СКРОМНАЯ ДОЛЯ
СКРОМНАЯ ДОЛЯ
ПОВСТЬ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Скромная доля, Черкасова Лидия Яковлевна, Год: 1864
Время на прочтение: 50 минут(ы)
Весеннее солнце только что глянуло на проски старой осиновой рощи сельца Луговинъ, и разомъ брызнуло во вс стороны пукомъ лучей, по мелкой еще листв деревьевъ, на сложенныя саженями порубки, по росистымъ лугамъ и золотымъ пажитямъ и засыпало окрестность косыми тнями. По большой дорог, вдоль опушки, вороной иноходецъ, переваливаясь съ боку на бокъ, мчалъ небольшой кабріолетъ съ двумя сдоками. Одинъ изъ нихъ пожилой мущина съ полнымъ, румянымъ лицомъ, занималъ боле двухъ третей экипажа и все еще не могъ совершенно подобрать полы своего чернаго плаща, лысое темя его такъ и залоснилось, отразивъ солнце, когда онъ снялъ шляпу, поравнявшись съ небольшою деревянною церковью, полуспрятанною въ зелени березъ. Спутникъ его, несмотря на все желаніе, не могъ послдовать его примру: руки его были заняты возжами, а самъ онъ, въ потертомъ армячк, все жался къ краю экипажа, рискуя слетть на сторону. Свернувъ отъ церкви вправо, на широкій проспектъ, они еще шибче пустили коня къ усадьб Петра Алексевича Луговскаго, виднвшейся въ конц аллеи. Блый двухъэтажный домъ помщика только фасадомъ выдавался изъ темной зелени сада, расположеннаго на отлогомъ берегу рки, а на той сторон ея, нагорной, виднлись новенькія избы крестьянъ съ блыми и красными тесовыми крышами. Плотный господинъ съ наслажденіемъ потягивалъ утренній воздухъ и тонкій букетъ цвтника, на крыльц онъ съ разстановкой понюхалъ табаку, сбросилъ на руку плащъ и вошелъ въ домъ съ самою плнительною улыбкой, свидтельствовавшею о завидномъ расположеніи духа и полномъ довольств жизнью, собой и всмъ на свт, ровною, не спшною походкой, слегка закинувъ голову назадъ, отчего фракъ еще лучше охватилъ его солидную фигуру, прошелъ онъ богато убранныя залу, гостиную, вступилъ въ кабинетъ, далъ знать о своемъ присутствіи тихимъ кашлемъ и нсколько офиціально склонилъ голову.
У стола, заваленнаго кипами книгъ и бумагъ, сидлъ помщикъ, мущина лтъ тридцати, очень красивый собою, хотя на блдномъ лиц его, отличавшемся боле женскими чертами. легко было видть отпечатокъ сильнаго душевнаго страданія: не смятая постель указывала на ночь проведенную безъ сна, блокурые волосы лежали въ безпорядк, а въ безпокойныхъ голубыхъ глазахъ шевелилось тревожное ожиданіе чего-то такого, что, казалось, должно было ршить его участь. Онъ такъ и кинулся навстрчу вошедшему, схватилъ его за руку и потащилъ къ двери въ слдующую комнату, не здороваясь, не сказавъ гостю ни слова, кром боле выразительнаго чмъ яснаго возгласа: ‘Боже мой, насилу-то! какъ долго!’
— Ну, зачмъ? зачмъ? укоризненно произнесъ тотъ.— Зачмъ такъ волноваться? Я сдлаю все, что будетъ отъ меня зависть…
И съ этими словами какъ-то бокомъ проскользнулъ въ дверь, осторожно притворивъ ее за собою.
Луговскій облокотился на столъ и машинально обрывалъ кисти своего цвтнаго шлафрока, время отъ времени въ сосдней комнат слышался слабый, болзненный стонъ, каждый разъ при этомъ Луговскій вздрагивалъ, хватался за голову, подходилъ торопливыми шагами къ двери, но тамъ уже все смолкало, и онъ въ отчаяніи возвращался на прежнее мсто, такъ прошло боле часу…
— Боже мой! вырвалось у него вслухъ.— Ужь хоть бы одно что-нибудь!
Немного спустя, за дверью раздался мучительный крикъ, потомъ слабый дтскій плачъ… Въ дверяхъ показался прізжій господинъ, взялъ Луговскаго подъ руку и отвелъ къ окну.
— Ради Бога, докторъ, скажите скоре, жива ли она? вскричалъ Луговскій, устремивъ на вошедшаго тревожный взглядъ.
— Вопервыхъ, говорите тише, произнесъ докторъ, съ разстановкою,— вовторыхъ, позвольте поздравить васъ съ сыномъ, славнымъ, здоровенькимъ мальчикомъ.
— Жена, жена, что съ нею? Могу ли я ее видть?
— Побольше терпнія, продолжалъ докторъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ,— жена ваша очень слаба и свиданіе съ вами потрясетъ ея нервы, это можетъ окончиться дурно….
— По крайней мр, есть ли надежда? говорилъ Луговскій задыхаясь отъ волненія.
— Она плоха, очень плоха, продолжалъ тотъ все также равнодушно,— но мы еще посмотримъ.
— Докторъ! ради всего что вамъ дорого, идите къ ней, спасите ее, я отдамъ половину моего состоянія, шепталъ Луговскій почти вталкивая доктора въ сосднюю комнату, откуда все еще слышались слабые стоны.
По уход доктора, Петръ Алексевичъ подошелъ къ окну, и прислонясь къ стеклу, нагртому лучами солнца, долго оставался въ тяжеломъ раздумьи, не замчая даже, что яркое солнце жгло его открытый лобъ, а крупныя слезы, одна за другой, такъ и катились по блднымъ щекамъ его. Черезъ нсколько времени докторъ снова вошелъ въ комнату, и положивъ руку на плечо молодаго человка, сказалъ ему: Лидія Николаевна хочетъ васъ видть. Эти слова тотчасъ же вывели изъ раздумья Луговскаго, онъ поднялъ голову и вопросительно взглянулъ на доктора. Тотъ холодно и спокойно перенесъ этотъ тревожный, полный тоски и страха взглядъ, и угадавъ его значеніе, отвчалъ:
— Теперь ужь можно, все равно!
— Какъ все равно? вздрогнувъ прошепталъ Луговскій.
— Она не переживетъ, идите проститься съ нею.
Молодой человкъ поблднлъ какъ саванъ и упалъ бы непремнно, еслибъ его не поддержалъ докторъ.
— Да будьте же мущиной, стыдно такъ унывать, вдь вы отецъ семейства, идите скоре къ ней и будьте тверды, чтобъ она не замтила вашихъ слезъ, строго увщевалъ его докторъ.
Собравъ на сколько могъ всю свою энергію, принявъ по возможности спокойный видъ, Луговскій вошелъ въ спальню жены. Это была довольно большая комната съ двумя окнами, завшанными густыми зелеными драпри, такъ что свтъ едва-едва проникалъ сюда. На богато-убранной постели, среди волнъ батиста и кружевъ, лежала молодая 22-хъ-лтняя женщина, маленькая головка ея, въ бломъ чепчик, изъ-подъ котораго выбилась прядь свтло-каштановыхъ волосъ и разсыпалась кудрями по плечамъ, безпокойно металась на подушк, прекрасное матово-блдное лицо выражало столько страданія, что сердце сжималось при взгляд на это молодое созданье, готовое отлетть въ иной міръ, большіе полузакрытые глаза порою такъ тоскливо, такъ болзненно взглядывали изъ-подъ длинныхъ рсницъ, и на чистую лазурь ихъ набгали свтлыя слезы, блдная маленькая ручка, свсившаяся съ постели, порою, отъ страшныхъ страданій, судорожно сжимала край покрывала. Подл постели, у столика заставленнаго банками и стклянками, сидла немолодая женщина, слдившая за каждымъ движеніемъ больной и часто поглядывавшая на лежавшіе передъ нею часы, у противоположной стны, надъ маленькою колыбелью, стояла старая няня, отиравшая передникомъ навертывавшіяся слезы, а маленькое созданье, покоившееся на розовой подушк, жалобно жалось и плакало. Петръ Алексевичъ съ минуту постоялъ на порог, потомъ тихо подошелъ къ постели, и опустившись на колни у изголовья жены, прильнулъ горячими губами къ ея холодющей рук. Больная вздрогнула, открыла глаза, и встртивъ взглядъ мужа, радостно улыбнулась:
— Я рада… что ты здсь… прошептала она слабымъ голосомъ.
— Пожалуста не говорите много, произнесъ докторъ, стоявшій подл Луговскаго.
— Нтъ…. докторъ, оставьте… насъ, продолжала больная, недолго ужь… не мшайте намъ.
Докторъ пожалъ плечами, но не возражалъ, и сдлавъ знакъ пожилой женщин, отошелъ вмст съ нею къ другому окну.
— Лидія, Лидочка, что ты это говоришь! вскричалъ Луговскій, едва удерживая рыданія,— мы опять будемъ счастливы.
Больная грустно покачала головой, и притянувъ къ себ руку мужа, горячо поцловала ее.
— Нтъ, другъ мой… мы были счастливы… четыре года этого слишкомъ много…
Луговскій не могъ возражать, слезы душили его, онъ припалъ на подушку подл хорошенькой блдной головки и слезы обоихъ смшались въ послднемъ долгомъ поцлу.
Докторъ холодно смотрлъ на эту прощальную сцену, изрдка пожимая плечами.Об женщины съ трудомъ удерживали рыданія.
— Гд дти… прошептала наконецъ больная,— приведите… надобно благословить.
Няня, оставивъ малютку, бросилась въ другую комнату, а пожилая женщина подошла къ новорожденному.
