Слпая.
Слпая.
Изъ бразильскихъ разсказовъ Сельо Нетто.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Слепая, Нето Коэльо, Год: 1914
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Выбленная, крытая соломой хижина, одиноко стоявшая на возвышенности, весело выглядывала изъ густой блестящей листвы двухъ пышныхъ кофейныхъ деревьевъ. Въ оград копались хрюкающіе поросята. Амбаръ, съ крытымъ желзомъ навсомъ, былъ сплошь заваленъ недавно скошеннымъ просомъ, у ручной мельницы съ деревянными валами валялся раздавленный и высохшій сахарный тростникъ. Въ углу двора, подъ втвями стараго манговаго дерева, дымилась глиняная печка.
Извилистыя тропинки вели къ плантаціи маноока, въ огородъ, къ ручью, другія взбгали на гору, откуда по ночамъ въ плантацію забирались пестрые кролики и броненосцы, и гд на зар жалобно пищали намбу и пронзительно кричали куропатки. Узкая дорожка спускалась къ болотистой рисовой плантаціи, окаймленной лиліями, стыдливо поднимавшими изъ взрыхленной сырой земли свои блыя, ароматныя головки. Широкая, прямая, чисто выметенная аллея, обсаженная апельсинными и лимонными деревьями, упиралась въ колючую изгородь, окружавшую усадьбу, и выходила на прозжій трактъ.
Внизу, въ узкомъ ущель, прыгая по обломкамъ скалъ, поросшихъ камышомъ и нжными папоротниками, шумла рка, поминутно взлетая тонкими брызгами пнистыхъ водопадовъ.
Широкій волнистый просторъ, съ холмами и долинами, зеленвшими ровнымъ матовымъ бархатомъ всхъ оттнковъ, раскинулся на ослпительномъ солнц вплоть до лазурно-синей линіи горъ, всегда окутанныхъ мглистой дымкой и острыми неправильными гребнями своими замыкавшихъ горизонтъ. Разбросанныя на лугахъ стада казались крошечными, словно выточенными изъ камня игрушками. Мстами, окруженныя плантаціями, блли хижины, и свтлыя ленты ручьевъ и ркъ прерывали однообразіе безбрежныхъ зеленыхъ полей.
Въ одинокой хижин жили Анна-Роза и Фелисинья, мать и дочь. Анна Роза, красивая стройная мулатка, съ кожей цвта корицы, въ дни своей юности свела съ ума не одного парня, несмотря на тяжкую болзнь, которая проявлялась у нея иногда совершенно неожиданно. Она падала тогда, какъ мертвая, съ пной у рта, закативъ глаза, и билась въ судорогахъ. Но, все равно, кто бы ни взглянулъ на ея крошечный алый ротикъ, съ блыми, какъ апельсинный цвтъ, зубами, на ея большіе, чудесные глаза, на длинныя, черныя и блестящія косы,— тотъ надолго лишался покоя.
И потому вс удивились, и даже возмутились, когда избранникомъ ея оказался Симао Кабіуна, некрасивый, черный, какъ сапогъ, пастухъ. Онъ жилъ съ своими стадами въ горахъ и лишь изрдка показывался въ долин. Зато никто лучше него не умлъ укрощать дикихъ коней и такъ ловко забрасывать лассо. На немногія свои сбереженія Кабіуна купилъ небольшой участокъ земли, у рки, самъ расчистилъ росшій на немъ лсъ, построилъ хижину и поселился въ ней съ Анной-Розой.
Съ тхъ поръ, и его, и Анну-Розу можно было увидать въ долин только по большимъ праздникамъ. Они жили совсмъ уединено въ своемъ горномъ уголк, и, если бы не роскошная плантація, никто бы не подумалъ, что тамъ есть люди.
Однажды Симао Кабіуна, въ телжк, запряженной муломъ, галопомъ примчался въ поселокъ, прямо къ двери Нья-Бемвинды, и тотчасъ же, съ такою же поспшностью, отправился съ нею обратно.
— Анна-Роза захворала,— говорили люди, видвшіе Симао со знахаркой. Но на слдующій день, когда старуха вернулась, вс узнали, что у Анны-Розы родилась дочь.
А знахарка разсыпалась въ похвалахъ Кабіун и его жен. Всего-то у нихъ вдоволь: и птицы, и сала, и солонины. А какая чистота! Простыни на кровати, словно свжій хлопокъ, у мулатки сорочка съ прошивкой въ ладонь ширины. Все удобно, аккуратно, вплоть до люльки, сплетенной изъ камыша самимъ Кабіуной.
Въ первые дни посл рожденія ребенка Кабіуна почти не выходилъ изъ дома, только утромъ выпуститъ скотъ, а къ вечеру загонитъ его. Домашнія работы справляла старая негритянка, а счастливый отецъ возился съ новорожденной, не помня себя отъ гордой радости… Даже плачъ ея вызывалъ въ немъ восторгъ, потому что указывалъ, что двочка крпкая и здоровая, и изъ нея наврное будетъ прокъ.
Анна-Роза захворала,— говорили люди, видвшіе Симао со <Так в журнале> лась страшная буря съ грозой и ливнемъ. Молнія зловщимъ блескомъ озаряла внутренность хижины, и деревья, съ силой потрясаемыя вихремъ, наполняли мракъ жуткимъ гуломъ. Оглушительные удары грома, удесятеренные горнымъ эхомъ, гремли безъ перерыва. Вздувавшаяся и побурвшая рка съ ревомъ мчалась по долин, подмывая берега и увлекая въ стремительномъ бг вырванный съ корнями маньокъ.
