Где потеряешь, не чаешь, где найдешь, не знаешь, Даль Владимир Иванович, Год: 1846 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОЧИНЕНІЯ В. И. ДАЛЯ.

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ.

ТОМЪ I.

Изданіе третье.

ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА М. О. ВОЛЬФА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ,
Гостиный дворъ, NoNo 17 и 18

МОСКВА,
Петровка, домъ Михалкова, No 5

1883.

ГД ПОТЕРЯЕШЬ, НЕ ЧАЕШЬ, ГД НАЙДЕШЬ, НЕ ЗНАЕШЬ.

КЛЮЧЪ, ЛАДЪ И СТРОЙ ПСНИ.

Чтобъ выйти изъ посконнаго ряду безъ отрепьевъ, чтобы не побранили здорово живешь, дайте напередъ оговориться: не повсть затйливую собираетесь вы читать, а самый обиходный разсказъ о томъ, какъ гора съ горой не сходится, а горшокъ съ корчагой въ печи столкнется, гд и не чаялъ.

На Святой недл, когда ясное теплое солнышко было еще въ диковинку посл морозной и снжной зимы, все село, старъ и малъ, гуляли подъ релями, какъ въ тхъ мстахъ называютъ простыя качели. Народъ сидлъ и стоялъ кучками, расположившись тутъ и тамъ на утоптанной земл, изъ которой усильно пробивалась носомъ на просторъ зелененькая травка, коленчатый спорышъ, круглолистые калачики, да жилистый придорожникъ. Въ одномъ изъ этихъ круговъ сидли пвцы и пвицы, изъ коихъ нсколько голосовъ отличались между всми прочими заливной соловьиной замашкой. ‘Изъ этой семьи,— сказалъ старикъ, указывая прозжему гостю на двку и парня,— изъ этой семьи ужь не одинъ малый попалъ въ придворные пвчіе, это у насъ ужь такая порода ведется’.— Прозжій подслъ и сталъ прислушиваться, другой старикъ, съ огромной сдой бородой, сидвшій въ кружк, и, какъ видно было, заправлявшій псенниками, спросилъ: ‘а что, баринъ, ладно ли, любо ли теб?’ — Любо, старикъ почтенный, отвчалъ тотъ, пойте, я стану слушать. ‘А какую жь теб спть? Какую ты любишь? Слова станешь, что ли, слушать, аль ты до голосу охочъ?’ — И до голосу охочъ я, отвчалъ тотъ, и слова стану слушать, коли знаешь старинную псню, такъ спойте-ка старинную!

Старикъ затянулъ, а прочіе стройно приставали, подхватывали и выносили, и спли слдующую псню {Об псни эти списаны со словъ, какъ он поются въ народ, въ Оренбургской губерніи.}:

Какъ во город, въ Цар-Кіев,

Тутъ жила была молода вдова,

Какъ у вдовушки было девять сыновъ,

А десята дочь несчастная…

Хорошо братцы ее возлеляли,

Возлелявши, замужъ отдали:

Ни за князя, ни за боярина,

За хорошаго за морянина,

Какъ морянинъ онъ увезъ ее,

Молоду жену свою, за море,

Она годъ живетъ и другой живетъ,

А на третій сынка родила,

Порождавши сына, встосковалася,

По родной своей по матушк,

По роднымъ своимъ по сродничкамъ,

Говорила она другу милому:

Ты душа моя, ты возлюбленный!

Пожалй меня со младенчикомъ,

Ты подемъ, другъ, къ родной матушк!

Собралася она и похала,

Со своимъ другомъ милыимъ,

Со своимъ милымъ дтищемъ.

Они день дутъ и другой дутъ —

А на третій день становилися,

Коней кормить, кашу варить.

Не черны вороны налетали тутъ,

Злы разбойнички назжали:

Морянина смерти предали,

Моряночка въ воду кинули,

А меня молоду во полонъ взяли!

И мы день демъ и другой демъ —

А на третій день становилися,

Становилися, спать ложилися…

А одинъ-то изъ нихъ разбойничекъ

Ужь онъ спать не спитъ, Богу молится,

Помолившись Богу, сталъ выспрашивать:

Ужь ты гой-еси, молода вдова,

Ты котораго, вдова, города,

Ты какого, вдова, роду племени,

Ты чьего отца, какой матери?

А я города Царя-Кіева,

Отца — матери боватаго,

Роду племени хорошаго,

Какъ во град Цар-Кіев

Жила была молода вдова,

А у вдовушки было девять сыновъ,

А десята дочь несчастная,

Хорошо братцы ее возлеляли,

Возлелявши, замужъ отдали,

Ни за князя, ни за боярина,

За хорошаго за морянина,

Онъ увезъ молоду за-море.

Она годъ живетъ, и другой живетъ,

А на третій сынка родила.

Породивши сына, встосковалася

По родной своей по матушк,

По роднымъ своимъ по сродничкамъ,

Говорила она другу милому,

Ты душа моя, мой возлюбленный!

Пожалй меня съ младымъ юношей,

Мы подемъ, другъ, къ родной матушк?

Собиралась она и похала,

Со своимъ другомъ милыимъ,

Со своимъ милымъ дтищемъ.

Они день дутъ и другой дутъ,

А на третій становилися

Коней кормить, кашу варить.

Не черны вороны налетали тутъ,

Злы разбойники назжали.

Морянина смерти предали,

Моряненочка въ воду бросили,

А меня молоду въ полонъ взяли!

Какъ возговоритъ разбойничекъ

Громкимъ голосомъ, порывчатымъ:

Ужь вы, гой-есте братцы, братья мои!

Вы вставайте-ка, братцы, скорехонько,

Вы послушайте сестру милую,

Сестру милую, сироту круглую, —

Не чужбинина мы смерти предали,

Смерти предали мы зятюшку,

Не чужаго мы и въ воду бросили,

Въ воду бросили племянничка!

Не чужеземочку и въ полонъ взяли,

Взяли мы родну сестрицу кровную!’

Гость слушалъ съ большимъ вниманіемъ псню эту, похвалилъ ее и спросилъ старика: — А нтъ ли у тебя, старикъ, въ запас еще такой же псни?

— Всть, — отвчалъ старикъ, расходившись, — есть такая, что мать въ неволю къ татарамъ попала, да угодила къ родной дочери, спть что ли?— и затянулъ:

‘Какъ за той-то, за той, за Дарьей ркой, татары-то полонъ длятъ: кому злато, кому серебро достанется. Доставалася, видно, теща зятюшк… онъ привезъ ее на дикую степь къ молодой жен: еще вотъ теб, молода жена, вковчная работница, а вамъ, мои дтушки, нянька-матушка!— Ты заставь ее, жена, три дла длать: перво дло дитя качать, другое дло бумагу прясть, третье дло гусей пасти. Полоняночка ногами-то дитя качаетъ, руками-то бумагу прядетъ, глазами-то гусей пасетъ. Дитя качаетъ, сама прибаюкиваетъ: ‘Ты баю, баю, мое дитятко, ты баю, баю, мое милое, ты по батюшк татарченокъ, а по матушк ты русеночекъ — и моихъ черезъ урывочекъ!— Твоя матушка мн родна доченька, у нея на правой груди родимо пятнышко’.

