Прокофий Егорович Накрохин
Прокофий Егорович Накрохин
Сказка и правда
Сказка и правда
I
I
II
II
III
III
* * *
—————————————————————-
Сказка и правда, Накрохин Прокофий Егорович, Год: 1889
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Все останавливались перед картиной и подолгу смотрели на неё в сосредоточенном молчании. Очевидно, она производила впечатление, сильное и глубокое, по крайней мере на простой народ, на всех этих мужиков в передниках, молодцов в сапогах бутылками, оборванцев, женщин под платочками и тому подобный люд, загородивший проход по панели: ибо — необходимо прибавить — дело происходило не на художественной выставке, а перед лавочкой букиниста, на Забалканском проспекте.
Ярко раскрашенная литография изображала муки умирающего. Он лежал положив одну руку на грудь и свесив другую с кровати. Видения осаждали его. Все дурные дела, какие он совершил в жизни, были расписаны наверху картины. В головах у него стояла смерть — скелет в саване, с косой в руках, дракон с открытою пастью изрыгал на него кроваво-красное пламя, змея тянулась к нему своим раздвоенным языком, который должен был означать ядовитое жало, дьяволы, выкрашенные с ног до головы светло-зелёной краской, вылезали из-под кровати, цеплялись за простыню и одеяло, выглядывали из-за подушек. Все готовы были кинуться на умирающего, — но всех удерживал паривший над головой его кроткий ангел в белоснежном одеянии: это был свидетель его добрых дел.
Мягкий, безоблачный осенний день располагал публику к продолжительному созерцанию. Даже те, кто был послан по крайне спешному делу, — горничная в аптеку за лекарством, и ученик из сапожной мастерской за сороковкой водки, — забывали на время внешний мир с его заботами и суетою.
Но картина затрагивала в толпе что-то более ценное, чем любопытство праздных зевак. Лица были серьёзны. Эти тёмные люди искали света, — и он мерцал перед ними, давая смысл горькой и бессмысленной сутолоке их бедной жизни.
Уже давно перед картиной неподвижно стояла девушка лет шестнадцати, которая сама могла бы служить предметом этюда для художника. Правда, одета она была в неуклюжее пальто ‘без фасона’ и без отделки, а голову её покрывал белый вязаный платок с затянутыми назади концами, но из-под платка глядело лицо, полное выражения. Не замечая, смотрят ли на неё, и очевидно, не думая об этом, — вся поглощённая несравненно более важными размышлениями, слегка откинув голову, она не отводила от картины своих больших, тёмных глаз, оттенённых длинными ресницами, а мысль её, казалось, уходила куда-то бесконечно дальше того, что было перед глазами. В контрасте этих вдумчивых, почти вдохновенных глаз с нетронутою, детскою нежностью очертаний красиво обрамлённого гладкими волосами лица была та прелесть, которая могла остановить внимание художника.
Наконец, девушка вышла из задумчивости и точно спохватилась о чём-то. Глаза её озабоченно забегали по сторонам, принимая всё более и более тревожное выражение. Она стала заглядывать в середину толпы, потом начала метаться и искать кого-то.
— Мальчика, мальчика не видали ли? — залепетала она упавшим голосом. — Витя! Витя!
— Я за него! — отозвался какой-то галантерейный ловелас. — Возьмите меня, барышня, я — хороший мальчик.
— Мальчика потеряла? Ах, ты!.. Вот так нянька! — заговорили в толпе. — Велик ли мальчик-то? — Загляделась, разиня! Взять бы тебя!..
И внимание толпы мгновенно от картины обратилось на девушку. Но какое внимание! Все были, понятно, возмущены. Прохожие останавливались, расспрашивали и, узнав, в чём дело, приходили в негодование. Отцы и матери соболезновали горю родителей. Барыни, у которых ‘прислуга сидела вот где’, соболезновали собственному горестному положению. И все честили девушку бранными словами. Какая-то старушка с ридикюлем наступала на неё и твердила:
— Сгубила ребёнка, окаянная? Вот ужо тебя черти на том свете будут мучить, — такие же страшные, зелёные!
И она указывала на картину.
