СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. В. ДРУЖИНИНА
(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ
1865
ЛЕГЕНДА О КИСЛЫХЪ ВОДАХЪ.
(Посвящается доброму другу и товарищу Дмитрію Васильевичу Григоровичу.)
Много лтъ тому назадъ, когда еще живописныя окрестности кавказскихъ минеральныхъ источниковъ считались краемъ безпокойнымъ и опаснымъ для путешественниковъ, въ казачью станицу Есентуки, извстную своими щелочными ключами, въхалъ весьма красивый молодой человкъ лтъ двадцати-трехъ, по одежд, посадк и вооруженію совершенно похожій на кабардинца. Блая черкеска всадника казалась срою отъ покрывавшей ее пыли, отъ пыли же загорлое лицо юноши имло видъ необыкновенно суровый, а небольшіе усы его, формою и цвтомъ напоминавшіе классическую moustache blonde древнихъ рыцарей, казались густыми и щетинистыми. На середин дороги, около почтоваго домика, утомленная горская лошадь закачалась, понурила голову и остановилась, а самъ здокъ воспользовался минутой отдыха, чтобъ перевести духъ, снять мховую шапку съ разгорвшейся головы и любопытнымъ взглядомъ окинуть унылую степную станицу, въ этотъ часъ, отъ близости горъ и мягкаго вечерняго освщенія, казавшуюся мстомъ особенно милымъ и какъ будто похожимъ на пейзажи Швейцаріи. Солнце давно уже закатилось, но до красна разгорвшееся небо еще не меркло, а узорчатые скаты трехъ-главой горы Бештау кое-гд еще были изукрашены яркими пурпуровыми отблесками.
Въ воздух было такъ тихо, что пыль, поднятая всадникомъ, не ложась на дорогу, длинною лентою стояла надъ частью ея поверхности, даже за тыномъ и воротами, даже еще далеко по пути къ Горячеводской станиц и Пятигорску. Завалинки около казачьихъ домовъ были заняты воинами и казачками, спшившими отдохнуть отъ зноя, между тмъ какъ зеленое или скоре бурое, сожженное солнцемъ пространство въ вид лужка, близъ дороги, на томъ самомъ мст, гд теперь разведенъ красивый садъ и поставлена каменная галлерея, занималось нсколькими десятками временныхъ постителей, которымъ злая судьба судила скучать и пить щелочную воду на половин дороги между шумнымъ собраніемъ пятигорскихъ гостей и романической долиною Кисловодскою. Къ кучк этихъ послднихъ съ усиліемъ подъхалъ поближе нашъ молодой всадникъ и, пристально въ нее всматриваясь, началъ въ ней искать кого-то, между тмъ какъ остальныя партіи больныхъ и здоровыхъ гостей есентуцкихъ поспшили подойти поближе, будто желая поскорй посмотрть на новое лицо и скоре дать ему на себя насмотрться.
Въ одно съ нимъ время изъ ближайшей мазанки вышелъ довольно угрюмаго вида человчекъ съ преогромною головою, въ сромъ сюртук, офицерской фуражк и широкихъ шараварахъ съ кистями.
— Барсуковъ, сказалъ, подавая ему руку, прізжій всадникъ въ кабардинской одежд:— нельзя ли, Бога ради, телгу? нтъ телги — хоть какую нибудь чертопхайку? Я вторыя сутки не схожу съ лошади. Нтъ чертопхайки — дай другую лошадь!
— На кислыя? лниво спросилъ Барсуковъ, играя поданною ему рукой и въ тоже время поднимая свои маленькіе, но крайне насмшливые глаза на запыленное лицо своего пріятеля.
— Вдь я же писалъ теб изъ отряда! вскричалъ прізжій съ нетерпніемъ, которое человкъ можетъ испытывать только въ самыя порывистыя времена первой молодости.
— Нельзя, улыбаясь сказалъ человчекъ, поддлываясь, вроятно, подъ голосъ кого нибудь изъ знакомыхъ товарищей, боле извстныхъ своей осторожностью, чмъ смлостью: — нельзя и никакъ нельзя. Приказомъ отъ тринадцатаго мая подтверждено, чтобъ не здить ночью между окрестностями минеральныхъ водъ. Завтра утромъ больные имютъ отправиться къ Кисловодску караваномъ, подъ прикрытіемъ изъ законнаго числа линейныхъ казаковъ. Ночуй у меня, прибавилъ онъ уже своимъ голосомъ: — оставайся въ Есентукахъ: разв здсь нтъ дамъ и игроковъ? Наша родина, другъ мой Саша, везд, гд есть хоть капля минеральной воды!
— Я сегодня буду на кислыхъ, сказалъ молодой человкъ съ тмъ тихимъ упрямствомъ, противъ котораго безсильны вс убжденія.
— Зачмъ теб въ Кисловодскъ? хать въ такую ночь по ущелью! Что теб длать въ Кисловодск въ глухую ночь?
— Выпить стаканъ нарзана, сухо отвтилъ юноша.
И онъ слзъ съ лошадки, которая совершенно раскиснувъ вслдствіе минуты отдыха, понурила голову и машинально стала щипать полынь по дорог.
— Я теб не совтую пить нарзанъ по ночамъ, холодно сказалъ Барсуковъ, въ то же время ослабляя подпругу у бднаго животнаго:— потому не совтую, что вс тебя знаютъ, и если ты сейчасъ поскачешь какъ бшеный, предмету нашей рыцарской страсти не будетъ житья отъ сплетенъ!
— Давай лошадь, сплетникъ! давай лошадь, болтунъ, проклятая водяная газета! закричалъ молодой человкъ, и смясь, и сердясь, и грозя Барсукову.— Если ты сталъ жидомъ и жалешь такой дряни, укажи по крайней мр, гд почта или казачьи лошади!
Должно быть въ его голубыхъ глазахъ, свтлыхъ и добрыхъ, какъ глаза маленькаго мальчика, таилась какая-то особенная сила убжденія. Барсуковъ, подумавъ еще съ минуту, закричалъ деньщику, болтавшему на ближайшей завалинк съ молодой казачкой:
— Осдлай лошадь, что выиграна у майора!
Не усплъ путешественникъ улыбнуться и кивнуть головой въ знакъ признательности, какъ уже увидлъ себя въ кругу цлой толпы, составленной изъ знакомыхъ ему, а еще боле незнакомыхъ жителей и гостей станицы. Въ старое время вс больные, отправляемые медиками на щелочныя воды, начинали курсъ своего леченія тмъ, что съ первыхъ дней своего переселенія въ Есентуки, поддавались духу сплетни и любопытства самаго необузданнаго. Однообразная жизнь, затруднительность поздокъ по окрестностямъ, доходившая до того, что каждое передвиженіе отъ срныхъ водъ къ желзнымъ и отъ щелочныхъ къ кислымъ совершалось не иначе, какъ массами больныхъ, при отряд казаковъ и пхоты, крайне содйствовало развитію скуки и слдовательно всхъ золъ, имющихъ праздность своей матерью. Неизвстно, какъ это длалось, но каждый поститель Есентуковъ зналъ вс происшествія въ Пятигорск, Желзноводск и Кисловодск, зналъ ихъ до малйшей подробности, прибавляя къ событіямъ, дйствительно случившимся, нчто въ род собственно ему принадлежащей эпопеи, несомннно доказывающей живительное дйствіе кавказскаго климата на фантазію человка. Находились даже на водахъ молодцы, умвшіе за нсколько недль предсказывать какія семейства имютъ явиться въ Пятигорскъ для леченія, много ли въ этихъ семействахъ женщинъ и даже какого вида эти женщины. И слухи оказывались довольно врными, только за исключеніемъ свдній о состояніи и количеств приданаго ожидаемыхъ невстъ, тутъ извстія спутывались, десятки душъ увеличивались вдесятеро и жалкіе капиталы превращались въ фондъ самый заманчивый. Изъ числа дамъ, проживающихъ для леченія на водахъ, сплетники обыкновенно выбирали двухъ или трехъ самыхъ хорошенькихъ и слдили за ними неотступно, перетолковывая по своему каждый ихъ шагъ, заботясь о ихъ сердечныхъ длахъ конечно боле, нежели иной нмецкій любитель политики заботится о судьбахъ Испаніи или Португаліи. Даже вс нестарые мужчины, особенно столичные, или извстные чмъ нибудь на Кавказ, подвергались тому же наблюденію, и потому намъ будетъ понятна причина, по которой есентуцкіе больные поспшили окружить молодаго всадника, носившаго имя, начинавшее пріобртать извстность и часто упоминаться въ разсказахъ объ экспедиціяхъ за послдніе два года. Въ числ праздной компаніи, вкушавшей вечернюю прохладу на выгорвшей отъ солнца полян, подъ высокими тополями, нашлись люди, лично знавшіе Оленинскаго и служившіе съ нимъ вмст. Они подошли первые, а за ними потянулась и вся ватага, торопясь посмотрть на юношу, о которомъ, какъ мы скоро увидимъ, довольно много говорилось на водахъ въ послднее время.
Компанія, окружившая молодаго всадника, безъ сомннія, могла бы плнить собой всякаго любителя живописныхъ группъ. Общій характеръ ея былъ пестрый и воинственный.
Замчательнымъ въ ней могло назваться то, что въ ея числ особы гражданскаго званія, по всей вроятности никогда не нюхавшіе пороха, походили на суровыхъ и неукротимыхъ сыновъ Марса, между тмъ, какъ кое-гд мелькавшіе въ толп настоящіе кавказскіе воины имли видъ туристовъ тихихъ, скромныхъ вжливыхъ и даже застнчивыхъ. Эти послдній не носили при себ никакого оружія (между ними были щеголи, небравшіе оружія даже въ походъ), но за то гости, пріхавшіе ‘изъ Россіи’ лечиться и любоваться горами, поражали какъ своимъ грознымъ видомъ, такъ и великимъ запасомъ плохихъ шашекъ, кинжаловъ и пистолетовъ, на нихъ навшанныхъ. Неопытный поститель, конечно, не преминулъ бы принять этихъ величавыхъ путниковъ за истинныхъ героевъ Кавказа,— что, нужно признаться, имъ бы очень польстило. Въ заднихъ рядахъ группы мелькали лица двухъ скромныхъ молодыхъ медиковъ, трехъ зазжихъ игроковъ и еще нсколько чисто водяныхъ постителей, по всей вроятности даже незнавшихъ о томъ, откуда они пріхали, зачмъ проживаютъ въ станиц и отъ какихъ недуговъ пользуются щелочными ваннами.
Въ ожиданіи коня завязался общій разговоръ или скоре бесда молодого человка съ цлымъ хоромъ есентуцкихъ постителей,— бесда очень сухая со стороны Оленинскаго и очень оживленная со стороны хора. Одни гости совтовали прізжему подождать утра, говоря, что еще третьяго дня двухъ казаковъ подстрлили около брода, другіе предлагали составить партію, а кто даже и подсмивался безъ церемоніи надъ странной прихотью незнакомца пить нарзанъ посреди ночи. Но каково же было удивленіе нашего всадника, когда онъ изъ устъ людей никогда имъ невиданныхъ услыхалъ сперва темные намеки, а потомъ открытыя разглагольствованія о причин своей опасной поздки, объ отряд, изъ котораго онъ пріхалъ, о романической встрч двухъ сердецъ, разрозненныхъ на холодномъ свер и имющихъ встртиться въ виду кавказскихъ горъ, наконецъ даже о томъ, что одна особа, слывущая подъ именемъ ‘кисловодской розы’ плачетъ и тоскуетъ подъ властію ‘свирпаго восточнаго человка’! Какъ ни былъ, повидимому, добръ и молодъ Оленинскій, какъ ни утомила его верховая зда по іюньскому зною, но при здсь приведенныхъ замткахъ румянецъ выступилъ на его щекахъ и глаза разгорлись не совсмъ ласковымъ образомъ. Отвты его стали грубе, короче и онъ уже усплъ съ самонадянной смлостью молодости два раза обвести гнвнымъ взглядомъ столпившихся сплетниковъ, когда, къ счастію для него, деньщикь Барсукова явился на дорог съ стройной вороною лошадью, нсколько превышавшей своимъ ростомъ ростъ обыкновенныхъ горскихъ лошадокъ, но сходною съ ними но необыкновенно лукавому взгляду и тонкости жилистыхъ ногъ. Въ послдній разъ окинувши глазами толпу больныхъ и будто въ послдній разъ изыскивая на кого бы изъ нихъ обрушить свое справедливое негодованіе, Оленинскій не встртилъ ничего особенно непріязненнаго, или по крайней мр годнаго для придирки. Небо все темнло и темнло, будто напоминая о вред медленности, а потому нашъ молодой наздникъ, сухо поклонясь компаніи, прыгнулъ въ сдло, подобралъ поводья, и только выжидалъ Барсукова, чтобъ поблагодарить его и отправиться.
Въ эту минуту ему представился хорошій случай проучить сплетниковъ. Двое недавно прибывшихъ больныхъ, повидимому предполагавшихъ, что на Кавказ не обходится дня безъ убійствъ и нечаянныхъ нападеній, съ важнымъ видомъ спросили молодого человка объ отрядныхъ новостяхъ и наконецъ о томъ, во какому случаю сотня —скихъ казаковъ недавно прошла чрезъ станицу, направляясь къ Кисловодску?
— Неужели же вы здсь ничего но знаете? спросилъ Оленинскій съ такимъ изумленнымъ видомъ, что вс слушатели, кром военныхъ конечно, почувствовали какое-то странное сжиманіе сердца.— Увидавъ васъ толпой и съ оружіемъ, я думалъ, что вы уже…
— Что такое, что такое? раздалось со всхъ сторонъ, а нкоторые изъ больныхъ бросились заграждать дорогу всаднику, чтобъ онъ не ухалъ прочь, оставивши публику въ томительномъ ожиданіи.
— Сами увидите завтра! вскричалъ Оленинскій, ловко направляя коня вскачь, мимо церкви, къ сторон противоположныхъ воротъ станицы.
Еслибъ нашъ молодой пріятель явился раненымъ и сообщилъ о взятіи Пятигорска, о возмущеніи всхъ кабардинскихъ и карачаевскихъ племенъ, онъ навелъ бы на публику ужасъ, но не поразилъ бы ее тмъ невыразимымъ мученіемъ неизвстности, которое послдовало за его угрюмымъ, загадочнымъ восклицаніемъ. По случаю зноя, съ самаго утра доходившаго до сорока градусовъ, черезъ Есентуки во весь этотъ день не прохало ни одного человка,— обстоятельство очень обычное въ кра мало населенномъ и довольно лнивомъ, но уже подготовившее русскихъ постителей къ ожиданію чего-то необыкновеннаго. Появленіе молодаго офицера, извстнаго своей службой и довренностью начальниковъ,— одного посл заката солнца на лошади, почти загнанной, его нетерпніе, его угрюмые отвты давно уже заставляли больныхъ думать: не таится ли подъ романической исторіею нчто уже слишкомъ романическое, то есть страшное. Общее замшательство сплетниковъ еще боле усилилось вслдствіе поведенія Барсукова, не только на отрзъ отказавшагося дать какое нибудь объясненіе, но еще поспшившаго отозвать къ себ всхъ товарищей-кавказцовъ и тихо сказать имъ нсколько неслышныхъ словъ, сопровождаемыхъ самою свирпо-таинственною миною. Читатель уже догадывается, что пріятель Оленинскаго, по натур своей наклонный къ злымъ мистификаціямъ, просто попросилъ офицеровъ молчать и не выводить прізжихъ храбрецовъ изъ заблужденія по части ожидаемыхъ опасностей. Въ какія нибудь пять минутъ больные разсыпались no домамъ, сообщили своимъ семействамъ о наступленіи горцевъ на станицу, объ опасности, въ которой находятся воды, о цлыхъ толпахъ хищниковъ въ степи, даже о фантастическомъ сраженіи подъ стнами крпости Георгіевска, находящейся очень недалеко отъ станицы. Всюду зажглись огоньки, всюду заряжались ружья, каждый казакъ, отправлявшійся на часы къ воротамъ, служилъ несомнннымъ признакомъ приготовленій къ защит, всякая баба, запиравшая свои ставни, доказывала, что ‘дло заварилось не на шутку’. Прізжія дамы обмерли и принялись пилить своихъ мужей, зачмъ т вмсто водъ липецкихъ вздумали хать къ кавказскимъ. Молодежь, обрадованная случаемъ похрабриться, только усиливала общее волненіе своими мужественными выходками. Лакеи и горничныя разнесли страшную всть по казачьимъ мазанкамъ такъ успшно, что не одинъ казакъ, покачавъ головой и на первый разъ не повривъ разсказу,— черезъ минуту принимался приводить въ порядокъ свое оружіе, занятіе не бывшее лишнимъ ни въ какомъ случа. Вс увщанія коренныхъ кавказцовъ, ихъ ручательство за безопасность Есентуковъ принимались дамами за обычный долгъ вжливости, мужчинами — за признакъ обиднаго недоврія.
