во іюл качается,
Королева во терем кончается…
Вроятно, кончаться такой же жертвою неправо-возбужденнаго гнва и ревности короля, какъ кончился и добрый молодецъ. Такъ, а не иначе, можно судить но незапятнанной мысли всего основнаго тона древней псни. Но въ первомъ варіант хотя глухо говорится о род смерти красной двицы Королевишны, по дается чувствовать тмъ крикомъ, которымъ кричитъ она: чтобы не вели молодца впереди дворца, а вели бы его позади — что Королевишна не выноситъ вида осужденіи на вислицу молодца удалаго и умираетъ вмст съ его смертію.— Боле поздняя передлка, поставившая себ въ задачу поясненіе всего и распространеніе, не удовольствовалась этой глухой смертію, хотя бы и съ указаніемъ причины ея — и вотъ читаются такія строки: что бжала во свой высокій теремъ Королевишна, отпирала шкатулу серебряную, вынимала два ножичка булатные и порода ими свою грудь блую Молодецъ ли во чистомъ нол качается,
Королевишна на ножичк кончается.
Затмъ слдуетъ цлый эпилогъ отцовскаго раскаянія въ причин смерти дочери и королевскаго повелнія рубить головы доносчикамъ.-
Кто доносилъ на Королевишну.
Это неоспоримо два варіанта украинскіе, какъ и самая псня — древнйшіе — кажется, можно сказать, не ошибаясь и за пили выступаютъ собственно московскіе варіанты въ псняхъ о ‘Ваньк-Ключник’.
Украйна, какъ печать, приложила къ своимъ пснямъ имя Литвы и назнаменовала ихъ духомъ своего разгула и молодецкой воли, а Москва чмъ сказалась? Посмотримъ изъ ея псенъ.
Врная преданьямъ завтной старины, московская передлка удержала кое-гд пріемы и повствовательный ладъ стародавней псни, но Господи! что положила она въ основу внутренняго содержанія!
Когда волею и неволею читаешь первую псню про ‘Ваньку Ключника’ (стр. 85), совершенно думаешь, что раскрывается повторительная страница Дневника оанна-Георга Кобра и нотъ одинъ изъ товарищей того стрльца, который закалилъ себя въ пыткахъ и выноситъ безчеловчныя истязанія, отмщая зврскому тиранству ожесточеннымъ презрніемъ къ лученіямъ. Нтъ и тни нравственнаго подобія не только съ первоначальною пснею, а даже съ ея варіантами. Тамъ, широко загулявшій удалецъ, которому черезъ чуръ повезло молодецкое счастье и онъ осмлился поднять свои ясныя соколиныя очи даже до дочери короля. Удалецъ былъ наказанъ за дерзость. А здсь, это именно воръ — Ванька, холопъ князя-боярина и кабальный ключникъ милостивой боярыни — забубенная голова русскаго человка, которая ршается на все, махнувъ рукою и говоря: ‘Эхъ, была не была! Семь смертей не бывать, а одной не миновать!..’ Уличенный доносомъ, что ни самой послдней двки, снной горничной, Ванька, какъ настоящій холопъ, выросшій на лжи и запирательств, отвчаетъ своимъ унаслдованнымъ словомъ: знать не знаю, вдать не вдаю!’ Въ Дневник Кобра разсказывается случай, какъ Петръ на пути изъ Вны въ Москву хотлъ допытаться правды у одного мужика, уличаемаго въ покрывательств бглецу изъ свиты царя. И напрасно пыталъ грозный царь. ‘Знать не знаю, вдать но вдаю! было единственнымъ отвтомъ на вс истязанія. ‘Эти муки — прибавляетъ иностранецъ — до того ожесточаютъ умы русскихъ, что никакія нитки въ присутствіи самого государя но могутъ вынудить отъ нихъ признанія въ очевидной лжи.’
Тоже самое и съ Ванькою. Князь-бояринъ сталъ его ‘пытать, крпко спрашивать.’
Не добился князь-бояринъ тоей правды истины.
Начинаются приготовленія къ казни совершенно словами древней псни и затмъ:
Вотъ ведутъ, ведутъ Ванюшу, Ваню черезъ княжій дворъ.
Какъ у Ванюшки-Ванюши руки-ноги скованы,
Руки-ноги скованы, да вс переломаны,
А сафьянные сапожки кровью понаполнены….
Кажется, этого было бы страшно довольно. Что еще можно прибавить къ ужасу и страданіямъ невыносимой картины?….
И Ванька, перемолчавши вс муки пытки, заговорилъ и, въ отвть на милостивое слово боярина, сказать ему правду-истину — Ванька заплъ свою псню, псенку послднюю и, цинизмомъ ея холопскаго сарказма, далъ знать князю-боярину вора Ваньку-ключника.
Остальные варіанты ваньковскихъ псенъ твердитъ тоже самое, только бдне и мельче захватывая въ себя и выражая историческую печать народнаго духа, пока наконецъ измельчаніе доходитъ до послдняго лакейскаго искаженія въ боле новой псн: ‘Любила княгиня камеръ- лакая.’
Но, возвращаясь къ прекрасному первообразу псни о вольно-служиломъ молодц, я вспоминаю еще другую древнюю псню о новогородскихъ молодцахъ:
Какъ во славномъ было Великомъ Новугород,
Тамъ жила-была матера вдова.
Въ матерой во вдовушк было девять сыновъ,
А десятая-то дочь горькая.
Девять сыновъ ее гулять ушли,
А по просту: подъ разбой пошли.
Безъ нихъ матерь дочь за мужъ отдала,
За мужъ за море, за норяннна.
Она годъ жила — и не плакала,
А на третій годъ встосковалася,
Стада плаката, мужа просити:
‘Морянинъ, морянинъ молоденькой!
