Слава.
Слава.
Разсказъ Клода Кутюрье.
‘Русская Мысль’, кн. XI, 1893
Слава, Кутюрье Клод, Год: 1893
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Славу я узналъ яснымъ весеннимъ вечеромъ, между пятью и шестью часами, на скамейк вншняго бульвара. Люди узнаютъ ее — гд кому придется.
На скамь сидлъ очень приличный господинъ, вида скромнаго, солидной полноты, и держалъ въ рукахъ книгу. И все въ его фигур, — наклонъ головы, выставленныя впередъ плечи, спина, крпко прислоненная къ перекладин, небрежное положеніе ногъ и размренное, какъ бы священнодйственное движеніе рукъ,— обличало въ немъ читателя-лакомку, одного изъ такихъ любителей печатнаго слова, которые наслаждаются чтеніемъ, какъ стаканомъ добраго вина, и, взявши въ руки книгу, сразу оцниваютъ ее по букету.
Такой способъ оцнки чутьемъ,— да позволено мн будетъ употребить это выраженіе,— представляетъ своего рода опасности и можетъ вести къ большимъ промахамъ. Но иметъ нкоторыя неудобства и другой способъ,— я разумю тотъ, который состоитъ въ проглатываніи залпомъ въ опрокидку, ибо люди, читающіе такимъ образомъ, едва ли остаются въ выигрыш.
Но все это пустыя разсужденія, и я перехожу къ моему повствованію.
И такъ, почтеннаго вида господинъ читалъ, читалъ внимательно, сладко улыбался, точно котъ, полизывающій сливки, перевертывалъ страницы неторопливымъ, ровнымъ жестомъ, ясно свидтельствовавшимъ о привычк къ чтенію. И легкое похрустываніе бумаги подъ его осторожными пальцами производило своеобразно-пріятное, убаюкивающее впечатлніе, сразу расположившее меня къ сосду. Оно звучало какъ бы далекимъ отголоскомъ вчной псни на тысячи мотивовъ, льющейся изъ человческой души на страницы книгъ. И въ такой-то дали псня, мотивы которой рзки, принимала неопредленные тоны нжной мелопеи, исполняемой въ глубин храма. Ненарушимымъ миромъ вяло отъ чтеца и отъ книги, и настроеніе это начало охватывать и меня. На бульварной скамь, въ непрерывающейся сутолок парижской борьбы за существованіе, среди ужасающаго шума, вызываемаго страданіемъ, ненавистью и порокомъ, въ город, гд все доведено до величайшаго напряженія, я встртился лицомъ къ лицу съ полною отчужденностью созерцающей мудрости. Вмсто лихорадочной погони за литературными новинками и дикихъ взрывовъ партійности, я видлъ передъ собою умиротворяющій диллетантизмъ ищущаго знаній эклектика, нирвану ученаго. Я самъ готовъ былъ стать библіофиломъ.
Да, библіофиломъ, подобно моему сосду, бывшему таковымъ до конца ногтей, въ чемъ я ни чуть не усомнился.
Эти движенія бровей, то поднимающихся, то хмурящихся, эти пробгающія по губамъ складки, едва уловимо-презрительныя или снисходительно-одобрительныя, вдумчиво-утвердительныя покачиванія головой, инстинктивныя помтки ногтемъ на поляхъ, переходящія въ ласку, эти слегка ворчливые вздохи, кому они могли быть свойственны? Библіофилу, разумется. Обладаютъ ли другіе люди такою свтящеюся достоинствомъ улыбкой, такимъ дивнымъ спокойствіемъ, такою ясною сосредоточенностью? Никогда. Въ томъ я былъ глубоко убжденъ и сразу почувствовалъ, какъ во мн самомъ возникаютъ то же достоинство и такое же спокойствіе отъ одной близости къ библіофилу.
Тмъ не мене, въ моемъ ум внезапно мелькнуло и нкоторое сомнніе. Книга, которую читалъ мой сосдъ, была не эльзивиръ. А разъ не эльзивиръ, то и библіофила быть не можетъ. Самое большее — библіоманъ, пожалуй даже — букинистъ.