Въ скважины стнъ и крыши со свистомъ дулъ втеръ, и порывы его по временамъ были такъ сильны, что хижина содрогалась, какъ во время землетрясенія. Анна-Роза молилась, дрожа отъ страха, и торопливо крестилась всякій разъ, какъ синеватый свтъ молніи пронизывалъ комнату. Она не отпускала отъ кровати мужа и крпко прижимала къ груди ребенка, словно желая защитить его отъ молніи и ревущаго урагана.
Посл грозы два дня лилъ холодный совсмъ зимній дождь. Припасовъ въ дом было достаточно. Кабіуна заткнулъ щели просяной соломой и развелъ въ сосдней комнат огонь. Изрдка онъ отворялъ дверь и съ уныніемъ поглядывалъ на свои посадки и посвы, опустошенные непогодой. Но потомъ, покорно поводя плечами, шелъ къ жен.
— Ну что-жъ. нсколькими мрами пшена больше или меньше, не все ли равно, зато земля наберется силы.
И онъ присаживался на корточкахъ возл люльки и принимался разговаривать съ дочкой, стараясь смягчить свой грубый голосъ, и хохоталъ, смотря на ея невинные глазки съ трепетавшими, какъ крылья мотыльковъ, нжными вками.
Анна-Роза безпокоилась, что онъ не дастъ спать ребенку, вынимала двочку изъ люльки, клала рядомъ съ собой и убаюкивала.
На третій день посл грозы Анна-Роза проснулась отъ сильной боли въ вискахъ и глазахъ, и съ тяжелой головой. За день боль такъ усилилась, что она стонала на весь домъ, и крпко сжимала руками голову. Ей казалось, что она разрывается.
Опять Кабіуна запрягъ мула и помчался за знахаркой.
Старуха, едва подойдя къ постели больной, увидла, что дло плохо: молоко бросилось Анн-Роз въ голову. И, кинувъ на стулъ шаль, знахарка побжала въ поле за травами, а двочку велла кормить коровьимъ молокомъ.
Негритянка растерянно кипятила воду, шепча молитвы и заклинанія. Кабіуна въ слезахъ пошелъ доить корову. Пронзительные, отчаянные стоны Анны-Розы раздирали ему душу.
Знахарка приложила Анн-Роз къ ногамъ горячія припарки, напоила отваромъ мелиссы съ медомъ и хорошенько закутала. Анна-Роза сильно вспотла, боль уменьшилась, и на зар она заснула.
Проснувшись она пожаловалась на сильный шумъ въ ушахъ и темноту — Я даже не вижу люльку, до того тутъ темно. Зажгите хоть свчку!
— Лампадка горитъ,— сказала негритянка,— я только сейчасъ подлила въ нее масла.
Но Анна-Роза сердилась и спорила съ негритянкой, пока знахарка, спавшая на цыновк, не проснулась отъ шума.
— Что случилось? Не волнуйтесь. Вамъ нельзя такъ говорить.
Анна-РозаАнна-Роза пожаловалась и ей на темноту и на то, что негритянка обманываетъ ее, увряя, будто зажгла лампадку.
— Да что вы, милая, она и зажжена. Вы еще не совсмъ проснулись. А то вы бы увидали свтъ.
— Какой свтъ, Нья Бемвинда?
— Да отъ лампадки у Божьей Матери.
— Я ее не вижу.
Знахарка уперлась обими руками въ полъ, съ трудомъ приподнялась и подошла къ постели.
— Такъ вы, въ самомъ дл, не видите огня?
— Нтъ, я ничего не вижу, Нья-Бемвинда. Везд темно, и около Божьей Матери тоже темно.
— Подождите-ка минутку.
Старуха сняла стаканчикъ съ касторовымъ масломъ, въ которомъ мерцалъ огонекъ, и поднесла его Анн-Роз, говоря съ упрекомъ:
— Ну, что же, вы и теперь ничего не видите, упрямица?
— Нтъ, ничего не вижу, Нья Бемвинда.
Знахарка разинула ротъ и поблднла, а роженица съ досадой проговорила:
— Конечно, я ничего, ничего какъ есть не вижу!
Негритянка стояла, не шевелясь, и смотрла на нее съ нмымъ ужасомъ.
Когда Анна-Роза нсколько успокоилась, старуха медленно повернулась и поставила лампадку на прежнее мсто.
— Неужто вы такъ-таки ничего не видите?— снова повторила она.
— Я ужъ вамъ сказала Нья Бемвинда. Къ чему мн лгать? Я, вдь, не маленькая. Что это, въ самомъ дл!!— Анна-Роза сердито отбросила одяло и повернулась къ стн.
Знахарка вышла въ другую комнату и, покачивая головой, шепнула поспшившей за нею негритянк:
— Это плохой признакъ! Съ Анной-Розой неблагополучно. Вотъ увидите! Дай Богъ, чтобы съ ней не случилось бды…— И, приставивъ ко лбу указательный палецъ, она закончила:— У нея неладно тутъ… Такіе случаи бываютъ часто.
Кабіуна, какъ разъ возвращался съ плантаціи съ настрлянными горлинками. Знахарка поспшила ему навстрчу и сообщила о своихъ опасеніяхъ. Онъ смотрлъ на нее, вытаращивъ глаза, и почти не понимая, что она говоритъ.
— Больна? Анна-Роза больна?— повторялъ онъ.
Потомъ побжалъ въ домъ, поставилъ въ углу ружье и уже хотлъ пойти къ жен, когда негритянка шепнула, ему:
— Она заснула.
Но мулатка, услышавъ, раздраженно крикнула:
— Я вовсе не сплю! Это ты, Кабіуна?