— Благодарю тебя за все, шептала страдалица, цлуя руку мужа…. Я была такъ… счастлива…
На этомъ слов голосъ ея оборвался, и она залилась неудержимыми и истерическими слезами.
— Я говорилъ, что вы окончательно уморите ее, вскричалъ докторъ, бросаясь къ ней на помощь и съ трудомъ вливая въ стиснутыя губы ложку лкарства.
Между тмъ няня возвратилась въ сопровожденіи молодой хорошенькой двушки, ведшей двухъ малютокъ. Старшій изъ нихъ былъ трехлтній мальчикъ, здоровый, веселый, съ розовыми щечками, вторая — двочка лтъ двухъ, миніатюрный портретъ матери. Мальчикъ тотчасъ присмирлъ, съ удивленіемъ поглядывая на плачущаго отца, и потомъ, какъ бы надумавшись, принялся плакать, двочка же бросилась прямо къ постели, и схвативъ руку пришедшей въ чувство матери, принялась тихонько плакать, цлуя эту руку.
— Бдныя, бдныя дти! не оставь ихъ… мой милый, проговорила больная… Коля… поди и ты сюда… дайте мн образъ… Мальчикъ тоже подошелъ къ матери, и дв кудрявыя головки прижались къ груди ея. Няня подала образъ. Больная набожно перекрестилась, потомъ оснила имъ дтей, и склонившись надъ ними, долго плакала. Петръ Алексевичъ, рыдавшій все время, припавъ къ изголовью жены, оторвалъ ее тихонько отъ дтей и веллъ нян увести ихъ.
Докторъ ворча снова явился на помощь къ больной и строго замтилъ Луговскому, что не позволитъ ему оставаться съ женою, если онъ не перестанетъ плакать. Бдный мужъ покорился какъ ребенокъ и улыбался жен, глотая слезы.
— Дайте… скорй маленькаго… простонала Лидія, а тою… я не успю….
Ей подали крошечное созданье, бывшее виною ея мученій, и съ невольною неудержимою ненавистью посмотрлъ отецъ на этого маленькаго плачущаго мальчика, за то молодая страдалица съ любовію прижала малютку къ своему сердцу и съ полными слезъ глазами обратилась къ молодой двушк все время стоявшей въ ногахъ постели, въ страшной тоск, не замчавшей что слезы давно уже облили все ея прекрасное личико.
— Надя, сказала больная,— будь ему… матерью.
Молодая двушка бросилась на колни передъ постелью, осыпала поцлуями и слезами руку и лицо больной, и взявъ изъ рукъ ея ребенка, проговорила сквозь рыданія: ‘клянусь теб, Лидія, онъ будетъ моимъ сыномъ.’
Посл этой сцены больная впала въ бредъ. У нея вырывались несвязныя рчи, недосказанныя слова и глухіе стоны. Молодая двушка унесла ребенка въ другую комнату, чтобы плачъ его не тревогкилъ больную. Докторъ стоялъ надъ молодою женщиной, пожимая плечами, и ничего не могъ сдлать. Луговскій спряталъ голову въ подушки, чтобы заглушить душившія его рыданія. Няня тихо молилась, упавъ передъ Распятіемъ. Пожилая женщина стояла по другую сторону кровати, прикладывая ледъ къ голов страдалицы.
— Скоре…. проговорила вдругъ умирающая, милый мой, я умираю, прости, мил…..
Петръ Алексевичъ бросился было къ жен, но она уже не договорила послднихъ словъ, они замерли на поблднвшихъ губахъ ея, и послдній звукъ ихъ отлетлъ въ вчность вмст съ душою молодой страдалицы.
— Лидя, Лидочка, я здсь, я съ тобою, взгляни же хоть разъ еще, моя Лида!
Луговскій вскочилъ, не понимая что длается вокругъ него, подбжалъ къ доктору, и схвативъ его за руку, вскричалъ:
— Что же съ нею? Лидія не отвчаетъ мн!
— Она умерла! отвчалъ докторъ, и на этотъ разъ въ голос его слышалось волненіе.
— Умерла! простоналъ молодой человкъ, и какъ безумный бросился обнимать еще не остывшій трупъ жены.
Прошло три мсяца по смерти Луговской. Былъ сентябрскій вечеръ: окрестность облеклась въ густой туманъ, мелкій дождь шелъ безостановочно, порывы рзкаго втра доносили отдаленный шумъ и унылый лай собакъ, и наввали невольную грусть на душу. Въ небольшой комнат верхняго этажа, при слабомъ свт лампады, можно было различить маленькую колыбель, покрытую блымъ занавсомъ, и склонившуюся подъ нею фигуру молодой двушки въ черномъ плать. Серебристо-блокурые волосы ея были гладко зачесаны, большіе темно-голубые глаза съ любовью устремлены на покоившагося въ колыбели малютку. Слабый свтъ лампады, падавшій на ея блдное, овальное лицо, придавалъ ему какой-то не земной отпечатокъ, тонкія черныя брови, оттнявшія близну лица и рзко противорчащія серебристому оттнку волосъ выказывали волю и ршимость. Порою малютка, просыпаясь, начиналъ плакать, и молодая двушка, качая колыбель, тихо напвала мелодическимъ голосомъ заунывную колыбельную псню, и снова сладко спалось ребенку подъ эти мягкіе, ласковые звуки. Время отъ времени она вставала и тихо подходила къ двумъ маленькимъ кроваткамъ, стоявшимъ по другую сторону, возл ея постели, отдергивала занавсы, заботливо смотрла на спящихъ дтей, и уврившись что сонъ ихъ спокоенъ, снова также тихо возвращалась на свое мсто.
Дверь отворилась безъ шума, въ комнату вошла горничная и попросила Надежду Николаевну къ Луговскому. Молодая двушка сошла внизъ, радуясь, что наконецъ придется поговорить съ Петромъ Алексевичемъ, котораго она не видала уже нсколько дней, потому что онъ упорно отказывался видть кого бы то ни было.
— Здравствуйте Pierre, какъ вы себя чувствуете? сказала она, входя въ кабинетъ.
Луговскій сидлъ въ большихъ креслахъ, опершись рукою на столъ, на которомъ разбросано было множество книгъ, въ старинныхъ переплетахъ, и между ними лежало Евангеліе. Онъ замтно похудлъ и постарлъ въ послднее время. При звук голоса Надежды Николаевны онъ медленно поднялъ голову, что-то похожее на улыбку пробжало по его сухимъ губамъ, онъ показалъ ей на кресло подл себя. Надежда Николаевна сла.
— Вы все также грустите, mon frere, сказала она, взявъ его за руку.
Ласковый и полный участія голосъ молодой двушки, ея привтливое пожатіе руки и добрый взглядъ влили что-то отрадное въ его душу, онъ въ свою очередь отвчалъ ей дружескимъ пожатіемъ, не будучи въ силахъ произнести слова.
— Будьте тверже, мой другъ, тихо и ласково продолжала она:— нужно покориться. Поврьте, что лучшимъ доказательствомъ любви вашей къ ней будетъ забота и привязанность къ вашимъ дтямъ, вспомните, что вы отецъ….
— Нтъ, не говорите мн о нихъ, Nadine, произнесъ Луговскій, дрожащимъ голосомъ,— поговоримъ прежде обо мн, я и просилъ васъ сюда, чтобы посовтоваться съ вами.
— Хорошо, я согласна поговорить сначала о васъ, но рчь о дтяхъ будетъ еще впереди. Что же вы хотите сказать мн, Pierre?
— Вы такъ добры, вы взяли на себя и хлопоты по имнію, и дтей, будьте же добры до конца, замните имъ ее…
При этихъ словахъ голосъ его снова оборвался. Собравшись съ силами, онъ попросилъ молодую двушку отложить объясненіе до завтра. Она охотно согласилась, видя его разстройство, и вернулась на свою половину
Луговскій много потерялъ со смертью жены. Объ немъ относились вс какъ о человк не лишенномъ способностей, человк добромъ и не глупомъ, но до крайности слабомъ и безхарактерномъ, сердце его было способно къ глубокой привязанности, совершенно преобразовавшей его, люди, къ которымъ онъ былъ расположенъ, могли по произволу длать изъ него что угодно, безъ сомннія, вліяніе Лидіи на него было огромное, и оно-то дйствовало на него благотворно, но со смертью ея онъ сдлался похожимъ на ребенка, потерявшаго свою няню въ густомъ лсу и не знающаго дороги, къ тому же сильное горе, которому онъ отдался всмъ существомъ своимъ, сдлало его равнодушнымъ ко всему окружающему и къ самому себ. Похоронивъ жену, онъ по цлымъ днямъ сидлъ запершись въ своемъ кабинет или узжалъ на могилу Лидіи, похороненной въ монастыр, верстахъ въ пяти отъ имнія. О дтяхъ онъ какъ будто позабылъ, управленіе имніемъ было совершенно отдано на руки старосты. Такъ проходили дни, недли и мсяцы. Сестра Лидіи, Надежда Николаевна Иволгина, взяла на свои руки и хозяйство и присмотръ за дтьми. Сначала трудно было молодой двушк: обязанность ея была многостороння, трудъ серіозенъ не по лтамъ, но привязанность къ покой ной сестр, любовь къ дтямъ и стараніе сохранить ихъ интересы поддерживали ея твердость.
Собственное сознаніе вполн вознаграждало трудъ Надежды Николаевны, и она была совершенно счастлива. Конечно, ей дорого стоило перенести смерть нжно-любимой сестры и друга, ее огорчала также печаль и апатія Луговскаго, но первое зло было неисправимо, и она съ твердостью покорилась, второе же она надялась еще поправить, хотя не скоро, но постепенно.