Но нтъ, я окинулъ взглядомъ еще разъ сосда, и ко мн возвратилась прежняя увренность.
Какъ бы то ни было, книжка, которую читалъ приличный господинъ, была обыкновеннаго удобнаго формата и напечатана шрифтомъ легко-читаемымъ безъ лупы. Изданіе, — насколько я могъ судить съ своего мста,— оказывалось весьма приличнымъ, даже изящнымъ, но, все-таки, не миніатюрнымъ. Что же бы это могло значить?
Да всего врне — просто капризъ любителя. Несмотря ни на что, я готовъ былъ поклясться, что библіотека этого господина состоитъ исключительно изъ миніатюрныхъ изданій. Такъ ясно представлялась мн эта библіотека въ стеклянныхъ шкафахъ, наполняющихъ комнаты уютной квартиры холостяка, гд хозяйствуетъ всевластная метелка служанки стараго стиля. По доброт своей, она снисходительно относится къ тому, что называетъ предосудительною слабостью хозяина,— его слабость къ дорогимъ эльзивирамъ,— и въ качеств полной распорядительницы хозяйства чванится пятнадцатью тысячами франковъ дохода своего господина, изъ которыхъ нкоторая часть уже отписана ей по завщанію. Повариха она, разумется, превосходная.
А онъ покушать любитъ и изъ-за этого терпливо сноситъ кое-какія выходки своей кухарки. Быть можетъ, Радегунда была когда-то и хорошенькою, да и мало ли еще что…
У него есть нсколько добрыхъ пріятелей, такихъ же библіофиловъ, какъ онъ. Въ своей компаніи они порою лакомятся его тонкими обдами и за кофеемъ ведутъ долгія библіофильскія бесды. Необыкновенно живо представлялось мн это благополучное существованіе въ мирномъ, тепломъ уголк. И кабинетъ я видлъ, не роскошный, но удобный, гд зависти достойный библіофилъ, вдали отъ всхъ житейскихъ волненій, уже много лтъ составляетъ и дополняетъ свои нескончаемые каталоги рдкихъ книгъ. И столовую его я видлъ, точно въ ней обдалъ. Хорошо бы и мн имть такой же кабинетъ, такіе же шкафы, наполненные отборными эльзивирами, составлять ихъ каталоги и собирать отъ времени до времени добрыхъ друзей за простыми, но вкусными обдами библіофила, какимъ я желалъ бы быть. Я чувствовалъ, я ясно сознавалъ, что это и есть мое настоящее призваніе.
Сосдъ продолжалъ читать.
Подъ вліяніемъ возростающей симпатіи я подвинулся къ нему. Онъ замтилъ это, поднялъ голову, неторопливо обернулся ко мн и съ необыкновенно любезною улыбкой проговорилъ:
— Вотъ, государь мой, восхитительная книга!
Онъ протянулъ мн книгу. Я чуть не вскрикнулъ: на ея обертк красовалось мое имя. Мой сосдъ читалъ романъ, выпущенный мною въ свтъ какъ разъ этимъ утромъ, былъ, пожалуй, первымъ моимъ читателемъ, и читателемъ восторженнымъ. Для меня онъ стоилъ тысячи другихъ читателей. Вотъ она — слава-то! О, милый библіофилъ!
А онъ продолжалъ съ блаженною улыбкой:
— Отчетливо, ясно, основательно, изящно, безъ всякихъ штукъ отъ первой строки до послдней строки, отъ первой запятой и до послдней точки. Это, поистин, образцовое произведеніе!
Чудный библіофилъ! Сердце мое, вздуваемое похвалами, носилось въ эмпиреяхъ блаженства.