— Я, милая.
Она быстро повернулась и обняла его.
— Кабіуна, я хочу видть свою дочь, а он мн не даютъ!
Кабіуна поднесъ къ ней двочку:
— Смотри, голубка, вотъ она, вотъ твоя дочурка. И глазки у нея открыты.
Анна-Роза сла на кровати, прислонившись къ подушкамъ, и протянула руки, чтобы взять ребенка.
— Какъ тутъ темно! Который часъ?
— Скоро полдень.
— Какъ темно! Открой ставни.
Кабіуна осторожно растворилъ ставни, и въ комнату медленно скользнули солнечные лучи, сначала слабые и нжные, потомъ, стремительно разгораясь, какъ пожаръ, пока сквозь совершенно распахнутое окно не хлынулъ яркій дневной свтъ, и не завиднлись дивно голубое небо, пышныя деревья и далекіе холмы. Пламя лампадки поблднло, какъ свтлячокъ въ лунную ночь, и теплый, вкрадчивый втерокъ, напоенный запахомъ свжей зелени, заструился по комнат. Малютка хмурила лобикъ, жмурясь отъ яркаго свта, впервые коснувшагося ея стчатки, и жадно сосала грудь, а Анна-Роза сидла, наклонившись, съ широко раскрытыми глазами, и повторяла.
— Открой же окно, Кабіуна… Открой настежь!
— Да оно открыто, дорогая. Разв ты не видишь?
— Нтъ.
— Оно открыто!
— Открой побольше!
— Да оно совсмъ открыто!
Тогда она подняла голову съ тяжелыми волнами черныхъ волосъ и широко-раскрытыми глазами долго, не мигая, смотрла на окно. Мужъ неподвижно стоялъ возл, не отрывая отъ нея взгляда, знахарка и негритянка испуганно жались къ сторонк.
— Кабіуна, поди сюда. Пожалуйста, открой окно, милый!
— Дорогая, оно открыто! Посмотри же на солнце возл твоей кровати. Разв ты его не видишь? Разв ты не видишь солнца?
— Я ничего не вижу.
Кабіуна испуганно взглянулъ на знахарку, покачивавшую головой. Негритянка, подперевъ одной рукой голову, съ жалостью смотрла на больную.
— А двочку ты видишь?
— Она у моей груди. Я ее чувствую, но не вижу, Кабіуна. Клянусь теб Богомъ!
Она потерла глаза и снова повернулась къ окну, потомъ медленно провела рукою по лицу:
— Я чувствую солнце…
И вдругъ вскрикнула:
— Кабіуна, ахъ, Кабіуна! Соінце тугъ, вотъ оно, я его чувствую, но не вижу.— И, протянувъ впередъ руки, она, въ отчаяніи, закричала:
— Матерь Божія, Владычица Небесная!.. Я ослпла! Люди! Я потеряла зрніе! Ахъ, дочка моя, Кабіуна, я слпая! Нья Бемвинда! Я ничего не вижу, я ничего не вижу! Даже дочери своей не вижу! Ахъ, Владычица Небесная, Матерь Божія, да что же это такое?!
И, склонившись надъ ребенкомъ, она тихо запричитала:
— Анна-Роза не видитъ! Анна-Роза ослпла… Она ничего не видитъ.
И вдругъ, позабывъ о ребенк, рванулась съ постели. Знахарка едва успла подхватить двочку, а Кабіуна и негритянка съ трудомъ уложили Анну-Розу.
— Что съ тобой, дорогая? Что съ тобой?
— Я ослпла, Кабіуна! Ахъ, я ослпла! Твоя Анна-Роза больше не видитъ, она слпая.
Кабіуна тихо плакалъ, слезы выступали изъ-подъ его толстыхъ вкъ и капали на постель.
— Ахъ, Кабіуна, эта головная боль, отъ которой у меня разрывалась голова — она была началомъ!.. Это гасли мои глаза… Ахъ, я несчастная! Что со мной будетъ?
Никто не находилъ словъ утшенія, и только Кабіуна черезъ нкоторое время съ трудомъ проговорилъ:
— Богъ великъ, дорогая моя!
Двочка жалобно заплакала на рукахъ у знахарки.
— Плачь, плачь, дочка! Твоя мать не можетъ тебя видть!— И, взявъ на руки двочку, она съ отчаяніемъ стала осыпать ее поцлуями, выкрикивая:
— Пресвятая Владычица, что мн длать? Чмъ я провинилась, о. Господи? Кабіуна, кто-нибудь заворожилъ меня, изъ зависти, изъ злобы!— Она скрипнула зубами и яростно крикнула:
— Кром этой негритянки, больше некому! Прогоните эту чертовку! Это она, Кабіуна,— проклятая вдьма!
Негритянка, плача, подошла къ постели.
— Ахъ Нья Роза, я?! Чтобы я вамъ сдлала зло?! Нтъ, Нья Роза, чтобы я сдлала такое!..
— Ты, ты! Прогони ее, Кабіуна!
Негритянка бросилась на колни и со слезами воскликнула:
— Клянусь Пресвятой Богородицей, Нья-Роза.. не встать мн съ этого мста!
— Хорошо, хорошо,— вмшалась знахарка,— уходи отсюда!
— Да вдь, мн обидно, Нья Бемвинда. Чтобы я сдлала ей такое… да зачмъ, зачмъ?
