Сказка о нкоемъ православномъ покойномъ мужичк и о сын его, Емел-дурачк.
ЛЮБЕЗНЫМЪ БРАТЬЯМЪ МОИМЪ НА ЭТОМЪ СВТ И НА ТОМЪ, КАРЛУ, ЛЬВУ и ПАВЛУ.
‘СЕЙ
РУССКОЙ ПОЛНОЙ СКАЗКЪ
КОНЕЦЪ.’
В. ДАЛЬ
Сказка о некоем православном покойном мужичке и о сыне его, Емеле-дурачке, Даль Владимир Иванович, Год: 1834
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Везетъ счастье безтолковое, везетъ хитрость пронырливая людская и всякая кривая неправда, везетъ часомъ и просто дурь нагольная, глупость простоволосая! И на что же, скажите, придумали люди умъ да разумъ, и придираются, доискиваются совсти, какъ бывало Соломонида, кума моя, поскребышковъ изъ квашни порожней, и докучаютъ и себ, и людямъ? По нашему: день прошелъ, такъ и спать пошелъ, день разсвлъ, — всталъ да полъ, а кто поспоритъ со мной, станетъ поперечить, тому скажу я сказку про нкоего православнаго, покойнаго мужичка и про сына его, про Емелю дурачка, а кума придакнетъ, скажетъ: и встимо, родимый, отъ ума лишняго и чернокнижество родилось, а совстный, примолвитъ сватъ Демьянъ, и изъ-за сытнаго стола голодный встаетъ!
Стояла, на рк судоходной, слобода, въ слобод той жилъ старикъ и при немъ три сына: двое умныхъ, а третій дуракъ. Умныхъ не станемъ мы называть по имени, умниковъ на бломъ свт много, всхъ не докличешься, не дозовешься, а дурака звали Емелею, Емелею дуракомъ. Старикъ умныхъ двухъ сыновей своихъ оженилъ, а Емел наказалъ оставаться холостымъ, покуда разв не проглянетъ душою, не поумнетъ. ‘Пусть будетъ бда,’ говаривалъ старикъ: ‘не было бы грха, чтобы не было, чего добраго, его масти приплоду!’ А когда наконецъ старикъ тотъ задумалъ умирать, то раздлилъ вс пожитки свои и скотину на дв равныя части, умнымъ сыновьямъ своимъ, и оставилъ, кром того, всмъ тремъ, и Емел то же, по сту рублевъ, а самъ, преставившись, вознесся душею въ вчность. Сыновья умные поплакали, дуракъ голову почесалъ, а потомъ похоронили они отца своего, съобща, честно и порядочно, со всми должными обрядами.
Братья умники, потолковавъ между собою вдвоемъ, сказали дураку: ‘Послушай, Емеля, отдай ты намъ деньги твои, сто рублевъ, мы пойдемъ съ братомъ въ городъ торговать, а когда, по благословенію въ Боз почившаго отца и родителя нашего, приторгуемъ великіе барыши, то купимъ теб красный кафтанъ, красную шапку и красные сапоги! А ты, тмъ часомъ, сиди дома, оставайся хозяиномъ, да слушайся невстокъ своихъ и длай все, что они теб велятъ!’
Емеля, которому страхъ хотлось пройтись по слобод въ красномъ кафтан, красной шапк и красныхъ сапогахъ, деньги отдалъ братьямъ, и охотно на все согласился. И такъ, братья похали, а онъ остался съ невстками. Емеля весь Божій день лежалъ на полатяхъ, либо на печи, и только посуливъ ему луку, да толокна съ квасомъ— до чего онъ былъ страстный охотникъ и докъ за семерыхъ, — могли допроситься невстки, чтобъ онъ пособилъ имъ по хозяйству.
—‘Поди, Емеля дурачокъ,’ сказали они ему однажды: ‘принеси-ка воды!’ А дло было зимою, и стужа православная! -‘А вы что?’ отвчалъ Емеля. — ‘Какъ, что?’ сказали невстки: ‘наше дло бабье, ты знаешь, что кошка съ бабой всегда въ изб, а мужикъ да собака завсегда на двор, теб не слдъ въ изб, на печи, валяться! Видишь какой морозъ на двор, тутъ не только баб, и мужику впору выйти, а мы теб луку да толокна съ квасомъ припасемъ, а если не пойдешь, такъ скажемъ мужьямъ нашимъ, они теб тогда не справятъ ни красной шапки, ни краснаго кафтана, ни красныхъ сапоговъ.’— Услышавъ такія лестныя и убдительныя рчи, слзъ Емеля съ печи, одлся, обулся, взялъ ведра, топоръ и пошелъ по воду. Пришедъ на рку, прорубилъ онъ пролубъ сажени въ дв и примрялъ топорищемъ по коромыслу, не тсно ли будетъ въ оба ведра воды зачерпнуть? Наконецъ сладилъ, воды набралъ, ведра поставилъ на ледъ и глядлъ, почесывая голову, въ полынью свою. Вдругъ въ ней всплыла большая щука. Щука въ полынь, умному, въ руки не дается, а Емеля, съ дуру, засучилъ рукавъ, прислъ, запустилъ руку въ полынью и — вытащилъ щуку! — ‘Начто ты меня поймалъ?’ спросила щука, когда Емеля сталъ сажать ее за пазуху. — ‘Какъ, начто!’ отвчалъ Емеля: ‘отдамъ тебя невсткамъ, такъ он сварятъ тебя, а я тихонько унесу да съмъ, да закушу толокномъ съ квасомъ, да лукомъ! Ты, чай, не знаешь, что у меня будетъ ныньче лукъ и толокно?’ — ‘Знаю,’ отвчала щука: ‘а начто же теб меня, когда у тебя будетъ и лукъ, и толокно?’ — ‘Толокно толокномъ,’ отвчалъ дуракъ: ‘и лукъ лукомъ, и квасъ квасомъ, а ты таки поди въ корчагу!’ — ‘Пусти меня,’ просилась щука: ‘я за это исполню всякое и любое твое желаніе!’ — Это не худо, подумалъ дуракъ. — Да дло въ томъ: жилъ-былъ мужикъ въ бд крутой и посулилъ всмъ угодникамъ, по обту, поставить по гривенной свч — а когда выпутался общанникъ нашъ, такъ говоритъ: не дамъ, подите, ищите на мн! такъ и я отпущу тебя тогда, когда ты мн сперва службу отслужишь, не прежде, когда рожь, тогда и мра! — ‘Положи же меня опять,’ отозвалась щука: ‘на самый край полыньи, чтобы я по крайней мр могла доставать носомъ воду и въ жабры выпускать ее, а самъ поди на берегъ, оглянись на вс четыре стороны и, если увидишь галку блохвостую, то подойди потихоньку и поймай ее такъ же искусно, какъ ты поймалъ меня, посади ее за пазуху и скажи: по щучьему велнью, по моему прошенью, перекинься галка двуногая, блохвостая, въ чертёнка двурогаго, чернохвостаго, а что дальше будетъ, самъ увидишь, но меня въ пролубъ посадить не позабудь, если же я усну на льду, такъ теб худо будетъ!’
Емеля вышелъ на берегъ, оглянулся и увидлъ на земл чернилицу, въ которой стояло блое перо и отъ втра повертывалось. Земскій исправникъ, пріхавшій въ слободу на слдствіе, по доносу, который былъ имъ отысканъ и узнанъ въ печатномъ предсказаніи Мартына Задеки, гд сказано, что въ Россіи скрываются еще великія сокровища,-Земскій исправникъ этотъ привезъ, для слдственнаго дла, изъ узднаго города чернилицу, далъ ее подержать писарю волостному, а тотъ, ознобивъ съ нею руки, поставилъ ее на снгъ, а самъ дулъ въ кулаки и проминался. Емеля счелъ чернилицу съ блымъ перомъ блохвостою галкой, онъ снялъ съ головы шапку, подкрался къ птах ползкомъ и благополучно ее накрылъ. Не усплъ онъ вынуть чернилицу изъ-подъ шапки, ровно соловья изъ-подъ лучка, и вымолвить заклинаніе: по щучьему велнью, по моему прошенью, перекинься галка двуногая, блохвостая, въ чертёнка двурогаго, чернохвостаго — какъ въ рукахъ у него зашевелилось и выползъ изъ чернилицы смуглый, рогатый, чернохвостый чертенокъ! Емеля дурачекъ поймалъ его, какъ зайченка, за заднія лапки, и хохоталъ, бока надсадилъ, кишки порвалъ, когда тотъ началъ хрюкать и визжать поросенкомъ, рваться и проситься на волю, къ земскому. — ‘Пусти меня,’ говорилъ чертенокъ: ‘я теб за это, чего ни пожелаешь, все сдлаю!’ — ‘Врешь,’ отвчалъ Емеля: ‘обманешь, въ лсъ уйдешь, сулилъ панъ шубу, да не далъ, а слово его и тепло, да не гретъ! Пойдемъ-ка вмст на полынью, потолкуй тамъ съ кумой, со щукой, либо я тебя утоплю, а ее на берегъ закину, либо дадите напередъ что посулите!’
—‘А что бы ты пожелалъ себ?’ спросилъ чортъ: ‘проси съ меня службу троякую, пожелай въ три раза, чего хочешь!’
— ‘Напередъ,’ сказалъ Емеля: ‘чтобы у меня всегда было въ волю луку, квасу и толокна, потомъ, чтобы всякая работа, къ какой меня невстки, или другой кто ни приставятъ, сама собою длалась, а еще въ третьихъ…. а въ третьихъ, еще луку, квасу и толокна!’
— ‘Все это передъ тобою,’ захрюкалъ чертенокъ: ‘помни только заговоръ, который теб скажу: по щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, будь то и то, и будетъ.’ — ‘Попытаемся,’ сказалъ Емеля. ‘По щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, луку, квасу и толокна!’ Все явилось. ‘Ладно,’ сказалъ онъ: ‘сытъ, не хочу больше! Всегда ли такъ будетъ?’ — ‘Всегда,’ отвчалъ чертёнокъ. Емеля теперь отпустилъ чертенка на волю, посадилъ щуку въ пролубъ, сталъ передъ своими ведрами, которыя тмъ часомъ примерзли ко льду, такъ что онъ не могъ ихъ оторвать — ‘по щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, подите, ведра, не расплескивая воды, на гору, да станьте въ избу, подъ лавкой!’ Ведра пошли сами на гору, съ боку на бокъ, какъ фря какая, съ башмачка на башмачокъ, переваливаясь, коромысло долговязое плакалось на скороходовъ и чрезъ силу ихъ догоняло. Сосди, глядя на это, крайне удивлялись такому чуду: ведра сами идутъ, а Емеля нашъ вслдъ за ними, лукомъ задаетъ, ихъ какъ утокъ передъ собою погоняетъ! Полныя ведра стали въ изб, на лавку, а Емеля нашъ взлзъ опять на печь. Но невстки не давали ему покою и говорили: ‘Ты бы, дуракъ, пошелъ да дровъ нарубилъ.’ — ‘А вы что?’ спросилъ Емеля. — ‘Какъ, что?’ отвчали т: ‘женское ли это дло, дрова рубить! Теперь время холодное, не пойдешь, такъ ты же озябнешь, на холодной печи лежа! а краснаго кафтана, красной шапки и красныхъ сапоговъ и во сн не увидишь!’ — Тогда Емеля, лежа на печи, тихо промолвилъ: ‘По щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, поди, топоръ, наруби дровъ, а вы, дрова, сами въ избу ступайте, въ печь ползайте!’ И откол ни взялся топоръ, выскочилъ на дворъ, нарубилъ дровъ охабку большую, а самъ пришелъ, да и легъ подъ лавку. Дрова въ избу ввалились и стали, полно чрезъ полно, съ полу да въ печь кидаться — а Емеля лежалъ себ на печи, лъ лукъ, да толокномъ съ квасомъ прихлебывалъ!
—‘Емеля,’ сказали ему невстки: ‘дрова у насъ вышли вс, позжай-ка ты въ лсъ, да привези, а не то такъ и не будетъ теб краснаго кафтана!’ — Емеля не сталъ на этотъ разъ и отнкиваться, а вздумавъ еще кстати подшутить надъ цлой слободой, слзъ онъ съ печи, одлся, обулся, вышелъ на дворъ, вытащилъ изъ-подъ сарая дровни, навалилъ на нихъ луку и толокна, слъ и веллъ невсткамъ растворить ворота по-шир. Сани, по щучьему велнью, по земскому ршенью, понеслись слободою — да прямо въ лсъ, только подъ полозьями снгъ скрыпитъ! Но въ лсъ должно было хать черезъ городъ: народъ тамъ сбжался, на улицахъ давка, заторъ, всмъ хотлось поглядть на такое чудо, что дутъ сани безъ лошадей, а оглобли завозжаны! Но дуракъ Емеля, не разумвъ, что должно кричать: пади! а съзжаясь съ другими санями: держи правй-ты! — передавилъ въ томъ город множество людей, конныхъ и пшихъ, и санныхъ. Дохавъ же до лсу, сказалъ онъ: ‘По щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, поди, топоръ, наруби дровъ— да шевелись у меня! —А вы, дрова, въ вязанки вяжитесь, да на дровни ложитесь!’ — Топоръ пошелъ долбить, съ березы на березу, какъ дятелъ, нарубилъ дровъ, навязалъ беремей съ десятокъ, навалилъ въ сани — дуракъ слъ, лукомъ закусилъ, и сани пошли чесать по мороженному какъ по писанному! Но въ город, гд онъ передавилъ народъ, его уже стерегли, кинулись и ухватились за него, стали тащить съ саней и бить. Тогда Емеля проговорилъ тихо, про себя: ‘по щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, разсыпься одно беремя, которое побольше, на полнья, а вы, полнья, постарайтесь около этого затора, пересчитайте-ка всмъ имъ ребра, поломайте имъ головы!’ — Не усплъ вымолвить Емеля заклинанія, какъ полнья выскочили изъ саней и пошли крестить по народу, по чемъ попало, трескотня, по лбамъ, по затылкамъ пошла такая, что небу жарко стало! А Емеля понукнулъ оглобли:— ‘Эй вы, миленькія, аль вы забыли, какъ прежде любили!’ — Самъ тряхнулъ возжами — оглобли помчали его, онъ пріхалъ въ слободу свою, во дворъ, въ избу, и ползъ на печь.
Вскор весь тотъ край заговорилъ о Емел дурачк и о проказахъ его, народъ сходился и сбгался со всхъ концевъ на родину его, чтобы поглядть на этого чудодя, а онъ, и усомъ не ведетъ! Лежа на печи, стъ калачи, толокно съ квасомъ да лукъ, и знать никого не хочетъ!
Наконецъ всть объ этомъ дошла и до Короля той страны, Король захотлъ непремнно увидть Емелю, послалъ одного чиновника своего, и приказалъ привезти его немедленно. Чиновникъ тотъ вскор напалъ на слдъ, отыскалъ слободу, въ которой проживалъ Емеля дурачекъ, позвалъ старосту и веллъ привести дурака къ себ. Староста пошелъ, но воротился съ отвтомъ, что Емеля нейдетъ: ему дома, на печи, и сытно и тепло! Тогда чиновникъ тотъ созвалъ всхъ приспшниковъ своихъ, приказалъ подать себ вс уборные припасы и снаряды и лучшіе цвтные наряды, и пошелъ самъ за Емелею. — ‘Слзай съ печи, дуракъ,’ сказалъ онъ Емел: ‘да одвайся.’ — ‘А зачмъ?’ спросилъ тотъ. — ‘Какъ зачмъ,’ отвчалъ чиновникъ: ‘ты слышишь, дуракъ, что тебя требуетъ Король, я тебя повезу къ Королю!’ — ‘А чего я тамъ не видалъ?’ опять спросилъ Емеля: ‘у меня луку да квасу съ толокномъ и здсь въ волю!’
За такую дерзость чиновникъ ударилъ его по щек, а Емеля, не марая рукавицъ, сдалъ его на руки помелу, и веллъ: по щучьему велнью, по своему прошенью, почистить ему галуны, нафабрить усы и вытолкать позагривку. Сказано, сдлано. Чиновникъ слъ и похалъ во свояси, и путемъ-дорогою былъ, сказываютъ, посл Емелиной чистки, тише воды, ниже травы. Король отвту его весьма изумился и послалъ немедленно другаго, поменьше чиномъ, да поумнй аршиномъ, и веллъ какъ нибудь обмануть дурака и привезти его непремнно. Тотъ, пріхавъ въ слободу, позвалъ старосту, и веллъ привести къ себ людей, съ которыми Емеля дуракъ живетъ. Староста побжалъ, накинувъ зипунъ, и позвалъ невстокъ дурачка Емели.—‘Что вашъ дуракъ любитъ?’ спросилъ чиновникъ у нихъ: ‘и чмъ бы его съ печи сманить и въ столицу заманить?’ — ‘Милостивый государь,’ отвчали невстки: ‘дуракъ нашъ любилъ когда-то толокно съ квасомъ, да лукъ, бывало, посулишь, такъ и въ огонь и въ воду готовъ — а нынЬ онъ разжился самъ на свою руку этимъ добромъ, сытъ по горло и по уши! Но дуракъ нашъ не терпитъ угрозъ, а любитъ, чтобы его просили до трехъ разъ, и посулили наконецъ красный кафтанъ, красную шапку и красные сапоги, тогда уже врно онъ сдлаетъ то, о чемъ его просятъ.’
—‘Слзай съ печи, Емеля,’ сталъ уговаривать его новый посланецъ Королевскій. ‘Подемъ въ городъ престольный!’ — ‘А зачмъ?’ спросилъ дуракъ: ‘чего я тамъ не видалъ?’-‘Будешь большимъ бариномъ,’ отвчалъ посланецъ: ‘вельможею, разв ты не знаешь, что близъ Короля и живутъ и родятся все только баре да вельможи?’ -‘Близко родятся, да далече умираютъ,’ отвчалъ дуракъ: ‘нтъ, мн и здсь хорошо! А когда Королю твоему завидно, что я досыта додаю, плотно досыпаю, такъ возьми, вотъ теб, охабка луку зеленаго, да набери ему, пожалуй, толокна въ шапку, да и ступай!’ — ‘Подемъ, Емеля,’ просилъ посланецъ Королевскій: ‘теб Король сошьетъ красный кафтанъ, красную шапку и красные сапоги!’ — И невстки стали также просить его и уговаривать. ‘Ну, когда такъ, такъ подемъ,’ отвчалъ Емеля. ‘Позжай же ты у меня впередъ, очищай дорогу, а я тебя обгоню.’ Посланецъ спросилъ невстокъ, не обманетъ ли его дуракъ? Но он ему отвчали: ‘что Емеля однажды скажетъ, то по глупости своей и сдлаетъ непременно.’ Посланецъ слъ и похалъ, а Емеля нался толокна съ лукомъ да съ квасомъ, выспался, а когда невстки его наконецъ разбудили, сказавъ ему, что уже пора хать, тогда онъ, не слзая съ печи, вымолвилъ: ‘По щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, позжай-ка ты печь во стольный градъ, да прямо къ Королю на дворъ!’ — Изба затрещала, разступилась, печь затопленная поползла въ городъ престольный по гладкой зимней дорог что по маслу! Емеля обогналъ дорогою посланца, и посплъ къ Королю на дворъ: еще труба экипажа его дымилась и сало во щахъ не остыло!
Король и вс Бояре придворные, Стольники, Чашники, Окольничьи,
Воеводы, крайне чуду сему изумились: имъ не случалось еще видть, чтобы кто разъзжалъ, лежа на печи! А дуракъ лежалъ, толокно хлебалъ, лукомъ закусывалъ, съ боку на бокъ повертывался, кряхтлъ, ни на кого не глядлъ!
Король подошелъ къ нему и спросилъ: — ‘Скажи-ка ты мн, если самъ знаешь: кто ты таковъ, и къ кому ты пріхалъ?’
—‘Я— Емеля дурачекъ, мъ съ квасомъ чесночокъ, а пріхалъ къ теб, за краснымъ кафтаномъ, красною шапкой и красными сапогами! Здравствуй Король! Для чего же ты меня призвалъ?’
— ‘А для чего ты дуракъ?’ спросилъ Король.
—‘Не скажешь никому,’ отвчалъ Емеля: ‘такъ я теб, пожалуй, открою душу свою, разскажу всю подноготную! Я было, признаться, родился у отца да у матери умницею, такъ меня бабка подмнила — я подкидышъ!’
—‘Зачмъ ты народъ въ город передавилъ?’ спросилъ его Король. — ‘Не я давилъ — сани давили,’ отвчалъ дуракъ. ‘Да кто же виноватъ, когда они стоятъ, какъ лабазники на переторжк — рты разинувъ, глаза вылупивъ, ихъ дло отступиться!…. Здравствуй, подсолнечникъ!’ продолжалъ онъ, повертываясь на брюхо и кивнувъ по-пріятельски головою на одного кавалера. -‘Разв ты знаешь его?’ спросилъ Король. — ‘Какъ не знать, я всхъ ихъ знаю!’ отвчалъ дуракъ. ‘Это міряне, родомъ дворяне, на ше креста нтъ, а табакерка серебряная! Вотъ этотъ, что рожа сдымъ мохомъ поросла, это парень добрый: онъ съ нищаго суму сыметъ, когда самому занадобится, послдній кушакъ на глаголь отдастъ, а самъ по міру пойдетъ! они ребята дружные, да и не мудрено, клинъ плотнику товарищъ— а рыбакъ рыбака далеко въ плес видитъ! А этотъ, что пригладился, припомадился, такъ что и кованый комаръ на лбу не удержится, надакался, да натакался, до того, что оскомину набилъ— какъ ретивая кобыла сухимъ ячменемъ: это — наволока камчатная, да соломой набита! А ты что чужому смху смешься? Найди свой, немогузнайка, да и смйся! ты малый съ ногтемъ, черезъ волосъ посдлъ, а все прикидываешься олухомъ Царя небеснаго! Сдина въ бороду, а бсъ въ ребро! Онъ воду мутитъ, да рыбу удитъ — будь плохъ, не подастъ и Богъ, ну да всего не переймешь, пріятель, что по рк плыветъ, оставь поудить и дткамъ своимъ! А тотъ, что шапкой подъ мышкой мозоли натёръ, съ виду простъ, ходитъ за тобой, какъ за лисою хвостъ, а самъ звремъ въ лсъ глядитъ, походя хвалится, что на зиму обулъ тепло и своихъ и чужихъ, — онъ, правда, построилъ на нихъ варежки шерстяныя, да дырья-то въ нихъ нитяныя! Я бы его пожаловалъ за это изъ поповъ да въ діаконы! Ну, да онъ, правда, и чисто строчитъ, и концы хоронитъ, —у него рыбы нтъ, нтъ! а поглядишь — ушица есть!… Что? не любо? наморщились вс, словно голенища смазныя! — Да, поговорка моя не крупичатая: она ржаная, хлбная, ваше пузо отъ нее и пучитъ и дуетъ! она — быль, не быль, а у были гостила, да и къ вамъ, на печи, въ задатокъ, погостить пріхала! Она, по напутному обычаю, со мною побраталась, и служитъ нын у меня на печи заурядъ-хозяйкою, а старуха помолоть, охулы на свою руку не положитъ, баба съ печи летитъ, семьдесять семь думъ задумаетъ!’
Въ это время Емеля увидлъ стоящую въ окн терема Королевскаго прекрасную дочь Короля, драгоцнную Махлаиду, и, подумавъ про себя вскользь, что, кабы, по щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, да влюбилась бы въ меня прекрасная Махлаида? А потомъ, понукнувъ тмъ же заговоромъ печь свою, отправился во свояси: пріхалъ не здоровался, похалъ не простился! Изба родимая его разступилась, печь стала на свое мсто и Емеля опять принялся за работу, спитъ— съ него паръ валитъ, бока гретъ, да лукъ съ толокномъ уписываетъ: только пищитъ, да за ушами трещитъ!
Но у Короля въ золоченыхъ теремахъ стало тою порой нездорово. Драгоцнная дочь его, Махлаида Королевна, встосковалась по Емел, что по суженомъ, возьми, да подай — хоть роди, да подай!… Безъ ножа зарзалъ! всплакался тогда отецъ Король, на Емелю дурака, и веллъ позвать къ себ того чиновника своего, который въ первый разъ безуспшно за Емелею здилъ. — ‘Ты въ моемъ цвтномъ кафтан ходить, ходишь,’ сказалъ онъ ему: ‘хлбъ-соль мою сть, шь, а службы моей служить не служишь — такъ, если не хочешь быть тамъ, гд и самъ чортъ рдьки не строгалъ, такъ позжай, да привези мн Емелю дурачка во дворецъ!’
Чиновникъ похалъ, прибылъ въ ту слободу, гд Емеля ему помеломъ усы нафабрилъ и пряжку почистилъ, высыпалъ старост мшокъ пятаковъ, и веллъ ему заготовить столъ, звать Емелю къ себ и напоить его пьянымъ, до упаду, а потомъ укласть спать. Староста ослушаться чиновника того не посмлъ, по сказанному, какъ по писанному, сдлалъ и исполнилъ все, а когда дуракъ уснулъ, то чиновникъ связалъ его по рукамъ и по ногамъ, уклалъ пьянаго и соннаго въ сани свои и примчалъ во весь духъ въ престольный градъ и къ Королю во дворецъ. Король немедленно позвалъ къ себ одного заморскаго Нмца, искуснаго на всякія нечистыя издлія и чернокнижныя ремесла и художества, и повеллъ ему учинить немедленно такую замысловатую хитрость, чтобы пустить подъ облака закупоренную и засмоленную бочку, въ которой были засажены дочь Королевская и дурачекъ Емеля, ибо Король, за горячую и неприличную любовь ихъ, изволилъ непомрно разгнваться. И Нмецъ тотъ, вынувъ изъ живой севрюги пузырь, вставилъ въ него соломенку, раздулъ его въ три копны сна, изладилъ и привязалъ къ бочк той, въ которой сидла дочь Королевская съ милымъ дружкомъ своимъ Емелею дуракомъ — и бочка снялась съ мста и пошла подъ облака, словно стрла пернатая!
Махлаида Королевна плакала горько и обнимала во тм непроницаемой предметъ жаркой страсти своей — а дуракъ нашъ спалъ, спалъ, насилу выспался и отвчалъ прекрасной Махлаид Королевн, которая заклинала и умоляла его всми святыми высвободить себя и ее изъ неволи темной: ‘мн и здсь тепло, не хуже печи, да только голова болитъ съ похмлья!’ Но Махлаида Королевна начала, весьма жалобнымъ напвомъ и слезами, изображать печальное положеніе свое и разжалобила чувствительнаго дурака до того, что онъ ршился пособить горю ея, чтобы только избавиться отъ этихъ нжныхъ и жалобныхъ псень, что скоре, то лучше!— ‘И такъ’ онъ тихо промолвилъ: ‘по щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, лети, бочка, за тридевять земель, въ государство тридесятое, на островъ пустынный, среди моря-окіана, и сядь тамъ на лужокъ, какъ на кровлю снжокъ — а вы, клёпки, раздайтесь, разсыпьтесь, а ты, край чужой, гостей новыхъ принять и угостить изготовься, хлбъ-соль къ новоселью припасти позаботься!’
И бочка сла на луга шелковые, во цвты лазоревые, клепки разсыпались, и чета наша разгульная вступила во страну привольную, мало того что яствъ прсныхъ и пряныхъ, напитковъ сладкихъ и рьяныхъ, въ волю, но и чудесъ разныхъ припасено и приспособлено ко всякимъ нуждамъ и потребностямъ, стоитъ, напримръ, корова— золотые рога, на одномъ рогу баня, на другомъ котелъ — есть гд помыться, попариться, на лбу промежъ роговъ выспаться! Но Махлаида Королевна стала просить неотступно возлюбленнаго дурака своего, чтобы онъ постарался и потрудился отстроить ей жилище, подобное тмъ, каковыми пользуются люди въ земляхъ и странахъ нашихъ, ибо вс эти чудеса хороши для праздника — говорила она Емел — а въ будни намъ здсь отъ причудъ и дваться некуда! ‘По щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, станьте, палаты Венецейскія, бломраморныя, зеркальныя, золотыя, хрустальныя, среди острова нашего пустыннаго!’ И палаты со всми причудами и барскими затями явились и стали. Но Махлаида Королевна, по той же пословиц, баба съ печи летитъ семдесятъ семь думъ задумаетъ, начала теперь просить Емелю дурака, чтобы онъ потщился открыть сообщеніе съ матерою землею, ибо какъ ни весело ей было жить съ Емелею, но все она безъ людей скучала и не могла притомъ одолть желанія своего увидться съ дражайшимъ родителемъ своимъ и Королемъ. Емеля дуракъ построилъ немедленно по щучьему велнью, по своему прошенью, безъ чертежей на планъ, профиль и фасады, хрустальный мостъ, на таковыхъ же сводахъ, украсилъ каменьями самоцвтными и перилами жемчужными, и вывелъ другой конецъ его прямо подъ парадное крыльцо Короля, отца родителя прекрасной и драгоцнной Махлаиды, а самъ хотлъ было съ нею немедленно пуститься, по новому мосту своему, въ путь-дорогу— какъ вдругъ спохватился про себя, что вс люди, какъ люди, а онъ одинъ дуракъ, и что ему стыдно и совстно будетъ съ Королевскою дочерью въ люди показаться, а по завту покойнаго отца своего, нельзя даже на ней и жениться, докол не сдлаешься умнымъ — а что уже теперь безъ свадьбы дло не обойдется, это, сказалъ Емеля про себя, и я своимъ умомъ смкну, и кукса по пальцамъ перечтетъ! И такъ, пожелаю я еще разъ напослдяхъ, для себя ума палату, про свой обиходъ и про женину растрату, да и зарекусь, закаюсь, отъ щуки и отъ земскаго отчураюсь! По щучьему велнью, по моему прошенью, по земскому ршенью, стань я уменъ, молодецъ какъ орелъ и удалъ какъ соколъ! И сдлавшись немедленно умнымъ и пригожимъ, раздумалъ итти къ тестю своему и послалъ почетныхъ кавалеровъ, изъ числа дворни своей, пройти по новому мосту и звать Короля со свитою своею и челядью къ себ, на новооткрытый островъ, въ новоотстроенный дворецъ Венецейскій, на богатый пиръ. Король посланію сему изъ новаго царства весьма удивился, а еще боле, когда узрлъ неслыханный, и почти баснословный мостъ, стоящій радугою самоцвтною, одною пятою на остров среди моря-окіана, другою пятою на парадномъ крыльц замка его — и отправился въ назначенный часъ со свитою своею къ явленному, великоименитому, великодарованному царю-сосду своему, на пиръ.
Министры и Царедворцы Короля нашего, видя такое необыкновенное великолпіе, пышность и роскошное убранство, разсудили, что это долженъ быть непремнно Принцъ Лападійскій, поселившійся близъ царства ихъ на остров Вчнаго Веселія, и потому подходили къ нему съ подобострастіемъ и колнопреклоненіемъ.
Посл пышнаго обда, Емеля умница спросилъ наконецъ Короля, не узнаетъ ли Его Величество въ немъ стараго знакомца? ‘Лице пріятельское — истинно пріятельское,’ отвчалъ Король, ‘а узнать не могу!’— ‘Я тотъ самый молодецъ,’ сказалъ тогда Емеля умница: ‘который прізжалъ къ вамъ въ гости на печи.’
Царедворцы при этомъ слов вс до того изумились, что у нихъ, у всхъ, рожи вытянулись по шестую пуговицу!
—‘А вотъ это,’ продолжалъ Емеля: ‘дочь ваша, прекрасная Махлаида, съ которою я намренъ прижить дочерей-блоручекъ и сыновей-богатырей, а потому прошу покорнйше вашего Королевскаго отеческаго благословенія, а какъ народу изъ царства вашего перешло, за вами въ слдъ, по хрустальному мосту моему, весьма довольно, да притомъ и время для насъ дорого, то можемъ немедленно, избравъ, благословясь, посаженыхъ, приступить честнымъ пиркомъ да и къ свадебк, двишника же, прошу на этотъ разъ не взыскать съ насъ, не прогнваться, у насъ не будетъ, а я, какъ сталъ нын разумомъ поумне, умомъ посмышлене, накажу будущимъ дочерямъ своимъ блоручкамъ, чтобъ он потщились соблюсти построже вс поврья и обычаи земли нашей и безъ двишника свадьбы не играли!’
Король съ радостію великою благословилъ молодыхъ, и хотлъ было уступить имъ Королевство свое и утвердить ихъ въ княженіи, но Емеля умница, снявъ шапку и отвсивъ одинъ поклонъ въ поясъ, другой въ полпояса, и замахнувшись еще на третій таковой же, отвчалъ: ‘Я двадцатый годъ на свт бьюсь, перемаиваюсь и самъ съ собою не справлюсь, а я одинъ, и, кажись, самъ себ господинъ, такъ что жъ я стану длать если ты на меня душъ, что волосъ на голов, навалишь? — И за какую благодать стану я съ ними возиться, какъ сытой пёсъ съ краюхою, чтобы мн здсь не было ни радости ни отдышки, да еще посулили бы и тамъ, на томъ свт, не найти ни дна, ни покрышки? Нтъ, Ваше Величество, отецъ и батюшка и родитель нашъ, вспоминайте-ка лучше сами вы, царствуючи и здравствуючи о томъ, что было сказано вамъ мною, когда я былъ еще въ дуракахъ, о благолпныхъ и достохвальныхъ царедворцахъ вашихъ, пріосаньтесь, пріосмотритесь, а мн дозвольте въ поко жить да поживать совокупно со дочерью вашею, прекрасною драгоцнною Махлаидою, мы чета разгульная, земля наша привольная, покуда живы, сколько земли той въ горсть ни ухватимъ, сколько, походя, ступней ни накроемъ, вся наша, благопріобртенная! А придетъ пора, что занадобится свой неизмнный уголъ, такъ найдется и родовое, отмежуютъ по невол, съ брюхомъ, съ ногами, и самъ Нмецъ твой многоискусный, никого на тотъ свтъ не подыметъ!
‘А пирушку задамъ я всмъ подданнымъ твоимъ такую, чтобы представить примрный приступъ и сраженіе, чтобы изъ пироговъ подовыхъ, здобныхъ и слоеныхъ были выстроены твердыни неприступныя, обнесены раскатами изъ крутой каши масляной, опоясаны тремя рвами широкими, въ первомъ медъ, въ другомъ пиво, въ третьемъ вина Фряжскія, а когда народъ твой пойдетъ на приступъ, брать твердыни мои състныя, неприступныя, то пусть запасается зубами бычачьими, неутомимыми, языкомъ и зубами хлбосольными, утробою бездонною, онъ повиненъ испить три потока широкіе, пивомъ, медомъ, виномъ Фряжскимъ по самый край переполненные, пость раскаты изъ крутой каши масляной, и доберется онъ тогда до пироговъ здобныхъ, слоеныхъ и подовыхъ, до луку, толокна и до квасу! А когда все сіе устроится и учредится, о томъ будетъ по всему царству твоему пущено отъ меня особенное повелніе и объявленіе! Въ ожиданіи чего и пишемъ:
—‘Погоди!’ закричалъ Емеля: ‘не пиши конецъ, безъ хвоста не родится и огурецъ. Вдь у меня никакъ братья были, двое! да еще и умники оба, гд же они? позвать ихъ сюда!’
— ‘А братья твои,’ отвчалъ посланецъ по учиненной справк, ‘разжились было съ трехъ сотъ на три тысячи, да чужое добро въ прокъ не пошло. Какъ только разжились, такъ и не стали ладить промежъ собою, и раздлились. Одинъ вскор позамотался, а другой накопилъ денегъ кучу. Одинъ сталъ пить съ горя, другой съ радости, оба запоемъ. Первый, горемычный, преставился въ одной рубашонк, въ кабачишк, подъ стойкою, другой, разгульный, Богу душу отдалъ въ губернскомъ город, примромъ сказать въ Ярославл, въ знаменитой растараціи Росславовой, когда воротился, о святкахъ, въ тонкомъ синемъ кафтан, изъ-подъ качелей, отморозивъ себ ноги по колни и руки по самые локти!’
— ‘Ну, быть такъ,’ сказалъ Емеля: ‘а кабы они волею Божіею, да скончались на моихъ рукахъ, такъ я бы покойникамъ отдалъ послднюю честь, похоронилъ бы ихъ, умниковъ, въ красномъ кафтан, въ красной шапк и въ красныхъ сапогахъ!’ Ну, вотъ теперь, конецъ!