‘Услыхали няньки-мамушки, доложили он-своей барын: ‘Ахъ барыня-сударыня, полоняночка дитя качаетъ, прибаюкиваетъ: Ты баю, баю, мило дитятко — ты по батюшк татареночекъ, а по матушк русеночекъ — и моихъ черезъ урывочекъ: твоя матушка мн родна доченька, у нея на правой груди родимо пятнышко’!

‘Какъ стучитъ-бренчитъ, по снямъ бжитъ — по снямъ бжитъ и дрожма дрожитъ: дочь родная упадала во рзвы ноги…— Охъ, ты матушка, сударыня! Что давно ты мн не скажешься! Не заставила бъ тебя три дла длать: ни дитя качать, ни гусей пасти, ни бумагу прясти, Вотъ теб золоты ключи, отмыкай-ка дубовы ларцы, бери себ золотой казны сколько надобно, поспшай-ка ты на конюшенку, бери себ коня добраго, позжай съ Богомъ на Святую Русь, ко малымъ своимъ дтушкамъ!’ —

‘— Дитя ли ты мое, дитя милое! не надо мн золотой казны, не ду я на Святую Русь, съ тобой, мой другъ, не разстануся!’

——

— Вотъ какое дло сталось, — сказалъ старикъ, какъ бы объясняя смыслъ псни своей: — разбойнички думали, грха не убояся, убить да обобрать чужихъ — чужой, такъ все будто на душ легче, чужое сердце во мн не болитъ — анъ убили зятюшку, утопили сестрина сынка, да полонили родную сестру, а тутъ — мать въ полонъ попала къ татарамъ, анъ у нея дочка въ полон, мурзинкой живетъ, въ парчахъ, въ шелку ходитъ, въ серебряныхъ бляхахъ, въ золотыхъ запястьяхъ… случитъ-бренчитъ, по снямъ бжитъ, и упала въ ноги родной матери!

— Да, — сказалъ гость, — на досуг кто-нибудь хорошо сложилъ!

— Однако, баринъ, — сказалъ старикъ, — сказка складка, а псня быль, ужь ты тамъ что хочешь говори, а псня быль.

— Можетъ статься, и быль, — замтилъ гость, — а можетъ статься, и досужество, мудрено, признаться, чтобы все это такъ сталось.

— Какъ мудрено?— спросилъ старикъ, — отчего мудрено? Нешто тому только и вры дать можно, что мы сами видли, а чего не видали, тому нельзя и врить? Оно правда, что, можетъ статься, быль, а можетъ, и досужество, да вдь не грхъ, баринъ, и досужество: оно пить, сть не проситъ, а ину пору накормитъ, ремесло за плечами не носишь, а съ нимъ добро. Только вотъ что, баринъ, мудренаго въ томъ ничего нтъ, что въ псняхъ этихъ поется, гора съ горой не сходится, а горшокъ съ корчагой въ печи столкнется, хоть они оба и не одной руки работа, а каждый перешелъ Богъ всть черезъ сколько рукъ, изъ разныхъ мстъ, покуда у мужика въ одной печи сошлися. Вотъ, баринъ, тутъ, въ мою память, было у насъ такое диво, что мужику Богъ далъ троихъ сыновей, да двухъ дочерей — всхъ было растерялъ, да всхъ опять Господь свелъ вмст, и вс почитай господами подлались, — а были такіе жь мужички, какъ и мы гршные.

Гость просилъ старика разсказать, какъ это сталось, этотъ, поломавшись немного, подумавъ, погладивъ бороду да почесавъ голову, согласился и разсказалъ слдующее:

РАЗСКАЗЪ.

Годовъ никакъ съ десятокъ до француза, жилъ въ одномъ господскомъ сел, — а называлось оно Лысовка — мужичокъ Иванъ Курмышевъ, и было у него дтей пятеро: три сына да дв дочери. Мужикъ онъ былъ такъ, середней руки, плохого ничего за нимъ не важивалось, а на мудрое никто его не надоумилъ. Жилъ онъ — какъ Богу угодно, родился хлбъ — Курмышевъ сытъ, а за нимъ и семья, и захребетники: не родился хлбъ — не украсть же его стать, благодать Божія и лебеда, и мякина. Крестьянское горло — суконное бердо: все мнетъ. Изъ себя Иванъ также не больно видный человкъ, ноги, руки прившены, какъ у Божіихъ людей, и голова стало быть на плечахъ, а ходилъ себ куль кулемъ и не оглядывается. Да вотъ что: далъ Богъ ему хозяюшку, такъ уже и лицомъ показать, и за себя постоять: куда угодно. Баба разумная, а мужа въ жизнь ни разу дуракомъ не зывала, баба работящая, а кром овсянаго снопа, никого цпомъ не колачивала, баба пригожая, красотка, а говоритъ: коли я приглянулась теб, такъ погляди на меня, да и будь здоровъ! Ею-то и домъ стоялъ и хозяйство держалось, а какъ она помнила страхъ Божій, такъ Господь и благословилъ ее дтьми, что вс пошли не въ отца, а въ мать. Сыновья парни бойкіе, разумные, а двки такіе, что загляднье!

Старшихъ было два сына, еще молодые парни, не взошло ничего подъ носомъ, а третья дочь, Катерина, стало быть еще помоложе ихъ. Господа стали заглядываться на нее и толковали въ господскомъ дом, бывало, что Катерина и не походитъ на мужичку, а боярышня она по всему. Изъ себя тоненька, съ лица румяна, глазами глядитъ словно грамотная какая, а войдетъ куда, да поклонится, такъ вотъ ровно теб по губамъ текло, да въ ротъ не попало.

У господъ у этихъ была боярышня, дочь, и полюбила она Катерину, взяла ее къ себ въ горничныя и стала одвать ее ровно куколку. Она стала водшь ее-таки все по крестьянскому, въ сарафан, да только убирала по своему, для потхи своей, и сарафанчики шила ей не кумачные, а господскіе, набивные да шелковые. Катеринушка моя пошла такой павочкой расхаживать, что бывало, какъ гости на барскій дворъ надутъ, такъ ею не налюбуются: все на показъ вызываютъ.

Вотъ и былъ одинъ зазжій баринъ, изъ военныхъ, молодой и видный изъ себя, да сошлись надъ нимъ, не то чтобы пригожество и убожество — была, сказываютъ, за нимъ и вотчина, да роду былъ онъ, по ихъ счету, не залетнаго, дворянинъ-то онъ дворянинъ, да не перебродила, что ли, десятая вода на кисел — столбовые т его въ свое братство и не пускаютъ, погоди, говорятъ, молодъ. Онъ этого дла и знать не хотлъ, пусть-де ихъ величаются, а я знаю, что я не хуже ихъ. Вотъ онъ и посватался за боярскую-то дочку, а они возьми, да и откажи, не въ свои-де сани садишься, намъ подай такого, чтобы семи пяденей во лбу былъ, либо князя, что ли какого, а ты однодворецъ: и обругали его. Вотъ его и взяло поперегъ живота, и расходился, да нешто я, говоритъ, не такой же дворянинъ? нешто я съ поля по дорожк бжалъ, да сюда забжалъ? да самимъ имъ, говоритъ, можетъ статься, нашему брату кафтанъ подать, такъ и то въ почетъ будетъ, у нихъ и дти-то вс ни въ мать, ни въ отца, а въ прозжаго молодца, вся семья соберется, такъ тоже, кто съ борку, кто съ сосенки, кто имъ приказалъ порочить честный родъ мой, дворянскій? такъ я жь, говоритъ, покажу имъ, что по закону Божескому и человческому, по муж жену честятъ, а не по жен мужа!