На другой день погода прояснилась, и Надежда Николаевна, выходя на обычную раннюю прогулку въ садъ, увидала у крыльца коляску Луговскаго, она подумала, что онъ, по свойственной ему разсянности, забылъ о назначенномъ час, и хотла уже пройдти мимо, какъ онъ самъ вышелъ на крыльцо, и поздоровавшись съ нею, пригласилъ ее хать съ собою. Она съ удивленіемъ взглянула на него.
— Это необходимо, проговорилъ онъ:— тамъ вы поймете меня лучше…
Привыкнувъ исполнять его причуды въ послднее время, она сла съ нимъ въ экипажъ и не обманулась въ ожиданіи, что онъ прикажетъ хать на могилу жены. Она завернулась въ бурнусъ и молчала всю дорогу, собираясь съ мыслями на случай непредвиднныхъ обстоятельствъ. Они прохали мимо убранныхъ полей, и въ рдкой, пожедтвшей ластв небольшаго лска уже засіялъ золотой крестъ монастырской обители. Въ воздух стоялъ тотъ полушелестъ осени, когда втру не съ чмъ поиграть, порзвиться. Тихо катились колеса въ рыхлыхъ колеяхъ дороги, усыпанной серебристыми листьями осинъ и тополей, высокая, деревянная ограда, срымъ полукругомъ скрывала внутренность монастыря, за исключеніемъ зеленыхъ крышъ и золотыхъ главъ церкви и колокольни, они миновали ворота, и передъ ними стали по бокамъ песчаной тропы, въ смиренной простот не лишенной своеобразной прелести, страннопріимный домъ, жилище настоятеля, братскія кельи и вс пристройки немногосложнаго хозяйства, кое гд виднлись палисадники съ клумбами отцвтавшихъ свидтелей того, что и отшельнику не чуждо чувство изящнаго, а за церковью начиналось кладбище съ блыми памятниками, простыми, деревянными крестами и гранитными плитами, осненными вчно зелеными елями съ можжевельникомъ…
— Какъ тутъ хорошо, сказалъ Петръ Алексевичъ, впадая въ тихое раздумье, и еще тише прибавилъ:— ‘тогда смиряется души моей тревога’….
Тутъ его прервалъ протяжный благовстъ къ поздней обдни, монахи потянулись на паперть, они вс кланялись Луговскому, какъ знакомому. Надежда Николаевна съ удивленіемъ замтила, что онъ пошелъ не къ могил жены, какъ обыкновенно, а прямо въ главный корпусъ, и отыскавъ тамъ очереднаго, вмст съ нимъ отперъ дверь небольшой чистенькой кельи, съ сосновыми стнами, простою деревянною постелью, столомъ, накрытымъ блою скатертью полъ образами съ горящею лампадой, и двумя стульями.
— Вотъ, сказалъ Петръ Алексевичъ, опустившись на одинъ изъ стульевъ:— вотъ гд я думаю кончить свою жизнь, сестрица….
Надежда Николаевна обомлла и долго не могла ничего отвтить, она очень хорошо понимала какъ трудно будетъ говорить съ Луговскимъ, какъ осторожно надо за это взяться, и кром того, инстиктивно чувствовала, что здсь это будетъ неумстнымъ. Она даже колебалась, полно иметъ ли она какое-нибудь право отговаривать его… Поэтому, не отвчая прямо на вызовъ, она пожелала отслушать съ нимъ обдню, вмст съ нимъ зашла поклониться могил, на которой еще не улеглась дерновая насыпь, а поздніе георгины только расцвтали, помолилась и уже вечеромъ, выхавъ изъ обители, приступила къ длу.
— Подумали вы, Pierre, какъ устроить судьбу вашихъ дтей? начала она прямо.
— Я увренъ, Nadine, что съ вами дти будутъ счастливы, и могу спокойно удалиться въ монастырь: вдь вы общаете мн быть имъ матерью, неправда ли, моя добрая Надя?
— Нтъ, твердо отвчала она.
— Какъ нтъ? возразилъ онъ съ удивленіемъ: вы вдь общали это ей?
— Да, ей я могла общать это, потому что она не добровольно покидала ихъ, и сдержу свое общаніе, но съ условіемъ, что и вы сдержите свое: вдь и васъ она просила не оставлять дтей.
Луговскій тяжело вздохнулъ.
— Но съ вами имъ будетъ лучше чмъ со мною, а мн, право, такъ тяжело здсь жить. Тамъ я буду молиться о ней, буду духомъ жить съ нею.
— А въ свт, въ кругу своего семейства, разв не можете вы молиться, не можете жить воспоминаніемъ о ней, исполняя свой долгъ, заботясь о дтяхъ? Врьте же мн, Pierre, что вы въ тысячу разъ боле принесете пользы оставшись съ нами, заботясь о дтяхъ, о крестьянахъ…
Надежда Николаевна все боле и боле одушевлялась. Мало-по-малу слова ея стали достигать своей цли: Луговскій понималъ, что она была права.
— Но что мн длать, Nadine? сказалъ онъ наконецъ, взявъ ее за руку, съ взглядомъ полнымъ тоски:— меня ничто не можетъ отвлечь отъ горькой думы, ни въ чемъ не нахожу я утшенія, мн тяжело жить.
— Оттого и тяжело вамъ, Pierre, что вы не хотите ничего длать: попробуйте заняться имніемъ. Не эгоизмъ ли это, мой бдный другъ? Еслибы вы любили Лидію для нея самой, вы полюбили и то что было ей дорого, о чемъ она заботилась, часто забывая саму себя,— еслибы вы любили ее, повторяю я, не эгоистическимъ, а разумнымъ чувствомъ, вы поступали бы такъ какъ поступала бы она, еслибы суждено было ей пережить васъ. Разберите же хорошенько характеръ вашей жены, вспомните всю ея жизнь, вс поступки, и скажите, неужели, овдоввъ въ молодыхъ лтахъ, въ цвт силъ и здоровья, она проводила бы вс дни въ слезахъ, сидя на вашей могил и бросивъ дтей на чужія руки, неужели ей пришла бы мысль оставить сиротъ и запереться въ монастыр,— скажите, неужели она поступала бы такъ?
— Нтъ, произнесъ тихо Луговскій,— она была тверже меня.
— А вы не видали дтей со дня смерти Лидіи, вы не знаете еще своего младшаго сына. Вы плачете и тоскуете, потому что она не съ вами, а вдь это эгоизмъ, Pierre.
— Не говорите мн о немъ, Надя, мн кажется я никогда не буду въ состояніи взглянуть на ребенка, бывшаго причиною ея смерти.
— Разв онъ не потерялъ больше всхъ насъ со смертью Лидіи? разв не иметъ вліяніе на ребенка это раннее сиротство? Онъ не зналъ и не узнаетъ ласкъ матери, а вы отказываете ему въ ласкахъ отца,— справедливо ли это?
— Я согласенъ взглянуть на тхъ дтей и приласкать ихъ, я, можетъ-быть, займусь хозяйствомъ, и если это развлечетъ меня немного, какъ вы говорите, я останусь съ вами, но не поминайте мн объ этомъ несчастномъ мальчик.
Надежда Николаевна поняла, что всего вдругъ добиться невозможно, ее радовало уже намреніе Луговскаго заняться дломъ.
— Итакъ, Pierre, сказала она,— съ завтрашняго дня я передамъ половину хозяйства на ваши руки, не потому что мн трудно было заниматься имъ самой, но я знаю по себ какое это славное лкарство отъ тоски, мн было легче перенести смерть сестры, оттого что мое время не принадлежало мн….
— Но, Nadine, вы любили Лидію мене чмъ я, началъ было Луговскій.
— Я любила ее, конечно, не тмъ чувствомъ, какимъ любили вы, Pierre, но моя привязанность была глубока, потому что сестра замняла мн всхъ: я сирота, вы это знаете, и только въ сестр я нашла и нжную мать, и преданную подругу.
Луговскій не могъ понять силу привязанности Надежды Николаевны къ сестр, онъ не разсуждалъ, что на широкомъ пути жизни ей можетъ встртиться человкъ достойный любви ея, и что тогда его дти будутъ помхою ея счастію. Но гд же было ему вздумать обо всемъ этотъ: онъ видлъ только свое собственное горе, и до всего остальнаго ему не было дла.
— Теперь, въ свою очередь, Pierre, сказала Надежда Николаевна, когда экипажъ остановился у крыльца:— я попрошу васъ слдовать за мною. Съ этими словами она провела его въ дтскую, гд все уже покоилось самымъ тихимъ и сладкимъ сномъ.
Тихо подошелъ Луговскій къ маленькой кроватк, гд спалъ старшій сынъ его, съ любовью наклонился надъ хорошенькимъ личикомъ мальчика, спавшаго съ улыбкою на пухленькихъ губахъ. Долго смотрлъ отецъ на это невинное созданіе, незнакомое еще съ горемъ, и припавъ къ ребенку, тихо поцловалъ его. Малютка повернулся, и не открывая глазъ, произнесъ безсознательно полусоннымъ голосомъ: ‘папа!’ Это дтское слово благотворно подйствовало на Луговскаго, и онъ отшелъ отъ малютки съ сердцемъ уже много облегченнымъ. Надежда Николаевна безмолвно слдила за этою сценой и радовалась въ душ. Она подвела Луговскаго къ другой маленькой постельк и отдернула блый занавсъ: тамъ покоилась маленькая Лидія, хорошенькая какъ ангелъ, съ пышными локонами, раскидавшимися по подушк, и разгорвшимся личикомъ, это было живое подобіе матери въ крошечныхъ размрахъ. При вид этой двочки, Петромъ Алексевичемъ овладло что-то въ род безумія. Надежд Николаевн стоило большаго труда удержать его отъ порывовъ безумныхъ ласкъ: ему казалось, что его Лидія не умерла, но превратилась въ маленькую двочку, и онъ долго не хотлъ отойдти отъ ея кроватки, расточалъ ей самыя нжныя названія. Только твердость и настойчивость Надежды Николаевны заставили его, наконецъ, отойдти.