Девушка стояла ни жива, ни мертва. Всё казалось ей бесповоротно погибшим — и мальчик, и она сама. Она не видела никакого другого выхода, как — бежать и броситься в воду. И она уже была недалека от такого намерения, но в эту минуту глаза её встретились с чьим-то пристальным взглядом, в котором она прочитала участие, сожаление, сострадание. И точно этот взгляд коснулся какой-то нежной струны в её сердце, — она вдруг залилась слезами…
Кто это был — она не знала. Он напомнил ей ‘Неизвестного’ из её любимого романа, начинавшегося словами: ‘На башне святого Сульпиция пробило полночь’, — таинственную и возвышенную личность, являвшуюся на помощь несчастным в самые трудные минуты их жизни…
Он подошёл к ней и заговорил, — что именно, — она почти не слышала — так она была взволнована, — но его ободряющий голос выводил её из отчаяния. Слёзы, сначала неудержимые, начали стихать. Кажется, он сказал ей: ‘Следуйте за мною!’
И она пошла.
Если бы они знали, где следовало искать ребёнка, они свернули бы на одну из улиц Семёновского полка, совершенно безлюдную в те часы, когда преобладающая масса населения этой местности работает на фабриках. Изредка проходил по улице кто-нибудь из людей более достаточного класса, но их было так мало, что стоявший на посту городовой мог назвать каждого по имени и отчеству, все они были ему лично известны, и притом с самой хорошей стороны: дровяник, мясник, лабазник. С особенной почтительностью сделал он под козырёк видному господину в котелке — виноторговцу — и с чувством проводил его глазами. Вот человек, которого он уважал не по обязанности и не из корыстных расчётов, а по истинному влечению сердца. В этом господине он видел, действительно, нечто импонирующее — в его костюме, манерах, голосе, и в особенности, в его профессии. В самом деле, какие занятия могли бы сравниться с профессией владельца винных погребков, прекрасно устроенных, щеголяющих красивой посудой? Может быть, торговать мукой или дровами — выгоднее, но это дело — грубое, чёрное. Звание офицера или чиновника, несомненно, почётнее, но самые занятия их как будто малопроизводительны. Но виноторговец!..
Городовой вздохнул.
И вот тут-то, после таких обстоятельных людей, перед ним точно из-под земли вырос маленький мальчик, лет четырёх или даже и того меньше, одетый в тёмно-синий кафтанчик, подпоясанный красным кушачком, и в шапке с павлиньим пером. Откуда он явился — было загадкой. На расспросы мальчик не мог дать толкового ответа.
— Где ты живёшь? — спросил городовой.
— Там! — отвечал мальчик, показывая рукой в пространство.
Но тотчас же, повернувшись в противоположную сторону, он дополнил своё показание и показал туда:
— Там!
— Там! Там! — повторил за ним городовой. — Где же это ‘там’? Покажи настояще, где твоя квартера?
Мальчик обернулся лицом к третьей стране света и протянул вперёд руку:
— Там!
— Оказия с тобой! — заключил городовой.
Явилось несколько любопытных, но они ничего не могли сказать о мальчике, и его пришлось отправить в участок. В этом, так неохотно посещаемом месте, где всё носило безнадёжно-казённый характер, где стулья и табуреты были жёстки, клеёнка на столах — холодна, бумаги — сухи, а люди держались натянуто, одни — стараясь сохранять воинственно-строгий вид, другие — боясь нарушить тишину неосторожным движением или громко сказанным словом, — неожиданно появилась кудрявая головка, и раздался тоненький детский голосок. Господин в форме, сидевший за столом, вдруг потерял свою суровость и улыбнулся. Широкая улыбка озарила лица мрачных городовых. Дворники, сидевшие в каком-то тёмном углу и тяжело вздыхавшие, радостно оживились. И первый раз с тех пор, как существуют на свете участки, посетитель одного из них был принят с искренним и душевным радушием…
В одной только комнате появление его прошло незамеченным. Там, из-за деревянной решётки, напоминавшей решётку курятника, выглядывали испитые физиономии, небритые, немытые, с синяками, опухолями и ‘рассечёнными ранами’. Это были тоже заблудшие дети, но потерявшие образ и подобие Божие. Когда-то и они стояли на распутье жизни, не зная куда идти. Но далеко от них мчались в своих колясках богатые и сильные умом и знаниями, чей голос мог бы вывести их на дорогу, — и они заблудились. Никто не слышал их долгих, мучительных криков. Они молились и приходили в отчаяние, падали и старались подняться, пока омут порока и преступления не втянул их в себя безвозвратно…
Нет, впрочем: они нашли себе наконец провожатых и руководителей — в лице городовых. Молодой парень в истерзанных резиновых калошах на босую ногу, за ним — высокий, чахлый мастеровой в одной дырявой ситцевой рубашке, дальше — женщина с оторванным и болтавшимся подолом юбки, бородатый мужик в старой гимназической фуражке, мальчишка в рваном пиджаке взрослого, старик в каком-то подобии сюртука, одетом на голое тело, — были выведены из заключения и выстроены на дворе участка. Начальство обозначило мелом на спине у каждого, куда лежит их жизненный путь, и они гурьбой, в сопровождении городовых, двинулись по улице.