Подемъ, морянинъ, мы къ матери,
Нагрузимъ корабль злата-серебра,
А другой корабль скатна жемчугу,
На третій корабль сядемъ поплывемъ’.—
Они день плыли и другой плыли,
А на третій день втру не было,
Напали на нихъ охотнички,
А по просту, то разбойники:
Морянина они зарзали,
А моряньчинка въ море бросили,
А молодушку да съ собой взяли.
— ‘Молодка, молодка заморская!
Сказывай, молодка, какого роду’!
Какой семьи, родни — еще отчества?’
— А я роду, я роду посадскаго,
А отчество мое — Великій Новгородъ.
Было въ моей матери девять сыновъ,
А десятая-то я горькая.
Девять братьевъ гулять ушли,
А по просту подъ разбой пошли,
Безъ нихъ меня матерь за мужъ отдала,
За мужъ, за море, за морянина.
А я годъ жила и не плакала,
И другой жила я не тужила,
А на третій годъ встосковалася,
Стала плаката, мужа просити:
‘Морянинъ, морянинъ, молоденькій!
Подемъ, морянинъ, мы къ матери.
Нагрузимъ корабль злата-серебра,
А другой корабль скатна жемчугу,
На третій корабль сядемъ, поплывемъ.’
А мы день плыли и другой плыли,
А на третій день втру не было.
Напали на насъ охотнички,
А по просту, вы разбойнички…’
— ‘Ты — сестра наша, сестра родная!
Мы злоди, злоди проклятые:
А сгубили мы твоего мужа,
Твоего мужа, своего зятя!’
Не въ собраніи г. Якушкина есть псня о трехъ сестрахъ, отданныхъ въ разныя мста за мужъ. Она довольно древняя, потому что поминаетъ орду и татарина, и довольно знаменательная въ томъ смысл, что, хотя и есть русская пословица: хоть въ орд, да въ добр, но народное воззрніе мало чаяло добра отъ татарской орды.
Вотъ эта псня, какъ я ее знаю:
У государыни матушки
Да было три дочери,
Три было хорошія.
Одну дочку отдали
Въ село за боярина,
Другую дочку отдали
Въ Москву за подъячаго,
Третью дочку отдали
Въ орду за татарина.
Одна дочь пріхала:
— ‘Ты не плачь, моя матушка!
Не тужи, государыня!
У мово у боярина,
На его на новыхъ сняхъ,
Тамъ сидятъ слуги врные,
Они льютъ кольцы золоты
На мои руки блыя,
На мои руки нжныя.’
Съ Москвы дочь пріхала:
— ‘Ты не плачь, моя матушка!
Не тужи, государыня!
У мово у подъячаго,
На его на новыхъ сняхъ,
Тамъ сидятъ слуги врные,
Они шьютъ платье цвтное
На мое тло блое,
На мое тло нжное.*
Съ орды дочь пріхала:
— Ты поплачь, моя матушка!
Потужи, государыня!
У мово у татарина,
На его на новыхъ сняхъ,
Сидятъ слуги неврные,
Плетутъ плети ременныя
На мое тло блое,
На все тло нжное.’
Это — псня ‘боярская* съ слугами врными, съ платьями цвтными — кольцы золотыя и тло блое и руки нжныя, и мужья: бояринъ и московскій подъячій. Но оставленная давно боярами и барами, псня перешла въ народъ, который свелъ ее съ боярской стати и приспособилъ нсколько боле къ своему положенію. И вотъ такимъ образомъ она записана у г. Якушкина:
У отца, у матери
Зародились три дочери:
Дв дочери счастливыя,
А третья несчастливая.
Большая дочь говоритъ:
‘Отдай меня, батюшка,
Въ Щигры за подъячаго.*
Другая дочь говоритъ:
‘Отдай меня, батюшка,
Въ Москву за посадскаго.’
А третья дочь говоритъ:
‘Отдай меня, батюшка,
У Крымъ за татарина.’
Большая дочь пріхала:
‘Не плачь по мн, матушка,
Не тужи, сударь-батюшка!
У мово у подъячаго
Свчи невгасимыя,
Всю ночь мастера сидятъ
И льютъ перстни золотые
На мои руки блыя,
На мои руки нжныя.’
Другая дочь пріхала:
‘Не плачь но мн, матушка,
Не тужи, сударь-батюшка!
У мово у посадскаго
Свчи невгасиныя,
Всю ночь мастера сидятъ,
Шьютъ платья шелковыя
На мое тло блое,
На мое тло нжное.’
Третья дочь пріхала:
‘Поплачь по мн, матушка,
Потужи, сударь-батюшка!
У мово у татарина,
Свчи невгнеимыя,
Всю ночь мастера сидятъ
Плетутъ плети шелковыя
На мое тло блое,
На мое тло нжное.’
Самый языкъ указываетъ на боле новую передлку псни. Нтъ уже старинныхъ ‘сней’ и платье шьютъ не ‘цвтное,’ а шелковое. Народъ, отмнивши боярина, смнилъ и его врныхъ слугъ, и посадилъ на ихъ мсто мастеровъ. Но, что главне всего, въ передлк утрачена самая основная черта, къ которой приводится вся псня. Эта черта: жизненное довольство дочерей въ замужеств на Руси и горькая судьба той, которая отдана за татарина въ орду. И здсь-то именно не слдуетъ быть затверженному выраженію:
Плетутъ плети шелковыя. ‘Плеть шелковая,’ иначе не поетъ русская псня, но коснувшись мужа татарина, она отмняетъ свое привычное слово и говоритъ:
Сидятъ слуги неврные,
Плетутъ плети ремнныя.