— Подождите, Pierre, шепнула Надежда Николаевна:— вы не видали еще Митю. Она подошла было къ колыбели, но Луговскій, не слушая ея, поспшно вышелъ изъ комнаты.
Луговскій сдержалъ свое слово: на другой день онъ былъ сообщительне и разговорчиве, часто ласкалъ и цловалъ дтей, принялъ отъ Надежды Николаевны отчеты, сдлалъ нсколько распоряженій по имнію. Надежда Николаевна сдлалась совершенно необходимою ему, ей было еще много труда уговаривать и ободрять его, и хотя она передала ему управленіе имньемъ, однако должна была постоянно слдить за его распоряженіями, подавать ему совты, проврять счеты, ибо, занятый всегда одною мыслію, онъ сдлался разсянъ и часто длалъ промахи. Впрочемъ, постоянныя занятія мало-по-малу отвлекали его отъ грустной думы, хотя онъ былъ и очень печаленъ, но спокоенъ и совершенно оставилъ намреніе идти въ монастырь. Отеческая привязанность пробудилась въ немъ со всею силой, но только въ отношеніи двухъ старшихъ дтей: третій же былъ какъ чужой ему. Несмотря на вс увщанія Надежды Николаевны, имвшей на него большое вліяніе, онъ только черезъ полгода по смерти жены ршился взглянуть на Митю, нехотя поцловалъ его и тотчасъ же веллъ унести. За то Надежда Николаевна удвоила нжность къ малютк и привязалась къ нему съ материнскою, самоотверженною преданностію. Случалось ли что Митя расхворается и не спитъ,— и молодая двушка всю ночь проведетъ съ ребенкомъ и убаюкиваетъ его, и ходитъ по комнатамъ съ своею дорогою ношей, напвая колыбельную псню, за то и Митя инстинктивно почувствовалъ силу ея любви, привязался къ ней безсознательно: бывало, стоитъ ей подойдти къ плачущему мальчику, и радостная улыбка покажется на маленькихъ губкахъ, и протягивая рученки, онъ обовьетъ ими ея шею, неясно лепеча: ‘мама, мама!’
Сосди часто зазжали навщать Петра Алексевича, но онъ видимо избгалъ общества, хотя Надежда Николаевна и осуждала его за это, онъ былъ не разговорчивъ съ посторонними и не хотлъ платить визитовъ. Сосдки тоже являлись къ Надежд Николаевн, но очень сердились, что она ни у кого не бываетъ, не принимая въ разчетъ того, что у молодой двушки не было свободной минуты.
Разъ вечеромъ, уложивъ дтей, Надежда Николаевна сидла въ кабинет Луговскаго. Она разсуждала о предполагаемыхъ нововведеніяхъ въ усадьб. Надежд Николаевн хотлось завести школу и больницу: до сихъ поръ, въ случа опасныхъ болзней крестьянъ, посылали за докторомъ въ губернскій городъ, находившійся въ пятнадцати верстахъ отъ Луговины. Но иногда докторъ прізжалъ слишкомъ поздно, когда уже невозможно было помочь, и потому молодая двушка совтовала Луговскому выстроить больницу и пригласить изъ Москвы молодаго врача. Для школы также требовалось новое зданіе,— слдовало пригласить учителя.
Съ Надеждою Николаевной трудно было спорить: она умла такъ горячо отстаивать свои убжденія, такъ правильно и логично доказывать основательность ихъ. Ршено было весною начать постройки. Надежда Николаевна торжествовала. Вошедшій человкъ доложилъ о прізд Семеновой, бдной дворянки, здившей обыкновенно изъ дома въ домъ по всмъ сосдямъ.
— Какъ поздно! замтилъ Луговскій.— Надя, примите ее пожалуста.
Надежда Николаевна вышла въ гостиную, гд уже стояла гостья. Это была женщина лтъ сорока пяти, небольшаго роста, очень худенькая, съ узкимъ лицомъ, совершенно изборожденнымъ слдами оспы, съ маленькими, хитро смотрвшими глазками, изъ-подъ дорожнаго чепчика, сверхъ котораго была надта еще черпая вязаная шапочка, выглядывали косички темноватыхъ волосъ съ просдью. Весь нарядъ ея состоялъ изъ поношенаго коричневаго шерстянаго платья и черной кацевейки такъ замасленной, что она боле походила на хорошо вычищенныя сапоги. При появленіи Надежды Николаевны гостья бросилась обнимать ее и задребезжала своимъ тоненькимъ голоскомъ.
— Ахъ, красавица моя, все-то вы хорошете. Это вамъ Господь посылаетъ за добрыя дла ваши.
Между тмъ подали самоваръ, и молодая двушка была очень рада въ душ, что, разливая чай, ей меньше придется говорить съ непрошенною гостьей,— да и та, вроятно, занявшись своею чашкой, угомонится немного. Надежда Николаевна была очень добрая двушка, всегда готовая помочь ближнему. Она нсколько разъ предлагала дочери Пелагеи Васильевны, молодой, здоровой двушк, найдти какую-нибудь работу, предлагала заказы, давая боле противъ того чего въ сущности стоилъ трудъ, но Пелагея Васильевна съ негодованіемъ отказывалась, говоря, что дочь ея, хотя и бдна, но все-таки такая же барышня какъ и Надежда Николаевна, что дворянкамъ не приходится тратить свою молодость и здоровье, портить глаза надъ работою, какъ какой-нибудь блошвейк. И когда Надежда Николаевна вздумала было растолковать ей, что въ честномъ труд не только нтъ ничего предосудительнаго, но онъ, напротивъ, похваленъ, и что стыдне дворянк, ничего не длая, протягивать руку за помощію, то Пелагея Васильевна такъ расходилась, что не бывала у Луговскаго нсколько мсяцевъ. Но Петръ Алексевичъ, хотя хорошо зналъ Пелагею Васильевну, по слабости характера не ршился не принимать ее, и всякій разъ просилъ Надежду Николаевну дать ей что-нибудь. Выпивъ первую чашку, Пелагея Васильевна сняла съ себя шапочку и, оставшись въ чепц, снова начала разговоръ.
— Зазжаю я намедни къ Гривцовой,— были у ней гости,— вотъ вечеромъ, сли мы за карты: хозяйка сама, Осипъ Степанычъ, Лизавета Гавриловна и я. Зашла рчь о невстахъ, Осипъ Степанычъ и говоритъ: нтъ, говоритъ, что вс ваши барышни, ужь былъ бы я, говоритъ, молодъ, ни на комъ выговоритъ, не женился кром Иволгиной Надежды Николаевны: вотъ, говоритъ, двица, такъ двица. А Лизавету Гавриловну такъ и покоробило,— своихъ вдь пять дочерей въ двкахъ сидятъ, меньшей-то съ Маріи Египетской двадцать восьмой годъ пошелъ,— такъ даже глаза чуть-чуть у нея не выскочили, побагровла вся и говоритъ: Еще пошла ли и она-то за васъ, опоздали, говоритъ немножко… ужь голубка голубчика нашла. А Осипъ-то Степанычъ и спрашиваетъ: а разв, говоритъ, женишокъ къ ней присватался? Да, говоритъ Лизавета-то Гавриловна,— женишокъ, а сама смется этакъ по зминому, только, говоритъ, не знаю, какой попъ будетъ внчать. А Гривцова-то и поддакнула: да удутъ, говоритъ, за границу, тамъ и обвнчаются по-басурмански, вишь, говоритъ, нынче мода все въ Парижъ здить. Я такъ и обомлла, да ужь молчу себ, думаю, что еще злоди будутъ говорить.
— Напрасно вы разказываете мн это, перебила Надежда Николаевна:— что мн за дло, что бы ни выдумывали.
— Нтъ, красавица моя, не забуду я никогда всхъ вашихъ благодяній, долгъ мой разказать вамъ все, предупредить васъ, моя голубица чистая, чтобы не заклевали васъ эти коршуны проклятые. Вотъ-съ и спрашиваетъ Осипъ-то Степанычъ: что это, говоритъ, матушка все въ толкъ я не возьму: кто же этотъ женишокъ-то? Вотъ и видно, что вы въ оба смотрите, Осипъ Степанычъ, а у себя передъ носомъ ничего не видите, говоритъ ему хозяйка-то:— весь, говоритъ, околотокъ знаетъ, а вы ничего не вдаете какой женишокъ. Извстно, Петръ Алексевичъ Луговскій.
Пелагея Васильевна снова остановилась, чтобы посмотрть какое дйствіе произвели слова ея на Надежду Николаевну, но молодая двушка продолжала смотрть на нее такъ спокойно, какъ и прежде: ни одинъ мускулъ лица ея не дрогнулъ при этой низкой клевет, ничто не выдало тайной борьбы и негодованія. Пелагея Васильевна стала въ тупикъ отъ этого невозмутимаго равнодушія: ‘шалишь, подумала она, притворяешься.’
— Осипъ Степанычъ, продолжала она вслухъ,— такъ и вскочилъ съ мста. Бога, говоритъ, вы не боитесь, Мавра Петровна: виданное ли это дло? Вдь онъ былъ женатъ на ея родной сестр. Не виданное въ наши времена, отвчаетъ она ему, а ныншнія-то ваши умницы, примрныя-то двицы, ученыя, это ни по чемъ считаютъ. Такъ я, матушка моя, Надежда Николавна, ужь не могла и слушать какъ они вс мою голубушку чернили, не докончивши игру, говорю: извините Мавра Петровна, очень, говорю, поясницу разломило, позвольте, говорю, наверхъ пойдти. Да всю ночь о васъ, моя красавица, и проплакала.