Кабіуна знакомъ приказалъ ей выйти, а Анна-Роза безпокойно шарила руками по постели и терла себ глаза. Кабіуна осторожно взялъ съ ея колнъ ребенка и передалъ знахарк. Анна-Роза ничего не замчала. Солнце свтило ей прямо въ лицо. Кабіуна заботливо застегнулъ ей сорочку, накрылъ одяломъ, поправилъ подушки и молча цловалъ ее, чтобы она не замтила, что онъ плачетъ. Она болзненно улыбнулась, хмурила лобъ, потомъ вдругъ изогнулась вся и начала дико кричать. Все ея тло корчилось въ судорогахъ, и Кабіуна съ трудомъ удерживалъ ее. Наконецъ, припадокъ кончился, и она впала въ глубокій обморокъ. Кабіуна, весь въ поту, обратился къ знахарк.
— Нья Бемвинда, ради Господа Бога, скажите мн правду: она безповоротно ослпла, или это только временно, отъ родовъ.
— Сказать правду,— отвтила знахарка, не глядя на него,— я, думаю, что она ослпла совсмъ. Какъ Терезинья… Божье испытаніе.
— А негритянка?— спросилъ Кабіуна вполголоса.
— Оставьте эту несчастную. Она не причемъ. Зачмъ ей вредить Анн-Роз? Эта болзнь приходитъ сама по себ, она въ воздух. Вдь Терезинья тоже ослпла. А противъ той у кого могло быть зло… ребенокъ, даже не двушка. Это горе, посланное Богомъ, сынъ мой. Что тутъ можно сдлать?
Кабіуна, закусивъ губы, долго стоялъ неподвижно. Собаки окружали его, какъ будто раздляя страшное горе, овладвшее его сильной душой. Вечеръ поднимался на фіалково-синее небо и окуталъ землю мракомъ.
Три раза возилъ мулъ Анну-Розу въ мстечко къ врачу. Напрасныя поздки! Слпота оказалась неисцлимой.
Обты, домашнія средства, заговоры — ничто не помогало: потухшіе глаза боязливо вращались въ орбитахъ, какъ пойманныя птицы, рвущіяся на волю, къ утраченному свту…
Съ теченіемъ времени Анна-Роза нсколько успокоилась, и прежнее отчаяніе смнилось у нея покорностью и смиреніемъ. Но все же по временамъ она впадала въ скорбное уныніе и, съежившись на порог хижины, подолгу молчала, и тогда изъ глазъ ея медленно скатывались, какъ дождевыя капли, горькія слезы.
Возл нея копались куры, дремалъ котъ… Кабіуна, чтобы не оставлять жену съ ползавшей уже двочкой, взялъ служанку. Анна-Роза, несмотря на слпоту, постоянно занималась то тмъ, то другимъ, все помнила и за всмъ слдила.
Малютка наполняла весь домъ своимъ веселымъ лепетомъ, прогоняя грусть и смягчая страданія слпой. Она цплялась за ея колни, гладила ее нжными ручками по лицу и прижималась свжимъ ротикомъ къ ея щекамъ. Слпая улыбалась, брала ее на руки, крпко прижимала къ груди и осыпала поцлуями.
По вечерамъ, когда Кабіуна возвращался съ плантаціи, она едва успвала разсказать ему о всхъ проказахъ дочери. Кабіуна радостно улыбался, и если двочка уже спала, шелъ къ ея кроватк, откидывалъ пологъ и подолгу любовался ею. Потомъ строго приказывалъ Кандид, служанк:
— Не спускай ее съ глазъ и смотри, чтобы она не подходила къ мельниц, когда на ней работаетъ Анна-Роза. Она ничего не видитъ и можетъ ушибить ребенка.
Слпая сама прибавляла:
— Да, да, правда, я вдь ничего не вижу!
Незамтно шло время. Кандида ушла изъ одинокой горной усадьбы, склонившись на ухаживанья прозжаго извозчика, и Кабіуна взялъ вмсто нея двухъ негровъ, мужа и жену, поселившихся въ хижин, выстроенной для нихъ на берегу рки. Негритянка работала въ дом, а мужъ ея помогалъ Кабіун въ пол.
Фелисинья росла здоровой, крпкой двочкой и развивалась такъ быстро, что въ двнадцать лтъ была уже стройной, красивой двушкой, съ великолпными черными глазами и густыми, блестящими волосами, которые Анна-Роза каждый вечеръ любовно расчесывала на порог хижины. Фелисинья была характера живого и веселаго, и охотно исполняла всякія работы. Но иногда мать тщетно подолгу звала ее, не получая отвта. А шалунья въ это время бгала одна по лсу, лазала на манговыя деревья, качалась на сучьяхъ или разставляла силки для горлинокъ. Анна-Роза очень огорчалась этимъ и жаловалась мужу:
— Въ лсу столько змй, а она бгаетъ босая.
И когда Фелисинья возвращалась съ кучей всякихъ плодовъ, словно вся насквозь прогртая солнцемъ, она усаживала ее возл себя и ласково выговаривала:
— Нельзя такъ, Фелисинья, ты ужъ теперь не двочка, надо быть осторожне. Не годится бгать одной по лсу и лазать по деревьямъ, да и къ рк, пожалуйста, не ходи одна. Послушайся меня, ты молода, а я твоя мать и желаю теб счастья. Міръ полонъ опасностей, Фелисинья. Бойся мужчинъ! Чтобы погубить молодую двушку, они не скупятся на выдумки, сулятъ небо и землю, а потомъ, когда ужъ поздно, бросаютъ несчастную на улиц безъ куска хлба, да еще съ ребенкомъ! Я молю Бога, чтобы онъ послалъ теб такого мужа, какъ твой отецъ, но не вс такіе.