А вслед за толпой вывели мальчика, но как почётного посетителя его держал за руку особый городовой, и сам околоточный провожал его до подъезда, объясняя городовому, куда надо отвести почётного посетителя.
Неизвестный был красив, и красоту его увеличивало изящество костюма. Лицо его было отмечено печатью дум. У него был то мечтательный, то ласковый точно бархатный взгляд. Он говорил мягким и вкрадчивым голосом. Лучше, прекраснее, благороднее этого человека она не встречала даже в том старом романе, который доставил ей столько сладких минут. О, Неизвестный! Если б он знал, с каким благоговением готова была опуститься перед ним на колени бедная девушка!..
Всё было улажено: мальчик нашёлся. По крайней мере, так ей сказал Неизвестный. Он объявил это не сразу. Они долго ходили по улицам, прежде чем она узнала, что мать встретила мальчика и увела домой. На минуту в душу девушки закралось подозрение.
— Так ли это? — спросила она. — Какая у неё наружность?
— Высокая, полная блондинка.
— Это она!
— Я не сказал вам тогда же потому, что у неё был такой рассерженный вид, и она так бранила вас. Мне кажется, вам надо подождать показываться ей на глаза. Вы служите у неё?
— Нет… Да… Она — моя двоюродная сестра. Но я живу у неё и всё делаю…
Девушка на минуту запнулась.
— За прислугу, — добавила она краснея.
— Ну, да, да, — одобрительно кивая головой, поддержал её Неизвестный.
Он был чудный человек, — он не находил ничего постыдного в том, что она всё делает за прислугу. На душе её становилось всё светлее и светлее.
— Отец хотел мне дать образование, — сказала она, как бы объясняя своё положение. — Он служил на почте, в провинции. Но с ним случилось несчастье, когда мне было двенадцать лет…
Она опять замолчала на минуту.
— Какое же это было несчастье?
— Он… растратил казённые деньги… Его посадили в тюрьму, судили и сослали в Сибирь… Мать умерла с горя… Я осталась одна… Меня взяли родственники… Я часто думаю о нём… Вы читали ‘Парашу Сибирячку’? [пьеса Н. А. Полевого] Там девушка приходит пешком из Сибири в Петербург и выпрашивает отцу помилование… А я живу в Петербурге — и ничего не могу для него сделать…
— Да, это трудно.
— Может быть, вы будете смеяться… Я иногда думаю, что встречу такого человека, который всё может сделать… Бывают необыкновенные встречи… Конечно, редко… Мне приходилось читать… Потом… цыганка предсказывала мне…
— Что же она вам предсказывала?
— Так… Нет, это вздор. Гадать и верить в предсказания — грех.
— А вы боитесь грехов?
— Разве можно их не бояться?.. Мой отец согрешил и должен был искупить свой грех. Может быть, он пострадал из-за меня… А я… Он говорил, что я могу своей жизнью вымолить ему прошение… И я знаю, что Бог покинет меня, если я забуду его слова… Когда мать моя умирала, она сказала: ‘Наташа, радость моя, ты знаешь, Кому я тебя оставляю!..’
— Вы слишком набожны… для ваших лет, по крайней мере…
— Ах, нет, я грешна, я так грешна!
Да, какие у неё в самом деле бывали иногда мятежные мысли, какие сны!
— Что же вы сделали ужасного?
