Скромная доля, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
М. Л. МИХАЙЛОВА

СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ

ИЗДАНІЕ Т-ВА А. Ф. МАРКСЪ
С.-Петербургъ.

Подъ редакціей П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ВТОРОЙ

СКРОМНАЯ ДОЛЯ.

Разсказъ.

Жили-были на бломъ свт или, попросту говоря, въ одномъ далекомъ отъ столицъ губернскомъ город, два добрые и смирные человка, отецъ и сынъ, Иванъ Петровичъ и Петръ Иванычъ, пожили они, сколько надо было имъ пожить, и обоихъ теперь нтъ: оба лежать и тлютъ (а можетъ-быть, и истлли ужъ) на мирномъ погост. Память о нихъ схоронилась вмст съ ними, и, конечно, безвстными остались бы для всхъ тихая жизнь и тихая смерть ихъ, если бъ не было на свт людей, которыхъ нигд не спрашиваютъ и которымъ до всего дло. Люди эти подмчаютъ каждое явленіе жизни, какъ бы ни было оно, повидимому, мелко и незначительно, и доводятъ о немъ до всеобщаго свднія. Такихъ людей называютъ по большей части досужими разсказчиками. Не будь этого, никто никогда не услыхалъ бы ни объ Иван Петрович, ни о Петр Иваныч, ни о скромной дол, которую дала имъ судьба и которою оба были такъ довольны. Выиграетъ ли что-нибудь читатель, узнавъ простыя событія, описанныя мною? Произведетъ ли на него предлагаемый разсказъ такое сначала какъ будто миротворное, а потомъ очень грустное дйствіе, какое произвела когда-то на самого повствователя жизнь, давшая содержаніе разсказу?.. Я могу только желать этого.

——

Въ то время, какъ мн довелось познакомиться съ Иваномъ Петровичемъ и Петромъ Иванычемъ, отцу было ужъ за пятьдесятъ лтъ, а сыну за двадцать три-четыре года.

Иванъ Петровичъ былъ старичокъ очень добрый, смотрлъ козанкомъ, не толстый и не худой, а такъ себ середка на половин. Росту онъ былъ невысокаго, голова у него была небольшая, съ лысинкой, которую, впрочемъ, до половины скрывали зачесанные сзади сроватые волосы, лицо доброе, привлекательное, впрочемъ, съ чертами самыми обыкновенными. Ходилъ Иванъ Петровичъ твердо и ровно, почти не махая руками, одвался не то чтобы плохо, не то чтобы щегольски. Да и къ чему, скажите, щегольство старику? Другое дло — сынъ, ему кстати: человкъ молодой.

И точно, сынъ Ивана Петровича отличался и тщательностью и чистотою своего костюма. На немъ былъ всегда очень опрятный фракъ, непротертый галстукъ (какъ это бывало у самого Ивана Петровича), черный саржевый жилетъ, застегнутый до верху, и весьма приличные брюки и сапоги. Петръ Иванычъ былъ цлою головою выше отца, сложенъ яеслишкомъ красиво и старообразъ. Взглянувъ на его изжелта-смугловатое лицо, на которомъ было нсколько довольно глубокихъ морщинъ около висковъ и надъ бровями, всякій бы сказалъ, что Петру Иванычу за тридцать лтъ. Лицомъ онъ былъ нехорошъ: срые глаза не имли почти никакого выраженія: носъ походилъ нсколько на сапожную колодку, ротъ широкій. Когда Петръ Иванычъ улыбался, вс мускулы его лица приходили въ странно тревожное движеніе, даже уши двигались. Густые и очень жесткіе волосы Петръ Иванычъ причесывалъ по возможности гладко. Я говорю по возможности, потому что на самомъ темени всегда оставалась неприглаженною довольно большая прядь, отличавшаяся неугомонностью. Петръ Иванычъ былъ, повидимому, очень недоволенъ непокорностью своихъ волосъ и часто, поплевавъ на пальцы правой руки, старался примазать ими упрямую прядь, она прилегала только на весьма короткое время. Разумется, не было ничего легче, какъ избавиться отъ этого неудобства: стоило обстричься поглаже. Но Петръ Иванычъ, не любя крайностей, находилъ одинаково неприличнымъ и отращать длинную гриву, и выстригаться по-солдатски, наголо. Безъ височковъ, зачесанныхъ изъ-за ушей къ глазамъ, онъ никакъ бы не могъ обойтись. Плечи Петра Иваныча выдавались впередъ, а грудь вдавалась нсколько назадъ, и это, вмст съ худобой, сообщало всей его нестройной фигур чахлый и болзненный видъ. У Петра Иваныча была чрезвычайно странная походка: онъ ступалъ тяжело, всей подошвой ноги разомъ, при чемъ длинныя руки его болтались какъ будто прицпленныя къ плечамъ на крючкахъ, никогда не шелъ онъ по прямой линіи, а норовилъ всегда немножко наискось, словно боялся задть кого или сшибить съ ногъ.

Отецъ и сынъ жили въ полномъ ладу. Оба они помщались въ одной части своего маленькаго домика, отдавая другую внаймы. Житье-бытье ихъ было крайне просто и тихо. Вся прислуга заключалась въ пожилой баб Матрен, которая нанималась у Ивана Петровича съ незапамятныхъ временъ и привыкла къ дому, какъ кошка. Безъ малйшихъ жалобъ на трудность своихъ многостороннихъ обязанностей исполняла она вс работы по домашнему хозяйству: и дрова рубитъ, и кушанье готовитъ, и полъ мететъ, и платье чиститъ, и за водой съ ведрами ходитъ, а колодецъ-то — не ближній свтъ, на самомъ конц улицы. Работящая была баба и ловкая, и все у нея подъ руками спорилось. Въ субботу, бывало, успетъ и полы въ комнатахъ выскоблить и вымыть, и блье постирать, да еще и дворъ-то, глядишь, вымела. Когда только успетъ! Просто кладъ, не женщина. Будь у Ивана Петровича лошадь — кажется, и кучера бы нанимать не нужно: Матрена и кучеръ была бы лихой.

Помщеніе Ивана Петровича и Петра Иваныча состояло всего изъ двухъ комнатъ. Комнаты были не очень большія, да для двоихъ куда же больше? Первая комната, въ которую былъ ходъ изъ сней черезъ крошечную прихожую, состояла въ должности пріемной, гостиной, залы, кабинета — какъ хотите, назовите. Она выходила окнами на улицу и украшалась неширокимъ диваномъ съ прямой спинкой, круглымъ столомъ передъ нимъ да нсколькими стульями. Въ простнк висло узкое, не очень-то льстивое зеркало. Слдующая комната служила спальней и отцу и сыну. Дв кровати, два сундука, блый шпапчикъ съ посудой, два-три жиденькіе стула, въ углу кивотъ съ образами и лампадкой — вотъ и все, что было въ этой спальн. Стны какъ первой, такъ и второй комнаты были изукрашены множествомъ картинокъ, большею частью модныхъ изъ старыхъ журналовъ, въ рамкахъ и за стекломъ. Если упомянуть еще о трехъ-четырехъ горшкахъ съ цвтами, стоявшихъ на окнахъ, то жилье Ивана Петровича и его сына будетъ описано въ совершенной подробности.

——

Иванъ Петровичъ ужъ много лтъ состоялъ на служб въ одномъ изъ присутственныхъ мстъ города, онъ занималъ весьма незначительную и нехитрую должность, заключавшуюся въ нумеровк, записываніи въ книгу и запечатаніи казенныхъ бумагъ. Петръ Иванычъ былъ канцелярскимъ чиновникомъ въ томъ же присутственномъ мст.

Недвижимая собственность (я разумю домикъ, въ которомъ жили отецъ съ сыномъ) была нажита не самимъ Иваномъ Петровичемъ, а принесена ему въ приданое Катериной Степановной, недурною и доброю двушкой, которая соединила судьбу свою съ судьбою Ивана Петровича, когда ему было лтъ тридцать отъ роду. Единственнымъ плодомъ этого союза былъ Петръ Иванычъ.

Катерина Степановна была здоровья хлипкаго вообще, а тутъ, вскор посл рожденія сына, какъ-то разъ не побереглась, вышла налегк въ холодное и втреное осеннее утро на дворъ покупать лукъ и простудилась. Съ этого времени Катерина Степановна стала все боле и боле хилть и недомогать, потомъ еще не побереглась раза два — ноги себ застудила, да и совсмъ ужъ слегла въ постель. Иванъ Петровичъ попробовалъ сначала надъ недугомъ жены силу домашнихъ средствъ, какъ-то: мяты, липоваго цвта, бузины, горчицы и тому подобныхъ лкарственныхъ вещей. Эти вещи въ отношеніи къ Катерин Степановп оказались вовсе не лкарственными, и Иванъ Петровичъ вздумалъ обратиться къ одной весьма свдущей женщин, жившей поблизости: помоги, матушка, чмъ знаешь! Свдущая женщина общала непремнно помочь какимъ-то настоемъ, полезнымъ во всхъ возможныхъ болзняхъ, но не помогла: и всеисцляющій, многоиспытанный настой не произвелъ никакого утшительнаго дйствія на супругу Ивана Петровича. Въ одинъ годъ Катерина Степановна хизнула такъ, что узнать ее было невозможно, куда и миловидность ея длась! ‘Авось лкарь поможетъ!— подумалъ Иванъ Петровичъ:— на то онъ лкарь’. Сходилъ къ лкарю и попросилъ его навстить больную. Лкарь общалъ пріхать, да, видно, за недосугомъ, а можетъ, и просто позабылъ, такъ и не прізжалъ. Иванъ Петровичъ черезъ недлю въ другой разъ сходилъ къ нему, опять попросилъ захать, лкарь опять общалъ. Ждетъ-пождетъ Иванъ Петровичъ, еще недля истекаетъ, а лкаря все нтъ. ‘Ужъ къ другому не сходить ли?’ — началъ подумывать Иванъ Петровичъ. Вотъ и собрался-было совсмъ къ другому доктору, къ нмцу, авось тотъ добре будетъ и памятливе, но прежній лкарь, видно, вспомнилъ, какъ разъ подкатился на пар рыжаковъ въ воротамъ Ивана Петровича. А той порой Катерина Степановна была ужъ больно-больно плоха, чуть душа въ тл держалась. Лкарь вошелъ, посмотрлъ на больную, руку ей пощупалъ, темя пощупалъ, покрутилъ головой и спросилъ бумажки на рецептъ. Подали ему бумажку, ужъ сидлъ онъ, сидлъ надъ ней, оторветъ клочокъ отъ листка, пожуетъ-пожуетъ и выкинетъ. Наконецъ прописалъ какой-то рыжей дряни. ‘Нтъ, ужъ видно на то воля Божія!’ — говорилъ себ огорченный Иванъ Петровичъ, когда увидалъ, что и докторская микстура нисколько не улучшаетъ состоянія Катерины Степановны.

И точно, Катерина Степановна скоро скончалась, тихохонько, хорошохонько, словно уснула. Иванъ Петровичъ остался горькимъ вдовцомъ, а малый Петруша (ему тогда было всего три годочка) — сирымъ сиротой.

Плохо бываетъ жить ребенку безъ матери, но Иванъ Петровичъ былъ отецъ добрый, заботливый и, насколько могъ, старался замнить своими заботами о Петруш материнскія заботы. И любилъ же Петруша отца! Не играетъ, бывало, не стъ, сидитъ себ въ уголочк, если Иванъ Петровичъ у должности, или гд-нибудь по длу (въ гостяхъ Иванъ Петровичъ никогда не бывалъ). А какъ только заслышитъ Петруша, что калитка стукнула, мигомъ на крыльцо! Когда Иванъ Петровичъ обдалъ или пилъ чай, сынишка всегда помщался у него на колняхъ, оба и ли и пили съ одной тарелки, изъ одной чашки.