— Отчего вы намъ не довряете, господа! почти со слезами говорилъ одинъ больной помщикъ, Филимонъ Петровичъ, тощій и хворый до того, что могъ разсыпаться въ кусочки при первомъ выстрл.— За что вы насъ обманываете, господа! возглашалъ онъ начальнику станицы, — мы хотимъ защищаться не хуже другихъ и никакой татаринъ насъ не испугаетъ!
Другой поститель, поэтъ старыхъ временъ, тутъ же сочинилъ стихи ‘Ночное нападеніе горцевъ’, стихи, съ честью посл того напечатанные въ одномъ изъ тогдашнихъ петербургскихъ альманаховъ. Короче сказать, тревога росла съ каждой минутою. Около почтоваго домика сформировался цлый легіонъ непрошенныхъ воиновъ, вооруженныхъ лакеевъ и волонтеровъ-помщиковъ, подъ предводительствомъ тамбовскаго агронома, когда-то служившаго въ милиціи. Этотъ легіонъ шумлъ боле всхъ, предлагая свои услуги, свои совты воинскому начальству станицы. Кто трепеталъ самъ, кто поминутно бгалъ успокоивать дамъ, а кто уже начиналъ упрекать офицеровъ въ нершительности, предлагая оставить часть людей для защиты вала, а съ остальными сдлать рекогносцировку со стороны Пятигорска!
Натшившись вдоволь, Барсуковъ, вмст съ главнымъ командиромъ казаковъ, расположенныхъ на станиц, поспшилъ сдлать публик новое, торжественное увщаніе и честью своей поручиться въ общей безопасности. Но рчи его, только-что начавъ производить должный эффектъ, прекратились вслдствіе неожиданнаго, страшнаго событія. Неистовый топотъ коня раздался въ сторон кисловодской дороги,— и все собраніе, уже чуя что-то ужасное, кинулось къ тыну за рчку. При лунномъ свт, въ облак пыли, выбивая искры изъ каменистой дороги, неслась прямо къ станиц высокая лошадь безъ сдока, съ сдломъ, сбитымъ на сторону. Сторожевые казаки, во-время ухвативъ ее за поводья, вскрикнули отъ изумленія: въ ихъ рукахъ храплъ и рвался тотъ самый конь, на которомъ Оленинскій часа за два назадъ ускакалъ къ Кисловодску! Въ чушкахъ не оказывалось пистолетовъ, вся сбруя находилась въ безпорядк. Тутъ уже самъ Барсуковъ поднялъ яростный крикъ, свидтельствовавшій какъ о горячности его сердца, такъ и о привязанности къ несчастному всаднику. Оленинскій слишкомъ хорошо здилъ, чтобъ самому повалиться съ сдла, Оленинскій былъ слишкомъ зорокъ и ловокъ для того, чтобъ позволить себя живымъ стащить съ лошади. Быстрй требовалось разъяснить все дло, накрыть хищниковъ на мст, тмъ боле, что большая часть дороги шла ущеліемъ,— обстоятельство всегда облегчающее поимку злодевъ. Не прошло двухъ минутъ, какъ Барсуковъ, куда-то скрывшійся отъ глазъ, но все-таки продолжавшій кричать на всю станицу, явился у воротъ на новой лошади въ черкеск, торопливо пристегивая кинжалъ къ поясу. За Барсуковымъ хали казаки съ офицерами и рвались нкоторыя изъ больныхъ, останавливаемые своими сродниками,— что отчасти напоминало отъздъ Регула къ врагамъ-карфагенянамъ. Оказалось, какъ оно всегда водится при тревог, что многіе изъ станичныхъ жителей еще съ утра слышали выстрлы въ сторон горъ, между тмъ какъ другіе давно уже примтили цлый столбъ пыли, посреди темноты все ближе и ближе двигавшійся къ станиц. Этотъ несчастный столбъ, вроятно, поднятый прибжавшей лошадью и не ложившійся на земь по причин тишины въ воздух, могъ назваться послдней каплею, посл которой сосуду ужаса оставалось только пролиться. Старыя бабы, воины пшіе и конные, дти, ямщики, больныя дамы въ кофтахъ, повара, медики и плачущія двушки засыпали всю улицу, толкали другъ друга, въ темнот натыкались на завалинки, отдавливали ноги и хвосты собакамъ, которыя выли, лаяли и дико бросались повсюду. Самая тнь порядка исчезла въ этомъ содом. Начальство станицы, истощивъ вс мры къ успокоенію прізжихъ и зная, что серьезнаго нападенія опасаться нечего, предоставило прізжихъ храбрецовъ ихъ собственной участи. Десятокъ шалуновъ, во время этой суматохи могъ бы длать въ Есентукахъ все, что угодно и даже увезти изъ станицы всхъ наполнявшихъ ее постителей и постительницъ.
Такъ какъ читатель, по всей вроятности, очень хорошо знаетъ, что молодые и красивые юноши не за тмъ появляются въ повстяхъ и легендахъ, чтобы погибать въ конц первой главы, то мы испрашиваемъ себ дозволенія, не стсняясь потребностію эффектовъ, тотчасъ же изложить похожденія Оленинскаго въ т самыя минуты, когда друзья считали его убитымъ, или по крайней мр увлекаемымъ въ тяжкую и постыдную неволю.
Прохавъ станицу и миновавъ степную часть дороги, нашъ молодой всадникъ спокойно добрался до горнаго пути — того мста, гд начинается ущеліе и гд цлые ряды коническихъ возвышенностей то блыхъ или покрытыхъ зеленью, то темныхъ и угрюмыхъ, какъ стны старой изстрлянной крпости, начинаютъ тсниться надъ Подкумкомъ и по временамъ свшиваться надъ головой путника, изумленнаго внезапнымъ переходомъ отъ равнины къ скаламъ и утесамъ. Мало во всей Россіи мстъ боле сумрачныхъ и уныло-плнительныхъ. Весь пейзажъ выигрывалъ еще больше отъ страннаго освщенія, составленнаго изъ послднихъ отблесковъ зари, смшивающихся съ первыми лучами только-что выходившаго мсяца. Голова Оленинскаго закружилась не столько отъ быстрой зды, сколько отъ восхищенія, возбужденнаго въ немъ видомъ окрестности и отдаленныхъ кремнистыхъ горъ, таинственно выглядывавшихъ по временамъ изъ-за гряды ближайшихъ къ нему возвышенностей. Горный потокъ, шумвшій по камнямъ, далеко-далеко внизу шепталъ какую-то рчь, невнятную, но поэтическую. Какъ сонныя грзы въ лтнюю ночь, поминутно смнились меланхолическія картины окрестности справа и слва, вверху и внизу, вдоль по блой дорог, будто искрившейся во всю длину по причин своей каменистой поверхности. Десять разъ сердце молодого путника подъ вліяніемъ чудныхъ видній будто хотло выпрыгнуть изъ его груди, десять разъ слезы выступали на глаза Оленинскаго, и онъ тихо отиралъ ихъ, не зная самъ, были ли то слезы восторга, радости, унынія и горести. Въ мысляхъ его происходила завидная путаница, знакомая только людямъ, испытавшимъ вс ощущенія молодости,— и не простой, а счастливой и блистательной молодости. Оленинскій то пускалъ коня вскачь, то вдругъ его останавливалъ и халъ шагомъ, слдя глазами за каждой перемной скалистой мстности, почти желая бросить коня и сойдти на траву, смоченную росою, жадно броситься на нее и лежать въ зелени до утра, плача безъ причины, вспоминая лучшіе годы своего дтства, то вспоминалъ онъ, что на пути ему нетрудно черезъ минуту встртить врага предпріимчиваго и безпощаднаго. А вспоминая о томъ, гордо выпрямлялся грудью, касался правой рукой своего оружія и дыша горнымъ воздухомъ, такъ возбуждающимъ вс воинственные инстинкты души человческой, почти желалъ и нападенія, и бшенаго боя грудь съ грудью, и побды, и погони за уступившимъ недругомъ. На короткія минуты Оленинскій забывался совершенно: онъ не могъ сообразить, гд и въ какое время дня онъ детъ,— начало ночи казалось ему разсвтомъ и красная линія померкшей зари на запад — предвстницей солнечнаго восхода. Лошадь его захотла пить и сама, мастерски выщупывая копытами крпкое мсто, спустилась къ рчк. Своеволіе это только одно вывело нашего пріятеля изъ его оцпененія. Давши коню напиться и перемстивъ сдельные пистолеты за поясъ, онъ поднялся опять на дорогу, два раза перехалъ въ бродъ Подкумокъ — и наконецъ добрался до линіи кремнистыхъ горъ, у подножія которыхъ лпилась станица Кисловодска, будто кучка игрушечныхъ домиковъ.
До крпости и цлебнаго источника оставалось версты дв или три, длинная аллея изъ пирамидальныхъ тополей, видомъ похожихъ на кегли гигантскаго размра, обозначилась озаренная луною но дорог къ богатырскому ключу. Съ отрадой, понятною людямъ, часто бывавшимъ въ дальней дорог, посреди краевъ унылыхъ или удаленныхъ отъ Европы, Оленинскій примтилъ по сторонамъ дороги вс признаки такъ давно имъ забытой изящной и осдлой жизни. Живописные домики украшали собою скаты холмовъ, снова сдвигавшихся направо и налво, другіе дома, съ балконами, зелеными кровлями и садиками, сидли въ разсыпную на долин, пересченной во всю длину рчкою, по всему незастроенному пространству той же долины тянулся паркъ, котораго могучая растительность составляла его главную и неоцненную прелесть. Высоко надъ прямыми стволами деревьевъ, будто надъ лабиринтомъ изъ темныхъ колоннъ, сцплялась, раскидывалась и перепутывалась ихъ широколиственная зелень, будто кровля, непроницаемая ни дождемъ, ни лучами солнечными. Зеленые холмы окаймляли паркъ, замыкали долину со стороны крпости, заслоняли мсяцъ, залипавшій всю окрестность серебрянымъ свтомъ, между тмъ какъ ночной воздухъ, пресыщенный благоуханіемъ полевыхъ и садовыхъ цвтовъ, туманилъ голову, причинялъ трепетаніе сердца.
Нашъ Оленинскій, за неимніемъ многихъ качествъ, приличныхъ романическому герою, имлъ нкоторыя юношескія достоинства, въ совершенств развитыя боевой жизнью и вліяніемъ природы кавказской, такъ хорошо дйствующей на развитіе молодого человка. Во-время перенесенный отъ пустой петербургской жизни въ сферу, гд нельзя было шагу ступить безъ смлости и самостоятельности, въ край, гд столичная апатія и модное nil admirari могли только насмшить собой публику, нашъ герой не только сохранилъ всю чистоту и воспріимчивость юности, но во многихъ отношеніяхъ могъ назваться гораздо моложе своего возраста. Нигд не даютъ товарищу прозваній такихъ мткихъ и живописныхъ, какъ въ полкахъ и всякаго рода военныхъ командахъ: Оленинскаго вс сослуживцы и даже офицеры младшіе его чиномъ звали не иначе, какъ истиннымъ прапорщикомъ. Не смотря на свои чины и знаки отличія, нашъ молодой человкъ служилъ какъ бы олицетвореніемъ всмъ знакомаго и всмъ милаго типа юноши въ первомъ офицерскомъ чин, типа такъ уважаемаго великими полководцами, считая въ томъ числ нашего Суворова, всегда любившаго и лелявшаго прапорщиковъ. Оленинскій дйствительно былъ истиннымъ и вчнымъ прапорщикомъ по своей веселой храбрости, по своей моложавой наружности, по готовности влюбляться во всхъ женщинъ и по многимъ другимъ замашкамъ. Надъ нимъ много смялись, но его уже начинали цнить какъ офицера, подававшаго огромныя надежды въ будущемъ, то есть соединявшаго запасъ всмъ доступной храбрости съ распорядительностью, въ тяжелую минуту боя умвшаго сказать веселое слово солдату, полезное замчаніе товарищу, а въ случа спроса и начальнику. Въ частной жизни достоинства Оленинскаго казались мене ясными, можетъ быть, по причин его лтъ, а можетъ быть и по недостатку людей, способныхъ его понятъ какъ слдуетъ. То капризный, то способный къ перенесенію всякихъ трудовъ, то апатичный, то самонадянный, то кроткій, то вспыльчивый, то простой какъ дитя, то преданный сантиментальному пустословію, какъ худшій изъ героевъ Марлинскаго, нашъ пріятель обладалъ неоспоримымъ запасомъ поэзіи — не той, которая пишется со скрежетомъ зубовъ, печатается на мягкой бумаг и потомъ восхищаетъ институтокъ, а поэзіи, какая должна вмст съ кровью играть около сердца каждаго юноши, непораженнаго золотухой или другими зловредными болзнями. Потому всю свою жизнь Оленинскій провелъ счастливо, потому и въ ночь, описанную нами, онъ считалъ себя блаженнйшимъ изъ смертныхъ въ подсолнечной, не имя къ тому, повидимому, никакого основанія, кром южной ночи, луннаго сіянія, свжей зелени и красавца коня, игравшаго подъ сдломъ посл длиннаго перезда, какъ будто бы ему довелось всего сдлать дв или три лансады. Даже вороной конь, повидимому, оказался лишнимъ для совершеннаго счастія, потому что около самого источника, нын бьющаго посреди величавой галлереи, а въ то время просто огороженнаго нсколькими перекладинами на тумбахъ, нашъ герой спрыгнулъ на землю и, привязавъ лошадь гд-то къ дереву, опять подошлъ къ нарзану, легъ около и, зачерпнувъ искрометной влаги, выпилъ ее съ такимъ наслажденіемъ, съ какимъ мы никогда не пьемъ шампанскаго, умылъ лицо и долго потомъ, не покидая своего мста, вслушивался въ шипніе и бурчаніе ключа, пнившагося подъ его глазами.
Молодому человку стало еще веселе и отрадне. Очень не мудрено, что окрестный воздухъ, на разстояніи нсколькихъ десятковъ шаговъ напитанный живительнымъ газомъ, тому много содйствовалъ. Но если всадникъ наслаждался, конь его, но видимому, не былъ вполн доволенъ своимъ положеніемъ. Чуть Оленинскій отошелъ отъ аллеи, хитрое животное, примтивъ слабость узла, которымъ задернутъ былъ поводъ, завертлось около тополя и, потянувъ свои узы, сдлало поворотъ въ другую сторону, а на пути тихо, тихо ослабило ихъ еще боле. При четвертомъ или пятомъ круг поводъ упалъ на землю и развязался. Тогда лошадка безъ шума, какъ котъ, пробралась къ дорог и, убдившись въ успх своего коварства, взмахнула хвостомъ, радостно рванулась всмъ корпусомъ и, какъ изъ лука стрла, пустилась къ Есентукамъ, не желая ночевать нигд, кром барсуковской конюшни.
Отрадная, но никакъ не мертвая тишина царствовала по всей знаменитой долин, свидтельниц столькихъ проказъ и нжныхъ свиданій, любовныхъ ссоръ и слезъ разлуки и многихъ поэтическихъ моментовъ жизни человческой. Луна, добравшись до середины неба и наконецъ перевысивъ горы, засіяла какъ бенгальскій огонь на фейерверк, при блеск ея влво отъ Оленинскаго и высоко надъ его головой обрисовалось въ зелени тополей, ясеней и липъ большое строеніе, ярко сіяющее огнями. Слабо доносились оттуда звуки духовой музыки, между тмъ какъ по одной изъ заднихъ аллей начали мелькать блыя платьица, вроятно платья дамъ, поспшавшихъ на танцы въ собраніе. Жизнь европейская со всей своей обстановкой — жизнь, навки утратившая свое значеніе для насъ, городскихъ жителей, разомъ раскинулась передъ юношей, боле года повидавшимъ ничего кром степи, хотя и затканной цвтами, кром дикихъ горъ, хотя и покрытыхъ вчнымъ снгомъ. Прелесть всего вида необходимо увеличилась мечтою о ней, невинной мечтою, безъ которой, можетъ быть, молодые люди не умли бы находить сладости въ безчисленныхъ дарахъ, разсыпанныхъ благимъ Провидніемъ на долю юности. Оленинскій почувствовалъ, что вся усталость его покинула. Еслибъ ему дозволено было, въ своемъ походномъ наряд, явиться посреди танцующей компаніи, онъ, конечно, не сталъ бы въ углу залы съ лорнетомъ, какъ слдуетъ лицу новоприбывшему, а безтрепетно пустился бы на вс извстныя, полуизвстныя и вовсе неизвстныя ему пляски. Чмъ явственне доносились до ушей юноши раздражительные звуки такъ давно неслыханной имъ музыки, тмъ боле сердце его наполнялось той безпричинной порывистой радостью, для возбужденія которой и придумана музыка. Остановившись посреди большой аллеи, около грота, впослдствіи такъ прославленнаго геніемъ великаго кавказскаго поэта, Оленинскій почувствовалъ сильное желаніе идти вверхъ по лстниц, во что бы то ни стало, и только одно появленіе на ступеняхъ нсколькихъ дамъ въ самыхъ щеголеватыхъ нарядахъ побудило его поскоре укрыть въ чащ свою дорожную фигуру и нарядъ, способный ужаснуть веселящуюся публику.
