Система кошек, Селивановский Алексей Павлович, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

H. A. Заболоцкий: pro et contra.

СПб.: РХГА, 2010.— (Серия ‘Русский Путь’).

А. СЕЛИВАНОВСКИЙ

Система кошек
(О поэзии Н. Заболоцкого) *

* От редакции. Социологический эквивалент поэзии Н. Заболоцкого вряд ли полностью раскрывается в статье т. Селивановского. Есть моменты в поэзии Заболоцкого, сближающие его с новобуржуазной литературой,— во всяком случае, дальнейшее развитие этого поэта позволит, несомненно, с большей точностью и определенностью вскрыть социальный смысл его поэзии.

Вокруг него — система кошек,
Система ведер, окон, дров
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов.
Н. Заболоцкий. Бродячие музыканты

В какой странный, необычайный, смешной мир мы попали! Здесь все сдвинуто с обычных плоскостей, здесь перепутаны все привычные планы, здесь нарушены принципы трех измерений, и мир конструируется по законам отражения каких-то уродливых зеркал. Вещи потеряли свои масштабы, и мы бродим среди них воскрешенными свифтовскими Гулливерами. Вот мы — карлики, и вещи надвигаются на нас необъятными громадами. Вот мы — великаны, без усилий шагающие через целые кварталы. Да, какой странный, какой смешной мир — как в сокращенной для детей истории Гулливера¹.

Мы бродим по городу. Судя по некоторым приметам,— это Ленинград. Наш маршрут, однако, весьма странен. Проводник наш нарочито обходит главные артерии города — его центральные проспекты, пульсирующую жизнь заводов, великолепные памятники-музеи истории — и водит нас по отдаленным переулкам, по неизвестным трущобам, по плотоядным рынкам, по темным коридорам подгнивающих домов.

С Обводного канала, где некий забавный маклак ‘штаны на воздух мечет, ладонью бьет, поет, как кречет’², мы сворачиваем к выгребным ямам. Тут чудаковатые певцы поют песни о замке Тамары, в то время как их ‘вспотевшие подмышки протяжный издавали звук’³. Отсюда идет путь на рынок, и мы оглушены суматохой и гамом, наши глаза разбегаются: здесь ‘бабы толсты, словно кадки’, здесь ‘огурцы, как великаны, прилежно плавают в воде’, здесь ‘мясо властью топора лежит, как красная дыра…’⁴.

Наконец, мы перестаем прикидываться Гулливерами и возвращаемся к обыкновенной жизни, вступаем на знакомую улицу. Не тут-то было! ‘Все двери растворились, повсюду шепот пробежал: на службу вышли Ивановы’⁵ (тут наш проводник настойчиво обращает наше внимание на то, что Ивановы вышли ‘в своих штанах и башмаках’. Что бы, казалось, удивительного и достойного внимания в этом обстоятельстве?). Нам по-прежнему весело, потому что перед нами все еще — игрушечный, ненастоящий мир, повинующийся воле проводника, мир заводной табакерки, мир детского театра.

А когда темнеет, мы пробираемся в толпе гостей на свадьбу одного из Ивановых, имеющих ‘свои штаны’ и ‘свои башмаки’. Для начала мы попадаем на кухню. Чего-чего тут нет! ‘Тут чудеса, тут леший бродит’⁹.

И на огне, как тамада,

Сидит орлом сковорода.

Как солнце черное амбаров,

Как королева грузных шахт,

Она спластала двух омаров,

На постном масле просияв⁷.

Приотворяем дверь в столовую. Так и есть: смешно, как во сне, когда нам, взрослым, снится далекое детство: ‘Мясистых баб большая стая сидит вокруг, пером блистая…’⁸ Столетние королевы ‘едят густые сласти, хрипят в неутоленной страсти и, распуская животы, в тарелки жмутся и в цветы’⁹.

Прямые лысые мужья

Сидят, как выстрел из ружья¹⁰.

Однако не слишком ли назойливо уродство? Не слишком ли долог сон? Или мы переутомлены богатством впечатлений? Или слишком душный здесь воздух? А поп —

Раскинув бороду забралом,

Сидит, как башня, перед балом,

С большой гитарой на плече ¹¹.