Вотъ онъ, осерчавъ на господъ этихъ, и задумалъ на лить имъ щей въ ложку, да пустить туда крупицы крошку чтобъ говоритъ, не расхлебали, а поперхнулись. Какъ задумалъ, такъ и сдлалъ, а задумалъ онъ, чтобы на зло имъ жениться на горничной двушк ихъ, на Катерин. Видлъ ее разъ, другой, по личику она ему приглянулась — дай-ка вотъ я-то имъ насолю, посватавшись на дочери, да женюсь на дочерней горничной!

Какъ самъ онъ не здилъ боле къ нимъ на домъ, такъ подослалъ надежную свашеньку, сосдку ихъ, такъ, дворянку изъ мелкой сошки, и общалъ ей сотъ пять, коли сладитъ дло. Та была пролазъ баба, вьюнъ такой, что въ одно ушко влзетъ, въ другое вылзетъ, сама не смигнетъ глазомъ. Стала она понавдываться къ тмъ барамъ, стала нашептывать Катерин и то, и с — та и слышать не хочетъ, сама головой крутитъ, и не говори дескать, а сама, чай, уши наострила. Такъ, сякъ, сманила она Катерину съ собой по грибы, дорогой все знай одно да одно ей толкуетъ, Катерина въ слезы, обманетъ онъ, говоритъ, не женится, какъ ему взять за себя мужичку! Тутъ глядь — откол не взялась карета, а въ карет самъ женихъ сидитъ, подхватилъ Катеринушку, посадилъ, та заметалась было во вс стороны, блы руки заломила, да дваться-то не куда, а баринъ цлуетъ Катеринушку, унимаетъ, да уговариваетъ: прямо изъ кареты, говоритъ, подъ внецъ и поведу, все готово, попъ ждетъ, до заката солнца обвнчаемся, честно, какъ Господь повеллъ, жить ты будешь припваючи, ходить станешь въ шелку, въ бархат, носить станешь жемчугъ, золото, сама будешь у меня барыней!

Подъхали гд-то въ чужомъ сел прямо къ паперти церковной: свчи горятъ, и попъ дожидается. Катеринушку мою на рукахъ внесли, свту Божьяго не взвидла. Вотъ давно ли мужичка была — и вкъ бы такъ изжила, сомлть бы не изучилася: а тутъ какъ завидла судьбу неминучую, что быть да быть барыней — такъ съ легкой руки, для почину, обморокъ къ ней сразу прикинулся!

Очнулась сердечная, стоитъ, дрожитъ, сама не знаетъ, что съ нею дется… Пригожа-то она пригожа, да въ крестьянскомъ платье еще, какъ на себя взглянетъ, а женихъ такой, что только бъ барышн ея по плечу: вотъ она испугается опять и не знаетъ какъ быть. Не успла оглянуться, ужь и обошли вокругъ налоя, и къ кресту приложились, а тамъ и дружки стали цловаться, и съ нею, и съ нимъ, поздравлять да добра желать, да и похали домой.

А сваха, межъ тмъ, выждавъ съ часокъ, воротилась къ тмъ господамъ, да какъ ко двору стала подходить, то и собачьей побжкой пустилась, да руки заломила къ верху, да ну кричать: увезли, говоритъ, вотъ въ моихъ глазахъ увезли, и не знаю кто и откуда, а у меня ноги такъ и подкосились: я кричать, я бжать — покуда добжала до нея, до сердешной, а тутъ только пыль столбомъ по дорог пошла!

Такъ моя Катеринушка и пропала безъ всти, ровно въ воду канула: господа ее узнали правда въ чьихъ она рукахъ — да ужь обвнчана была, кром разв выкупа, ништо возмешь, слухъ пошелъ по селу, что ушла Катерина съ такимъ-то, отецъ и мать поплакали, да и благословили ее заочно, дай Богъ любовь да совтъ, коли обвнчались, что жь, не безчестно сманилъ, стало быть и грха нтъ.

Поговорили, потолковали на сел — развели на бобахъ, замолчали. Господа тожь: не плакать стать по горничной своей, хоть и стыдно было, что сватался на дочери, а женился на горничной — да отвели сердце, побранивъ его за глаза и махнули рукой.

Былъ однако же одинъ человкъ, у котораго залегло дло это на сердц не на три дня, а ходилъ онъ долго, думалъ да гадалъ, да на усъ моталъ. А былъ это подстаршій братъ Катерининъ, Григорій. Не полюбилось ему жить у господъ своихъ, ни у отца у матери, онъ былъ бойче всхъ, да ину пору дурь въ голову попадала, маленько отъ рукъ отбивался, такъ случалось, что бывалъ битъ и самъ. Вотъ онъ себ и задумалъ: коли сестра у меня за военнымъ офицеромъ, за родовымъ дворяниномъ, такъ что же я стану тутъ поясницу ломать на барщин? Не клиномъ же земля передо мною сошлась, не только и свту, что у батюшки въ красномъ окн! А въ т поры слухъ былъ что селятся на Кавказ, и кто ни приди только бы дошелъ туда, такъ вольный будешь и земли отведутъ и сиди, и живи, знай только самъ себя. Было тутъ много и вракъ’ про молочныя рки, кисельные берега, сытовые колодцы — ну, это присказка, а сказка будетъ впереди.— Вотъ Григорій и задумалъ на Кавказъ: а какъ онъ былъ еще самъ парнишка совсмъ молодой и любилъ малаго брата своего, Терентія, пуще всхъ, то и задумалъ бжать, да съ собой увести и Терешку. А Терешка въ т поры еще и до бороноволока не доросъ на четверть, такъ вотъ только что ходилъ, да какъ телокъ молоко съ губъ облизывалъ. Ну, жаль, вишь, стало Григорью покинуть его, онъ и его съ собой. Ушелъ и пропалъ, ровно утопился, ни слуху, ни духу.

Узнавши объ этомъ, баринъ осерчалъ такъ, что свту не взвидлъ, досадила ему крпко ужь и Катерина, что дала себя сманить и опозорила боярышню, а теперь вотъ Григорій бжалъ, да еще и брата увелъ, разсердился баринъ на всю семью, да тутъ же старшему Курмышеву, недолго думавъ, Герасиму, лобъ забрилъ, а меньшую дочь, Марью, не давъ ей и подрости, всего-то годовъ четырнадцати, отдалъ замужъ за старичка вдовца, за плохаго мужика, такъ лыками сшитаго, только слава что мужикъ, а самъ хилый больной, таки никуда не годится.

