Сказано, что Азия, Бешенцов Александр Николаевич, Год: 1874

Повесть
Время на прочтение: 61 минут(ы)
Скачать в PDF

Сказано, что Азія.*)

Романъ въ 2-хъ частяхъ.

А. Бшенцова.

*) Солдатская поговорка.

ЧАСТЬ I.

Когда Кавказъ увидишь ты,
Остановись съ благоговньемъ,
И сердца съ тайнымъ восхищеньемъ
Привтствуй чудо красоты.

ГЛАВА I.
Буря.

Въ 830-хъ годахъ, въ южномъ Дагестан, у подошвы Кавказскихъ горъ расположенъ былъ отрядъ русскихъ войскъ. Поручикъ Искринъ, находившійся въ должности адъютанта при областномъ начальник, былъ посланъ съ порученіемъ по дламъ службы. Отношеніе туземцевъ къ русскимъ тогда были далеко не дружелюбны — и безъ конвоя путешествіе было невозможно. Конвой Искрина состоялъ изъ шести человкъ лезгинъ, вооруженныхъ, какъ говорится, до зубовъ, на красивыхъ лошадяхъ — особая порода, помсь съ карабахскими. Такой конвой не покажется страннымъ для тхъ, кто служилъ на Кавказ и ознакомился съ обычаями горцовъ. Дружба есть чувство священное для горца — и такъ-называемый кунакъ если взялся сопровождать васъ, то лелетъ какъ добрая нянька. Онъ не только что станетъ защищать друга до послдней крайности, но будетъ мстить тому, кто причинилъ бы вамъ вредъ. Честь его именно связана съ безопасностью, съ охраненіемъ друга. Такой конвой надежне всякаго другаго и потому уже, что ему извстне мстность и обычаи своихъ земляковъ, онъ привыкъ съ малыхъ лтъ ко всегдашней осторожности, а при этомъ добрый конь и мткость выстрла предупреждаютъ опасность. Молодой человкъ лтъ 24-хъ, средняго роста, красивой наружности, крпкаго тлосложенія, въ черкесскихъ шароварахъ изъ верблюжьяго сукна, въ кабардинской бараньей шапк, Искринъ халъ на своемъ карабахскомъ жеребц, который былъ извстенъ въ отряд подъ названіемъ ‘Жучокъ’, потому что былъ вороной безъ отмтинъ, на тонкомъ ременномъ пояс, стягивавшемъ стройный станъ Искрина, вислъ кинжалъ, а сзади заткнутъ былъ турецкій пистолетъ, черезъ плечо шашка. Съ лвой стороны у него халъ кунакъ его, Маматъ-Али, человкъ лтъ сорока, росту вершковъ двнадцати съ черной окладистой бородой, оттнявшей смуглое продолговатое лицо его, оживленное умными глазами. На немъ была надта черкеска изъ синяго тонкаго сукна, обложенная серебрянной широкой тесьмой, и шаровары верблюжьяго сукна. Онъ былъ увшанъ блестящимъ оружіемъ. Кожанные наговицы и чивеки, съ загнутыми къ верху носками, кинжалъ, пистолетъ, шашка и ружье. Онъ былъ старшиною селенія Джары Мдивонъ — бекомъ, въ областномъ правленіи получалъ огромное жалованье и большіе подарки отъ русскаго правительства,— а по частымъ сношеніямъ съ Искринымъ, онъ съ нимъ сдружился и назвался кунакомъ его, что всегда не нравилось старому слуг Искрина — Семену, который смотрлъ на лезгина искоса и называлъ его змей. Маматъ-Али былъ однимъ изъ тхъ лезгинъ, которые имютъ вліяніе на своихъ соотечественниковъ, основанное на уваженіи ихъ къ удальству. Чмъ боле отчаяннымъ прослылъ кто разбойникомъ, чмъ значительне добыча грабежа его, тмъ боле иметъ тотъ права на уваженіе своихъ сосдей, они его боятся — и ближайшій къ нему сосдъ съ удвоенною осторожностію запираетъ на ночь двери своей сакли и ложится спать не иначе какъ съ заряженнымъ пистолетомъ и кинжаломъ подъ изголовьемъ.
Съ правой стороны Искрина халъ врный слуга его, Семенъ, человкъ лтъ пятидесяти, небольшаго роста, широкоплечій, свтлорусые съ просдью усы и бакенбарды въ безпорядк сплетались съ морщинами загорлаго лица его. Онъ сопровождалъ своего господина во всхъ экспедиціяхъ и былъ всей душой ему преданъ, онъ пстовалъ его ребенкомъ и, не смотря на старость своихъ лтъ, не хотлъ разстаться съ нимъ, когда тотъ былъ посланъ въ Грузію. Типъ тхъ старинныхъ дядекъ, которыхъ къ сожалнію въ наше время уже не встрчаемъ. Ни просьбой, ни приказомъ, ни хитростію не могъ Искринъ добиться, чтобы этотъ, упрямый старикъ оставался на мст и не слдовалъ всюду за нимъ, какъ тнь, какъ врная собака. Онъ халъ на черноморскомъ сромъ кон, съ вьючными сумами въ торокахъ гусарскаго сдла, съ заряженными пистолетами въ кабурахъ, на пояс у него вислъ кинжалъ, который онъ чаще употреблялъ для приготовленія битковъ въ поход, огромная фляжка съ ромомъ болталась у него на ремн черезъ плечо, къ которой, надо сознаться, дядька любилъ прикладываться, чаще чмъ его питомецъ, черезъ другое плечо тоже на ремн висла длинная кожанная киса съ табакомъ и короткій черешневый чубукъ — къ этому снадобью Семенъ не имлъ никакого влеченія и называлъ мерзостью.
Впереди ихъ хало двое лезгинъ и трое сзади. Сверхъ того, Саркизъ армянинъ духанщикъ {Содержатель духана или балагана, въ которомъ торгуютъ, виномъ и състными припасами.}, отправлявшійся по своимъ торговымъ дламъ, просилъ Искрина позволить присоединиться къ его каравану. Искринъ, зная какъ ловки и полезны эти люди на Кавказ, былъ очень радъ такому пріобртенію, тмъ боле что онъ могъ служить ему переводчикомъ {На Кавказ армяне вс знаютъ татарскій языкъ.}. Дорога шла, извиваясь у подошвы горъ, между кустовъ дикаго жасмина, покрытыхъ блыми цвтами, издававшихъ сильнйшій ароматъ. Только-что подъхали къ лсу, вдругъ лезгины, имвшіе свои ружья за спиной на ремняхъ, перекинули ихъ очень ловко на правыя плеча въ висячее горизонтальное положеніе, придерживая правою рукой. ‘Али что запримтили?’ увидавъ это, сказалъ Семенъ. ‘Нтъ’, отвчалъ Манатъ-Али, который уже научился нсколько говорить и понимать по русски, и черезъ Саркиза объяснилъ, что это они длаютъ изъ предосторожности, имя такимъ образомъ ружье на готов, — такъ что врагъ, мелькнувшій впереди, успетъ только разв вздохнуть, прежде чмъ пронижетъ его пуля. ‘Эка злоба-то, подумаешь!’, бормоталъ Семенъ: ‘а мы съ этими антихристами дружимся. Кунакъ, другъ-де, говоритъ. Чортъ! Господи прости. Вотъ другъ, такъ ужъ другъ!’ продолжалъ онъ, присвиснувъ и кликнулъ: ‘Мерлушка!’ Онъ такъ называлъ благо пуделя, по свойству его курчавой шерсти,— и собака съ визгомъ бросилась на морду его сраго коня. ‘Ужъ онъ, братъ Саркизъ, къ Срку ни кого не подпуститъ, а походомъ у артельныхъ лошадей сно таскаетъ, да ему носитъ’.
— Ну это, Власычъ, замтилъ Саркизъ, — онъ врно у тебя перенялъ.
Вс засмялись.
— Прямая ты армяшка, сказалъ раздосадованный старикъ.— По русской пословиц: ‘голодной кум все хлбъ на ум’. Вотъ и ты наровишь, какъ-бы теб что счепаулить {Украсть.}, такъ и объ другихъ думаешь. Я, вотъ видишь ты, ломтя хлба не съмъ, не оставивъ по кусочку Срку да Мерлушк,— ни за что не растанусь съ ними, если баринъ захочетъ продать ихъ. Свои кровныя денежки внесу, А ты, чихирная душа, чай жену отдашь, какъ увидишь деньги… Между тмъ вдругъ стало пасмурно, солнце мгновенно скрылось за горы, не давъ даже полюбоваться на великолпную картину своего заката, какъ бываетъ въ долинахъ, гд оно оставляетъ какъ бы воспоминаніе о себ — слдъ — розовый сумракъ. Втеръ вдругъ, какъ бшеный зврь, вырвался изъ ущелья и нанесъ громаду черныхъ тучъ на темно-голубое небо….
Поднялась страшная буря, дождь полилъ какъ изъ ведра, въ горахъ сдлалась ужасная темнота. Потоки съ ревомъ бросились съ горъ и такъ наводнили узенькую дорожку, что путешественники хали, какъ будто вдоль рчки. Положеніе Искрина становилось весьма непріятнымъ. Застигнутый въ горахъ ночью и бурей, въ стран еще мало извстной и наполненной непріятелемъ, онъ не зналъ что длать, ни гд не видно было надежнаго пристанища.
Почтенный нашъ Семенъ, промоченный до костей, не смотря на то, что не разъ прикладывался къ благодтельной фляжк, дрожалъ какъ въ лихорадк и пробуждалъ въ себ энергію, думая вслухъ. ‘Умереть не диковинка, не страшно и не стыдно, говорилъ онъ,— за православную церковь, за батюшку русскаго царя, за мать родную землю, такъ и подобаетъ воину въ битв съ врагами не щадить живота своего, но умереть, подъ кинжаломъ этихъ, оборванныхъ разбойниковъ — срамъ, а еще хуже попасть къ нимъ въ полонъ. Говорятъ — окаянные разржутъ кожу на подошв ногъ, да насуютъ туда конскаго волоса, такъ что и ступить нельзя, водятъ нагишомъ да издваются надъ тобой. Господи, помилуй насъ отъ эдакой напасти! Лучше сверзиться въ пропасть, пусть съдятъ лютые зври. Батюшка, Александръ Андреевичъ! вскричалъ онъ, обращаясь къ Искрину,— пристрли ты меня ради Христа, если въ полонъ попадемся. Пусть не достается басурманамъ на поруганіе моя христіанская душа на старости лтъ!
— Полно врать, старый! отвчалъ ему Искринъ съ досадой.— Разв я отдамся въ плнъ живой? а покудова я живъ и ты будешь цлъ. Богъ милостивъ!— Буря становилась все сильне и сильне. Удары грома съ ужаснымъ гуломъ раздавались въ ущель — и раскаты долго и протяжно грохотали по хребтамъ горъ. Вковыя деревья вырывало съ корнемъ и съ трескомъ свергало въ пропасти. Все это повторялось страшнымъ эхомъ. Молнія безпрерывно освщала глубину темныхъ ущелій. Въ эти моменты видны были кучки хищныхъ шакаловъ, испуганныхъ бурей, прижавшихся другъ къ другу и присоединявшихъ свои завыванія къ воплямъ стихій.
— А что, Маматъ-Али, спросилъ Искринъ,— случалось-ли теб видть такую бурю въ твоихъ путешествіяхъ?.. ты, говорятъ, постранствовалъ таки довольно по Кавказу…
— Бывало! отвчалъ тотъ.
— Я думаю, ужъ теб надоло шататься, продолжалъ Искринъ, — не взманить снова охота покинуть семейство и домъ. Ты богатъ, въ почет, чего-же еще надо.
— Не знаю, отвчалъ кунакъ:— бываетъ такое время: одолетъ скука. Такъ что бросишь все, да и удешь куда глаза глядятъ. Вотъ, видишь ты, у насъ такой обычай: каждый лезгинъ обязанъ сдлать путешествіе, хоть разъ въ жизни. Какъ начинаетъ пробиваться усъ у молодца, онъ сдлаетъ коня, снимаетъ со стны завтное оружіе предковъ и отправляется искать славы и добычи и выростить себ бороду. До той поры онъ не найдетъ себ жены въ околодк. У насъ двушка не выйдетъ замужъ за человка, какой-бы красавецъ онъ ни былъ, покудова онъ не отличится въ ратныхъ подвигахъ, а какъ молодецъ возвратится съ добычей, такъ есть изъ чего и калымъ {Калымъ — выкупъ.} внести за невсту. Тогда ужъ выбираетъ себ въ жены любую двушку — и даже не одну, тогда только онъ и въ джамат {Сходка мірская.} иметъ голосъ. А кому посчастливится и понравится ходить за добычей, того ужъ дома не удержишь, покудова старость лтъ не усадитъ у домашняго огонька, гд будешь разсказывать молодежи объ сцоей удали, или покудова не уложитъ охотника навсегда въ неоправленную постель — вражеская пуля. У насъ во всемъ изобиліе, денегъ только нтъ, большихъ трудовъ да заботъ прилагать не къ чему, длать нечего, скучно,— и подешь по невол помолодцовать, да поискать добычи.
Вдругъ, утшительный, какъ голосъ друга, раздался лай собакъ въ отдаленіи.
— Эй, Саркизко! вскричалъ Семенъ,— никакъ чекалки проклятыя взвыли? плохо, брать, не сдобровать намъ!
— Нтъ, отвчалъ Саркизъ,— это собаки лаютъ, видно не подалеку селеніе.
И дйствительно въ сторон замелькали огни.
— Посмотри-ка, Маматъ-Али, сказалъ Искринъ:— это должны быть Мацехи. Судя по времени, намъ бы давно ужъ надо быть тамъ, по не мудрено, что мы сбившись съ дороги, объхали кругомъ. Маматъ-Али, осмотрвшись вокругъ, отвчалъ положительно: ‘Нтъ! мы дйствительно сбились съ дороги, но какое тутъ селеніе, я ршительно не помню.
— Досадно! продолжалъ Искринъ,— а я надялся славно поужинать у Цоторъ-Оглы. У него ханымъ {Жена.} мастерски длаетъ пловъ и шашлыкъ, да я думаю, что для кунака и русской бузы {Буза — напитокъ.} бутылочка найдется. Надо сказать правду, онъ молодецъ. Какъ ты думаешь, Маматъ-Али?
— Правда, конечно, правда, отвчалъ Маматъ-Али.— Поискать такого у насъ въ Джамарахъ {Джамары — Блоканская область.}, да пожалуй не найдешь. Когда въ джамат что скажетъ, такъ врно, ломай пожалуй себ голову на досуг, а лучше не придумаешь. Да ему можно пить русскую бузу — у него отецъ-то былъ русскій.
— Какимъ это манеромъ? спросилъ Искринъ: — разскажи пожалуста это любопытно.
— Вотъ видишь, отца его звали Цоторъ, {Сидоръ.} продолжалъ Маматъ-Али.— Онъ былъ солдатомъ взятъ въ плнъ, давно, въ большой Чечн, а проданъ къ намъ въ горы. Его купилъ Гамзатъ-Бекъ за нсколько барановъ, днемъ онъ работалъ въ цпяхъ, а ночью опускали его въ ровъ, изъ котораго, скованный, онъ выдти не могъ. Онъ сдлался боленъ. Дочь Гамзатъ-Бека сжалилась надъ нимъ и стала его лечить. Каждый вечерь носила ему лекарство и пищу въ ровъ — и онъ выздоровлъ. Зюльма въ него влюбилась и продолжала навщать его. Гамзатъ-Бекъ, узнавъ объ этомъ, разсердился и веллъ казнить дочь свою и его. Присуждено было закидать ихъ каменьями. Когда Цотора привели на площадь — и онъ увидлъ Зюльму зарытую стоя по грудь въ землю, онъ поблднлъ — и какъ онъ былъ силы необыкновенной, то вырвался изъ рукъ стражи, взмахнулъ скованными руками, ударилъ объ камень цпью и она разбилась, все это было дломъ момента. Стражи хотли снова схватить его, но онъ одного убилъ кулакомъ, на которомъ еще остался обрывокъ цпи, другаго сбилъ съ ногъ, бросился на колни предъ Гамзатъ-Бекомъ и сказалъ: ‘Ты можешь насъ убить обоихъ — меня и Зюльму,— но за что? Что мы сдлали? полюбили другъ друга? Да вдь солнце свтитъ, рка течетъ, человкъ любитъ… Я не гяуръ, я правоврный {Онъ былъ татаринъ.}, великъ Аллахъ и Магометъ пророкъ его! Пожалй дочь свою — она будетъ, можетъ быть, скоро матерью, матерью моего ребенка. Я не уйду отъ нихъ никуда, у меня нтъ ни роду, ни племени, я сирота, моя родина далеко отъ сюда — въ Сибири. Тамъ солнце такъ не гретъ и луга не покрыты такими цвтами, деревья не ломятся отъ такихъ плодовъ. Теперь я твой плнникъ,— буду твоимъ сыномъ, заработаю теб вдесятеро. Для меня краше всхъ цвтовъ — красота Зюльмы, а цвтъ глазъ ея ярче солнца краснаго. Прости насъ!’. Эти слова такъ растрогали весь джаматъ, что вс присутствовавшіе единогласно стали упрашивать Гамзатъ-Бека — и онъ простилъ виновныхъ. Мулла ихъ благословилъ — и вотъ сынъ ихъ, котораго ты знаешь, этотъ самый Цоторъ-Оглы.
— Гд-же отецъ его? спросилъ Искринъ.
— А ужь этого не могу сказать, не знаю наврно, отвчалъ Маматъ-Али.— Когда русскіе пришли въ Дажры, сдлалось всеобщее возстаніе, онъ, говорятъ, былъ взятъ въ плнъ. Его судили, какъ бглаго, прогнали сквозь строй, но онъ не вынесъ наказанія.
А буря все свирпла. Хотя эти мста во время кампаніи и сдлались Искрину довольно знакомыми, но въ такую бурю самая твердая память съ толку собьется. Онъ ни какъ не могъ припомнить, какое селеніе тутъ находилось. ‘Да подемъ, сказалъ Маматъ-Али:— пристанище путнику, по нашимъ обычаямъ, каждый дать долженъ: вдь — путешественникъ, переступившій порогъ дома, есть для хозяина лицо священное’. Вдругъ всторон вспыхнуло сильное пламя, зарево освтило долину, покрытую лсомъ. Огонь сквозилъ въ чащ деревьевъ.
— Эй! Семенъ! сказалъ Искринъ:— посмотри-на, ужъ это не нашъ-ли отрядъ какой-нибудь?.. огонь что-то очень великъ.
— А что, отвчалъ слуга,— и впрямь пожалуй такъ.
— А можетъ загорлось селеніе, замтилъ Саркизъ.
— Во всякомъ случа, сказалъ Маматъ-Али — это не могутъ быть глуходары, имъ время еще не пришло. Они больше осенью пускаются на добычу.
— Подемъ, отвчалъ Искринъ.
— Если даже и они, то не ждутъ гостей въ такую бурю, мы съ ними подлимся добычей, замтилъ Маматъ-Али.
— Чортъ побери! вскричалъ Семенъ,— только и слышишь, что глуходары да глуходары — да что они на деревьяхъ что-ли живутъ, Саркизко спроси-ка у кунака-то.
— Маматъ-Али разсмялся и отвчалъ: — ‘глуходарами’ называютъ племя живущее въ горахъ, у нихъ земля безплодная, они хлба почти не сютъ и чрезвычайно бдны. Все ихъ достояніе заключается въ небольшомъ количеств скота и овецъ. Во время лтняго жара мы отгоняемъ свой скотъ къ нимъ и платимъ за сбереженіе. Весь промыселъ ихъ состоитъ въ буркахъ, они добываютъ каменную соль, которую и промниваютъ на хлбъ жителямъ долинъ. На лто остаются у насъ обработывать землю, получаютъ часть собраннаго хлба, а по окончаніи полевыхъ работъ остаются въ лсахъ и занимаются разбоемъ, покудова не наступитъ зима и не обнажитъ лса {Подошва Кавказскихъ горъ въ южномъ Дагестан покрыта большею частью фруктовымъ лсомъ.}. Винтовка за спиной, кинжалъ на пояс, мшокъ кукурузной муки за плечами, десятка два патроновъ за пазухой — и онъ готовъ въ походъ {Изъ этого-то народа по большей части составлялись полчища Шихъ-Набана, Гамзатъ-Бека, Казимуллы и Шамиля.}.

ГЛАВА II.
Пожаръ.

Усталые, измученные путешественники, все спускаясь въ долину, пробирались шагъ за шагомъ сквозь чащу лса, по узенькой тропинк, направляя свой путь на огонь,— наконецъ услышали шумъ рчки и подъхали къ берегу. Хотя рчки на Кавказ вообще мелки и дно имютъ каменистое, но во время дождя вдругъ наполняются водой, такъ что переправа чрезъ нихъ длается чрезвычайно трудной и опасной. Быстро, съ шумомъ неслась рка, увлекая по теченію обломки деревъ, разбивая ихъ въ щепы о прибрежныя скалы. Освщенная заревомъ, она текла какъ густая лава темно-фіолетоваго цвта. Всадники смло бросились въ кипучія волны рки. Тамошнія лошади привычны къ этимъ переправамъ и сильно борятся съ быстротой потока, то увлекаемыя имъ внизъ по теченію, то выбираясь снова изъ пучины. Вода обмывала ихъ шеи. ‘Что, братъ, Срко’ вздыхая говорилъ Семенъ: ‘не думали мы съ тобой ныньче плавать, да вотъ привелъ Богъ покупаться, нечего длать: отдувайся, голубчикъ мой, усталъ сердечный. Прикажите сударь, продолжалъ онъ, обращаясь къ Искрину, — этимъ нехристямъ хоть сумы-то наши взять на плеча, здоровы, небось, не околютъ! а то подмочимъ пожалуй, да и Срку-то вдь больно тяжко, вишь какъ запыхался! Я бы на себя набросилъ — на мн и такъ много кое чего навшано, эта прорва-табачище тутъ, какъ бы не подмочить его!’. Посл довольно долгаго плаванія выбрались наконецъ на берегъ и очутились на хуторахъ. Передъ ними открылось страшное зрлище и вмст съ тмъ великолпная картина. Отъ грозы загорлось нсколько шалашей, устроенныхъ изъ плетня и окутанныхъ камышомъ. Это былъ не пожаръ, а фейерверкъ: каждый шалашъ загорался вдругъ кругомъ и, какъ огненная пирамида, исчезалъ въ нсколько минутъ… Но ужасенъ былъ плачъ дтей, испуганныхъ пожаромъ, крикъ матерей, спасающихъ ихъ отъ огня, страшны были блдныя, испуганныя лица, озабоченныя чувствами самосохраненія, мелькавшія какъ тни среди этого пламени. Вся картина рзко оттнялась глубокимъ мракомъ земли и неба. Шалаши были построены не въ порядк и довольно отдаленно одинъ отъ другаго, а промежутки между ними покрыты густымъ лсомъ. Деревья, обмокшія отъ дождя, остановили дйствіе огня — и пожаръ прекращался. Стволы деревьевъ были оплетены вьющимися растеніями, на вершин ихъ милліоны птичекъ, укрывшихся отъ бури въ чащ листьевъ, стаями кружились въ воздух…
Первымъ движеніемъ Искрина было скакать на помощь погибавшимъ, но конь его вдругъ захраплъ и бросился всторону. Искришь услышалъ слабые стоны, слзъ съ коня, наклонился — и увидлъ женщину, лежавшую въ густой трав, верхняя одежда на ней обгорла и еще тллась мстами. Волосы въ безпорядк были разметаны по плечамъ ея, на пояс вислъ маленькій кинжалъ. Она была безъ чувствъ, ребенокъ плакалъ около нея. Маматъ-Али поскакалъ съ товарищами въ селеніе. Саркизъ тоже направилъ свой путь стороной къ мсту пожара — въ дух промышленности: провдать, не будетъ ли какого выгоднаго пріобртенія. Искринъ остался съ своимъ врнымъ Семеномъ возл погибавшей. Онъ почерпнулъ шапкой воды, началъ плескать ей на лицо, потомъ взялъ у старика фляжку съ ромомъ и сталъ растирать ей виски…
— Ну, батюшка, вотъ ужъ это не дло такъ не дло, ворчалъ Семенъ,— тратить по пустому! Ожить — такъ и безъ того оживетъ.
Чрезъ нсколько минутъ женщина вздохнула.
— Спасена! вскричалъ Искринъ съ радостію.
— Что и говорить, слава Богу, ожила душа некрещеная… Умирала-бы! туда ей и дорога, ворчалъ Семенъ сквозь зубы, держа лошадей въ поводу. Женщина открыла глаза, которые какъ будто чего-то искали. Искринъ догадался и подалъ ей ребенка. Она съ чувствомъ благодарности взглянула на него — и схвативъ поспшно ребенка, прижала его къ груди. Малютка сейчасъ обнялъ рученками ея шею и крпко прижался къ ней.
— Ну-ка, Семенъ, сказалъ Искринъ:— теперь привяжи лошадей къ дереву, наруби дровъ и разведи огня.
— Сейчасъ! отвчалъ слуга, онъ былъ мастеръ этого дла, но мокрыя дрова горть не хотли, долго возился онъ съ ними, пока наконецъ костеръ дровъ запылалъ. Искринъ разостлалъ бурку и усадилъ на нее бдную женщину, которая дрожала какъ въ лихорадк, далъ ей выпить глотокъ рому, и она согрлась. Дождь пересталъ, дрова разгорлись и огонь освтилъ всю картину. Когда Искринъ разглядлъ лицо этой женщины, оно поразило его красотой, не смотря на блдность, страшную худобу и явные слды изнеможенія отъ продолжительныхъ болзней, но въ черныхъ глазахъ опушенныхъ длинными рсницами, еще не обсохшими отъ слезъ, виднъ былъ пламень жизни, исполненный притягательной силы.
Искрину стало жарко, не смотря на то, что на немъ тяготло обмокшее платье. Ему казалось, что это лицо ему было знакомо. Ему было совстно смотрть на нее пристально, а не хотлось отвести глазъ въ сторону, такъ она была привлекательна.
— Лучше-бы вы, батюшка, объ себ позаботились! сказалъ Семенъ, подавая барину сюртукъ, который вынулъ изъ переметной сумы и обогрлъ у огня.— На васъ черкеска-то хоть выжми, такъ и льетъ изъ нея!.. Искринъ не отвчалъ ему и стоялъ какъ вкопанный, не спуская глазъ съ прекрасной женщины, онъ старался припомнить, гд видлъ ее. Она какъ будто осердилась или испугалась: отворотившись отъ молодаго человка, она сла спиною къ огню и стала распущенными волосами прикрывать грудь свою, ей было стыдно, румянецъ какъ молнія вспыхнулъ на блдныхъ щекахъ ея. Это движеніе заставило Искрина отойдти. Но взглянувъ на нее издали, онъ увидлъ, что изъ глазъ ея, обращенныхъ на ребенка, катились слезы, а улыбка какъ утренняя заря сквозила на розовыхъ губахъ.
— Полно вамъ, сударь, зариться-то на нее, бормоталъ Семенъ,— вдь это грхъ! Можетъ въ ней сатана сидитъ, Господи прости! Ишь какъ у нее глаза-то свтятся, словно у кошки!..
Освщенная сзади, эта картина была превосходна. Лицо женщины было въ тни, но абрисъ его и обнаженныхъ плечъ, какъ бы обведенный огненной чертой, отдлялся отъ темной массы и лса и ночи. Искринъ подошелъ къ ней ближе, она опустила длинныя рсницы. Какъ хотлось ему заглянуть подъ нихъ, прочесть въ глазахъ повсть сердца! Долго онъ на нее глядлъ — и чмъ больше, тмъ сильнй было желаніе поговорить съ ней. Но какъ? Онъ не зналъ мстнаго нарчія. Но привычк русскихъ къ скорйшему способу знакомства, онъ вынулъ изъ кармана нсколько червонцевъ и хотлъ дать ихъ красавиц, едва, прикрытой лохмотьями.
Но можно представить себ удивленіе Искрина, когда бдная женщина оттолкнула слегка его руку, сказавъ ломанымъ русскимъ языкомъ, которому грузинки умютъ придать особенную прелесть: ‘не обижай меня!’, и крупныя слезы градомъ брызнули изъ черныхъ глазъ ея и падали одна за другой на обнаженную грудь. Искринъ быстро опустилъ деньги въ карманъ. Ему было совстно, неловко. Семенъ, услыхавъ это, началъ креститься, приговаривая: ‘Съ нами крестная сила! ну такъ и есть, вдь я не ошибся’.
— Да кто-же ты? спросилъ женщину изумленный и сконфуженный Искринъ.
— Я грузинка! сквозь слезъ едва могла выговорить бдная женщина.
— Прости меня! сказалъ Искринъ,— я не хотлъ оскорбить тебя, но, не зная языка, не умлъ иначе выразить моего участія къ теб. Еще разъ прошу тебя, прости меня…
— Господи! что это съ нимъ сдлалось? Бдный баринъ! Она его околдовала, говорилъ Семенъ. И съ этими словами Семенъ горько заплакалъ и повалился къ ногамъ Искрина. ‘Родимый ты мой! не погуби себя и меня! вдь уже сказано, что басурмане… Брось ты ее, да удемъ скорй куда глаза глядятъ.
— Полно, Семенъ, что ты съ ума сходишь! отвчалъ Искринъ.— Вдь она такая же христіанка, какъ и мы съ тобой. Ее врно лезгины въ плнъ захватили, надо спасти бдняжку.
— Какъ! что ты сударь говоришь? вскричалъ Семенъ,— не ужъ-то? Ахъ, голубка ты моя, Господи прости меня гршнаго, а я ругалъ ее, окаянный! Врно ей сердечной варвары напихали въ подошву волосу, что она ходить-то не можетъ.
Грузинка подняла на Искрина свои черные бархатные глаза и протянула ему свою маленькую, нжную руку.
Словно пелена спала съ глазъ Искрина.— Майко!.. вскричалъ онъ съ восторгомъ — схватилъ ея руку и хотлъ прижать ее къ губамъ, но она быстро отдернула ее и, закрывъ глаза, зарыдала. Малютка испугался и тоже заплакалъ.

ГЛАВА III.
Обдъ.

Въ поясненіе предъидущихъ главъ, надо вернуться къ прошлому, къ жизни и событіямъ, которыя могутъ показаться невроятными ныншнему поколнію, но тмъ не мене мы поведемъ о нихъ разсказъ такъ же просто и безъискуственно, какъ они совершались въ дйствительности.
Года за два до описываемыхъ происшествій, въ счастливой Кахетіи жилъ грузинскій князь Омарджидзе, онъ былъ богатымъ землевладльцемъ и храбрымъ офицеромъ, служилъ въ русской служб въ чин полковника, потомъ много лтъ командовалъ грузинской милиціей и былъ не одинъ разъ посылаемъ укрощать бунтовавшихся джарцовъ {Жители Джаро, Блоканской области.}.
Окончивъ поприще военной службы, разбитый параличомъ, князь мирно доживалъ остатокъ дней своихъ, въ прекрасномъ помсть Синоцхал, живописно расположенномъ на склон горы, покрытой виноградными садами. Домъ князя, каменный, съ плоской крышей, былъ окруженъ крытыми террасами, защищавшими его отъ солнечнаго жара. Снаружи по стнамъ дома и колоннамъ террасъ, до самой крыши, вился цвтущій плющъ и виноградныя лозы. Съ вершины горъ, покрытыхъ мелкимъ кустарникомъ, вытекалъ источникъ чистой студеной воды, разбивался объ скалу и падалъ съ шумомъ, каскадой, потомъ у подошвы, раздлясь на нсколько рукавовъ, тихо орошалъ виноградники, но запруженный въ долин, образовалъ огромное озеро, на противоположной сторон котораго широко раскидывалось селеніе Князевыхъ крестьянъ. У запруда была построена водяная мельница.
Семейство князя состояло изъ жены его, княгини Тамары, дочери княжны-Майко и сына князя-Ираклія, служившаго въ *** полку и находившагося въ отпуску для излеченія ранъ, полученныхъ имъ въ турецкую войну.
Стоялъ безподобный сентябрскій денекъ, жаръ солнца смягчался осеннимъ втеркомъ, густая зелень садовъ мстами уже пестрла отъ желтвшихъ листьевъ и красноватыхъ плодовъ, еще уцлвшихъ на деревьяхъ. Въ тни винограднаго свода, подъ которымъ висли огромныя янтарныя гроздья, на разосланныхъ коврахъ приготовленъ былъ обдъ. Вокругъ положены были шелковыя подушки.
Въ конц сада находилось длинное, каменное строеніе безъ оконъ, покрытое весьма искусно камышемъ, стны его были не высоки и обсыпаны снаружи пескомъ до самой крыши, оно имло только одно отверстіе: входъ — и то довольно низкій, и называлось маранъ или винохранилище. Внутренность его представляла обширный сарай, въ которомъ возвышалось нсколько десятковъ небольшихъ кургановъ изъ песку съ известью, надъ ними стояли врытыя дощечки съ надписями разныхъ годовъ и назначенія. Въ это святилище передъ самымъ обдомъ сошолъ хозяинъ съ гостившимъ у него другомъ, княземъ Бурдюкадзе, и толпою слугъ. Князь Омарджидзе приказалъ людямъ разрыть одинъ изъ кургановъ двадцатыхъ годовъ — открылся колодезь вина. Это былъ глиняный кувшинъ, выдланный и обозженный въ земл, величиною въ нсколько сороковыхъ бочекъ. Князь почерпнулъ изъ него вина серебрянымъ азарпешемь или ковшемъ, украшеннымъ бирюзой и сердоликами, и подалъ его своему старинному пріятелю, сказавъ: алла верды. Этотъ кувшинъ заповдали отрыть въ день посщенія дорогаго гостя, десять лтъ это вино не знало свта и воздуха — должно быть не дурно. Князь Бурдюкадзе, принявъ азарпешъ съ виномъ, обнялъ своего друга, сказавъ: якичіолъ {Добрый путь.}, и выпилъ вино, прищелкивая языкомъ и приговаривая: юфъ, юфъ, юфъ!! Это значило, что вино было дйствительно отличное. Друзья, обнявшись, пошли подъ тнь виноградниковъ, гд семейство князя ожидало ихъ обдать.
Такъ какъ общество, собравшееся за обденнымъ столомъ, отнюдь не похоже на т, какія мы привыкли соединять съ мыслью о званомъ обд, то мы позволимъ себ подробне обрисовать каждаго изъ присутствующихъ. Княгиня Тамара была лтъ сорока пяти, высокаго роста и полная, рзкія черты восточной красоты ея оживлялись необыкновенно-доброй и чистосердечной улыбкой. Она была въ шелковомъ плать темнаго цвта, съ широкимъ пунцовымъ поясомъ, черная богатая повязка, шитая золотомъ и унизанная жемчугомъ плотно обхватывала ея голову, а поверхъ ея лечакъ, или кружевная, закинутая назадъ, вуаль, прикрывала часть ея лица и шеи.
Княжн Майко едва минуло пятнадцать лтъ, высокаго роста, стройная, какъ молодая пальма, которая гнется отъ втра, она была замчательной красавицей, лицо и полуоткрытая грудь — близпы снга нагорпаго, до котораго, свободно пробгая, касался только втеръ и на который любопытный взглядъ вблизи и пристально еще не заглядывался. Узепькая бархатная повязка съ гирляндой цвтовъ, вышитыхъ бисеромъ, осняла это двственное чело, черно-синеватые, мягкіе и глянцовитые, какъ шолкъ, — локоны волосъ ея, ласкаясь около лица, падали на шею античной формы, глаза, какъ у серны съ какимъ-то тайнымъ любопытствомъ скрытно и быстро перебгали съ одного предмета на другой, ротъ словно гранатовый цвтокъ, съ привтной улыбкой, образовалъ на розовыхъ щекахъ ея восхитительныя ямочки, когда она улыбалась, открывались блые зубы, какъ нанизанный на нитк жемчугъ. На ней было шелковое платье малиноваго цвта, спереди застегнутое туго крючками, оставляя верхнюю часть груди нсколько открытой и возвышенной, полная юбка, во множеств складокъ, падала почти до пола, такъ что она должна была, приподнявъ, поддерживать ее, чтобы дать свободу движенію крошечныхъ ногъ, скромно выглядывавшихъ изъ подъ шелковыхъ неплави {Шаровары.} голубаго цвта, отороченныхъ узенькимъ золотымъ галуномъ, он были обуты въ узорчатые персидскіе чулки и въ сафьяпные красивые башмаки — родъ туфель, которыя она сбросила вступая на коверъ.
Мать и дочь почтительно поклонились гостю и сли, поджавши подъ себя ноги. У молодыхъ грузинокъ это движеніе совершается чрезвычайно быстро и граціозно,— широкая юбка ихъ платьевъ вдругъ надувается какъ шаръ, и съ шумомъ опадая, драпируетъ члены тла.
Князь Бурдюкадзе былъ лтъ шестидесяти, средняго росту, полный, одутловатое его лицо было покрыто лакомъ испарины, красный широкій носъ доказывалъ, что онъ не былъ врагомъ кахетинскаго вина, затылокъ въ два яруса лежалъ на засаленномъ позумент черкески. Онъ сняль папахъ и поклонился, голова его была совершенно обнажена отъ волосъ, густыя срыя брови соединялись вмст, заплывшіе жиромъ глаза лниво изъ-подъ нихъ выглядывали, длинные сдые усы прикрывали огромный ротъ и соединялись съ небольшой подстриженной бородой. На княз былъ архалукъ, прежде краснаго цвта, сверху чоха синяго цвта, піирокіе шаровары верблюжьяго сукна, на ременномъ пояс, усаженномъ серебряными пуговицами подъ чернью, вислъ кинжалъ, котораго рукоятка была обдлана въ золот съ бирюзой. Князь очень глупо улыбался, облизывая языкомъ свои усы, на которыхъ всегда были остатки завтрака или обда.
Князь Омарджидзе, лтъ пятидесяти почти, высокаго роста, худощавый, широкоплечій, смуглое лицо его оттнялось черными длинными усами, которые падали на грудь, волосы съ просдью были коротко обстрижены, на ше у него вислъ Владимірскій крестъ, лвая рука подвязана чернымъ платкомъ, лвую ногу онъ съ трудомъ ворочалъ — вся сторона была разбита параличомъ, — правою рукою онъ опирался на костыль. Шолковый архалукъ и суконная чоха темнаго цвта, обложенная въ нсколько рядовъ золотыми галунами, ловко сидли на мужественномъ тл старика, на голов его былъ высокій персидскій папахъ, на пояс вислъ кинжалъ, съ рукояткою блой слоновой кости.
Подъ лвое его плечо поддерживалъ сынъ князь Ираклій. Молодой князь былъ большаго роста и удивительно хорошо сложенъ, прекрасные черты его лица покрывала болзненная блдность, но высокая грудь, украшенная Георгіевскимъ крестомъ, широкія плечи и мускулистыя руки доказывали крпость сложенія и ручались за избытокъ физическихъ силъ, черные тонкіе усы завивались въ кольца, изъ-за ушей висли локоны черныхъ волосъ и падали на шею. Маленькій папахъ на голов его очень ловко склонялся на правое ухо, пунцоваго цвта архалукъ крпко стягивалъ стройный его станъ, чоха коричневаго цвта была накинута сверху — и длинные рукава ея живописно заброшены за спину, шаровары на немъ были изъ шелковой матеріи, аладжа, зеленаго цвта, и грузинскіе сапоги съ кожаными наговицами (острыми носками, загнутыми кверху) заключали нарядъ его.
За ними стоялъ врный нукеръ князя Омарджидзе, старый Зурабъ, статный и здоровый мужчина, на лиц имвшій шрамъ сабельнаго удара, на груди солдатскій Георгіевскій крестъ. Полдесятка чепархановъ или челядинцевъ, босые въ запачканныхъ архалукахъ, неловко суетились вокругъ господъ, одни приносили подносики, мдныя луженыя блюда съ явствами, другіе — мдные кувшины съ виномъ.
Обдъ состоялъ изъ множества блюдъ. Бозбаснъ, или супъ изъ курицы или баранины, съ разными травами и кореньями, имющій вкусъ кисловатый, чихитма, соусъ, фаршъ изъ курицы завернутой въ виноградныя листья, обжаренные въ масл и алва, облитые кислымъ соусомъ, пловъ съ фазанами, шашлыкъ, куски баранины, жаренной на вертел, обсыпанные порошкомъ называемымъ тутуба, имющимъ остроту, во вкус нсколько кисловатомъ, множество тарелокъ съ разными свжими травами, сыромъ, балыкомъ, икрой и конченой шемаей, нсколько пирожныхъ, десертъ состоялъ изъ грушъ, называемыхъ іуляби, огромныхъ и чрезвычайно сочныхъ, инжиро или свжихъ фигъ, кишмиша, мелкаго винограда розоваго цвта, прозрачнаго, тонкокожаго и необыкновенно сладкаго, и множества другихъ фруктовъ.
Противъ каждой особы положенъ былъ левашя, тонко раскатанный изъ тста, испеченный блинъ, объ который обыкновенно за обдомъ вытирали руки, въ вид салфетки {Очень забавно одинъ путешественникъ французъ написалъ въ своихъ запискахъ: ‘Грузины, говоритъ онъ,— посл обда съли салфетки, объ которыя вытирали руки’.}. Зурабъ подносилъ безпрестанно вино въ деревянномъ сосуд, называемомъ кула — родъ бутылки, у которой дно круглое, такъ что поставить ее нельзя: надо непремнно опорожнить. Она длается изъ корня весьма крпкаго дерева, называемаго чандаръ, когда же изъ нея пьютъ, то вино, проходя чрезъ длинное и узкое ея горло, производитъ журчанье, наводящее дремоту. Обдъ былъ, въ восточномъ вкус, гастрономическій, вино отличное, гость и хозяева были очень веселы. Князь Бурдюкадзе не разъ принимался выхвалять красоту Майко и предлагалъ пить за ея здоровье. Поодаль играла грузинская музыка: ‘зурна’, уродливыя трубы и прочіе инструменты, невыносимые для образованнаго уха. Слпой пвецъ, акомпанируя себ балалайкой, плъ разныя псни и баллады, и наконецъ импровизировалъ стихи въ честь Майко и ея жениха.
Старики князья, лтъ за десять еще назадъ, дали другъ другу слово соединить дтей своихъ узами брака, когда они придутъ въ совершенный возрастъ.
У князя Бурдюкадзе былъ сынъ въ Петербург, онъ служилъ въ гвардіи, въ Польш на штурм Варшавы былъ раненъ, но его ожидали домой, то былъ нареченный жених Майко.
— А вдь я никогда не видалъ, какъ пляшетъ моя будущая невстка, сказалъ князь Бурдюказе.— Княгиня, позвольте ей протанцовать — лезгинку.
Княгиня изъявила свое согласіе, но Майко не хотла — и только посл настоятельнаго требованія отца она встала, взяла тамбуринъ и пошла плясать лезгипку. Сначала ноги ея едва скользили но ковру, казалрсь, ни одинъ членъ ея тла не былъ въ движеніи: она тихо и плавно, какъ лебедь, плыла, или какъ тнь неслась мимо зрителей, но вдругъ какъ будто ее укусило какое-то наскомое, какъ будто демонъ овладлъ ею, — она закружилась и понеслась какъ вихрь, глаза горли, лицо пылало, грудь подымалась бурно, и тамбуринъ дрожалъ въ рукахъ. Раздались громкія рукоплесканія, имя Майко, съ выраженіями восторга, потрясало воздухъ, сосуды наполнились виномъ, вс обнимались, вс чокались, вс пили за ея здоровье… Братъ подалъ ей руку, сказавъ: довольно, она опустила тамбуринъ и сдлала низкій поклонъ, но она была до того хороша, что няня ея, Марта, не выдержала, прижала ее къ груди своей и осыпала поцлуями,— и какъ старики уже порядочно понагрузились и разговоръ становился свободнымъ, княгиня съ Майко отправились въ домъ.
Подали турьи рога, въ которые входила въ каждый бутылка вина — и старики продолжали осушать ихъ. Вечеръ засталъ пирующихъ на томъ-же мст. Стемнло, но погода была прекрасная, подали свчи и зажгли поодаль лагуны. Въ Грузіи бываютъ такіе вечера, что воздухъ длается какъ-бы неподвиженъ, тишина совершенная, листья на деревьяхъ не шевелятся, трава но колышется, вода на озер — какъ-будто застыла, какъ чистое и прозрачное стекло, ни одна струя не пробгала по немъ — и какъ въ зеркал отражалась живописная мстность и озаренная огнями усадьба.
Зажженныя свчи горли тихо, какъ въ комнат, огонь на нихъ не колыхался.
— Ну, братъ дружище, говорилъ князь Бурдюкадзе, обнимая стараго князя Омарджидзе и опрокидывая на голову осушенный имъ турій рогъ, — спасибо, угостилъ ты меня, такое винцо, какого давно не пивалъ. Зурна! играй лезгинку, хочу самъ показать… Онъ тяжело поднялся на четвереньки, но грузъ тла пересилилъ волю — и онъ упалъ ничкомъ на коверъ. Чепарханы подняли его и усадили опять на мсто.
— Полно, братъ, сказалъ князь Омарджидзе усмхаясь, — ужъ попляшемъ, Богъ дастъ, на свадьб Майко съ Димитріемъ, у меня есть кувшинъ — ей ровесникъ, такъ и назначенъ быть открытымъ въ день ея свадьбы. Чрезъ мсяцъ ей будетъ ровно шестнадцать лтъ, настоящіе годы, хотя правда моей Тамар было четырнадцать, когда я на ней женился, да нынче какъ-то народъ обмллъ, не то что было въ наше время.
— Ученье ихъ сокрушаетъ, прервалъ князь Бурдюкадзе,— какъ засядетъ за указку, такъ и ростъ остановится, такіе станутъ худые, да блдные, а какъ прежде-то, по нашему: пилось бы, да лось, а дльце-бы на умъ не шло,— такъ двка-то и добрла. Да что объ этомъ говорить! Дмитрій мой пишетъ, что здоровье его поправляется и что скоро прідетъ въ отпускъ… А славная ихъ будетъ пара, вдь онъ у меня молодецъ, весь въ меня, не великъ да широкъ.
Вдругъ старый Зурабъ подошелъ къ своему господину, сталъ на колна и торопливо заговорилъ ему что-то на ухо.
Князь выслушалъ съ видимымъ волненіемъ, лицо его омрачилось, онъ грозно расправилъ усы свои и закричалъ: ‘дружину, живй! кто можетъ на коня и собираться за озеромъ у плотины.’ Какъ юноша рванулся онъ съ мста, по зашатался, и ухватясь за стволъ чинары, онъ съ презрніемъ взглянулъ на разбитые параличомъ свои члены — и тихо простонавъ, снова опустился на коверъ, слезы навернулись на глазахъ его — и онъ съ грустью сказалъ:
— Иди, ты, Ираклій, милый сынъ, спасай родину, Лезгины подошли къ Алазан {Рка.}.
Блдное лицо молодаго князя мгновенно покрылось яркимъ румяпцемъ. Онъ проворно пошелъ съ дому, гд понемногу поднималась общая суматоха.
Вскор по двору забгали вооруженные люди, ведя подъ уздцы осдланныхъ лошадей. Князь Ираклій наскоро переодлся въ свтло-зеленаго цвта суконную чоху, обложенную серебрянымъ позументомъ, на пояс у него вислъ широкій дагестантскій кинжалъ и турецкій пистолетъ съ серебряной отдлкой — на красномъ шнурк за поясомъ, чрезъ плечо на ремн шашка и ружье чрезъ другое. Между тмъ собралась дружина вооруженныхъ грузинъ, частію пшихъ, частію конныхъ, вс они были преданы князю Ираклію, вс охотно шли на защиту своихъ семействъ и жилищъ, вс молча и тихо встали на колна съ открытыми головами. Старый князь Омарджидзе, какъ патріархъ посреди ихъ, поднялъ глаза къ небу, сотворилъ молитву и благословилъ ихъ на брань, сказавъ: ‘помните, что отъ васъ зависитъ участь семействъ вашихъ’. Обнявъ князя Ираклія, крпко прижалъ его къ своей груди, долго сжималъ его въ своихъ объятіяхъ — и слезы тихо катились изъ глазъ старика на длинные усы. Князь Ираклій, прощаясь съ отцомъ, былъ тоже грустенъ. Никогда прежде, отправляя сына въ походъ, князь Георгій не плакалъ. На этотъ разъ онъ не могъ удержаться отъ слезъ.
— Богъ да поможетъ теб прогнать эту сволочь, говорилъ старый князь, благословляя сына. Съ усиліемъ и съ тоскливымъ чувствомъ вырвался князь Ираклій изъ объятій отца. Ему подвели походную лошадь, то былъ гндой меренъ, кабардинской породы, который отличался необыкновенно-покойнымъ шагомъ, что называется ходой, и большой силой. Князь проворно вскочилъ на сдло.
— Съ Богомъ, впередъ!.. громко крикнулъ онъ — и дружина молча, перекрестясь, покрытая мракомъ ночи, отправилась въ путь.
Князь Ираклій, поручикъ *** гренадерскаго полка, въ турецкую компанію 28 года сдлалъ себ репутацію храбраго офицера. Онъ былъ всегда въ охотникахъ на штурмахъ. Въ обыденной жизни онъ былъ чрезвычайно сдержанъ, такъ что можно было подозрвать въ немъ характеръ холодный, апатичный,— но какъ только раздавался выстрлъ, или тревога, онъ оживлялся мгновенно и бросался на встрчу опасности. Подъ наружной оболочкой хладнокровія, онъ таилъ характеръ пылкій, даже до запальчивости. Товарищи даже и въ шуткахъ съ нимъ были чрезвычайно осторожны. Въ бивачныхъ оргіяхъ его никто никогда не видалъ пьянымъ. Образованіе его было весьма посредственное, тактическихъ свденій въ военномъ дл онъ не имлъ, но какъ дилетантъ любилъ военное ремесло. Отдльныхъ командировокъ ему въ полку не давали, по когда надо было идти впередъ, посылали его — и онъ уже не оглядывался назадъ.— Еще въ дтств онъ любилъ играть опасностью, что заставляло всегда страшиться за него мать — княгиню Тамару, которая любила его безъ памяти. Отецъ-же его князь Георгій, напротивъ, любовался смлостью сына. Когда онъ джигитовалъ на кон, то маленькаго Ираклія сажалъ себ на шею и мчался съ нимъ въ карьеръ, будучи отличнымъ стрлкомъ, онъ сшибалъ стрлой, или пробивалъ пулей изъ пистолета папахъ на голов сына. Мать уходила въ свою комнату отъ этого зрлища, молилась Богу и плакала. Десяти лтъ князь Ираклій былъ уже такъ развитъ физически, что ему можно было дать пятнадцать. Онъ смло здилъ верхомъ на лошади и стрлялъ съ присошка изъ ружья. Однажды, играя съ деревенскими мальчиками, онъ пустилъ въ одного изъ нихъ камушкомъ изъ лука — и такъ несчастливо, что выбилъ ребенку глазъ. Но и тутъ Ираклій не сконфузился, не заплакалъ, не испугался, а только сталъ очень серіозенъ и печаленъ, выпросилъ у отца позволеніе помстить раненаго въ своей комнат и привязался къ нему всмъ сердцемъ, а когда мальчикъ выздоровлъ, онъ съ нимъ не разлучался — и кривой Якубъ, это было имя его, сдлался впослдствіи врнымъ нукеромъ князя Ираклія. На этотъ разъ князь шелъ навстрчу непріятеля какъ-то не охотно. Ему самому казалось это страннымъ, онъ халъ медленно, опустивъ поводья лошади и понуривъ голову на грудь.— Въ первый разъ ему стало жаль отца и мать, и сестру, и старую няню, и Зураба, и старый домъ, и садъ. Онъ невольно переносился воспоминаньемъ въ дтство…
Князь Бурдюкадзе часа черезъ два лишь по выступленіи отряда проснулся отъ тяжелаго сна, протиралъ глаза руками и не врилъ ушамъ своимъ, слушая разсказъ о набг. Но на этотъ разъ всталъ на ноги, и покачиваясь ворчалъ сквозь зубы: ‘Опять видно забушевали! и какъ на бду — ни одного Русскаго отряда по близости: вс на турецкой границ,— дай-ка братъ князь мн провожатыхъ, со мной моихъ только двое, теперь съ малымъ конвоемъ yеловко. Я поду домой, надо приготовиться принять незванныхъ гостей.
— Не безпокойся, отвчалъ князь Омарджидзе, — я теб ручаюсь, что мой Ираклій ихъ далеко не пропуститъ, если только будетъ живъ, а впрочемъ воля Божія. Но во всякомъ случа они далеко забираться не станутъ, я чувствую, что это на меня идутъ съ кровомщеніемъ… Лтъ восемь тому назадъ, помнишь, какъ Алексй Петровичъ Ермоловъ послалъ меня наказать бунтовавшихся блокапцевъ — и я съ помощію Божіею ихъ укротилъ, а главное-то убилъ Кара-Оглы ихъ предводителя…
— Да, какъ-же помню, помню! отвчалъ князь Бурдюкадзе,— у меня тогда жена была на сносяхъ — и я не могъ участвовать въ поход.
— Ну вотъ, родственники Кара-Оглы, продолжалъ князь Омарджидзе,— слышно было, и поклялись отмстить мн. Да, пойдемъ-ка въ комнату, я чувствую, что мн не заснуть въ ожиданіи извстія объ Ираклі, я разскажу теб объ моемъ поход въ Блоканы, оно сократитъ время, а между тмъ надо посмотрть что длаетъ княгиня. Хотя я и приказалъ Зурабу, чтобы ей ничего не говорили, однако какъ-бы тамъ не проболтались, это можетъ ее растревожить. Друзья отправились въ домъ, князь Бурдюкадзе поддерживалъ князя Омарджидзе, они вошли чрезъ крытую террасу въ большую залу. Въ огромномъ камип пылалъ возъ хворосту и огнемъ своимъ освщалъ мрачную комнату, вокругъ которой вдоль стны стояли широкіе низенькіе диваны, покрытые турецкими коврами, на нихъ лежали круглыя подушки. Князь Омарджидзе, опираясь на костыли, побрелъ въ женскую половину, и нашелъ княгиню уже спящею, Майко въ своей комнат молилась съ Мартой, которая не утерпла, чтобы не разсказать ей о появленіи Лезгинъ и о поход молодаго князя, нсколько женщинъ, сидя въ кружк на полу, въ двичьей комнат, поджавши ноги подъ себя, робко перешептывались. Когда князь возвратился въ зало, онъ нашелъ своего друга развалившимся на ковр у камина и бросавшаго въ него каштаны, которые жарились и лопали, а онъ ихъ доставалъ изъ огня желзными щипцами и лъ. Князь Омарджидзе услся возл него, сказавъ: ‘какая темная ночь, какая тишина въ воздух, ни звука въ окрестности! Грустно мн что-то, какъ будто предчувствіе чего-то не добраго. Что-то мой Ираклій? Господи, сохрани его!.. и слезы навернулись на глазахъ старика.— Давай запьемъ горе и каштаны кахетинскимъ!
Зурабъ подалъ имъ, уже знакомыя намъ, кулы съ виномъ.

ГЛАВА IV.
Былое.

Дло, объ которомъ упоминалъ и собирался разсказать старый князь, было въ конц декабря мсяца. Погодастояла прекрасная, походъ былъ превеселый, офицеры собрались какъ на подборъ-ребята славные, псельники въ III. полку были отличные,— по всего боле забавлялъ ручной медвдь, который въ поход всегда отправлялся съ ложечникомъ впереди.
Нереправясь благополучно чрезъ рку Алазань, отрядъ шелъ всю ночь, не смотря на дурную дорогу, ведшую дремучимъ, допотопнымъ лсомъ, мстами перескаемомъ лощинами, заросшими высокимъ камышомъ, въ которомъ могъ скрыться человкъ на лошади верхомъ. Особенно трудно было перевозить артилерію. Дикіе зври стадами разбгались, при вид войска, при стук лафетныхъ колесъ… На разсвт отрядъ вышелъ изъ лса и увидалъ передъ собою огромную равнину, огражденную съ обихъ сторонъ горами, образовавшими глубокое ущелье, занятое селеніемъ, окруженное садами, оно укрплялось каменными завалами. Это были Блоканы.
Утро было ясное, мертвая тишина царствовала въ воздух и окрестностяхъ, какъ будто въ стран необитаемой, лазутчики донесли однакоже князю, что въ селеніи, кром жителей, находилось тысячъ до десяти горцевъ, спустившихся изъ Джемгутая.
Расположивъ отрядъ въ боевой порядокъ, князь веллъ солдатамъ варить кашицу и отдыхать,— между тмъ послалъ, находившихся съ нимъ старшинъ изъ другихъ селеній Джарской области, уговаривать блокапцевъ, во избжаніе кровопролитія, принять отрядъ съ хлбомъ и солью, отчистить селеніе отъ горцевъ и покориться.
Посланные возвратились съ отвтомъ, что предводитель мятежниковъ Кара-Оглы и слышать не хотлъ о покорности, сказавъ: ‘великъ Аллахъ и Магометъ пророкъ его, я слуга ихъ — и скорй умру чмъ покорюсь турамъ.’ Длать было нечего, приходилось драться, но какъ селеніе было обширно и раздлено рчкой на дв половины, то, не имя понятія о позиціи непріятеля, князь не зналъ, съ которой стороны удобне повести атаку, и ршился пожертвовать частію кавалеріи, чтобы открыть непріятеля,— вызвалъ охотниковъ, явилось пятьдесятъ человкъ молодцовъ на лихихъ копяхъ. При Омарджидзе находился на ординарцахъ молодой князь Джаритовъ, красавецъ собой, славный наздникъ, единственный сынъ у матери. Старый князь очень любилъ его и былъ друженъ съ его отцомъ. Молодой князекъ убдительно просилъ Омарджидзе поручить ему команду охотниковъ, тотъ долго не ршался, по подумавъ, что ‘тамъ нтъ смерти, гд не назначено ее встртить’,— благословилъ его. На сромъ карабахскомъ жеребц помчался Джаритовъ по равнин впереди удальцовъ-милиціонеровъ — и въ одно мгновеніе скрылись они изъ глазъ отряда въ густой зелени садовъ.
Между тмъ солдаты отдохнули и отрядъ сталъ подвигаться къ селенію. Не прошло получасу времени, какъ Омарджидзе услышалъ сильную ружейную пальбу и повелъ войска въ атаку. Стрлки, взявъ ружья на перевсъ, бросились на завалы, мигомъ выбили изъ нихъ непріятеля и заняли сады, нсколько милиціонеровъ изъ отряда охотниковъ князя Джаритова возвратились раненные и разсказали Омарджидзе, что главныя силы непріятеля находятся за ркой въ мечети и въ устроенныхъ около нея завалахъ,— что будучи ранены сами и лошади подъ ними тоже, они не могли слдовать за княземъ.
Не получа такимъ образомъ никакихъ свденій о княз Джаритов и его отряд, Омарджидзе былъ сильно огорченъ. Это заставило его поторопиться взять селеніе штурмомъ. Князь тотчасъ послалъ часть отряда въ обходъ селенія, чтобы дйствовать въ тылъ непріятелю, а самъ повелъ остальное войско впередъ. Несмотря на перекрестный ружейный огонь, въ улицахъ до того тсныхъ, что артилерію ввести въ дло было невозможно, — дв роты Ш. полка, ворвались въ селеніе, выбжали на площадку и разсыпали стрлковъ вдоль рчки, опушенной мелкимъ кустарникомъ. На противуположномъ берегу находилась мечеть, огромное камепное строеніе, занятое мюридами, тлохранителями Кара-Оглы и лучшими избранными людьми изъ его шайки. Изъ бойницъ, продланныхъ въ каменныхъ стнахъ, осыпало отрядъ страшнымъ огнемъ и людей перебило довольно. Вдругъ на лвомъ фланг Омарджидзе услышалъ пушечную пальбу. Не зная, что это значило, онъ поскакалъ туда — и увидлъ артилерійскаго поручика Красавина съ двумя орудіями, эта отчаянная голова уговорилъ солдатъ, находившихся въ прикрытіи, разобрать лафеты и на себ втащить орудія въ селеніе, въ первую минуту князь хотлъ арестовать его, но какъ брешь въ стн мечети была уже значительная, то старикъ внезапно повеселлъ, обнялъ и расцловалъ храбреца, построилъ войска въ колонну и повелъ на приступъ, перешли въ бродъ чрезъ рчку, съ громкимъ ура бросились въ брешъ и пошла рукопашпая: все что оставалось непріятеля въ мечети — было переколото штыками, — по КараОглы усплъ уйдти и съ лучшими наздниками переправился черезъ рчку, заскакалъ въ тылъ нашихъ орудій и ударилъ на нихъ въ шашки. Въ прикрытіи людей оставалось немного, Омарджидзе собралъ конныхъ милиціонеровъ, какъ вихрь налетли они на лезгинъ и рзня пошла страшная. Но когда Омарджидзе увидлъ въ торокахъ сдла Кара-Оглы отрубленную голову князя Джаритова, старый князь освирплъ, бросился прямо на пого, тотъ встртилъ князя выстрломъ изъ пистолета, пуля пробила ему мягкую часть ноги, Омарджидзева попала тому въ глазъ, онъ зашатался, князь воткнулъ ему кинжалъ въ горло, Кара-Оглы повалился на князя… Лезгины, увидавъ это, дали тылъ, по встрченные картечью изъ орудій, прибывшихъ съ отрядомъ, посланнымъ въ обходъ селенія въ начал дла и успвшимъ подойти во-время, бжавшіе устилали своими трупами берега рки и много ихъ уносило быстротою потока. Омарджидзе веллъ ударить отбой, по солдаты были до того ожесточены, что не слыхали его и продолжали колоть людей и жечь сакли. Селеніе пылало. Наконецъ ночь мирительнымъ крыломъ своимъ прекратила ужасный бой, не прерывавшійся почти ни на минуту, въ продолженіи цлаго дня,— лезгины съ отчаяніемъ защищали колыбель своей свободы, свое разбойничье гнздо. Когда войска вышли изъ селенія и расположились биваками на равнин,— было уже совершенно темно,— разложили огромные костры дровъ, запылали виноградныя лозы садовъ Блоканскихъ и сакли, крытыякамышомъ. Эта ночь была прощальной ночью для убитыхъ — съ міромъ, для уцлвшихъ — съ отгаедшими братьями, для лезгинъ — съ буйнымъ разгуломъ ихъ дикой жизни. На другой день Блоканцы прислали избранныхъ ими старшинъ: просить пощады и принесть покорность. Это былъ день Рождества Христова, — но какъ въ отряд не было ни походной церкви, ни священника, то отрядъ, построясь въ каре, молился про себя. Князь поздравилъ солдатъ съ торжественнымъ праздникомъ и побдой. Громкое ура огласило селеніе, въ которое вошли съ музыкой и пснями.
Но такова безпечность въ характер русскаго солдата: чрезъ часъ все было забыто — и бой, и кровь, и смерть. Закипли артельные котлы съ кашицей, цлые бараны жарились на горячихъ угольяхъ, открылся рядъ духаповъ.— Армяне на это люди неоцненные, они какъ вороны всегда слдятъ за войскомъ, въ одну минуту у нихъ разбитъ походный шатеръ, огромный бурдюкъ взгроможденъ на присошкахъ и, какъ кровь извнутри его, струей льется чихирь благодатный. Солдаты обнявшись, шинели на распашку, фуражки на бекрень, съ трубочками въ зубахъ, толпились около духаповъ,— потягивали чихирь, да попвали свои родныя псенки,— промнивая Армянамъ разныя вещи, отбитыя у непріятеля въ дл. Кто лошадь велъ въ поводу, кто былъ обвшалъ оружіемъ, кто тащилъ платье, ковры, слономъ: это былъ совершенный базаръ.— Дв недли простоялъ Омарджидзе съ отрядомъ въ Блоканахъ, сдлалъ нсколько поисковъ въ горы, гд нашелъ много лезгинъ убитыми и раненными, которыхъ бжавшіе Джемутавцы упести не успли. Наконецъ, приведя все въ порядокъ, оставилъ надъ Блоканцами пристава и ушолъ.
Когда князь Омарджидзе окончилъ разсказъ свой, было уже близко къ разсвту. Отъ Ираклія не было ни всточки. Князь Бурдюкадзе совсмъ протрезвился, предчувствуя опасность, и не дождавшись результата похода, похалъ домой, разсказывая дорогой каждому встрчному, что весь Дагестанъ поднялся на Кахетію.
Не такъ проводили ночь въ отдаленной части дома, гд находилась комната княжны Майко. Два окна, въ готическомъ вкус, выдавались въ садъ. Они были отворены, но ихъ снаружи закрывала густая тнь широколиственныхъ каштановъ и фигъ, втви цвтущихъ каприфолій густой гирляндой окаймляли ихъ и пробивались внутрь оконъ.— Свжій воздухъ южной ночи паполпялъ комнату ароматомъ, не колебля блыхъ, кисейныхъ занавсовъ, которые были опущены. Свтъ лампады, теплившейся у распятія, едва мерцалъ, слабо освщая стны комнаты, чисто и гладко оштукатуренныя особенной массой въ род цемента, имющей натуральный цвтъ — gris de perle, которую Грузины отлично приготовляютъ, кирпичный полъ былъ устланъ искусно плетеными рогожками, турецкими коврами. На широкомъ низенькомъ диван, покрытомъ палацами и коврами, лежала Майко. Ея блыя, обнаженныя руки обнимали крутую, шелковую подушку и голова покоилась на рук, длинныя косы волосъ, какъ черныя зми, изгибаясь, ползли по плечамъ и блой сорочк, къ ногамъ ея. Лицо ея было блдно, глаза по временамъ робко обращались къ распятію. Ее томило какое-то неясное предчувствіе. На полу, опираясь локтями на диванъ, сидла, поджавши поги, старуха Марта. Стараясь разсять или по крайней мр заглушить страхъ неизвстности, Марта говорила безъ умолку о предстоящей свадьб, рисуя своей питомиц блестящую перспективу въ замужеств за молодымъ княземъ Бурдюкадзе, который хоть и не красивъ, толстенекъ, въ отца весь — да за то богатъ какъ падишахъ и станетъ исполнять малйшую прихоть красавицы, что она, старая Марта, вынянчала, выхолила на своей груди, всему свту на загляднье… Княжна разсянно слушала ее, изрдка вставляя свое слово — далеко не въ пользу жениха, хотя и примирились повидимому окончательно съ мыслью о свадьб… Но и сквозь эту покорность судьб, и сквозь страхъ за исходъ боя, и сквозь самый разговоръ ея съ мамкой, неотступно пробивался одинъ образъ — одна и та же мечта преслдовала молодую двушку. Видлся ей статный юноша, пріятель ея брата, съ добрымъ, ласковымъ взглядомъ, съ чуждыми ей, необыкновенно мягкими и пріятными пріемами… Грезилось ей, какъ вспыхивало красивое лицо его жаркимъ румянцемъ при встрчахъ съ ней и въ разговор, когда княжна подаритъ его бывало ясной своей улыбкой… Припоминался ей и голосъ его, въ душу проникающій, его живые разсказы о большихъ городахъ тамъ на далекомъ свер, гд все не по нашему, гд такъ много чудесъ и гд ей такъ хотлось-бы побывать — не иначе конечно, какъ съ нимъ вмст… А онъ погостилъ у нихъ недльку-другую — да и похалъ дальше съ своимъ старымъ чудакомъ-дядькой, въ самую глушь горъ, на вражьи племена, подъ пули… Сердце молодой княжны стснялось невдомой досол болью — и горько, и грустно длалось ей, и жалко становилось ей этого русскаго офицера… и слеза сверкала въ глазахъ, обращенныхъ къ распятію.
Офицеръ этотъ былъ Искринъ.

ГЛАВА V.
Кровомщеніе.

Князь Ираклій тмъ временемъ все шелъ да шелъ съ дружиной на встрчу лезгинамъ. Ночь была темная, когда отрядъ выбрался изъ садовъ, окружавшихъ селеніе. Въ долин Алазанской волновался, какъ море, густой туманъ, представляя неизмримое пространство. Везд царствовала тишина, только отдаленное завываніе шакаловъ оглашало окрестность и наводило какое-то упыніе на отрядъ, медленно подвигавшійся впередъ. Князь не хотлъ утомлять людей, разсчитывая сберечь ихъ силы для встрчи съ непріятелемъ. Вс эти мста имъ были совершенно знакомы, они знали, гд находился бродъ чрезъ рку Алазань, благополучно перебрались чрезъ нее, выславъ авангардъ и боковые патрули, они шли безмолвно лсомъ, съ большой осторожностью. Самое непріятное чувство испытывается, когда позиція непріятеля неизвстна, когда длаются поиски. Является опасеніе наткнуться на засаду, встртить силы противника далеко превосходящія наши, — точно также, когда войско отступаетъ и его преслдуетъ непріятель, когда надо быть безпрестанно, какъ говорятъ французы: ‘sur le qui vive.’ Тягостно чувство и передъ сраженіемъ. Великое достоинство — быстрота соображенія въ полководц, который не держитъ долго въ напряженномъ состояніи мысли отряда. Когда непріятель открытъ, завязалось сраженіе, чувство самосохраненія, какъ невозможное, — изчезаетъ. Мысль, что надо драться, возбуждаетъ только усиліе разбить непріятеля.
Лсъ сталъ рдть, послышалось ржаніе лошадей, князь остановился, началъ стягивать отрядъ свой, вдругъ передовой патруль далъ знать, что близко лезгины. И дйствительно, межъ деревьевъ замелькали огоньки. Ираклій, взявъ нсколько человкъ, самъ пошелъ впередъ, чтобы осмотрть позицію непріятеля, лезгины, не ожидая, вроятно, нападенія, усталые, спали крпкимъ сномъ. Грузины бросились на нихъ въ шашки, паническій страхъ овладлъ внезапно пробужденными, они не успли даже взяться за оружіе, вскакивали съ просонокъ, пускались бжать и падали подъ ударами, не много изъ нихъ уцлло. Князь пустился ихъ преслдовать, но, увлеченный пылкостію нрава, заскакалъ далеко впередъ и уже въ предгоріяхъ былъ встрченъ новой шайкой, разбитая имъ была не что иное, какъ передовой отрядъ. Тутъ увидлъ онъ свою ошибку, уже поздно. Со всхъ сторонъ изъ темноты выдавались движущіяся кучки конныхъ и пшихъ сверкая вооруженіемъ… Князя окружилъ непріятель и спасенія не было никакого, онъ ршился дорого отдать жизнь свою. Отовсюду захлопали выстрлы, мелькая красноватымъ огнемъ… Грузины дрались какъ бшеные зври, но непріятель наваливался все свжими силами, точно изъ земли выростая… Перестрлка умолкла, слышенъ былъ только лязгъ холоднаго оружія. Князь Ираклій, прижавшись спиною къ огромному камню, рубился какъ изступленный, почти вся дружина лежала у ногъ его, человкъ пять или шесть еще защищали своего предводителя, какъ вдругъ передъ нимъ очутился всадникъ весь въ желз, и пистолетный выстрлъ въ упоръ опрокинулъ молодаго князя на тотъ самый камень, что служитъ ему опорой, — это налетлъ конный отрядъ абрековъ — и въ мигъ остальные грузины были перебиты… Предводитель лезгинъ Чанко-Оглы самъ отрубилъ голову Ираклія и опуская ее въ торока, проговорилъ: ‘свезу отцу его въ подарокъ.’
За тмъ хищники пустились въ селеніе Циносхале, гд мы оставили стараго князя Омарджидзе, въ ожиданіи извстія объ Ираклі.
Появленіе непріятеля всхъ смутило, въ селеніи оставались жены, дти и старики, кто имлъ силы бжать — скрылись въ окрестныхъ лсамъ. Чанко-Оглы ворвался въ домъ князя, нсколько человкъ служителей тщетно старались защищать входъ, десятокъ выстрловъ изъ оконъ не могъ остановить нападающихъ. Слуги тотчасъ были перебиты, и по трупамъ ихъ вошли варвары. Чанко бросилъ окровавленную голову князя Ираклія къ ногамъ отца его, сказавъ со смхомъ: ‘Не хочу длиться добычей со смертію, но хочу похищать тебя изъ рукъ ея, но покуда она не закроетъ глаза твои, на, полюбуйся, поиграй этимъ’… Князь Омарджидзе, блдный какъ смерть, протянулъ руку и выстрлилъ изъ пистолета въ Чанко-Оглы, но рука его сильно дрожала — пуля ударила въ косякъ двери. Князь перекрестился, сказавъ лишь: ‘да будетъ воля Твоя’ и опустился на диванъ, будучи не въ состояніи боле держаться на ногахъ. Чанко-Оглы бросился на него и кинжаломъ отрубилъ ему правую руку. Княгиня Тамара лежала въ крови безъ чувствъ, другой лезгинъ, сдирая съ нее платье и ожерелье, нанесъ ей нсколько ранъ кинжаломъ. Майко упала къ ногамъ злодя, умоляя его убить ее, но пощадить старуху,— тщетно. ‘Тебя убить? смялся Чанко-Оглы,— нтъ, красотка, сорвать такую головку рука не поднимется.’ Съ этими словами схватилъ ее, взбросилъ на плечо и вынесъ изъ дому, который уже начало обхватывать пламенемъ. Ее безъ чувствъ положили на арбу, запряженную парою воловъ, и повезли за конвоемъ. Такъ, въ одинъ день, въ одинъ почти мигъ, несчастная Майко потеряла все… Чудовищная пропасть внезапно разверзлась между ея прошлымъ и ея будущимъ…
Когда она. пришла въ себя, то дрожала всми членами, какъ испуганный ребенокъ, какъ птичка упавшая изъ роднаго гнзда. Слышитъ говоръ голосовъ около себя и боится открыть глаза… Не понимая вполн лезгинскаго языка, она могла съ трудомъ однакоже разбирать слдующее: ‘Спасибо! Вы мн сослужили знатную службу, — за то я не беру ничего изъ добычи: она вся ваша. Моя же добыча — эта красавица, голова ея брата и рука ея отца. Я исполнилъ долгъ свой, сдержалъ клятву, данную надъ могилой отца моего, отмстилъ за кровь его. Аллахъ наградитъ васъ за этотъ подвигъ, за то что вы истребили неврныхъ! Теперь вы мн не нужны покуда, съ этой голубкой я одинъ отправлюсь… Сядемъ-же вокругъ огня да попируемъ на прощанье, а вы поздравьте меня съ молодой женой’…
Ужасъ овладлъ бдной двушкой, сердце у нея замерло, она хотла бы съ радостію умереть въ это время. Чанко-Оглы подошелъ къ ней и потрясъ сильно за руку. Она старалась не дышать, не показывая признака жизни, но варваръ взялъ головню съ огнемъ и поднесъ къ ея лицу — обгорвшія уголья съ брызгомъ осыпали ее, она вскрикнула. Чанко захохоталъ… ‘Ага, красавица, сказалъ онъ, — ты вздумала обмануть глаза беркута {Хищная птица.}, вырваться изъ когтей его, напрасно!…’ Онъ потащилъ ее къ огню, предлагая съ ними ужинать, но не только сть, ей страшно было и смотрть на эти варварскія лица. Она съ тоской озирала мрачные своды, въ которыхъ мстами уже сдлались разслины, поросшія мохомъ и павиликой, висвшей надъ ихъ головами, посредин горлъ огромный костеръ дровъ, и пламя освщало загорлыя отъ солнца, закопченыя порохомъ, черныя лица разбойниковъ, — на разосланныхъ буркахъ вокругъ огня одни изъ нихъ сидли, другіе лежали въ изорванной одежд, съ пистолетами и кинжалами на поясахъ, у каждаго дымилась коротенькая деревянная трубочка въ зубахъ, зврскіе ихъ взгляды были устремлены, какъ у голодныхъ зврей, на барана, который жарился надъ грудой жара {Пропускаютъ сквозь барана длинный деревянный тестъ, концы котораго укрпляютъ на присошки, его поворачиваютъ, какъ вертелъ, надъ жаромъ.}, другіе, боле нетерпливые, начинали пить бузу {Буза — любимый и весьма хмльный напитокъ у лезгинъ. Онъ длается изъ фруктовъ, иметъ видъ кислыхъ щей или кваса, также бродитъ и цнится, очень вкусенъ, вроятно отъ этого произошло у насъ въ простонародьи слово ‘набузыхаться’.} до ужина. Густой дымъ наполнялъ пещеру. Не смотря на то, Майко узнала ее. Преданіе говоритъ, что она принадлежала каменной стн, которая въ древности была построена грузинской царицей Тамарой, для защиты Кахетіи отъ нападенія лезгинъ, мстами еще сохранились ея живописныя развалины, по которымъ можно заключить, что она была построена на протяженіи почти ста пятидесяти верстъ вдоль Алазанской долины. Въ этой-то святын расположился Чанко-Оглы съ своими тлохранителями, они принялись ужинать и пить, забавляясь дкими насмшками надъ Майко, называя ее новобрачной. Разлука съ отцомъ и матерью, рабство самое унизительное, страхъ и недоумніе въ ожиданіи ужасной будущности, безъ надежды на спасеніе, привели Майко въ какое-то изнеможеніе, она вся дрожала, а голова и грудь у нея горли, тоска палила ея сердце — и слезы у ней какъ-будто высохли, но глаза ея сверкали по временамъ какимъ-то дикимъ огнемъ… Какъ бы тяжело человку ни было, а надежда согрваетъ его сердце: южная кровь грузинки заговорила въ ней, Майко думала, когда они упьются, воспользоваться ихъ опьяненіемъ, перерзать ихъ и бжать. Волненіо выдало ее… Чанко какъ будто подслушалъ мысль ея — и тотчасъ отрядилъ двоихъ къ отверстію пещеры, сказавъ, что они отвчаютъ своею жизнію за несохраненіе его добычи. Послдняя единственная надежда къ спасенію исчезла для Майко, какъ потухшій свтъ маяка для корабля въ бурю на мор. Она ршилась предаться на волю провиднія и ожидать съ терпніемъ своей участи.
Должно было выпить всю горечь чаши, ей предстоявшей. Ужинъ окончился пляской и пніемъ, и наконецъ залпомъ изъ ружей, — церемоніей, сопровождающей обыкновенно у азіатцевъ брачныя пиршества… Лезгины вс до послдняго нукера удалились. При нихъ ей было какъ-то легче, по увидавъ себя наедин съ злодемъ, она обмерла. На немъ небыло уже ни кольчуги, ни шлема съ наличникомъ, придававшихъ ему видъ зловщаго призрака, — но тмъ страшне стали зврскія черты убійцы ея отца и брата… Онъ медленно приближался къ ней. Какъ описать ужасъ, овладвшій ею?— Она стала кричать, плакать, взывать о помощи, но тщетно все, лишь свистъ втра, шумъ рки и завываніе шакаловъ отвчали ея воплямъ. Еслибы она встртила дикаго звря, онъ-бы только растерзалъ се, — а это былъ человкъ-зврь. Онъ какъ беззащитную жертву задушилъ ее въ своихъ объятіяхъ — и она лишилась разсудка…
На другой, день южное солнце взошло съ обычнымъ своимъ величіемъ изъ-за фіолетовыхъ горъ, и освтило страшную картину разрушенія.
Вчера еще роскошные сады осняли скромныя хижины мирныхъ жителей селенія Ципосхале, сегодня листва ихъ пожухла отъ пожара, везд были видны слды разрушенія, дымились догоравшія строенія, какъ остовы стояли между ними обгорлыя каменныя стны и царствовала мертвая тишина,— не видно было лица человческаго, кое-гд валялись окровавленные трупы людей: собаки стаями собирались и жалобно выли, оплакивая смерть своихъ хозяевъ и подлизывая пролитую ихъ кровь.
Домъ князя Омарджидзе, обгорлый, стоялъ на возвышеніи, какъ старецъ надъ ужасною могилой.
Солнце скрылось, день уже склонялся къ вечеру, туманъ подымался отъ озера и сливался въ густую массу со смраднымъ дымомъ, наполнявшимъ воздухъ.
А старый Зурабъ, израненный, съ запекшейся кровью на перевязкахъ ранъ, опираясь на заступъ, стоялъ наклонясь надъ свжею, вырытою землею. Слезы изъ глазъ его, потъ съ лица и кровь съ незаживленныхъ ранъ каплями падали въ могилу, которую онъ рылъ для князя и княгини Омарджидзе.
— Боже! говорилъ онъ слабымъ голосомъ, прерываемымъ стонами и рыданіями, едва переводя духъ отъ изнеможенія,— Боже! пошли мн сколько-нибудь жизни, подкрпи мои силы…
Онъ, наканун, защищая ихъ, получилъ нсколько кинжальныхъ ранъ, истекши кровью, онъ упалъ безъ чувствъ у дверей дома. Лезгины, полагая, что онъ умеръ, бросили его въ числ прочихъ труповъ и торопились увезти свою добычу, они оставили одинъ только живой памятникъ свидтелемъ своего злодянія — это няню похищенной Маііко, старуху Марту, которую, ограбивъ, привязали къ дереву. Зурабъ, очувствовавшись уже на другой день, освободилъ ее. Они нашли князя и княгиню умершими въ объятіяхъ другъ друга. Не смотря на тяжелыя, еще не закрывшіяся раны и лихорадочное состояніе, честный старикъ упорно съ твердой волей продолжалъ благочестивый трудъ свой — и съ помощію стараго священника, окончивъ грустную работу, похоронилъ тла князя и княгини Омарджидзе, не пережившихъ ужаснаго удара, постигшаго ихъ на старости лтъ, и тяжелыхъ ранъ.
Между тмъ начали мало по малу возвращаться изъ лсовъ разбжавшіеся жители на пепелища жилищъ своихъ и устроивать шалаши, чтобы укрыться отъ непогоды наступавшей осени.— Марта была хорошая лекарка и усердно ходила за больнымъ Зурабомъ. Онъ началъ поправляться и наконецъ совершенно выздоровлъ, но не могъ оставаться на родин: тяжелы были для него воспоминанія потерь. У него въ саду, подъ вковымъ каштановымъ деревомъ, куда уходилъ онъ обыкновенно отдыхать посл обда, зарытъ быль небольшой глиняный кувшинъ съ червонцами, добытыми имъ въ походахъ со старымъ княземъ, — которые онъ завщалъ на приданое обожаемой Майко, когда она пойдетъ замужъ.
Теперь онъ вырылъ эти деньги, купилъ лошадь, оружіе и отправился къ начальнику милиціи, князю Челикадзе, который быль родственникъ покойному князю Омарджидзе, зналъ давно Зураба и любилъ его какъ человка честнаго, храбраго и преданнаго господамъ своимъ, онъ съ радостію согласился принять его въ ряды своего войска и далъ ему въ команду сотню милиціонеровъ.— Зурабъ поклялся умереть съ оружіемъ въ рукахъ и ждалъ только случая отмстить за погибшее семейство своихъ господъ, участвовалъ во всхъ экспедиціяхъ, во всхъ схваткахъ съ лезгинами, бывалъ впереди переднихъ и, казалось, искалъ смерти,— но она бжала отъ песо. Милиціонеры чрезвычайно полюбили его, между ними вошло какъ-бы въ поврье, что гд Зурабъ — тамъ и побда. Имя Майко сдлалось у него призывомъ къ бою, и когда онъ произносилъ въ изступленіи это магическое слово — гибель враговъ становилась неизбжною…
Только въ 30-мъ году, при взятіи штурмомъ селенія каталы, встртилъ онъ Чанко-Оглы, они узнали другъ друга — лезгинъ былъ испуганъ и пораженъ видомъ Зураба, какъ привидніемъ. ‘Шайтанъ! {Чортъ.} шайтанъ!..’ закричалъ Чанко и отшатнулся было назадъ, но когда Зурабъ напалъ на него, они схватились какъ зври,— это быль поединокъ безъ выстрла, они рзались кинжалами — и оба, раненные, упали на землю. Офицеръ *** полка бросился на помощь грузину, но не могъ оторвать умиравшаго Зураба отъ его добычи,— тотъ впился въ горло злодя зубами, стиснувъ его въ своихъ желзныхъ объятіяхъ.
Въ это время Чанко-Оглы, весь израненный, собралъ послднія свои силы, чтобъ достать лежавшій подл него пистолетъ и выстрлилъ, пуля пробила ухо Зураба и контузила въ голову офицера, нагнувшагося къ нему. Чанко-Оглы отнесли на перевязочный пунктъ, а тло Зураба на другой день похоронили съ военной почестью.

ГЛАВА VI.
Плнъ.

Несчастная Майко, похищенная изъ отчаго дома, была въ состояніи сумасшествія привезена своимъ похитителемъ въ селеніе Закаталы, которое находилось въ горахъ и почиталось однимъ изъ неприступнйшихъ мстъ южнаго Дагестана. Въ глубин огромнаго ущелья, межь двухъ чистыхъ, прохладныхъ, шумно-стремящихся потоковъ, образовалась, на возвышеніи обрывистыхъ скалъ, роскошная, цвтущая, покрытая фруктовымъ лсомъ равнина. Этотъ земной рай заняло общество горцевъ и основало въ немъ (со временъ незапамятныхъ) свое селеніе, выстроило домы изъ дикаго камня двухъэтажные съ бойпицами, развело сады фруктовые, хлбопашество изобильное и стада огромныя. Все росло да богатло, природа давала всего безъ мры. Жители этой обтованной земли утопали въ лни и довольств, у нихъ работали наемщики, а они гарцовали на грабежахъ, или пировали дома. Мужчины — роста и тлосложенія атлетическаго, женщины тоже, хотя и не такія красавицы, какъ ихъ описываютъ. Любимымъ промысломъ мужей было: длать набги на Кахетію и рзать безоружныхъ грузинъ, увозить у нихъ женъ и дтей и отгонять стада.
Вотъ что заставило русскихъ въ 1830-мъ году стать въ Закаталахъ твердою ногою.
Долго бдная грузинка не могла придти въ себя и лежала въ безпамятств, наконецъ, молодость и крпкое тлосложеніе взяли свое — и она начала выздоравливать. Возвращеніе памяти было для нея ужасно. Когда она пришла въ сознаніе, то жалла, что не осталась навсегда сумасшедшей. Сначала Манко не могла понять: гд она, что съ ней. Въ сторон совершенно невдомой, окружена лицами незнакомыми, бытомъ жизни, который и во сн не снился ей. Потомъ узнала, что находится въ плну и принадлежитъ семейству Чанко-Оглы. Страдая душой, она страдала и тломъ. Всякая пища была ей противна. Долго смшивала она это событіе, въ болзненномъ воображеніи, съ видннымъ ею зловщимъ сномъ, будто какое-то страшное чудовище растерзало ей грудь, высосало изъ нея кровь и умчало въ безпредльное пространство тьмы. Теперь одни лишь черты злодя Чанко-Оглы сильно врзались въ ея памяти. Какъ неотвязное видніе, это. лицо ее преслдовало, съ ней длались нервные припадки. По ужасенъ былъ ея испугъ, когда она почувствовала у себя подъ сердцемъ новую жизнь, жизнь другаго существа. Въ это время она поняла, какъ счастлива должна быть женщина, которая, любя избраннаго ея сердцемъ, становится его женой произвольно и сознательно, въ ней же это положеніе возбудило чувство оскорбленнаго самолюбія, униженнаго достоинства женщины и матери, — чувство озлобленія и ненависти, такъ что въ первыя минуты она готова была посягнуть на жизнь ребенка и на свою собственную. Но страхъ суда Божія превозмогъ силу воли человческой и спасъ ее отъ ужаснаго преступленія. Она ршилась чашу испытанія испить до дна, предавъ себя на волю Провиднія. Это положеніе тмъ боле убивало ее, что самая мысль о возвращеніи на родину казалась ей невозможною. Майко была почти уврена, что отца и матери ея уже нтъ на свт. Запятнанная лобзаніемъ разбойника, магометанина, она не могла уже принадлежать нареченному ей жениху. Круглая сирота, она стала стараться пріучать себя къ новому семейству, къ новому быту, которые въ удлъ послала ей судьба.
По судьба не дала торжествовать злодю. Чанко-Оглы раненный Зурабомъ, умеръ. Въ то самое время, какъ русскія пушки гремли въ Закаталахъ, грузинка родила сына. Громъ выстрловъ производилъ въ ней страшное потрясеніе, она ужасно страдала, но молилась за русскихъ. Долго посл не могла встать съ постели, и больная, вмст съ семействомъ Чанко-Оглы, бжавшимъ въ горы, была перевезена въ т дебри, гд нашелъ ее Искринъ. Она увядала, потерянная для родныхъ и знакомыхъ. Но какъ человкъ одаренъ отъ природы благодтельною способностію свыкаться съ своимъ положеніемъ, какъ бы тяжело оно ни было, такъ и она привыкла къ своему настоящему быту, къ сред ее окружавшей, и мало-по-малу забыла, что есть другой міръ, иная жизнь, къ которымъ ее приготовляли съ дтства. Убдившись въ невозможности возвратиться къ нимъ, она какъ-бы успокоилась, пришла въ состояніе апатіи, какого-то отупнія, живя только привязанностью къ ребенку, котораго она полюбила тмъ боле, что одно воспоминаніе объ ея жестокомъ, хотя и минутномъ намреніи, приводило ее въ ужасъ. Она думала, что это бдное дитя, порожденіе злодйства, внушеннаго нечеловческой злобой, плодъ ужаснаго насилія,— ни въ чемъ неповинно, но ей казалось, что странное начало этого существа не могло имть и конца обыкновеннаго. Ее заране ужасала его будущность, и она къ нему боле и боле привязывалась, по мр сожалнія и какъ-бы для восполненія своей разбитой жизни, этого отрицательнаго существованія, этого душевнаго разгрома.

ЧАСТЬ II.

…..Жалкій человкъ!
Чего онъ хочетъ?.. Небо ясно.
Подъ небомъ мста много всмъ.
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ… зачмъ?

ГЛАВА I.
Старые знакомые.

Гроза миновала, ночь была тихая, звзды ярко блистали на неб, воздухъ быль напоенъ ароматомъ цвтовъ, все располагало душу къ нг, къ упоенію. Огонь потухалъ, дрова догарали, оставивъ груду разгорвшихся угольевъ, отъ жаркой кучи ихъ вяло благотворной теплотой. Грузинка лежала на разостланной бурк въ сладкой дремот, выраженіе блднаго лица ея было спокойно, тонкія черныя брови и длинныя рсницы были какъ будто нарисовапы мастерскою кистью художника, лицо было оттнено густыми, черными волосами, грудь подымалась тихо и правильно, на ней спокойно и счастливо спалъ ребенокъ. Подл Манко сидлъ Искринъ. Голова его покоилась на рук, локоть которой опирался на сдло: ему не спалось, онъ молча глядлъ на грузинку. Семенъ лежалъ поодаль, спиной вверхъ, положивъ голову на своего врнаго пуделя.
Грузинка вдругъ во сн закричала и рукой схватила себя за грудь, потомъ проснулась, привстала, бросила вокругъ себя испуганный взоръ, откинула назадъ волосы отъ лица своего и, съ тяжелымъ вздохомъ, сказала: ‘какой ужасный сонъ!’: но, встртивъ неотступный взглядъ Искрина, она замтила безпорядокъ своей одежды, опустила глаза, румянецъ какъ зарево вспыхнулъ на щекахъ ея — и она склонила прекрасную голову на грудь свою, прикрывая ее распущенными волосами.
— Княжна, тихо сказалъ Искринъ.
Грузинка стыдливо изподлобья взглянула на него съ привтной улыбкой.
— Скажите, вы помните Зураба?
При этомъ имени, забывъ свой стыдъ, она приподняла голову: глаза ея горли, она схватила руку Искрина, вскричавъ: ‘ради Бога, скажите, гд онъ, гд мой Зурабъ?’
— Вы видите предъ собою человка, которому быть можетъ опредлило Провидніе спасти васъ. Выслушайте: во время штурма Закаталъ я былъ съ охотниками, когда мы бросились въ селеніе, часа въ четыре утра, туманъ былъ такъ еще великъ, что мы не могли видть непріятеля, — и тогда только узнали, что окружены имъ, когда насъ осыпало градомъ пуль и каменьевъ изъ саклей и заваловъ, особенно изъ этой проклятой башни Гамзатъ-бека. Начался рукопашный бой, на меня бросился лезгинъ огромнаго роста, съ крашеной бородой и съ разрубленнымъ глазомъ…
— Ахъ! это былъ онъ — Чанко! перебила Майко, закрывъ себ лицо руками съ нервнымъ содроганіемъ.
— Посл я узналъ, продолжалъ Искринъ,— что это былъ Чанко-Оглы. Я выстрлилъ по немъ — пистолетъ оскся, я за кинжалъ — не нахожу его на пояс, обезоруженный, я ожидалъ смерти и видлъ, какъ лезгинъ уже занесъ падь головой моей шашку, какъ вдругъ раздался крикъ: ‘Майко, Майко!’… и грузинъ, старикъ, за которымъ неслась толпа милиціонеровъ, какъ зврь бросился на Чанко-Оглы, въ одно мгновеніе, раненные, оба они упали на землю въ объятіяхъ другъ друга. Я спшилъ съ солдатами освободить моего спасителя, съ трудомъ могли оторвать его отъ его добычи, по прекрасныя черты лица его уже покрылись предсмертною блдностію — я не узналъ его. Онъ далъ знакъ рукой’, чтобы я къ нему приблизился, я наклонился, онъ собралъ послднія свои силы, взглянувъ на меня умоляющимъ взоромъ, какъ-бы хотлъ сказать: ‘ты мн обязанъ жизнію, исполни-же мое завщаніе’,— едва внятнымъ голосомъ прошепталъ: ‘Спаси Майко, если она жива’, и я почувствовалъ на лиц моемъ предсмертный поцлуй, это былъ, послдній въ его жизни. Посл я узналъ, что это былъ Зурабъ.
Майко, всплеснувъ руками, опустила голову. ‘И его не стало, тихо проговорила она.— Бдный Зурабъ! онъ былъ нукеромъ отца моего, онъ меня на рукахъ носилъ, когда я была еще ребенкомъ. О Боже! конечно, отца и матушки уже нтъ на свт, онъ съ ними ни за что бы не разстался… И она залилась слезами.
— Я, продолжалъ Искринъ, — не могъ тогда понять несвязной рчи, темныхъ для меня словъ старика, и приписывалъ ихъ бреду умиравшаго человка, но теперь это все для меня разъяснилось. Будучи самъ раненъ, я поручилъ вотъ этому старику,— онъ указалъ на Семена, — отыскать тло Зураба и похоронить его.
— Да, батюшка, сказалъ, вслушавшись въ разсказъ и приблизясь къ нимъ, Семенъ,— когда я васъ нашелъ, въ тотъ день вечеромъ, между раненными, вы были очень слабы и все говорили, какъ во сн: ‘Семенъ, отыщи грузина у башни, который спасъ мн жизнь’, а докторъ нашъ, тотъ одноглазый-то, рябой… какъ-бишь его звали-то?.. ржетъ тутъ руки, ноги раненнымъ, да въ груду бросаетъ, — словно у собакъ, Господи прости! а самъ смется, рябой чортъ, да мн и говоритъ: ‘что ты его слушаешь!— онъ-де бредитъ въ горячк’, да я его не послушалъ. На другой день съ ефрейторомъ Мироновымъ,— знаете, что нашъ землякъ-то?— мы отъискали тло этого грузина и похоронили его. Я думалъ — онъ князь какой, такая на немъ чуха-то нарядная, вся въ галунахъ, много тутъ было мертвыхъ тлъ навалено, особенно басурмановъ-то, да мы его узнали по Егорьевскому кресту. Хорошо, что эти проклятые лезгины разбжались, а то они его ободрали-бы до нага — и то оружія-то при немъ шлейнаго не было: видно наши казаки приняли его за лезгина. Поставили мы надъ нимъ деревянный крестъ…
— Добрый старикъ! сказала Майко, неожиданно обнявъ Семена и цлуя его въ лысую голову.
— Позвольте, матушка, ваше сіятельство, отвчалъ старикъ, отворачиваясь, чтобы она не замтила его слезъ.— Вдь я васъ теперь призналъ. Какъ вы меня въ Циносхалахъ-то чайкомъ изволили чествовать… Не годится такъ обнимать меня, вдь я слуга… а что я сдлалъ? Исполнилъ только приказаніе барина…
Между тмъ грузинка разсказала имъ, какъ она очутилась на берегу рки. Пробужденная неистовыми криками семейства Чанко-Оглы, она увидала, что шалашъ ихъ загорлся, испуганная, схватила ребенка — и сквозь пламя, опалившее на ней верхнюю одежду, побжала сама не зная куда, инстинктъ направилъ путь ея къ рк, но въ изнеможеніи силъ, безъ памяти, она упала, мокрая, густая трава, вмст съ дождемъ потушила затлвшееся на ней платье.
Искринъ не могъ отвести глазъ отъ прекрасной грузинки. Взглядъ его сильне всякихъ словъ выражалъ его чувства. Наконецъ голосомъ, въ дрожащихъ звукахъ котораго слышался какъ-бы отголосокъ, какъ-бы эхо сердечнаго трепета и горячее участіе, сказалъ: ‘Послушайте, Майко! я долженъ сознаться, что не узналъ васъ: вы измнились, но память сердца такъ сильно притягивала меня къ вамъ, что я не могъ оторвать отъ вашего лица моихъ глазъ, побдить какую-то необходимость глядть на васъ…’
— Даже слишкомъ пристально… замтила Майко.
— Извините меня, милая княжна, продолжалъ Искринъ,— но это служитъ вамъ доказательствомъ, что не одно обязательство, возложенное на меня завщаніемъ покойнаго Зураба и дружба покойнаго вашего брата, а чувство собственнаго сердца внушаетъ мн желаніе спасти васъ и вырвать изъ этого адскаго вертепа. Но я не могу сдлать этого противъ вашей воли… Скажите, согласны-ли вы доврить мн судьбу свою?
— Благодарю васъ, Искринъ, сказала Майко, взявъ его руку и сжавъ се крпко.— Зачмъ? Судьба моя ршена, какъ судьба преступника, надъ которымъ исполненъ приговоръ. Будущность моя погибла вмст съ прошлымъ. Я васъ узнала съ перваго взгляда, но мн было тяжело и совстно назвать себя… Ахъ, если-бы вы знали какъ больно сердцу, когда оно не сметъ отозваться другому! Судьба отняла у меня лучшій удлъ въ жизни женщины, когда она сознательно можетъ сказать избранному ея сердцемъ: ‘Я твоя, я никому не принадлежала другому.’ Вы не знаетекакъ ужасно состояніе подневольной рабы! Зачмъ вы возвратили мн жизнь, не спрося: хочу-ли я жить? Или мое несчастіе внушило вамъ это право?
— Княжна, отвчалъ Искринъ: — я скажу въ свою очередь: не обижайте меня… То, что я говорю теперь — давно живетъ въ моемъ сердц… Это чувство — высокое и святое чувство… оно иметъ силу предавать забвенію все прошедшее, обновлять настоящее для человка, создавать для него будущее, — словомъ, иметъ силу возрожденія, но… для этого нужна взаимность: безъ нея оно безсильно. Вотъ почему вы никогда бы не узнали моихъ чувствъ…
— О, какъ же мн жаль васъ!… сказала Майко, склопивъ голову для грудь его, и крупныя слезы, какъ жемчужины по бархату, катились по ея лицу, горвшему яркимъ румянцемъ.
Понятно чувство человка, къ которому склоняется на грудь женщина, какъ-бы прося его защиты, какъ бы поручая ему судьбу свою.
— Теперь выслушайте меня, Майко, сказалъ Искринъ:— когда я увидалъ васъ въ первый разъ въ Циносхал, у васъ въ дом, я впервые понялъ чувство любви истинной, въ чистомъ и высокомъ сознаніи. Когда вы плясали, я не умлъ выразить восторга, который я чувствовалъ. Я молчалъ, когда другіе выражали-свой восторгъ, потому что не могъ говорить, еслибы отъ меня тогда этого потребовали, то подумали-бы, что я онмлъ.
— А мн было досадно, замтила Майко,— я думала, что вамъ не понравился нашъ національный танецъ.
— Я, продолжалъ Искринъ,— по дружб сообщилъ о чувствахъ моихъ вашему брату, по онъ мн сказалъ, что вы уже обручены съ другимъ, и что, по вашимъ обычаямъ, разрывъ между обрученными невозможенъ. Я постарался скрыть отъ него мое горе. Когда онъ заснулъ, я ушелъ изъ дому, бродилъ всю ночь надъ озеромъ, а утромъ ухалъ, потому что не имлъ силъ оставаться доле. Когда пріхалъ въ штабъ-квартиру полка, на меня нашла такая тоска, что я не зналъ куда дваться. Просился за Кубань, но походъ окончился и войска возвращались. Слухъ о несчастіи, постигшемъ ваше семейство, привелъ меня въ отчаяніе. Чего никогда не длалъ, я началъ пить, проигралъ вс деньги, вещи — и не знаю, чмъ-бы это окончилось, еслибы не открылся походъ въ Закатали. Тутъ я былъ раненъ, долго былъ боленъ… Мысль, посл многихъ лтъ разлуки, увидать родныхъ — нсколько примирила меня съ сердечнымъ горемъ. Теперь вы поймете, что любовь къ вамъ не мгновенное увлеченіе, не вспышка воображенія или порывъ чувственности, а чувство давнишнее, глубокое.
Майко, молча подала ему руку, выражая взглядомъ то, чего языкъ не ршался высказать.
— Много мн доставалось за тебя отъ Марты, моей покойной няни, прошептала она, опустивъ глаза. Искринъ съ восторгомъ обнялъ ее и прижалъ къ груди своей.
— Послушайте, Майко, до утра еще много времени, мы успемъ быть далеко отъ хуторовъ. Явно я не могу увезти васъ: это сдлаетъ бунтъ между жителями, да и спутники мои, лезгины, на это не согласятся, я посажу васъ къ себ на лошадь — и съ Богомъ. Его благость сохранитъ насъ.
Майко недоврчиво смотрла въ глаза Искрину,— она боялась врить перемн судьбы своей — такъ освоилась она съ горькой долей, воображеніе никогда и не представляло ей возможности избавленія отъ плна, внезапность поразила ее. Она съ грустью взглянула на своего ребенка.
— А этотъ малютка?… спросила она.
— Онъ принадлежитъ семейству Чанко-Оглы, отвчалъ Искринъ,— оставьте его у нихъ и приходите сюда. Когда будетъ устроена ваша собственная участь, правительство его вытребуетъ. Васъ я не могу ни на минуту оставить здсь. Я измучусь въ неизвстности.
Майко горько заплакала, прижала ребенка къ груди своей и оснила крестомъ, въ ней боролось еще чувство эгоизма съ чувствомъ матери. Ей стало жаль покинуть это бдное твореніе, хотя она и не могла имть къ нему того нжнаго, невыразимо глубокаго чувства матери, которое есть такъ сказать порожденіе собственнаго счастія,— залогъ взаимности существа любимаго, къ которому мы прикованы всею силою души своей,— того чувства, которое есть сладостное воспоминаніе первой искры любви, павшей на сердце,— когда, лаская на своей груди дитя, молодая красавица узнаетъ въ немъ черты милаго сердцу человка… Наконецъ, голосомъ трепещущимъ отъ слезъ, она сказала: ‘нтъ, какъ ни тяжело мое положеніе, я не могу оставить этого бдняжку,— она показала на ребенка. Посмотрите какъ онъ хорошъ! Какъ спокойно, какъ безпечно, какъ доврчиво спитъ это бдное дитя!— Кто знаетъ, что ожидаетъ его въ жизни? Посл себя я оставляю ему единственное наслдство — мое благословеніе и этотъ кинжалъ, который на мн. Быть можетъ это оружіе спасетъ его отъ гибели, а можетъ быть откроетъ ему путь къ слав.’

ГЛАВА II.
Похищеніе.

Быстро и съ шумомъ неслась рка по каменьямъ и гуломъ своимъ оглашала мрачное безмолвіе окрестныхъ горъ и лса. Лишь хищные зври, рыская по лсу перекликались вдали какъ часовые. Скучившись въ уцлвшихъ отъ пожара шалашахъ, переселенцы заснули усталымъ и тяжелымъ сномъ. Все было дико и темно. Искринъ, склонивъ на руку голову, задумчиво смотрлъ на бгущія волны рки. Взоръ его выражалъ озабоченное состояніе. Онъ не зналъ, что ему длать, на что ршиться, какъ увезти Майко съ Богданомъ. Разсудокъ говорилъ: ‘опасно’, а сердце шептало: ‘увези!’
Майко поняла тревогу души его, и вдругъ, какъ-бы пробудясь отъ тяжелаго сна, устремила на него свои черные глаза, въ которыхъ горлъ огонь сильнаго чувства, протянула ему руку и сказала твердымъ голосомъ: ‘прощай! оставь меня судьб моей. Я не хочу, я не должна подвергать опасности жизнь твою, она нужна твоей родин, твоему семейству. У меня нтъ ни того, ни другаго. Я на тебя не имю никакаго права, между нами’не можетъ быть ничего общаго. Я не знаю, что со мной стало съ тхъ поръ, какъ я мать. Мн кажется, что я ни кого любить не могу. Иди одинъ. Да сохранитъ тебя Богъ! Я буду молиться о теб въ моей невол. Ты молодъ, быть можетъ знатенъ и богатъ, а я… чмъ могу я быть для тебя?’
— Женой, отвчалъ Искринъ, закрывъ лицо руками, изъ подъ которыхъ текли слезы.
— Нтъ, никогда! продолжала Майко.— Прости мн минуту увлеченія. Въ первый разъ въ моей жизни — сегодня забилось мое сердце… Мн такъ ново это чувство… такъ незнакомо… Никто еще до сихъ поръ такъ не говорилъ со мною… Въ первый разъ, во время пребыванія моего въ плну, блеснулъ мн лучъ надежды на избавленіе, — и голова моя закружилась, разсудокъ отуманился, я въ какомъ-то забвеніи не понимала сама что длаю… Конечно, всякая перемна моего положенія можетъ быть для меня только къ лучшему. Не моя будущность меня пугаетъ, но за что я тебя погублю? Ты молодъ, у тебя есть отецъ и мать: они ожидаютъ тебя видть въ чинахъ, подготовляютъ теб невсту, да они меня проклянутъ!.. Ты спасъ меня отъ смерти, далъ новую жизнь душ моей, а я, неблагодарная, отравлю твою? Нтъ, нтъ! низачто! Благодарю Бога, что Онъ помогъ мн опомниться во время. Прощай!
Она встала и хотла идти, но Искринъ бросился къ ней и удержалъ ее силой.
— Не уходи, не покидай меня! говорилъ онъ.— Этимъ ты только и можешь погубить меня. Я чувствую, что не могу жить безъ тебя. Я скорй ршусь бросить все: отца, мать, родину, службу, нежели разстаться съ тобой, — или застрлюсь. Во всемъ, что постигло тебя, — ты невинна! Несчастіе не длаетъ позора, напротивъ, оно возбуждаетъ уваженіе. Воля твоя не принимала участія въ этомъ ужасномъ дл. Согласіе твое отдать мн свою руку можетъ только спасти меня. Безъ тебя для меня счастіе немыслимо.
Майко закрыла лицо руками, долго не могла говорить отъ волненья, потомъ тихо опустилась на колни, и поднявъ руки къ небу, сквозь слезъ произнесла: ‘Господи! неужели это испытаніе, или благость Твоя во истину посылаетъ мн счастье? Ты видишь — могу ли я доле бороться… Пусть будетъ воля Твоя святая!’
— И обратясь къ Искрину она сказала: ‘бжимъ’!— Искринъ цловалъ ее руки.
— Дорогая моя, сказалъ онъ: — жизнь наша должна принадлежать взаимно другъ другу. Клянись же и ты съ этой минуты принадлежать мн вмст съ Богданомъ, во имя дружбы моей съ твоимъ покойнымъ братомъ и предсмертнаго завщанія Зураба. Ежели ты не чувствуешь ко мн сильной привязанности, то я увренъ, что ты оцнишь всю силу любви моей къ теб.
— Клянусь! отвчала Майко, приложивъ ко лбу лезвіе кинжала по восточному обычаю, — быть вчно рабой твоей. Только смерть и твоя воля могутъ нарушить эту клятву.
— Нтъ! никогда рабой, а другомъ!.. вскричалъ Искринъ, обнялъ ее и въ радости цловалъ Богдана, прижавъ его къ себ такъ сильно, что тотъ закричалъ и вцпился рученками въ его волосы.
Майко, которую не пускали удаляться отъ жилища, имла самыя слабыя понятія о мстахъ, окружавшихъ эту дикую пустыню, и не могла дать подробныхъ свдній, какъ изъ нея выбраться, но соображая ея разсказъ со свдніями, которыя имлись въ отряд черезъ лазутчиковъ о побг нкоторыхъ изъ закатальскихъ переселенцовъ, Искринъ догадался, что они находятся въ ущель Канисъ-Дари.
Припоминая карту южнаго Дагестана, Искринъ зналъ, что это ущелье соединяется съ Мацехскимъ ущельемъ и должно вывести ихъ на Блоканскую дорогу,— и ршился пуститься въ путь.
— Поди, сказалъ онъ Семену,— въ селеніе, посмотри, что длаютъ наши конвойные. Ежели они спятъ, то не буди ихъ. Отыщи Саркизку и приведи его сюда съ лошадью. Да такъ чтобы онъ не пикнулъ — понимаешь?
— Слушаю! отвчалъ Семенъ,— будьте покойны. Онъ ушелъ.
Между тмъ Искринъ предложилъ Майко ужинать, вынимая изъ переметной сумы кусокъ сыру, хлба, жаренаго фазана и бутылку кахетинскаго вина. Ужинъ былъ молчаливъ. Оставшись наедин, Искринъ и Майко какъ бы боялись дать свободу своимъ мыслямъ и чувствамъ. Когда чувство истинно и сильно, рдко бываетъ оно краснорчиво и болтливо,— потому ли что полагаютъ слова неспособными выразить всю силу чувства, или стараются сохранить доле это сокровище внутри себя. Сосредоточенное молчаніе и взглядъ выражаютъ его сильне. Искринъ и Майко урывками взглядывали другъ на друга, и когда взгляды ихъ встрчались, они опускали глаза, какъ бы боясь взрыва любви, которой они были взаимно полны… Быть можетъ перемна ихъ положенія, новизпа взаимныхъ отношеній занимала ихъ мысли, каждаго отдльно, а можетъ и тайное предчувствіе опасности ихъ тревожило,— по они почти не прикасались къ пищ.
Черезъ часъ Семенъ привелъ осдланную широкимъ турецкимъ сдломъ красивую лошадь Саркиза, а тотъ, поглядывая на него изъ-подлобья, велъ за нимъ въ поводу другую лошадь, навьюченную разнымъ скарбомъ. Врный слуга донесъ, что въ селеніи вс спали мертвымъ сномъ.
— Саркизъ! сказалъ Искринъ,— я беру твою лошадь, ты ее получишь въ Блоканахъ.
— Помилуйте, ваше высокоблагородіе, отвчалъ удивленный армянинъ:— на что она вамъ?
— Такъ — мн надо, сказалъ Искринъ.— Я за все заплачу, ты меня знаешь.
— На чемъ же я-то поду? продолжалъ Саркизъ.— Много кое-чего накупилъ, лошаденку добылъ, вьюкъ тяжелый, насилу везетъ.
— Ну, чай, половину наворовалъ! замтилъ Семенъ.
— Ни слова больше!.. прервалъ Искринъ, вынимая изъ кармана деньги.— А если будешь разговаривать — заткну теб ротъ и велю привязать къ дереву,— понимаешь?
Армянинъ посмотрлъ на червонцы, которые ему бросилъ Искринъ, и видя, что тотъ не шутитъ, отвчалъ: ‘какъ я смю противорчить вашей чести! только пожалуйста поберегите моего жеребенка, вдь онъ еще молоденькій, а сдло то турецкое, хорошее,— купилъ здсь, врно отбито въ сраженіи: у лезгинъ такихъ не бываетъ’.
— Ну чорта имъ сдлается!.. сказалъ Семенъ.— Вдь на немъ чай барыня подетъ. Семену, надо полагать, очень не хотлось разставаться съ своимъ Срко.
— Какая барыня? спросилъ Саркизъ, не замтившій сначала грузинки, которая сидла поодаль, но когда увидалъ — посмотрлъ на нее съ лукавой улыбкой, и какъ одежда на ней была изорвана и мстами прогорла — у него сей часъ родилась идея спекуляціи. Такъ странно перемшивалось въ этомъ полудикомъ быту потрясающее съ комическимъ…
— Помилуйте, господинъ, сказалъ онъ Искрину,— какъ можно прекрасной ханымъ въ такомъ рубищ хать съ русскимъ офицеромъ? У меня есть отличный архалукъ, шаровары, коба… Не угодно ли посмотрть?
Онъ вынулъ изъ вьюка весьма нарядный азіатскій женскій костюмъ.
— Ежели съ вами недостаточно денегъ, я вамъ поврю въ долгъ. Купите, осчастливьте!
Искринъ обрадовался случаю доставить удовольствіе Майко. Она взяла одежду, предложенную Саркизомъ, отошла въ сторону и за деревьями переодлась. Когда она показалась въ новомъ наряд, который удивительно подошелъ къ ея высокому росту, точно былъ на заказъ сшитъ для нея, вс глаза невольно остановились на ней,— такъ она была красива. Самъ Семенъ не вытерплъ и съ особымъ акцентомъ вскричалъ: ‘вотъ такъ барыня!’ Парчевой архалукъ, туго застегнутый въ-таліи, обрисовывалъ гибкій ее станъ, высокая грудь, какъ будто хотла вырваться наружу. Искринъ подошелъ къ ней, взялъ об ея руки, и, пожавъ ихъ съ чувствомъ, сказалъ: ‘Справедливо говоритъ пословица, что все длается къ лучшему. Если бы не застигла насъ вчерашняя буря, не сбились бы мы съ дороги и никогда бы сюда не попали, и я бы не зналъ о твоемъ существованіи.
— Да, отвчала Майко, — можетъ быть меня бы уже не было на свт…
— Стало быть такъ Богу угодно. Провидніе справедливо, продолжалъ Искринъ.— Помилуй? такой ли ты участи достойна. Нтъ, хоть бы мн жизни стоило,— я тебя здсь не оставлю,— демъ. И обратясь къСемену скомандовалъ ‘на-конь!’. Посадивъ Майко съ Богданомъ на Саркизину лошадь, самъ торопливо вспрыгнулъ на своего коня. Семенъ уже преважно возсдалъ на своемъ Срко съ переметными сумами, Мерлушка съ визгомъ бросался на морду лошади.— А ты, Саркизъ, будь нашимъ авангардомъ. Впередъ!..сказалъ Искринъ, боясь оставить за собой трусливаго армянина, чтобы онъ не отсталъ и ради корысти или изъ страха не улизнулъ и не разсказалъ лезгинамъ, куда они направили свой путь. Саркизъ, пожимаясь, вскарабкался на свою вьючную лошаденку и караванъ двинулся.

ГЛАВА III.
У родниковъ.

Майко показала имъ бродъ въ рк, черезъ который они перебрались благополучно — и скрылись въ ущельи, слдуя берегомъ рки вверхъ по теченію. Шагъ за шагомъ пробирались они по узенькой тропинк, которая, то поднимаясь на крутизны утесовъ, то опускаясь въ пропасти, — извивалась по краямъ почти отвсныхъ обрывовъ. Мстами она вовсе прорывалась, загроможденная огромными каменьями, скатившимися съ вершинъ, такъ что путешественники вынуждены были останавливаться передъ этими естественными баррикадами, слзать съ лошадей, идти пшкомъ. Мстоположеніе было чрезвычайно дикое, пустынное. По всему было видно, что это не былъ путь обычный для ноги человческой, только орлы, сидвшіе на гребняхъ скалъ, съ удивленіемъ смотрли на дерзость путешественниковъ. Ущелье узкое и темное, стсненное съ обихъ сторонъ высокими утесами, какъ бы подпиравшими небо своей вершиной, а подошвой терявшимися въ пропасти, не представляло и признаковъ жизни и растительности. Въ расщелинахъ скалъ изрдка и грустно выглядывалъ тощій кустикъ зелени, какъ забытый, одинокій сиротка между страшными громадами дикаго камня, куда не заглядывало солнце, гд и среди дня былъ вчный сумракъ. Со всхъ сторонъ обхватывало холодомъ и сыростью, лишь съ ревомъ и шумомъ, съ утеса на утесъ, быстро падая каскадами, перескакивая черезъ каменныя преграды, съ блой пной, какъ бшеный зврь, — неслась рка, заглушая голосъ путниковъ. Ущелье становилось постепенно шире и шире и, наконецъ, крутымъ поворотомъ вывело ихъ въ Мацехское ущелье, гд картина вдругъ разительно измнилась. Таже самая рка тихо катила свои серебряныя струи по песчапому ложу — и, раздлясь на нсколько рукавовъ, обмывала роскошные сады селенія Мацехи. Искринъ старался миновать его, чтобы не возбудить подозрнія въ любопытныхъ и ревнивыхъ лезгинахъ, при вид женщины-азіятки съ русскимъ офицеромъ, — и сталъ пробираться окольными тропинками. Съ возвышенности горъ, командовавшихъ надъ селеніемъ, видъ былъ безподобный.
Сакли, довольно высокія, были построены изъ дикаго камня снне-сроватаго цвта, на извести, съ низкой дверью и двойнымъ рядомъ бойницъ, а покрыты чрезвычайно искусно камышомъ. Столтнія деревья орха и каштана осняли ихъ густой тнью своей зелени, — между ними живописно возвышались пирамидальные тополи. Гранатныя, миндальныя, абрикосовыя, фиговыя деревья были усяны пунцовыми, розовыми и блыми цвтами, пестрвшими среди зелени и разливавшими ароматъ въ воздух. Утренній свжій втерокъ, вырвавшись изъ ущелья, какъ будто ихъ ласкалъ, какъ будто съ ними заговаривалъ. Каждое жилище, окруженное садомъ, обнесено было каменной стной и представляло какъ бы особую цитадель. Между ними извивались кривыя и узкія улицы. Въ селеніи еще все спало утреннимъ сномъ, когда наши путешественники, любуясь прелестной картиной, съ трудомъ пробирались по тропинкамъ, пролегавшимъ по склону горы, наконецъ выбрались на дорогу и стали подниматься на гору по отлогому возвышенію. Отъхавъ верстъ семь отъ селенія, они увидали вправо отъ дороги родники, которые во время кампаніи сдлались всегдашнимъ мстомъ приваловъ русскихъ войскъ, при безпрерывномъ почти движеніи отрядовъ между двумя главными пунктами оборонительной линіи, ограждавшей Кахетію отъ набговъ горцевъ: крпостью Закаталами и редутомъ Блоканскимъ, построенными въ предгоріяхъ южнаго Дагестана. Эти родники вытекали изъ горы, какъ слеза чистою, какъ ледъ холодною струей, падая въ бассейнъ изъ дикаго камня, оштукатуренный цементомъ, который лезгины длаютъ превосходно, такъ что онъ получаетъ видъ мрамора, только не отполированнаго, и не уступаетъ ему въ прочности. Въ горахъ рчная вода бываетъ часто вредною отъ примси разныхъ почвенныхъ свойствъ и минеральныхъ частицъ,— и мстами, гд воды вовсе нтъ, изрдка встрчаются при дорогахъ подобныя водохранилища близь родниковъ, въ которыхъ дознано опытомъ свойство воды безвреднымъ. Они устроены въ видахъ благотворительности, для утоленія жажды путника. Азіятцы длаютъ это въ дух религіозномъ, въ надежд стяжать отпущеніе грховъ. И въ самомъ дл, кто не благословитъ благодтельную руку, освжая свои силы въ минуту изнеможенія отъ жажды и жара, почти нестерпимыхъ и приводящихъ въ состояніе страдальческое и болзненное?
Майко, обрадованная избавленіемъ отъ плна, пораженная неожиданностью этого случая, озабоченная перемной своего положенія полная, надежды на будущее, которое рисовало ей воображеніе широкой кистью минувшаго, отуманеннаго безнадежностью возврата, покрытаго мрачной тнью неволи, убитаго потерею свободы, — тревожимая страхомъ преслдованія и неизвстностью исхода встрчи со врагами, — была въ томъ возбужденномъ состояніи духа, которое производитъ въ организм физическомъ состояніе нервное, лихорадочное,— не спавши всю ночь, она изнемогла отъ усталости.
— Отдохнемъ здсь, сказалъ ей Искринъ.— Это мсто служитъ всегдашнимъ приваломъ для русскихъ войскъ. Можетъ быть Богъ пошлетъ намъ кого нибудь на помощь.
— Съ удовольствіемъ!… отвчала Майко.
Гора, изъ которой вытекалъ источникъ, покрытая густымъ лсомъ, выходила мысомъ на дорогу. Въ задней части этой возвышенности была впадина, родъ грота подъ навсомъ утеса. Нельзя было лучше придумать, искусство не могло бы лучше устроить пріюта для отдыха, для наслажденія спокойствіемъ и лнью. Онъ былъ защищенъ отъ солнца и отъ любопытнаго взгляда густой зеленью жасминныхъ и розовыхъ кустовъ, усянныхъ цвтами. Цлый хоръ птичекъ плъ торжественную псню проснувшемуся утру. Внутренность грота и дно покрыты были густымъ зеленымъ мохомъ, по которому, извиваясь, поднималась вверхъ дикая жимолость и павилика, и сплетаясь подъ сводомъ, висли фестонами. Этотъ природой устроенный будуаръ — природой же былъ защищенъ, какъ-бы живой стной изъ дикихъ акацій и терновнику съ его колючками. Въ этомъ самомъ грот трое казаковъ отсидлись нсколько сутокъ отъ нападенія шайки горцевъ, покуда не пришла на выручку имъ команда солдатъ. Искринъ зналъ это мсто, и расположился тамъ съ Майко и Богданомъ, приказавъ Семену и Саркизу отвести лошадей въ противоположную сторону, черезъ дорогу, чтобы не возбудити подозрнія, — и пошелъ осмотрть — все ли безопасно вокругъ. Майко разостлала бурку, положила Богдана, сама бросилась на походную постель, — развивая свой гибкій станъ и потягиваясь съ наслажденіемъ. При этомъ движеніи тла, изъ широкихъ шароваръ какъ будто вырвались на волю очаровательныя крошечныя ножки, и прихотливо расправлялись. Архалукъ растегнулся и обнажились грудь и плечи близны ослпительной, формы безукоризненной, густые длинные волосы разсыпались по нимъ каскадомъ. Она, забросивъ назадъ голову, лниво предавалась кейфу и не видала какъ возвратившійся Искринъ подошелъ къ отверстію грота… Молодой человкъ стоялъ неподвижно, только взглядъ его говорилъ краснорчивй самой страсти… Майко въ испуг, быстро вскочивъ съ мста, сложила руки съ умоляющимъ жестомъ, потупивъ глаза, она молчала, но какъ будто слышалось: ‘пощади.’ Искринъ, приблизясь къ ней, опустился на колни, и съ восторгомъ обнимая ея станъ, едва могъ проговорить: ‘Майко! Майко! не бойся… Сжалься. Вдь не любить тебя — надо быть каменнымъ, а полюбя — съ ума сойдешь!..’
Въ ней вспыхнула азіятская кровь, румянецъ покрылъ все лицо и шею и грудь красавицы, и первый поцлуй соединилъ неразрывно уста ихъ.
Если бы ихъ спросили: ‘кто первый подалъ поводъ къ нему, кто былъ виноватъ?’ — они по совсти отвчали бы въ одинъ голосъ: ‘я’! Они были счастливы. Это былъ мигъ возрожденія для Майко. Взоръ ея горлъ восторгомъ и блаженствомъ. На глазахъ дрожали слезы, а улыбка счастія оживляла прекрасное лицо грузинки. Она поняла, что жизнь сердца еще въ первый разъ являлась для нея — не сномъ, не мечтой, а съ полнотой дйствительности,— существенно принимала ее въ свои объятія. Она впервые поняла, что жить значитъ не только двигаться, питаться, — а носить въ себ чувство любви, не только къ ближнему, но къ близкому и дорогому сердцу — существу. Забывать себя для него, не щадить ничего для его счастія, пренеберегать личной опасностью для его спасенія, раздлять съ нимъ горе и радости. Она поняла, что жизнь есть любовь, а любовь самоотверженье, потому что единичнаго счастія быть не можетъ. Страдать ради долга — есть тяжелый подвигъ, страдать ради любви — отрада, уничтожающая подвигъ и муку. Майко была очарована. Казалось, она хотла испытать вс силы души своей въ эти минуты блаженства. Какъ будто въ первый и въ послдній разъ она рвала цвты отрады для внка земной жизни — такъ ненасытно, такъ недовольно было для нея этого счастія. Какъ будто она должна была, едва встртивъ его, въ ту-же минуту навкъ и разстаться съ нимъ. Неистощимымъ взоромъ, непрерывнымъ вздохомъ, безконечнымъ поцлуемъ она, казалось, хотла поглотить всю безпредльность этого блага. Они оба были въ упоеніи восторга, въ какомъ-то созерцательномъ состояніи, въ которомъ человкъ забываетъ прошедшее, не мыслитъ о будущемъ, не заботится объ настоящемъ: онъ только видитъ передъ собой обожаемое существо, слышитъ его дыханіе и лепетъ, ощущаетъ его ласки, чувствуетъ его близость. Они переживали блаженство, когда все сознаніе бытія сосредоточивается въ сердц, его испытывающемъ,— состояніе, въ которомъ отрадно перейдти въ вчность.

ГЛАВА IV.
Тревога.

А между тмъ на хуторахъ — откуда такъ неожиданно ухали бглецы, — разсвтало… Мракъ начиналъ исчезать, а съ нимъ и туманъ, разгоняемый свжимъ утреннимъ втромъ. Мужчины и женщины суетились, собирая разбросанные свои пожитки, уцлвшіе отъ пожара, сгоняли разбжавшійся домашній скотъ и птицу. Лица ихъ были озабочены, каждому было до самого себя. Вс жаловались, но ни кто другъ друга не слушалъ. Такова натура человка: себялюбіе такъ сильно въ немъ, что заглушаетъ чувство состраданія къ ближнему. Каждый свое горе почитаетъ наибольшимъ, отсюда идетъ пословица: ‘чужую бду, руками разведу, къ своей ума не приложу.’ Несчастный обращаетъ въ какое-то утшеніе себ — горе ближняго, думая что не онъ одинъ страдаетъ, отсюда идетъ другая пословица: ‘на людяхъ и смерть красна.’
Старуха Фатьма, мать Чанко-Оглы, горько плакала, оглашая лсъ жалобными стонами, не находя Майко,— которую она вылечила отъ болзни, такъ какъ была очень свдуща въ искуств народной медицины, и привязалась къ ней искренно, какъ къ матери ребенка, котораго любила до обожанія, единственнаго внука и дитяти оставшагося посл ея сына. Съ потерей ихъ, она теряла послднюю привязанность и оставалась одна, круглой сиротой на свт. Сдые, всклоченные волосы старухи раздувало втромъ, смуглое, худое морщинистое лицо было ужасно блдно, посинлыя губы дрожали, зубы стучали отъ злобы, какъ въ лихорадк, глаза, налившіеся кровью, страшно блистали, блуждая вокругъ, худыя мускулистыя руки, обтянутыя кожей бураго цвта, разская воздухъ, какъ бы искали чего-то. Она кричала, какъ сумашедшая: ‘Проклятые гяуры! украли моего Богдана, отняли у меня послднюю отраду. Смерть гяурамъ! Аллахъ билляхъ!’
Маматъ-Али, не находя Искрина на берегу рки, гд оставилъ его съ вечера, — объхалъ вокругъ селенія, осмотрлъ въ лсу, кричалъ, и не получая отзыва, пришелъ въ сильное смущеніе. Хотя Искринъ наканун самъ отослалъ своихъ провожатыхъ, сказавъ, что онъ пришлетъ за ними, чтобы они покойно отдыхали, — но все-таки его пугала отвтственность передъ русскимъ правительствомъ. Онъ тревожилъ жителей разспросами,— вотъ почему догадались, что русскій офицеръ увезъ Майко, но жителей смущала всего боле мысль, что ихъ убжище было открыто. Мигомъ собралось человкъ пятьдесятъ вооруженныхъ всадниковъ, раздлились на дв партіи и пустились въ разныя стороны преслдовать Искрина — не смотря на убжденія Маматъ-Али не длать этого, который видя, что старанія его безполезны, поспшилъ возвратиться въ Закаталы, дабы предупредить начальника отряда.
Одна изъ партій лезгинъ, пустившихся въ погоню за Искринымъ, повстрчала Хаджи-муллу. Лезгины разсказали ему обо всемъ случившемся и сообщили свое намреніе — убить Искрина. Мулла былъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ русскими, служа имъ шпіономъ, зналъ все, что длалось въ русскомъ отряд и ненавидлъ лично Искрина, который, замтивъ, что мулла былъ въ то же время переметчикомъ и у лезгинъ, общалъ однажды угостить его нагайками. Мулла обрадовался случаю отомстить Искрину, тотчасъ сообразивъ, что это долженъ быть онъ, потому что слышалъ въ Закаталахъ объ его командировк. Онъ предупредилъ лезгинъ, чтобы они были осторожне, объяснивъ имъ, что по тракту между крпостью Закаталами и укрпленіемъ Блоканы, они легко могли повстрчать команду русскихъ войскъ, которыя часто двигались между этими пунктами, и совтывалъ имъ скрыться въ ближайшей балк, а самъ направился уже къ извстнымъ намъ родникамъ, зная, что они служатъ обыкновенно для русскихъ войскъ мстомъ отдохновенія. Мулла взялъ съ собой провожатаго, который пробирался по гребню горъ, для того чтобы въ случа опасности или благопріятныхъ обстоятельствъ, онъ могъ по данному знаку муллой — извстить своихъ товарищей. Не встртивъ никого у родниковъ, мулла торопился хать дале. Одно обстоятельство его смутило немного: джейранъ {Дикая коза.}, испуганный его провожатымъ, перебжалъ ему дорогу, — и хотя онъ по немъ стрлялъ, но сдлалъ осчку — посл вчерашняго дождя порохъ отсырлъ, а лезгины считаютъ дурной примтой, когда, зврь перебгаетъ имъ дорогу. Прохавъ до полей Блоканскихъ, и полагая, что Искринъ отправился въ Закаталы, — мулла воротился назадъ.
Долго бы оставались наши путешественники въ грот, предаваясь сладкой лни и отдыху, если бы шумъ чего-то упавшаго передъ ними со скалы и крикъ испуганнаго ребенка не вывели ихъ изъ этого кейфа. Майко вскочила, бросилась къ Богдану. Ребенокъ съ улыбкой протянулъ къ ней свои рученки. Искринъ взвелъ курокъ пистолета и кинулся къ выходу изъ пещеры. Осмотрвши вокругъ, онъ удостоврился, что испугъ ребенка быль произведенъ джейраномъ, который съ нависшей надъ гротомъ скалы однимъ прыжкомъ очутился у ихъ ногъ. Красивое животное, навостривъ уши, быстро понеслось подъ гору и мгновенно исчезло изъ вида. Солнце уже давно показалось изъ-за горъ и теплота становилась чувствительной, она на Кавказ до того благотворна, что процессъ растительности совершается такъ сказать, въ глазахъ, цвтокъ мгновенно распускается, трава тянется изъ земли. Ущелье еще находилось въ тни, смыкавшія его съ обихъ сторонъ скалы стояли какъ великаны, одтые въ темныя мантіи, украшенныя, испещренныя цвтами, снга, покрывающіе ихъ вершины, какъ сдины падали на ихъ могучія плеча. Долина Алазанская, умытая дождемъ во время ночи, какъ юная красавица, вышедшая изъ купальни, разстилалась вдали свжая и веселая,— сады и рощи Кахетіи, какъ разбросанные въ безпорядк кудри украшали чело ее, а рка Алазань извивалась по ней серебряннымъ поясомъ, упадая къ ногамъ ея… Небо двственное, незапятнанное облачкомъ, раскинуло великолпный голубой шатеръ свой надъ этимъ дивнымъ ландшафтомъ. Въ этомъ климат воздухъ такъ бываетъ прозраченъ, что на разстояніи 60 верстъ въ долин можно простымъ глазомъ разглядывать силуэты предметовъ. Майко смотрла вдаль, какъ бы окрашенную прозрачнымъ синеватымъ цвтомъ. ‘Тамъ моя родина’ сказала она, и слезы тихо катились по ея лицу.— Да, отвчалъ Искринъ слдившій за ея взглядомъ.— Мы скоро увидимъ ее вблизи.
Наслаждаясь въ тни утренней прохладой, освженной легкимъ втеркомъ, врывавшимся скозь чащи зелени, и мелкими потоками воды, падающими съ горы съ шорохомъ на листья кустарниковъ,— они забыли, что это мсто не было для нихъ врнымъ пристанищемъ. Искринъ взглянулъ на часы — было десять часовъ, онъ быстро вскочили съ своего мста, подумавъ, что они долго тутъ пробыли и что оставаться доле опасно.
Между тмъ онъ былъ въ раздумь, не зная на что ршиться и куда направить свой путь: возвратиться ли въ крпость Закаталы или хать въ Блоканы, но вспомнивъ что на немъ лежитъ порученіе, онъ, не колеблясь доле, ршился продолжать свой путь, пошелъ отыскать Семена, который, по свойственной русскому человку безпечности, спалъ пригртый солнышкомъ, подъ деревомъ. Врный Мерлушка лежалъ подл лошадей, привязанныхъ къ дереву длинными чумбурами и щипавшихъ траву. Саркизъ укладывалъ разныя вещи на вьюкъ. Искринъ разбудилъ Семена.
— Ахъ, батюшка Александръ Андреевичъ, это вы… отвчалъ слуга, лниво поднимаясь на ноги.— Куда какъ сладко я заснулъ! Умаялся больно ночью-то. Слышу во сн, что Мерлушка лаегъ, а глазъ раскрыть не хочется, да я но лаю догадался, что это онъ но зврю.
— Да, братецъ, пора! сказалъ Искринъ,— вдь ужъ одиннадцатый часъ. Сдлай проворнй лошадей.
— Ахъ ты, Господи, экъ я заспался!.. вскричалъ старикъ, крестясь и протирая глаза.— Глядь-ка, и-впрямь солнышко-то высоко. Сейчасъ, сейчасъ, сударь!— и онъ бросился къ лошадямъ.— А ты чего тутъ звалъ, ворчалъ онъ на Саркиза, — нтъ чтобы разбудить: самъ, чай, глазъ не сомкнулъ отъ трусости, все боится, чтобъ не ограбили, туда бы твоему добру и дорога!.. знаешь пословицу: ‘какъ придетъ, такъ и уйдетъ’.
— Экой ты сердитый, Власычъ! отвчалъ армянинъ Семену.— Чмъ бы спасибо сказать, что я покараулилъ, а онъ еще бранится, а самъ спалъ какъ мертвый, хоть языкъ отржь — по услышитъ. Вдь это не то, что на Царскихъ Колодцахъ, гд вы привыкли жить на распашку, — здсь не звай!
— Чего, братецъ, отвчалъ Семенъ,— и туда окаянные въ прошломъ году затесались, да мы съ ширванцами, да съ драгунами такъ ихъ отпотчивали, что другой разъ не-бойсь не заглянутъ, и мертвыхъ-то своихъ побросали, собаки,— бжали безъ оглядки. Да какъ драгуны пустились за ними въ догонку, Господи Твоя воля, что ихъ перебили! Два дня, слышь, тла ихъ прибирали. Я тогда говорилъ нашему-то командиру: ‘напрасно, моль, ваше превосходительство занимать солдата такой нечистью, подобрали бы ихъ и шакалы’. Онъ захохоталъ братецъ, да ударилъ меня по плечу сказавъ: ‘правда твоя старикъ. Дай-ка водки, помянуть покойниковъ’, нечего сказать бравый молодецъ,— да и простой-же!’

ГЛАВА V.
Погоня.

Между тмъ лошади были осдланы. Наши путешественники пустились рысью по торной дорог.
— До Блокавъ верстъ пятнадцать — лишь бы туда добраться благополучно, а тамъ-то мы вн опасности… говорилъ Искринъ, успокоивая уставшую и робкую Майко. Едва успли отъхать верстъ семь, какъ встртили лезгина верхомъ на маленькой лошадк. Искринъ тотчасъ узналъ въ немъ Хаджи муллу, еще издали, и поскакалъ къ нему на встрчу, чтобы разузнать отъ него что нибудь. Этотъ мулла былъ прехитрый человкъ, онъ тоже узналъ Искрина, по не торопился къ нему навстрчу, а пытливо вокругъ осматривалъ. Онъ былъ маленькаго роста съ рыжей и рдкой бородой, съ косыми срыми и прелукавыми глазами, въ блой чалм {Знакъ путешествія въ Мекку.}, горбатый сзади и спереди и хромоногій. Приложивъ руку сперва къ голов, потомъ къ сердцу, онъ очень низко поклонился и привтствовалъ по-татарски Искрина, когда они поравнялись.
— Здравствуй, мой другъ мулла, отвчалъ послдній и подозвавъ Саркиза, веллъ переводить.
— Ты, который все знаешь, спросилъ онъ муллу,— скажи: куда хать мене опасно — въ Блоканы или въ Закаталы?
— Аллахъ везд! я только служитель пророка и не владю даромъ предвденія. Но въ окрестностяхъ все спокойно, позжай куда хочешь, отвчалъ мулла, воздвъ глаза къ небу и поднявъ вверхъ руку.— Искринъ зналъ съ кмъ иметъ дло и слдилъ зорко за всми движеніями муллы. Вмст съ рукой Хаджи, онъ поднялъ голову и увидлъ вправо на гребн горы всадника, который изчезъ какъ молнія. Въ одно мгновенье Искринъ схватилъ муллу за шиворотъ, приподнялъ съ сдла и такъ сильно тряхнулъ, что тотъ закричалъ: ‘Аллахъ билляхъ! будь милосердъ, я все сдлаю, что прикажешь.’
— Надуешь!.. сказалъ Искринь, накинувъ ему арканъ на шею и взводя курокъ пистолета.— Теперь ты отвчаешь мн за все. Ежели кто коснется хвоста моей лошади, я перваго убью тебя,— понимаешь? Ну позжай же впередъ, да гляди въ оба… и передавъ арканъ Семену, веллъ ему смотрть за нимъ.
— Не бойсь, не вырвется косой чортъ!.. отвчалъ Семенъ, привязавъ конецъ аркана къ своему поясу, весьма довольный порученіемъ.— Ишь вертится, словно кошка, даромъ что колченогій! продолжалъ отъ.— Вотъ ты теперь попрыгай, какъ борзой на сворк, — чуть мигнешь — такъ и сдерну съ лошаденки-то, удавлю, вотъ-те Христосъ удавлю…
Такимъ образомъ прохали они еще нсколько верстъ. Утесы и крутизны уступали мсто отлогой покатости, дорога лежала по зеленющимъ холмамъ и склоняясь влво вела въ долину. Декорація измнилась, передъ глазами открылась даль. Вправо видно было Блоканское ущелье, какъ въ панорам. Оно представляло какъ бы раскинутый на об стороны лиловаго цвта шатеръ, вершина котораго была украшена какъ блой чалмой — снговой массой, а полы окаймлены, какъ бы зеленой бахрамой густой растительности. Внутри его, по склону горъ, на уступахъ и у подошвы были разбросаны безъ симметріи и порядка, какъ попало, словно сно но лугу, крытыя камышомъ сакли огромнаго селенія Блоканы, а въ глубин ущелья на высот, командовавшей мстностью, видны были блыя каменныя стны русскаго редута.
— Вонъ тамъ конецъ нашей опасности, пристань нашего счастія!.. говорилъ Искринъ, показывая на крпость, ободряя Майко и торопя коней.
Вдругъ услыхалъ онъ какъ бы отдаленный гулъ конскаго топота, оглянулся назадъ: вдали взвивалась пыль столбомъ, сердце сжалось у него предчувствіемъ.
‘Погоня!’ прошепталъ онъ.— Ну, Хаджи, сказалъ онъ мулл,— теперь спасай насъ какъ знаешь, а не то,— онъ навелъ дуло пистолета на грудь его,— выбирай любое.’ Хаджи, приложивъ руку къ чалм и къ сердцу, сказалъ: ‘клянусь Аллахомъ и кораномъ, что я удержу эту толпу на нсколько минутъ: теперь полдень — время совершать намазъ, а ты спши ускакать’.
Семенъ съ презрніемъ и гнвомъ смотрлъ на муллу, нетерпливо подергивая арканъ и умоляя Искрина: ‘позвольте, батюшка, вздернуть эту гадину, что на него зарядъ терять!’
Бдный мулла былъ страшно блденъ, а мстами выступили багровыя пятна на лиц, крупныя капли пота текли изъ-подъ чалмы, зубы бились какъ въ лихорадк, а глаза умоляли о пощад съ выраженіемъ отчаянія, такъ что Искрину стало жаль его. Притомъ онъ зналъ, что мулла поклявшійся кораномъ — не измняетъ клятв, да и Хаджи, у котораго домъ и семья находились въ селеніи Талы, почти подъ выстрлами крпости Закаталы, былъ всегда въ рукахъ русскихъ,— онъ отпустилъ его къ большому сожалнію Семена, который, отвязывая арканъ, ворчалъ: ‘ну счастливъ твой богъ! кабы да попался нашему командиру, ужъ онъ бы веллъ провтрить твою шкуру’.
Майко не могла держаться на лошади, на всемъ карьер. Искринъ посадилъ ее передъ собой на свою лошадь. Она какъ плющъ обвилась одной рукой вокругъ его шеи, а другой прижала къ груди своего Богдана. Искринъ обнялъ ее гибкій станъ одной рукой, другой прибралъ поводья, сжалъ въ шенкеля коня и гикнулъ почти нечеловческимъ голосомъ… Жучокъ, будто понявъ слова хозяина, приложилъ къ ше вострыя уши, глаза налились кровью, ноздри раздулись, одной лансадой опередилъ всхъ и пустился въ карьеръ. Въ отряд эта лошадь въ быстрот не имла соперниковъ. Въ одно мгновенье онъ скрылся изъ глазъ спутниковъ въ густомъ облак пыли.
— Еще версты дв — и мы спасены, думалъ Искринъ, возводя глаза къ небу и творя про себя горячую молитву.— Въ первый разъ мы съ Жучкомъ уходимъ отъ непріятеля. Фу, какое скверное чувство! Опасность впереди не такъ страшна, какъ сзади.
Семенъ хотя и отсталъ, но, позабывъ свою нжность къ Срко, усердно погонялъ его плетью. Саркизъ тоже — своего жеребенка. Они вихремъ промчались по долин въ объздъ селенія Блоканы, такъ какъ въхать въ него значило бы наврное отдаться въ руки лезгинъ. Вотъ, наконецъ, передъ ними рчка, съ шумомъ бгущая почти подъ стнами укрпленія Блоканы… Усталые кони съ радостью бросились въ воду, плывутъ, — но вдругъ, какъ громъ, раздался залпъ ружейныхъ выстрловъ, ихъ осыпало градомъ пуль. Майко застонала и опустилась головой на грудь Искрина. Его ранили въ правую руку, но лвая рука, съ напряженнымъ усиліемъ, хотя и съ трудомъ поддерживала опустившееся тло Майко, которая судорожно прижала ребенка, такъ что онъ плакалъ отъ боли и отъ испуга. Искринъ, стиснувъ зубы, едва переносилъ боль раны…
Мулла дйствительно исполнилъ свое общанье, онъ задержалъ лезгинъ на нсколько минутъ, для совершенія полуденнаго намаза, и разуврилъ ихъ, что это не Искринъ, что они ошибкой приняли за него совсмъ другую личность.
По совершеніи молитвы, лезгины пустились по прямому направленію черезъ селеніе Блоканы, на перерзъ пути Искрину, желая удостовриться въ истин словъ муллы, но видя, что догнать его не могутъ и догадываясь, что это былъ дйствительно онъ самый, — не отваживаясь приближаться къ крпости, остались за ркой и съ досады сдлали залпъ изъ ружей по плывущимъ черезъ рку, поворотили въ сторону и скрылись въ балк, покрытой лсомъ.
Въ крпости били тревогу. Отрядъ становился въ ружье, фитили дымились надъ пушками. Въ люнет, прикрывавшемъ ворота форштата, передовой пикетъ увидлъ раненнаго Офицера, нсколько человкъ солдатъ бросились къ нему.
Майко сняли съ лошади, одежда ея была въ крови.
Искринъ думалъ, что это кровь изъ его раны, и что Майко въ обморок.
— Воды ребята, закричалъ онъ,— живй!
— Должно убита, ваше благородіе, сказалъ усатый гренадеръ,— пуля попала въ голову, врядъ оживетъ, сердечная.
Съ трудомъ высвободили изъ рукъ ея ребенка, который не былъ раненъ, но вцпился въ нее ручейками и не хотлъ ни къ кому идти. Искринъ какъ-то вдругъ потерялся… Забывъ, что самъ раненъ, онъ глядлъ на усатыя лица солдатъ, державшихъ на рукахъ княжну, потомъ бросился къ ней… ‘Майко, Майко!.. кричалъ онъ какъ безумный.’ Майко чуть слышно простонала… Ее положили на носилки и понесли въ крпость. Начальникъ гарнизона, полковникъ князь Б., изъ грузинъ, веллъ положить ее въ своемъ балаган. Немедленно явился штабъ-лекарь осмотрлъ рану — и только плечами пожалъ, отходя…
Искринъ очень ослаблъ отъ потери крови, а боле его потрясли нравственно слова гренадера, онъ почти безъ памяти былъ отведенъ въ крпость и положенъ въ балаган капитана В., его хорошаго пріятеля. Онъ былъ раненъ въ локоть правой руки. Докторъ, перевязывая его, приговаривалъ: ‘скверно!’
Семенъ плакалъ какъ ребенокъ, самъ легко раненый въ ногу, опираясь на плечо солдата, шелъ за любимымъ имъ господиномъ и бормоталъ: ‘Вотъ поди ты, ужъ добро бы въ сраженіи, а то на вотъ, ни дай ни вынеси, гд не ждали не гадали — Богъ веллъ можетъ животъ положить. Не слушалъ меня! говорилъ: брось ее, удемъ одни, такъ нтъ. Охъ-охъ-охъ, видно судьба!
Да, въ такой стран, съ такимъ бытомъ, не могло не пустить корней ученіе фатализма. Впрочемъ и раціоналисты до сихъ поръ еще не доказали, чтобы человкъ могъ создавать обстоятельства и случаи.
Надо же было, чтобы Майко пережила страшныя событія, описанныя нами, для того чтобъ умереть быть можетъ наканун счастья. Надо было Искрину повстрчать женщину, которую онъ такъ страстно полюбилъ и потерять изъ виду, не зная, что съ ней сталось, живали она и гд находится, и вдругъ найти ее неожиданно, въ такомъ ужасномъ положеніи, къ которому и холодное сердце сторонняго человка немогло отнестись безъ участія. Добросовстно ли было бы покинуть это существо, безъ крова и пріюта, безъ помощи и средствъ, на рукахъ невжества? Можно ли было выжидать боле удобнаго времени и обстоятельствъ для спасенія несчастной жертвы злополучія? Можно ли было надяться, что начальство пошлетъ отрядъ войска на выручку одной плнной женщины? Понятна становится поспшность, съ которой Искринъ бросился собственными силами спасать разъ уже утраченное имъ и случайно найденное сокровище. И такъ, надо сознаться — видно судьба!

‘Нива’, No 34—38, 1874

Бешенцов Александр Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Убыль души, Леонтьев-Щеглов Иван Леонтьевич, Год: 1892
  2. Без языка, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1895
  3. Ставленник, Решетников Федор Михайлович, Год: 1864
  4. Сизая спина, Березин Николай Ильич, Год: 1913
  5. Глумовы, Решетников Федор Михайлович, Год: 1864
  6. Тараканий бунт, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1897
  7. Легенда о кислых водах, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1854
  8. Сын, Костомаров Николай Иванович, Год: 1865
Электронная библиотека