Мирнаго настроенія какъ не бывало. Я опять рвался въ бой. Какой я библіофилъ? Я — писатель, я — отчаянный романистъ. И буду я писать книгу за книгой, отчетливо, ясно, основательно, изящно и безъ всякихъ штукъ отъ первой до послдней строки, отъ первой запятой до заключительной точки, буду писать такія книги, которыя вс разумные люди, наслаждающіеся чтеніемъ на скамейкахъ бульваровъ, найдутъ произведеніями образцовыми. Самъ я никогда не сдлаюсь библіофиломъ, но стану другомъ библіофиловъ, слова которыхъ цнне золота. Сочиняй, другъ, и не берись судить! Пришло ли бы теб въ голову такое выраженіе: образцовое произведеніе? На это нуженъ боле спокойный и ясный умъ, чмъ твой. Да еслибъ и навернулось оно на языкъ, разв ты выговорилъ бы его, малодушный? И глубокое пониманіе, и смлость въ выраженіи своего мннія,— все это достояніе однихъ библіофиловъ. Внимай и благоговй, литераторъ!
Мн представлялось спокойнымъ, но нсколько узко-замкнутымъ существованіе этого человка. Нтъ и нтъ! Я отрицаю это, какъ сорокъ тысячъ братьевъ отрицать не могутъ: не узко оно и не замкнуто, а блестяще-свтло и возвышенно, такъ какъ въ созерцательномъ разумніи своемъ оно доходитъ до творчества и,— кто знаетъ?— превосходитъ его, быть можетъ. Доказательствомъ тому служатъ его сужденія.
Мой сосдъ продолжалъ:
— Мн бы очень хотлось узнать того, кто создалъ эту прелесть, и я узнаю его непремнно.
Эти слова довели до изступленія мою зарождающуюся симпатію.
— Да,— воскликнулъ я,— вы его узнаете и скоре, чмъ думаете. Вы знаете его, онъ протягиваетъ вамъ руку отъ всей искренности своего сердца. Это я!
На мигъ удивленный восторженностью моего тона, сосдъ, не спша, всмотрлся въ меня, потомъ пожалъ мою руку, протянутую отъ всей искренности моего сердца, и сказалъ:
— Вы первоклассный мастеръ!
Первоклассный мастеръ! Опредленіе простое и сильное, какимъ гордились величайшіе работники родного слова. О, чудный мой сосдъ!
Мы разговорились. Изъ скромности я направилъ бесду на предметы, не относящіеся къ литератур. Ничего выдающагося я не замтилъ въ сужденіяхъ моего новаго знакомца. Все необыкновенно просто, заурядно даже до трогательности въ человк, столь высоко стоящемъ интеллектуально. Наступившій часъ обда разлучилъ насъ, но не надолго. Я попросилъ позволенія побывать у него и получилъ самое любезное приглашеніе.
Голова шла кругомъ, когда я вернулся домой и слъ къ письменному столу, охваченный настоящею горячкой сочинительства.
‘Еслибъ я имлъ пять сыновей, они имли бы пять коней’,— сказалъ одинъ поэтъ,— арабскій, вроятно.
Я все на свт отдалъ бы за то, чтобъ имть пять рукъ, дабы писать пять книгъ, которыя этотъ необыкновенный человкъ, мой сосдъ на бульварной скамь, оцнилъ бы безпристрастно. Вотъ это цнитель!
Въ слдующій четвергъ я позвонилъ у его двери. Окруженный своими книгами, онъ встртилъ меня, улыбаясь очень привтливо, и показалъ свою библіотеку. Отъ эльзивировъ мн пришлось отказаться. Были тамъ и эльзивиры, разумется, и даже самые миніатюрные, но были также книги всхъ возможныхъ форматовъ, всхъ эпохъ, иныя временъ Гуттенберга. Вотъ каково! Были книги греческія, санскритскія, еврейскія, латинскія, на всхъ языкахъ, мертвыхъ и живыхъ, кончая даже волапюкомъ. Сущее смшеніе языковъ вавилонское, ключъ отъ котораго хранился въ необычайной голов хозяина, въ дивномъ кладез знанія. Тутъ и нумизматика, и астрономія, химія и алхимія, астрологія, хиромантія, медицина, балистика, архитектура, механика, ботаника, физика, математика, космографія, статистика, музыка, кабала, поваренное искусство… и чего-чего тамъ не было, и поэты, и романисты, и философы, вс роды литературы, вс бредни и вс истины, даже объявленія, рекламы, афиши,— міръ цлый. Я онмлъ отъ изумленія.