Нет, не смешно нам, а странно, и не странно, а страшно. Люди и вещи теряют свою телесную, вещную устойчивость, все клонится набок. Поп вздрогнул, завыл, как бы подавая сигнал:

И вот окончен грозный ужин,

Последний падает бокал,

И танец истуканом кружит

Толпу в расселину зеркал…

…и по засадам,

Ополоумев от вытья,

Огромный дом, виляя задом,

Летит в пространство бытия¹².

Как мы могли ошибиться?

Как мы сочли детской сказочкой уродливые фантасмагории и больные видения Н. Заболоцкого, автора ‘Столбцов’?

Разговоры о кризисных явлениях в современной поэзии стали почти трюизмами. Все, кому дороги судьбы лирического стиха, ощущают огромное недомогание современного поэтического слова. Оно обветшало, оно редко и несовершенно рождает ‘отзывный звук’ ¹³, его ассоциации поверхностны и мимолетны. Помимо общих социальных причин, которых в настоящей статье не придется коснуться, большую роль в таком состоянии поэзии сегодняшнего дня играет общее обветшание технологического инструментария поэзии. За редким исключением, от Ломоносова до нашей эпохи поэты различных направлений двигались по единому, общему для всех технологическому руслу, лишь частично совершенствуя и время от времени ремонтируя старинные орудия тонической ритмики¹⁴, интонационного построения стиха, регулируемого рифмой, и др.

В наши дни происходит напряженная реформаторская и революционизирующая поэтическую технологию работа в ряде революционных поэтических направлений и школ. В то время как лефовцы организующим принципом стиха считают рифму в широком смысле этого слова, организующую весь строй поэтической речи (см., к примеру, статью Н. Асеева ‘Наша рифма’ в его книге ‘Дневник поэта’ ¹⁵ и др.) и в этом направлении производят свои экспериментаторские разведки, конструктивисты видят организующий фактор стиха в его ритме, выдвигая взамен старого, тонического принципа стихосложения, новый принцип тактового стиха¹⁶ и провозглашая этим технологическую революцию в поэзии (см. статью т. Квятковского о тактометре в сборнике ‘Бизнес’ ¹⁷).

Значение таких технологических попыток преодоления кризисного состояния поэзии никак нельзя преуменьшить. И с этой точки зрения большой интерес представляет всякая новая попытка намечения исхода, хотя не всякое новаторство тут будет уместно и плодотворно. Иное новаторство принесет пользу только уроком своих ошибок. Таково же значение и книжки Н. Заболоцкого ‘Столбцы’, явившейся крупным событием закончившегося литературного сезона.

Заболоцкий идет особой дорогой, равно далекий от генеральной линии и лефовцев, и конструктивистов. Ему чужды поиски лефами новых основ интонационно-синтаксического построения стиха, как и тактометрическая революция конструктивистов¹⁸. Он консервативно-традиционен в своих законченных строфических массивах, ему чуждо любование блестящими погремушками рифмы, он не выходит за пределы канонов русских ритмов и метров. Он подходит к своей поэтической работе с иного конца, стараясь обновить смысловое звучание слова и порождаемых им ассоциаций. В таком плане он — по типу и значению своей поэзии — сходен с Велемиром Хлебниковым, не становясь в то же время учеником, подражателем, эпигоном последнего и сохраняя свое особенное, непохожее на других, поэтическое лицо.

Н. Заболоцкий начинает перекличку с литературными прадедами и прапрадедами, пересаживает ростки современной поэзии в XVIII век и в то же время ‘остраняет’ свою поэтическую работу, создавая в ней иллюзию ‘детскости’ и лишая ее каких бы то ни было внешних признаков разума, сознания, осознанного тематического замысла. Он пытается обновить смысл поэтического слова, разгружая последнее от нагрузки мысли. Смысл у Заболоцкого становится безмысленным.