— Напрасно вы плакали, Пелагея Васильевна: стоитъ ли тратить слезы? замтила Надежда Николаевна.— Однако, вы, я думаю, устали съ дороги, вамъ пора отдохнуть, да и мн нужно заняться длами, комната вамъ готова, Глаша проводитъ васъ. Покойной ночи.
И молодая двушка уже хотла удалиться, но Пелагея Васильевна снова заключила ее въ объятія, и пожелавъ всхъ благъ въ мір, прибавила:
— Вотъ что красавица моя: Рождество у насъ на двор, всякая тварь радуется, а моя бдная Машенька безъ платьишка сидитъ, сироточка-то моя горемычная, и на маленькихъ глазкахъ вдовы показались слезы:— не будетъ ли какой милости вашей, моя добрйшая, обносочекъ какой-нибудь… за честь будетъ считать она съ вашихъ плечиковъ носить.
Надежда Николаевна была поставлена въ самое непріятное положеніе: не жаль ей было платья, но возмущало ее это низкое выпрашиваніе, эта лесть передъ тою, чье имя Пелагея Васильевна съ такою радостью готова была очернить, въ кого такъ равнодушно бросала грязью, но обдумавъ, что молоденькой двушк дйствительно пріятно будетъ имть обновку къ празднику, и что дочь не виновата въ поступкахъ матери, она сказала:
— Завтра я поищу ей что-нибудь.
Пелагея Васильевна разсыпалась въ благодарностяхъ, цлуя на лету руку Надежды Николаевны, которую та отдернула съ негодованіемъ, и поспшно ушла изъ комнаты. Пелагея Васильевна долго еще старалась вывдать у горничной что-нибудь о Надежд Николаевн и Петр Алексевич, но и отвты той не удовлетворяли ее, и она заснула мечтая о томъ, какой подарокъ сдлаетъ ея дочери добрйшая Надежда Николаевна.
Молодая двушка, пришедъ въ свою комнату, упада на диванъ и поддалась неудержимому порыву негодованія, ей горько было, что оскорбляли такъ ея доброе имя, память покойной сестры ея и не уважали печаль Луговскаго.
— Боже мой, Боже мой! Что я имъ сдлала? За что такая гнусная клевета?
Но твердость покинула Надежду Николаевну только на одно мгновеніе, скоро сознаніе своего достоинства, святое исполненіе долга и успокоивающій голосъ чистой совсти возвратили ей всю эн.ергію.
— Какая слабость! съ досадою сказала она самой себ:— можно ли плакать о такихъ пустякахъ? Бдные люди, что имъ за охота придумывать такія нелпыя сказки! И какъ я безхарактерна, что позволила этой женщин разказывать подобныя исторіи. Нтъ, я ршительно недовольна собою сегодня.
Пелагея Васильевна никогда не оставалась долго у Луговскихъ, замчая не совсмъ ласковый пріемъ Надежды Николаевны, которая не могла, да и не хотла притворяться, и если была нерасположена къ кому, то ограничивалась одною холодною вжливостію. На другой день, по прізд гостьи, напоивъ ее чаемъ, она вручила ей штучку лиловаго поплина. Пелагея Васильевна не знала что длать отъ радости.
— Это ужь слишкомъ нарядно, говорила вдова:— мы бы довольны были и старенькимъ какимъ-нибудь платьицемъ, а то еще не сшитое, самимъ бы пригодилось.
— Все равно, Пелагея Васильевна, сшейте обнову дочк, къ ней пойдетъ этотъ цвтъ, она блондинка, а я еще въ траур, мн нельзя носить цвтнаго.
— Матушка Надежда Николаевна, ужь довершите ваше благодяніе, ангельская душа, замолвите словечко благодтелю Петру Алексичу, нельзя ли мучки ржаной, крупки да изъ живности чего-нибудь къ празднику-то.
— Хорошо, Пелагея Васильевна, я скажу брату, и вырвавшись изъ объятій вдовы, начавшей-было изъявлять свою благодарность, Надежда Николаевна поспшила изъ комнаты.
Получивъ желаемое и перецловавъ ручки дтей, пришедшихъ въ гостиную сказать bonjour своей тет, Пелагея Васильевна, разсыпаясь въ желаніяхъ и благословеніяхъ своей благодтельниц Надежд Николаевн, ангельской душ, красавиц писаной, вышла на крыльцо, у котораго стояли ея простянки, съ высокою спинкой, завшенною какимъ-то войлокомъ, запряженныя кляченкой съ осунувшимися ребрами и мохнатою шерстью мышинаго цвта. Пелагея Васильевна заботливо спрятала боле цнный подарокъ въ сно, обильно наполнявшее сиднье, а прочіе кулечки и мшечки исчезли въ немъ же почти съ невроятною быстротой. Затмъ она запахнула свой овчинный тулупъ, надвинула на лицо капоръ, захватила въ вязаныя, шерстяныя перчатки веревочныя возжи и въ этомъ вид какого-то существа средняго рода выхала со двора, понукая смиренную животину. На перекрестк двухъ дорогъ, она придержала коня, какъ бы не сообразя еще куда теперь направить путь, и посл минутнаго раздумья о горькой своей дол, похала прямо къ Гривцовой.
Она застала Мавру Петровну одну. Это была женщина лтъ подъ пятьдесятъ, отличавшаяся полнымъ обрюзглымъ лицомъ цвта овсянаго киселя, и точно также дрожавшаго, какъ это постное яствіе, когда его переложатъ изъ формы на блюдо, зеленоватыя съ рыжинкой глазки ея безпрерывно мигали, въ особенности если она была чмъ-нибудь взволнована. Мстные физіогномисты приписывали причину этого процесса желанію вызвать на глаза слезы помощію механическаго тренія вкъ, но такъ какъ очи ея постоянно при томъ закатывались подъ лобъ, то надо полагать, что физіогномисты ошибались, и причина была боле выспренняя. Одтая вся въ черное (Гривцова не насила другаго цвта), она сидла въ своей образной, читая житіе св. отцевъ и глубоко вздыхая. Пелагея Васильевна по праву короткой знакомой прошла прямо въ образную.
— Благодтельниц моей, Мавр Петровн, имю честь кланяться, запищала она своимъ дребезжащимъ голосомъ.
Мавра Петровна подняла голову, и прищуривъ глазки сказала скороговоркою (она всегда говорила очень скоро):
— А, Пелагея Васильевна, здравствуй почтеннйшая! что давно не видать тебя, въ какихъ странахъ обртаешься? ужь не просватала ли дочку? Охъ охъ, охъ, грхи тяжкіе, все то мы вс о мірскомъ помышляемъ, заботы житейскія обуяли насъ. Все какъ бы мамону угодить!
— Ужь про себя этого и говорить не извольте, возразила Пелагея Васильевна:— единственная вы въ мір постница, христіанка вы примрная,Мавра Петровна, приготовляете себ хорошее мстечко на томъ свт добрыми длами своими.
— Гд ужь, Пелагея Васильевна: гршная я раба, нерадивая.
— А что, прибавила Мавра Петровна, помолчавъ немного,— первый часъ уже, не пора ли закусить чего: духъ бодръ, плоть же немощна! Вели-ка, Пелагея Васильевна, подать чего-нибудь. Ты не прогнвайся, у меня все постное сегодня, понедльничаю вдь я.
— Знаю, знаю, благодтельница, ваше великое воздержаніе, возразила Пелагея Васильевна, поспшно направляясь къ дверямъ, обрадованная ожиданіемъ сытнаго завтрака.
Усвшись за столъ, уставленный множествомъ рыбъ и пироговъ, великая подвижница, Мавра Петровна, усердно принялась за работу. Пелагея Васильевна тоже не заставляла просить себя. Нсколько времени продолжалось молчаніе, и гость и хозяйк было не до разговоровъ.
— Откуда ты сегодня, Пелагея Васильевна, сказала наконецъ Гривцова, починая второй десятокъ груздей.
— Отъ Луговскихъ, благодтельница моя, отъ Петра Алексева.
Глазки хозяйки сильно замигали. Остановивъ вилку у рта, она поспшно спросила: ну что у нихъ тамъ? что Надежда?
— Поживаютъ-съ и благоденствуютъ, что имъ длается.
— Ну что же ты не разказываешь, али задобрили, подарили что-нибудь? Охъ, охъ охъ, все-то мы окаянныя о мірскомъ заботимся, а душу свою врагу продаемъ, мамону служимъ. Стыдно теб, Пелагея Васильевна, вдь уже пятый дсятокъ идетъ теб, помнишь сказано въ Писаніи: не пецытеся объ утренемъ, довлетъ дневи злоба его.
— Охъ, благодтельница моя, знаю я это, чтожь длать когда бдность моя горькая заставляетъ обращаться къ ближнимъ своимъ, живу я, гршная, людскимъ подаяніемъ, только отъ христіанъ добрыхъ принимаю посильное приношеніе, да оборони же меня Богъ взять что-нибудь отъ этихъ еретиковъ беззаконныхъ.
— Полно, полно, Пелагея Васильевна, не знаю я тебя, что ли? Бога бы ты побоялась, вспомни отъ кого ложь-то родилась: отъ діавола вдь. Кому ты служишь-то, образумься, мать мая.
— Да убей меня Богъ на этомъ самомъ мст, чтобы и праздниковъ Господнихъ не дождаться мн, если я взяла отъ нихъ что-нибудь.
— Ужь будто ничего теб и не подарили?
— Ни ни, даже ни синя пороха. Правда, вынесла было Надежда-то матеріи хорошей такой, возьмите, говоритъ, пожалуста, Пелагея Васильевна, сшейте вашей дочк обновку къ празднику. Покорнйше благодарю, говорю, Надежда Николаевна: очень нарядно это, не привыкла моя дочка такія богатыя платья носить. Она было уговаривать, да я стала на своемъ, такъ и не взяла, она обидлась даже. Нтъ, думаю себ, не возьму грха на душу, беззаконнымъ путемъ достается теб, не захочу я, чтобы моя Машенька, голубицато моя чистая, отъ такой безнравственной двицы подарки принимала.
— Такъ ли Пелагея Васильевна? замтила Мавра Петровна:— небось взяла, да спрятала въ сундукъ въ приданое дочк, все вдь о мірскомъ заботишься, Охъ, охъ грхи тяжкія!
— Да что бы мн съ этого мста не сойдти, умереть безъ покаянія, если хотя въ одномъ слов солгала. Нтъ, моя благодтельница, какъ ни бдна я, но душу свою не продамъ. Вотъ праздники наступаютъ, а у Машеньки-то платьишка нтъ, годъ тяжелый,сть нечего, а все, думаю, лучше у благодтельницы Мавры Петровны попрошу, не будетъ ли какой милости, чмъ приму беззаконное подаяніе. Вы, моя благодтельница, христіанка истинная, не оставьте своими милостями, не откажите сиротамъ горемычнымъ, продолжала вдова плаксивымъ голосомъ, угирая платкомъ прослезившіеся глаза и вставая съ мста, чтобы поцловать руку старухи. Мавра Петровна замигала сильне прежняго, сдыя брови ея слегка нахмурились, видно было, просьба Пелагеи Васильевны не совсмъ ей нравилась: она не очень любила длать пособія, какая ни егть тряпка, говаривала она, а все въ домашнемъ быту пригодится. Но на этотъ разъ, чтобъ отвязаться отъ вдовы, продолжавшей плакать и выпрашивать, сказала: ‘ладно, ладно, посмотрю, можетъ найду что-нибудь.’ Пелагея Васильевна разсыпалась въ благодарностяхъ и замтно повеселла.
— Ну, такъ что же тамъ въ Луговинахъ-то? спросила Мавра Петровна.
— Охъ, благодтельница, ужь и не говорите: срамъ такой, что Боже упаси! отвчала она, махнувъ рукою.
Мавра Петровна замигала и навострила уши.
— Прізжаю я къ нимъ, сударыня моя, начала разказъ свой Пелагея Васильевна,— довольно поздно вечеромъ, признаться сказать засидлась у Гребевскаго Николая Алексевича.
— Что ты это у него-то длала? спросила хозяйка.
— Нельзя же, Мавра Петровна, и не захать: человкъ-то онъ прекраснйшій, ласковый такой, ну и подаритъ иногда что ни на есть. Начали это мы говорить. Что, говорю ему, не женитесь вы, Николай Алексевичъ? И хороши-то вы, и молоды, и богаты, все это у васъ есть, одного не достаетъ — жены молодой. Чтожь, говоритъ, Пелагея Васильевна, сыщите невсту, такъ женюсь. Мало ли говорю у васъ сосдокъ-невстъ, одна другой лучше, выбирайте любую, назвала ему двухъ, трехъ. Нтъ, говоритъ, все не то, Пелагея Васильевна, выбралъ бы я одну, да не пойдетъ пожалуй.
Мавра Петровна замигала сильне прежняго, придвинувшись ближе къ разскащиц, ‘ну!’ могла только она выговорить.
— Ну-съ, сударыня моя, вотъ я и спрашиваю: нельзя ли, говорю, полюбопытствовать, кто бы это такая, что за принцесса, что посмла бы не пойдти за васъ?— Не принцесса, говоритъ, да лучше принцессы всякой, это, говоритъ, такая двушка, что вс наши барышни башмачка ея не стоятъ. Я такъ и присла на мст, ломала, ломала голову-то. Нтъ, говорю, хоть убейте, не знаю. А онъ мн и назвалъ….
— Ну! произнесла снова нетерпливо Мавра Петровна.
— Кого бы вы думали онъ мн назвалъ?
— Ланскую, что ли Марью Ивановну?
— Куда вамъ! не отгадаете, Мавра Петровна.
— Да говори что-нибудь, торопила ее Кривцова.
— Надежду Николаевну Иволгину! произнесла съ разстановкою Пелагея Васильевна, устремляя торжествующій взглядъ на Мавру Петровну. Та даже привскакнула на мст.
— Ты врешь! рзко замтила она.
— Да убей меня Господи! спросите у него, когда увидитесь.
Мавра Петровна нсколько минутъ не въ силахъ была произнести слова отъ изумленія и досады.
Гребенской считался однимъ изъ самыхъ богатымъ помщикомъ въ околотк. Онъ былъ очень дальнимъ родственникомъ Гривцовой, но такъ какъ молодой человкъ пользовался всеобщимъ уваженіемъ и считался первымъ женихомъ, то Мавра Петровна всюду разглашала, что онъ ей двоюродный племянникъ и безъ совта ея ничего не длаетъ, по праву родства она говорила ему ты и называла Николя, требуя чтобъ и онъ звалъ ее тетушкой. За Гребенскимъ повсюду ухаживали, маменьки чуть ли не носили его на рукахъ. Но онъ былъ любезенъ со всми барышнями, предпочтенія же не отдавалъ ни одной. И вдругъ узнать, что этотъ богачъ, этотъ завидный женихъ на зло всмъ занятъ Иволгиною, тою самою двушкой, которая давно уже была всмъ помхой, и которая еще прослыла за самую дурную и безнравственную.
— Господи, Боже мой! вскричала, наконецъ, Мавра Петровна, пришедъ въ себя,— да что же это за напущеніе дьявольское! Видно послднія времена приходятъ. Такую ли бы невсту за него отдали! Нтъ, какъ ты хочешь, Пелагея Васильевна, если это правда, такъ тутъ неспроста: злодйка, видно, обошла его чмъ-нибудь. Тьфу ты окаянная, сгинь и пропади нечистая сила!
Мавра Петровна плюнула въ сторону и перекрестилась.
— И что въ ней, матушка, Мавра Петровна, за красотата? Блобрысая такая, словно сдая вся. Что брови-то черныя, такъ выводитъ ихъ, небось, а близна-то, знаю отчего у ней: притирается!
— Тьфу, окаянная, соблазнительница этакая, чтобы пусто ей было! злобно ворчала Гривцова.
— Я и говорю ему нарочно, а сама, признаться, думаю себ, что дальше будетъ:— что же, говорю, если по сердцу она вамъ, веселымъ бы пиркомъ, да и за свадебку. Нтъ, говоритъ Пелагея Васильевна, знаете, говоритъ, пословицу: не суйся ворона въ высокія хоромы, такъ-то, говоритъ, и мн, не по васъ, говоритъ, птичка, далеко намъ до нея. Какъ, говорю, далеко! Да ей такого жениха и во сн-то не снилось. Не снилось, говоритъ, оттого и не пойдетъ.
— Ужь лучше и не говори ты мн, Пелагея Васильевна, просто, сердце надрывается, срамъ какой! Встали бы изъ гроба родители его, чтобъ они сказали. Охъ, господи милосердый, тяжелый крестъ посылаешь мн!
— Такъ-то, благодтельница моя, помню я вс ваши милости и долгомъ своимъ сочла увдомить васъ объ этомъ, какъ родственницу, чтобы вы поговорили съ нимъ, внушили бы ему, только меня-то не называйте матушка, а такъ сторонкой какъ-нибудь.
— Ужь я знаю, отвчала Мавра Петровна, разказывай что дальше было.
— Вотъ-съ, сударыня моя, позасидлась я у Николая Алексевича, смотрю, а на двор-то ночь, до дому дохать не успешь, дай, думаю, въ Логовину заверну, три версты всего вдь, хоть на невсту-то посмотрю…. Прізжаю туда, говорятъ мн, что Надежда Пиколавна въ кабинет у барина сидитъ: ну, думаю, извстное дло. Пождала я, посидла въ гостиной, и выходитъ она ко мн гордая такая, надменная, что-то сквозь зубы цдитъ. Велла, однакожь, чаю подать. Спрашиваю я ее про Петра Алексевича: что, говорю, неужели убивается все? А она такъ, знаете сударыня, безстыдно на меня посмотрла, да и говоритъ: нтъ, говоритъ, что же ему все убиваться-то, теперь, говоритъ, повеселлъ и хозяйствомъ, говоритъ, мы вмст занимаемся, а сама такъ невинностью смотритъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Охъ, Господи, жилица какая! вздыхала Мавра Петровна.
— Спрашиваетъ она меня: откуда, говоритъ, вы Пелагея Васильевна? Отъ Гребенскаго, говорю, сосда вашего. Да, говоритъ, знаю его, онъ у насъ бываетъ, да такимъ тономъ сказала, словно о немъ и говорить не стоитъ. Вотъ, говорю я, женишокъ-то бы вамъ, Надежда Николаевна. Не ищу, говоритъ, я жениховъ. Знаю, матушка, говорю, что не ищите, да они-то васъ ищутъ. Взглянула я на нее, а она и ухомъ не ведетъ, точно не объ ней рчь, и не полюбопытствуетъ даже. Зло меня взяло. Ихъ ты гордячка этакая! думаю себ, да постой я тебя удивлю. Только что было Мавра Петровна навострила уши и сильне прежняго заморгала глазами, какъ казачекъ, опрометью вбжавшій въ комнату, объявилъ о прізд Николая Алексевича Гребенскаго. Пелагея Васильевна поспшно поднялась съ своего мста, и поцловавъ руку хозяйки, сказала: я къ вамъ завтра утромъ заду, матушка Мавра Петровна, а теперь поговорите съ нимъ на свобод. И Пелагея Васильевна, изчезнувъ въ дверь, противоположную той въ которую долженъ былъ войдти Гребенской, отправилась къ Лизавет Гавриловн Бирюлевой, чтобъ и тамъ съ новыми варіянтами сообщить исторію Надежды Николаевны, Петра Алексевича и Гребенскаго, да кстати прибавить что-нибудь и о Мавр Петровн.
Въ гостиную Гривцовой вошелъ молодой человкъ того типа, который все чаще и чаще начинаетъ встрчаться въ нашемъ земств. Это былъ полный, румяный брюнетъ, съ живыми, умными глазами, небольшою бородкой, и какимъ-то отпечаткомъ порядочности, стойкости во всей осанк, въ каждомъ движеніи. Что-то было въ немъ, отодвинувшее на второй планъ все, чмъ интересуются въ большихъ городахъ, хотя онъ довольно долго жилъ въ одной изъ столицъ, это что-то какъ будто не удалось ему и затмъ, оставшись въ вид идеи, не достигшей осуществленія, заставляло его на все смотрть немного свысока, съ легкою ироніей. Какъ будто онъ сказалъ себ: поживемъ и увидимъ, а пока нечего по пустякамъ силу тратить….
— Что, тетушка, сказалъ онъ, подходя къ рук Мавры Петровны, — много ли поклоновъ положили сегодня? до котораго часа изволили помолиться сегодня?
— Полно, батюшка, стыдно и гршно говорить это, возразила старуха, цлуя его въ щеку:— все знаю отъ кого теб эти лихія болсти пришли.
— Отъ кого бы это тетушка? смю полюбопытствовать.
— Нечего зубоскалить-то, извстно отъ кого, все изъ Логовины вражеская-то сила идетъ.
— А я замчаю, chere-tante, продолжалъ Гребенской,— что, у васъ была сегодня Пелагея Васильевна.
— Почему же это теб кажется?
— Я вчера только говорилъ Пелаге Васильевн, что Надежда Николаевна мн очень нравится.
— Охъ, Господи, Боже мой! вскликнула Мавра Петровна, въ сильномъ негодованіи,— ужь хоть бы при мн-то не говорилъ.
— Извините, тетушка, я не зналъ, что слово ‘нравиться’ оскорбитъ вашу стыдливость.
— Нтъ, батюшка, не это слово оскорбляетъ меня, пусть бы теб нравилась благовоспитанная и благочестивая двица, я первая бы порадовалась и матерью бы посаженой была, а то понравилась-то безнравственная двчонка, гордячка….
— Послушайте тетушка! возразилъ запальчиво молодой человкъ, бросая свой шутливый тонъ:— я попросилъ бы васъ не давать такихъ неприличныхъ эпитетовъ двушк, которая не заслужила ихъ!
— Не давать, чего?
— Такихъ названій.
— А почему бы это?
— Довольно, тетушка! произнесъ Гребенской, быстро подходя къ Мавр Петровн: — ни слова больше объ этой двушк, или вы заставите меня наговорить вамъ непріятностей.
— Боже мой, Господи! неблагодарность-то какая: предостерегай ихъ, выпутывай изъ разставленныхъ стей, они же за это общаютъ наговорить непріятностей. Тяжелый крестъ послалъ Ты мн, Создатель, но претерпвый до конца спасется! Было бы съ моей стороны сдлано все, а тамъ, какъ знаешь. Стыдно только теб Николай Алексичъ, не жалешь ты добраго имени отца твоего, что хочешь дать его, охъ, Господи, выговорить страшно Вдь весь околотокъ знаетъ про ея шашни съ Петромъ Алексевичемъ, беззаконіе-то какое, о, Боже мой, Боже мой!
— Это клевета, это низкая клевета! вскричалъ весь поблднвшій Николай Алексевичъ.— Вы сейчасъ же должны отказаться отъ вашихъ словъ, какъ отъ самой гнусной выдумки….
Готовившаяся сцена была прервана появленіемъ козачка, доловившаго о прізд Пульхеріи Васильевны. Вслдъ за нимъ вошла сгорбленная, сдая старушка, вся въ черномъ, она перекрестилась на образъ, висвшій въ углу комнаты, и прогнусивъ своимъ старческимъ голосомъ: міръ дому сему, начала обниматься съ Маврой Петровной. Гребенской взялся за шляпу и на этотъ разъ не подошелъ къ рук хозяйки, сказавъ только: ‘прощайте Мавра Петровна.’
Гребенской отправился къ Луговскому съ намреніемъ разказать ему о нелпыхъ толкахъ, изъ-за которыхъ страдаетъ доброе имя двушки, чтобы тотъ, какъ родственникъ и какъ лицо замшанное въ этой исторіи, вступился за Надежду Николаевну. Было уже шесть часовъ вечера когда онъ вошелъ въ гостиную Луговскаго. Надежда Николаевна въ своемъ траурномъ наряд сидла за самоваромъ: вокругъ чайнаго стола помщались дти, противъ нея сидлъ Петръ Алексевичъ. Онъ былъ задумчивъ, но какая-то печать покорности судьб замтна была на лиц его. Порою встрчая ласковый взглядъ молодой двушки, онъ замтно ободрялся, а при наивномъ лепет дтей и ихъ ласкахъ на губахъ его появлялась улыбка. Дти были такія здоровенькія и веселыя. Коля занятый своимъ чаемъ былъ молчаливъ, а Юлія выпивъ свою чашку и взобравшись на колна къ отцу, спрашивала его: ‘Папа, когда я выросту большая, я буду такая хорошенькая какъ тетя?’ Эта выходка малютки ввела въ краску Надежду Николаевну. А Петръ Алексевичъ, горячо цлуя двочку, отвчалъ ей: ‘лучше будешь, если ты сдлаешься такою же умницею и доброю какъ твоя тетя.’ Гребенской уже нсколько минутъ былъ незамченнымъ свидтелемъ этой сцены. Наконецъ, полюбовавшись Надеждой Николаевной, бывшею въ этотъ вечеръ, въ кругу прелестныхъ малютокъ, прекрасне обыкновеннаго, онъ поздоровался съ хозяиномъ. Петръ Алексевичъ былъ радъ гостю, котораго считалъ своимъ другомъ. Замтивъ что Гребенской разстроенъ и хочетъ что-то сообщить ему, предложилъ Николаю Алексевичу идти въ кабинетъ, прося Надежду Николаевну прислать имъ туда чаю.
Гребенской долго сидлъ въ кабинет Петра Алексевича, Надежда Николаевна успла уже уложить дтей, а совщаніе все еще продолжалось, Между тмъ Митя проснулся и плакалъ, ему что-то нездоровилось, вс старанія Надежды Николаевны утшить его были напрасны на этотъ разъ. Взявъ его на руки, она сошла въ гостиную, и остановившись подл попугая, заговорила съ нимъ, попугай тотчасъ подхватилъ ея слова, быстро перепрыгивая черезъ перекладинки клтки. Это заняло ребенка, онъ протягивалъ рученки, желая поймать птичку, вскрикивалъ и смялся. Въ это время Луговскій съ Николаемъ Алексевичемъ вышли изъ кабинета.
Гребенской молча засмотрлся на молодую двушку, но на лиц его еще остались слды недавняго разстройства.
— Вы что-то печальны сегодня, Николай Алексичъ, сказала Надежда Николаевна, обращая свой ясный взглядъ къ молодому человку.
— Нтъ, увряю васъ, Надежда Николаевна, я кажется всегда одинаковъ, промолвилъ Гребенской, невольно потупившись.— Мы съ Петромъ Алексевичемъ все о своихъ длахъ толкуемъ да ничего не придумаемъ…
Въ присутствіи Надежды Николаевны имъ всегда овладвало что-то въ род необъяснимой робости, онъ не могъ сказать ей неправды не покраснвъ, его смущалъ ея ясный, спокойный взглядъ, какъ бы читавшій въ душ каждаго. Надежда Николаевна не добивалась отвта и только покачала головою. Гребенской поспшилъ откланяться.
По отъзд его, Петръ Алексевичъ попросилъ молодую двушку въ кабинетъ и сказалъ ей.
— Бдная моя, добрая Надя, намъ надобно будетъ разстаться, я думаю ухать въ Петербургъ.
— Для чего, mon frè,re? у васъ есть тамъ дла?
— Нтъ, Надя, я долженъ сказать вамъ правду: мое присутствіе здсь вредитъ вашему доброму имени….
— О, я знаю что вы хотите сказать, Пелагея Васильевна уже разказала мн всю исторію, но вдь это такіе пустяки, Pierre, на которые не стоитъ обращать вниманія.
— Какъ пустяки, ma soeur? Ваше доброе имя страдаетъ.
— Ни мало. Что можетъ ему сдлаться, оттого что праздные люди сочинили какую-нибудь сказку? Кто хорошо знаетъ и васъ и меня, тотъ не повритъ этому, а кто вритъ, тотъ не стоитъ нашего уваженія, и намъ до его мнній нтъ дла. Напротивъ, если вы удете или вздумаете оправдывать меня, то этимъ дадите поводъ къ новымъ толкамъ, они убдятся, что мы виноваты и боимся ихъ. Лучше всего, другъ мой, оставить безъ вниманія клевету, и она пронесется мимо.