Межъ тмъ, Григорій знай пробирается дальше, норовитъ такъ, чтобы гд исправнику не попасться въ руки, а доплестись какъ-нибудь до самаго до Кавказа. Много-таки кой-чего съ нимъ случалось, всякой нужды и горя натерплся: и безъ хлба трое сутки съ братишкомъ промаялся, и волки съли было гд-то, какъ заночевалъ въ терновой трущоб, и больной провалялся въ степи дня четыре, какъ мочи не стало, и чуть не померъ, однако доплелся. Хоть хуже будетъ жить, дескать, а не инако будетъ, не по старому, — а старое-то житье и надоло. Въ чужой рук всегда ломоть великъ. Вотъ пришли они въ т мста, что черкесы вороватые никому проходу не даютъ, и отъ нихъ, сказываютъ, житья нтъ, кому нужда за чмъ по дорог идти, либо хать, s такъ все съзжаются обозами, а за ними полки въ конвой идутъ, ину пору и пушку еще берутъ съ собой, да и отбиваются: а нашъ Григорій, какъ ему на вольный свтъ и на добрыхъ людей глядть нельзя было, пошелъ да пошелъ пробираться все дальше, день лежитъ въ лсу, въ камышахъ, а ночь идетъ, и все идетъ, а самъ не знаетъ куда, только знаетъ, что за Кавказомъ, сказываютъ, всякому селиться вольно и землю отводятъ и подушнаго нтъ, ни рекрутчины, ни барщины, а чего добраго и въ такія мста зайдешь, гд молочны рки, кисельные берега. Шелъ онъ, шелъ, да и напоролся самъ на свою бду, и попалъ какъ куръ во щи: такъ-таки его и взяли черкесы живьемъ руками — на ловца и зврь бжитъ, а онъ самъ сердечный на нихъ и набжалъ. Какъ сталась бда эта, такъ Григорій и догадался, вишь, тоже крпокъ заднимъ умомъ, что дло плохо, сталъ онъ тосковать и по себ, а еще пуще по маломъ брат, что отдалъ его въ руки татарамъ. Думаетъ бжать, что Богъ ни дастъ — такъ брата жаль покинуть, по немъ убивается пуще, чмъ по себ. Такъ промаялся сутки, — вдругъ, на другую либо третью ночь, откол ни взялись казаки, въ такихъ же, говоритъ, мохнатыхъ шапкахъ, какъ и черкесы, что и не распознаешь ихъ — напали на шайку эту, на черкесовъ, да и давай ихъ лупить. А т видятъ, что дло плохо, давай Богъ ноги, пошли одинъ другому дорогу указывать — да не доставайся же, говорятъ, полонъ ни намъ, ни вамъ: прокололи бднаго Григорія ни за грошъ, покинули. Вотъ теб и воля, и попалъ туда, гд нтъ ни рекрутчины, ни подушнаго, ни барщины! Какъ съ того свту придетъ, такъ можетъ статься, и поразскажетъ что-нибудь о сытовыхъ ркахъ.

Межъ тмъ, Герасима отдали въ солдаты, а Марьюшку чуть не туда же, погубили двку ни за грошъ. Старикъ Курмышевъ потужилъ опять, поплакалъ — что будешь длать? Власть Господня. Было пятеро дтей такихъ, что завидно было смотрть на нихъ стороннимъ — а тутъ не стало вдругъ ни одного. Герасимъ въ солдатахъ, Григорій въ бгахъ, и съ Терешкою, Катерина не то замужемъ, не то такъ ушла, а Марья и того хуже: колотится сердечная, что рыба объ ледъ, и молода еще, и слабосильна, а хозяинъ больной, хилой старикъ, а сиротъ, пасынокъ да падчерицъ малъ-мала-меньше — полна изба: такъ и замоталась, ровно ошалла, и ласки законной отъ мужа никакой не видала, словно только изъ избы въ избу работницей перешла, день-то бьется, а ночь плачетъ, только всего и житья.

Ну, однакожь, хозяйка Курмышева, Марьюшкина мать, сколько ни плакала тожь по сиротству своему, а надежду на Бога полагала, горя везд много на свт, говорятъ, а рядомъ съ нимъ и добро живетъ, когда подчасъ не изъ него ль еще оно родится. Она старика своего заставила Богу молиться, да стараться гд можно, за себя и за своихъ, а сама моталась туда и сюда, чтобъ сложа руки не сидть, не пустословить, праздновать праздникъ, а не будень, и умилостивить за дтей своихъ господъ, чтобы эти на нихъ не пеняли. Такъ она со старикомъ своимъ всякую помощь подавала Марь, да увидавъ, что та не справится съ хилымъ старикомъ и шестерикомъ ребятишекъ, взяла четверыхъ къ себ, а ей покинула двоихъ, постарше, вотъ Марьюшк и полегчало. Вспомнила мать и о другихъ дтяхъ: просила она грамотныхъ людей отписать въ ту вотчину, которой помщикъ ей либо зятемъ сталъ, либо нтъ, чтобъ узнать, не слыхать ли чего о дочери ея, Катерин, и въ полкъ писала она, гд былъ, по слухамъ, Герасимъ — да отвту не сталось ни откуда, а Курмышева, почитая, что отчаиваться гршно, все по прежнему отъ восхода до заката старалась по своему да по дочернему хозяйству, да за сиротъ, что Богъ ей далъ — такъ годъ за годомъ и проходилъ.

Все это было въ ту самую пору, въ то памятное всмъ намъ время, какъ наступилъ было французъ на Москву, да ожегся, да попятился, чтобъ простудиться, да и замерзъ. Кто живой съ руками, съ ногами былъ, вс въ т поры подъ ружье пошли, и не было ни толковъ, ни разговору, какъ про француза. И я послужилъ въ т поры, хоть однимъ плечемъ, да послужилъ: былъ въ ратникахъ. Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, не клокъ же какой-нибудь матушка Россія, каблукомъ ее сразу не раздавишь, да и нахрапомъ ее не накроешь, исплошится съ одного конца, поправится съ другаго — а встанетъ вся, такъ вдь ровно преставленье свта, чай не совладать захожимъ молодцамъ, хоть они разопнись. На что уже у насъ, въ глуши, и тутъ даже послдній мужичокъ бодрился, хоть и знали вс, что Москвы-то ужь нтъ, да были слухи, что и Питера не стало, — ну, чтожь, просторомъ насъ Господь не обидлъ, жаловаться гршно, за Москвой да за Питеромъ есть еще гд порасходиться, охочій не добжитъ туда съ разу, а горячій простынетъ. Межъ тмъ, наши, чай, поспютъ собраться, да снарядиться, не на полатяхъ же лежа встрчать да провожать станутъ непріятеля.

Ну миновалась и эта година, какъ постояла за себя матушка Русь, да поддавъ французу киселя, пошла за нимъ въ проводы, чтобъ, не давъ ему оклематься, добить подзатыльниками, такъ поднялись и прочія земли, и уходили его въ конецъ: сиди, говорятъ, дома. Извстное дло, передній заднему мостъ, за починомъ дло стало, а тамъ, сказываютъ, не оставили и прочіе. Прошло еще годовъ съ десятокъ никакъ, тутъ война объявилась съ турками. Два лта повозились наши и тамъ, побили ихъ и замирились.