Но Петруша быстро вырасталъ, Ивану Петровичу становилось тяжело держать его на колняхъ, пришлось сажать ребенка на особый стулъ, давать ему особый приборъ за столомъ и особую чашку чая. А тамъ скоро и грамот пора учить. Иванъ Петровичъ, занимавшій при жизни жены вс четыре комнатки своего домика, по смерти ея нашелъ такое помщеніе слишкомъ широкимъ для себя и своего единственнаго дтища, и потому отдалъ дв лишнія комнаты внаймы. Въ ту пору, какъ ему показалось нужнымъ начать учить сына азбук, постояльцемъ его былъ дьячокъ ближайшей церкви. Вотъ и учителя нечего далеко искать! За полтину мди въ мсяцъ дьячокъ согласился учить Петрушу чтенію гражданской и церковной печати. Начало ученія не произвело никакого измненія въ ребенк. Сидть за книгой было ему вовсе не въ тягость, какъ бываетъ другимъ дтямъ, привыкшимъ бгать и играть. Петруша и такъ всегда сидлъ, и рдко-рдко, бывало, позабавится бготней съ срымъ котомъ, котораго очень любилъ. Иванъ Петровичъ называлъ обыкновенно сынишку своего сиднемъ. Петруша питалъ особенную любовь къ картинкамъ и пестрымъ бумажкамъ и часто просиживалъ цлые дни, копаясь въ куч своихъ жалконькихъ картинокъ и узорныхъ лоскутковъ: то раскладывалъ ихъ въ различныхъ положеніяхъ на стол, то приклеивалъ слюнями къ стекламъ окна. Иныхъ игрушекъ у него никогда не было. Утомившись перетираньемъ своего богатства, Петруша подзывалъ къ себ сраго кота, сажалъ его на колни и начиналъ гладить, разговаривая съ нимъ, какъ съ человкомъ. Только изрдка позволялъ онъ себ подшутить надъ своимъ любимцемъ: навязать ему на хвостъ бумажку, или закутать чмъ-нибудь голову.

Получивъ достаточныя свднія въ россійской грамот и достигнувъ десятилтняго возраста, мальчикъ былъ помщенъ Иваномъ Петровичемъ въ уздное училище. Тутъ только въ первый разъ вошелъ Петруша въ сношеніе съ дтьми одного съ нимъ возраста, до этой поры онъ не зналъ никакого товарищества и какъ-то странно дичился дтей, тогда какъ со старшими былъ довольно развязенъ. И въ училищ онъ ни разу не заговаривалъ самъ со своими соучениками и почему-то старался всегда быть какъ можно дальше отъ ихъ шумнаго общества. За это товарищи сильно его не взлюбили. Само собою разумется, что прямымъ слдствіемъ этой нелюбви были безчисленныя шутки и обиды, сыпавшіяся отвсюду на смиреннаго Петрушу, который не умлъ защищаться и отвчать на кулакъ кулакомъ.

Товарищи умли даже не разъ выставить его виноватымъ въ своихъ шалостяхъ. Петруша не разинетъ, бывало, и рта для оправданія, стоитъ, понуривъ голову. Такъ съ перваго же взгляда и видно, что виноватъ. Какъ же виноватаго не наказать? Сегодня безъ обда оставили, не пустили изъ школы домой, завтра въ карцеръ заперли, а тамъ, смотришь, какъ не пронялся да въ третій разъ виноватъ, приходится рубашонку засучить да посчь. Не понравилось Петруш въ училищ и захотлось поскоре выбраться оттуда, склонности особенной къ ученью и желанія просвтить умъ свой науками онъ не имлъ, къ тому жъ и способностями былъ тугонекъ: только и бралъ усидчивостью да долбежкой. Петруша былъ вообще очень откровененъ съ отцомъ, но, удерживаемый какимъ-то стыдомъ, не говорилъ ему ни полслова объ обидахъ, чинимыхъ ему товарищами, и о крайнемъ нежеланіи своемъ продолжать ежедневное хожденіе въ школу. Иванъ Петровичъ самъ ужъ замтилъ, что дитя его каждый разъ идетъ въ училище съ большою неохотой, а часто старается и вовсе уклониться отъ этой необходимости. Не разъ Петруша, чувствуя себя совершенно здоровымъ, жаловался отцу на какую-нибудь болзнь, которая будто бы мшала ему отправляться на урокъ: то животъ вдругъ заболитъ, то голову разламываетъ, только и остается, что въ постель залечь. Какая ужъ тутъ школа? Случалось даже, что Петруша нарочно поржетъ себ ножомъ руку — писать нельзя, сиди дома! ‘Отлыниваетъ парень отъ ученья,— началъ думать Иванъ Петровичъ:— нейдетъ оно ему въ тукъ. Былъ здоровенькій мальчишка, а теперь такимъ хилымъ смотритъ’. И точно, Петруша замтно похудлъ. Этой худоб много способствовалъ, конечно, и очень быстрый ростъ его: мальчику было всего двнадцать лтъ, а съ виду онъ казался по крайней мр пятнадцатилтнимъ. Иванъ Петровичъ, разсуждая, что не для чего неволить сына къ ученью и что достаточно его познаній для домашняго обихода, ршился взять Петрушу изъ училища, и взялъ. На другой же день испросилъ онъ у своего начальника позволенія брать съ собою сына въ присутственное мсто, гд самъ состоялъ у должности: пускай-де мальчикъ привыкаетъ къ служб, а тамъ, какъ откроется вакансія, начальство, врно, не откажетъ, за долговременное и безпорочное служеніе отца, и сыну дать мстечко. Такъ и случилось, какъ думалъ Иванъ Петровичъ.

Не прошло и года посл выхода Петруши изъ училища, какъ одинъ изъ писцовъ захворалъ, а потомъ и умеръ. Мсто умершаго осталось свободнымъ и, по просьб Ивана Петровича, сына его зачислили на службу, съ званіемъ копіиста, и назначили ему небольшое жалованье. Присутственное мсто не то, что школа, тутъ Петруш не привелось испытать ни обидъ ни гоненій отъ товарищей. Правда, началъ-было подтрунивать надъ нимъ одинъ писецъ, Головастиковъ Матвй, малый безпокойнаго характера, но, видя совершенное равнодушіе къ его шуточкамъ со стороны Петруши, скоро отсталъ отъ него.

——

Еще и къ ранней обдн не благовстили, а отецъ и сынъ ужъ на ногахъ, оба въ ситцевыхъ подержаныхъ халатикахъ. Петръ Иванычъ отправляется черезъ снцы къ уютной кухонк, отворяетъ туда дверь и произноситъ:

— Матренушка, поставь-ка самоварчикъ!

— Поставила, родной,— отвчаетъ Матрена, принявшаяся грть самоваръ, какъ только заслышала движеніе въ комнатахъ.

И Иванъ Петровичъ и Петръ Иванычъ страстные охотники до чая и пропускаютъ его въ желудокъ чашекъ по пяти и по шести заразъ.

Петръ Иванычъ любитъ самъ заняться разливаньемъ душистаго напитка и неутомимо исполняетъ эту работу. Впрочемъ, ужъ характеръ у него такой заботливый, что онъ ни до чего не допускаетъ отца. Вотъ, напримръ, Иванъ Петровичъ допиваетъ послднюю чашку, а Петръ Иванычъ вышелъ наскоро изъ-за стола, прочистилъ гвоздемъ коротенькую трубочку отца, продулъ ее и накладываетъ въ нее табакъ изъ кисета. У Петра Иваныча можно на лиц прочесть, какъ пріятно ему это занятіе, набиваетъ трубку, не торопясь, ни соринки табаку не просыплетъ. Потомъ и огня самъ добудетъ. Иванъ Петровичъ знай себ сидитъ и ждетъ своей первой утренней трубки.

Самъ же Петръ Иванычъ вовсе не куритъ: грудь слаба.

— А что, Петруша,— говоритъ Иванъ Петровичъ, докуривъ трубку:— не сходить ли мн нынче самому на базаръ?

— Ну, ужъ нтъ, тятенька, извините!— отвчаетъ Петръ Иванычъ.— Я-то на что же? Да у васъ и ноги старыя, устанете. Не на задахъ у насъ базаръ-то.

Иванъ Петровичъ и самъ зналъ, что встртитъ такое противорчіе своимъ словамъ, и, произнося ихъ, не питалъ ни малйшаго желанія итти на рынокъ. Петръ Иванычъ съ своей стороны тоже зналъ, что отецъ такъ только все это говоритъ и на базаръ отправляться вовсе не хочетъ, однако не оставилъ безъ отвта Ивана Петровича. Вдь надо же о чемъ-нибудь словечко перекинуть! И не то, чтобы Петръ Иванычъ ноги отцовскія берегъ,— ноги у него крпкія, и не до базара дойдутъ,— а такъ ужъ привыкъ онъ самъ закупки длать, и длать ихъ было ему величайшимъ наслажденіемъ: хлбомъ не корми Петра Иваныча, только на базаръ дай сходить.

Петръ Иванычъ надлъ шинель и вышелъ изъ комнаты.

— Матренушка, возьми-ка кулечекъ!

— Сейчасъ, родной.

На двор ждетъ ужъ Петра Иваныча заслуженная врная шавка, кличкою Шарикъ.

Знаетъ она, что Петръ Иванычъ вынесетъ ей кусочекъ хлба. Только вышелъ Петръ Иванычъ, Шарикъ ужъ у него въ ногахъ — и визжитъ, и кубаремъ катается, и трется, и весь хвостъ отбилъ, махая.

— Что, мошенникъ? что? Знаешь, у кого хлбецъ есть? знаешь? А за что теб хлбца дать? за что?— Домъ бережешь? а? Ну, береги домъ! береги!.. На вотъ теб!

Между тмъ Матрена накинула на голову платокъ и сходитъ съ крылечка, кулекъ подъ мышкой. И идутъ на рынокъ.

Петръ Иванычъ любилъ иногда побаловать свой вкусъ и потому, искупивъ все необходимое къ обду, весьма неприхотливому, дозволялъ себ по временамъ пріобртать что-либо необыденное.

— Что, Матренушка, не купить ли почекъ?

— А купи, родной. Что не купить? Вишь, почки-то какія вонъ у мужика!

— Почемъ у тебя пара, любезный?— спрашиваетъ Петръ Иванычъ.

— Одну, что ли, берете?

— Да, одну. Намъ больше на что же?.. Такъ почемъ?

— Почки-то?

— Да.

— Цна извстная — двадцать копеекъ.

— Что ты? Али съ ума спятилъ?— восклицаетъ Матрена.

— По такціи продаемъ.

— Двнадцать копеекъ возьмешь?— спрашиваетъ Петръ Иванычъ.

Мужикъ молчитъ.

— Ну, я пятнадцать, пожалуй, дамъ.

Мужикъ все молчитъ и совсмъ въ противную сторону смотритъ.

— Оставь его, Петръ Иванычъ. Разв съ нимъ, жилой, сторгуешься?

И идутъ дальше.

— А что, Матренушка, не лучше ли студень купить?

— Что жъ не купить, родной? Вонъ у Карповны — баба знакомая — студень отмнный, и не подорожится. Не впервой покупаемъ

Такимъ образомъ купитъ Петръ Иванычъ студень, а иной разъ, конечно, и почки сторгуетъ за пятнадцать копеекъ. Эти предметы, не составлявшіе обычной принадлежности обда, который въ будни состоялъ только изъ щей, куска жареной говядины и каши, замнялись иногда, смотря по соображеніямъ Петра Иваныча, печенкою, или легкимъ, или гусинымъ потрохомъ. Передъ двунадесятыми праздниками Петръ Иванычъ покупалъ и не столь мелкія вещи: пріобрталъ или гуся, или поросенка, или зайца.

По возвращеніи Петра Иваныча домой, тятенька разспрашивалъ его, каковъ въ тотъ день на базар привозъ, какая цна такимъ-то и такимъ-то припасамъ, что вздорожало, что подешевло. Петръ Иванычъ на каждый вопросъ родителя давалъ, разумется, самый аккуратный отвтъ.

Когда Петръ Иванычъ пріобрталъ на рынк какую-нибудь изъ вышеисчисленныхъ състныхъ вещей, долженствовавшую украсить нероскошную трапезу отца съ сыномъ, онъ обыкновенно задавалъ Ивану Петровичу угадать, что именно принесено въ кульк излишняго противъ обыкновенной порціи. Рдко Иванъ Петровичъ ршалъ сразу загадку Петра Иваныча, чаще пересчитывалъ онъ многое множество всякой всячины, прежде чмъ доходилъ до слова разгадки. Исчерпавъ весь этотъ интересный предметъ для разговора, Петръ Иванычъ и родитель его отправлялись на службу.

Они всегда являлись къ должности первые.

