ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
СИВАЯ БОРОДА ЗА ГАЛСТУХОМЪ.
СОВРЕМЕННЫЙ РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
Сивая борода за галстухом, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Егоръ Пантелеичъ Ратахановъ былъ купецъ, онъ торговалъ въ рынк. Какъ вс купцы стараго закала, Егоръ Пантелеичъ ходилъ въ баню по субботамъ, въ великій постъ пилъ чай съ медомъ или изюмомъ, держалъ своихъ молодцовъ, какъ говорится, ‘въ ежовыхъ рукавицахъ,’ и лишь одно — при своемъ сорокалтнемъ возраст, не былъ женатъ, хотя неоднократно и имлъ на это поползновеніе, но все какъ-то разстраивалось дло.
Въ настоящее время онъ иметъ въ виду выгодную партію. Невста двица, хотя уже и не первой молодости, но за то полна, здорова и съ порядочнымъ прилагательнымъ. Сваха то и дло шныряла къ нему то въ лавку, то на квартиру.
Въ одну изъ субботъ Егоръ Пантелеичъ пришолъ изъ лавки домой, связалъ въ узелокъ чистое блье и отправился въ баню. Вошедши въ сторожку, онъ со звономъ кинулъ на выручку жестяной билетъ и отдалъ сторожу шубу. Сторожъ, поздравилъ его съ субботкой. Въ углу стоялъ парильщикъ Иванъ, постоянно моющій Ратаханова. Онъ курилъ окурокъ папироски. Костюмъ его только тмъ отличался отъ костюма перваго человка, что на голов его была надта веревочная шапка.
— Паръ сегодня важный, Егоръ Пантелеичъ, даве татара парились, такъ страсть какъ насдавали! проговорилъ онъ, поклонившись, и тряхнулъ мокрыми волосами.
— Много сегодня народу?
— Гостей-то? поправилъ его парильщикъ: — да, таки на порядк понабралось… Будете париться, такъ я теперь пойду вничекъ пораспарю? спросилъ онъ немного погодя.
— Обнаковенно, отвтилъ Ратахановъ, и началъ раздваться.
— Подстригаться не будете? спросилъ его цирульникъ.
— Пожалуй, подстриги маленько.
Раздвшись, Егоръ Пантелеичъ слъ на табуретъ. Ножницы цирульника защелкали, зазвенли и черезъ- пять минутъ сдлали свое дло.
— Ты отдай ему пять копекъ! сказалъ Ратахановъ сторожу и пошолъ въ передбанникъ.
Въ передбанник, какъ и обыкновенно въ день субботній, народу было много. Какая-то почтенная личность съ чиновническими бакенбардами и лысиной намывала голову своему маленькому сынишк, тотъ неизвстно отчего ревлъ на весь передбанникъ. Двое парильщиковъ бранились изъ-за мочалки.
— Все одно, кричалъ одинъ:— подавись ею, восемь копекъ деньги не велики, я новую куплю, а ты продай мою мочалку, деньги теб на гробъ пригодятся.
— Сволочь!
— Ожгу, поберегитесь! кричитъ кто-то, проходя съ шайкой горячей воды.
Дверь изъ сторожки поминутно отворяется, въ нее входятъ и выходятъ, причемъ невыносимо визжитъ блокъ и хлопаетъ кирпичъ, завязанный въ тряпицу и замняющій собою гирю.
Въ передбанник Ратаханова встртилъ парильщикъ Иванъ, вылилъ на него тазъ воды, надлъ ему на голову свою веревочную шапку и, повелъ въ жаркую баню.
— Вчера у насъ свадьба парилась, разсказывалъ Ратахан.ову парильщикъ, настегивая и натирая его на полк вникомъ: — женихъ съ пріятелями. Насъ двоихъ брали. И пили, и на каменку виномъ поддавали. Весь вечеръ они у насъ съ четырехъ часовъ прохороводились, сами перепились и насъ перепоили. Двое гостей такъ-таки въ передбанник и ночевали, только сегодня поутру ушли.
Егоръ Пантелеичъ кряхтлъ, внималъ ему и думалъ: ‘скоро и я такой же пиръ задамъ, дай только срокъ дло уладить.’
Операція кончилась: Довольный самимъ собою, Ратахановъ вышелъ въ передбанникъ и началъ мыться. Все шло хорошо, ежели бы не случилось маленькое обстоятельство. Въ то самое время, когда парильщикъ намылилъ ему голову, онъ услыхалъ, что кто-то помянулъ его фамилію. Онъ сталъ прислушиваться. Разговаривали двое.
— Слышалъ, какъ нашихъ-то отщелкали? Такую мораль на купечество пустили, что ой-ой! говорилъ одинъ.
— Какъ отщелкали? спросилъ другой, не понимая, въ чемъ дло.
— Да такъ, значитъ, взяли, да и отщелкали въ вдомостяхъ, вс дйствія на свжую воду вывели!
— Въ какихъ вдомостяхъ?
— Въ Задор.
— Врешь?!
— Провалиться на этомъ мст, коли вру, самъ читалъ сегодня въ трактир!
— Кого же отщелкали-то?
— Да Ничкина Петра Иванова, Будырева, Галдатина, Ратаханова, да еще человкъ пять.
Услыхавъ свою фамилію, Егоръ Пантелеичъ даже привскакнулъ на скамь.
— Что, горячо? нтъ, я холодненькой прибавлю, проговорилъ парильщикъ, думая, что онъ его обжогъ горячей водой.
— Нтъ, нечего, братъ, только окачивай скорй!
— А вотъ только еще разокъ намылю.
Ратаханову очень хотлось взглянуть на разговаривающихъ, но этого нельзя было сдлать. Мыло съ головы текло по его лицу.
— Какъ же, такъ и сказано, что Ратахановъ? снова спрашивалъ второй.
— Нтъ, первая буква измнена: Катахановъ сказано, только сейчасъ догадаться можно, потому что имя его какъ есть прописано.
Егора Пантелеича какъ-то покоробило. Разсказчикъ продолжалъ:
— Сидитъ, вишь ты, онъ съ своимъ пріятелемъ Епифаномъ Бубыревымъ въ трактир и водку пьютъ, тотъ Кубыревымъ названъ, и разсказываетъ ему про Галдатина, какъ тотъ сдлку длалъ, да про Ничкина, какъ тотъ съ хозяиномъ темную съигралъ {Т. е. обокралъ хозяина.}.
— Вишь ты какія вещи нон пишутъ! Что-же про самого-то Ратаханова пропечатано?
Разсказчикъ захохоталъ.
— Про него-то ужь больно забавно пропечатано, продолжалъ онъ:— что будто у него сивая борода и что онъ ее за гастукъ прячемъ. Какъ онъ про свою невсту этому Кубыреву разсказываетъ: ‘въ апетит, говоритъ, только маненько глаза разбгаются, когда говорить начнетъ, а впрочимъ, говоритъ, ничего, за ней десять тысячъ!’
Ратахановъ не вытерплъ боле, онъ вскочилъ со скамейки и не смотря на то, что съ головы еще не было смыто мыло, раскрылъ глаза, мыло попало въ нихъ и начало кусать.
— Что вы, сударь, позвольте, еще не все, говорилъ парильщикъ.
— Врешь, сколько времени копаешься, окачивай скорй! закричалъ Ратахановъ на всю баню такъ, что даже моющіеся начали смотрть на него.
Окатившись, онъ протеръ глаза и подошелъ къ разговаривающимъ.
— А, Егорша, вотъ онъ на помин-то легокъ, проговорилъ разсказывавшій о морали, напущенной на купечество.
Это былъ одинъ изъ тхъ охотниковъ до бани, которымъ она замняетъ клубъ.
— А это ты, Федоръ Иванычъ! Гд ты читалъ все это, что сейчасъ разсказывалъ? сердито спросилъ Ратахановъ.
— Ха, ха, ха… разразился хохотомъ Федоръ Иванычъ:— какъ будто и не знаетъ! Извстно гд, въ Задор. Покажи-ка, покажи-ка, какъ у тебя борода-то, сивая аль нтъ? Неужто, слышь, ты ее за галстукъ прячешь? Ей-Богу, я этого не зналъ, и онъ протянулъ въ ней руку.
— Полно Федоръ Иванычъ, что насмшки-то творить, ты говори толкомъ!
— Да какъ же не смяться-то! Сивая борода! Только все таки, Егорша, нешто можно такъ въ трактир про людей во все горло разсказывать: вотъ нашлась бестія и пропечатала васъ. А что невста-то твоя скажетъ? Ося! обратился онъ къ своему товарищу:— смотри, женится, а намъ сосдамъ ни единаго слова не сказалъ, хоть бы плюнулъ!
— Да гд же я женюсь, разв это дло ршоное!
Ратахановъ задумался и почесалъ у себя въ затылк.
— А вдь и то яманъ-дло {Дрянь-дло.} выходитъ!
— Да ужъ яманъ не яманъ, а табакъ дло… Сивая борода! крикнулъ Федоръ Иванычъ и покатился со смху.
— Да ну, оставь, заладилъ одно!.. А вдь и то мы были какъ-то въ трактир, такъ говорили объ этомъ, только вовсе не я разсказывалъ про Ничкина и Галдатина, а Кубыревъ. Еще говорилъ я ему старому чорту, не ори молъ ты, дьяволъ эдакій, а у него манера во всю глотку!
— Сивая борода! снова захохоталъ Федоръ Иванычъ, указывая пальцемъ на Ратаханова.
Тотъ вышелъ изъ терпнія и началъ ругаться.
— Чортъ эдакій, еще хохочетъ! Смотри, сивая ли она? Вамъ и горя нтъ до чужаго несчастія. Чмъ бы помочь своему брату торговцу, посовтывать что длать, а онъ горло деретъ! Я, братъ, этого дла такъ не оставлю, я на эту бестію, кто на меня критику написалъ, жаловаться буду! Добьюсь таки того, что его за эту мораль упекутъ куда нибудь!
Во все время этого разговора Иванъ парильщикъ стоялъ, поодаль.
— Егоръ Пантелеичъ, пожалуйте же домываться-то, проговорилъ онъ наконецъ.
— Сейчасъ.
Ратахановъ отправился на скамейку.
— Сивая борода! крикнулъ ему вслдъ Федоръ Иванычъ и захохоталъ на всю баню.
— Чортъ эдакій, далось дураку одно!.. Домывай, скоре, Иванъ, что сегодня копаешься.
— Живымъ манеромъ докончу!
Черезъ пять минутъ парильщикъ вымылъ его и началъ окачивать.
— Довольно. Поди выпей на мой счетъ, сказалъ ему Раахановъ.
— Позвольте, Егоръ Пантелеичъ, еще тазикъ, четвертый, безъ четырехъ угловъ домъ не строится!
— Ну спасибо!
— Не на чемъ-съ, напредки милости просимъ. Пожалуйте!
Парильщикъ забжалъ впередъ, отворилъ дверь въ сторожку, пропустилъ туда Ратаханова и крикнулъ:
— Вничекъ!
Егоръ Пантелеичъ пришолъ домой въ самомъ мрачномъ настроеніи духа. Неизвстно за что далъ подзатыльникъ мальчику, отворившему ему двери, изругалъ молодцовъ за то, что сидли въ молодцовой съ двумя свчами.
— …Барствовать, вамъ чужаго не жаль, закончилъ онъ и вошолъ въ свою комнату, гд уже на стол киплъ самоваръ.
Тамъ его дожидался Галдатинъ. Егора Пантелеича какъ-то покоробило, онъ предчувствовалъ что-то недоброе.
— А, Никита Семенычъ, какимъ втромъ занесло, здравствуй!
— Здравствуй, здравствуй, не втромъ занесло, а самъ пришолъ поблагодарить за то, что ты пріятелей по трактирамъ, да при народ чернишь, говорилъ Галдатинъ, прохаживаясь до комнат и пощипывая бородку. Спасибо, спасибо, кажется, еще самъ недавно изъ хозяйскихъ лапъ выскочилъ.
— Да ты что… слушай… перебилъ его Ратахановъ, растерявшись.
— Нечего мн слушать, оконфузилъ, на весь рынокъ, оконфузилъ.
— Да молчи ты пожалуста, дай мн разсказать…
— Разсказывать-то мн нечего!..
— Эхъ, да что… съ тобой говорить нельзя. Слушай, я не читалъ этой статьи, а вотъ только сейчасъ объ ней въ бан услыхалъ, вришь, какъ передъ истиннымъ, пятьдесятъ рублевъ бы далъ, чтобъ ее не было! Не я это разсказывалъ, навралъ этотъ писака, а Кубыревъ, тотъ старый песъ!
— Да тамъ пропечатано, что ты говорилъ.
Егоръ Пантелеичъ махнулъ рукой.
— Да коли я теб говорю, что не я, сейчасъ умереть — не я!
— Сейчасъ встртилъ Граблина, вы тамъ и про него говорили. ‘Пускай, говоритъ, теперь придетъ за товаромъ, поломаюсь я надъ нимъ, попляшетъ онъ у меня. Мы, говоритъ, еще посмотримъ, какъ онъ вексель заплатитъ, будетъ отсрочки просить, такъ отскочитъ съ носомъ.’
— Ахъ, Господи, можетъ же случиться эдакая напасть! воскликнулъ Ратахановъ и зашагалъ по комнат.
Галдатинъ злобно слдилъ за нимъ глазами.
— Кто же это писалъ-то?
— Да я-то почемъ же знаю! Ежели бы зналъ, такъ завтра же бы ему вс бока обломалъ. Кому писать, кто же изъ нашихъ станетъ писать, у насъ такихъ нтъ.
— А я, братъ, знаю, кто писалъ, хотя статья и неподписана, то есть даю Голову на отсченіе, что это. Яхмурицынъ, онъ по всмъ судамъ на всхъ кляузы строчитъ, это его рукъ дло!
— И то онъ, проговорилъ воодушевляясь Ратахановъ:— вотъ бестія-то! вотъ подлецъ-то! Клеветать на людей! Вотъ мерзавецъ-то человкъ!..
И ругательства полились ркою на предполагаемаго писателя.
— А вдь все-таки, Егоръ Пантелеичъ, и теб эта штука жутко придется. Какъ ты тамъ про свою невсту-то говорилъ!
— Да съ чего вы взяли, братцы, что я женюсь? я и въ смкал не держу объ этомъ! Ахъ ты Господи, можетъ же эдакая бда стрястись!.. Ты читалъ?
— Читалъ, отвтилъ Галдатинъ.
Ратаханова бросило въ жаръ. Его и безъ того отъ бани красноватое лицо сдлалось пунцовымъ.
— Надо будетъ достать эти вдомости, проговорилъ онъ:— я сейчасъ пошлю мальчишку въ нашъ трактиръ, пусть принесетъ. Антошка!
Вошолъ мальчикъ въ тиковомъ халат и остановился у дверей.
— Что стоишь, что рожу-то выпачкалъ?
— Я сапоги чищу-съ, это въ вакс-съ…
— Молчи, не дыши! Бги сейчасъ въ Фениксъ и спроси у буфетчика вдомости Задоръ. Пантелеичъ молъ проситъ до завтра.
— Хорошо-съ.
Мальчикъ ушолъ.
— Вдь вотъ, чай нужно пить, ужинать, а у меня кажется никакой кусокъ въ горло не пойдетъ… Никита Семенычъ, ты не сердись, врь слову, что я тутъ нисколько не виноватъ.
— Мн, братъ, черезъ это скверно придется, да и теб не лучше, ты, братъ, тамъ тоже оконфуженъ. Я на тебя не сержусь, только вришь, какъ обидно!
Егоръ Пантелеичъ развелъ руками, хлопнулъ себя по колнкамъ и началъ заваривать чай.
— Будешь пить? Выпей стакашекъ, предложилъ онъ Галдатину.
— Какое тутъ питье, и въ горло не пойдетъ. Прощай!
Уходя, онъ улыбнулся.
— Вдь и зло, ехидно написано, а вмст съ тмъ смшно: Сивая борода!
— Чортъ, дьяволъ, молчи! закричалъ Ратахановъ.
— Чего же ты ругаешься? проговорилъ тотъ, обернувшись.
— А ты что дразнишь!
— Ну, ну, прощай!
По уход Галдатина, Ратахановъ позвалъ старшаго прикащика и началъ съ нимъ ужинать. Другіе прикащики ужинали отдльно, въ молодцовой.
Мальчикъ, посланный за ‘Задоромъ’, вернулся и вошолъ въ комнату.
— Ну что? спросилъ его хозяинъ.
— Буфетчикъ сказалъ, что у нихъ теперь нтъ, завтра будетъ, гости взяли до завтрашняго утра. Тамъ, говоритъ, забавно про торговцевъ написано.
У Ратаханова и ложка выпала изъ рукъ.
— Пошолъ вонъ! закричалъ онъ.
Мальчикъ въ недоумніи юркнулъ въ дверь.
— Что это вы такъ безпокоитесь, Егоръ Пантелеичъ? спросилъ прикащикъ.
— Молчи, не говори, Кузьма, проговорилъ онъ, отодвигая отъ себя тарелку.— сть не могу,— вотъ какъ злоба душитъ!
Онъ въ краткихъ словахъ передалъ прикащику, въ чемъ дло — Эдакое безбожіе! Вдь есть же, Егоръ Пантелеичъ, эдакіе подлецы! проговорилъ тотъ, покачивая головою.
— Видно есть… Руки бы обломалъ объ него, если бы зналъ, кто!
— Да и стоитъ-съ…
Въ прихожей послышался шумъ, кто-то кричалъ: ‘пустите’.
— Что тамъ за шумъ, поди узнай, Кузьма!
Прикащикъ вышелъ и черезъ нсколько времени возвратился.
— Что тамъ? спросилъ его хозяинъ.
— Да это Ловкинъ-съ, что въ шкапчик насупротивъ насъ торгуетъ. Пьяный, страсть какъ накеравшись, къ вамъ лзитъ, словами васъ обзываетъ, все потому же длу. Говоритъ, будто въ вдомостяхъ написано, что вы про него говорили, что онъ сосда обокралъ.
Съ несчастнаго Ратаханова потъ лилъ градомъ.
— Ну что мн теперь длать, Кузьма? спросилъ онъ, откидываясь на спинку стула.
— Не извольте безпокоиться, Егоръ Пантелеичъ, молодцы выпихали его за двери.
— Слышишь Кузьма, я хочу сейчасъ прочитать эту газету, иначе я и глазъ сегодня не сомкну. Говорятъ, ихъ по номеру покупать можно. Пошли молодца въ книжную лавку..
— Это все можно сдлать, Егоръ Пантелеичъ, только сами вы видите, ужь одиннадцатый часъ, вс лавки заперты.
— Пошли, говорю, пускай стучится,— отворятъ!
Молодецъ былъ посланъ
— Я этого такъ не оставлю, ни за что не оставлю, и судомъ до него дойду! Денегъ потрачу, все сдлаю!
— Это точно, это такъ оставить нельзя, поддакивалъ прикащикъ.
— Ну, скажи, Кузьма, что мн длать? Длать больше нечего!
— Конечно-съ… Я думаю, Егоръ Пантелеичъ, самое лучшее, въ полицію объявить.
Черезъ полчаса явился молодецъ, но безъ номера ‘Задора’. Вс лавки были заперты, и ему нигд не отворили. Ратахановъ изругалъ его и прогналъ въ молодцовую.
Часовъ до трехъ не спалъ бдный Ратаханов. Онъ ходилъ по комнат, щипалъ бороду, останавливался и чесалъ у себя въ затылк.
‘За что это такая невзгода на меня напала? думалъ онъ. Дернуло меня въ самомъ дл объ моей невст говорить! Ну, какъ Семенъ Панкратьичъ прочтетъ да разсердится и не отдастъ за меня дочери… И вдь чмъ меня уязвить вздумали, сивая борода! Кто это пронюхалъ, что я ее за галстукъ прячу! Ну чмъ она сивая?’
Онъ взялъ свчу, подошолъ къ зеркалу и началъ разсматривать бороду.
‘Пригрезилось этому писателю, просто пригрезилось’.
На другой день, въ Воскресенье, Егоръ Пантелеичъ не пошолъ даже въ церковь.
‘Встртятся знакомые, думалъ онъ, и вс будутъ смяться’.
Пообдавъ дома, онъ часу во второмъ вышелъ въ лавку. Посмотрлъ въ выручку: только мдь, да мелочь на сдачу, да синенькая бумажка. Только, значитъ, на пять рублей и торговали. Пожурилъ молодцовъ, да вдь отъ этого выручка не прибудетъ. Егоръ Пантелеичъ пасмурный вышелъ на порогъ лавки. Къ нему подошолъ сосдъ его по лавк, Верходеровъ.
— Здравствуй, Егоръ Пантелеичъ, съ праздникомъ!
— Спасибо, и тебя также!
На губахъ Верходерова играла какая-то таинственная улыбка.
— Покажи-ка, покажи-ка, проговорилъ онъ немного помолчавъ:— какая, у тебя борода-то, сивая аль нтъ? Для чего ты ее за галстукъ прячешь? спросилъ онъ и засмялся.
Это была искра, брошенная въ порохъ. Ратахановъ вскиплъ и началъ ругаться, а извстно, это больше сердится и ругается въ этихъ случаяхъ, того больше и дразнятъ. Верходеровъ позвалъ другаго сосда и вдвоемъ они начали допекать Ратаханова. Тотъ скрылся отъ нихъ въ заднюю лавку.
Молодцы тоже узнали, что про хозяина ‘пропечатано* и какъ-то странно съ полускрытой улыбкой на него посматривали. Положеніе его было стснительное. Онъ бсился.
— Я пойду въ трактиръ, сказалъ онъ молодцамъ и вышелъ изъ лавки. Ему даже показалось, что кто-то фыркнулъ ему вслдъ.
Между прочимъ, молва о стать, напечатанной въ ‘Задор,’ въ которой ‘напущена мораль на нашихъ,’ распространялась по рынку. Кто могъ, вс шли въ трактиръ прочитать статейку, а кто покупалъ и самый номеръ журнала. ‘Слышали, какъ нашихъ-то отщелкали?’ спрашивали встрчая другъ друга рыночники.— Нтъ, не слыхалъ. Въ чемъ? Въ Задор. Нужно прочитать! И вс искали номеръ журнала.
Ратахановъ вошолъ въ трактиръ.
— Собери чайку, да подай Задоръ! сказалъ онъ встртившему его служителю.
— Задоръ читаютъ-съ, отвчалъ тотъ:— какъ прочтутъ-съ, такъ подамъ-съ.
Егоръ Пантелеичъ вздохнулъ. ‘Везд читаютъ’, подумалъ онъ и вошолъ въ залу. У круглаго стола сидло человкъ десять рыночниковъ, одинъ изъ нихъ читалъ вслухъ номеръ ‘Задора,’ остальные слушали и по временамъ хохотали. Даже и органъ не игралъ: гости хотя и любили музыку, но не велли его заводить, такъ интересовала ихъ статья.
— А, вотъ и онъ идетъ! закричалъ одинъ изъ нихъ, завидя вошедшаго Ратаханова.— Важно, братъ, тебя пропечатали!
Егоръ Пантелеичъ уже не ругался боле, ему было горько, обидно, онъ готовъ былъ плавать.
— Братцы, нешто хорошо надъ несчастіемъ ближняго смяться! Эхъ вы, а еще христіане!
Читающую публику проняли эти слова, она замолчала. Ратахановъ прошолъ въ другую комнату. Тамъ сидлъ Кубыревъ. Онъ былъ выпивши. Передъ нимъ стоялъ графинчикъ водки и рюмка. Ратахановъ подошолъ къ нему.
— Что ты сдлалъ, старый песъ!..
— Самъ ты всему длу виноватъ, самъ ты болталъ… отвчалъ Кубыревъ.
— Говорилъ я теб: молчи, такъ нтъ, ты, старый песъ, во всю глотку оралъ!
— Молчи, не говори, молчи! Просто душой скорблю.
— А мн-то каково! Слышишь, я еще не читалъ… Какъ бы прочесть?
— И не стоитъ! Садись лучше и выпей!
— Не стану я здсь ни пить, ни говорить ни о чемъ, еще опять, пожалуй, пропечатаютъ! Пойдемъ въ отдльную комнату.
Ратахановъ пошолъ въ отдльную коморку. Кубыревъ, захвативъ графинъ и рюмку, отправился за нимъ.
Чай былъ поданъ.
— Кто писалъ, ты знаешь? спросилъ Егоръ Пантелеичъ.
— Знаю: одинъ писака, а писак про всхъ насъ передалъ Ефимъ Дуткинъ. Онъ на насъ злится. Вдь онъ съ нами въ то время въ одной комнат сидлъ.
— Ахъ онъ подлецъ эдакой!
— Слышишь, Егорша, вдь мы съ тобой и не говорили о Граблин и о другихъ, боле половицы для краснаго словца прибавлено…
— Такъ за что же мы напраслину-то терпимъ? спросилъ Ратахановъ.
Кубыревъ ничего не отвтилъ, а налилъ рюмку водки и залпомъ, выпилъ.
— Ты сдлай это… выпей… проговорилъ онъ, указывая да рюмку:— отляжетъ отъ сердца. Вонъ Ничкинъ запилъ съ горя. ‘Пропечатали, говоритъ, меня, такъ не могу не пить.’ Заперъ вчера въ три часа давку и теперь пьетъ. Сегодня и не отворялся…
— Знаю: онъ вчера ко мн на квартиру приходилъ пьяный, ругаться хотлъ, только его молодцы не впустили, по шеямъ спровадили! Здсь мало водки, я велю подать еще графинчикъ.
Онъ постучалъ ложкой о блюдечко. Вошолъ служитель.
— Долей графинчикъ-то… аль жалешь?
Служитель принесъ графинчикъ водки и номеръ ‘Задора’.
— Вотъ извольте-съ. Тамъ прочитали.
Ратахановъ принялся читать статью. Съ каждой строчкой его все боле и боле коробило. Дйствительно, вс дла и плутни торговцевъ были обличены врно, но къ несчастію, Ратахановъ былъ выставленъ лицомъ, которое разсказываетъ объ этихъ плутняхъ, но въ сущности обо всхъ онъ никогда и не говорилъ.
— Врно про всхъ написано, сказалъ онъ, прочитавъ: — дла вс врно наружу выведены, только мы съ тобой объ этомъ не говорили, это на насъ напраслина. Меня только и попуталъ тогда бсъ говорить о моей невст, да ты о Галдатин и Ничкин разсказывалъ.
Графинъ былъ конченъ.
— Пора и въ лавку, сказалъ Ратахановъ, надвая шубу.
Онъ взялъ номеръ ‘Задора’ и запихалъ его подъ диванъ.
— Пускай теперь ищутъ, все-таки меньше народу прочитаетъ!
Онъ пошолъ по коридору. Ему не хотлось входить въ общія комнаты. Проходя мимо валы, онъ слышалъ, что кто-то требовалъ собрать чайку на двоихъ и подать померъ ‘Задора’.
Ратахановъ пришелъ, въ лавку когда уже начало смеркаться.
— Семенъ Панкратьичъ съ часъ, тому назадъ заходили, васъ спрашивали, рапортовалъ ему старшій прикащикъ:— просли васъ ужо вечеромъ къ нимъ зайти. Они васъ ждать будутъ… Ничкинъ заходилъ-съ, ругался…
— Ну, ужъ молчи, проговорилъ Ратахановъ и началъ считать выручку.
Передъ самымъ ‘запоромъ’ въ его лавку ввалились Кубыревъ и Галдатинъ. Съ ними была какая-то оборванная и небритая личность зврскаго вида, отъ которой на аршинъ несло водкой. Личность эта была одта въ холодное пальто, по выраженію рыночниковъ, подбитое собачьимъ лаемъ, и въ выденную молью котиковую фуражку.
— Это вотъ писака, началъ Галдатинъ.— Ты на него не смотри, что онъ такой, онъ, братъ, на писаньи собаку сълъ… Какъ тебя звать-то?
— Переметниковъ, отвтилъ тотъ хриплымъ голосомъ.— Вт семинаріяхъ реторику и грамматику прошолъ, но убояхся…
— Ну молчи! перебилъ его Галдатинъ.— Можешь ты кого слдуетъ обругать, то есть пропечатать? спросилъ онъ.
— Могу-съ, останетесь довольны. Знакомство со всми нашими лучезарными свтильниками литературы имю. Дозвольте даже стихи собственнаго сочиненія прочесть, высокоименитые меценаты!
И онъ было уже всталъ въ трагическую позу.
— Не нужно, не нужно, молчи и слушай!.. перебилъ его Кубыревъ.— Нужно изругать нкоего Дуткина. Назови его мошенникомъ или какъ тамъ хочешь, только какъ можно хуже, скажи, что онъ пьяница.
— Это, высокоименитые меценаты, не порокъ.
— Молчи и слушай! Что его жена дома бьетъ, что онъ разъ у сосда полуимперіалъ съ выручки стянулъ…
— Да и не одного его, а и Яхмурицына нужно пропечатать, перебилъ его Галдатинъ:— скажи, что онъ латышская рожа, въ коробу съ курицами изъ деревни въ Питеръ привезенъ и все эдакое… что онъ девять разъ сдлку съ кредиторами длалъ, одно слово: изругай ихъ обоихъ, прибавь отъ себя, что нужно для краснаго словца и пропечатай. Одно слово: ругательски изругай!
— Да разв они оба наущали того писаку? спросилъ Ратахановъ.
— Оба, оба, ужъ я знаю, это врно!…
— Слышишь, вотъ что еще. Они меня назвали сивою бородою, назови ты ихъ паршивыми харями!
— Да ты можешь это сдлать? Говори прямо, ежели не можешь, приступилъ къ Переметникову Галдатинъ.
— Могу-съ, наиругательски изругаю. Позвольте образецъ собственныхъ сочиненій прочесть…
— Не нужно, сказано разъ: не нужно, такъ и молчи!
— Никита Семенычъ, сказалъ Кубыревъ Галдатину:— напиши ты ему фамиліи-то, да какъ изругать-то, а то онъ забудетъ.
Галдатинъ написалъ на лоскутк бумаги имена жертвъ мести и далъ Переметникову.
— Ну, много ли ты за это возьмешь?
— Пятнадцать рублей, потому что какъ реторикъ и грамматикъ…
— Хоть ты тамъ и распрориторикъ, а теб этого много. Десять рублей теб будетъ, за глаза довольно. Какого пса теб еще нужно! Братцы, вотъ дадимте ему десять рублей!
— Ладно!
— Такъ бери, какъ тебя тамъ…
— Маленько-съ, но птицы небесныя по зернышку клюютъ, такъ и азъ многогршный послдую имъ. Извольте-съ.
— Ну, и строчи!
— А задаточку… высокоуважаемые меценаты. Здсь потратиться придется, а у насъ свищетъ!
Онъ ударялъ себя по карману.
— Вотъ теб три рубля, проговорилъ Ратахановъ, доставая изъ бумажника зелененькую бумажку.
— Вотъ я отъ меня, сказалъ Кубыревъ, и подалъ цлковый.
— Никита Семенычъ, раскошеливайся и ты.
— Ладно. Вотъ теб рубль, только изругай, смотря, что, ни-на-есть хуже изругай!
— Довольны останетесь, скажете: великъ талантъ въ семъ человк! продекламировалъ Переметниковъ.
— Ну проваливай! Да слышишь, какъ напишешь, такъ принеси прочитать, а потомъ и въ печать пойдетъ. Да не запей!
— Для воображенія и чтобъ рука ходила — подобаетъ!
Онъ до военному приложился къ козырьку своей котиковой фуражки и, вышелъ изъ лавки.
— Откуда это вы его взяли? спросилъ Ратахановъ.
— Въ трактир нашли. Лындинъ книжникъ намъ его показалъ. Онъ Лындину, прежде, какъ не пилъ, разныя книжки писалъ.
— Ну ладно, пусть изругаетъ. Вотъ-то они посердятся!
Ратахановъ заперъ лавку. Горе какъ-то отлегло у него отъ сердца, можетъ быть и отъ того, что онъ надялся достойно отомстятъ своимъ врагамъ. Онъ отправился къ Семену Панкратьевичу, отцу невсты, и всю дорогу обдумывалъ, какъ бы лучше оправдаться отъ тхъ обвиненій, которая будутъ взводить ха него, и ршилъ явиться съ повинной годовой.
Въ квартир Семена Панкратьевича Лычкина происходила, слдующая сцена. Въ спальной поперекъ супружескаго ложа Семена Панкратьевича и Настасьи Матвевны лежала внизъ лицомъ единородная дщерь ихъ Матрешенька, невста Егора Пантелеича, и рыдала на всю комнату. Около нея стояла мать ея, невысокаго роста женщина и бабушка, сморщенная старушка.
— Уймись, Матрешенька, уймись матка, полно теб выть-то, вдь нравился же онъ теб прежде, говорила мать.
— То прежде, а то теперь: какой же онъ женихъ, ежели онъ свою невсту при народ конфузитъ, отвчала дочь, всхлипывая.
— Чмъ же конфузитъ-то? Что онъ сказалъ, что ты въ апетит, такъ это значитъ, что ты ему нравишься.