‘Непосредственность’ в искусстве есть один из хитрых обманов искусства. Она достигается тем, что контролирующие рычаги сознания убираются с поля зрения воспринимающего. Такой кажущейся непосредственностью и впечатляет нас искусство. Но она вовсе не предполагает обязательного отрешения от мысли, возврата к ‘детскости’, к биологическому примитиву, к первичному рефлексу. Между тем в своем существе поэзия Заболоцкого и представляет собою иллюзию возврата к такому рефлексу. Иллюзию, ибо, как это будет видно дальше, здесь тоже мы сталкиваемся с хитрым обманом Заболоцкого.

Заболоцкий хочет дать поэтический примитив, какие-то первичные ощущения нерассуждающего подсознания. Аналогичных примеров в искусстве немало. В эпохи психологического распада и социальной деградации отдельных классовых прослоек, особенно в конце XIX и в начале XX века, в разнообразных областях искусства проявлялись те же тенденции. Тяжелые шаги истории пугали художников. Смысл общественного развития был для них враждебно непонятен или непереносим. И они уходили от смысла к примитиву, от осознаваемой культуры — к варварской, детской, подсознательной, первобытной докультурности. Так поэзия Заболоцкого социально роднится (разумеется, в условном плане аналогии) с живописью Поля Гогена, с увлечением джазбандской музыкой, с разнообразными дадаистами¹⁹ и ничевоками²⁰.

Многие стихотворения Заболоцкого кажутся ребусами, настолько субъективно-произвольны их образы. Характерно для отмеченной выше особенности его поэзии стихотворение ‘Движение’ (разгадка ребуса здесь дана уже в названии):

Сидит извозчик, как на троне,

Из ваты сделана броня,

И борода, как на иконе,

Лежит, монетами звеня.

А бедный конь руками машет,

То вытянется, как налим,

То снова восемь ног сверкают

В его блестящем животе.

Конь, машущий руками, вытягивающийся как налим, сверкание восьми ног в блестящем его животе — здесь восприятие движения передано с предельной непосредственностью и точностью, если мы станем на точку зрения тех детей, слова и выражения которых собирает в своем архиве Корней Чуковский.

Тем же принципом нерассуждающего восприятия руководится Заболоцкий в синтаксической конструкции стихотворений, состоящей из нанизывания-перечисления событий, вещей и людей. Предметы один за другим фиксируются и приклеиваются друг к другу как будто без всякой внутренне-закономерной связи.

Однако не следует верить Заболоцкому на слово и принимать его ‘детскость’ всерьез. Заболоцкий — весьма хитрый, себе на уме, иронический поэт. И ‘чуковщина’ входит только одним из элементов в его экспериментаторство. Остальными элементами поэтического слова Заболоцкого являются высокий, торжественный, одический инструмент поэзии XVIII века и словарь современного мещанства. Такое своеобразное сочетание в одной книжке языка и восприятия ребенка, екатерининского вельможи и мещанина, одного из ‘Ивановых’, служит той же цели — обессмысливания и обезмысливания изображаемого Заболоцким мира.

Язык вельможи и язык мещанина так близко чередуются друг с другом, что кажутся слитными. Заболоцкий воскрешает такие слова, как: ‘лампион’, ‘сирена’ (обитательница морей), ‘музыка’. Комсомолец в ‘Новом быте’ шепчет невесте: ‘Шутиха, скорей бы час любви настал’. Наиболее застарелые и давно отброшенные поэтические штампы оживают в ‘Столбцах’. Но оживление ‘высокой’ словесной линии происходит только для того, чтобы еще резче оттенить линию ‘низкую’, линию жаргона ‘Ивановых’, маклаков и бесчисленных ‘девок’.

…Через лопасти колес,

Сирены мечутся простые

В клубках оранжевых волос.

Иные дуньками одеты,

Сидеть не могут взаперти:

Ногами делая балеты,

Они идут. Куда идти,

Кому сказать сегодня ‘котик’,

У чьей постели бросить ботик

И дернуть кнопку на груди? ²¹

Чем выше, торжественнее, величественнее взлет начального, державинского образа (сирены в клубках оранжевых волос), тем внушительнее мещанское снижение последующих строк,— снижение, при котором многие произведения Заболоцкого приобретают характер своеобразных психопатологических документов.

Редкий для наших дней пример: ‘Столбцы’ удивительно ритмически однообразны. За небольшим исключением, вся книга написана старомодным четырехстопным ямбом, скрепленным монотонной рифмой. И только изредка однообразный стих прерывается — опять-таки в стиле психопатологического документа — лишним количеством слогов, оживляется (как в цитированном ‘Движении’) неожиданным исчезновением рифмы. Такое однообразие в течении стиха вовсе не является признаком бедности изобразительных средств Заболоцкого. Отдельные строфы обнаруживают в нем способности к богатой инструментовке, здесь, как и в других местах, все строго подчинено основному заданию. Заболоцкий гаерствует, юродствует, кривляется, пародирует Козьму Пруткова, смешивает воедино словарь Державина со словарем собирательного мещанина наших дней для того, чтобы достичь наибольшей поэтической убедительности в каком-то интересующем его плане.

Итак, во имя чего же юродствует Заболоцкий?

III

У поэзии Заболоцкого — неподвижный взгляд: он прикован к одной точке, к одному углу земного шара. Этот угол именуется мещанской косностью быта. Пивная, пьяная свадьба, отбросы человеческого общества, самодовольство мещанина — таков замкнутый круг тематики Заболоцкого.

Его образы приобретают натуралистическую полноту (как в приведенных выше строках из стихотворения о базаре²²). Но эта натуралистическая полновесность перерастает в абстрактную символику, и конкретная вещь рассудочно расчленяется на ряд своих составных элементов.

Певец был строен и суров,

Он пел, трудясь, среди домов,

Средь выгребных высоких ям

Трудился он, могуч и прям²³.

Вслед за таким натуралистическим образом певца-ассенизатора следуют строки:

Вокруг него — система кошек,

Система ведер, окон, дров,

Висела, темный мир размножив

На царства узкие дворов²⁴.

Мы были вправе не доверять кажущейся непосредственности Заболоцкого. Рассыпанные восприятия мира объединены им в стройную систему, и эту систему ‘кошек, ведер, окон и дров’ он ненавидит сосредоточенно и страстно. Люди в его стихах — сгустки мяса, уродливые пошляки, сопливые, сладострастные, одержимые слюнявой похотью,— всесветное мещанство, первобытный звериный мрак. Все эти владельцы ‘штанов и башмаков’ живут от бутылки к бутылке, от постели к постели.

Пустые гладкие трамваи

Им подают свои скамейки,

Герои входят, покупают

Билетов хрупкие дощечки,

Сидят и держат их перед собой,

Не увлекаясь быстрою ездой²⁵.

Заболоцкий хочет сохранить по отношению к своим героям ироническую дистанцию, он издевается над ними, как Козьма Прутков, он впадает в косноязычие и уничтожает их афоризмами. Но враг неуничтожим и непобедим. Он подавляет Заболоцкого. Он наступает на него из всех расщелин. Он взрастает и в наши дни — он в новом быте.

И вот ‘младенец’, отвергающий попа (стих. ‘Новый быт’): смотрите, какими чертами его рисует Заболоцкий:

Потом пирует до отказу

В размахе жизни трудовой.

Гляди! Гляди! он выпил квасу,

Он девок трогает рукой,

И вдруг, шагая через стол,

Садится прямо в комсомол.

Но если всюду — в новом быте, и в ‘Новой Баварии’, и в народном доме — господствуют Ивановы, если весь ‘новый быт’ сводится к тому, что ‘супруги на покое сидят и чешут волоса’, если после посещения народного дома ‘по трамваям рай шатается,— тут каждый мальчик улыбается, а девочка наоборот’,— значит, герои побеждают своего автора. И его ироническая усмешка тускнеет, взамен нее мы видим уже совсем другое выражение: ‘детские’ стихи прорезаются тревожными нотами отчаяния. Вот тогда-то и возникает ‘система кошек’. Тогда-то и летит ‘огромный дом, виляя задом в пространство бытия’²⁶.

‘Двор’ Заболоцкого, его ‘система кошек’ вырваны им из окружающей действительности. Для него эта ‘система’ — замкнутый, изолированный мир в себе, грозный в своей пошлости и ничтожности. Нет оснований думать, что частые призывы о помощи, обращенные к заводам, звучат у Заболоцкого тоже иронически. Но, во всяком случае, обращения эти риторично неубедительны. Он знает, что где-то существуют ‘нагие полчища заводов’, ‘труда и творчества закон’²⁷, но непосредственно перед его глазами ‘иная движется река: один — сапог несет на блюде, другой — поет собачку-пудель, а третий, грозен и румян, в кастрюлю бьет, как в барабан’…²⁸ ‘Страшный мир’ Блока обернулся у Заболоцкого подлым миром.

Заболоцкий метафизичен, видимый им участок бытия не более, как темный закоулок, подчиняющийся общей закономерности. Мы можем всячески сочувствовать Заболоцкому, задыхающемуся в окружающей его спертой атмосфере, но его грозные призывы к вооружению против Ивановых производят комическое впечатление именно вследствие трагизма в их интонации, вследствие несоответствия между величием установки и ничтожностью эффекта. Основная беда Заболоцкого — в пустоте и бесцельности его метаний, в социально-классовой выхолощенное его прутковской иронии. Ивановы его пугают, обыкновенные вещи, которые человеку подвластны, вырастают у него в причудливые, болезненные призраки, связь явлений и ход событий ему непонятны.

Вот почему книга ‘Столбцы’, при всех попытках ее автора сохранить ироническую маску на своем лице, раскрывает перед нами образ отщепленного от общественного бытия индивидуалиста, все духовное бытие которого (в эпоху социалистической революции!) поглощено без остатка темнотой, пошлостью, животностью, сохранившимися в нашей действительности. Увидеть иное, вскрыть диалектические моменты самоотрицания ‘системы кошек’ Заболоцкий пока не в состоянии.

Такая позиция отщепенца-индивидуалиста обусловила и все стилевые особенности творчества Заболоцкого, которые социально чужды делу выработки стиля пролетарской поэзии, а технологически реакционны при всей бесспорной оригинальности их. Косноязычие Заболоцкого очень далеко от косноязычия, возникающего на первых порах из попыток двинуть вперед линию развития поэтического языка. Это — вынужденное косноязычие поэта, умеющего абстрактно ненавидеть и не умеющего любить, бороться за свою идею, идти по какому-либо пути вперед.

Селивановский Алексей Павлович (1900-1937) — критик, один из руководителей РАПП, автор книг ‘Очерки по истории русской советской поэзии’ (1936), ‘В литературных боях’ (1936).

¹ …как в сокращенной для детей истории Гулливера.— В 1936-1937 гг. Заболоцкий обращается к переделке Дж. Свифта для детей. Одновременно с О. Э. Мандельштамом работал над радиопередачей о Гулливере. Эта работа не сохранилась. В 1937 г. вышла книжка: Свифт Д. Гулливер у великанов / Обработал для детей Н. Заболоцкий. Рис. Ж. Гранвиля. М., Л.: Детская литература, 1937.

² Из стихотворения ‘Обводный канал’ (1928).

³ Из стихотворения ‘Бродячие музыканты’ (1928).

⁴ Из стихотворения ‘На рынке’ (1927).

⁵ Из стихотворения ‘Ивановы’ (1928).

⁶ Из вступления к поэме А. С. Пушкина ‘Руслан и Людмила’ (1817-1820).

⁷ Из стихотворения ‘Свадьба’ (1928).

⁸ Из стихотворения ‘Свадьба’.

⁹ Из стихотворения ‘Свадьба’.

¹⁰ Из стихотворения ‘Свадьба’.

¹¹ Из стихотворения ‘Свадьба’.

¹² Из стихотворения ‘Свадьба’.

¹³ Выражение из стихотворения А. В. Кольцова ‘Элегия’ (1830).

¹⁴ Тоническая ритмика — ритмика так называемого чисто тонического стиха, т.е. стиха, организованного определенным количеством ударных слов в стихе, причем количество слогов от ударения до ударения остается произвольным.

¹⁵ См.: Асеев Н. Наша рифма // Асеев Н. Дневник поэта. Л.: Прибой, 1929. С.69-131.

¹⁶ Тактовый стих (тактовик) — метризованный интонационно-тактовый стих, выдержанный в духе тактометрической системы. ‘Тактометр — универсальная, синтетическая система, позволяющая поэту-композитору придать стиховой речи любой ритмический облик, в соответствии с темой, семантикой и композицией задуманной вещи. Размер сообщает стиху единство, а ритм — разнообразие’ (Квятковский А. Тактометр: Опыт теории стиха музыкального счета. Этюд о фонемах: К статье ‘Тактометр’ // Бизнес: Сборник литературного центра конструктивистов / Под редакцией К. Зелинского, И. Сельвинского. М.: ОГИЗ. 1929. С 197-257). См.: Квятковский А. П. Ритмология. М.: Инапресс, Дмитрий Буланин, 2008. См. также словарную статью ‘Тактовик’: Квятковский А., Поэтический словарь. М., 1966. С. 299.

¹⁷ …см. статью т. Квятковского о тактометре…— Имеется в виду указанная выше публикация 1929 года. Александр Павлович Квятковский (1888-1968) — литературовед, теоретик стиха, поэт, участник движения конструктивистов. В своей работе ‘Тактометр’ (1929) он подверг основательной критике современное ему стихосложение и стиховедение.

¹⁸ …тактометрическаяреволюция конструктивистов.— Речь идет

0 своеобразной ‘стиховедческой революции’, которую совершили конструктивисты в 1920-е гг. Теоретиком тактометра являлся Александр Павлович Квятковский. В своей работе ‘Тактометр’ (1929) он подверг основательной критике современное ему стихосложение и стиховедение. ‘Метрика русского тонического стиха вырождается. Ее возможности почти до конца исчерпаны и использованы поэтами’,— так начал Квятковский свою работу о ‘тактометрической революции конструктивистов’. См. также: Бирюков С.Е. О музыкально-поэтических теориях // Семиотика и авангард: Антология / Под общ. ред. Ю. С. Степанова. М.: Академический проект, 2006. С. 574-601, Бирюков С.Е. Формообразующие стратегии авангардного искусства в русской культуре XX века. Дис. … д-ра культурологии. М., 2006.

¹⁹ Дадаисты — последователи дадаизма (от фр. dada — детский лепет) — модернистского художественного течения конца 1910-х — начала 1920-х гг., ставшего квинтэссенцией принципа разрушения образности. Основоположником дадаизма считается Тристан Тцара (1896-1963), собравший вокруг себя в Цюрихе интернациональную группу анархически настроенных поэтов и художников. О дадаистах в Ленинграде 1920-х годов см.: Толмачев Д. Дадаисты в Ленинграде // Жизнь искусства. 1927. No 44. 1 ноября. С. 14.

²⁰ Ничевоки — члены московской группы ‘ничевоков’, существовавшей около двух лет в 1920 и 1921 гг. Была российским отголоском европейской группировки дадаистов. См.: Никитаев А. Т. Ничевоки: материалы к истории и библиографии // De visu. 1992. No 0. С. 59-64.

²¹ Из стихотворения ‘Ивановы’ (1928).

²² Имеется в виду стихотворение ‘На рынке’.

²³ Из стихотворения ‘Бродячие музыканты’.

²⁴ Из стихотворения ‘Бродячие музыканты’.

²⁵ Из стихотворения ‘Ивановы’.

²⁶ Из стихотворения ‘Свадьба’.

²⁷ Из стихотворения ‘Свадьба’.

²⁸ Из стихотворения ‘Обводный канал’.

А. СЕЛИВАНОВСКИЙ

Система кошек(О поэзии Н. Заболоцкого) *

КОММЕНТАРИИ

Читайте также:

Система кошек
(О поэзии Н. Заболоцкого) *