‘Русское Богатство’, No 4, 1912
Скиталец. Рассказы. Том третий, Скиталец, Год: 1912
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Скиталецъ. Разсказы. Томъ третій. Книгоиздательство ‘Освобожденіе’. Спб. (безъ года). Стр. 261. Ц. 1 р. 25 к.
Странный писатель, любопытный какъ психологическій феноменъ. Изъ каждой строки его произведеній сквозитъ простой, честный, скромный человкъ. Каждая строка его произведеній свидтельствуетъ о томъ, что этотъ честный, скромный человкъ оттиснутъ куда то на задворки писателемъ крикливымъ, сочиняющимъ, нелпо самомнительнымъ. Писатели часто въ своихъ книгахъ бываютъ лучше, чмъ въ жизни, у Скитальца на оборотъ. Живой человкъ, скрытый подъ псевдонимомъ, привлекаетъ вс симпатіи, онъ любовно относится къ жизни и хочетъ знать ее въ ея подлинности, но псевдонимъ душитъ его, оглушаетъ сумбуромъ, становится между нимъ и жизнью, выдаетъ себя за него.
Онъ не знаетъ оттнковъ. Онъ владетъ только превосходной степенью, врне, она владетъ имъ. Вотъ, напримръ, голосъ баса. Когда онъ заплъ, то звукъ всего хора ‘потонулъ въ странномъ густомъ и тяжеломъ звук: словно слегка ударили въ громадный колоколъ, и его густой, сотрясающій все звукъ поплылъ надъ человческими голосами хора. Глаза всхъ невольно обратились на мужика, изъ его груди, угрожая раздавить весь хоръ, тяжко лился нечеловчески густой звукъ. Словно мдное бревно вылзало изъ его разинутой пасти и упиралось въ слушателя, и казалось, что оно, прижавъ его къ стн, раздавитъ. И являлось опасеніе, что тяжкій, чугунно-мдный звукъ, выпирая изъ огромной груди старика, можетъ разорвать его короткую, мощную шею’. И дальше въ такомъ же род: огромный, страшный, могучій, обширный — точно все дло въ томъ, чтобы перечислить вс громогласныя прилагательныя.
Вотъ нсколько мужскихъ портретовъ:
Кузнецъ, герой разсказа ‘едоръ Иванычъ’: ‘Въ это мгновеніе онъ былъ замчательно картиненъ и по своему красивъ: высокій, статный, широкоплечій, въ синей грязной блуз и высокихъ сапогахъ, онъ стоялъ передъ ними въ энергичной, уничтожающей поз. Лицо у него было смуглое, окаймленное черной подстриженной бородой, черные цыганскіе глазищи горли изъ подъ густыхъ бровей, густые черные волосы какъ бы встали дыбомъ и сдвинули на затылокъ промасленный картузъ, и весь едоръ Иванычъ, черный, грязный, мечущій искры изъ глазъ, казалось, горлъ какимъ-то внутреннимъ огнемъ’.
Желзовъ изъ разсказа ‘Сумерки’: ‘Чрезвычайно интеллигентное лицо съ тонкими красивыми чертами и выразительными умными глазами. Тлодвиженія его были коротки, тверды и самоувренны. Онъ всегда былъ спокоенъ и сдержанъ, никогда не выходилъ изъ себя, не размахивалъ руками, никогда не терялся, былъ находчивъ и сообразителенъ. Въ голов его было всегда ясно и свтло’.
Свтозаровъ изъ того же разсказа’: ‘У него и наружность была ‘героическая’. Это было полное олицетвореніе мужской красоты. Онъ былъ саженнаго роста и въ толп казался великаномъ. Густые вьющіеся волосы пепельнаго цвта представляли собою настоящую львиную гриву и волнами падали до плечъ. Небольшая, но густая борода обрамляла его поразительно блое лицо, освщенное большими карими, прекрасными глазами. Блоснжная мужественная шея и алыя губы подъ курчавыми усами сводили съ ума всхъ барышень и дамъ, даже мужчины любовались его красотой. Но если онъ чмъ особенно обращалъ на себя вниманіе, такъ это своимъ феноменальнымъ голосомъ. У него былъ ‘благоухающій’ басъ такой красоты и силы, что, когда онъ плъ, казалось, что поетъ цлый хоръ или гудитъ католическій органъ’. Кажется, довольно? Но авторъ находитъ нужнымъ добавить: ‘Онъ участвовалъ въ любительскихъ концертахъ и изумлялъ всхъ силой своего необыкновеннаго голоса’. Ну, еще бы.