— Не скажу!.. Никому никогда не скажу!
Он назвал её ‘немножко экзальтированной’ (‘что, однако, идёт вам’, — добавил он), и она старалась запомнить это слово, чтобы узнать потом, что это значит. Спросить было, впрочем, некого. Сколько раз приходилось ей задумываться не над словами только, но над тысячами вопросов, которых некому было разрешить…
Наступали сумерки. Чаще стали попадаться прохожие, по торопливой походке которых или по портфелю под мышкой можно было видеть, что они покончили с докучными, пустыми делами, чтобы приступить к занятиям приятным и полезным. Быстрее неслись экипажи. Вдоль улиц вспыхивали прямые, сходящиеся линии огней. Этот час, когда город меняет физиономию, точно приготовляясь, после скучного дневного представления, к вечернему спектаклю, вызывал в душе Наташи смутные ожидания. Казалось, что мир становится загадочнее, но раздвигается шире. В воображении её рисовалось будущее, неясное, как очертания уходивших в темноту предметов, но непохожее на действительность, которая её окружала. И вдруг эти туманные картины исчезли, как только она подумала, что пора расстаться с единственным человеком, одинаково входившим и в тот, воображаемый, и в этот, действительный мир. Она остановилась.
— Прощайте!
— О, нет, подождите, — сказал Неизвестный. — Вы забываете, что ждёт вас дома. Надо, чтобы ваша родственница успокоилась и переменила гнев на милость, и это мы как-нибудь устроим. Мы не будем, конечно, оставаться на улице. Я живу в двух шагах отсюда: побудьте у меня. Да вы не бойтесь! Мы поговорим о вашем отце, и может быть, окажется, что ваша мечта вовсе не так неосуществима. Ну, что же? Разве вы боитесь меня?
— Нет, я знаю, что вы не сделаете ничего дурного.
— Разумеется.
Они вошли в освещённый подъезд. Наташа робко огляделась. Направо от неё висела большая чёрная доска, покрытая фамилиями жильцов меблированных комнат, налево, в зеркале, мелькнула фигура бедно-одетой девушки. Широкая лестница, убранная на площадках растениями, повела их с этажа на этаж, мимо открытых коридоров, по которым иногда проходила прислуга, провожавшая их странными взглядами. Из комнат слышались неясные голоса, где-то играли на рояле, откуда-то доносились сольфеджио певицы, чей-то мужской голос пел: ‘О, чудное клико, запах души-и-истый!’ Наконец, они свернули в один из коридоров. Молодой человек отворил ключом дверь своей комнаты и, войдя, зажёг лампу и опустил драпри.
— Вот мы и дома! — сказал он. — Дайте, я помогу вам снять платок и пальто.
— Нет, ничего, я сама.
— Вы точно боитесь меня. За кого вы меня принимаете? И зачем вы стесняетесь, что у вас ситцевое платье, и полураспустилась коса? Вы видите, что я читаю ваши мысли… Ага!.. Я мог бы поразить вас ещё больше, если бы порассказал вам кое-что про вас. Хотите слушать?
— Расскажите.
Они сели рядом на диван, и он начал:
— Вы будете удивлены, когда я вам скажу, что знаю вас давно. Вас зовут — Сандрильона.
— Конечно, нет. Сандрильона — это в сказке.
— Я сказку и рассказываю, но вашу собственную сказку. Вам недавно исполнилось шестнадцать лет. Вы не заметили, как стали почти взрослой девушкой, но это заметили другие. Увы! Вы ходите под платочком — и этого довольно, чтобы вас повсюду преследовали грязные слова и грубые ухаживания. Вы входите в лавочку, куда вас посылают несколько раз в день, — осторожно осматриваетесь, прежде чем закрыть за собой дверь, и если приказчик или покупатель сделает шаг в вашу сторону, вы как дикий зверёк бросаетесь вон. На улице вы не знаете, пройдёте ли от одного угла до другого без того, чтобы вас не оскорбили. И когда настаёт ночь, и вы ложитесь на ваше жёсткое ложе — простите, этим ложем служит для вас кухонная плита, — вы плачете и думаете: ‘Бедная я, бедная! Зачем я не барышня! Пусть бы я всегда как теперь работала с утра до глубокой ночи, мыла бы полы, стирала бы бельё, не надо мне нарядов, не надо мне веселья, музыки, танцев, ничего мне не надо, — только бы меня не задевали, не говорили бы мне таких слов!’ Правда?