Тихо двигаясь вверхъ по гор и прислушиваясь къ музык, то осторожно ступая по выдавшимся камнямъ, то притаптывая росистую траву, отъ которой съ каждымъ движеніемъ ноги поднималось благоуханіе сокрушенныхъ растеній, нашъ молодой человкъ пробирался все выше и выше, по крутизн нын сглаженной и пересченной дорожками, а въ то время совсмъ поросшей частыми липами, позволявшими каждому постителю водъ, не желавшему лично являться въ собраніе, наблюдать всю картину бала, стоя подъ самыми окнами строенія. Тамъ и сямъ около Оленинскаго, подъ кустами сидла, стояла и лежала публика, не имвшая охоты или права присутствовать на бал, то есть горничныя, казачки, прізжіе байбаки и наконецъ компанія мирныхъ кабардинцевъ,— племени, съ давняго времени имющаго особенное влеченіе ко всмъ проявленіямъ нашей образованной жизни. Первый взглядъ сквозь растворенныя окна по внутренность блой залы съ лампами, гирляндами цвтовъ и кружками нарядныхъ женщинъ почти ослпилъ Оленинскаго, у него сердце затрепетало и передъ глазами забгали зеленые огоньки. Бальное помщеніе, прелесть котораго состояла въ простот, безукоризненной чистот и группахъ изъ свжей зелени по угламъ, окончивалось дверями въ другую большую комнату, гд тоже бродили люди обоего пола. Всюду танцовали,— такъ много набралось постителей, вс почти дамы имли на себ блыя платья, на террас и на отлогой каменной лстниц, сбгающей черезъ всю гору къ главной алле парка, толпились постители, покинувшіе залъ для того, чтобъ налюбоваться видомъ лтней лунной ночи. Глазу, отвыкшему отъ многолюдныхъ собраній съ ихъ неизбжными пятнами и смшными сторонами, все казалось новымъ, свжимъ, улыбающимся, молодымъ и необыкновенно блистательнымъ. Усачи въ венгеркахъ, тамъ и сямъ свирпо топающіе въ мазурк, старикашки, учившіеся танцамъ во времена Вестриса и оттого отвертывавшіе всякое па со стараніемъ неописаннымъ, дамы отлично разряженныя и плохо одтыя, даже вчныя зрительницы чужого веселья,— престарлыя невсты и горбатыя гостьи, даже ряды мусульманъ, засдавшіе, подобно кумирамъ одинъ возл другого, не возбуждали въ душ Оленинскаго никакихъ признаковъ неприличной веселости. Разныя отклоненія отъ моды нисколько не тревожили человка, отвыкшаго отъ моды съ ея прихотями. Слишкомъ шумные проблески веселья не казались странными юнош, у котораго на сердц было весело. Вс женщины собранія казались Оленинскому гуріями, достойными магометова рая, воздушными пери волшебной долины, цвтками образованной Европы, доннами, за одинъ взглядъ которыхъ можно было сейчасъ пойдти на ножи и шашки…. За минуту сладкаго ощущенія, волновавшаго всю душу нашего молодого героя при вид чужого веселья, можно было отдать всю жизнь какого нибудь столичнаго нахальнаго фата, умющаго только тяготить себя и другихъ, глупо усмхаться на пирахъ — гд поэзія образованной жизни должна тшить сердце человческое, и безплоднымъ, такъ часто поддльнымъ равнодушіемъ портить себ блага юности, которыхъ періодъ такъ быстро, даже слишкомъ быстро для насъ проходитъ!
Но гд наконецъ, посреди всей толпы порхающихъ нимфъ, въ этомъ водоворот изъ блоснжныхъ платьевъ и букетовъ, яркихъ глазъ и пышныхъ волосъ, улыбающихся невстъ и гордыхъ красавицъ, находилась она, путеводная звзда юнаго странствователя по степямъ и ущельямъ, предметъ первой привязанности, товарищъ ребяческихъ игръ и предметъ рыцарскихъ помысловъ Оленинскаго? Около многихъ дамъ толпились старички и офицеры, многія блистали туалетомъ и молодостью, на многихъ жадно поглядывали даже горцы въ своихъ блыхъ шапкахъ и, поглядывая, испускали весьма забавные гортанные звуки, каждая изъ нихъ походила на прежнюю Маленькую Лиди, покинутую именно въ ту пору, когда двушки, переходя въ совершенный возрастъ, измняются и лицомъ, и ростомъ, и станомъ, но въ которой пар находилась Лиди настоящая, Лиди старыхъ годовъ, Оленинскій не могъ дать себ отчета, не смотря ни на какія усилія. Нашъ молодой другъ былъ въ той завидной пор жизни, когда человкъ, по видимому привязанный къ одной женщин, любитъ въ ней всхъ женщинъ, весь женскій полъ, или по крайней мр всю молодую и красивую часть женскаго пола. Каждая изъ молодыхъ особъ, танцующихъ въ кисловодной зал собранія, въ свою очередь казалась ему настоящей Лиди: одна обманывала его память какимъ нибудь милымъ поворотомъ посреди танца, другая сбивала его съ толка, особенно улыбнувшись своему кавалеру, волосы третьей были такъ длинны и густы, какъ у одной только женщины во всемъ свт. Оленинскому было очень пріятно и очень совстно, но временамъ ему хотлось отъ стыда заплакать. Какъ, столько лтъ грезить женщиной и не узнать ее среди толпы, проскакать нсколько верстъ съ одной мечтою въ голов и не встртить олицетворенія этой мечты, любить самымъ рыцарскимъ образомъ и даже не помнить въ лицо дамы своего сердца! Близорукій волокита, когда нибудь имвшій несчастіе явиться на балъ безъ лорнета, или почитатель модной танцовщицы, потерявшій при вход въ театръ свою зрительную трубку, одни могутъ вообразить положеніе Саши Оленинскаго. Подобно этимъ близорукимъ селадонамъ онъ смотрлъ, не зная куда смотрть, искалъ той, которую его глаза не имли силы узнать, ошибался и стыдился своихъ ошибокъ. Передъ нимъ, какъ свтлыя пятна, мелькали образы, между которыми онъ не умлъ различать любимаго образа, кипло дйствіе, смыслъ котораго былъ для него затерянъ. Со стороны своихъ сосдей-наблюдателей нечего было ждать пособія, наблюдательные посты передъ домомъ занимались татарами, глядвшими внутрь залы такъ жадно, какъ у насъ публика амфитеатра, или, по просту, райка, глядитъ на театральное сраженіе, пожаръ или ‘разрушеніе хижины’. Оленинскій уныло поникнулъ головой и въ душ самъ себя назвалъ дитятей.
Такъ прошелъ часъ и еще часъ, но кто способенъ считать часы лунной южной ночи посреди музыки, запаха розъ, увлаженныхъ росою и зрлища, напоминающаго рай Магометовъ? Только черезъ долгое время одно неожиданное обстоятельство прервало поэтическое раздумье нашего пріятеля: вправо отъ него, на дорог, ведущей къ заднему фасу собранія, послышался храпъ лошадей и звукъ оружія. Еще минута,— и шумъ усилился, смшанныя фразы и рзкій голосъ команды обозначились посреди окрестной тишины, еще минута, и Оленинскій ясно различилъ голосъ Барсукова, такъ недавно оставленнаго въ Есентукахъ, посреди полнаго бездйствія, въ ожиданіи штоса или ланскнехта.
— Скоре, говорилъ Барсуковъ, коротко и торопливо обращаясь къ казакамъ или солдатамъ: — отобрать свднія на всхъ постахъ, осмотрть траву по сторонамъ дороги, татаръ, какіе встртятся, братъ безъ оговорки. А теперь (тутъ голосъ смягчился, показывая, что Барсуковъ держалъ рчь къ кому нибудь изъ младшихъ товарищей) сдлайте дружбу, вызовите коменданта изъ залы, да не забудьте шепнуть полковнику, что кажется его офицера или убили, или увезли въ горы.
И сдлавши вс распоряженія, Антонъ Ильичъ пришелъ къ окнамъ собранія, сталъ задомъ къ Оленинскому, угрюмо взглянулъ въ залу, нетерпливо оправилъ на себ поясъ, топнулъ ногой и далъ порядочнаго толчка первому татарину, который, заглядвшись на русскихъ красавицъ, слегка задлъ его окрайной шапки.
— Кого утащили татары, Барсуковъ? спросилъ Оленинскій, будто проснувшись отъ сладкаго сна.
Трудно выразить простыми словами удивленіе, радость, выразившіеся на худомъ и какъ будто бронзовомъ лиц Барсукова при этомъ голос, при вид товарища, котораго онъ столько часовъ искалъ безъ отдыха, искрестивъ ущелье и окрестную степь, не оставя ни одного изъ заднихъ постовъ неопрошеннымъ. Произойди сказанная встрча днемъ и при свидтеляхъ, угрюмый человкъ не преминулъ бы ‘завернуться въ плащь холодности’ и даже можетъ быть просто вымстить на Оленинскомъ все безпокойство имъ причиненное, но молодые люди находились съ глазу на глазъ, и къ тому же тихая ночь такъ и наполняла всю душу нжными, любящими помыслами. Барсуковъ трижды облобызалъ молодого человка, передалъ ему всю исторію есентуцкой тревоги, почти прослезился отъ радости, а потомъ, съ веселостью подпрыгнувши, и сотворивъ самое неловкое антраша, сталъ наблюдать какое дйствіе произведется въ зал вызовомъ коменданта крпости.
— Скажи мн, Антонъ Ильичъ, сказалъ въ это время Оленинскій, стараясь придать своему голосу всевозможную холодность:— съ дороги ли я ослпъ или не туда гляжу, только я до сихъ поръ не могу различить, гд находится такъ часто упоминаемая вами…
— Превосходно! закричалъ Барсуковъ, захохотавъ во все горло.— Если ты ее не узналъ, мн-то ее почемъ узнать? Я не дамскій кавалеръ, это теб всякій скажетъ. Меня не было на водахъ, когда она сіяла въ Пятигорск, а здсь я всего первый разъ. Признавайся разомъ, ты не узналъ своего предмета?
Оленинскій могъ только съизнова поникнуть головою. Увидавъ это, Антонъ Ильичъ снова засмялся, потомъ улыбнулся еще разъ, будто придумывая какую-то злую шутку, затмъ, сдвинувъ свою косматую шапку на сторону, опустивъ пряжку пояса такъ, что шашка спустилась почти до полу, растегнулъ нижніе крючки черкески, однимъ словомъ, тотчасъ же принялъ самую разстроенную, добра не общающую наружность.
— Гляди въ окно, быстро сказалъ онъ, кончивъ приготовленія.— Гляди и въ особенности слушай. Я умю допрашивать женщинъ и двочекъ. Незнакомка намъ сама скажется.
И, не слушая увщаній пріятеля, давно знавшаго вс дурныя повадки Антона Ильича, Барсуковъ бросился въ сторону, достигнувъ террасы и побжалъ по ступенямъ большой лстницы съ ловкостью вкши или человка, сдлавшаго не одну горную экспедицію. Какъ ни былъ Оленинскій встревоженъ новою проказою Барсукова, но у него не хватало силы обернуться и остановить его, юноша чувствовалъ себя въ положеніи того римскаго мудреца, котораго поневол затащили на бой гладіаторовъ и который, разъ взглянувъ на арену, не имлъ силы свести съ нея глазъ. Сердце молодого путника забилось, какъ птичка въ клтк, и онъ опять прильнулъ къ окошку собранія.
Уже появленіе перваго посланнаго Антономъ Ильичомъ встника произвело сильное впечатлніе на публику: кадрили смшались, военные составили кружокъ, къ которому тутъ же примкнули водяные встовщики и трусы всякаго рода, дамы попятились и стали у оконъ, толпясь и замтно блдня. Барсуковъ имлъ ловкость войдти въ залу такъ, чтобы прежде всего очутиться въ кружк женщинъ. Его зловщая наружность и безпорядочный нарядъ довершили смятеніе. Не говоря ни съ кмъ, онъ пробжалъ къ окну, подъ которымъ стоялъ Оленинскій и, будто не имя силы стоять на ногахъ, кинулся на стулъ, нарочно отдавивъ об ноги близъ сидящему татарину, тутъ же отскочившему въ сторону съ крикомъ. Дамы окружили Антона Ильича и осыпали его тысячью вопросовъ.
— Кто убитъ? кого взяли черкесы? слышалось справа и слва.
— Убитъ лучшій офицеръ **го полка, сурово вымолвилъ Барсуковъ, съ видомъ отчаянія, скрестивъ на груди руки: — убитъ лучшій нашъ товарищъ Саша Оленинскій, который такъ отличался за эти годы!
Слабый и нжный крикъ раздался въ групп женщинъ. Самая стройная и ближайшая къ окну дама вскрикнула еще разъ и, помертввъ совершенно, почти безъ памяти опустилась на руки подругъ, сзади нея стоявшихъ. За этотъ крикъ и за память, въ немъ высказанную, можно было простить коварному женскому роду, достойному слезъ и смха, много бдъ, много-много сильныхъ прегршеній.
Лучшаго окончанія этой поэтической ночи Оленинскій не ждалъ и не могъ себ представить. Какъ взялъ его Барсуковъ снова подъ руку, какъ онъ его представилъ обрадованному коменданту и другимъ товарищамъ, какъ онъ наконецъ отвелъ его въ квартиру и уговорилъ лечь спать, этого всего нашъ молодой пріятель почти не чувствовалъ и не помнилъ. И долго еще посреди тишины южной ночи въ ушахъ его раздавался слабый женскій крикъ и мелькалъ образъ, но увы!— не только образъ одной испуганной особы, а всхъ кисловодскихъ дамъ, достойныхъ мусульманскаго рая.
Чтобы разсказать въ точности, къ какому разряду людей принадлежалъ Антонъ Ильичъ Барсуковъ, въ теченіе долгихъ лтъ считавшійся необходимымъ украшеніемъ и неизбжнымъ неудобствомъ водъ кавказскихъ, нужна проницательность, которой мы въ себ не находимъ. Многія качества сего господина и людей ему подобныхъ, врно схваченныя геніальнымъ поэтомъ ‘Героя нашего времени’, да сверхъ того украшенныя всей поэзіею красоты, молодости и страстной натуры, пошли на созданіе лучшаго лица во всемъ его твореніи. Съ достоврностью можно сказать, что въ Барсуков выказывалась вся дурная сторона вольной, кочующей жизни такъ же рзко, какъ хорошій ея результатъ выражался въ лиц Оленинскаго. Посреди боя и на служб Антонъ Ильичъ былъ человкомъ храбрымъ и полезнымъ. Сверхъ того, въ Барсуков очень цнились его совершенное равнодушіе передъ опасностями и мастерская способность обращаться съ горцами, къ которымъ онъ всю жизнь чувствовалъ нжнйшее влеченіе, не мшавшее ему, однако же, находить какое-то дикое, почти нечеловческое наслажденіе въ драк и кровопролитіи. Въ частной своей жизни Антонъ Ильичъ считался плохимъ товарищемъ, дурная слава вилась около его имени, какъ туманъ по болоту, и если врить всмъ сплетнямъ, безъ сомннія преувеличеннымъ, онъ былъ ничмъ инымъ, какъ главою цлой шайки игроковъ и водяныхъ авантюристовъ, повиновавшихся ему съ слпой преданностью. Къ этой клевет, безъ сомннія, подали поводъ любовь Барсукова къ азартной игр и его непремнное участіе во всхъ исторіяхъ, случавшихся между постителями минеральныхъ источниковъ. Окрестности водъ для Барсукова дйствительно могли назваться духовной родиной, обожаемымъ Эльдорадо, обтованнымъ краемъ, онъ ихъ любилъ такъ, какъ шотландецъ свои холмы, поросшіе верескомъ, или швейцарецъ берега родныхъ горныхъ озеръ. Онъ не чувствовалъ ровно ничего, глядя на снговые хребты Кавказа или цвтущія долины Закавказья, но видъ пятигорской галлереи, или кисловодскаго грота, или дубовой чащи, ведущей къ Желзноводску, наполнялъ его душу порывами чистйшаго восторга. Вовсе не любя людей, напротивъ того, съ наслажденіемъ выискивая всякую возможность испугать, осмять, одурачить ближняго, Антонъ Ильичъ долгомъ считалъ сблизиться съ каждымъ прізжимъ, для леченія россіяниномъ, съ каждымъ обитателемъ края, такъ имъ любимаго. Эта смсь общительности съ угрюмостью натуры и подала поводъ къ главнымъ обвиненіямъ на Барсукова. А между тмъ онъ игралъ честно, мало того,— вовсе не цнилъ выигрыша, и хотя его квартира къ концу курса походила на музей, набитый оружіемъ, цнными вещами и даже чужимъ платьемъ, хотя на его двор стояли выигранные экипажи и ржали тмъ же путемъ добытыя лошади, но все это богатство нисколько не тшило обладателя и безпрестанно раздавалось на вс стороны, всмъ и каждому, что, однако, нимало не способствовало популярности и доброй слав самого Барсукова.
Кажется намъ, что одною изъ главныхъ причинъ дурной жизни Антона Ильича нужно признать его безграничное самолюбіе и соединенную съ нимъ робость передъ женщинами. Страстно любя женщинъ, онъ ихъ боялся, а между тмъ желалъ быть съ ними, интересовать ихъ, имть вліяніе на ихъ дла и страсти. Еслибъ онъ употребилъ хотя десятую часть тхъ усилій, съ которыми доставалась ему всякая зловредная сплетня на то, чтобъ понравиться которой либо изъ водяныхъ постительницъ — несомннный успхъ наградилъ бы его домогательства. Еслибъ онъ на балахъ и посреди женскихъ собраній выказалъ сотую часть того злаго ума, съ которымъ придумывалъ всякую проказу для чуждой ему молодости, слава его была бы прочне и позавидне. Но вредя женщинамъ и дичась женщинъ, Барсуковъ наконецъ дошелъ до того, что началъ считать каждую водяную даму своимъ непріятелемъ и дйствительно длалъ все нужное, чтобъ ей опротивть. Еслибъ этихъ враговъ не было, воды потеряли-бъ для Барсукова всю свою прелесть, а между тмъ, чуть къ водамъ съзжалось много хорошенькихъ женщинъ, Антонъ Ильичъ не успоконвался, пока не успвалъ насолить всякой. Мягкій по душ, но циникъ по привычкамъ и убжденіямъ, онъ даже свою некрасивую наружность старался сдлать зле и некрасиве, волосы стригъ до безобразія, отпускалъ жидкія бакенбарды и безпрестанно сбривалъ ихъ, будто желая казаться вчно не бритымъ, въ одежд не соблюдалъ малйшей изысканности, такъ необходимой въ жаркомъ кра, гд человку легко опуститься. Все, что носилъ Барсуковъ, оказывалось или узкимъ или широкимъ.
На утро посл тревогъ описанной нами ночи, Александръ Алексичъ Оленинскій, только что проснувшись, лежалъ на походной кровати въ маленькомъ домик, отведенномъ ему черезъ любезность кисловодскаго начальства, въ самой середин парка, невдалек отъ дома собранія и красивой буточки, въ которой нынче выдаются билеты для входа въ купальни. Какъ ни былъ молодой путешественникъ расположенъ влюбиться (влюбленнымъ назвать его нельзя: ‘дам сердца’ имлось только четырнадцать лтъ, когда онъ игралъ съ ней въ Петербург), но вс члены его едва ворочались посл сна,— нсколько сотъ верстъ сдлалъ онъ верхомъ и вс лошади, какъ на бду, попадались тряскія. Солнце во всей своей утренней слав горло надъ Кисловодскомъ, но его палящіе лучи, едва пробираясь сквозь море зелени со всхъ сторонъ опутывающей домикъ Оленинскаго, едва-едва доходили до благо досчатаго пола. Барсуковъ сидлъ на низкомъ диванчик возл постели и говорилъ безъ умолка, потому что любилъ Оленинскаго на сколько могъ и, что главное, въ его присутствіи чувствовалъ постоянно какую-то живую эластичность духа,— обстоятельство почти необъяснимое, но крайне замтное при всхъ нашихъ дружескихъ привязанностяхъ. Съ своей стороны и молодой пріятель Антона Ильича чувствовалъ себя въ такомъ веселомъ спокойствіи, такъ расположенъ былъ къ смху и пассивному слушанію рчей, что сплетни и злыя клеветы, ежеминутно воздвигаемыя Барсуковымъ, казались ему чмъ-то въ род слушанія хорошей газеты посреди тишины сельскаго уединенія.
Рчи Барсукова, какъ предполагать можно, отличались остроуміемъ не совсмъ тонкимъ, очень изысканнымъ, во вкус стараго времени, но ихъ содержаніе вполн могло познакомить всякаго съ тогдашнимъ порядкомъ оживленной и разнообразной жизни на водахъ. Какъ нарочно, въ тотъ годъ весь Кисловодскъ едва вмщалъ въ себ прізжихъ постителей и, по словамъ Барсукова, ‘работы оказывалось не мало’. Во первыхъ, изъ Петербурга пріхалъ какой-то новый игрокъ, имвшій привычку ссориться съ каждымъ знакомымъ и хвастаться передъ незнакомыми тмъ, что онъ привезъ съ собой нсколько тысячъ серебромъ денегъ, носимыхъ на груди въ особой ладонк. Это новое лицо уже начало подвиги свои, обдувши разныхъ постителей темныхъ и небогатыхъ. Требовалось напустить на петербургца подъ видомъ неопытныхъ юношей двухъ мастеровъ дла. Левъ не гоняется за крысами, но състъ крысу, если та сама лзетъ ему въ ротъ. Пусть столичный ястребокъ помнитъ свою кавказскую экспедицію. Потомъ Голяковъ, прізжій изъ Харькова, за свою смуглую наружность и дикія тлодвиженія боле извстный подъ именемъ ‘эіопа’, слезно испрашивалъ помощи насчетъ своей любви къ нкоей Лиз Пучковой, прибывшей изъ Москвы и имющей три тысячи душъ, назначенныхъ въ приданое, что, по водяному исчисленію, составляетъ, однако, не боле какъ душъ триста. Голяковъ не имлъ никакихъ шансовъ успха, но помогать влюбленному юнош необходимо. Требуется устроить кавалькаду къ Кольцовой гор, напасть на эту кавалькаду переодвшись черкесами, дать Голякову возможность исхитить изъ боя свою очаровательницу и тмъ очаровать ея родителей. Для большой удачи предпріятія не мшало бы уговорить одного мнительнаго помщика, Филимона Петровича, постоянно говорящаго, что ему не долго остается жить на свт, дать убить себя во время боя, но переговоры о томъ еще не увнчались успхомъ, вслдствіе упорства Филимона Петровича.
— Изъ исторій, въ послднее время случившихся въ Кисловодск,— всю публику занимаетъ странное обхожденіе князя Давида Торхановскаго (тутъ Оленинскій вздрогнулъ и глаза Барсукова стали лукаве) съ своей молодой женой, всми безспорно признанной за первую красавицу настоящаго курса.— Вся странность говорилъ Антонъ Ильичъ:— можетъ быть объяснена двумя словами: Европа сочеталась съ Азіею и оттого об части свта остались въ наклад. Князь Давидъ человкъ очень забавный, хотя у него только что на глазахъ не растутъ волосы, совершенно способенъ составить счастіе двы горъ, точно такъ же, какъ княгиня съ своей стороны очень можетъ вдохновить не одного юношу, прізжаго изъ отряда. Но вступая въ бракъ, они забыли свое происхожденіе и оттого бдствуютъ. Торхановскій — турокъ по матери, горецъ по ддамъ и праддамъ, армянинъ по дядямъ и теткамъ, находясь въ Петербург на служб, влюбился тамъ въ молоденькую двушку, дочь очень бдныхъ, но крайне благородныхъ родителей, и усплъ на ней жениться ране, нежели невста и ея родители успли хорошенько обдумать вс послдствія этого брака. Впрочемъ, Лидія Антоновна по чрезвычайной своей юности свободна отъ всякаго нареканія, разсказываютъ даже, она надвала подвнечное платье три раза, сбрасывая его и умоляя родителей сжалиться надъ нею. Первые годы супруги прожили очень хорошо въ своихъ помстьяхъ около Кизляра, да впрочемъ и трудно было имъ жить несогласно, потому что князь Давидъ, полный самаго восточнаго понятія о женщинахъ, избгалъ раздоровъ, запирая свою жену въ темную комнату, оставляя ее безъ обда при малйшемъ каприз съ ея, а иногда и съ своей стороны. Противъ такихъ аргументовъ бороться очень трудно, но одна бда заключается въ томъ, что аргументы подобнаго рода не всегда возможно примнять въ общежитіи.
Здоровье молодой княгини, разстроенное климатомъ, а можетъ быть и отсутствіемъ европейскихъ ощущеній, потребовало непремннаго леченія,— и доктора присовтовали ей кавказскія воды. Тутъ-то и наступила година бдствій и всякаго потрясенія для князя Давида, давно уже успвшаго забыть все пріобртенное имъ въ столиц и умвшаго только сидть сложа ноги подъ деревомъ, куря при томъ трубку. Вниманіе постителей къ его супруг выводило его изъ терпнія, ея вызды на балы причиняли ему казни адскія, всякое ея слово, каждая усмшка своему кавалеру, питая ревность восточнаго человка, вскор довели ее до бшенства. Запирать Лидію Антоновну и оставлять ее безъ обда оказалось невозможнымъ на водахъ, гд всякая малйшая исторія длается извстною каждому, да и наконецъ сама красавица и выросла и поумнла на столько, что подобное обхожденіе едва ли съ нею возможно. Оттого бдный князь вовсе растерялся и не можетъ сдлать шага, не насмшивъ публику, которая, конечно, не упускаетъ случая поддразнивать его всми способами.
Такъ ведетъ себя Азія, но поведеніе Европы, нужно сознаться со вздохомъ, выше всякой похвалы. Наслаждаясь жизнью, такъ давно ею покинутою, m-me Лиди длаетъ все возможное, чтобъ ввести своего мужа въ эту жизнь, примирить его съ нею, успокоить его отъ тревогъ, не дать ему малйшаго повода къ подозрнію и ревности. Никто не сметъ затронуть князя Давида въ ея присутствіи,— еще недавно она такъ отдлала юношу, осмлившагося было отпустить какую-то обычную шуточку, что тотъ врно и до сихъ поръ проклинаетъ свое неразуміе. Вмсто того, чтобъ ревновать эту женщину, Торхановскій долженъ молиться за нее, какъ за свою защитницу и заступницу.
— Что ни говорите — такъ заключилъ Барсуковъ свое повствованіе:— Европа всегда будетъ лучше Азіи,— а ты, Оленинскій, во всхъ длахъ жизни будешь счастливымъ бездльникомъ.
Это послднее и вовсе неожиданное заключеніе, повидимому, не понравилось нашему молодому пріятелю.
— Скажи мн Антонъ Ильичъ, сказалъ онъ своему собесднику:— вришь ли ты, что можно любить прекрасную, замужнюю женщину какъ любимую сестру, какъ сестру души нашей?
— Вовсе не врю, возразилъ Барсуковъ смясь энтузіазму своего друга.— Сестры души! такихъ сестеръ въ родств не полагается!
— У тебя нтъ сестеръ?
— Одна есть, къ несчастію — очень старая два, весьма добродтельная, но преданная сплетнямъ до того, что я передъ ней сущій ребенокъ.
— И ты ни когда не мечталъ о наслажденіи имть милую молодую сестру — сестру хорошенькую и нуждающуюся въ нашей защит… этомъ наслажденіи, за которое можно отдать все на свт… Сестра души…
— Отстань отъ меня съ сестрой души! Сестра души — это только говорится. Это тоже, что ‘покорнйшій слуга’ въ письмахъ. Можно писаться покорнйшимъ слугою, но изъ этого не слдуетъ, чтобъ тебя попросили вычистить сапоги твоему корреспонденту!
— Барсуковъ, сказалъ Оленинскій съ ужасомъ: — я не знаю, что изъ тебя выйдетъ?
Антонъ Ильичъ былъ какъ нельзя боле доволенъ эффектомъ своихъ ироническихъ афоризмовъ.
— Слушай, Оленинскій, произнесъ онъ полу-торжественно, полу-насмшливо:— теб извстно, что я, что нибудь значу на водахъ, и что моя помощь ни въ какомъ случа не можетъ считаться ничтожною. Нынче воды никуда не годятся, съ каждымъ годомъ публика превращается въ овечекъ, надо пустить волка въ эту овчарню, хотя бы для разнообразія. Ты любишь Лиди и долженъ волочиться за нею съ полнымъ успхомъ. За успхъ я теб ручаюсь. Пока ты здсь спалъ, я уже дйствовалъ, не считая уже моихъ дйствій на бал. Я сошелся съ княземъ Давидомъ и торгую у него имніе, котораго, конечно, никогда не куплю. Я ругалъ передъ нимъ русскихъ женщинъ, а тебя выставлялъ волокитой опаснымъ и почти неодолимымъ. Благодари же. Изо всего этого выйдетъ польза и кризисъ, который разомъ подвинетъ твои дла!…
— Барсуковъ! вскричалъ молодой человкъ, не давая ему кончить рчи: — я не вижу ничего добраго въ твоей охот мшаться въ чужія дла. Бери себ разныхъ докторовъ и эфіоповъ, если они сами просятъ твоего пособія, но Бога ради, я прошу тебя какъ пріятель, не трогай ни меня, ни женщины, которою нельзя играть какъ игрушкой. Я не обманывалъ никого на свт и тебя не обману: еслибъ мн сейчасъ предложили обвнчаться на Лидіи Антоновн и на всемъ состояніи ея мужа, я испугался бы точно также, какъ еслибъ меня принуждали жениться на родной сестр. Мы съ ней росли вмст въ Малороссіи, вмст учились въ Петербург. Если мужъ ее не понимаетъ и мучитъ, я имю право честнымъ образомъ предложить свою помощь — какъ другъ ея семейства, уже нсколько разъ просившаго меня освдомиться о жизни Лидиньки. Больше ничего я не желаю и желать не стану….
— Не говори такой чепухи, всякій юнкеръ и безъ тебя ее сочинитъ. Первая любовь — то же что первое сраженіе, ты долженъ, во что бы ни стало, выйдти изъ нея побдителемъ! Моя политика…
— Да вдь я же толкомъ прошу тебя не пускать въ ходъ никакой политики. Конечно, не мн учить тебя, да и вообще я учить никого не намренъ, но въ дл, касающемся меня и лицъ близкихъ, наконецъ могу жъ я поднять голосъ. Подумай хорошенько, Антонъ Ильичъ, къ чему приведутъ тебя вс эти интриги, вс твои участія въ водяныхъ исторіяхъ, наконецъ твоя плачевная репутація между товарищами? Неужели ты не можешь спокойно гулять, лечиться, играть въ карты, не заваривая какихъ нибудь скандаловъ между публикою?…
— Въ томъ-то и дло что не могу, произнесъ Антонъ Ильичъ, и лицо его озарилось какимъ-то страннымъ вдохновеніемъ.— Я люблю всякую кашу и безпорядокъ, я хочу, чтобы водяная жизнь была такова, какою ей слдуетъ быть на водахъ. Причина этого въ моей натур. Мать моя разсказывала, что я году отъ рода иногда принимался плакать безъ причины, кричать какъ зарзанный и, взбаламутивши весь домъ, вдругъ смялся прямо подъ носъ сбжавшейся публик. Первый разъ, когда меня стали счь въ школ, я упалъ будто безъ чувствъ посл третьяго удара и имлъ терпніе лежать три часа безъ движенія, не подавая голоса и наслаждаясь ужасомъ своихъ наставниковъ. Это уже въ крови, другъ мой Саша, и потому я теб ручаюсь,— ни ты, ни Торхановскій, ни Лидія Антоновна не уйдете отъ меня, коли будете жить здсь на водахъ.
И пожавъ руку изумленному юнош, Антонъ Ильичъ вышелъ изъ домика, присоединился къ небольшому кружку гуляющей молодежи, и принялся сплетничать на Оленинскаго такъ, какъ будто бы еще вчера не былъ готовъ лзть на драку для его спасенія.
— Странный человкъ! нсколько разъ повторилъ Оленинскій, тоже собираясь идти на прогулку.
Къ сожалнію, нашъ молодой пріятель не зналъ одного обстоятельства, которое могло бы объяснить ему большую часть настоящихъ странностей Антона Ильича. Въ первый разъ увидвъ Лидію Антоновну, блдную и почти въ обморок, Барсуковъ только о ней и думалъ часть ночи. Онъ былъ сильно заинтересованъ молодой женщиною, и начало привязанности, по причин крайне испорченной натуры Антона Ильича, не могло выказаться благоразумнымъ образомъ.
Оленинскій, отпустивъ Антонъ Ильича, надлъ форменный сюртучокъ, и посл долгихъ усилій кое-какъ застегнулъ его на три пуговицы,— о застегиваніи крючковъ воротника думать было нечего,— вправивши въ одну изъ петлицъ ленточку военнаго ордена и надвъ перчатки, дополнилъ парадный кавказскій нарядъ, маленькою блою фуражкою и направилъ было свои стопы вдоль по главной алле парка, къ источнику, не вдалек отъ котораго находился домъ, занимаемый княземъ и княгинею Торхановскими. На порог онъ вспомнилъ что позабылъ надть эполеты, часть наряда, безъ которой невозможно длать перваго визита на водахъ. Вслдствіе того эполеты были навязаны, но зато сюртукъ ршительно не позволялъ застегивать себя съизнова — къ счастію, подъ сюртукомъ имлся черный жилетъ, вида совершенно благоприличнаго. Покончивши вс приготовленія, молодой человкъ прошелъ между рядами гуляющей публики, раскланялся съ товарищами и тутъ же былъ признанъ за самаго безукоризненнаго льва крпости Кисловодской.
Домикъ Торхановскихъ, выстроенный со вкусомъ и комфортомъ, стоялъ на обрыв холма, посреди маленькаго сада, отдленнаго ршоткою отъ парка и другихъ сосднихъ садиковъ, прямо подъ нижній балконъ строенія подходили верхушки огромныхъ тополей, разросшихся въ лощин, и подходили такъ близко, что иной диллетантъ эквилибристики могъ ступить на нихъ и, перебираясь съ верхушки на верхушку, совершить воздушное путешествіе надъ ручьями, шумвшими у подножія обрыва. Пройдя рядъ просторныхъ комнатъ, устланныхъ коврами, увшанныхъ азіатскими тканями и оружіемъ, Оленинскій не встртилъ ни души, по крайней мр ни души европейской, ибо два грузинскихъ мальчика, сидвшіе въ передней, при вид незнакомца только выпучили глаза и убжали, сами не зная куда. Наконецъ уже около самого балкона встртила гостя высокая и немного курносая горничная, безъ церемоніи оглядвшая его съ ногъ до головы и спросившая очень грубымъ тономъ: ‘а какъ про васъ сказать-то?’
— Оленинскій, Александръ Алексевичъ, отвчалъ гость, всматриваясь въ субретку и стараясь что-то припомнить. Нужно было видть, что сдлалось съ двушкой при этихъ трехъ словахъ, она будто переродилась, сердитое и недовольное лицо ея засіяло радостью, она кинулась цаловать руки молодого человка, называя его молодымъ бариномъ, Сашенькой, землякомъ и красавчикомъ.
— Наташа! вскричалъ Оленинскій, вспомнивъ любимую горничную Лиди, маленькую хохлачку, жившую при ней съ перваго дтства.
Только одни люди, имвшіе счастіе испытать и видть безграничную преданность служителей, и особенно женщинъ малороссійскаго происхожденія, могутъ представить себ восторгъ двушки и чувство, съ которымъ Оленинскій отвчалъ на ея привтствія, съ той минуты, какъ молодой человкъ узналъ ее и назвалъ по имени, Наташа будто помшалась. Два татарина изъ прислуги князя, прибжавшіе на шумъ, тутъ же были названы пугалами и отправлены къ барын, вслдъ за тмъ собралась бжать и сама Наташа, но не имя силъ оторваться отъ человка, напомнившаго ей ‘отчизну’ и лучшіе годы, вернулась снова и принялась засыпать Оленинскаго тысячью вопросовъ. Ничто не ускользнуло отъ ея вниманія — какъ старуха мать, она любовалась ростомъ молодого человка, его усами, его орденскою ленточкою, припомнила и село Гарное и маленькую лошадь, на которой прежде здилъ верхомъ Сашенька. Языкъ человческій въ продолженіе часу не выболталъ бы половину того, что натрещала Наташа въ какіе нибудь пять минутъ времени. Мало того, когда черезъ пять минутъ въ комнату вбжала сама хозяйка и безъ церемоніи бросилась на шею къ Оленинскому, плача и тоже болтая за троихъ, горничная не оставила комнаты и только немного поутихла, все-таки отъ времени до времени вмшиваясь въ разговоры.
О томъ, что было говорено тремя земляками въ теченіе первой четверти часа свиданія, исторія умалчиваетъ весьма разумно, съ достоврностью можно сказать, однако же, что шума, и всякой возни произошло не мало. Есть у многихъ людей свой мстный акцентъ не въ одномъ язык, но во всемъ нрав, между людьми долго жившими въ Украйн, этотъ милый оттнокъ никогда не изглаживается. Когда наше тріо опомнилось и почувствовало необходимость водворить нкоторый порядокъ въ своихъ рчахъ, въ гостиной уже имлось новое, четвертое лицо, никмъ не замченное,— или скоре но лицо, а облако дыма, въ центр котораго слышалось храпніе, сопровождавшееся загадочнымъ явленіемъ въ вид огненнаго фонтана. Оленинскій закашлялся и вздрогнулъ, но потомъ внимательне вглядвшись въ облако, показавшееся ему было началомъ пожара, узрлъ въ немъ нчто похожее на фигуру человка и улыбающагося человка. Князь Торхановскій, супругъ Лидіи Антоновны, сидя на диван, курилъ трубку, и курилъ ее съ усердіемъ, достойнымъ лучшаго занятія. Весело улыбнувшись, молодая хозяйка подвела къ нему Оленинскаго, съ самой привлекательной рекомендаціей.
— Не надо рекомендовать, Лида! дружески сказалъ князь, простирая свою мохнатую и могучею длань молодому человку: — вс на Кавказ знаютъ Оленинскаго (князь иногда ошибался въ язык, не помнилъ фамилій и даже свою жену называлъ Лида или Лида Антоновна) Оленинскій храбрый человкъ. Простите меня,— тутъ онъ обратился къ гостю: — я человкъ восточной, простой, церемоніи не люблю.
— Я стоялъ въ вашихъ областяхъ князь,— много про васъ слышалъ и любовался садами, сказалъ Оленинскій не ожидавшій такого ласковаго пріема.
— Что сады?— сады хороши. А вотъ прізжайте ко мн въ К**, тамъ сады увидите. Виноградъ — какъ яблоки. Эй, Павли! подай сюда еще трубку. Садитесь, дорогой гость. Чмъ угощать дорогого гостя, Лида? Поди сюда Лида, сядь. Ты вся раскраснлась, а вдь докторъ меня ругать будетъ!… Смотрите, какая у меня жена хорошая! Тутъ хозяинъ, весело смясь, звонко поцаловалъ свою сожительницу.
Медики, опытные въ леченіи женскихъ недуговъ, и вообще вс наблюдательныя особы, имвшія случай наблюдать за постителями разныхъ водяныхъ курсовъ,— безъ сомннія знаютъ какой трогательный оттнокъ получаютъ лица молодыхъ женщинъ или двицъ, когда, подъ вліяніемъ воздуха или удачнаго лечснія ихъ, Физическія силы только-что начинаютъ возстановляться. По правильнымъ чертамъ лица и стройности, Лидія Антоновна считалась красавицей съ дтскаго возраста, но къ кавказскимъ водамъ она прибыла исхудалою, блдною и изнуренною. Горный ли воздухъ, европейская ли жизнь, источники ли, поведеніе ли князя, имвшаго не одно долгое совщаніе съ ея докторомъ — были причиною улучшенія въ здоровья Лиди, этого мы ршать не беремся,— но знаемъ только, что княгиня на вторую недлю курса разцвла и поразила собой всю публику. Какое-то особенно умное, твердое и вмст съ тмъ ласковое выраженіе лица Лидіи Антоновны общало въ ней со временемъ женщину истинно дльную, характерную и способную имть великое вліяніе на людей,— но въ настоящее время, по случаю молодости хозяйки и по случаю ея уединенной жизни, это много-общающее лицо затемнялось, то выраженіемъ нкоторой наивности, то какимъ-то тягостнымъ взглядомъ, сходнымъ со взглядомъ испуганнаго дитяти. Барсуковъ, назвавшій супруговъ Торхановскихъ по имени двухъ частей свта, оказалъ великое умнье давать прозвища: смуглый, сановитый, мохнатый Давидъ со своей трубкой могъ служить олицетвореніемъ Азіи — между тмъ какъ жена его, изящная, стройная, блдная какъ вс женщины съ очень пышными волосами, задумчивая и таинственно-неопредленная въ своихъ самыхъ кокетливыхъ манерахъ, какъ нельзя лучше изображала Европу, край, Богомъ назначенный для владычества надъ всмъ свтомъ, для образованія и преобразованія всхъ остальныхъ частей земнаго шара.
Само собой разумется, Оленинскій, сидя передъ подругою своего дтства и выслушивая простодушныя, но очевидно изъ сердца выходящія любезности ея сожителя, не помышлялъ ни о Барсуков, ни о его сравненіяхъ. Князь приказалъ подать завтракъ самаго страннаго состава, съ вареньемъ и какой-то прозрачной пастилой наипротивнйшаго вкуса, съ шешлыкомъ и тремя сортами кахетинскаго, не считая винъ европейскихъ и шампанскаго пополамъ съ нардзаномъ.
Наташа, въ свою очередь, сбгала на кухню и побывъ тамъ самое короткое время, вернулась съ запасомъ только-что изготовленныхъ ею жирныхъ яствъ, напоминающихъ собою благословенную Украйну.— Въ Кисловодск нельзя не имть аппетита и нашъ молодой пріятель выказалъ себя въ этомъ отношеніи съ блистательнйшей стороны, отказавшись только отъ пастилы и другого сладкаго ингредіента въ вид варенья, тянувшаго съ ложки длинными нитями.
— Оно протянется хоть чрезъ дв такія комнаты, замтилъ по этому случаю князь, самъ уписывавшій за троихъ.
За кушаньемъ послдовали тосты въ честь каждаго изъ присутствовавшихъ, за ‘Лиду’ князь Давидъ заставилъ Оленинскаго выпить три раза.
— Эхъ! Алексй Александрычъ! (Оленинскаго звали Александръ Алексичъ) возгласилъ Торхановскій, откупоривая завтную бутылку кахетинскаго: — что Кисловодскъ? что воды? бросьте все это, какъ простой человкъ вамъ говорю. Вотъ у васъ прошлый годъ была лихорадка — Лида тревожилась и я тревожился. Позжайте-ка съ нами отсюда въ мое имніе, полно вамъ по горамъ таскаться. Тамъ нтъ горъ, степь ровная, ровная, что моя ладонь. Здсь какая степь, какой здсь виноградъ? Какое здсь кахетинское? вотъ въ бутылк привезли, что бутылка? У меня въ погребу стоятъ кружки изъ глины, въ каждой троимъ выкупаться можно. Въ погребу такъ и будемъ сидть посл обда, когда жарко. демте вмст, не правда ли? а соскучитесь, такъ подемте по моей родин — везд погреба, везд угощеніе, везд охота, да такая охота? по пяти сотъ человкъ вызжаетъ. И Лида будетъ повеселе, и я съ вами вспомню петербургское житье. Михака, давай трубку!
— И про этого милйшаго добряка мн говорили чортъ знаетъ что такое! подумалъ Оленинскій, отклоняя предложенія князя самымъ ласковымъ образомъ Лидія Антоновна сама будто удивлялась любезности мужа. Одна Наташа выразила на своемъ лице нчто хитрое и суровое, будто говоря: ‘знаю я тебя, желтоглазый!’
— Вамъ про меня много худаго говорили, весело продолжалъ князь, очень ловко поцаловавъ руку, поданную ему женою:— а родителямъ Лиды про меня много писали. Что хитрить, я человкъ простой, восточный. Я позаржавлъ, знаете, въ своихъ имніяхъ, и жен было одной скучно. Что же длать? нужно было порядокъ устроить. А теперь, Богъ дастъ, Лида поправится, подемъ въ Россію, поживемъ и въ Петербург, да не хотите ли кстати съ нами и въ Петербургъ хать?… Однако, что же вы не пьете, съ нардзаномъ выпейте, одно только есть хорошое здсь, что эта вода, только у меня отъ ней много крови прибываетъ. Вотъ братъ мой Койхосро скоро прідетъ нардзанъ пить, я васъ познакомлю. Вотъ это человкъ — это братъ! а то здсь и людей нтъ вовсе, и вино негодное!
— Если кто при мн осмлится тронуть этого добраго, гостепріимнаго чудака, подумалъ Оленинскій, и взявъ фуражку, поцаловалъ руку хозяйки.
— Князь Давидъ! сказала Лидія Антоновна трогая мужа, который будто задремалъ посреди дымнаго облака.— Ай, другъ мой, ты мн все платье засыпалъ искрами.
— Это я спускаю фейверокъ для гостя, смясь сказалъ князь, пустивъ новый огненный фонтанъ на всю комнату.
Вс засмялись и нельзя было не смяться, ибо хотя шутки Торхановскаго и не были очень милы, но его веселый, добродушный хохотъ поневол увлекалъ собой всякаго.
— Да куда вы торопитесь? сказалъ Давидъ, прекративъ фейерверкъ и взявши гостя за руку.— Ужь это ни на что не похоже, это значитъ обижать Лиду…
— Я еще не былъ у коменданта благодарить его за помщеніе, отвтилъ Оленинскій.— Вечеромъ увидимся въ собраніи.
— Въ собраніи! закричалъ князь Давидъ, снова захохотавши.— Знаю я, зачмъ вы придете въ собраніе, волокита этакой! Ну, душа моя, Лида, съ Оленинскимъ надо держать ухо востро, смотри, чтобъ онъ за тобой волочился, какъ слдуетъ, онъ здсь первый, всхъ дамъ ему увезти тоже, что намъ трубку выкурить. Держи его въ рукахъ, Лида, это я теб скажу шайтанъ, какъ говорятъ татары! Такъ прощай же, дорогой гость.
И Торхановскій самъ вывелъ Оленинскаго въ садъ, пожалъ ему об руки и даже указалъ, по которой тропинк удобне будетъ спуститься къ сторон парка.
— Извольте посл этого слушать кавказскихъ сплетниковъ, думалъ нашъ молодой человкъ, осторожно спускаясь съ почти перпендикулярнаго обрыва: — извольте составлять понятіе о людяхъ, не видавши ихъ съ глазу на глазъ! Конечно, Лиди могла подождавши немного составить партію пощеголевате, взять мужа вертляве, ловче, можетъ быть умне князя, но разв мы любимъ людей за голову, а не за сердце? Разв лучшіе товарищи моего сердца — Талейраны или столичные львы? Можетъ быть Торхановскій и ревнивъ и грубоватъ даже, можетъ быть онъ иногда огорчаетъ жену, да все это не долго протянется. Ей двадцать, даже, можетъ быть, девятнадцать лтъ, она еще не уметъ взять власти надъ мужемъ, пройдетъ годъ и она будетъ полной царицей. По ея лицу это видно, такія женщины не играютъ вторыхъ ролей. Еще годъ, она сама устроится, да и мужа передлаетъ по своему. И даже мн будетъ жаль этого. Князь Давидъ такъ милъ и добръ въ своей національной кож! Любопытно было бы узнать, однако, отчего Лиди больна и повременамъ глядитъ такими тревожными глазами?…
Еслибъ Оленинскій могъ присутствовать въ это самое время при разговор, произошедшемъ въ гостиной князя посл его ухода, на свой послдній вопросъ онъ получилъ бы отвтъ довольно обстоятельный. Вернувшись изъ сада къ жен, Давидъ принялъ трубку изъ рукъ Павли, при этомъ случа давши сильный толчокъ своему восточному прислужнику. Черты Торхановскаго измнились, брови его нахмурились, онъ подошелъ къ жен, взялъ ее за руку, посадилъ ее на диванъ, началъ говорить что-то, но слова его сдлались невнятными.
— Что съ тобой, Давидъ? спросила Лидія Антоновна, снова принявъ то тревожное выраженіе, такъ недавно озадачивавшее Оленинскаго.
— Да, сказалъ Торхановскій немного внятне прежняго: — что съ тобой? Со мной ничего, а съ тобой что?… Лида рада гостю, Лида любитъ холостыхъ офицеровъ!
Едва былъ высказанъ этотъ первый, незаслуженный упрекъ, выраженіе прежняго спокойствія, прежней европейской твердости тихо вернулось къ чертамъ молодой женщины. Съ тактикой, заслуживающей похвалы, она не позволила мужу разлиться въ восклицаніяхъ и начала говорить первая.
— Давидъ, сказала Лиди: — я уступала теб, гд можно, успокоивала тебя, гд только имла къ тому средство. Неужели ты не разглядлъ и не понялъ какого рода дружба между мной и Оленинскимъ?
— Знаемъ мы эту дружбу! вскричалъ Торхановскій и снова замолчалъ, потому что Лиди снова заговорила.
— Ты долженъ мн врить и будешь мн врить, тихо произнесла молодая женщина:— какихъ доказательствъ теб надобно?
— Какихъ? снова вскричалъ князь Давидъ: — какихъ? ты смешь спрашивать, ты хочешь плясать на моей голов…. ты…
— Это грубо и невжливо! перебила его Лиди, сдлавъ надъ собой усиліе.
Князь потупился и кровь бросилась ему въ голову. Супруги нсколько секундъ просидли молча.
— Лида! сказалъ Торхановскій, цалуя у жены руку и въ то же время топнувъ ногою:— скажи мн, ты не будешь говорить съ этимъ мальчишкой, не станешь пускать его сюда тайкомъ отъ меня, потому что при мн, пока я живъ, онъ не переступитъ порога въ мой домъ, хотя я говорилъ съ нимъ, хотя я пилъ съ нимъ вмст….
И схвативъ стаканъ, еще до половины наполненный шампанскимъ, князь Давидъ бросилъ его объ полъ, обливши и себя и жену сладкою влагой.
— Лида! чтожь ты не говоришь! чтожь ты не отвчаешь, снова вскричалъ восточный человкъ, на этотъ разъ отдаваясь всмъ порывамъ восточнаго гнва.— Ты не будешь видть его, Лида?
Молодая женщина сидла и думала. На минуту ея прежній, твердый взглядъ встртился со взглядомъ мужа, и Давидъ снова потупился.
— Этого нельзя! наконецъ сказала Лидія Антоновна.
— Я убью его, Лида!
— Это пустяки, князь Давидъ.
Будто чмъ-то подтолкнутый, Торхановскій вскочилъ съ дивана и сталъ бгать по комнат, не глядя на жену, опрокидывая стулья и посуду, произнося очень грубыя восклицанія. Воспользовавшись минутой отдыха, Лидія Антоновна прилегла на шелковую подушку, немного поблднвши, потомъ закрыла глаза, тотчасъ же раскрыла ихъ снова, и осторожно перевела духъ.
— Князь Давидъ, сказала она снова.
Торхановскій, занятый топтаніемъ двухъ талеровъ, не отвчалъ ни слова.
— Князь Давидъ, сядьте здсь, тверже прежняго сказала Лида.
Супругъ слъ и началъ безсвязную рчь о томъ, что онъ восточный и простой человкъ, что жена знала его характеръ, выходя за него замужъ, что онъ въ прав бситься, и такъ дале.
— Князь Давидъ, сказала Лида: — я обдумала все дло.
Потокъ мужнина краснорчія перервался. Тревожное выраженіе лица перешло къ нему. Лиди переждала пароксизмъ и переждала его очень благополучно, но чувствовала, что не можетъ вполн переломить мужниной ревности. Какъ женщина и молодая женщина, она была тверже на словахъ, чмъ въ душ. У Лиди, по прекрасному французскому выраженію, было еще много молока около сердца.
— Ты можешь не принимать Оленинскаго, снова начала княгиня: — но не давай самъ приказанія людямъ, я выберу предлогъ сама.
— А! могъ только произнести Торхановскій.
— Черезъ недлю я перестану видться и говорить съ Оленинскимъ, если это тебя мучитъ…
— Мало ли, что можетъ случиться въ недлю, Лида! умоляющимъ голосомъ произнесъ князь, стараясь разсмяться и потянувшись губами къ щек хозяйки.
— Постой, князь Давидъ, перебила его Лиди, уклоняясь отъ выраженія нжности.— Я должна съ тобой объясниться серьзно. Времени я у тебя прошу не для себя, а для законовъ приличія. Мы живемъ не въ деревн, а на водахъ, гд всякое слово извстно, гд нельзя шумть и ссориться безъ причины. Въ эту недлю я берусь отклонить бесды Оленинскаго, мало по малу отдалить его…
— И ты не скажешь ему ничего про меня, ты не будешь просить его писать къ твоимъ роднымъ въ Петербургъ, чтобъ они тебя взяли.
— За кого ты меня принимаешь, князь Давидъ, сказала Лида съ неудовольствіемъ, все боле и боле поддаваясь той тоск, которую лучшіе и опытнйшіе бойцы чувствуютъ иногда въ пылу борьбы не по силамъ.
— Однако, слушай еще, продолжала она.— Я требую, чтобъ ты въ эту недлю не сдлалъ ничего неприличнаго. Ты можешь слдить за нами сколько угодно. Ты можешь притвориться больнымъ и я стану рже бывать на прогулкахъ. Только помни, при малйшемъ спор, при малйшемъ признак недоврія…
Но тутъ уже краснорчіе молодой женщины, краснорчіе стоившее ей столькихъ тяжкихъ усилій, начало пропадать понапрасну. Успокоенный на главныхъ пунктахъ, обрадованный побдою (а побды въ этомъ род ужъ давно сдлались рдкими), князь Торхановскій бросился шутить, пть, обнимать жену, закурилъ трубку и не успвши ее выкурить, не выпуская чубука изо рта, веллъ подать себ еще другую. Вслдъ за тмъ онъ выпилъ за здоровье жены остатки шампанскаго изъ уцлвшей бутылки и сталъ подбираться къ ея уголку, все ближе и ближе.
— Виноватъ ли я, Лида, началъ онъ, но тутъ любезности вспыльчиваго чудака положенъ былъ предлъ весьма безотрадный.
Лидія Антоновна, приложивъ руки къ обоимъ вискамъ, почувствовала, что у ней жилки на вискахъ бьются изо всей силы. И точно, молодая женщина изнурилась выше мры. Подавъ руку князю Давиду и испугавъ его своей блдностью, она кликнула Наташу, и, опираясь на нее, тихо ушла въ свою комнату.
Преданная хохлачка, укладывая Лиди на постель и подкладывая нудушки подъ голову барыни, не могла удержаться отъ довольно рзкаго восклицанія.
— Опять разгулялась желтоглазая сатана! вскричала она нсколько разъ съ разными другими украинскими добавленіями.
Лидія Антоновна такъ ослабла, что въ первый разъ даже не имла силы остановить рзкихъ импровизацій горничной. Докторъ, явившійся къ княгин подъ вечеръ, необинуясь приписалъ ея слабость дйствію разбавленнаго нардзана и, вернувшись домой, поспшилъ внести это заключеніе въ свой журналъ о дйствіи кавказскихъ источниковъ.
Гулянье прошло безъ Лидіи Антоновны и танцы въ собраніи не украшались присутствіемъ кисловодской розы, одинъ только князь Давидъ встртилъ Оленинскаго въ главной алле, пожалъ ему об руки и со вздохомъ сообщилъ о плохомъ здоровьи своей супруги. Молодой человкъ счелъ себя обязаннымъ сдлать новый визитъ на слдующее утро, но его не приняли — княгиня спала, а князь купался. Наташа сообщила, однакоже, что барыня поправилась и непремнно будетъ на бал къ вечеру. Совершенно успокоенный на счетъ Лиди, Александръ Алексичъ все утро употребилъ на визиты и новыя знакомства.
Вс дамы, съ которыми нашъ молодой пріятель танцовалъ въ прошлую ночь, были удостоены посщеніемъ, а сослуживецъ вызвавшійся быть для Оленинскаго посредникомъ при знакомствахъ, даже выбился изъ силъ, водя его по горамъ и обрывамъ, въ домики, занятыя постительницами. Въ двнадцать часовъ нашъ пріятель бесдовалъ съ невстами, прибывшими въ Кисловодскъ изъ Архангельска, въ четверть перваго, его повели къ дам въ синихъ очкахъ, пріхавшей изъ Одессы, еще черезъ десять минутъ, онъ сидлъ въ гостиной бловласой курляндской баронессы, потомъ отправился къ супруг сибирскаго золотопромышленника, отобдалъ же въ семейств саратовскаго агронома, имвшаго семь дочерей, и по сказанію сплетниковъ, семь сотъ тысячъ кодоваго дохода. Даже посл обда, Оленинскій нашелъ случай завернуть къ московской дам писательниц, Анн Егоровн Крутильниковой, курившей турецкій табакъ изъ кальяна и очень хорошо говорившей о томъ, что женщина есть высшій организмъ, не всегда доступный пониманію мущнны, говорившей такъ хорошо, что ея рчи можно было записывать и тутъ же отсылать въ альманахи. Оленинскій, поглядвъ на новую Коринну съ нкоторымъ благоговніемъ, далъ себ слово почаще наслаждаться ея бесдами. Везд молодого человка полюбили, везд подшучивали надъ его старой дружбой къ Лиді Антоновн Торхановской, а Александръ Алексичь, повсюду встрчая одни и тже намеки, сталъ принимать ихъ за нчто должное и неизбжное, хотя отчасти странное.
Передъ закатомъ солнца хоръ полковой музыки сталъ въ главной алле, около грота и паркъ началъ наполняться народомъ. Прежде всего показались мущины, только что принявшіе вечернюю ванну, ихъ можно было узнать по посинвшимъ носамъ и одышк, временному слдствію купанья. Не смотря на синій колоритъ носовъ, лица оживлялись веселіемъ, а шутки и болтовня раздавались повсюду. Филимонъ Петровичъ, только что прибывшій изъ Есентуковъ, прыгнувшій въ нардзанъ и съ дикимъ воплемъ выпрыгнувшій даже изъ галлереи не только-что изъ бассейна — служилъ предметомъ добродушныхъ шутокъ. Оленинскій тутъ же подружился съ Филимонъ Петровичемъ,— отъ него же перешелъ къ Эфіопу то есть Голякову, умвшему высиживать въ нардзан до трехъ минутъ…. ‘То-то — замтилъ по этому случаю Барсуковъ — я слышалъ отчаянный ревъ въ сосдней ванн — и точно, ревъ длился три минуты, ровно три’. И съ Эфіопомъ Оленинскій сошелся какъ нельзя лучше, но, услышавъ извстіе о хладнокровномъ лейтенант, высидвшемъ въ богатырской вод четверть часа, въ глубокомъ молчаніи,— счелъ долгомъ представиться и этому безстрашному. Во время бесды, въ сторон купаленъ раздался вопль ‘грабятъ, ржутъ!’ — вся компанія побжала туда и съ хохотомъ вытащила изъ воды толстаго помщика почти погибавшаго отъ холода….
Между тмъ къ музык прибыли дамы и пербургскіе гости, имющіе привычку всегда и всюду опаздывать. Но въ Кисловодск и дамы и петербургскіе постители ведутъ себя живе обыкновеннаго. Не зачмъ было устроинать кадрили, пріискивать себ визави, убждать молодежь — танцы сами составились подъ наблюденіемъ веселаго стараго плясуна, называвшагося полковникомъ Эльбрусомъ по случаю своей совершенно сдой головы. Почтенный Эльбрусъ всюду возилъ съ собой по Кавказу особенный коверъ для танцевъ, коверъ этотъ разослали на песчаной дорожк и началось отплясыванье, на которое и смотрть было радостно, особенно издали. Танцовали между прочимъ лица лтъ съ пятнадцать какъ никогда не танцовавшіе. Филимонъ Петровичъ, тому три дня какъ полагавшій, что для него все въ жизни кончено, переплеталъ своими тонкими ногами, улыбался немного мрачною улыбкою, на подобіе улыбокъ нмецкаго танцмейстера, и даже молодецки закладывалъ руки въ карманы. Даже московская писательница, давно уже предпочитавшая танцамъ психологическіе споры, украшаемые бездной ученыхъ выраженій провальсировала съ Оленинскимъ и чуть не уронила нашего пріятеля. ‘Должно быть я въ отряд разучился вальсировать’ простодушно замтилъ Александръ Алексевичъ, отъ души готовый обвинять самого себя за чужую неловкость.
Солнце сло и заря начала померкать съ обычною быстротою, въ этотъ плнительный часъ посреди расплясавшейся публики появилась Лидія Антоновна, въ лтнемъ нжно-палевомъ плать и соломенной шляпк. Тихій, лестный ропотъ привтствовалъ ея прибытіе, за новой гостьсю двигался князь Давидъ, въ щегольскомъ сюртучк и съ бадинкой въ рукахъ, галстухъ его былъ такъ туго повязанъ, что, по выраженію Барсукова, наводилъ зрителя на мысль о самоубійцахъ. Злоязычная Анна Крутильникова тутъ же замтила что рукамъ Торхановскаго хорошая дубина приличне всякой тросточки,— но ея замчаніе пропало напрасно. Оленинскій, покинувъ усладительную бесду московской дамы направился къ супругамъ. Князь Давидъ весь сіялъ добродушіемъ, веселостью и любезностью. Онъ будто зналъ, что вс постители Кисловодска въ эту минуту глядятъ на него, Лиди и Оленинскаго съ напряженнымъ вниманіемъ. Помстившись между женою и другомъ ея дтства, восточный человкъ взялъ ихъ руки, соединилъ ихъ руки такъ, какъ это длается при заключеніи водевилей, передланныхъ съ французскаго, поставилъ красивую парочку на коверъ посреди танцующихъ, и сказавши нсколько любезныхъ словъ, отошелъ къ сторон грота, будто говоря публик: ‘злитесь, завидуйте, сплетничайте, а я все таки буду сидть спокойно и курить трубку’. Трубку дйствительно подали и князь Давидъ, подобно Зевесу, поспшилъ скрыться въ двойномъ облак.
И Оленинскій и Лидія Антоновна явились на балъ, имя въ своихъ головахъ нчто въ род опредленнаго плана. Княгиня хотла откровенно передать Александру Алексичу свое положеніе, ознакомить его съ характеромъ князя, развить передъ нимъ исторію долгой своей борьбы за себя и мужа, а наконецъ просить молодого человка быть съ нею какъ можно холодне и осторожне. Въ свою очередь Оленинскій собирался не только допросить Лиди о причин слуховъ такъ невыгодныхъ для ея сожителя, но даже требовать отъ нея, во имя старой семейной пріязни, подробныхъ свдній о томъ, счастлива ли она въ супружеств. Онъ приготовлялся, пересказавши всю тревогу ея родителей въ Петербург, умолять ее о прекращеніи тягостной неизвстности изустной или письменной исповдью. Въ танцахъ обо всемъ этомъ говорить было неудобно, тмъ боле что Лидія Антоновна танцевала съ величайшимъ удовольствіемъ, кружилась и вертлась какъ уздная барышня, отпущенная на балъ посл долгаго заточенія. Въ счастливыя минуты, проведенныя на ковр стараго Эльбруса, молодая женщина не могла скучать, не тогда говорить о дл. Она была первою, и знала объ этомъ, и невинно наслаждалась своимъ успхомъ. Все тшило ея отъ природы живую натуру — и взгляды поклонниковъ, и любопытство старыхъ дамъ и подражанія ея наряду, ея манер, ея прическ, весьма замтны въ кругу молодыхъ женщинъ. Большая часть двицъ при танцахъ слегка выгибались тломъ назадъ, какъ это длала Лиди, молодыя дамы, свжія и краснощокія, пытались перенять ея неровную походку, причина которой заключалась въ слабости сложенія,— одна щеголиха сама испортила себ шляпку, стараясь придать ей фасонъ, которымъ щеголяла ея счастливая соперница. Все это были торжества завидныя и понятныя, торжества, отъ которыхъ очень сильно бьется женское сердце.
Между тмъ стемнло такъ, что два кавалера посреди сумрака крпко стукнулись лбами, и даже поссорились. Продолжать танцы на воздух было невозможно, а потому Оленинскій, сдавши Лиди князю на руки, побжалъ, съ компаніей молодежи, вверхъ по гор, для очищенія залы собранія и размщенія музыкантовъ на хорахъ. За счастливымъ юношей, съ тою же цлью побжала ватага услужливыхъ гостей, изъ того разряда услужливыхъ лицъ, которые радостно хлопочутъ для общей пользы, облегчая трудъ лакеевъ и буфетчиковъ. Пробравшись въ одну изъ боковыхъ комнатъ, нашъ пріятель наткнулся на рядъ сценъ, часто повторявшихся на водахъ въ то время, когда азартныя игры не были еще запрещены предусмотрительнымъ правительствомъ. За однимъ столомъ отставной прапорщикъ Щелкуновъ, проигравши нсколько сотъ рублей, вмсто уплаты, лзъ на ссору съ каждымъ изъ выигравшихъ,— за другимъ Барсуковъ въ какіе нибудь пять минутъ выигралъ сто червонцевъ, тарантасъ, пару пистолетовъ и пнковую трубку.
Около третьяго собралось множество зрителей, съ которымъ, кончивши свое дло, примкнули Барсуковъ съ Шелкуновымъ: тутъ сидли только дв особы петербургскій игрокъ и новая его жертва, въ вид армянина, какъ кажется богатаго, но крайне глупаго и какъ будто соннаго. На армянин, въ тотъ день явившемся въ Кисловодскъ Богъ знаетъ откуда, надтъ былъ щегольской верхній кафтанъ, золотая цпь и множество перстней, деньги, по большей части золото, онъ носилъ просто въ карман, а играть не умлъ вовсе. Онъ ставилъ но десяти картъ разомъ, гнулся некстати или вовсе не гнулся. Семенъ Игнатьевичъ,— такъ звали его блднаго и маленькаго противника — не позволяя никому принимать участія въ игр, обходился съ простодушнымъ армяниномъ какъ съ своимъ достояніемъ. Вс зрители, увлеченные состраданіемъ къ новоприбывшему и ненавистью къ жадному гостю, такъ и рвались учить армянина, но Семенъ Игнатьевичъ, искрививъ свое ледяное лицо ядовитою улыбкою, останавливалъ ихъ вопросомъ:
— Господа, потрудитесь обязать меня, сообщивши мн, кто здсь играетъ — вы или мы двое?
Обыкновенно вс лица, исправляющія должность зрителей во время сильной игры, сами того не зная, поддаются вліянію двухъ чувствъ, ненависти и состраданія. Всегда въ этихъ случаяхъ зрителемъ избирается одно лицо, которому онъ желаетъ удачи и другое, возбуждающее въ немъ несовсмъ ласковыя побужденія. Оленинскій вмст съ господами, ставшими около стола, почувствовалъ влеченіе къ неопытному армянину,— придвинувшись къ нему онъ попросилъ позволенія поставить карту,— и къ удивленію всхъ, Семенъ Игнатьевичъ, оглядвъ юношу, отвтилъ почти вжливымъ поклономъ. Александръ Алексичъ взялъ нсколько картъ и потшивъ себя, думалъ уйти прочь, но банкометъ вцпился въ него, и его глаза разгорлись при вид своей крови. Въ эту минуту Барсуковъ сдлалъ видъ, что тоже хочетъ поставить карту, но Семенъ Игнатьевичъ отвтилъ рзкимъ отказомъ. Къ изумленію Оленинскаго, Антонъ Ильичь, человкъ нрава весьма не тихаго, даже не обидлся, а только сказалъ, пожавши плечами, ‘у всякаго барона своя фантазія’.
— Что сдлалось съ Барсуковымъ?— хриплымъ басомъ сказалъ Щелкуновъ,— откуда ему далась такая кротость! Да я бы оторвалъ уши этому…
— Поди прогуляйся, Щелкуновъ! рзко отвтилъ Антонъ Ильичъ: — и къ новому изумленію публики, отставной прапорщикъ оставилъ комнату, что-то бормоча себ подъ носъ.
Между тмъ Оленинскій все выигрывалъ, а полусонный армянинъ, даже при самыхъ счастливыхъ таліяхъ, портилъ все дло своей нерасчетливостью. Да не ставьте по десяти картъ сряду! наконецъ сказалъ ему Барсуковъ,— побойтесь Бога, кто же играетъ такимъ образомъ?..
Банкометъ со злобой уставилъ свои маленькіе глаза, сходные съ глазами ужа, на непрошеннаго совтника.
— Идите мои лебеди! весело сказалъ армянинъ, открывая двнадцать картъ разомъ.
— Ну,— сказалъ Антонъ Ильичъ, махнувъ рукою: — это не банкъ, а перигурдинъ.
— Такъ можно играть разв въ Сиріи и Месопотаміи.
— А знаете ли вы поговорку о лишнемъ игрок? прошипвши, сказалъ Семенъ Игнатьичъ.
Барсуковъ какъ будто поблднлъ,— но не сказавши ни слова, отошелъ отъ стола.
Оленинскій все выигрывалъ, но ему было хотлось бросить и карты и свой выигрышъ: въ зал уже раздавалась музыка и шарканье танцующихъ паръ.
— Посл съиграемся,— сказалъ молодой человкъ, кидая свои карты.
— Еще карточку! произнесъ банкометъ.
— Извините, мн нкогда.
— Это уже не честно! вспыльчиво замтилъ Семенъ Игнатьевичъ.
— Что вы смли сказать? быстро вскричалъ Оленинскій.
— За что же вы хотите меня бросить?.. перемнивъ тонъ, произнесъ жадный игрокъ: — вы видите,— я въ проигрыш,— и вс противъ меня… Останьтесь, сядьте здсь, вотъ мстечко пустое, господа, посторонитесь. Мсто Александру Алексичу, вы такъ счастливы сегодня… я не отпущу васъ…
— Не могу же я стоять цлой ночи для вашего удовольствія! перебилъ нашъ пріятель, порываясь въ залу.
— Это только на водахъ можно длать! брюзгливо сказалъ банкометъ.— Я здсь какъ въ непріятельскомъ лагер… одни даютъ совты моему противнику, другіе бгутъ отъ стола при выигрыш….
— Берите себ мой выигрышъ и отправляйтесь къ… началъ было Оленинскій, потерявъ остатки терпнія при вид этой гнусной, жалкой и дерзкой жадности.
Къ неудовольствію зрителей, Александру Алексичу договорить не дали. Барсуковъ, опять выскочившій будто изъ подъ земли, поспшилъ увести юношу въ залу, но, еще не пропуская его къ дамамъ, счелъ долгомъ имть съ нимъ разговоръ такого рода:
— Оленинскій, сказалъ Антонъ Ильичъ, помстившись съ товарищемъ въ амбразур окна:— исполни, одну мою, усерднйшую просьбу. Не ссорься съ Семеномъ Игнатьичемъ.
— Какъ! вскричалъ Саша съ удивленіемъ.
— Уступай ему, пропускай ему все до поры и до времени. Не требуй даже съ него выигранныхъ денегъ.
— Чмъ больше я гляжу на тебя эти дни, нетерпливо перебилъ молодой человкъ:— тмъ боле, извини меня Антонъ Ильичъ, ты мн кажешься не въ своемъ разум. То длаешь ты непріятности женщинамъ, тебя не трогавшимъ, то берешь ты подъ свое покровительство негодяевъ и мерзавцевъ! И такъ ужь про наши воды говорятъ Богъ знаетъ что такое, и такъ не проходитъ дня безъ обыгрыванія и ссоръ за картами, а тутъ еще ты берешь подъ свое крыло зазжихъ игроковъ, можетъ быть шулеровъ даже. Чмъ вступиться за прозжаго, который играть не уметъ…
— Дйствительно не уметъ, улыбнувшись сказалъ Барсуковъ.— Слушай меня, любезный другъ, только пожалуйста дай мн честное слово, чтобъ все это осталось между нами. Слыхалъ ли ты объ Иль Карлыч? видлъ ли ты его въ лицо когда нибудь?… Иди-ка и вглядись хорошенько въ соннаго армянина! Въ этомъ армянскомъ пузыр зашиты орхи не по петербургскимъ зубамъ, другъ мой Саша!
— У васъ тутъ истинный Содомъ! въ удивленіи вскричалъ Оленинскій.
— Иначе и быть не должно на водахъ, замтилъ Антонъ Ильичъ, потирая руки.
— Однако теперь я жалю Семена Игнатьича.
— Чтожь, иди и остереги.
— И пойду сейчасъ же.
— А честное-то слово?….
— Провалитесь вы вс до послдняго! вскричалъ Оленинскій, замтивъ князя Давида, мелькнувшаго въ дверяхъ, подъ руку съ княгиней.— Вы мн вс такъ гадки, что можете сейчасъ же зарзать другъ другъ и я не пошевельнусь, не подамъ никому помощи!
— Это и есть благоразуміе, лукаво замтилъ Барсуковъ.
— А! Оленинскій, Оленинскій! въ это время закричалъ Торхановскій, подойдя къ молодымъ людямъ: — о чемъ вы тутъ такъ горячо проповдуете, бросивши даму? Видно волокитство на ум! я говорилъ теб, Лида, этотъ кавалеръ ненадеженъ. А вотъ я представлю теб другого плясуна… Илья Антонычъ Барсовъ, искренній мой пріятель и Оленинского сослуживецъ.
Должно быть этому вечеру суждено было состоять изъ ряда нечаянностей для Оленинскаго. Къ удивленію нашего пріятеля, Барсуковъ, представленный Лиді Антоновн (читатель догадывается, что его-то князь Давидъ разумлъ подъ именемъ Барсова) совершенно сконфузился, будто недоросль, только-что вытащенный въ многолюдное собраніе. Онъ отвсилъ неловкій поклонъ, неловко поднялъ голову, неловко встртилъ своими глазами ласковый вгзлядъ княгини, промычалъ что-то нескладное, и самъ устрашась своей нелпости, принялъ видъ сумрачный и нахмуренный. Тутъ уже не было ни разсчета, ни притворства: передъ лицомъ сильно понравившейся ему женщины Антонъ Ильичъ начисто потерялся. До сихъ поръ, въ своихъ рдкихъ сношеніяхъ съ дамами, барынями и барышнями, онъ довольно удачно прикрывалъ свою неловкость заученною рзкостью манеры и рчей, но въ настоящую минуту у него не хватало духа прикинуться циникомъ или отпустить какую нибудь дкую шуточку, которыя ему всегда удавались съ водяными дамами.
Оленинскому стало неловко и стыдно за своего товарища, въ свою очередь и Лидія Антоновна, наслушавшаяся по поводу Барсукова разныхъ необыкновенныхъ и многообщающихъ разсказовъ, съ удивленіемъ глядла на эту маленькую, стриженую сконфуженную фигуру, которой глаза, впрочемъ, горли какъ у волка. Неловкость и молчаливость Барсукова чрезмрно понравилась князю Давиду, который охотно желалъ бы передъ своей женою видть всхъ мущинъ въ подобномъ вид. Чтобъ сколько нибудь помочь Антону Ильичу, Оленинскій сталъ добродушно подшучивать надъ его замшательствомъ.
— Онъ васъ испугалъ третьяго дня на бал, сказалъ нашъ пріятель Лиді Антоновн:— а теперь и не знаетъ, простите ли вы эту ошибку!
— Боже мой, сказала Лиди, тоже стараясь вовлечь Барсукова въ разговоръ:— вашъ товарищъ былъ такъ самъ огорченъ и встревоженъ! Я могу себ представить, какъ тяжело терять людей, съ которыми…
— Я очень хорошо зналъ, что Оленинскій живъ, перебилъ Антонъ Ильичъ, снова устремляя свои глаза на молодую женщину и устремляя ихъ такъ, что Лиди невольно опустила голову.
— Странный человкъ! тихо сказа Лиди, отходя съ Александромъ Алексичемъ къ балкону.
— Очень странный! отозвался Оленинскій, думая совсмъ о другомъ.
Лидія Антоновна затанцовалась до того, что у ней со всякимъ шагомъ сердце будто собиралось выпрыгнуть изъ груди, въ свою очередь и остальные танцоры, мужчины и дамы, ршительно выбившись изъ силъ, на время прекратили свои подвиги. Музыка принялась играть лезгинку и два горца, при общемъ хлопаньи въ ладоши, пустились ломаться по всей зал, какъ бшеные. Поглядвши нсколько минутъ на національную пляску, Александръ Алексичъ увелъ свою даму на терассу передъ входомъ въ собраніе, подъ огромныя деревья, свшивавшіяся надъ гротомъ или величавыми колоннами поднимавшіеся надъ кровлей дома. Все спало или молчало вокругъ, ропотъ двухъ ручьевъ, бжавшихъ по камнямъ въ небольшомъ отдаленіи отъ нашей пары, ясно доносился до слуха. Безлунная ночь не могла назваться очень темною, въ дальней вышин горли звзды, будто пошевеливаясь и двигаясь какъ рой свтлыхъ червяковъ. Далеко-далеко, влво за оврагомъ и крпостью, въ слободк гуляли казаки и мотивъ хоровой украинской псни чуть слышно доносился оттуда. При этой чудной картин, при этихъ родныхъ звукахъ, напоминавшихъ такъ много, глаза Лидіи Антоновны наполнились слезами.— Сашинька, сказала она своему спутнику голосомъ прежнихъ лтъ:— не правда ли, это наша, малороссійская ночь?
Невольное восклицаніе молодой женщины было понято какъ слдуетъ, и нужно сказать правду, разв одинъ отъявленный мерзавецъ могъ отвчать на него разсчитанными нжностями. Ласковыя слова Лиди послужили началомъ радостной бесды, воспоминаніямъ и разсказамъ, посреди которыхъ и она и Оленинскій забыли весь свтъ. Еслибъ князь Давидъ могъ подслушать разговоръ этотъ, онъ можетъ быть изцлился бы отъ своей ревности: привязанность Оленинскаго къ его жен принадлежала къ привязанностямъ самымъ чистымъ, дтскимъ и братскимъ. Тихо бродя по берегу рчки, вслушиваясь въ напвъ родной псни и вызывая передъ собою воспоминанія давнихъ лтъ, наши молодые люди даже не думали о возможности искушенія, о существованіи преступныхъ разсчетовъ. Лиди, нсколько лтъ сряду изнуряема нравственно и физически, была совершенно неспособна влюбиться въ кого бы то ни было, Оленинскій же со своей стороны принадлежалъ къ разряду юношей, которыхъ неопытныя женщины называютъ холодными, безстрастными людьми. Темпераментъ его, окрпшій посреди трудовъ и подъ вліяніемъ горнаго воздуха, не походилъ на темпераментъ невоздержанной молодости, выдающей свое безсиліе за силу, а истасканность за энергію. Видъ женщины шевелилъ Сашино сердце, но не кипятилъ его крови, не бросалъ его самого въ болзненное состояніе, не отнималъ у него языка и разсудка, не причинялъ въ немъ тхъ жалкихъ порывовъ, за которыми тотчасъ же идетъ изнеможеніе съ недовольствомъ. Подобно всмъ людямъ, живущимъ на свт не даромъ и сверхъ того еще предназначеннымъ судьбою на высокую, полезную дятельность, Оленинскій былъ силенъ и воздержанъ, еслибъ даже онъ питалъ страшную, безпредльную любовь къ Лидиньк, онъ не уступилъ бы страсти безъ борьбы, какъ не уступилъ бы безъ боя превосходному въ силахъ непріятелю. Потому-то въ этотъ вечеръ, когда постители собранія строили насчетъ его отношеній къ княгин сплетни самыя зловредныя, и княгиня и ея товарищъ тихо бесдовали, какъ два друга и земляка, встртившіеся въ чужомъ кра, посл долгой разлуки. Даже о длахъ семейныхъ, важныхъ, ими не было сказано ни одного слова: ‘Зачмъ, думала Лиди:— стану я портить ночь трагическими признаніями? передо мной еще цлая недля времени.’
Оленинскій въ свою очередь думалъ почти такъ: ‘Успемъ еще поговорить о родныхъ и о княз Давид, отдадимъ этотъ вечеръ дтству и воспоминаніямъ о счастливой Украйн!’
Лидія Антоновна, боле привычная думать за двоихъ, первая, однако, вспомнила о своемъ восточномъ супруг.
— Послушай, сказала она Саш: — войдемъ въ залу и возьмемъ съ собой князя Давида. Я должна теб признаться, что онъ ревнивъ очень. Я еще не въ силахъ его отучить отъ такихъ привычекъ.
Маленькая гордость сквозила въ этомъ признаніи: столько времени работая для спасенія себя и человка судьбою съ ней связаннаго, Лиди имла право немного гордиться.
Молодые люди, воротясь въ собраніе, подошли къ окну, около котораго дымный столбъ и присутствіе Барсукова показывали близость Торхановскаго.
— Не стыдно ли вамъ такъ сидть, князь, весело сказалъ Оленинскій, открывши мужа Лиди,— пойдемте слушать, какъ поютъ наши казаки!
Но къ удивленію молодого человка, лицо князя Давида, оставленнаго веселымъ и улыбающимся, на этотъ разъ смотрло не только угрюмо, но дико и неистово. Не отвчая Оленинскому, онъ бросился къ жен и вырвалъ ея руку изъ подъ руки Александра Алексича.
— Пойдемъ домой! глухо сказалъ онъ.
И напрасно стараясь что-то прибавить, захриплъ и кинулъ трубку на полъ.
— Что съ вами, князь Давидъ? быстро спросили Барсуковъ и Оленинскій.
— Пойдемъ домой, Лида! опять произнесъ Торхановскій, не обращая вниманія на вопросы.
Одинъ взглядъ Лиди объяснилъ Оленинскому все положеніе дла.
— Я сама васъ жду, князь Давидъ, отвчала она тихо.
— Пойдемъ домой! въ третій разъ крикнулъ восточный человкъ, не обращая вниманія на публику, начинавшую уже толпиться къ окну.
Лидія Антоновна, находчивая наедин, здсь могла только поблднть, потомъ вспыхнуть. Оскорбленная въ своихъ чувствахъ, въ идеяхъ приличія, въ своей маленькой слав первой дамы во всемъ собраніи, она увидла себя не только униженною женщиною, но женщиною, павшею съ высоты своей славы. Бдная княгиня возбудила истинную жалость въ сердцахъ самыхъ злобныхъ своихъ противниковъ. Но жалости ей не хотлось, да и вообще въ двадцать лтъ отъ роду намъ не очень льститъ общее состраданіе свта. Въ виду этого состраданія бдная женщина нашла свою силу. Она смло взглянула въ лицо мужу, и на минуту озадачивъ его своимъ взглядомъ, взяла его подъ руку и быстро увела изъ большой залы въ одну изъ боковыхъ комнатъ, оканчивающихся заднимъ ходомъ.
Но, совершая свое отступленіе, князь Давидъ счелъ долгомъ сдлать послднее неприличіе. Поворотя голову къ Оленинскому и дерзко смривъ его глазами, ревнивецъ закричалъ чуть не на всю комнату:
— А васъ я еще выучу бродить около грота съ чужими женами!
— Князь, сказалъ Александръ Алексичъ, очень ловко сдлавъ два шага впередъ если вы считаете себя обиженнымъ, я къ вашимъ услугамъ. Но самъ вызывать васъ я не хочу и не стану.
— И не надо, и видть васъ я не хочу! закричалъ князь Давидъ, хлопнувъ дверями.
Общій смхъ, возбужденный этимъ наивнымъ восклицаніемъ, далъ всей исторіи оборотъ скоре забавный, нежели трагическій. Танцы пошли своимъ чередомъ и тянулись до двухъ часовъ ночи. Отправляясь домой, нашъ пріятель, обогналъ Семена Игнатыіча, отправлявшагося во свояси вдвоемъ, съ полусоннымъ армяниномъ.
— Такъ завтра сойдемся? ласково говорилъ петербургскій картежникъ своему спутнику.
— Зачмъ завтра? отвчалъ армянинъ:— играть весело. Играть не завтра, а сегодня, играй у меня. Со мной дядя есть, Георгій тоже любитъ играть. Пьянъ только днемъ и ночью, а играть куды любитъ!… И вина выпьемъ, иди, что ли?
— Идемъ, идемъ, мой почтеннйшій! радостно отвчалъ Семенъ Игнатьичъ.
При слабомъ мерцаніи разсвта, Оленинскій еще разъ вглядлся въ армянина, и отвернувшись, пожалъ плечами. Барсуковъ говорилъ правду: подъ нарядомъ восточнаго купца скрывался человкъ, давно уже стяжавшій великую славу своими игрецкими похожденіями!
Не произнося ни одного слова, князь Давидъ и Лидія Антоновна дошли до дома: оба слишкомъ были взволнованы для того, чтобы объясняться. Лиди сознавала правоту своего дла и спокойно ждала тревоги, Торхановскій, успвшій одуматься, уже ощущалъ угрызенія совсти. Вліяніе молодой женщины на мужа оказывалось гораздо сильне, нежели она сама могла о томъ думать: нарушивъ слово, оскорбивши законы приличія, князь самъ понялъ все неразуміе своего поступка. Слдовало только переждать минуту гнва, а жена князя уже давно выучилась ждать, терпть и отмалчиваться.
Совсмъ тмъ сцена между супругами, въ уборной Лидіи Антоновны, разыгралась такъ тягостно, что мы не имемъ духа пересказать ее во всей подробности. Князь Давидъ началъ какой-то грубый монологъ, прерываемый топаньемъ и бганьемъ изъ угла въ уголъ, и Лиди, не смотря на все свое желаніе, не могла пріискать ни одного изъ ей извстныхъ словъ, имвшихъ способность укрощать порывы восточнаго человка. На всякій обманъ она, по натур своей, глядла съ презрніемъ, ее не столько волновали обидныя подозрнія мужа, какъ его неспособность дйствовать прямымъ путемъ. Противъ воли ея, спокойный взглядъ Лидіи Антоновны говорилъ ясне всякой рчи: ‘ты мн не вришь, а я тебя не уважаю’! Бшенство князя Давида, достигнувъ высшей своей точки, наконецъ обрушилось на третье лицо, отчасти заслужившее свою участь, врная Наташа, въ теченіе четверти часа слышавшая шумъ въ уборной, позабыла вс запрещенія барыни, и, уступивъ побужденіямъ своего горячаго сердца, смло вошла къ супругамъ. Искоса и мрачно поглядвши на Торхановскаго, она помстилась возл Лидіи Антоновны и сказала: ‘кушать подано’.
Князь ненавидлъ хохлачку и какъ нельзя лучше понялъ цль ея прихода. Онъ даже повременамъ боялся Наташи, но на этотъ разъ ему было не до опасеній и не до благоразуміи. Забывшись совершенно, онъ ударилъ преданную двушку.
Этого было слишкомъ много, въ теченіи долгихъ лтъ, съ самаго дня брака, князь Давидъ не осмливался пальцомъ тронуть ни одного изъ людей, отданныхъ за Лидинькой. Княгиня встала и приказала мужу выйдти изъ ея комнаты.
Еслибъ это приказаніе дано было хотя двумя минутами позже, князь Давидъ былъ бы имъ сраженъ, какъ громомъ. Еще разъ повторяемъ, Торхановскій далеко не могъ назваться дурнымъ человкомъ, онъ длался дикъ и неистовъ только въ минуты ревности и слдующаго за ней гнва. Эти минуты не прошли совершеннно, тмъ не мене, услышавъ грозное слово, Давидъ будто окаменлъ и руки его отнялись.
— Князь Давидъ, продолжала Лида нетерпливо, — извольте оставить меня и идти въ свои комнаты! Наташа, прочь отсюда, я хочу остаться одна.
— А не пойду! хладнокровно сказала Наташа.
Видя, что все, ршительно все противъ него, князь Давидъ снова вспыхнулъ. Подобно побжденному войску, въ минуты послднихъ усилій, онъ исполнился дикаго отчаянія. Злой геній шепнулъ ему о послднемъ, на время забытомъ аргумент. Торхановскій вспомнилъ, какъ еще недавно онъ сажалъ свою маленькую Лиду на ночь въ темную комнату и этимъ путемъ обуздывалъ ея капризы. Не думая долго, онъ схватилъ жену за руку, толкнулъ ее въ спальню, заперъ двери на ключь и ушелъ, закричавши въ щелку: ‘а вотъ завтра будешь у меня шолковая’.
Несчастный ревнивецъ не зналъ, что въ эту минуту для него погибла вся его будущность, вс надежды на примиреніе, что отъ него уже отлетли и любовь, и счастіе, и всякая возможность другой, лучшей жизни. Не боле шести мсяцовъ прошло съ тхъ поръ, какъ Лидія Антоновна въ послдній разъ была оставлена безъ ужина и на ночь заперта въ спальню, откуда на утро вышла заплаканною, покорною, угодливою. Только шесть мсяцевъ прошли съ того времени, какъ она боялась сидть одна въ темнот и всю ночь умоляла супруга освободить ее изъ заточенія. Въ эти шесть мсяцевъ изъ дитяти вышла женщина. Когда князь Давидъ, спустя полчаса, подошелъ къ двери и приложилъ ухо къ замку, онъ не услыхалъ ни плача, ни вздоховъ, ни дтскихъ всхлипываній. Все было тихо и мертво, какъ въ могил.
Между тмъ Лидія Антоновна точно плакала, но плакала не совсмъ ребяческими слезами. въ первыя минуты своего заточенія она была почти рада поступку князя, кровь ея волновалась и она чувствовала себя готовою на вс крайности. Чтобы успокоиться на свобод, она отворила окно. Свжій горный воздухъ, наполнивъ душную комнату, освжилъ грудь молодой женщины. Но окрестность была такъ пуста, деревья, свсившись надъ окнами, такъ заслоняли свтлую полосу между ближайшими холмами, что почти непроницаемая темнота царствовала въ спальн. Лиди, какъ многія женщины лтъ боле зрлыхъ, боялась темноты безотчетнымъ, суеврнымъ страхомъ. Подъ вліяніемъ этого неодолимаго чувства, она будто опять отступила за нсколько лтъ назадъ. Тихо пробралась наша затворница къ тому уголку спальни, гд стоили курительные снаряды князя, ощупью отыскала между ними коробочку съ фосфорными спичками и, отыскавъ ее, радостно перевела духъ.
Огонь мелькнулъ, и синеватое пламя освтило блдное лицо хозяйки, которому на этотъ разъ выраженіе испуга сообщило нчто дтское и незрлое. Но чуть темнота исчезла, княгиня почувствовала себя иною. Къ сожалнію, спичка была плохая, она загорлась съ трескомъ, похожимъ на выстрлъ изъ маленькаго пистолетика. Какъ извстно читателю, вс спички таковы: въ важныхъ случаяхъ жизни он не загараются, а только воняютъ, или же трещатъ на всю комнату, разсыпая искры на руки и платье.
— Лида, закричалъ князь изъ залы: — погасить огонь и не смть зажигать спичекъ!
Мы уже довольно знакомы съ Лидіей Антоновной для того, чтобы угадать, какое дйствіе было произведено на нее этимъ грубымъ приказаніемъ. Но идеямъ нашей героини, тяжкая болзнь казалась ей предпочтительне семейной сцены съ жосткими словами и возвышеніемъ голоса. Суеврная боязнь, дтскіе страхи были подавлены однимъ чувствомъ презрнія и справедливаго гнва. Не разсуждая ни минуты, Лиди выкинула за окно искусительную коробочку, будто на вкъ прощаясь съ дтской боязливостью и системой дтскихъ хитростей. Затмъ она снова сла къ окну и стала глядть въ даль, глазомъ уже привыкшимъ къ сумраку. Правда, первыя дв минуты втки липъ казались ей лапами неслыханныхъ чудовищъ и въ стройной фигур ближайшей раины имлось какъ будто нчто сходное съ фигурой мертвеца, но все это мы должны простить женщин, которой дтство прошло на берегахъ фантастическаго Днпра, посреди степей и лсовъ легковрной Малороссіи. Ужо не мертвецы и не чудовища, порожденные темнотою, толпились въ воображеніи молодой женщины, волновали ея кровь и заставляли биться ея гордое сердце. Цлый рядъ мыслей и вопросовъ, часто несвязныхъ, часто неврныхъ, но все-таки благородныхъ по основанію, занимали собой бдную затворницу, и результатомъ былъ одинъ только страшный выводъ: ‘я оскорблена человкомъ, котораго я простить не въ состояніи!’ Съ дивной быстротой совершился первый шагъ и послдствія его были неисчислимы. Съ лихорадочной смлостью соображенія, Лидія Антоновна подступила къ вопросамъ, о которыхъ только иногда думаютъ боле зрлыя и высоко развитыя женщины. Она сердцемъ оцнила, какъ должно быть сладко прощать любимаго человка, терпть отъ дорогого существа, какъ, въ замнъ того, тяжка зависимость отъ мужчины неблизкаго къ нашему сердцу. Только при этихъ соображеніяхъ, только при воспоминаніи недавно сдланнаго и горькаго оскорбленія, Лида наконецъ закрыла лицо руками и сказала убійственное слово: ‘Я не люблю князя, все между нами кончено’! Въ нсколько мгновеній наша бдная героиня припомнила свое быстрое замужество, свою неразвитость во время сватовства, сообразила хитрость и нкоторое тупоуміе своего супруга, оцнила физическія достоинства и недостатки Торхановскаго, оцнила по заслугамъ его ревность и вспыльчивость, его страсть къ извилистымъ путямъ,— то была страшная минута для князя.
— Я не люблю его, Боже мой! я не могу любить его! тихо повторяла Лидія Антоновна, повременамъ готовая глядть на себя, какъ на чудовище между женщинами, какъ на явленіе небывалое, какъ на существо навсегда погибшее.
‘Что же я такое?’ думала молодая княгиня, не сдерживая боле почти безумныхъ порывовъ своего сердца. ‘Какъ могла я выйдти замужъ, не любя мужа, какъ не умерла я, отдаваясь чужому человку? по какому случаю родные и друзья мои не стояли передо мной на колняхъ, заступаясь за меня, какъ они не предохранили меня отъ подобнаго замужества? Какимъ названіемъ зовутъ меня люди? знаетъ ли кто изъ нихъ, что я шла замужъ сама не зная, что длала, что я около двухъ лтъ безропотно несла крестъ свой, стараясь полюбить, усиливаясь облагородить существо, которое платитъ мн оскорбленіемъ за вс мои усилія, за мою бдную красоту, за мою бдную молодость!…’
И на этомъ мст своихъ размышленій молодая узница не выдержала: слезы хлынули изъ ея глазъ и судорожныя рыданія потрясли ея грудь, съ силой жестокаго спазма.
Описывать всхъ мыслей Лидіи Антоновны въ эти роковыя минуты мы не хотимъ и не можемъ: он слдовали одна за другой, съ быстротой тучь въ сильный втеръ, многія изъ нихъ были странны, ибо Лиди еще мало знала людей, еще не привыкла мириться съ оковами практической жизни, но зародышъ ихъ былъ понятенъ и справедливъ. Страданія, вынесенныя княгиней въ эту ночь, порождены были инстинктомъ души возвышенной, а не пустою фантазіей. Еслибъ глазъ художника могъ проникнуть сквозь темную мглу, предвстницу разсвта, въ спальню нашей юной затворницы, онъ нашелъ бы тамъ сюжетъ для блистательной картины. Вся душевная тоска Лиди выражалась на ея подвижномъ лиц и въ положеніяхъ ея тла, она не знала куда ей дваться и какъ капризный больной безпрестанно перемняла мсто, стыдъ, волновавшій всю ея воспріимчивую натуру, не былъ стыдомъ скрытымъ и сосредоточеннымъ: при мысли о нелюбимомъ и обидвшимъ ее человк, Лиди чувствовала, какъ благородная кровь ключемъ подступила къ ея щекамъ, даже къ плечамъ, даже къ груди. Юная, неразвившаяся, но гордая душа сказывалась посреди тревоги, какъ сказывается сильне ароматъ цвтка, снятаго жестокой рукою. Лидіи Антоновн было душно, она будто оцпенла, и свши на коверъ у дивана, подперла обими руками свою пылающую голову.
Я не могу боле видть князя — повторяла она сама себ, стараясь придумать хоть какую нибудь мру — я погубила свое сердце, я сокрушила свою молодость, но я поняла свое положеніе и ни одного дни не останусь съ нимъ вмст. Онъ лучше многихъ мужчинъ, онъ добръ по природ, онъ не разъ бывалъ мн жалокъ, но я не люблю его, все между нами кончено. На одинъ лишній день нашей съ нимъ жизни, я не соглашусь, хотя бы мн посл него сулили сто лтъ счастія? Онъ женился на мн противъ моего согласія, онъ оскорбилъ меня неизгладимымъ оскорбленіемъ!’
И будто окаменвъ въ своемъ неловкомъ положеніи на ковр, бдная затворница снова предалась своимъ размышленіямъ, о тягости которыхъ повременамъ свидтельствовали, и то рдко, одни заглушенныя рыданія.
Казалось, и самъ князь Давидъ наконецъ догадался, что въ жениной спальн совершается что-то для него недоброе. Во второй разъ оставивши свой кабинетъ, онъ тихими стопами пробрался къ двери: можетъ быть, его влекла туда сумасшедшая подозрительность, можетъ быть, онъ дйствительно боялся, не огорчилъ ли Лиду боле, чмъ слдовало, можетъ быть, онъ почувствовалъ одинъ изъ припадковъ бшеной нжности, не разъ заставлявшей его бросать начатыя поздки и скакать сломя голову, съ опасностью жизни, по цлымъ суткамъ, для того, чтобъ хотя часъ пропости возл Лидіи Антоновны. Такова была натура нашего восточнаго человка: въ ней имюсь много звринаго, подчасъ свирпаго, подчасъ хитраго и недостойнаго, но все же она не принадлежала къ разряду натуръ совершенно ничтожныхъ. Въ настоящую минуту, стоя около спальни, Торхановскій, съ чуткостью любовника, разслушалъ вздохи Лидиньки, въ сердц его жгучею искрою вспыхнуло состраданіе, и онъ взялся за ручку двери…
Въ тоже мгновеніе, Лиди заслышавъ знакомый стукъ, очутилась у входа. Какъ могла она, при шатающемся сумрак блесоватаго разсвта, разглядть мсто, гд была дверь, какъ могла она однимъ прыжкомъ очутиться у входа прежде, чмъ князь усплъ повернуть ключь въ замк, этого мы объяснить не беремся. И мало того, что молодая затворница, въ темнот, съ непонятнымъ инстинктомъ явилась на желаемомъ мст, рука ея въ тотъ же самый моментъ ухватила задвижку, передвинула ее къ себ, и все это было сдлано такъ быстро, что Торхановскій, ничего не подозрвая, продолжалъ ворочать бронзовую ручку, удивляясь, почему дверь такъ туго отпирается.
— Лида, наконецъ сказалъ онъ, какъ нельзя ласкове: — не замкнулась ли задвижка съ твоей стороны?
— Я заперла дверь, послышался твердый, звонкій голосокъ изъ спальни.