Фелисинья молча слушала мать, теребя бахрому шерстяной кофточки, и точно охваченная грезой. ‘Ты молода’. Слова эти звучали въ ея ушахъ, какъ заклинаніе. Она задумчиво выходила на залитый солнцемъ дворъ. И ей казалось, будто вс деревья, камни, зыбкій воздухъ, тни, ласточки,— все таинственно шепчетъ ей т же слова: ‘Ты молода!’
Анна-Роза сидла на порог, шелуша просо, какъ вдругъ услышала испуганный крикъ Фелисиньи:
— Ахъ… отецъ!
Она подняла голову и вопросительно повернула въ ту сторону глаза.
— Что такое? Что съ отцомъ? Съ нимъ что-нибудь случилось?
Но Кабіуна, опираясь на негра, уже подошелъ къ ней и бодро отвтилъ:
— Ничего, дорогая. Солнце очень печетъ, а у меня голова была непокрыта. Это пустяки.. Я полежу немножко, и все пройдетъ.
Онъ протянулъ ей руку и вмст съ нею вошелъ въ хижину.
— Но ты весь горишь, Кабіуна?
Фелисинья поспшно постелила постель.
— Можетъ быть, ты выпьешь чаю, отецъ?
— Да, хорошо… Только не безпокойтесь… Это пустяки… Нынче солнце печетъ до того, что нельзя ступить на землю, она раскалена, словно печь.
— Разднься и ложись скоре.
Кабіуна, усталый и совершенно обезсиленный, слъ на постель и сталъ стаскивать насквозь промокшее отъ пота платье. Ноги у него ныли, какъ посл долгой ходьбы, въ пересохшемъ рту былъ противный вкусъ, и голова сильно болла. Онъ съ трудомъ легъ, и Анна-Роза, присвъ у изголовья, съ тревогой пощупала его пылавшій лобъ.
— Кабіуна, у тебя сильный жаръ!
— Это ничего, дорогая. Успокойся. Послушай, пусть Чико идетъ на плантацію, онъ мн не нуженъ. Отошли его.
Фелисинья, съ опечаленнымъ лицомъ, принесла чашку горячаго чаю.
— Выпей, отецъ, скоре, пока онъ не остылъ.
Кабіуна, съ воспаленными глазами и дрожа всмъ тломъ, сталъ пить маленькими глотками, приговаривая слабымъ голосомъ:
— Это отъ солнца! Такая дьявольская жара…
Медленно надвигалась ночь. Цикады пронзительно трещали въ лсу, бемтевисы пли на верхушкахъ манговыхъ деревьевъ, когда Анна-Роза съ вытянутыми впередъ руками и неподвижно устремленными въ пространство незрячими глазами вышла въ большую комнату и позвала вполголоса,
— Фелисинья… Фелисинья!..
Домъ казался совсмъ пустымъ, и слпая, дотащившись до порога, позвала громче:
— Фелисинья!
— Что, мама?
— Отецъ бредитъ. Пойди къ нему, онъ говоритъ что-то непонятное. Я думаю, надо послать за Нья Бемвиндой.
Фелисинья побжала въ спальню и нагнулась къ изголовью отца.
— Что съ тобой, отецъ?
— Кто это?.. Это ты. Фелисинья?
— Да. У тебя болитъ что-нибудь?
Онъ развелъ руками, пошевелилъ пальцами, словно сжимая что-то, и протянулъ къ ней стиснутые кулаки:
— Ты видишь? Не нужно бояться, мн не больно! Позови кума, онъ хотлъ видть ручную змю. Съ тхъ поръ, какъ людей ничто не убиваетъ, опасности нтъ, съ тхъ поръ и я самъ пересталъ убивать и никому не позволяю убивать змй. Смотри,— и онъ, смясь, повернулъ руку,— она не шевелится!
Фелисинья на ципочкахъ подошла къ матери и шепнула:
— Я пошлю за крестной, мама,
— Да, да, пошли скорй за Нья Бемвиндой,— сказала Анна-Роза и подошла къ мужу. Онъ съ жалостью посмотрлъ на нее, потомъ вздохнулъ и грустно проговорилъ:
— Ты не боишься, потому что не видишь. Господь отнялъ свтъ у твоихъ глазъ.— Онъ задумчиво погладилъ ее по щек:
— Лягъ здсь, дорогая,— тихо проговорилъ онъ,— очень холодно. Лягъ со мною!
Анна-Роза упала на колни у постели и чувствовала на лиц палящее его дыханье.
— У тебя лихорадка, Кабіуна. Не говори, полежи спокойно.
— Это отъ солнца, отъ солнца! Лягъ здсь, дорогая… А гд Фелисинья? Она убжала со страха?
Онъ закрылъ глаза и вскор крпко заснулъ.
Слпая сидла съежившись въ углу, неподвижная и безпомощная, всей силой своего измученнаго сердца цпляясь за послднюю надежду, и пламенно молилась.
Фелисинья поправила одяло больному и отослала негритянку, робко жавшуюся у двери, въ ожиданіи приказаній.
Анна-Роза тихонько поворачивала голову, слдя за шагами Фелисиньи, потомъ опять погружалась въ прежнюю неподвижность.
Въ комнату то и дло влетали свтляки, москиты вились надъ коптящей лампой, а снаружи, въ лсу, перекликались зври. Втеръ съ воемъ проносился но деревьямъ, небо, черное, какъ катафалкъ, было усяно серебромъ и сливалось съ темной землею, мигавшей безчисленными огоньками свтящихся наскомыхъ. Въ темной глубин глухо шумла рка.
Кабіуна безпокойно метался подъ кучей одялъ и непрерывно бормоталъ что-то. Его мучила жажда, пересохшія губы потрескались, и лицо горло, какъ огонь. Слпая сидла у изголовья, тяжело вздыхая и изрдка прикладывая руку ко лбу больного.
На зар Фелисинья, склонившись надъ отцомъ, замтила, что онъ лежитъ совершенно неподвижно и, какъ будто не дышитъ, сквозь полуоткрытыя вки виднлись остановившіеся зрачки, щеки его запали, и онъ былъ блденъ, какъ мертвецъ.
— Царица Небесная… отецъ!— вскрикнула Фелисинья и зарыдала.
При этихъ словахъ слпая вскочила въ ужас и бросилась къ кровати, спотыкаясь и путаясь въ лежавшей на полу цыновк.
— Что съ нимъ, Фелисинья? Что съ нимъ?
Но отвта не было: Фелисинья выбжала изъ комнаты — Фелисинья, Фелисинья! Гд ты?
— Это я, Нья Роза,— сказала вошедшая негритянка.— Что вамъ угодно?
— Ахъ, это ты, Рита? Поскоре посмотри, что съ нимъ? Живъ ли онъ?
Негритянка осторожно нагнулась къ лицу больного:
— Онъ живъ, Нья Роза.
— Но онъ умретъ, Рита? Это смерть?
— Не знаю, Нья Роза! У него глаза закрыты, онъ не двигается и не говоритъ.
— Это смерть! Господи, Господи!— Кабіуна, взгляни на меня! Скажи хоть слово!— Она схватила мужа за плечи и трясла его.— Посмотри, Рита, онъ смотритъ на меня или нтъ?
— У него закрыты глаза, Нья Роза.
Негритянка принесла горячей воды и стала растирать Кабіун ноги, стараясь согрть ихъ. Но нечувствительный ко всему, Кабіуна лежалъ попрежнему неподвижно. Негритянка, убдившись въ безплодности своихъ усилій, вскор ушла, и мать и дочь остались одн.
Слпая не отходила отъ постели мужа. Она чувствовала теплоту его лба, слабое біеніе его пульса и крпко обнимала его одной рукой, какъ бы желая удержать въ немъ послдній остатокъ жизни.
Совсмъ уже вечерло, когда негръ вернулся съ врачомъ — Нья Бемвинда ухала къ другой больной. Тяжелый, удушливый воздухъ перехватывалъ дыханье, и врачъ приказалъ сейчасъ же отворить окно, чтобы хоть немножко освжить воздухъ. Подойдя къ постели, онъ взялъ руку Кабіуны и сейчасъ же выпустилъ ее. Потомъ приказалъ дать лампу поближе и изслдовалъ его зрачки. Наконецъ, приложилъ къ его губамъ зеркало, оставшееся такимъ же яснымъ. Анна-Роза стояла около кровати, молча ожидая приговора врача. Фелисинья лампой освщала лицо отца, ужасаясь перемн, происшедшей въ немъ за такое короткое время.
Когда врачъ отошелъ отъ кровати, она послдовала за нимъ въ сосднюю комнату и спросила:
— Господинъ докторъ, это опасная болзнь?
— Мн нечего больше тутъ длать, дитя мое. Онъ умеръ…
— Умеръ? Но, господинъ докторъ, онъ вдь теплый, можетъ ли быть, что онъ умеръ? Ради всего святого, господинъ докторъ, посмотрите еще разъ!
— Нечего смотрть, двушка!
Фелисинья покорно опустила голову и тихо заплакала, ломая руки, но вдругъ пошатнулась и съ громкимъ стономъ унала у печки.
Слпая въ спальн прислушивалась, стараясь уловить малйшій звукъ въ дом. Услышавъ стоны дочери, она задрожала и бросилась къ двери, но негритянка схватила ее за руку:
— Ахъ, Нья Роза!
— Онъ умеръ?— вскрикнула слпая.— Кабіуна умеръ! Пусти меня къ доктору.
Она оттолкнула негритянку и ворвалась въ комнату, гд докторъ въ нершительности стоялъ у окна.
— Господинъ докторъ, ради Господа, скажите мн…— кричала она, не помня себя отъ отчаянія.
— Успокойтесь… Успокойтесь же… Что же длать!..
Она пошатнулась, врачъ усплъ подхватить ее, но она выскользнула изъ его рукъ и, скрежеща зубами, стала кататься по полу…
Только среди ночи очнулась Анна-Роза отъ глубокаго сна. Въ дом стоялъ гулъ, какъ передъ праздникомъ. Нья Бемвинда и нсколько сосдей окружали тло покойника, лежавшее на стол среди зажженныхъ свчей.
Анна-Роза съ минуту сидла и спокойно приглаживала себ волосы, какъ будто позабывъ обо всемъ. Но вдругъ обернулась и потрогала руками постель.
— Гд онъ? Гд Кабіуна? Вдь онъ же былъ здсь… Господи, зачмъ вы меня не позвали проститься съ нимъ? Кабіуна!.. О, горе мн, горе!
— Мама, онъ еще здсь.
— Ахъ, не отпускай его, не отпускай!— И она вскочила, босая и полураздтая. Фелисинья удержала ее, завязала юбки и накинула шаль.
Когда Анна-Роза вошла въ большую комнату, поднялся сострадательный шопотъ. Свчи трещали, и воскъ распространялъ какой то мертвый запахъ. Нья Бемвинда обняла ее со слезами и сказала:
— Бдная кума! Когда я пріхала, было ужъ поздно, онъ больше не нуждался въ моей помощи.
Анна-Роза ощупью подошла къ столу и, бросившись на окоченвшее уже тло, съ ненасытной жадностью осыпала его поцлуями. Мужчины хотли оттащить ее отъ труда, но Нья Бемвинда сказала:
— Нтъ, оставьте ее, пусть она выплачется. Нтъ ничего хуже, мшать людямъ плакать.
А слпая, обвивъ руками мертвое тло, нжнымъ голосомъ, говорила:
— Ахъ, Кабіуна, ненаглядный мой!.. Ты ушелъ отъ меня. А какъ же я то? Какъ же я?.. Слпая… Одна одинешенька на всемъ бломъ свт… Что со мной будетъ? Отчего ты не взялъ меня съ собою? Скажи же!— И она съ судорожными рыданіями цловала его и умоляла. Приди за мной! Приди, Кабіуна! Я не хочу жить, Пресвятая Владычица, я не хочу больше жить!
Со двора доносились стуки молотка: это сколачивали гробъ. И мсяцъ тихо лилъ съ высоты свое блдное грустное сіяніе на землю.
Настало безоблачное и лазурное ноябрьское утро, звенвшее отъ громкаго пнія птицъ. Кладбище находилось довольно далеко, и сосдъ Крешенсіо торопилъ заколачивать гробъ. Нья Бемвинда взяла слпую за руку и хотла отвести ее въ спальню. Но Анна-Роза услышала шаги возл стола и догадалась, что настала послдняя минута. Она вырвалась и, какъ безумная, бросилась назадъ:
— Нтъ, нтъ, люди! Подождите! Подождите!— Голосъ ея слаблъ, и скоро она ужъ еле слышно лепетала:— Еще минуточку, только одну минутку!..
Фелисинья рыдала навзрыдъ.
— Пойдемте, кума! Что же длать? На все воля Божья,— уговаривала Нья Бемвинда, стараясь увсти Анну-Розу.
— Ахъ, еще минуточку, одну минуточку! Я вдь ничего не вижу, люди!.. Ахъ, Кабіуна мой, Кабіуна! Я жду тебя, приди за мной!— И она, рыдая, бросилась на гробъ.
Ее насильно увели… Опять застучали молотки… Потомъ послышались шаги, шелествшіе, какъ по сухой листв.
Услышавъ жалобный вопль негритянки и Фелисиньи, слпая всплеснула руками и, какъ сраженная молніей, упала на руки знахарки.
Медленно подвигался погребальный кортежъ по залитому солнцемъ склону, среди цвтущихъ апельсинныхъ деревъ. Быкъ, одиноко пасшійся на лугу, поднялъ голову и пересталъ жевать, словно догадавшись о смерти своего хозяина, большіе печальные глаза его, въ которые били яркіе солнечные лучи, затуманились, будто оплакивали горькую утрату.
Изнеможенная горемъ, съ поблвшими волосами, осунувшимся лицомъ, изборожденнымъ преждевременными морщинами, Анна-Роза напоминала нжное растеніе, выросшее среди колючихъ алоэ. Душа ея постепенно какъ бы растворилась въ слезахъ. Сердце ея походило на курильницу, изъ которой дрожащими струнками поднимается священный дымъ, жизненныя силы — поглощенныя тоской о потустороннемъ мір — ушли туда, гд обрла покой душа ея незабвеннаго усопшаго.
Фелисинья же, напротивъ, цвла всей красой юности, полнымъ развитіемъ своего двственнаго тла, созрвшаго для любви, для сладостной минуты откровенія въ объятіяхъ супруга. Безпокойный духъ ея, казаюсь, совсмъ не былъ затронутъ горестнымъ событіемъ, погрузившимъ въ печаль хижину и погубившимъ на поляхъ много посвовъ, такъ какъ наемникъ негръ не успвалъ обработать обширную плантацію.
Осиротвшая земля тоже казалась одтой въ трауръ… Негритянка наполняла домъ своимъ заунывнымъ пніемъ, уныло занимаясь домашними работами: слпая неподвижно сидла на одномъ мст, ‘дожидаясь смерти’, какъ она говорила, скрестивъ руки и прислушиваясь къ шуму лса, иногда, чтобы убить время работой, она выходила на дворъ, бросаясь за мельницу, и молола пшено или просивала муку. Потомъ, словно мучимая воспоминаніями, поднимала глаза къ небу и тяжко вздыхала.
И однообразная жизнь, едва нарушаемая свжимъ и звонкимъ голосомъ Фелисиньи, дйствовавшимъ, какъ дуновеніе прохладнаго втерка, напоминала теченіе болотистой рки, тяжело пробирающейся вдоль берега… на которомъ чирикаетъ веселая пташка.
Слпая находила единственное утшеніе въ мысли, что душа Кабіуны въ ночные часы является въ домъ, чтобы побыть съ нею. Одинъ разъ ей показалось, что онъ ее поцловалъ, въ другой — она отчетливо слышала его голосъ, и онъ, какъ прежде, назвалъ ее голубкой. И съ этимъ убжденіемъ, что онъ не покинулъ ее, она чувствовала себя счастливой, хотя нердко впадала въ безутшную тоску, такъ какъ приписывала эти таинственныя посщенія необходимости отслужить заупокойную обдню: ‘бдный умеръ, вдь, безъ покаянія’… Но тутъ же утшалась мыслью о набожности и благочестіи Кабіуны.
‘Если есть рай, онъ, наврное, тамъ’.
Негритянка съ ужасомъ отвчала:
— Нехорошо, что вы все разговариваете съ мертвой душой. Лучше оставьте ее въ поко.