Самое ужасное въ этихъ олеографіяхъ то, что он не даютъ никакого представленія о дйствительно существовавшемъ человк. Он ‘всеобщія’, можно никогда никого не видть — и сочинять этихъ Свтозаровыхъ, вс они будутъ похожи другъ на друга и ни на кого не похожи: какъ восковые красавцы въ витрин парикмахера.
И природа похожа на людей у Скитальца. Онъ любитъ ее, конечно, любитъ ея правду. Но говоритъ о ней только неправду, ибо шаблонъ есть ложь. Вотъ ночь въ Харьков: ‘Весенняя южная ночь давно уже спустилась надъ шумнымъ городомъ. Вдоль темныхъ улицъ золотыми цпочками блестли фонарные огни. Огромный городъ, объятый, окутанный черной ночью, казался бездной, на дн которой что то глухо рокотало. По черному полю мглы, казалось, въ безпорядк были разсыпаны золотистыя точки огней. Мощной, стихійной силой вяло отъ этой ночной картины’. А вотъ море: ‘А навстрчу, подавляя своей мощной шириной, уже мчалось безпредльное, море. Казалось, оно дышало. Синія тяжелыя волны вздымались лнивою зыбью. Море звенло и пло. Величаво, какъ органъ, гудло оно свою торжественную пснь. Въ ней говорилось о тайнахъ міра, о вчности неизмнной природы, о ничтожеств людей и людского счастья’. По истин не море, а океанъ пошлости. Какимъ, правдивымъ по сравненію съ этими описаніями ‘природы’ кажется изображеніе лтняго утра, которое прочиталъ г. Скиталецъ въ рукописномъ школьномъ журнал: ‘Все проснулось отъ улыбки солнца: встрепенулся ласковый втерокъ и зашевелилъ листочками на деревьяхъ, зеленый лсъ закачалъ тихо своими верхушками, серебристая роса заблестла на солнц, чирикнулъ чижъ, отозвалась гд-то овсянка, и лсъ огласился тысячью голосовъ. Вотъ лучъ весело заигралъ на зеркальной поверхности пруда: шаловливый втерокъ кинулся за нимъ и разбудилъ сонный прудъ’. Не оригинально, конечно и по дтски наивно, но вдь и по дтски свжо. А у Скитальца никогда, ни въ людяхъ, ни въ картин природы, ни въ отдльномъ слов не чувствуешь свжести. Онъ жаждетъ ея — и не обртаетъ. Также напрасно, съ той же печальной безнадежностью по истин трагической онъ твердитъ старыя интеллигентскія банальности: ‘Вся Россія — такая она милая, а люди ея хороши главнымъ образомъ своею безалаберностью и отвращеніемъ къ порядку. Ну, пусть она, Россія некультурна, много тамъ всякаго свинства, ужаса и рабства, но вдь все это утопаетъ въ страданіи, въ массовыхъ мукахъ, а недостатки русскаго обывателя искупаются тми истязаніями, какимъ его подвергаютъ’. Вотъ какъ просто: будемъ пребывать въ ‘свинств и рабств’ и радоваться, что ‘массовыя муки’ снимаютъ съ насъ отвтственность за всякую неряшливость — моральную и иную. А на культурномъ запад ее все таки чувствуютъ — и обыватель, и художникъ. Вотъ г. Скиталецъ пишетъ о швейцарцахъ: ‘далеко ушли они отъ насъ: вдь они были свободны въ то время, когда русскихъ били еще только на рк Калк и когда вчно дравшіеся между собой удльные князья были раздавлены ‘задами тяжкими татаръ!’ Героическія времена борьбы за родину и свободу давно отошли здсь въ область исторіи. Нтъ великихъ бдствій, нтъ великихъ страданій. Не нужно Вильгельма Телля’. Все это, конечно, очень глубоко и оригинально, но дло вотъ въ чемъ: вдь битва при Калк была примрно за сто лтъ до Вильгельма Телля. Хоть бы въ Иловайскаго заглянулъ г. Скиталецъ. Вотъ западный беллетристъ счелъ бы такія разглагольствованія при такихъ знаніяхъ просто неприличными. А у насъ можно: мы ‘милые чеховскіе герои’, мы ‘выше культурныхъ мщанъ’, и потому мы можемъ гулять веселыми ногами по всемірной исторіи.
Въ другихъ областяхъ Скиталецъ боле точенъ. Поражаетъ, напримръ, та обстоятельность, съ которой трактуется въ его произведеніяхъ отношеніе его героевъ, къ спиртнымъ напиткамъ.
Разсказъ ‘едоръ Ивановичъ’: ‘Вотъ это хорошо вы сдлали, что водки то захватили… Онъ смачно выпилъ большую рюмку’… Разсказъ ‘Родной’: ‘Если онъ служитъ въ хор, то непремнно начинаетъ пьянствовать’. Разсказъ ‘У Дормидошки’: ‘На стол…. красовалась допитая бутылка водки. Всмъ хотлось еще выпить’. Разсказъ ‘Гаркуша’: ‘Сидимъ у него въ стогу… вокругъ четвертной бутылки и пьемъ по очереди’. Очеркъ ‘Современникъ Пушкина’: ‘полъ-окомъ оказался изрядный графинчикъ вина прямо изъ бочки, стоившій всего пятнадцать копеекъ… Онъ пилъ желтоватое вино изъ такого же графинчика какъ и мой’. Очеркъ ‘Давосъ’: ‘Нсколько большихъ кружекъ мюнхенскаго пива’. Очеркъ ‘Виллафранка’: ‘Пьемъ ‘грогъ-америкенъ’, отъ котораго языкъ развязывается, а мысли и ноги путаются’. Черезъ три страницы: ‘Мы позволили себ здсь дорогой напитокъ — русскую смирновскую водку, которую теперь можно встртить только заграницей. Пьемъ эту драгоцнность экономно: не больше, какъ по дв рюмки. Кром водки подаются дв бутылки краснаго вина’. Разсказъ ‘Сумерки’: ‘Мысъ Жедзовымъ сидли въ моей комнат и пили вино. Раскупоренный боченокъ стоялъ на полу, а на стол былъ большой графинъ, изъ котораго желзовъ вылилъ воду и вмсто нея налилъ вина’. Разсказъ ‘На лон природы’: ‘Взобравшись на косогоръ, я прислъ отдохнуть и сталъ мечтать о томъ, какъ хорошо было бы, если бы по большой дорог изрдка встрчались павильоны мстнаго пивного завода съ холоднымъ боченочнымъ пивомъ’.
Кажется, убдительно. Вотъ какъ длится вниманіе автора между боченочнымъ пивомъ и битвой на Калк. Въ разсказ о цнахъ въ кишиневскомъ винномъ погребк онъ точенъ, но разсказываетъ о комъ то, кто ‘изучаетъ премудраго Сираха’. Это не мелочи, это серьезно. Наша старая литература была не такова. Не только писатели изъ высшаго общества, но и разночинцы были люди, умвшіе цнить знаніе. Достоевскій не имлъ въ дтств гувернантокъ, но сравнить хотя бы французскія фразы его героевъ съ такими напримръ жемчужинами въ язык г. Скитальца: ‘у берега стоитъ на якор мое ‘бато’, точно ‘бато’ не значитъ просто лодка, или: ‘мы живемъ въ гостинниц Maison D’or (Золотой Домъ’), Отчего такіе перлы невозможны, напримръ, даже у ныншняго Горькаго, которому поклоняется Скиталецъ? Оттого, что Горькій знаетъ цну культуры, учится, охраняетъ себя и свое дарованіе. А Скиталецъ давно пропустилъ между пальцевъ то немногое, что было ему дано — и никто въ этомъ не виноватъ, кром него самого. Но онъ этого не хочетъ знать, драпируется въ тогу учителя жизни, обличаетъ насъ въ томъ, что мы стали рабами, а онъ одинокъ между нами и уходитъ отъ насъ въ горы:
Съ горъ я сойду силачомъ
И — драгоцнную ношу —
Слово, какъ пламя и громъ
Я принесу Вамъ и брошу.
Помилуй Богъ, какъ торжественно. Впрочемъ въ добрый часъ, можетъ быть въ горномъ одиночеств Скиталецъ одумается и пойметъ, какъ далеки его бдныя, коротенькія, скучныя слова отъ грома и пламени…