Вотъ въ Турціи и пришлось, что въ одномъ сраженіи — не было меня тамъ, такъ и не знаю въ какомъ, а врать не хочу, ужъ старъ больно на это — въ сраженіи поприжали было турки полковника одного, и пошла раздлка жаркая: наши-то и рады бъ постоять за себя,, такъ не беретъ сила, они, вишь, съ горъ, да изъ лсу такъ и валятъ. Ну, въ пол съзжаются, родомъ не считаются, а чья возметъ, тотъ и голова. Приходитъ нашимъ плохо, вдругъ, смотрятъ, помощь валитъ: таки вотъ откуда все турокъ сыпался, изъ лсу, несутся и наши по пятамъ, ровно дождевики вслдъ за ними выросли, да и прижали ихъ, тутъ ужь въ охотку стало и тому полковничку, и онъ поналегъ — справились да порасчистили поле такъ, что и духу турецкаго тамъ не стало.

Вотъ тотъ первый полковничекъ и здоровается, поршивъ все благополучно, съ тмъ, что на подмогу посплъ, и спрашиваетъ, какъ чествовать его и откуда Богъ принесъ. Да я, говоритъ тотъ, Курмышевъ прозываюсь, Герасимъ Ивановичъ.— А изъ какого жь вы мста родомъ? Да я вотъ оттуда-то, изъ села Лысовки, изъ простыхъ мужичковъ, и дослужилъ, благодаря Бога и великаго Государя, до большаго чина, и самъ теперь начальствую.— А у васъ, опять спрашиваетъ тотъ, не было ль сестры Катерины?— Была, а вы, говоритъ, гд ее видли? Она у насъ сердечная, почитаи-что, безъ всти пропала, сманили ее, да и увезли!— А я, говоритъ тотъ, знаю такъ ее, что она мн жена, а мы стало быть съ тобой зятья да шурья!— Вотъ и давай обниматься и распрашивать, кого и какъ Господь миловалъ, да Государь жаловалъ.

— Я, — говоритъ Курмышевъ, — хоть съ первоначала и больно сердился на своего барина и, каюсь, замышлялъ было противъ него худое, за то, что разобидлъ онъ все наше семейство, а теперь не тужу. Попалъ я на службу въ такую пору, когда добрые солдаты были дороги, Богъ помогъ мн, начальство полюбило меня, головы своей я не щадилъ — такъ я пошолъ да пошолъ, да вотъ и дослужился. Вотъ, говоритъ, и все, а ты же, братъ любезный, какъ?

— А я,— сказалъ зять его,— я женился на Катерин твоей просто на зло господамъ вашимъ, которые больно зазнались, а женившись, братъ любезный, полюбилъ Катеринушку, какъ душу. Что пригожа она была, это я видлъ, на то глаза во лбу, а что ума-разума было въ этой двк, такъ этого, чай, никто до того не зналъ. Какъ дастъ Богъ живы здоровы будемъ, да домой воротимся, такъ ты, братъ, на нее не налюбуешься, такая барыня вышла прекрасная, что завидно, братъ, глядть на нее тмъ, которые въ шелку повиты, дворянскимъ молочкомъ вскормлены. Ужь что войдетъ теб куда, что сядетъ, что слово молвитъ, то глядть на нее весело и радостно. Однако, братъ, пойдемъ осмотримъ-ка своихъ раненыхъ, да пораспорядимся, какъ слдуетъ.

Вотъ они и пошли, ходили по-братски, рука въ руку, и всякій распорядокъ дали, да и зашли поглядть на плнныхъ. Приказали накормить ихъ, стали разспрашивать, солдаты и говорятъ, что одинъ есть тутъ изъ нихъ немного знаетъ по-русски, да еще и русскимъ сказывается. Подай его сюда! пришелъ, и по ихнему кланяется, и голова бритая въ чалм, боится сердечный, не казнить ли ведутъ — сталъ передъ полковничками и дрожитъ. Начали спрашивать его — плохо знаетъ по-русски, однако же, немножко понимаетъ. Ты гд по-русски научился?— ‘Да я, говоритъ, русскій’.— Какъ русскій? откуда?— ‘Я малъ былъ, чуть помню — братъ меня увезъ на Кавказъ, тамъ взяли меня, а брата убили, держали меня недолго, продали туркамъ, увезли моремъ въ турецкій городъ, давно ужь этому — а помню, что такъ было, тамъ хозяина моего въ войско взяли, въ чиновные, а онъ меня взялъ съ собой, вотъ я и попался’.

Какъ поглядли другъ на друга полковнички, какъ заплакали, да турка того давай обнимать, тотъ сердечный, ровно чужая голова у него на плечахъ, не знаетъ какъ быть: въ ноги имъ стелется, а они знай къ нему на шею вшаются. Одинъ говоритъ: я теб братъ, другой говоритъ я теб зять, вдь тебя Терешкой звали, какъ былъ ты русскимъ? Точно, говоритъ, Терешкой.— Ну, такъ ты, Терентій Ивановичъ, нашъ, сымай чалму, отращивай волосы, босовики разуй, да учись ходить въ сапогахъ, живи съ нами, съ нами подешь и домой!

Терентій Ивановичъ помаленьку сталъ отвыкать отъ турецкихъ ухватокъ своихъ, а братьямъ радъ былъ такъ, что первое время не помнилъ себя. Вотъ, сказалъ зять, видишь ли, Герасимъ Ивановичъ, словно мы съ тобой по грибы пошли: еще одного подобрали изъ своихъ: Богъ милостивъ, не далъ же намъ другъ на друга руки поднять, не далъ брату брата убить, а долго ль было до грха? уложили бы на мст, либо мы его, либо онъ насъ, такъ и закопали бы, земля бы все покрыла, и Богъ бы одинъ и вдалъ про то…

Терентій отъ брата своего не отставалъ боле, а разсудивши съ нимъ, какъ быть и что длать, опредлился тутъ же на службу. Такъ, наконецъ, пришло и замиренье, и пошла армія наша домой. Зять, стало быть, списавшись съ своей Катериной, гд было ей встртить на границ мужа, да не написалъ ей про братьевъ ни слова, вдругъ и привелъ къ ней ихъ обоихъ. Она, взглянула ли, нтъ ли на чужихъ, да къ мужу на шею. Тутъ и слезамъ, и радостямъ не было конца. Обняла Катерина мужа — и не выпускаетъ его изъ рукъ, уйдешь, говоритъ, опять, да пропадешь — не дай Богъ опять тоже, что было, лучше помру безъ тебя, а ждать не дождаться — моченьки моей нтъ! Подвела она ему и двоихъ дтей: вотъ, говоритъ, сколько Богъ далъ намъ съ тобой, сколько оставилъ ты мн, столько и сдаю теб опять съ рукъ на руки: сберегла обоихъ, ночей не досыпала, куска хлба не додала, а ихъ сберегла! Старшіе тожь здоровы, въ наук, а этихъ я безъ тебя грамот выучила, добру наставляла, наказывала быть въ отца!