Затмъ они разъединялись, потому что Иванъ Петровичъ сидлъ въ одномъ, а Петръ Иванычъ въ другомъ отдленіи присутственнаго мста. Иванъ Петровичъ развертывалъ большую книгу, заключавшую регистръ исходящихъ или входящихъ бумагъ, зажигалъ свчу и принимался ставить нумера на бумагахъ, вписывать содержаніе ихъ въ книгу и запечатывать исходящія въ пакеты. Иванъ Петровичъ велъ свои книги превосходно и вообще считался человкомъ работящимъ. Работа его была, впрочемъ, не головоломная. Петра же Иваныча все дло состояло въ томъ, чтобъ врно и чистенько переписать данную бумагу. И ужъ точно, дло это Петръ Иванычъ исполнялъ отчетливо. Почеркъ у него былъ довольно красивый, а что касается до врности — его даже въ примръ ставили. Впрочемъ, какъ и сдлать ошибку? Сидитъ Петръ Иванычъ, ни волоскомъ не шелохнется, кажется, тутъ же въ комнат въ трубы затруби, такъ онъ не прежде оглянется, какъ допишетъ бумагу, или хоть по крайней мр страницу начатую кончитъ.

Не прежде, какъ черезъ полчаса, а иногда и черезъ часъ по приход къ должности Петра Иваныча и его тятеньки, начнутъ собираться другіе чиновники. Приходъ товарищей нимало не разстраивалъ начатаго уже Петромъ Иванычемъ занятія. Тмъ изъ сослуживцевъ своихъ, которьте сидли съ нимъ за однимъ столомъ, онъ очень вжливо кланялся и подавалъ руку. Говорилъ, впрочемъ, мало, спроситъ: ‘какъ ваше здоровье?’ — ему отвтятъ — и будетъ съ него, поправится на стул, примется опять за письмо.

Одностольные товарищи Петра Иваныча, до самаго появленія столоначальника, большею частью занимались разговорами о разныхъ любопытныхъ предметахъ: сообщали другъ другу новости, что вотъ такой-то изъ казенной палаты или изъ губернскаго правленія невсту помолвилъ, въ переводъ подалъ, или выходитъ въ отставку. Немногіе только, въ ожиданіи своего ближайшаго начальника, подходили къ окнамъ и чинили перья, безпрестанно глядя на очинъ ихъ противъ свта, но и тутъ не преминутъ, конечно, поболтать и передать близко-стоящему товарищу какую-нибудь городскую всть или незамысловатую сплетенку. А между тмъ Петръ Иванычъ сидитъ себ, безстрастно и безучастно водя перомъ по бумаг, если же и остановится и подыметъ голову отъ работы, то только по крайней необходимости: перышко случится поскоблить, пескомъ написанное присыпать и т. п.

Но вотъ входитъ столоначальникъ.

— Петръ Иванычъ,— говоритъ онъ: — потрудитесь поправить мн немного перышко. Не вижу совсмъ раскепа: глаза становятся плохи.

— Пожалуйте-съ,— отвчаетъ Петръ Иванычъ, и ужъ очинитъ перо на славу.

Столоначальникъ придавитъ очинъ задкомъ къ бумаг, потомъ напишетъ на лоскутк: ‘проба пера’, или ‘вслдствіе’, и похвалитъ перо.

Дло у него много, онъ примется усердно за работу. Десять перьевъ аккомпанируютъ скрипу его пера.

Такъ проходили часы, совершенно незамтно для Петра ІІваныча, до самаго выхода чиновниковъ изъ присутственнаго мста. Въ то время, какъ нкоторые изъ сослуживцевъ справлялись нердко о томъ, который часъ, а къ концу присутствія — не уходятъ ли члены домой, Петра Иваныча ни то ни другое нимало не безпокоило. Онъ зналъ, что пойдетъ домой не раньше, какъ когда столоначальникъ скажетъ: ‘Спрячьте-ка, Петръ Иванычъ, вс эти дла на мсто!’, и онъ уберетъ ихъ въ шкапъ.

Петръ Иванычъ часто оставался ужъ совсмъ одинъ въ комнат, складывая въ ящикъ стола свои бумаги и вещи, или дописывая до конца страницу. Послднее длалъ онъ, какъ самъ говорилъ, потому, что какъ не допишешь сегодня страницу да примешься оканчивать ее завтра, то на другой-то день, смотришь, и чернила блдне, и перо совсмъ другого очина: выйдетъ некрасива страница, точно двое писали ее.

Тутъ подходитъ къ сыну и Иванъ Петровичъ.

— Ну, идемъ, Петруша. Вс ужъ разошлись.

— Идемте, тятенька, я сейчасъ.

И оба идутъ домой.

Тмъ временемъ работящая Матрена успетъ все въ дом прибрать и привести въ должный порядокъ. Къ приходу отъ должности Ивана Петровича съ сыномъ ужъ и столъ накрытъ, хоть сейчасъ, какъ пришелъ, садись да кушай.

Окончивъ обдъ, Иванъ Петровичъ принималъ изъ рукъ Петра Иваныча тщательно наложенную трубочку и закуривалъ ее, а какъ выкуритъ всю, пойдетъ всхрапнуть.

Какъ уляжется тятенька, Петръ Иванычъ съ родительскою заботливостью примется поливать цвты на окнахъ. Растенія, занимавшія своимъ цвтомъ и зеленью Петра Иваныча, не имли особенной красоты, но Петру Иванычу были очень милы и дороги потому, что самъ онъ возрастилъ и воспиталъ ихъ. Еранька была имъ отсажена отъ большого куста, имвшагося у постояльцевъ, лимонное деревцо, которое только-что прорзывалось изъ земли, получило бытіе отъ лимоннаго зернышка, стоившаго не мало хлопотъ и ухода Петру Иванычу. Вточка олеандра, только-что принимавшаяся, обязана была существованіемъ своимъ тоже Петру Иванычу: сначала держалъ онъ ее въ вод въ бутылк, пока она не пустила корешокъ, потомъ пересадилъ въ горшокъ и долго лелялъ подъ стеклянною банкой.

Позанявшись своими горшечками, Петръ Иванычъ пойдетъ въ кухню, къ Матрен, которая тмъ временемъ, конечно, тоже не баклуши бьетъ: либо самоваръ тертымъ кирпичомъ чиститъ, либо скоблитъ поварской столъ, либо посудныя полотенца полощетъ въ корытц.

— Что, Матренушка,— спроситъ Петръ Иванычъ:— красная курица сидитъ?

— Услась, непосдная,— отвчаетъ Матрена.

— И хорошо сидитъ?

— Смирнехонько.

— А схожу я, Матренушка, посмотрю, какъ она сидитъ.

— Сходи, родной! Что не сходить?

И Петръ Иванычъ отправляется поглядть, какъ услась наконецъ на яйца неугомонная красная курица. Посмотрлъ — и доволенъ. А до вечера все еще времени остается много. Не сложа же руки сидть. Надо заняться какимъ ни на есть дльцемъ. И Петръ Иванычъ точно займется. Крахмалу разведетъ, картону наржетъ, пестрой бумажки возьметъ, золотого бордюру, клеитъ себ да клеитъ. Смотришь, корзиночка выйдетъ, либо коробочка. А то начнетъ обдлывать въ рамку-картинку. Послднее онъ предпочиталъ клейк коробовъ и корзинокъ. Въ картинкахъ, къ которымъ Петръ Иванычъ съ дтства питалъ особенную страсть, его занимало не столько самое изображеніе, сколько яркость красокъ, по мр этой яркости картинка цнилась имъ дороже или дешевле. Кром того необходимымъ условіемъ хорошей картинки полагалъ онъ, чтобы въ числ нарисованныхъ лицъ была хоть одна женщина въ богатомъ, пестромъ плать. Вслдствіе этого особенно любилъ Петръ Иванычъ журнальныя картинки модъ. Ими снабжала его по временамъ мщанка Кононовна, зашибавшая себ дневное пропитаніе съ разнаго ношенаго стараго хлама, который продавала по комиссіи. Въ занятіи не видишь какъ время идетъ. Петръ Иванычъ такъ втянется въ свою любимую работу, что и не думаетъ еще кончать ее, а тамъ, въ спальн, тятенька ужъ проснулся, потягивается, позвываетъ, наконецъ крякнетъ и отплюнетъ.

— Петруша!

— Что, тятенька?

— Не пора ли самоварчикъ?

Вечерній чай имлъ всегда самое благотворное вліяніе на душевное расположеніе и отца и сына. Оба, и въ остальное время дня полные безмятежнаго спокойствія, вечеромъ, за кипящимъ самоваромъ, чувствовали какое-то особенное блаженство. Тутъ-то живе шелъ разговоръ, занятый скромными интересами ограниченной жизни: разыгрывалась неприхотливая фантазія Петра Иваныча, и беззаботная веселость оживляла и его и Ивана Петровича. За дымящейся трубочкой старикъ иной разъ припомнитъ какую-нибудь старинную исторію временъ своей молодости и поразскажетъ сыну о прежней пор. Петръ Иванычъ состроитъ какой-нибудь воздушный замокъ въ своемъ грядущемъ и тоже передастъ объ этомъ отцу.

Тихая бесда длится обыкновенно до самаго ужина, и время пройдетъ незамтно. Въ десять часовъ ужъ и огонь погашенъ, и неутомимая Матрена осмотрла засовъ у воротъ и тоже отправилась отдыхать, оставивъ Шарика беречь домъ и дворъ. И Шарикъ бережетъ: чуть заслышитъ шаги на улиц или далекій лай собаки, зальется, залаетъ, знай, дескать, что не вс же улеглись, не спитъ караульщикъ.

Такъ-то, какъ скромный ручеекъ, текло житье-бытье Ивана Петровича и его возлюбленнаго сына. Только праздники и воскресные дни отличались нсколько. Тогда Иванъ Петровичъ и Петръ Иванычъ отправлялись къ обдн, сначала къ ранней въ свою приходскую церковь, потомъ, напившись дома чайку, къ поздней въ соборъ. Обдали раньше и вообще день оканчивали раньше обыкновеннаго.

Казалось, оба они были такъ довольны обществомъ другъ друга, что считали даже обременительнымъ для себя быть съ кмъ-нибудь знакомыми. Ни у нихъ не бывало никогда постителей, ни сами они не посщали никого. Даже съ постояльцами — ужъ чего бы, кажется, ближе — видлись только по необходимости, когда нужно было переговорить о какой-либо касающейся домашняго обихода матеріи или разсчитаться. И это происходило вовсе не отъ дикости или несообщительности Ивана Петровича и Петра Иваныча, а собственно потому, что ужъ такъ они издавна привыкли: имъ и вдвоемъ никогда не бывало скучно, на что же еще другихъ?

——

Однажды, возвратясь съ базара, Петръ Иванычъ поставилъ на полу въ прихожей какую-то утварь, прикрытую носовымъ платкомъ, и съ сіяющимъ лицомъ вошелъ въ комнату, и шинель даже забылъ снять. Такая торопливость и свтлая радость Петра Иваныча поразили его тятеньку.

— Что ты, Петруша?— спросилъ онъ.— Радъ ты, что ли, чему, что въ шинели вбжалъ?

— Что я купилъ, тятенька! Что я купилъ!— воскликнулъ Петръ Иванычъ, чуть не прыгая отъ радости.

— А что бы такое?— спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Экіе скорые, тятенька! Вы угадайте!— отвчалъ Петръ Иванычъ, снимая наконецъ шинель.

— А какъ я угадаю?

— Попробуйте.

Иванъ Петровичъ призадумался, и пока сынъ вшалъ свою шинельку въ прихожей, придумалъ отвтъ. Дло было за два дня до Петра и Павла, именинъ Петра Иваныча, и старикъ подумалъ, что нечего купить, кром какой-нибудь състной вещи большого объема, преимущественно же гуся.

— Ну что, придумали?— спросилъ Петръ Иванычъ, возвращаясь.

— Гуся.

— Анъ и нтъ, не гуся, не угадали.

— Такъ что же?

— Чего мн давно хотлось, тятенька?

— А! поросенка?

— Ахъ, нтъ, тятенька, не състное.

— Ну ужъ я и не знаю.

— Какъ же не знаете? Я еще такъ часто говорилъ. Вотъ, помните, и третьяго-дня…

— А, помню, помню… мышеловку?

— Вотъ же и не мышеловку совсмъ. Разв я объ этомъ третьяго-дня говорилъ?

— А какъ же! Сказалъ, много мышей въ чулан развелось, ловушку надо.

— Да разв это третьяго-дня?

— Ну да, еще молоко-то он, проклятыя, изъ крынки вылокали.

— Это четвертаго-дня было. Вотъ вы и забыли, тятенька.

— Ну, такъ не знаю.

— Да вы подумайте!

— И думать не хочу. Ну что я выдумаю?

— Да что я говорилъ-то?

— А я почему знаю! Отстань, не хочу отгадывать. Самъ скажи.

Петръ Иванычъ побжалъ въ прихожую, снялъ съ принесенной имъ вещи носовой платокъ и поднесъ Ивану Петровичу простенькую клтку, въ которой попрыгивала желтая птичка.