— Правда… — прошептала девушка, низко опустив голову.
— Но я знаю о вас больше, и вы серьёзно будете изумлены. Хотите, я опишу вашу обстановку?
— Как вы можете знать?
— А вот послушайте. У вас маленькая, тесная квартирка из двух комнат. Одна комната — парадная — больше, светлее и чище. На окнах висят тюлевые занавески, на стенах — олеографии и фотографии в чёрных и золочёных рамках, обивка на мебели почти цела и только на сгибах немножко протёрлась. Хорошая комната! Там всегда тишина и порядок, и дверь в неё целый день закрыта. Как жаль, что она недоступна для моей Сандрильоны! Окна выходят на улицу, и оттуда есть на что посмотреть!..
— Вы, конечно, бывали у нас!
— Думайте, что хотите… В комнату не ‘парадную’, а жилую, свет едва проникает со двора, из-за высокой-высокой стены, — тусклый, серый. В этом освещении все предметы, валяющиеся по полу, разбросанные по столам и табуретам, все кухонные тряпки, лоскутки и обломки детских игрушек кажутся ещё более грязными и печальными, чем они есть на самом деле. Маленький ребёнок сидит на руках у бабушки, завёрнутый в большое рваное одеяло, которое волочится по полу. Бедный малютка — порядочный плакса, и плач его, без конца, с утра до вечера, оглашает вашу квартиру.
— Я, право, не могу понять, как это может быть вам известно.
— По соседству: этот дом в двух шагах от вашего, хотя и на другой улице, — и я слышу отсюда, как ребёнок плачет. Продолжаю. Мальчик постарше, который сегодня наделал вам столько тревог, возится на полу с игрушками, — босой, в грязной рубашке. На лице его следы пальцев, а длинные, шелковистые, белые как лён волосы спутаны. Голубые глазки его иногда принимают странное, тусклое выражение: это случается, когда он напивается пьян…
— Не говорите, это ужасно! Григорий Андреевич поит его перед обедом. Он говорит: ‘Надо, чтобы из него вышел настоящий мужчина’. Но как вы это знаете?
Неизвестный загадочно улыбнулся и продолжал:
— Сам Григорий Андреевич ходит дома в рубашке и босиком: так он чувствует себя легче и непринуждённее. Но иногда у вас собираются гости. Паспортист из участка отлично играет на гармонике, а писарь из главного штаба поёт: ‘Голубка моя, умчимся в края, где всё как и ты совершенство!..’ [Стихотворения Дмитрия Мережковского (Из Бодлэра)] Ах, как любит эту песню моя Сандрильона! Она стоит в кухне, прислонившись к косяку двери, — и точно застыла в этой позе…
— Вы меня видели! — вскричала, вся вспыхнув, Наташа.
— Вместе с песней до неё доносится звон рюмок. Все напиваются, поят мальчика, и он начинает танцевать. Подбоченившись и делая свободной ручонкой грациозные жесты, он так красиво перебирает ножками, кружится, постукивает каблуками, что все кричат ‘браво!’ и хлопают в ладоши. Но ещё полрюмки — и бедный мальчик бродит как муха, тупо смотрит на всех помутившимися глазками и, наконец, валится на пол. Его уносят, а гости садятся за карты, и до утра слышатся бесконечно-скучные переговоры, крики: ‘Стучу! В тёмную!’ — плоские шутки, напряжённые споры… После таких праздников в квартире становится ещё пасмурнее и грустнее… Но для Сандрильоны нет праздников. С утра до вечера она занята: то у плиты, то у корыта, то на посылках. И так изо дня к день. А впереди? Что ждёт её? Может быть, выйдет замуж за какого-нибудь пропойцу и будет маяться всю жизнь. Грубость, невежество, ссоры, побои… ‘И схоронят в сырую могилу, как пройдёшь ты тяжёлый твой путь, бесполезно угасшую силу и ничем не согретую грудь’… [Н. А. Некрасов ‘Тройка’. Прим. ред.]
Он помолчал.
— И однако, чем заслужила эту участь моя Сандрильона, обречённая ей от рождения? Небо смотрит так же целомудренно и безгрешно как её глаза. Она восприимчива ко всему доброму и прекрасному. У неё золотое сердце. Она не заслуживает своей безрадостной доли. Она должна быть счастлива! Не правда ли?
В глазах девушки блеснули слёзы. О чём?..
— И она может быть счастлива, — сказал он и взял её за руку. — Но для этого ей надо оставить наивный, детский страх перед какими-то выдуманными призраками. Знаете, для чего на огородах ставят пугала? Вот для того же и нам рисуют разных чудовищ как на той лубочной картине, на которую вы засмотрелись. Нам втолковали с детства о том, что это — грех, это — стыд. А в сущности, ни греха, ни стыда ни в чём нет. Всё это только пугала… Ну, разве это будет для кого-нибудь дурно или стыдно, если я обниму вас и поцелую?..
Он хотел привлечь её к себе, но она вырвалась и вскочила с места. Щёки её горели, грудь тяжело дышала, широко открытые глаза смотрели с невыразимым не то испугом, не то изумлением.
— Это вы!.. Вы!.. — могла она только проговорить.
На побледневшем лице молодого человека показалась ироническая улыбка.
— Не я, так кто-нибудь другой, — сказал он. — Почему же именно я вам не нравлюсь? Вы делаете большую ошибку.
Она не узнавала его. Отталкивающее выражение изменило все черты его лица. Не злой ли дух в этом человеке мог заставить её принять его за другого? Ещё за минуту близкий, родной, — он стал ей чужим и внушал только страх. Она поспешно стала одеваться, охваченная одною мыслью: выйдет ли она из этого незнакомого дома?
— А мальчик? — вдруг спросила она, и руки её, завязывавшие платок, замерли. — Это правда, что он нашёлся?
Молодой человек встал.
— Послушайте, вы уже уходите? — сказал он, стараясь принять спокойный тон. — Жаль! Право же, я вовсе не такой дурной человек, как вы думаете, и в доказательство скажу вам правду: я не видал ни мальчика, ни его матери, хотя полагаю, что он в самом деле нашёлся. Куда ему деваться?
— Зачем вы обманули меня?!.
— Говорю же вам, что теперь он, по всей вероятности, дома. Вы можете в этом сейчас убедиться.
Он подошёл к окну, раздвинул драпри и обернулся к ней.
— Не угодно ли? Жив и невредим!
Она в недоумении сделала несколько шагов. Окно выходило в тесный закоулок двора. Узкая стена одного из смежных домов была так близко, что, казалось, можно было шагнуть с крыши на крышу. Внизу виднелись два не завешенных, освещённых окна. Григорий Андреевич, в рубашке и босиком, ходил по комнате, жена его вынимала из шкафа посуду, а мальчик, предмет тревог этого дня, цеплялся за её блузу.
— Сказка кончилась, — сказал Неизвестный. — ‘Глядь, опять перед ним его землянка, на пороге сидит его старуха, а перед нею разбитое корыто’… [Неточная цитата из А. С. Пушкин ‘Сказка о рыбаке и рыбке’. Прим. ред.]
‘Сказка кончилась! Сказка кончилась!’ — сквозь слёзы, машинально повторяла Наташа, торопливо пробираясь домой по опустевшей улице. Как-то её встретят? Что скажут?
Она шла не глядя по сторонам: теперь ничто не останавливало её внимания. Только поравнявшись с окном, где была выставлена так поразившая её сначала, а потом осмеянная картина, она невольно подняла глаза. Но картины уже не было: её убрали или продали. Исчезли демоны и чудовища, страхи и муки, злые и добрые дела человека, изображённые такими яркими красками. Она на минуту забылась. Ей было жаль этой картинки как и того ‘Неизвестного’, который был создан её воображением. Неужели нет ничего таинственного и возвышенного на свете?.. И когда для неё настанет страшный час расчёта с жизнью, неужели ангел не прилетит к ней и не прикроет её своими крылами?..
Источник текста: Накрохин П. Е. Идиллии в прозе. — СПб: Типография М. Меркушева, 1899. — С. 61.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июнь 2013 г.
Оригинал здесь: Викитека.