— Не пропустилъ я въ этомъ ни единой буквы,— сказалъ хозяинъ.
И сказалъ онъ это такимъ тономъ, будто сообщалъ нчто вполн обыкновенное. Ушелъ я отъ него совершенно растеряннымъ.
Разстались мы въ самыхъ пріятельскихъ отношеніяхъ. Къ сожалнію, вынужденный обстоятельствами, я долженъ былъ ухать въ провинцію редактировать одну газету и долгое время не видалъ моего удивительнаго ученаго. Писемъ я не получалъ отъ него,— онъ терпть не могъ царапанья бумаги даже ради дружеской корреспонденціи.
Я же, все-таки, послалъ ему мой второй романъ, потомъ третій, и, по этому случаю, онъ удостоилъ превозмочь свою обычную скриптофобію и написалъ мн нсколько словъ. Второй томъ ему не особенно понравился:
‘Недостаетъ ясности, мстами грубовато, изящества не хватаетъ и хромаетъ пунктуація’.
Сужденіе рзкое, но справедливое. Замчаніе о пунктуаціи показалось мн, однако, нсколько придирчивымъ. Чего же онъ хотлъ? Полнаго совершенства. Внимательно перечитавши мою книгу, я не могъ, однако, не согласиться съ врностью указаній моего ученаго судьи, и, не впадая въ лишнюю печаль, постарался избжать въ четвертомъ моемъ произведеніи замченныхъ имъ погршностей.
И что же?
‘Нтъ это опять не то. Недурно, правда, но далеко не стоитъ первой книжки’.
Закончивши пятый романъ и дорожа боле, чмъ когда-либо, одобреніемъ моего библіофила, я ршился показать ему мою рукопись и для этого воспользовался поздкою въ Парижъ, куда меня командировала редакція по случаю какихъ-то торжествъ. Въ самый день прізда я уже былъ у моего критика.
И тутъ-то произошла сцена. Когда мн удалось, наконецъ, съ величайшимъ трудомъ разъяснить ему, какого рода одолженія я у него прошу, съ нимъ произошло нчто совсмъ необычайное. Щеки его дрожали, руки подергивались отъ сдерживаемаго гнва.
— Писатель! Вы авторъ этихъ книгъ!— выкрикивалъ онъ.— Что же вамъ здсь угодно? Какъ могли вы ко мн втереться? Да я, несчастный вы человкъ, интересуюсь тмъ, что вы городите въ вашихъ книгахъ, не боле, чмъ обрывкомъ старой газеты!
И торжественнымъ тономъ онъ возгласилъ:
— Я, милостивый государь, любитель типографскаго искусства! Такъ вы и знайте, и не желаю, чтобы мн надодали писатели!
Потомъ, схвативши первую попавшуюся подъ руку толстйшую книгу, онъ двинулся на меня съ угрожающимъ жестомъ.
— Изъ того, что здсь собрано, я не знаю ничего, ничего, ничего! Понимаете вы это, и знать я ничего не хочу. Интересуютъ меня ‘шрифты’, ‘пагинація’, ‘шпоны’, ‘шпаціи’, ‘корректура’, а не вашъ вздоръ! И съ этой только стороны я взялъ на себя трудъ заняться вашими книжками. А съ тхъ поръ, какъ вы перемнили типографію, цна имъ — переломленный сантимъ. Вотъ что…
И, суя мн подъ носъ огромную библію, онъ проговорилъ съ великолпнйшимъ презрніемъ:
— Не воображаете ли, что я и по-еврейски знаю?
На лстниц, куда онъ выскочилъ слдомъ за мною, такъ и гремлъ его голосъ:
— А я-то принялъ его за типографа!