— Канарейку купилъ? Ахъ ты, мотыга! мотыга!— сказалъ, качая головой и улыбаясь, Иванъ Петровичъ.

— А знаете ли вы, тятенька, что я заплатилъ-то?— спросилъ Петръ Иванычъ.

— Чай, немало-таки. Экій живчикъ-птица! Такъ и скачетъ.

— По случаю продавали, тятенька. Баба на базаръ несла, да по дорог мн попалась, я и остановилъ ее. На базар бы не купить за эту цну.

— А что далъ? Цлковыхъ пять, небось?

— Экъ вы, тятенька! Всего-то два цлковыхъ и съ клткой. По бдности баба продавала. Этакой канарейки, тятенька, нигд за два цлковыхъ не купишь.

— Два цлковыхъ — дешево, очень дешево.

— Просто даромъ, тятенька. Оттого и купилъ.

— А какъ же,— воскликнулъ Иванъ Петровичъ, весело подшучивая:— какъ же говорилъ ты, что не състное? Взялъ ее, желтобокую да обжарилъ — вотъ теб и състное.

— Ахъ вы, шутникъ, тятенька!— сказалъ Петръ Иванычъ, принимаясь смяться.

Къ смху его прибавилъ свой смхъ и Иванъ Петровичъ, замтно радуясь отпущенной имъ острот. Оба громко смялись минутъ пять, и Иванъ Петровичъ раза два повторилъ свое острое словцо.

Съ этого утра Петру Иванычу прибавилась еще забота, забота, впрочемъ, доставлявшая ему живйшее наслажденіе. Клтка была повшена къ окну, и Петръ Иванычъ постоянно наблюдалъ, чтобы птичка его не нуждалась ни въ вод ни въ пищ. Птичка оказалась вполн достойной заботъ Петра Иваныча. Лихая была пвунья, чуть не цлый день поетъ. И какъ поетъ-то! Петръ Иванычъ слушаетъ не наслушается. Такъ бы цлый день изъ дому не выходилъ, все бы сидлъ съ птицей да псни ея слушалъ. А смолкнетъ канарейка хоть на минутку, Петръ Иванычъ присвистывать начнетъ, и птица опять заведетъ псню. Впрочемъ, присвистывать Петръ Иванычъ былъ не мастеръ: губы не такъ были устроены. Чаще бралъ онъ два столовые ножа и начиналъ водить лезвеемъ одного по лезвею другого. Вотъ ужъ тутъ пташка зальется. Просто уха не оторвешь.

——

Посл покупки канарейки время шло для отца съ сыномъ старымъ чередомъ, тихо и стройно. Вотъ и зима пришла съ рождественскимъ постомъ, вотъ пришло и Рождество съ морозами, а тамъ и масленица съ оттепелью на двор. Скоро идетъ время, не видали, какъ шесть недль Великаго поста прошли. Наступила Страстная, близка и Свтлая недля съ весной и свтлой радостью.

Старикъ почувствовалъ себя какъ-то неладно: то знобить его начнетъ, то вдругъ въ жаръ кинетъ, только и спасался тмъ, что на ночь выпьетъ горяченькой бузины, либо мяты. А тутъ, къ концу поста, снгъ развело, по улицамъ лужи, Иванъ Петровичъ, должно-быть, ноги промочилъ и сталъ еще боле жаловаться на нездоровье, къ тому же покашливалъ и покашливалъ частенько.

Въ великій четвергъ Матрена сказала Петру Иванычу:

— Ну, Петръ Иванычъ, я все къ празднику изготовила: и муку просяла, и яички обмыла, и шафранцу у постояльцевъ взяла на куличъ, только приняться…

— Сандалъ-то есть ли у насъ, Матренушка?

— Есть, есть, родной. Какъ не быть! Чай, помнишь, сколько въ прошломъ году купили. Куда ему дться-то?.. Да ты самъ, что ли, Петръ Иванычъ, будешь яйца-то красить?

— Какъ же, Матренушка, самъ, самъ. Только не сегодня, а завтра. Ужъ ты завтра все какъ слдуетъ припаси. Здсь вотъ печку затопимъ да станемъ красить. И тятенька посмотрятъ.

На слдующій день поутру Матрена, затопивъ печку въ главной комнатк, принесла туда и вс снаряды, долженствовавшіе служить Петру Иванычу орудіями въ занимательномъ дл крашенья яицъ. Снаряды эти заключались въ двухъ кастрюлькахъ, наполненныхъ водой, въ горсточк сандала, въ кучк тряпокъ, клубк нитокъ, щепотк луковыхъ перьевъ и деревянной ложк. Затмъ Матрена поставила на столъ широкую деревянную чашку съ десятками-тремя яицъ, чисто-начисто вымытыхъ.

— Вотъ теб, родной, все тутъ готово, принимайся знай! А мн некогда.

— Что, тятенька, какъ вы думаете? Не красныхъ ли сначала яицъ накрасить?— спросилъ Петръ Иванычъ, посматривая то на яйца, то на кастрюли.

— А красныхъ, такъ красныхъ,— отвчалъ Иванъ Петровичъ и закашлялся.

Онъ сидлъ, прижавшись въ уголокъ, на диванчик, и имлъ очень болзненный видъ.

— Экъ вы, тятенька, покашливаете какъ!— сказалъ Петръ Иванычъ, всыпая сандалъ въ кастрюлю.

— Плохо можется что-то, Петруша! Опять какъ будто знобитъ, а въ голов словно свинецъ налитъ.

— Вы бы, тятенька, тулупчукъ надли: все тепле.

— Нтъ, не надо.

— Я вамъ его, пожалуй, принесу. Онъ тутъ лежитъ, на кровати.

— Нтъ, не ходи. Я вотъ ноги-то подъ себя подверну и согрюсь.

Иванъ Петровичъ подвернулъ подъ себя ноги и занялся зрлищемъ крашенья яицъ. Петръ Иванычъ исполнялъ это дло мастерски. Черезъ четверть часа изъ кастрюльки было вынуто съ десятокъ яицъ, отлично выкрашенныхъ алымъ сандаломъ.

— Посмотрите-ка, тятенька, какъ удались!

— Хорошо, ровно выкрасились.

— Ни одного пятнышка нтъ. Да что вы, тятенька, все пожимаетесь? Принесу я вамъ тулупчикъ…

— Сказалъ, не надо. Ноги только вотъ озябли у меня: пальцы, какъ мерзлые. Да они сейчасъ согрются: я вотъ ихъ подъ себя подвернулъ.

— Какъ хотите, тятенька, а по-моему, все бы тулупчика, взять.

— Ты знай дло-то свое — яйца-то крась.

Иванъ Петровичъ опять закашлялся, и такъ сильно, что щеки у него раскраснлись. Петръ Иванычъ отправился въ другую комнату и принесъ оттуда въ лист бумаги цлую кучу разноцвтныхъ шелковъ. Еще въ начал поста озаботился онъ наказать торговк Кононовн, чтобы она принесла ему побольше шелковыхъ лоскутковъ разнаго цвта. Кононовна, шлявшаяся цлые дни изъ дому въ домъ, успла собрать для Петра Иваныча немало всякихъ пестрыхъ обрзковъ, за что, разумется, получила отъ него большую благодарность и приличное вознагражденіе. Петръ Иванычъ, пріобртя лоскутки отъ Кононовны, посвящалъ часть своихъ досуговъ щипанью изъ этихъ лоскутковъ шелку. Дло было кропотливое, неспорое и, повидимому, очень скучное, но Петръ Иванычъ занимался имъ съ большимъ удовольствіемъ. Къ Страстной недл лоскутки были вс исщипаны и доставили порядочное количество разноцвтнаго шелку. Этотъ-то шелкъ вынесъ Петръ Иванычъ изъ спальни и положилъ съ торжественнымъ видомъ на столъ передъ Иваномъ Петровичемъ.

— Шелку-то, шелку-то что, тятенька! Посмотрите-ка!

— Вижу, вижу. А вотъ посмотримъ, каковы-то яйца будутъ.

— Шелкъ все хорошій, надо бы выйти хорошимъ.

Петръ Иванычъ услся къ столу, сталъ разглаживать принесенныя Матреной тряпочки и тщательно раскладывать на нихъ шелкъ. Наложивъ довольно толстый слой шелку, онъ нарзалъ изъ луковыхъ перьевъ крестиковъ и помстилъ ихъ на шелкъ. Дло было наполовину сдлано, оставалось только завернуть яйца и обмотать ихъ нитками. Когда и это было кончено и яйца опущены въ кипятокъ, Петромъ Иванычемъ овладлъ какой-то неизъяснимый трепетъ, въ которомъ радость смшивалась съ опасеніемъ и сомнніе съ надеждой. Онъ прислъ на полу передъ печкой, помшивая въ кастрюл ложкой, и ничто уже не могло бы отвлечь его вниманія отъ кипящей воды. Лицо его раскраснлось отъ близости огня, на лбу и вискахъ проступилъ потъ.

— Смотри, не перевари!— отнесся къ сыну Иванъ Петровичъ, не спускавшій съ него глазъ.

— Не бойтесь, тятенька! Ужъ я знаю.

— Эй, перепустишь!

— Нтъ, еще надо минуточку подождать.

Петръ Иванычъ принялся еще дятельне мшать ложкой въ кастрюл и при этомъ чуть не ошпарилъ себ пальцы.

— Вотъ теперь пора!— сказалъ онъ наконецъ, обматывая руки полотенцемъ, чтобы не обжечься о ручку кастрюли.

Вытащивъ кастрюлю и выловивъ въ ней ложкой яйца, Петръ Иванычъ разложилъ ихъ на стол — пусть простынутъ. Паръ отъ нихъ валилъ столбомъ. Сердце Петра Иваныча было исполнено нетерпнія. Онъ, для скорйшаго удовлетворенія этого чувства, не уставалъ дуть на яйца, безпрестанно прикладывая къ щекамъ своимъ ладони: щеки у него горли. Насилу-то насилу дождался Петръ Иванычъ, что можно было взяться за тряпочки, обвертывавшія яйца.

Руки Петра Иваныча дрожатъ, разматывая нитки.

— Ну-ка! ну-ка! каково вышло? Первое хорошо, такъ и вс хороши,— говоритъ Иванъ Петровичъ.

Полная удача: яйцо вышло чудно-красиво.

— Ахъ, тятенька, посмотрите, посмотрите! Что за прелесть! Крестикъ-то желтенькій какъ вышелъ!

— Да, хорошо, красивое яичко.

Еще нитка размотана, еще тряпочка развернута — яйцо лучше перваго, еще и еще… Одно другого красиве. Радость Петра Иваныча была умилительна. Онъ не удовольствовался тмъ, что указалъ Ивану Петровичу на особенныя черты въ узор каждаго яичка, а отправился, сложивъ вс яйца въ чашку, на кухню, къ Матрен: на-ка, молъ, голубушка, полюбуйся! Матрена покачивала годовой, почмокивала губами, однимъ словомъ, казалась вполн удовлетворенною.

Петра Иваныча воротилъ въ комнату тяжелый удушливый кашель Ивана Петровича.

— Ахъ, тятенька, какой у васъ опять поднялся кашель! Вамъ бы тепленькаго чего напиться, да тулупчикъ-то, право бы, надли.

Иванъ Петровичъ еще боле скукожился въ уголк дивана, видно было, что ему холодно, но надть тулупъ онъ не соглашался. Только къ вечеру усплъ Петръ Иванычъ уговорить его прикрыться тулупчикомъ. Здоровье Ивана Петровича было плохо.

Слдующій день не принесъ старику облегченія, напротивъ, онъ чувствовалъ себя чрезвычайно дурно: и съ постели не всталъ. Петру Иванычу стало очень грустно. Онъ безпрестанно подходилъ къ кровати, на которой лежалъ отецъ подъ теплымъ стеганымъ одяломъ и овчиннымъ тулупомъ.

— Что, тятенька?

— Ничего, Петруша… Теперь вотъ… словно лучше.

— Что бы вамъ покушать чего-нибудь, тятенька? Вотъ вы давеча чай только чуть пригубили.

— Не хочу, Петруша… Аппетиту нтъ.

— А я нарочно веллъ-было Матрен легонькую похлебочку сварить — изъ моркови. Думалъ, вы покушаете.

— Нтъ, не стану, Петруша… Не могу… Ужо разв…

Петръ Иванычъ машинально, безъ обычнаго удовольствія, занялся въ этотъ день кормленіемъ своей канарейки, потомъ надо было сдлать кой-какія приготовленія къ празднику. И эти приготовленія шли не такъ споро, какъ бывало прежде, не такъ радовали Петра Иваныча. Къ вечеру на стол въ парадной комнатк была разостлана чистая скатерть, и разставлены въ должномъ порядк и куличъ и пасха, которую Петръ Иванычъ обложилъ кругомъ пестрыми яйцами, и плохо слпленный изъ масла барашекъ (дло рукъ самого Петра Иваныча). Петръ Иванычъ, прежде чмъ уставить все это на столъ, сносилъ каждое блюдо показать Ивану Петровичу.

Петръ Иванычъ такъ до заутрени и спать не ложился. Онъ еще часу въ одиннадцатомъ одлся въ праздничное платье: на шею повязалъ блую косынку, искусно соединивъ кончики ея на подобіе бабочки, жилетку тоже блую надлъ, форменный фракъ былъ у него новенькій, съ иголочки.

Облачившись вполн, Петръ Иванычъ пошелъ опять къ тятеньк въ спальню. Тамъ слабо горла лампадка передъ образами, и Иванъ Петровичъ лежалъ попрежнему. Въ немъ не замтно было никакой перемны къ лучшему, онъ по временамъ едва слышно стоналъ. Петръ Иванычъ подошелъ къ самой постели и посмотрлъ внимательно на отца, у него глаза были открыты.

— Не почиваете, тятенька?

— Нтъ… Петруша…

Старикъ съ великимъ трудомъ открылъ губы.

— Нту легче, тятенька?

— Нтъ…

Петръ Иванычъ грустно молчалъ.

— Вотъ, Петруша…— началъ Иванъ Петровичъ: — вотъ… въ первый разъ… въ жизни моей… у заутрени не буду… на Свтлое Воскресенье.

— Что же длать, тятенька! Вдь не по своей вол.

— Ужъ ты за меня… помолись.

— Помолюсь, тятенька, помолюсь,— отвчалъ Петръ Иванычъ, у котораго глаза были полны слезъ.— Господь врно молитву мою услышитъ. Вдь вы у меня, тятенька, одни-съ.

Тутъ онъ не могъ ужъ сдержать въ глазахъ все боле и боле наплывавшія слезы. Двумя ручьями покатились он на его блый жилетъ. Петръ Иванычъ торопливо вышелъ изъ спальни и не прежде воротился къ постели больного, какъ приведя нсколько въ порядокъ свои растроенныя чувства.

— Какъ же вы, тятенька, одни-то останетесь, какъ мы съ Матреной въ церковь пойдемъ? Не побыть ли Матвен-то около васъ?

— Зачмъ, Петруша?.. Пусть идетъ.

— Вдь это ей ничего, тятенька! Она такая баба добрая, къ вамъ такъ привязана.

— Нтъ, Петруша… не надо… Дверь заприте снаружи… вотъ и все.

Пришлось исполнить желаніе больного. Матрена завязала въ чистыя салфетки пасху и куличъ, повязалась новенькимъ платкомъ и отправилась въ церковь, хотя благовстить еще не начинали. Она пришла, впрочемъ, не первая, у того окна, гд она помстилась, стояла ужъ старинная знакомая ея торговка Кононовпа.

— Здравствуй, Матренушка! Какъ живешь, родная? Давненько не видались.

— Заспесивлась, Кононовна, и не заглянешь, матушка. А мн какая ужъ отлучка? Да нон у насъ и горе приключилось: Иванъ-то Петровичъ, сердечный, ай-ай хвораетъ.

— Полно ты! Вотъ впервой слышу. А то зашла бы, правослово, зашла бы. И больно неможетъ?

— Ужъ такъ-то больно, Кононовна, что у меня у самой душа переболла. Все перемогался да перемогался, а тутъ и слегъ. Не говорю я только Петру-то Иванычу, онъ, сердечный, совсмъ съ горя убьется — я и не говорю ничего, а Иванъ Петровичъ куда плохъ. Боюсь, встанетъ ли ужъ. Глаза основались, ногами, почитай, совсмъ не владаетъ. Въ одинъ день скрутило.

— Что жъ, лчите?

— Какъ же, лчимъ. Да какое наше лченье? Извстно — что дома найдется.

— Лкаря бы вамъ, Матренушка, взять. Жаль вдь, какъ умретъ старикъ-то.

— Какъ не жаль, матушка! Вотъ какъ жаль будетъ… Да самъ-то все не хочетъ. Петръ-отъ Иванычъ сказалъ ему намедни, а онъ и руками я ногами… Не надо, говоритъ.

— Кабы знать — есть у меня одинъ лкарь на примт — его бы вамъ позвать. Онъ хоть и изъ простыхъ, а науку знаетъ — вотъ какъ знаетъ! Прохорыча вотъ просто мертваго на ноги поставилъ.

— Скажи, голубушка, какъ его звать? Петръ Иванычъ къ нему сходитъ.

Въ эту минуту ударили въ первый разъ въ большой колоколъ, и гулъ прокатился по церкви.

— Посл, матушка, посл,— пролепетала Кононовна.

Об старухи стали усердно креститься.

Этотъ ударъ колокола заставилъ перекреститься и Петра Иваныча и немощнаго Ивана Петровича, который съ большимъ трудомъ отдлилъ голову отъ подушки и тихо знаменовалъ крестомъ свою худую грудь. Петръ Иванычъ поцловалъ у отца руку, тотъ благословилъ его — и молодой человкъ отправился въ церковь. На дорогу взялъ онъ фонарикъ, потому что ночь была очень темна. Когда Петръ Иванычъ вышелъ на крыльцо, Шарикъ подбжалъ къ нему съ радостнымъ визгомъ и сталъ ласкаться.

— Ну, смотри, Шарикъ, смотри! Береги же ты домъ! Слышишь? Хорошенько береги! Я долго не приду. Слышишь? А?

Везд раздавался торжественный звонъ колоколовъ, среди густой ночной темноты еще ярче казалось яркое освщеніе церкви, стоявшей въ конц улицы, со всхъ сторонъ слышался шумный говоръ пшеходовъ, у большей части которыхъ были въ рукахъ фонари, при бгломъ свт ихъ мелькало порой то блое, праздничное платье, то веселое, не мене праздничное лицо, съ грохотомъ неслись разнообразные губернскіе экипажи. Все бжало и хало, полное самой ясной радости. Петръ Иванычъ торопливо шагалъ по крпко замерзшимъ кочкамъ, но на душ его было далеко не то тихое чувство счастія и спокойствія, какое въ прежніе года сознавалъ онъ въ себ въ эту торжественную ночь.

Иванъ Петровичъ полежалъ-полежалъ, посмотрлъ на лампадку, повернулся на правый бокъ и уснулъ. Онъ спалъ еще и въ ту пору, какъ Петръ Иванычъ, отстоявъ заутреню и обдню, воротился домой.

Бережно, стараясь не прошумть замкомъ, отперъ онъ наружную дверь и еще тише прошелъ по комнат: на ту пору сапоги у Петра Иваныча были, противъ обыкновенія, безъ малйшаго скрипа. Когда онъ заглянулъ въ спальню, изнеможенное болзнью, обросшее бородой лицо спящаго Ивана Петровича показалось ему необыкновенно страшнымъ. На двор замтно свтлло, и слабый огонекъ лампадки все больше и больше замиралъ въ углу. Петра Иваныча вдругъ поразила неожиданная и необъятно ужасная для души его мысль: ужъ не умеръ ли старикъ? Петръ Иванычъ едва сдерживалъ свой шагъ, подходя къ постели отца. Руки его дрожали, колни подгибались, когда онъ наклонилъ свое ухо къ подушк Ивана Петровича, но лицо Петра Иваныча скоро приняло боле ясный видъ: онъ услышалъ тихое дыханіе больного.

Когда, притворивъ дверь въ спальню, Петръ Иванычъ вошелъ въ другую комнату, явилась и Матрена съ освященными пасхой и куличомъ.

— Христосъ воскресе, Матренушка.

— Воистину воскресе.

Поцловались. Матрена вынула изъ-за пазухи красное яичко, Петръ Иванычъ взялъ пестренькое и обмнялись.

— Что Иванъ-то Петровичъ?— спросила опасливымъ голосомъ Матрена, показывая головой на дверь спальни.

— Започивалъ, Матренушка.

— Ну и слава Богу! Пусть его почиваетъ. И будить не надо. На зар сонъ крпкій, здоровый. А я пойду, Петръ Иванычъ, поставлю теб самоварчикъ да сливочекъ вскипячу.

— Не надо, Матренушка. Я до той поры и разгавливаться не буду, покуда тятенька не проснутся.

— Полно, родной! Что понапрасну-то убиваться?.. Ну, а проснется вдругъ Иванъ Петровичъ, тоже чашечку чайку бы выпилъ — разговться-то ему, сердечному, нельзя — а самовара-то и нтъ какъ нтъ.

— Ну ладно, поставь, Матренушка.

Матрена вышла. Петръ Иванычъ прислъ на диванъ, положилъ локоть на столъ и пригорюнился.

Минутъ черезъ пять Иванъ Петровичъ легонько простонллъ, потомъ какъ будто звнулъ и наконецъ чихнулъ довольно громко. Петръ Иванычъ тотчасъ же бросился въ спальню.

— Христосъ воскресе, тятенька!

— Воистину воскресе, Петруша!

— Что, тятенька, какъ вы теперь?

— Легче, Петруша… Гораздо легче.

— Ну, слава Богу! Авось и совсмъ полегчаетъ. Вотъ вы и чихнули никакъ, тятенька?

— Чихнулъ, Петруша.

— Это добрый знакъ, тятенька. Говорятъ, къ выздоровленію.

— Дай-то Господи!

— А я, тятенька, и разгавливаться безъ васъ не хотлъ, ждалъ, покамстъ вы проснетесь. Вотъ теперь и разговться отрадне, какъ знаю, что вамъ полегче. А вы чайку выкушайте чашечку. Матрена самоваръ гретъ. Да дайте-ка, тятенька, я вамъ подушки-то поправлю, чтобъ вамъ посидть было можно: чай, устали вы лежать-то?

— И то, Петруша… поправь.

Петръ Иванычъ усадилъ отца между подушками, подалъ ему полотенце мокрое — лицо и руки обтереть, и больной видимо освжился, а у Петра Иваныча на сердц посвтлло.

— Вотъ, спасибо, Петруша… Мн теперь хорошо… очень хорошо.

Петръ Иванычъ облупилъ себ красное яичко, разрзалъ его на дв половинки и посолилъ, потомъ отрзалъ кусокъ кулича, положилъ на него пасхи — и принесъ все это къ Ивану Петровичу.

— Нтъ, тятеныса, какъ вы хотите, а безъ васъ не могу и разговться. Вы хоть губами вотъ притроньтесь.

— Ну дай… быть по-твоему… Господи, благослови!

Иванъ Петровичъ чуть прикоснулся своими сухими и горячими губами къ яйцу и пасх, и передалъ ихъ сыну, который и разговлся.

——

Надежда на выздоровленіе Ивана Петровича, такъ ясно мелькнувшая сердцу Петра Иваныча въ раннее утро Свтлаго праздника, къ вечеру этого дня снова поколебалась, и поколебалась очень сильно. Больнымъ опять овладлъ сильный жаръ, а къ ночи и бредъ сдлался. Петръ Иванычъ не отходилъ отъ постели всю ночь.

Утромъ на другой день Иванъ Петровичъ пришелъ въ себя, жаръ какъ будто уменьшился, но признаковъ къ лучшему вовсе не было замтно. Больной такъ ослаблъ, что едва могъ связать слова два-три: языкъ у него чуть шевелился.

Часамъ къ одиннадцати пожаловала Кононовна поздравить съ праздникомъ и похристосоваться. Петру Иванычу вручила она даже позолоченное яичко, которое Петръ Иванычъ взялъ съ большою привтливостью, хотя и подумалъ: ‘за честь спасибо, а сть не стану’. Зналъ эти золоченыя яйца Петръ Иванычъ, зналъ и молодцовъ, которые ихъ изготовляютъ: снаружи — золото, а ужъ что внутри — лучше и не лупи. Кононовна не забыла также сообщить адресъ лкаря, о которомъ говорила Матренушк, Кузьмы Кузьмича Губаренки, извстнаго боле подъ прозвищемъ Казака.

Петръ Иванычъ, не медля ни минуты, побжалъ къ Казаку и нашелъ его дома. Когда предстала глазамъ Петра Иваныча широкоплечая, приземистая фигура лкаря съ полнымъ, какъ яблоко, лицомъ и весьма пронзительными глазами, облеченная въ широчайшія шаровары и красную кумачную рубашку, сквозь разстегнутый воротъ которой видна была мохнатая грудь Кузьмы Кузьмича — Петръ Иванычъ такъ и обомллъ. ‘Батюшки-свты!— подумалъ онъ:— уморитъ этотъ лкарь тятеньку. Вонъ какимъ палачомъ смотритъ’. Впрочемъ, волненіе и колебаніе Петра Иваныча разомъ исчезли при первыхъ словахъ Губаренки — такъ мягокъ и нженъ былъ его голосъ, вовсе несоотвтствовавшій его тучному туловищу и свирпому виду. Когда Петръ Иванычъ высказалъ свое приглашеніе и изложилъ вкратц исторію отцовскаго недуга, лкарь проговорилъ: ‘Ладно, ладно! Я сейчасъ’. И черезъ минуту явился ужъ въ галстук, жилет и поношенномъ казакин. Въ самомъ дл, въ этомъ костюм онъ былъ очень похожъ на казака и нимало непохожъ на лкаря.

Кузьма Кузьмичъ пошелъ вмст съ Петромъ Иванычемъ. Осмотрвъ больного, онъ нашелъ нужнымъ вымазать всего его какою-то желтою мазью, что Петръ Иванычъ и исполнилъ съ помощью Матрены. Больной совершенно притихъ и лежалъ чрезвычайно смирно, даже не простоналъ ни разу.

‘Уснулъ-себ,— подумалъ Петръ Иванычъ: — успокоился. Пусть его поспитъ. Сномъ болзнь проходитъ. И такъ онъ измучился, родной: другой день все въ жару да въ бреду’.

За мазью слдовалъ спиртъ, который былъ принесенъ Кузьмой Кузьмичомъ въ бездонномъ карман его шароваръ. И спиртомъ вымазали всего Ивана Петровича.

Прошелъ и третій день праздника, и четвертый день прошелъ, Иванъ Петровичъ лежалъ неподвижно, не говоря ни слова. Онъ все былъ въ безпамятств. Изрдка только простонетъ. Тутъ Петръ Иванычъ зачеринетъ въ стакан отварной воды на ложечку и вольетъ ее слегка въ ротъ тятеньк, сквозь запекшіяся губы. Ничмъ Петръ Иванычъ не занимался все это время: какъ-то опротивло ему все. Даже канарейку въ кухн веллъ помстить: больно-де громко поетъ, уши вс прожужжала, и Шарика ни разу не приласкалъ. Подадутъ ему обдъ — вкусу ни въ чемъ не находитъ, хлбнетъ раза два щецъ, каши возьметъ на ложку, посмотритъ на ложку, посмотритъ, въ ротъ и не подумаетъ взять — и полно. Призвалъ Петръ Иванычъ Матрену и веллъ ей одн щи готовить, и кром щей ничего. Матрена заспорила-было, какъ, дескать, въ этакій праздникъ да одн щи, но Петръ Иванычъ слышать ничего не хотлъ. Онъ, видимо, началъ терять надежду на выздоровленіе отца, и самъ похудлъ съ горя. Цлый день, цлую ночь сидлъ онъ у кровати Ивана Петровича и думалъ только (и Матрен не разъ говорилъ), что хоть бы словечко сказалъ тятенька передъ кончиной, если ужъ суждено ему скончаться, а то вся душа у него, Петра Иваныча, ноетъ, глядя на безпамятство Ивана Петровича. Такъ и не дождался Петръ Иванычъ ни единаго словечка отъ своего тятеньки. Въ пятый день праздника утромъ, на зар, тятенька пересталъ дышать.

Нечего и говорить, какое глубокое уныніе поселила смерть Ивана Петровича въ небогатыхъ стнахъ его дома. Петръ Иванычъ долго не могъ прійти въ себя, онъ рыдалъ, не отнимая рукъ отъ лица. Да когда наконецъ и поутихъ немного, то ходилъ словно растерянный: за то возьмется — не такъ, за это — не клеится. Матрена, отъ всей души жаля старика, громко голосила. Шарикъ тоже жалобно завывалъ на двор. Одна канарейка, ничего не понимая, пла во весь голосъ на кухн. Матрена разсердилась, поставила клтку на лавку и покрыла ее темнымъ платкомъ, глупая птица подумала, что ночь пришла, спать надо — и затихла. Хлопоты о похоронахъ шли неспоро у Петра Иваныча: то того забудетъ, то другого не захватитъ, ужъ кое-какъ уладилъ. И все-то слезы въ глазахъ дрожатъ, а прідетъ домой — такъ и хлынутъ по щекамъ въ три ручья. Припадетъ, горемычный, на грудь къ покойнику, ужъ всхлипываетъ онъ, всхлипываетъ — вчуж душа разрывается.

Тяжело было Петру Иванычу переживать эти печальные дни, но Богъ помогъ ему пережить ихъ. Тяжеле всего было ему въ ту минуту, когда онъ воротился подъ свою тихую кровлю съ кладбища, гд опустили его тятеньку въ сырую могилу. Холодомъ повяло на него отъ стнъ дома, гд такъ тепло жилось ему со старикомъ. На порог встртила Петра Иваныча Матрена, вся красная отъ слезъ, въ черномъ коленкоровомъ плать, повязанная блымъ платкомъ. Она оставалась дома, чтобы убрать все посл покойника и, по русскому обычаю, вымыть полы. Петръ Иванычъ не имлъ силъ произнести ни слова, опустился головой на плечо Матрены и зарыдалъ громко-громко.

Жизнь Петра Иваныча долго не могла войти въ свою старую, ровную колею. Все шло какъ-то неладно: не было ни въ чемъ прежняго порядка.

Но нтъ на свт печали, которую всеисцляющее время не успло бы если не совсмъ истребить, то по крайней мр ослабить.

И Петръ Иванычъ привелъ наконецъ свое житье-бытье въ прежнія безмятежныя границы, хотя кое-что и измнилось въ немъ посл кончины отца. Попрежнему сталъ онъ ходить на базаръ, попрежнему нжилъ иногда свой вкусъ какимъ-нибудь прихотливымъ блюдомъ, попрежнему клеилъ свои коробочки да корзиночки или обдлывалъ въ рамку картинки, попрежнему съ канарейкой хлопоталъ, Шарика гладилъ и разговаривалъ съ нимъ, но при всемъ этомъ было ему какъ-то неловко одному: не съ кмъ радость раздлить, некого удивить какой-нибудь покупкой, некому чаю налить, трубочку наложить. Матрена… Да что Матрена? Конечно, женщина она хорошая, добрая и любитъ Петра Иваныча, да все-таки Матрена же она, не Иванъ Петровичъ, не отецъ. Вотъ какъ придетъ такое соображеніе въ голову Петру Иванычу, у него сердце вдругъ такъ-то сильно забьется, и на глазахъ начнутъ навертываться слезы. Смотришь, а Матрена ужъ тутъ какъ тутъ, словно почуяла, что взгрустнулось Петру Иванычу. Утшать пришла.

— Что это ты, родной?— говорила обыкновенно Матрена, покачивая укорительно годовой.— Никакъ опять прослезился? Долго ли теб изнывать-то?

— Нтъ, Матренушка, я ничего,— отвчалъ Петръ Иванычъ, стараясь не глядть на Матрену.

— Какое ничего? Не вижу я, что ли, родной? Ну что ты убиваешься? Ужъ не воротить его, яснаго сокола.

— Право, я такъ, ничего, Матренушка’ Вотъ что-то въ глазъ попало, такъ слеза идетъ.

А самъ за платокъ поскоре: того и гляди, что ручьемъ хлынутъ.

— Ну что ты отъ меня скрываешься, Петръ Иванычъ? Али ужъ любви въ теб нту ко мн, старух? Ну, тяжко на сердц, такъ тяжко — такъ и сказалъ. Что я, не умю, что ли, горя твоего съ тобою заодно разгоревать?

Матрена утшать пришла, а сама ужъ навзрыдъ плачетъ.

Съ кончины Ивана Петровича, Матрена была почти постоянною собесдницей Петра Иваныча, когда у нея не было дла. Петръ Иванычъ самъ призывалъ ее къ себ потолковать, потому что его замтно тяготило одиночество.

Вотъ и цлый годъ прошелъ со дня похоронъ Ивана Петровича, прошелъ онъ ровно, тихо и безмятежно подъ кровлей Петра Иваныча, не принесъ ему ни особой радости ни особой печали, но зато много внесъ мира въ его осиротвшую душу. Петръ Иванычъ грустилъ гораздо рже и только скучалъ по временамъ.

——

Однажды, по весн другого года, въ ту пору, какъ Петръ Иванычъ находился у должности, зашла торговка Кононовна провдать Матрену. Матрена тотчасъ же согрла самоваръ, об услись въ кухн съ блюдечками и крохотными кусочками сахару у поварского стола и стали бесдовать. Бесда была очень серьезная и имла предметомъ ближайшіе интересы Петра Иваныча. Давно ужъ Матрена просила Кононовну посматривать въ хорошихъ домахъ, нтъ ли невсты для Петра Иваныча. У Кононовны было много невстъ на примт, но все или больно гордыя, или больно злыя, или больно бдныя: ни одна не подходила подъ пару Петру Иванычу по инструкціи, данной Кононовн заботливою Матреной. Наконецъ невста была найдена, оставалось только показать ее Петру Иванычу, который, впрочемъ, вовсе и не думалъ объ этомъ, хотя Матрепа съ нкотораго времени каждый день напвала, что нельзя безъ хозяюшки жить, не на кого будетъ и достоянья своего покинуть, никто и не утшитъ въ старости. Получивъ врнйшія свднія о невст, Кононовна не мшкала ни минуты и побжала передать ихъ Матрен. Это и было единственною цлью прихода торговки въ кухню Петра Иваныча.

— Кабы видла ты, Матренушка, что за невста, сама бы диву далась, гд такая сыскалась. Вотъ и подъ бокомъ у тебя живетъ, и сто разовъ мимо я ходила, а до вчерашняго дня и не знала.

— А какъ бишь зовутъ-то, Кононовна?

— А Марьей Петровной.

— А прозванье-то? Экое мудреное! Все-то забываю.

— Что за мудреное? Херсонисова. Какая мудрость тутъ? Херсонисова — и вся недолга.

— Херсонисова,— повторила Матрена.— Ну, вотъ теперь буду помнить. А зовутъ Марья Петровна. И изъ себя красива, Кононовна?

— Какъ есть писана картина.

— Вотъ ужъ это вдь, Кононовпа, и бда! Какъ изъ себя-то видная, и захочется красу свою другимъ показать… Туда ее вези, въ иное мсто вези. Вс ужъ он таковы. А Петръ Иванычъ, сама ты знаешь, каковъ человкъ: онъ все бы, сердечный, дома сидлъ.

— Нтъ, Матрепушка, ужъ ты этого поклепа на мою Марью Петровну не взводи. Разв что къ обденк выйти, а больше все дома сидитъ. Ужъ такая-то скромница да рукодльница.

— Вотъ ты обо всемъ, Кононовна, сказываешь, а есть ли приданое какое? Вдь у насъ не золотыя горы.

— Есть, и приданое есть. Вишь ты, думаетъ, что она одна и помнитъ. Ужъ когда я о приданомъ забуду!

— А какое?

— Важное приданое: платьевъ однихъ сколько — и шелковыхъ и полушелковыхъ, перина будетъ двуспальная, ложекъ серебряныхъ дюжина, чайныхъ шесть да столовыхъ шесть… Ну, еще…

— А деньгами ничего?

— Какъ ничего?.. И деньгами девятьсотъ рублей.

— Ну, этакъ-то вотъ ладно, а безъ денегъ Петру Иванычу куда брать?

— У матери-то и домъ тоже есть… Вотъ побол никакъ вашего будетъ домъ. И то побол… Ну, домъ не даетъ за дочерью.

— Что такъ?

— Сама еще человкъ молодой, думаетъ жениха найти

— А невст-то сколько годочковъ будетъ?

— Годочковъ семнадцать, али много что восемнадцать — бол не будетъ.

— Какъ-то, матушка, Петра Иваныча уговорю… Вотъ теперь моя бда!

— Что же это за бда? Вотъ велику бду нашла! Бда, коли черви въ живот завелись. Вотъ бда, а твоей-то легко пособить. Какъ поразскажешь ему все, что вотъ, молъ, такъ, то и то, небось, самому по сердцу придетъ.

— Попытаю вечеркомъ нон.

— Попытай, попытай, Матренушка. А я завтра пораньше забгу, покол онъ на службу не ушелъ, да тоже словечко залукну. Ну, а теперь прощай, надо еще зайти мстовъ въ пять. Ты такъ и скажи, Матренушка, что, молъ, Кононовна говорила невст, что есть женишокъ на примт, и об он не прочь — и мать и дочка. ‘Только бы,— говорятъ:— человкъ былъ хорошій да непьющій’. Ну, прощай! Совсмъ я съ тобой заболталась! Спасибо на угощеньи.

— Не на чмъ, Кононовна. Прощай, матушка!

Вечеромъ Матрена тонкимъ образомъ навела разговоръ съ Петромъ Иванычемъ на скуку одинокой жизни, а потомъ довольно ловко свернула и на необходимость жениться Петру Иванычу. Петръ Иванычъ, слышавшій этотъ совтъ Матрены очень часто, съ недавняго времени сталъ замчать и самъ, что въ немъ много правды, и ужъ склонялся отчасти на сторону Матрены, хотя сильно роблъ при мысли о женитьб.

— Ну хорошо, Матренушка, хорошо!— сказалъ Петръ Иванычъ, выслушавъ отъ Матрены полное изложеніе всхъ выгодъ женатой жизни.— Ну, кабы я да не прочь и жениться, анъ вотъ тутъ-то и запятая. Невсты-то, смотришь, и нтъ. Да и кто за меня пойдетъ? Сама ты посуди, Матренушка: собой я неказистъ, богатства тоже никакого, мсто занимаю копіиста…

Матрена, казалось, только и ждала отъ Петра Иваныча этого выраженія его сомнній, чтобы опровергнуть ихъ разомъ, пересказавъ ему все, что знала о пріисканной Кононовною невст. Петра Иваныча это извстіе и сконфузило и удивило. Онъ начиналъ ужъ находить мысль о женитьб чрезвычайно неумстною.

— Да кто же ее просилъ хлопотать-то, Матренушка?

— Ну, ужъ брани, не брани, я, Петръ Иванычъ, глядя на тебя на одинокаго, придумала да и сказала Кононовн.

Петръ Иванычъ молчалъ.

— Я и Кононовн врю, родной! Ужъ такъ-то она и тебя и меня любитъ! И недаромъ долго высматривала. И прежде навдывалась она туда-сюда, да нтъ. ‘Все,— говоритъ:— не по нраву будутъ Петру Иванычу’. Ну, а ужъ эта, что теперь-то нашла… ужъ точно, можно сказать, невста!

И Матрена принялась вычислять достоинства Марьи Петровны, которую въ глаза не видала. Петръ Иванычъ сидлъ, задумавшись, и не говорилъ ни слова. Такая дятельная забота объ его интересахъ со стороны Кононовны и Матрены, и такое скорое нахожденіе невсты, которая не прочь пойти за Петра Иваныча (это было объявлено ему за врное), совсмъ перепутали въ голов его обычную ровную нить мыслей.

— Никакъ осерчалъ ты на меня, родной, за мое о теб раднье?— спросила Матрена, озадаченная задумчивымъ видомъ Петра Иваныча.— Слова не промолвишь. Не любо теб, такъ скажи, я и поминать не стану.

— Нтъ, Матренушка, что ты? Помилуй, за что я буду сердиться на тебя? Разв я не вижу, что ты изъ любви ко мн стараешься?— сказалъ Петръ Иванычъ, подымая голову.

— Такъ что же ты, родной, смотришь-то невесело такъ?

— Ахъ, Матренушка, Матренушка! Хорошо теб такъ говорить. Вдь это, какъ пословица говорить, не башмакъ — жена-то, съ ноги не скинешь.

— Что говорить!

— Такъ вотъ и думаю я объ этомъ дл. Это дло, Матренушка, не шуточное.

— Когда шуточное! Подумай, родной, подумай! А мой совтъ — посмотрть невсту, да, коли пришла по сердцу, такъ и по рукамъ.

Увлекаясь желаніемъ благоденствія Петру Иванычу, Матрена принялась снова за описаніе будущихъ удобствъ своего молодого барина, если онъ вступитъ въ законный бракъ. Она представила Петру Иванычу въ врной картин вс прелести того времени, когда его будетъ окружать собственное потомство, припомнила о покойниц Катерин Степановн и поразсказала, какъ жилъ-поживалъ съ нею покойникъ Иванъ Петровичъ, потомъ обрисовала Петру Иванычу (она ужъ видла его женатымъ) и то, хотя грустное, но очень сбыточное обстоятельство, что и онъ можетъ овдовть, какъ овдовлъ родитель его, но что не такъ горько будетъ его вдовство, если при немъ останется такой же другъ и товарищъ, какимъ былъ самъ Петръ Иванычъ Ивану Петровичу — царство ему небесное.

Послдній доводъ Матрены былъ въ глазахъ Петра Иваныча однимъ изъ самыхъ убдительныхъ въ пользу брака. Онъ долго не спадъ съ вечера и все думалъ да думалъ, и не разъ навертывалась въ голову его мысль, что отчего же и не попытать судьбу, что, можетъ-быть, самъ промыслъ Божій ведетъ его къ тому. Съ этою мыслью и заснулъ Петръ Иванычъ, далеко за-полночь. Матрена тоже долго не спала: и она думала, что-то скажетъ ей завтра Петръ Иванычъ. Онъ общалъ дать ей поутру ршительный отвтъ — или нтъ, или да.

Петръ Иванычъ всталъ поутру съ окончательнымъ ршеніемъ попытать судьбу. Онъ тотчасъ же сообщилъ это Матрен, которая совершенно справедливо замтила, что никакой бды отъ попытки быть не можетъ, напротивъ, даже, пожалуй, навернется счастье. Но тутъ Петра Иваныча совершенно неожиданно поразила одна мысль, которая до сей поры не заглядывала въ его голову. Мысль эта была (такъ по крайней мр казалось Петру Иванычу) столь важна, что могла легко опрокинуть все зданіе его предположеній. Онъ не усплъ еще передать Матрен своего сомннія, какъ явилась Кононовна, словно deus ex machina, для разсянія возникшаго въ ум Петра Иваныча сомннія. Дло въ томъ, что Петръ Иванычъ находилъ совершенно невозможнымъ итти знакомиться со вдовою Херсонисовой и ея дочерью, не имя къ тому иного повода, кром желанія посмотрть, годится ли Марья Петровна ему въ невсты. Предусмотрительная Кононовна ужъ думала объ этомъ и какъ только услыхала отъ Петра Иваныча, что онъ и готовъ бы, да есть заковычка, то сейчасъ же нашла ему превосходный поводъ для перваго визита. По словамъ ея, у Анны Антоновны Херсонисовой была продажная корова, и корова очень хорошая, хотя и ходившая теперь между молокъ, Петръ же Иванычъ неоднократно ужъ изъявлялъ желаніе обзавестись коровушкой. Какого же повода еще искать? Пришелъ будто корову посмотрть, а самъ и на барышню глаза закинулъ. Идея Кононовны очень понравилась Петру Иванычу.

— Ну, а когда же это сдлать, Кононовна?

— Да когда хочешь. Хоть завтра. Я, пожалуй, сегодня же сбгаю, скажу, чтобы завтра утромъ ждали.

— Нтъ, мн завтра нельзя, Кононовна: день присутственный, на службу надо.

— Ну такъ чего лучше въ воскресенье посл обденъ? Не Богъ всть и ждать сколько: всего два дня.

— А какъ у нихъ кто изъ гостей будетъ?

— Вотъ, изъ гостей будетъ! Какіе гости? И никогда у нихъ по воскресеньямъ гостей не бываетъ.

— Ну ладно, ладно, Кононовна. Только все боязно что-то.

— Э-эхъ, Петръ Иванычъ! Полно! Грхъ теб. Человкъ молодой, свжій, а боязно!

Отъ Петра Иваныча Кононовна чуть не бгомъ побжала къ Анн Антоновн — сообщить о согласіи молодого человка явиться въ воскресенье съ первымъ визитомъ. Анна Антоновна и дочь ея ужъ поджидали сваху-торговку. Кононовна, еще идя къ Петру Иванычу, забгала ко вдов Херсонисовой.

Хотя и сама Анна Антоновна считала себя еще очень годною для замужества и хотя имла видъ очень здоровый и свжій, однако единственная дочь ея, Марья Петровна, была ужъ очень созрвшая двица, вопреки мннію Кононовны, ей быль двадцать шестой годъ. Немудрено, что замужъ хотлось. Жениховъ у Марьи Петровны никогда много не бывало, хотя она была очень недурна собой. Вс знали, что состоянья у нея нтъ никакого, да къ тому же многимъ не нравилось и то, что и матушка и дочка были черезчуръ веселаго характера и безцеремоннаго обращенія. Была ли Кононовна поддта на удочку Анной Антоновной, желала ли порадть Марь Петровн, а не Петру Иванычу, была ли наконецъ задарена или подкуплена — не знаю, только ни въ одномъ слов ея разсказа о невст и невстиномъ приданомъ (за исключеніемъ двуспальной перины) не было правды. Матрена, чувствуя почти неограниченное довріе къ Кононовн, и не думала сомнваться въ чистот ея намреній, за которую Матрен ручалась долговременная дружественная связь съ торговкой. Петръ Иванычъ, по малой опытности своей и рдкимъ сношеніямъ съ людьми, тоже, разумется, врилъ вполн Кононовн.

Два дня до воскресенья прошли для Петра Иваныча безъ всякихъ особенныхъ происшествій. Онъ чувствовалъ только по временамъ какое-то странное сжиманіе и замираніе сердца.

Въ многозначительное воскресенье Петръ Иванычъ, воротясь отъ ранней обдни, разсудилъ, что въ одиннадцать часовъ самое время итти, и потому, какъ только пробило на стнныхъ часахъ десять, принялся за свой туалетъ. Матрена была при немъ.

— Голову мазать, чай, не надобно, Матренушка?— сказалъ Петръ Иванычъ:— давеча помадилъ.

— Все бы хватилъ немножко одной ладонью, родной, знать, отъ шляпы посбились волосы-то.

Петръ Иванычъ припомадился еще разъ, причесался весьма тщательно и превосходно уладилъ височки.

— Что, манишка чистая?— спросилъ онъ, разстегивая передъ Матреной жилетъ.

— Чистая, чистая, вдь сегодня надлъ, родной.

— Все бы, я думаю, Матренушка, свженькую лучше надть?

— И, нтъ, нтъ, не надо: чистехонька манишка, точно сейчасъ надта.

— Ну такъ жилетку надо другую. Достань-ка, Матренушка, блую пикеневую.

Матрена пошла въ спальню и воротилась оттуда, неся атласную жилетку, коричневую съ серебряными мушками.

— Ты бы эту лучше надлъ, Петръ Иванычъ. Что въ бумажной-то? А ужъ эта — одно слово, шелкъ.

— Та парадне будетъ, Матренушка.

— Ну, ты вдь невсту идешь смотрть, родной. Пожалуй, скажутъ еще: жилетки-то шелковой нту, надлъ бумажную. То ли дло эта. Надо и себя показать.

— Такъ я эту надну. Дай ее сюда, Матренушка.

Сверхъ шелковой жилетки Петръ Иванычъ надлъ свой новый фракъ. Обмахнувъ блымъ носовымъ платкомъ шляпу, не забывъ надть на лвую руку свтло-зеленую лайковую перчатку, а другую взявъ въ правую руку, Петръ Иванычъипопросилъ Матрену накинуть на него шинельку и отправился изъ дому.

Дорога къ вдов была недальняя, но Петръ Иванычъ шелъ долго, собственно потому, что вздумалъ сдлать обходъ. День былъ свтлый, солнечный и очень теплый. Петру Иванычу было жарко въ шинели, да къ тому же и отъ сильнаго внутренняго волненія лицо его безпрестанно разгоралось. Петръ Иванычъ даже не разъ снималъ шляпу, чтобы вытереть платкомъ кожу внутри ея, а потомъ и лобъ, покрытый крупными каплями пота. Наконецъ близка и цль. Вотъ домикъ вдовы Херсонисовой, очень опрятный снаружи, хоть и небольшой. Петръ Иванычъ прочелъ на прибитой къ воротамъ дощечк званіе, имя, отчество и фамилію владтельницы дома, но тутъ обуяла его такая робость, что онъ прошелъ мимо, искоса поглядывая на окна. Одно изъ нихъ было отворено, на немъ стоялъ горшокъ съ бальзаминомъ. Изъ комнатъ ничего не было слышно. Петръ Иванычъ сдлалъ шаговъ двадцать и воротился. Когда онъ опять подходилъ къ воротамъ, на лиц его можно ужъ было прочесть, что онъ ршился и войдетъ теперь въ калитку. И точно, Петръ Иванычъ очень смло взялся за ручку калитки, калитка отворилась — и Петръ Иванычъ на двор. Вотъ онъ и въ сняхъ, вотъ отворяетъ дверь въ прихожую.

Когда Петръ Иванычъ вступилъ въ переднюю и затворялъ за собой дверь, до ушей его донесся сочный контральто, крикнувшій довольно громко:

— Пашутка! поди, посмотри! пришелъ кто-то.

Вслдъ за этимъ приказаніемъ передъ Петромъ Иванычемъ появилась тринадцатилтняя Пашутка, весьма безобразная и неопрятная двчонка, у которой верхняя губа не имла обыкновенія покрывать длинныхъ и кривыхъ зубовъ.

— У себя Анна Антоновна?— спросилъ Петръ Иванычъ.

— У себя-съ. Пожалуйте!— отвчала двчонка, снимая съ Петра Иваныча шинель, для чего должна была неимоврно вытянуться и подняться на носкахъ своихъ босыхъ ногъ.

Петръ Иванычъ, съ пылающимъ лицомъ, медленными шагами вошелъ въ слдующую комнату. Комната была такъ-себ, какъ у Петра Иваныча, только вотъ шарманки у него не было въ углу, да вмсто щегленка канарейка. Пашутка быстре молніи умчалась изъ передней и успла ужъ доложить о приход гостя барын, и къ Петру Иванычу немедленно вышла навстрчу нарядная Анна Антоновна.

Это была женщина очень сильныхъ и грандіозныхъ размровъ. Поститель разомъ почувствовалъ всю свою ничтожность передъ такой богиней. Анна Антоновна была недурна собой, хотя вс черты ея отъ чрезмрной полноты сдлались довольно грубыми, выступала она плавно. На ней ради праздника было шелковое платье съ вырзнымъ воротомъ и весьма красивою модести. Когда Анна Антоновна входила въ залу, Петру Иванычу показалось, что она выпустила изо рта густую струю дыма. Петръ Иванычъ счелъ это за оптическій обманъ, хотя въ комнат очень пахло третьимъ сортомъ ‘Жуковскаго’.

Совершенно теряясь подъ взглядомъ проницательныхъ яркочерныхъ глазъ вдовы Херсонисовой, Петръ Иванычъ съ трудомъ отрекомендовался.

— Я слышалъ,— прибавилъ онъ:— у васъ есть корова продажная.

— Очень рада, очень рада познакомиться,— проговорила вдова съ милою улыбкой и милымъ голосомъ.— О коров мы посл. Милости прошу въ гостиную! Пожалуйста, безъ церемоній.

— Извините-съ, Анна Антоновна,— лепеталъ Петръ Иванычъ, слдуя за хозяйкою:— что, не бывъ знакомымъ, осмлился…

— Полноте! полноте! Помилуйте, мн очень пріятно, что мы познакомились. Я такъ много наслышана о васъ и желала давно имть это удовольствіе. Да садитесь, пожалуйста, Петръ Иванычъ, вотъ сюда, на диванчикъ.

Петръ Иванычъ поблагодарилъ и слъ.

— Что вы шляпу не поставите?— она только безпокоитъ васъ.

— Ничего-съ, мн хорошо и такъ-съ.

— Вы врно курите, Петръ Иванычъ…— Вотъ я велю вамъ трубку сейчасъ. Пашутка!

— Я не курю-съ.

— Какъ, неужели? Скажите, какая странность! А нынче нтъ почти ни одного молодого человка, который бы не курилъ.

Пашутка стояла уже въ дверяхъ.

— Нтъ, ужъ не надо, ступай!— сказала Анна Антоновпа.— Или нтъ, постой!— возьми вотъ трубку, наложи мн.

Пашутка взяла въ углу трубку и ушла.

— А я вотъ сдлала глупую привычку къ куренью и отстать не могу. Сначала, знаете, отъ зубной боли присовтовали мн, а потомъ и втянулась.

Минуты дв продолжалось молчаніе. Петръ Иванычъ былъ весьма недоволенъ женщиной, предложенной ему въ тещи, но ожидалъ съ нетерпніемъ появленія Марьи Петровны: авось та не такова.

Пашутка явилась съ закуренною трубкой.

— Что барышня?— спросила Анна Антоновна, затянувшись изъ чубука.

— Одлись, сюда идутъ.

— Вотъ я сейчасъ познакомлю васъ съ моей дочерью, ей тоже будетъ очень пріятно.

Петръ Иванычъ приподнялся съ мста и поклонился въ зпакъ благодарности.

— Она поздно у меня встаетъ,— замтила Анна Антоновна про дочь:— съ вечера, знаете, долго работаетъ или читаетъ.

Въ комнат рядомъ послышался шелестъ платья.

— Машочекъ!— кликнула вдова.

— Что, мамаша?— отозвался гармоническій голосъ.

— Что ты такъ долго нейдешь сюда?

— Я сейчасъ, мамаша.

И вслдъ за этими словами въ двери явилась легкая и сильфидообразная Марья Петровна со взбитыми пуклями и нсколько заспанными глазками. На двушк было блое кисейное платье. Петръ Иванычъ почтительно всталъ, только урывками поглядывая на Марью Петровну, которая смло озирала его.

— Вотъ, Петръ Иванычъ, рекомендую — дочь моя,— произнесла Анна Антоновна, оставляя трубку и приподнимаясь съ мста.

— Очень пріятно-съ,— пролепеталъ Петръ Иванычъ, низко опуская голову, чтобы скрыть краску своего лица.

— Садитесь, пожалуйста, садитесь,— произнесла, прищуриваясь, молодая хозяйка.

Она сла на мсто матери. Петръ Иванычъ занялъ снова свое мсто.

— Чмъ же васъ потчевать, Петръ Иванычъ? Трубки вы не курите,— сказала Анна Антоновна.

— Кофеемъ, мамаша, кофеемъ,— отвчала Марья Петровна.— И я хочу кофею.— Вдь вы кушаете кофей, Петръ Иванычъ?

— Пью-съ. Только зачмъ же безпокоиться?

— Такъ я пойду, распоряжусь,— сказала Анна Антоновна:— ужъ вы извините меня, Петръ Иванычъ. Впрочемъ, васъ вотъ молодая хозяйка займетъ.

Анна Антоновна пошла изъ комнаты.

— Мамаша! мамаша!— крикнула ей вслдъ Марья Петровна.— Въ трубк ничего не осталось?

— Нтъ, есть еще немного.

Молодая двица бросилась къ трубк и принялась раздувать ее. Трубка разгорлась, и Марья Петровна съ ожесточеніемъ затягивалась дымомъ до тхъ поръ, пока трубка не начала сопть и хрипть. Петра Иваныча всего покоробило.

— Чмъ вы занимаетесь?— обратилась къ нему Марья Петровна, накурившись вдоволь и усаживаясь снова на диванъ.— Бывали вы нынче зимой въ клуб?

— Гд-съ?— спросилъ Петръ Иванычъ, слыша въ первый разъ отъ роду это иностранное слово.

— Въ клуб… вотъ что нмецъ содержитъ, Фау.

Петръ Иванычъ совершенно безсмысленно взглянулъ на свою собесдницу.

— Въ танцовальномъ собраніи,— объяснила Марья Петровна, видя, что Петръ Иванычъ недоумваетъ:— не бывали?

— Никакъ нтъ-съ.

— А какъ весело тамъ было! Мы съ мамашей здили каждый разъ.

Марья Петровна помолчала, желая дать сказать что-нибудь Петру Иванычу, но Петръ Иванычъ упорно молчалъ, смотрлъ себ на сапоги и гладилъ шляпу противъ шерсти. Молодая хозяйка ршилась поддержать разговоръ.

— Такъ вы, значитъ, не любите танцовать?— спросила она.

— Нтъ-съ.

— Какъ это странно! Вс молодые люди любятъ танцовать. Вотъ и я ужасть какъ люблю. Поврите ли, готова даже цлую ночь протанцовать.

Краткое молчаніе.

— Отчего вы не любите танцовать?— спросила опять Марья Петровна.

— Такъ-съ.

— Ну, хоть и не любите, а все же, врно, танцуете, хоть иногда, изрдка?

— Нтъ-съ, никогда.

— Да отчего же это?

— Я не обучался-съ.

— Ахъ, неужели?.. Какъ это странно! Нынче вс учатся танцамъ.

Видя, что Петра Иваныча никакъ не втянешь въ разговоръ, Марья Петровна замолчала и ужъ не хотла сама заговаривать съ дикаремъ. Къ великому изумленію ея, на этотъ разъ Петръ Иванычъ ршился прервать молчаніе.

— Гд ваша маменька-съ?— спросилъ онъ.

— Она кофей тамъ варитъ. А вамъ разв нужно ее?

— Да-съ.

— Зачмъ?

— Мн надо сказать имъ нсколько словъ-съ.

— Такъ позвать сюда ее?

— Пожалуйста-съ.

— Ужъ вы побудьте одни, если такъ, я сейчасъ схожу.

Марья Петровна пошла, граціозно припрыгивая, и не забыла захватить изъ угла трубку.

Только-что двушка исчезла за дверью, Петръ Иванычъ стремглавъ бросился изъ гостиной, черезъ залу, въ переднюю, схватилъ тамъ свою шинель, набросилъ ее кой-какъ себ на плечи — и былъ таковъ.

Посудите сами, каково было изумленіе вдовы Херсонисовой и ея дочери, когда он угадали, что Петръ Иванычъ улизнулъ. Анна Антоновна сначала разсердилась, а потомъ расхохоталась. Къ ней присоединилась и Марья Петровна.

— Да онъ просто, мамаша, болванъ необразованный!— замтила дочка.

— Я постичь не могу,— сказала мамаша:— гд эта дуриша Кононовна этакаго чадушку выкопала? Ужъ задамъ я ей гонку!

Петръ Иванычъ пришелъ домой, едва переводя духъ: онъ чуть не бгомъ несся отъ вдовы Херсонисовой. Потомъ, отдохнувъ и раздвшись, онъ, разумется, разсказалъ все какъ было Матрен. Матрена страшно взълась на Кононовну, говоря, что она хотла загубить на-вки-вчные ея барина, съ этого дня дружба между двумя старухами получила окончательный разрывъ, и Кононовна не переступала ужъ за порогъ жилища Петра Иваныча.

——

Посл этой неудачной попытки жениться Петръ Иванычъ ршительно отложилъ всякое попеченіе относительно этого пункта, Матрена тоже перестала ему надодать своими просьбами пріискать невсту, и Петръ Иванычъ зажилъ по-старому. Ему пришлось, впрочемъ, жить очень недолго. Онъ тихо скончался года черезъ четыре посл смерти Ивана Петровича, на рукахъ горько плакавшей Матрены. Вся жизнь его, отъ попытки жениться и до самой кончины, не представляетъ ничего, выходящаго изъ-подъ всегдашняго уровня его существованія. Причиною смерти Петра Иваныча была такая же простуда, какая свела въ могилу и Катерину Степановну и Ивана Петровича.

Наканун того дня, какъ Петру Иванычу простудиться и занемочь, съ Матреной случилось такое приключеніе, о которомъ никогда не могла упомянуть она безъ особеннаго ужаса. Дло было вечеромъ, а вечеръ былъ осенній, холодный и темный. Матрена пошла на погребъ принести къ ужину огурцовъ. Она взяла съ собой фонарь. Когда надо ей было лзть въ творило, она поставила фонарь наверху, а сама стала доставать огурцы впотьмахъ, потому что погребъ весь наизусть знала. Вотъ положила въ чашку огурцовъ, хочетъ изъ творила вылзть — глядь вверхъ, а у самаго фонаря Иванъ Петровичъ покойникъ стоитъ, да точно живой. Такъ у Матрены и подкосились ноги, начала она молитву творить. Потомъ опять взглянула вверхъ — Иванъ Петровичъ все тутъ какъ тутъ стоитъ, въ ситцевомъ халатик, и губами шевелитъ. Кое-какъ собрала Матрена вс свои силы и ползла по лстниц, не подымая глазъ, да ужъ какъ совсмъ вышла и фонарь въ руки взяла, такъ осмотрлась кругомъ — никого. ‘Не къ добру!’ — подумала Матрена и ршилась не сказывать о своемъ видніи Петру Иванычу. И точно не къ добру было это. Долго ли пожилъ посл этого ея молодой баринъ?

Посл Петра Иваныча осталось трое сиротъ: Матрена, канарейка и Шарикъ.

1852.

СКРОМНАЯ ДОЛЯ.

Читайте также: