В. В. Брусянин
В. В. Брусянин
Скорбящий господин
Скорбящий господин
Новелла
Гляжу назад — прошедшее ужасно,
Гляжу вперёд — там нет души родной.
Лермонтов.
Скорбящий господин, Брусянин Василий Васильевич, Год: 1904
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вчера у меня была странная встреча.
Часу в первом ночи я одиноко сидел у круглого столика в одном из ресторанов на Невском. Небольшая комната, тускло озарённая газом, грязноватая и неуютная, с тёмными стенами и потолком, — видимо, не располагала посетителей засиживаться. Кроме меня, у буфета стояли какие-то немцы, ели бутерброды и пили пиво, и какой-то господин со щекой, перевязанной платком, сидел в углу за одинокой бутылкой портера и немилосердно курил.
Весь день мне хотелось быть на людях, весь день я боролся со своими скучными думами, и весь день, и вечер, и в этот поздний час ночи — меня томило желание зрелищ. Мне хотелось шума, говора, смеха, мне хотелось впечатлений, которые могли бы освободить меня от невесёлых размышлений.
К моему столику подошёл невысокий господин в пальто с бобровым воротником, со светлыми волосами, с серыми блестящими глазами на симпатичном, но утомлённом лице. Остановившись около меня, он как-то странно улыбнулся и проговорил:
— А знаете ли, что? — Маша-то ведь умерла… Третьего дня голубку схоронили… Я не видел, как хоронили-то…
Я с большим недоумением посмотрел в лицо господина, припоминая, однако, что где-то и когда-то я видел это красивое лицо с тёмно-русой бородкой и усиками, запомнилась мне также и ещё одна его особенность: он несколько прихрамывал на левую ногу.
— Вы не помните?.. Вы недоумеваете? — начал он снова, и по лицу его разлилась скорбная улыбка. — Припомните-ка скандал-то мой, с месяц тому назад, в кофейной Н… Маша-то, чёрненькая такая, высокая, кудреватая… умерла ведь… ей Богу… Помните, я сидел вот так, примерно, а вы — так (господин развёл руками, желая показать, как мы сидели). Ещё она с каким-то студентом вошла и стала надо мной смеяться… а я… помните, хотел плеснуть в неё горячим чаем, а меня удержал кто-то.
Странный господин с секунду помолчал и потом добавил:
— Умерла Маша… жалко… хорошая была… и живо так скрутило её… Скучно без Маши!
Господин вздохнул, отвернулся, бросил на пол погасший окурок и прошёл в соседнюю комнату. Через дверь мне было видно, как он подошёл к столику в углу комнаты, за которым сидело двое посетителей, и занял свободный стул. Ленивым движением руки он поднёс к губам стакан с пивом и сделал несколько глотков.
Я сидел под впечатлением странной встречи с незнакомцем и припоминал то, на что он намекал.
Месяц тому назад, вечером, я сидел в кофейной Н. Я, кажется, в первый раз и зашёл в это гостеприимное местечко на Невском. Помнится, мне понравилась уютная, небольшая и светлая комнатка. Публики было немного: справа от меня сидели два реалиста и пили чай с миндальными пирожными, немного дальше, в углу, у круглого столика грелись две девушки, всё время перешёптываясь между собой и бросая игривые взгляды на своих соседей, немного левее пил кофе и читал газету военный врач, ближайшим соседом его был тот самый блондин, который так бесцеремонно нарушил моё одиночество в ресторане. В тот вечер он показался мне нетрезвым, в чём было нетрудно убедиться по его устало опущенным, посоловевшим глазам, красно-багровому лицу и нервным движениям рук. То и дело он зажигал спичку и закуривал папиросу, о которой, видимо, скоро и забывал.
В кофейной было тихо. Негромко шептались девушки, вполголоса разговаривали между собой реалисты, по временам в руках врача шелестела газета.
В соседней комнате послышался весёлый мужской голос и сдержанный женский смех. На пороге появилась высокая стройная брюнетка в тёмно-синей жакетке, плотно облегавшей её фигуру. На голове посетительницы была тёмная плюшевая шляпа с высоким бантом и приподнятыми с одного бока полями, где была приколота пунцовая роза, красиво выделявшаяся на фоне чёрных волос, пряди которых оттеняли белизну щёк и красивый маленькие уши. Вслед за девушкой входил юный студент с перетянутой талией, в белых перчатках на маленьких руках и с крошечными рыжеватыми усиками на разрумянившемся от мороза лице.
Я видел, как юная посетительница взглянула в сторону одинокого блондина и, сделав на личике недовольную мину, прикрыла щеку муфтой. По пути она лукаво улыбнулась сидевшим девицам и тихо проговорила:
—Здравствуй, Надя!
Одна из девушек кивнула ей головой и улыбнулась, слегка подмигнув в сторону одинокого блондина. Стройная брюнетка оглядела меня весёлыми блестящими глазами и села на стул у соседнего столика. Кавалер её присел рядом с нею, снял фуражку, пригладив рыжеватые, коротко остриженные волосы, и что-то приказал подскочившему к нему официанту.
Я заметил, что вошедшая брюнетка старалась усесться так, чтобы скрыть своё лицо от блондина, но она не заметила висевшего напротив зеркала, в котором отражался весь её бюст. Я посмотрел в лицо своего одинокого соседа и удивился происшедшей в нём перемене. За минуту перед тем сонное и апатичное, оно теперь как-то странно оживилось: в то время, как широко-открытые, изумлённые и довольные глаза весело улыбались, в углах рта появилась недовольная, презрительная усмешка. Спустя минуту я видел, какими злыми глазами смотрел он на кавалера моей соседки. Он, видимо, с большим трудом скрывал даже от самого себя охватившее его волнение. С каким-то волнением боролась и стройная брюнетка. Она что-то тихо говорила своему кавалеру, прося его о чём-то, и всё время стараясь скрыть своё лицо от блондина. Меня заинтересовала эта немая сцена и, заслонившись листом юмористического журнала, я стал наблюдать.
— Оставь… что же тебе? Пусть, — негромко проговорил студент, видимо, стараясь успокоить свою собеседницу.
Прошло минут пять, в течение которых я наблюдал крайне странную и любопытную сцену.
Девушка успокоилась, низко наклонив голову и медленно отхлёбывая ложечкой чай, она всё время что-то рассказывала своему кавалеру вполголоса. Блондин же, напротив, не был покоен: глаза его перестали улыбаться, исчезло в них и мимолётное изумление и радость, теперь он уже злобно смотрел в сторону недавно появившейся парочки, и всё лицо его, с характерно выступившей вертикальной жилой на лбу, стало совсем злым.
Он тихо поднялся, обвёл присутствовавших рассеянным взглядом, запахнул полы пальто и медленно направился к столику, за которым сидели девушка и юный студент. Немного прихрамывая на левую ногу, он подошёл к моим соседям и, положив руки на спинку стула, на котором сидела девушка, тихо проговорил:
— Я три раза заходил к тебе, Маша, и всё не заставал… Я писал тебе…
В его голосе слышались мягкие и нежные нотки, но девушка, должно быть, испугалась этого голоса, вздрогнула, выронила из руки ложку и немного подвинулась в сторону вместе со стулом.
— Ну, так что же, что не застали? — наконец проговорила она. — Меня не было дома, я уезжала.
— Неправда, я дня два тому назад заходил к тебе и не застал, и ты была дома… А в воскресенье встретил тебя на Морской, ты вот с этим господином ехала…
— Ну, так что же вам-то? — быстро спросила девушка, прерывая поток упрёков, которые ей, очевидно, не нравились.
— Как что же? — с удивлением в голосе спросил тот.
— Ах, оставьте меня, пожалуйста… идите себе и кушайте кофе, — недовольным тоном ответила она и умоляющими глазами посмотрела в лицо своего кавалера, который всё время спокойно рассматривал непрошеного и навязчивого собеседника.
— Маша! — воскликнул блондин. — Отойдём сюда… только на минуту, вот сюда к столику… я тебе только пару слов скажу, — продолжал он, отступая на шаг от столика моих соседей.
— Зачем я к вам пойду? Уйдите, пожалуйста, — ответила та резко.
— Маша! Маша! — ещё раз позвал девушку блондин, потом минуту постоял покойно, с печалью в глазах глядя на Машу, и тихо отошёл к своему столику.
Я видел, с каким нервным порывом руки опустил он сахар на дно только что принесённого слугой стакана с чаем, сел, что-то прошептал про себя и опустил глаза книзу. Всё время губы его шевелились, лицо то бледнело, то вновь заливалось краской. Наконец, он шёпотом, но довольно явственно, проговорил:
— Гадина подлая!..
В кофейной водворилась какая-то странная тишина. Всех нас, присутствующих, разумеется, заинтересовала эта сцена, и, вместе с тем, чувствовалась какая-то неловкость быть свидетелем случайно разоблачённой интимной стороны жизни.
Реалисты, предвидя скандал, расплатились и поспешно вышли, покашливая и застёгивая шинели. Моя соседка также начала торопить своего кавалера уйти, но тот удерживал её, успокаивая, что всё кончится благополучно.
— Тебе со мной нечего бояться, — проговорил он довольно громко и ухарски глянул в сторону блондина.
Минут пять спустя девушка и студент поднялись и, весело болтая о чём-то и смеясь, направились к выходу. Перед ними стоял блондин со стаканом чая в руках. В его глазах светилась какая-то дерзкая решительность, бледные губы трепетали.
— Маша! Только на пару слов… не больше, — говорил он, обращаясь к девушке.
— Оставьте меня! Позвольте пройти! — взвизгнула та.
— Прошу вас посторониться, — промолвил взволнованным голосом студент, стараясь заслонить свою спутницу.
— Маша! Только на пару слов!
— Оставьте! — громко крикнул студент и тихо отстранил рукою блондина.
Тот попятился, громко выругался и занёс было руку со стаканом, чтобы плеснуть чаем в лицо девушке, но какой-то господин, входивший в это время в кофейную, удержал его, и стакан расплескался в руках негодующего блондина.
Минуту спустя, в кофейной Н. всё было спокойно: врач принялся за газету, девушки опять зашептались о чём-то, с неудовольствием посматривая в сторону нашумевшего посетителя. Последний быстро расплатился, не докончив своего стакана, конфузливо опустил глаза и вышел.
Всё время, пока вспоминалась мне эта, пожалуй, обычная сцена человеческих недоразумений, я смотрел чрез дверь на странного незнакомца и думал о Маше.
Всё это было так недавно, какой-нибудь месяц тому назад. Я сидел в светлой уютной комнатке, смотрел на высокую стройную брюнетку в шляпке с пунцовым цветком, а теперь я знал, что она уже умерла, и прихрамывающему господину некого просить уделить минутку ‘на пару слов’. Полчаса тому назад он такими печальными глазами смотрел на меня, когда говорил: ‘Маша-то умерла… умерла моя голубка’. Печальным и достойным сострадания смотрел он и тогда, когда сидел со своими товарищами за бутылкой вина, вероятно, с желанием найти покой душе на дне этой бутылки. Сидел он, перекинув ногу на ногу, понурив голову и блуждая печальными глазами где-то далеко-далеко. Один из его собеседников что-то рассказывал, и он как будто слушал его, но, казалось, не слышал того, о чём говорилось: он думал, что было видно по его задумчиво-скорбному лицу.
Никто не ошибся бы, если бы сказал про него в эту минуту: ‘Вот человек, переживающий тяжёлую душевную муку’. Он казался таким, он в действительности был скорбным. Он любил покойную Машу, но смерть её не начало драмы, а последний акт её: драма началась ещё при жизни девушки. Несколько лет Маша и он жили дружно, любили друг друга, и бездомная девушка, несмотря на свою тяжёлую, порочную профессию, любила бескорыстно, своими ласками скрашивая одинокие дни такого же как и она бездомного неудачника, который теперь оплакивает свою утрату. А он? Он был счастлив с Машей, он шёл к ней, побуждаемый и страстью, и желанием отдохнуть от сумятицы жизни. Кто знает, может быть, у Маши, в её неуютной, убого-нарядной комнате, быстро пролетало время, когда два бобыля-бессемейника, отдыхая вдвоём, не замечали долгих томительных часов, забывая о своём одиночестве под ласками недолгого призрачного счастья. Сердце капризно, призраки мимолётны: в каждую минуту жизни человека подстерегает несчастье.
Блондин поднял голову, повернул лицо в мою сторону — и глаза наши встретились. Может быть, праздное любопытство прочёл он в моих глазах, в его же взоре я прочёл глубоко-скорбное выражение. Я смутился и взял со стола газету.
— Вы позволите мне сесть с вами?
Я поднял глаза: это был он. Он спокойным взором смотрел мне в лицо, ожидая ответа. Я указал на свободный стул возле столика.
— Выпьемте портера, — предложил он, опускаясь на стул.
Я начал было отказываться, ссылаясь на поздний час ночи, но он так умоляюще посмотрел на меня, что мне было совестно отказать ему, и я согласился.
— Тоска, знаете ли, страшная тоска, — тихо проговорил он. — Слушай, Тимофей, дай нам портера, — вдруг обратился он к лакею, а когда последний скрылся, он снова начал. — Места не могу себе найти… так скверно. Ведь я так любил её… Машу-то… покойную-то Машу. Помните, та, что была к кофейной Н.?..
— Да, я помню её, — отвечал я.
— Ведь и я помню вас: вы тогда видели всю эту глупую сцену, — перебил он меня.
Не дожидаясь моих вопросов, он рассказал мне все события, последовавшие после сцены в кофейной, и события эти, разрастаясь изо дня в день, переплетаясь и запутываясь, изменили обычное течение его жизни.
Его попытки объясниться с Машей не ограничились сценой в кофейной. На другой день утром он посетил свою возлюбленную на квартире, но хозяйка, отворившая ему дверь, встретила его очень нелюбезно: не впуская его в квартиру, она поторопилась сообщить ему, что жилицы нет дома, и что она ещё с утра уехала. Нетерпеливо жаждущий этого свидания, конечно, не поверил лгунье-хозяйке, зная привычку Маши спать до двенадцати и до часу дня, особенно после бурно проведённой ночи. Но что же оставалось ему делать, когда перед его носом захлопнулась дверь? Он ушёл, досадуя и тоскуя. Тоска, впрочем, оказалась сильнее досады: несчастный понял, что в отношениях Маши к нему произошло что-то серьёзное, начало чему только теперь, а каков будет конец? В тот же день, вечером, он снова звонил в квартиру, где жила Маша: результат был тот же, что и утром. То же было и в следующие два дня.
— Смутилась тут моя душа, скажу я вам… и точно я сразу утратил что-то дорогое-дорогое. Я перестал ходить на службу, сказавшись больным, а болел я в то время не на шутку, только так, знаете ли, невидимой болезнью: в душе моей она была, болезнь-то эта… А кто её там увидит: ещё не поверят!
Собеседник мой как-то нервно произнёс последнюю фразу, и мне стало жаль его, одинокого, ищущего, перед кем бы излить свою скорбную душу.
Отпив из стакана несколько глотков пива, он продолжал:
— Перестал я ходить к Маше: вижу, что попытки мои ни к чему ни приведут. Утром, как встану с постели, так и пойду бродить по городу: ищу всё, знаете ли, шумных мест. Так, бывало, целый день проходишь по Невскому: позавтракаешь и опять ходишь, пообедаешь и опять. Вечером хожу и присматриваюсь к публике: думаю, не встречу ли Машу — и опять бесплодно… Начинаю пить с горя — и вино не действует… Заходил несколько раз к знакомым и скоро уходил от них: тоской своей и на них хандру наводишь… Заходил было и к девицам знакомым: всё о Маше расспрашивал — и ничего не узнавал. Бежал от них: оставаться у них было противно. Только не вынес мучений и как-то вечером решился опять попытать увидеть Машу: над самолюбием-то моим желанье увидеть её взяло верх. Прихожу, звоню. Отпирает мне дверь всё та же старая карга, хозяйка. Спрашиваю. Тут-то я и узнал всё. ‘Приказала, — говорит, — она вам, Николай Петрович, долго жить’. — ‘Как, — спрашиваю, — умерла?’ — ‘Да, — говорит, — вчера хоронили’. Воспаление лёгких схватила она и на третий день Богу душу отдала… Пошёл я и пошёл… Сначала как сумасшедший ходил и не знаю, где я был в эту ночь и где ночевал… Очнулся я утром на набережной: на лавке заснул… Знаете, там гранитные лавочки есть? Забежал я в ресторан, подкрепился и пошёл опять к хозяйке, чтобы узнать, где Машу схоронили, а оттуда на Смоленское. Приезжаю на кладбище и спрашиваю, где схоронили Машу Столярову. ‘Не знаем, — говорят, — такой не было. Да кто она была-то?’ — спрашивают. Говорю, разумеется. — ‘Эге, — говорят, — по этому трудно отыскать: они, гулящие-то, всё так: в жизни-то она, для господ-то, Маша Столярова, а по настоящему-то, по паспорту-то, Пелагея Серёдкина, или ещё там как-нибудь’. Походил я по кладбищу, посмотрел на могилки, где схоронили покойников в последние дни. Ну, да что же отыщешь: над всеми одинаковый холмик, разве только, что один за оградкой, а другие просто: рядком, рядком, рядком…
Собеседник мой смолк, поник головой и задумался: в утомлённых впалых глазах его показались слёзы. Сердце моё сжалось: он был так жалок в эту минуту.
— Так я и не видел Маши после того, как в кофейной надоедал ей, — вдруг промолвил он и поднялся.
На пустынном Невском горели газовые фонари, когда мы с незнакомцем вышли из ресторана. Была пасмурная холодная ночь. Небо сумрачным сводом опрокинулось над столицей. Неприветливо выглядел в этот час ночи шумный, блестящий проспект, теперь безлюдный и мрачный.
Кое-где стояли одинокие извозчики, поджидая седока. Унылые городовые дремали на постах. Дворники чистили панели. Раздавались шаги редких прохожих. Изредка доносился говор, смех. Нас перегнала шумная толпа гуляющих. Все были веселы, говорили о чём-то и смеялись. Скоро эта шумная толпа скрылась за углом. Одинокая девушка шла навстречу. Как тень, тихо двигалась она в полумраке ночи, поравнявшись с нами, посмотрела на нас, на секунду приостановилась, потом тихо-тихо пошла по панели.
— Да-а… мне ведь сюда надо, — как бы очнувшись, проговорил мой спутник и приостановился. — Я на Фонтанке живу… Прощайте… Уж извините меня…
Он пожал мою руку и направился через проспект на противоположную сторону.
Скоро его одинокая фигура потонула в полумраке холодной петербургской ночи.
Источник: Брусянин В. В. Ни живые — ни мёртвые. — СПб.: Типо-литография ‘Герольд’, 1904. — С. 145.
Оригинал здесь: Викитека.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, март 2012 г.