И несмотря на вс толки и пересуды Надежда Николаевна попрежнему спокойно жила у Луговскаго. Петръ Алексевичъ мало-по-малу возвращался въ свою прежною колею. Онъ съ удовольствіемъ видлъ у себя хорошихъ знакомыхъ, въ числ которыхъ первое мсто занималъ Гребенской, проводившій часто цлые вечера въ Логовин, и все боле и боле привязывавшійся къ Надежд Николаевн. Николай Алексевичъ съ самымъ заботливымъ стараніемъ слдилъ за каждымъ взглядомъ, за каждымъ движеніемъ двушки, желая истолковать ихъ въ свою пользу, и уже мечталъ о будущемъ счастіи, откладывая объясненіе до боле удобнаго случая.
Почти ежедневныя посщенія Гребенскимъ Луговины не остались тайной для сосдей, и послужили поводомъ къ новымъ толкамъ: его провозгласили уже женихомъ Надежды Николаевны, будто бы ловко опутавшей его своими стями, жалли обо участи бднаго молодаго человка, и не знали что длать отъ досады. Невозможно выразить той ненависти, которую поселила Иволгина въ сердцахъ матушекъ, разчитывавшихъ на Николая Алексевича, какъ на выгоднаго жениха ихъ дочкамъ. Сплетни и пересуды долетали и до Надежды Николаевны, и подъ часъ раздражали ее, но сердце, оставалось спокойно, и она боле чмъ когда-либо ршалась посвящать себя дтямъ и заботамъ по имнію.
Такимъ образомъ прошло нсколько мсяцевъ. Настала весна. Луговинъ и Надежда Николаевна были заняты начавшеюся постройкой больницы и школы. Молодая двушка выбравъ свободную минуту, часто ходила смотрть воздвигающіяся зданія, заботилась о всхъ удобствахъ и нетерпливо ожидала окончанія построекъ.
Однажды, возвращаясь съ этихъ построекъ въ сопровожденіи дтей и Гребенскаго, Надежда Николаевна была оживленне обыкновеннаго, она съ жаромъ развивала передъ молодымъ человкомъ свои планы. Гребенской засмотрлся и заслушался.
— Какая вы чудная двушка! невольно воскликнулъ онъ.— Какъ много пользы можете вы принести окружающимъ! Я удивляюсь и завидую вамъ!
— Вмсто того чтобы завидовать, вы сами могли бы принести еще большую пользу, съ вашими средствами, Николай Алексичъ, можно сдлать такъ много хорошаго, отвтила она, чертя зонтикомъ по песку.
Приглядываясь къ характеру Гребенскаго, Надежда Николаевна давно заинтересовалась имъ, да все какъ-то не находила случая разъяснить его себ окончательно, а тутъ онъ самъ вызвался…
— Вы думаете? отвчалъ Гребенской, опуская голову.
Тонъ его голоса какъ-то больно отозвался ей, они шли нсколько времени молча нагорнымъ берегомъ, пробираясь къ мосту. Солнце спряталось уже за избами, вечерняя заря плавно глядла въ тихую воду, жуки начинали жужжать подъ ногами, гд-то звонко запла пночка, и смолкла не докончивъ псни…
— Вы думаете, отчего такое равнодушіе? заговорилъ Гребенской, внезапно оживляясь: — силы что ли нтъ? охоты? настойчивости? умнья? Все это есть… Онъ взялъ ея руку и прямо глядлъ въ глаза.— Вры вашей нтъ! Вотъ чего мн недостаетъ, вотъ чего мн хотлось бы!
— Отчего же вы ее такъ скоро потеряли? сказала она съ участіемъ.
— Оттого… оттого что мн самому не довряютъ… руки связаны, глухо проговорилъ Гребенской.
— Ищите дла тамъ, гд найдете довріе, котораго вполн стоите…
— Гд, Надежда Николаевна, гд его искать? Я не ученый: начинать поздно, я не чиновникъ и не могу быть имъ… я просто земскій человкъ, я ничего не знаю кром нуждъ нашего клочка земли… Помочь я не могу, что же остается длать?..
— Знаете и не можете? съ удивленіемъ перебила Иволгина.
— Вамъ это странно, Надежда Николаевна? Бываетъ время, когда нужны дружныя усилія, чтобы выйдти изъ бды… А если вмсто того всюду разладъ, если люди, не видя общаго дла, дробятся на партіи, враждующія изъ личныхъ интересовъ, что остается человку, который видитъ ошибку? Сложитъ руки, жить для одного себя? Да вдь и этого нельзя, вдь это все и на него падаетъ…
Сами того не замчая, они вошли въ садъ и направились по алле, охваченной сумракомъ, только въ самомъ конц ея виднлся клочокъ неба, да и тотъ синлъ замтно для глаза…
— Да и что за радость жить такъ, еслибы даже удалось застраховать себя?.. Разв легко видть, какъ свои, родные, бросаютъ врную дорогу для блудящаго огонька, который заведетъ ихъ въ болото?..
Они стояли въ конц аллеи, дожидаясь дтей, которыя догоняли ихъ мелкими шажками, рука объ руку, и громко смялись чему-то. Послдній отблескъ зари упалъ на лицо Иволгиной, полное какого-то неяснаго ей самой участія, и заблисталъ въ слезахъ, противъ воли слегка подернувшихъ чудные глаза… Она тихо пожала ему руку и отвернулась, чтобы скрыть свое смущеніе. Глаза молодаго человка блеснули, онъ быстро отнялъ свою руку, и ставъ противъ нея, проговорилъ взволнованнымъ голосомъ.
— Я не говорю чтобъ у меня ршительно ничего не было въ жизни… Но это… это отчасти зависитъ отъ васъ…
— Отъ меня?
— Да, отвчалъ Гребенской,— я еще годился бы куда-нибудь еслибъ женщина подобная вамъ, Надежда Николаевна,— еслибъ вы согласились быть моею женой… Онъ не договорилъ, и не смя взглянуть на молодую двушку, боязливо ждалъ ея отвта.
Надежда Николаевна остановилась въ удивленіи: ее смутило неожиданное предложеніе. Гребенской, видя что она не отвчаетъ, и истолковавъ ея изумленіе въ свою пользу, продолжалъ уже смле:
— Я давно люблю васъ, Надежда Николаевна, и употреблю вс мои силы на то чтобы вы были счастливы. Скажите же, согласны ли вы, скажите мн одно слово… и онъ поднялъ на нее взглядъ, полный силы и мучительнаго ожиданія.
— Врьте мн, Николай Алексичъ, я очень, очень уважаю васъ, взволнованно заговорила Иволгина съ такимъ жаромъ, какъ будто онъ сомнвался въ ея уваженіи:— я отдаю вамъ полную справедливость, какъ самому благородному человку изъ всхъ нашихъ знакомыхъ…
Тутъ голосъ ея прервался, какъ будто она поняла что говоритъ не то, что бы слдовало сказать, и въ то же время со страхомъ почувствовала какъ трудно было бы ей, какъ нерасположена она отвтить такъ какъ желалъ бы онъ. Гребенской уже все понялъ, съ удивительнымъ самообладаніемъ подавилъ горькое чувство, и уже думалъ только о томъ, какъ бы вывести двушку изъ неловкаго положенія. Но Иволгина тмъ особеннымъ чутьемъ, которое развивается у женщинъ въ такія минуты, угадала его состояніе и съ обычною откровенностью, желая какъ-нибудь утшить его, продолжала:
— Вамъ недостаточно одного уваженія, вы стоите быть любимымъ, а я, къ сожалнію, не могу дать вамъ боле дружескаго участія. Не будемъ вспоминать объ этомъ, пусть наши хорошія отношенія не измняются. Я уврена, что вы сами ошиблись въ своихъ чувствахъ ко мн, и отъ души желаю вамъ встртить двушку, достойную васъ, которая полюбила бы васъ такъ, какъ вы стоите быть любимымъ.
— Это ваше послднее слово? тоскливо спросилъ Гребенской.
Иволгина молчала.
— Итакъ, мн остается только въ свою очередь пожелать вамъ много, много счастія, и проститься съ вами, Надежда Николаевна.
— Для чего же проститься?
— Нтъ, не удерживайте меня, теперь мн было бы тяжело оставаться здсь, быть-можетъ я возвращусь. Забудьте и вы что я говорилъ вамъ, прибавилъ онъ, насильно улыбаясь:— я шутилъ, все идетъ хорошо, только я одинъ схожу со сцены, потому что не вижу никакихъ средствъ справиться съ землей, которую надо обрабатывать…
Онъ поклонился ей и вернулся назадъ по той же алле, а Надежда Николаевна тихо взошла въ домъ, передала дтей нян и долго, задумчиво ходила по своей комнат…
Жаль, думалось ей, очень жаль, только не такъ… какъ бы я жалла его… И что за странная мысль шутить въ такую минуту?.. Она отворила окно, которое выходило въ садъ, и подсла къ нему, только теперь придя въ себя и мысленно пробгая недавнюю сцену.
Зачмъ, думалось ей почти со слезами,— зачмъ это такъ разыгралось? Неужели онъ не могъ оставаться просто добрымъ знакомымъ, пожалуй другомъ дома, и какъ тамъ еще?…. Она почти досадовала на него, за то что онъ не могъ…
А ну какъ онъ что-нибудь нехорошее съ собой сдлаетъ, встрепенулась въ ней новая мысль, и я буду причиной?.. Положимъ невольной… Да вдь можно же пересилить себя выйдти за него, можетъ быть современемъ… А какъ нтъ?
Нтъ, я боюсь его, ршалась она немного спустя: — не можетъ быть, не должно быть чтобы жизнь была такъ мрачна, такъ безцльна, какъ онъ говоритъ… Иди я не понимаю… или… просто страшно слиться съ его судьбой…