Вотъ какъ,— подумалъ Герасимъ Ивановичъ, стоя до поры до времени ровно чужой въ углу избы, между тмъ, какъ турокъ Терентій прижался къ косяку, — вотъ какъ! ужь она другихъ грамот учитъ: а при мн еще кром серпа да цпа ничего въ рукахъ не держала!

Обнялъ мужъ и разцловалъ свою Катерину, обнялъ и дточекъ и стряхнулъ-таки, чай, слезу съ усовъ, покуда опомнился, кого еще съ собой привелъ. Ну, говоритъ, Катеринупіка моя, это все ладно, все, благодаря Бога, хорошо, и добрая ты моя жена и хозяйка, да вотъ, погляди-ка, я привезъ теб изъ похода гостей, одинъ нашъ, другой турокъ, вотъ этотъ хотлъ было убить меня, пошелъ на меня воевать, да этотъ, спасибо, заступился, не далъ въ обиду, отстоялъ?

— Хоть и не дамъ толкъ, что ты говоришь, — сказала Катерина, назвавъ мужа по отчеству,— а коли есть правда въ твоихъ словахъ, такъ я пойду обниму х напередъ вотъ этого, который за тебя постоялъ, а тамъ, коли ужь ты простилъ и тому, и привелъ его ко мн въ гости, такъ и я мирюсь съ нимъ, и съ нимъ поцлуюсь?

— Умная жь ты баба,— сказалъ хозяинъ ея,— и не собьешь тебя видно съ толку ни чмъ. Ну, а обнявшись съ ними, по-христіански, погляди-ка на нихъ, не захочешь ли еще обнять по-братски? Смотри, какъ они сердечные жмутся, не зная, какъ быть и какъ къ теб приступиться! Смотри-ка, вдь никакъ давно ужь слезы навернулись и у нихъ, съ чего бы это такъ!

Стала Катерина и опшила совсмъ, даромъ что чужимъ умомъ не живала, а тутъ не приберетъ и слова. Глядитъ, то на мужа, то на нихъ — хоть бы опять, какъ въ т поры, когда подъ внецъ несли ее, обморокъ ошибъ, такъ бы въ самую пору, однакожь устояла. Да говори же, Христа ради,— закричала она,— говори, что ты со мной длаешь?

— Вотъ теб братъ Герасимъ, а вотъ теб и братишко Терентій,— сказалъ ей муженекъ:— одинъ угодилъ было въ турки, а теперь опять сталъ нашимъ, другой не испугался того, что ему лобъ забрили, а вотъ головой да грудью взялъ свое, самъ начальникъ теперь, какъ и я, и крестами пожалованъ не хуже всякаго столбоваго дворянина?

Тогда-то ужь Катеринушка кинулась къ нимъ и повисла на шею обоимъ. Протолковали они вчетверомъ, почитай, всю ночь на пролетъ, всякій разсказывалъ свое житье бытье и что и какъ съ нимъ приключилось.

— Я,— говоритъ Катерина,— не врила свах его, не слышала родясь, чтобы такіе женихи были у крестьянскихъ двушекъ, хоть меня господа и избаловали, и захвалили немного за русу косу, за черны брови, однако же все у меня этого въ голов не бывало. Когда же онъ вотъ поймалъ меня одну въ пол, посадилъ да увезъ, такъ я, добра не чая никакого, хотла убиться, хоть бы вотъ подъ колеса кинуться изъ кареты, такъ и то бы благодать. Я помнила только отца, да пуще всего мать, а себя не жалла. Какъ посл обвнчали насъ, какъ что дальше было — ровно во сн помню, знаю только, что успокоилась, предавшись вол Божьей. А когда узнала его получше, стала посмле съ нимъ, да опомнилась сама и опозналась — такъ зажили мы душа въ душу съ нимъ и правда, что полюбила я его, какъ и сама не чаяла. Такъ, небось, и съ нимъ было: взялъ меня онъ не по добру, не по Божьему закону — а посл и сердце забылъ свое и недобрую думку, а тоже слюбился какъ Богъ веллъ и теперь говоритъ — коли не обманываетъ — что не сталъ бы такъ любить и барышни моей, когда бъ пошла за него, какъ, полюбилъ меня. А я, не забывая простаго рода своего, какъ и вы, милые братья, сколько силъ моихъ было, старалась, чтобъ не стыдно было мужу меня въ люди показать, чтобъ быть мн не мужичкой между ровнями его, а хозяйкой, какъ слдуетъ. Чей хлбъ шь, того и псенку поешь, отъ людей не отставай, а къ людямъ приставай. Вотъ мы, благодаря Бога, и живемъ, и не упрекалъ меня муженекъ мой ни разу, что я не ему чета, а возитъ, такой похвальбишка! возитъ еще на показъ, каку ю-де воспиталъ себ жену!

— А что жь, — сказалъ тотъ, — разумется такъ, не чужимъ я говорю теперь, а своимъ, роднымъ шурьямъ, готовой такой не найти, отъ того и похваляюсь.

— Теперь,— сказала Катерина,— по одномъ только у меня сердце болитъ, по отц и матери. Что съ ними? живъ ли кто изъ нихъ? Когда бы Господь привелъ увидаться съ ними хоть разъ, то вчно бъ благодарила его въ молитвахъ своихъ, и помолодла бъ опять, опять стала бъ такою, какою была, живучи при нихъ… много, чай, мать обо мн поплакала!

— А что же,— сказалъ полковничекъ,— зачмъ дло стало? благо теперь вся семья, вс мы вмст сошлись, просись ты, Герасимъ Ивановичъ, въ отпускъ, и я отпрошусь, солдата своего я самъ уволю — вотъ и подемъ, да какъ снгъ на голову!

И за словомъ давай вс обниматься да въ путь дороженьку снаряжаться.

— Вотъ, баринъ,— продолжалъ разсказчикъ,— теперь, пожалуй, и пой псню, такъ и будетъ быль:

Не сизы туманы изъ-за горъ горы подымалися,

Подымался поздъ путничій ни свтъ ни заря:

А чи свтъ ни заря къ селу Лысовк подъзжаютъ они —

Подъзжаютъ брата два, со сестрой родной, со роднымъ зятюшкой.

Какъ стучитъ-то въ нихъ и стучитъ таки ретиво сердце,

По тому ль по свиданью со отцемъ, съ родной матушкой!

Ну, пріхали они по близости Лысовки въ деревню, у полковниковъ не стаетъ силъ дожидаться, покол лошадей покормятъ, нельзя ли, говорятъ, принанять тутъ, чтобъ къ обду поспть въ Лысовку! Мы заплатимъ честно, что потребуется. Можно, говорятъ, вотъ здшніе мужички возмутся, да еще подиряжетъ, пожалуй, пару свою мужичокъ Лисовскій, что сюда привезъ оттол купцовъ. А гд онъ, подайте его сюда!— Пришелъ.— Ты Лисовскій?— Лисовскій, баринъ.— А чьихъ же ты, изъ какой семьи?— Да я баринъ, коли знаете, Курмышева старика сынъ.— Какъ такъ Курмышева? стало быть ты Григорій?— Григорій и есть, а вы-де какъ меня знаете?