А Фелисинья подхватывала:
— Правда! Мама до того занята этимъ, что и на другихъ нагоняетъ страхъ. Я не могу спать спокойно. Когда ночью залаетъ собака, я вся дрожу. Недавно подъ моимъ окномъ замычалъ быкъ — я чуть не умерла отъ успуга. Нтъ, это не годится! Оставь отца въ поко. Онъ на неб.
Слпая улыбалась свтлой улыбкой надъ страхомъ дочери и кротко говорила:
— Что до меня, такъ ко мн онъ можетъ приходить всегда, я не боюсь. Я знаю, что онъ не сдлаетъ мн ничего плохого.— И растроганно прибавляла:— Мой бдный, мой несчастный Кабіуна!
Съ большими усиліями негру удалось, наконецъ, кое-какъ справиться со всми работами. Онъ посялъ просо, очистилъ кофейную плантацію отъ сорной травы, обобралъ паразитовъ съ апельсинныхъ деревьевъ. Маніокъ далъ хорошій урожай, между сухими былинками проса вились зеленыя плети бобовъ, а у садовой ограды росли крупныя тыквы, устилая землю своими широкими сочными листьями. Жирная свинья съ маленькими визжащими поросятами и корова съ теленкомъ паслись на склон холма… Дождь и солнце благословили землю урожаемъ, словно желая наградить работника за усердіе, и онъ, согнувшись надъ грядками, обливаясь потомъ, весело плъ, счастливый и довольный своей судьбой.
Вечеромъ онъ приходилъ въ домъ, ужинать. А потомъ вмст съ женой и собакой, отправлялся въ свою хижину на берегъ рки. Фелисинья запирала дверь, укладывала мать и, весело напвая, ложилась сама.
Анна-Роза съ женскимъ инстинктомъ догадывалась о волненіи крови, кипвшей въ юномъ тл ея дочери, и слдила поэтому за каждымъ ея шагомъ съ неослабной бдительностью и безконечной тревогой.
— Куда ты идешь, Фелисинья? Ты ужъ легла? Заперла ли ты дверь?
Она мечтала о томъ, чтобы дочь ея вышла замужъ за работящаго человка, который бы любилъ и оберегалъ ее, какъ нкогда любилъ и оберегалъ ее самое Кабіуна. И тщательно охраняла дочь отъ дерзкихъ глазъ, чтобы она, въ своей невинности и невдніи, не подпала первому же искушенію. Вдь Фелисинья была совсмъ не такъ стойка, какъ она сама, выросшая среди приволья полей, привыкшая ходить одна, и днемъ и ночью, по деревн и по улицамъ, хорошо знавшая мужчинъ и вс грозившія черезъ нихъ опасности. Нтъ, Фелисинья уродилась совсмъ иной, она выросла въ уединенной хижин и только изрдка бывала въ поселк, раньше съ отцомъ, а теперь съ крестной матерью, которая брала ее съ собой къ обдн или за покупками. Когда она возвращалась, слпая со страхомъ выслушивала ея простодушные разсказы о томъ, что она видла и слышала. А Нья Бемвинда нердко безсознательно разжигала въ двушк тщеславіе, говоря:
— А лавочникъ-то влюбился въ нее по уши. Всю дорогу только и слышно было: что за красавица. Какіе волосы! А старики прибавляли: ‘Вылитая мать, когда та была въ двушкахъ. Но объ эту пору она была уже замужемъ’.
Анна-Роза внутренно содрогалась при этихъ словахъ, и опасенія ея возрастали вмст съ восхищеніемъ, которое возбуждала ея дочь.
Однажды вечеромъ, расчесывая Фелисинь волосы, у порога, она сказала:
— Фелисинья, мы съ тобой дв женщины одинокія на свт: Ты одна привязываешь меня къ жизни. Когда я буду знать, что ты счастливо вышла замужъ, я спокойно умру. А ты должна выбрать себ подходящаго и честнаго мужа, и потому нужно, чтобы ты знала жизнь… Падшая женщина никому не нужна, дитя мое. Если бы двушки знали, какъ нехорошо путаться съ мужчинами! Примелькавшаяся вещь теряетъ всякую цну. А что касается чести, такъ довольно, чтобы о двушк заговорили, и она пропала. Посмотри на Маріазинью… пусть она послужитъ теб примромъ! Она была легкомысленна и погибла потому, что ночью ее видли на дорог съ молодымъ парнемъ. Нынче, что бы она ни говорила, ей никто не вритъ. Она погибшая двушка, и никто не хочетъ ея знать, даже ея родные. Таковъ ужъ міръ, моя милая! Мужчина можетъ длать все, женщина же — ничего, а тмъ боле двушка. При малйшей неосторожности о ней начинаютъ судачить.
Фелисинья надулась.
— Но что же я длаю, мама? Кто сюда приходитъ, въ эти лса? Единственный мужчина здсь Чико… Ты, мама, по цлымъ днямъ думаешь обо мн, а потомъ отчитываешь меня. Я прекрасно знаю, что длаю. Кому это вздумается забираться въ такую берлогу, чтобы соблазнять меня. Я, вдь, не принцесса. Какія у тебя странныя мысли!
— Я говорю не для того, чтобы тебя обидть, Фелисинья. Будь благоразумна.
— Однако, на то похоже. Я не могу упрекнуть себя ни въ чемъ такомъ, что длала Маріазинья.
— Молчи, молчи! Не смй такъ говорить!
— Нтъ, это правда. Разв я виновата, что другіе находятъ меня красивой? Не могу же я заткнуть всмъ рты!
— Ну, да, да… Но вдь ты же сама говоришь, что я совсмъ посдла.
— И въ этомъ тоже я виновата? Это ужъ слишкомъ, мама!