Ну, тутъ сбжались вс, давай брата обнимать, да цловать, тотъ знай усы да бороду утираетъ, немытое рыло подставляетъ, съ ума что ли, дескать, спятили господа зазжіе бояре, что вс мужику на шею цпляются, да роднымъ братомъ зовутъ? А тутъ еще какъ подбжала и Катерина красавица, барыня пышная, ужь по платью ль, по рчамъ ли, по походк ли, по всему, барыня, такъ Григорій стоитъ, ровно баранъ какой, ужь и не знаетъ съ котораго боку подступиться. Григорій мой и слышитъ что толкуютъ ему, да вры нейметъ, на смхъ что ли, молъ, подымаютъ меня — а такихъ сестеръ, зятьевъ да братьевъ у меня, хоть побожиться, такъ не бывало!

Живъ ли отецъ?— живъ, слава Богу.— А мать?— И мать жива, всмъ хозяйствомъ заправляетъ.— А сестра Марья?— Сестра Марья жива, тожь и она хозяйка хорошая стала, маленько горе съ плечъ свалило. Больной-то, старый хозяинъ померъ у нея. Богъ надъ нею смиловался, ребятишки вс подросли, чернаго хлба не просятъ, сами въ домъ носятъ, а не изъ дому. Она осталась молодой вдовой красавица такая, хоть на показъ куда вести, хоть съ невстами на смотрины, такъ въ самую только пору, и таки жить не жила она съ хилымъ мужемъ, опричь того, что до послдняго часу все за нимъ ходила, да и схоронила. А какъ грха за ней не было никакого, хоть за старымъ мужемъ, и все одно, что безъ мужа жила, а страхъ Божій помнила и слушалась матери своей, которая все только добру ее учила, какъ окром добра никто про нее ничего не слышалъ, а собой была она почище всхъ двокъ лысовскихъ, такъ и стали сватать ее со всхъ сторонъ, только что успла старика отвезти на погостъ. Подумавъ да порядивъ съ матерью, которая упросила и господъ, чтобъ надъ дочкою смиловались, она и вышла за Косарева сына, за Степана, за перваго мужика на сел, и по достатку, и по хозяйству. Вотъ она и живетъ, благодаря Бога, нужды не знаетъ, избу построили новую, просторную, съ хоромами, и стариковъ взяли къ себ, отца, то есть, ея и мать.

— Ну, Григорій, а ты же какъ въ живыхъ опять объявился, да на старое мсто угодилъ? Вдь тебя убили черкесы?

Григорій поглядлъ на брата Терентья, да и заплакалъ отъ радости, да опять сталъ его обнимать.— Погубилъ было я тебя сердечнаго, съ великаго ума-разухма своего!.. Слава теб Господи, что все миновалось! А со мной было вотъ что: прикололи меня собаки окаянныя, да и бросили. Что было тутъ — ничего не знаю, только сказывали посл козаки, что, говорятъ, счастливъ ты, Григорій, что-де не до тебя тогда было намъ, погнали мы ихъ дальше и своихъ-то убитыхъ троихъ покинули, некогда было похоронить, а то бы, говорятъ, лежалъ бы и ты съ ними теперь въ земл, ничто бы взялъ. Всхъ четверыхъ васъ, говорятъ, за-мертво мы покинули и не поврили бы никому, какъ глазамъ своимъ, что ты-де очнулся, да выползъ. А я, видишь, очнувшись на зар, утромъ, гляжу — нтъ ни души, только что козаки убитые лежатъ трое, да одна лошадь. Я ну ползти да ползти на карачкахъ, доползъ до водицы, напился, обмылся, отдохнулъ — и всталъ уже кое-какъ на свои ноги. Ну, не больно рзвы он были, что ступишь, то подламываются, однако, дошелъ я до торной дорожки и послышалъ за собой, какъ солнышко поднялось, конницу. Вотъ, думаю’ либо панъ, либо пропалъ, коли свои — такъ, авось, не покинутъ, а коли горцы, такъ постараются они около меня въ другой разъ получше. Глядь — анъ наши, такъ я благополучно съ ними и вышелъ, да зарокъ и положилъ: коли дастъ Богъ ожить мн, никуда не пойду больше, какъ прямо домой, да господамъ въ ноги, власть ихъ, что хотятъ, то пусть и длаютъ, а ужь я понесу все на себ, за брата сердечнаго, за Терентія, котораго сгубилъ вотъ ни за грошъ! Такъ я вылежался и воротился, да вотъ, ради страданій моихъ, что крпко израненъ, господа помиловали меня,— пожаловали въ свинопасы, я живу себ, овдовлъ давно, дтей слава Богу не осталось,— одна только своя голова на плечахъ — и живу себ бобылемъ, ни избы своей, ни хозяйства своего нтъ.

Побесдовавъ съ Григоріемъ, господа велли ему закладывать коляски, либо кареты свои, подирягли тутъ и другіе мужички и пустились мои землепроходцы въ путь, во дороженьку. Стали подъзжать, родимыя мста признавать: гд лсокъ, гд березка стоитъ, гд бугоръ, пригорокъ, либо вражекъ — все припоминаютъ, другъ передъ другомъ похваляясь, а полковники зачастую на часы свои поглядываютъ, скоро ли-де прідутъ. Ну. не за горами ужь и Лысовка передъ ними, какъ на ладонк. Вотъ и храмъ Божій виднется, колокольня все та же, какая была, годовъ тому съ пятнадцать, вонъ и господскій домъ стоитъ, съ садомъ, конюшни, овчарни, скотный дворъ… А вонъ, говоритъ Григорій, Марьюшкина изба: вонъ по нове другихъ, кажетъ, за колодцемъ. Пріхали, и прямо подкатили къ Марьюшкину двору. Хозяйка думаетъ, какіе-нибудь прозжіе, да видно отдохнуть ко мн захали, и вышла за вороты. А Григорій кричитъ ей: вотъ, Марьюшка, гостей привезъ теб, такъ гостей: знаю, что вкъ будешь благодарна!— Ну, говоритъ Марья про себя, ты все радъ только горло драть, не знаешь по чемъ, милости просимъ, молвила она вслухъ, поклонившись господамъ. Растворяй ворота, хозяйка, закричалъ одинъ полковничекъ, соскочивъ съ коляски — мы-де на постой къ теб, совсмъ жить пріхали!— Ну милости просимъ, молвила Марья — тамъ, тамъ, какъ хозяинъ себ знаетъ. И стала растворять вороты.

— Марья,— сказалъ Герасимъ Ивановичъ, взявъ ее за руку,— Марья Ивановна, а помнишь ли, что у тебя сестра была Катерина, да еще два брата, Герасимъ да Терентій?— Помню, говоритъ Марья, а сама глядитъ на полковника, глазомъ не смигнетъ, не знаетъ, что такое это будетъ.— Такъ я жь теб братъ, Марья, и это братъ, а то сестра, а это теб своякъ!

Разбжались глаза у Марьи, не знаетъ, что и длать, испугалась, стала креститься, а Катерина заплакала, да къ ней на шею… Хозяинъ глядитъ въ окно, и говоритъ старикамъ, что тамъ такое, какіе прізжіе веселые пріхали — что за диво! ровно съ сестрой обнимаются да цлуются, съ хозяйкой.— Пойду, погляжу. Пошелъ, а старики подошли къ окну, да тожь и себ ничего въ толкъ не возьмутъ. Какъ вышелъ хозяинъ, такъ за-словомъ и съ нимъ господа пошли обниматься. Вотъ и вошли въ избу, и даромъ что господами стали, а по крестьянскому обычаю сперва перекрестились, да прямо отцу и матери въ ноги. Ну, старики чуть не рехнулись отъ радости, видятъ, что въ ноги некому пасть больше, какъ ни дтямъ роднымъ, а чтобъ такія дти были у нихъ, того и во сн не видали. Отецъ радъ былъ — а ужь мать, такъ не знаетъ, какъ къ которому подойти и что съ нимъ длать, долго не врила и не могла себ того въ обычай взять, что все это понахали дти ея, а ужь посл все только ходитъ около нихъ, плачетъ да слушаетъ ихъ, да по головк гладитъ, то одного, то другаго. А какъ станетъ она передъ Катериной своей, да взглянетъ на нее, то такъ снова и зальется слезами. Какъ же никто изъ васъ всточки о себ не подалъ, а я еще и писала вамъ, сказала мать… Нтъ, матушка, отвчали т, мы твоихъ писемъ не видали, а мы въ первые годы писали, да какъ намъ не было отвта, то и думали, что васъ давно на свт нтъ, и замолчали сами. Тутъ только догадались вс они, чье недоброе дло это было, что письма ни туда, ни сюда не доходили, покачали головой, да и подумали, ну, дло прошлое, Богъ ихъ проститъ.

Межъ тмъ, съ господскаго двора ужь прибгали узнать, кто такой захалъ. Какъ пришелъ съ отвтомъ посланецъ, такъ господа и не врятъ. Народъ со всего села сталъ собираться вкругъ избы Марьиной, поглядть на такое диво, здоровались вс добрые люди, кто помнилъ Курмышевыхъ молодыхъ, и не могли на нихъ нарадоваться.

Черезъ день случился праздникъ, и пошли вс, вся семья Курмышевыхъ, къ обдн. Впередъ старики, отецъ и мать, въ хорошемъ плать своемъ, за ними дочь Катерина съ мужемъ, тамъ Марья съ своимъ, а тамъ два брата, Герасимъ да Терентій, а Григорію пустодому пришлось плестись сзади одному. Полковнички въ своихъ мундирахъ, въ крестахъ, и Терентій въ своемъ, въ солдатскомъ, Марьюшка въ праздничной понев, въ шелковомъ платк, а ужь Катеринушка, хоть и говорила мужу, что рядиться больно не стану-де, а все вышла ровно княгиня настоящая, по осанк, по всему. Ужь и въ церкви, чай, не одинъ согршилъ изъ прихожанъ, нехотя вс туда глядли, на Курмышевыхъ, что-де такого дива, какъ сошлась семья ихъ, и на свт не слышно было!

Отстоявъ обдню, вся семья пошла къ помщику, къ господамъ на поклонъ. Ну, сперва тмъ какъ будто неловко было, не знали, можетъ статься, какъ стать и ссть, однако же, обошлись вскор,— и какъ вс прізжіе, и полковничекъ Герасимъ и пуще всего Катеринушка, не памятуя никакого зла, были почтительны къ прежнимъ господамъ своимъ и ничуть передъ ними не ломались, то и господа полюбили ихъ и стали къ нимъ доброжелательны. Вотъ, потолковавъ, и сладили дло такъ: за Марьюшку съ хозяиномъ, да за Григорія, внесли братья выкупъ, а за стариковъ, господа и выкупа не взяли, отпустили ихъ такъ. Поблагодаривъ господъ, пошли вс въ этотъ день на обдъ къ старикамъ Курмышевымъ, посадивъ за столъ всю родню, человкъ пятнадцать, съ краснаго конца сидли старики, а тамъ полковнички, да новобранецъ Терентій, да Марья съ Катериной. На другой день баринъ позвалъ всхъ ихъ къ себ на обдъ и посадилъ съ собою за одинъ столъ всхъ, и старика со старухой, и Марью, и бобыля Григорія. Во весь столъ шумно и весело гуляли, и все распрашивалъ баринъ каждаго, какія бывали съ нимъ приключенія, и вс тому дивились. А надъ Григоріемъ господа по маленьку трунили, что захотлъ на Кавказ побывать, воли поискать, отъ подушнаго, отъ барщины уйти, да вмсто воли попалъ въ неволю. Что жь длать, сказалъ Герасимъ Ивановичъ, на всякую причину разума не напасешься, за та его Господь и наказалъ, перенесъ и потерплъ онъ много — пора и забыть того, этотъ грхъ, и не поминать, чега теперь уже не воротить.

На всхъ на нихъ заглядывались господа, все дивуючись, какіе вышли изъ Курмышевыхъ бары, да какъ находчивы они обычаемъ, что промежъ господъ и сами господа, не стыдно и тамъ посадить на первое мсто, а со сродниками своими, съ крестьянами, тожь ровно братья и спси нтъ въ нихъ никакой, а ужь Катерина Ивановна, какъ озадачила ихъ всхъ, господъ-то своихъ, такъ что старый баринъ бывало посл вспоминаетъ, разсказываетъ господамъ, да и говоритъ: такая пышная княгиня стала она’ да вдь что ни сдлаетъ, куда ни сядетъ, такъ ровно вотъ въ свои сани сла, ровно въ княжеств и родилась, а собой, говоритъ, такая красавица, что иной барын посл этого стыдно на себя посмотрть, ну кабы несовстно было передъ сторонними людьми, къ ручк бы подошелъ, ей-ей — вотъ что.

Кончивъ, старикъ всталъ и утеръ бороду, ровно посл сытнаго ужина. Кружокъ, который наросталъ понемногу во время разсказа, сталъ шумно и радостно расходиться, обсудивъ такъ и сякъ старикову повсть и длая кой-какіе двусмысленные намеки. Гд же ты слышалъ повсть эту?— спросилъ прозжій, полагая, что старикъ былъ уроженецъ и житель этой деревни.— Слухомъ земля полнится,— отвчалъ тотъ, кивнувъ головой.— Крестьяне разсмялись, а одинъ изъ нихъ сказалъ въ полголоса:— да вдь это, баринъ, Григорій Курмышевъ и есть!— Какъ, Григорій?— спросилъ прозжій,— да какъ же онъ сюда попалъ?— Шатается по блу свту,— отвчалъ тотъ,— торгуетъ кой-чмъ, да нашего брата надуваетъ, а вотъ у насъ и загостился, видно хочетъ отпраздновать Пасху.

ГД ПОТЕРЯЕШЬ, НЕ ЧАЕШЬ, ГД НАЙДЕШЬ, НЕ ЗНАЕШЬ.

КЛЮЧЪ, ЛАДЪ И СТРОЙ ПСНИ.

РАЗСКАЗЪ.

Читайте также: