СИЛЬФИДА.
Разсказъ.
СИЛЬФИДА.
Разсказъ.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Сильфида, Червинский Федор Алексеевич, Год: 1899
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Послдніе лучи солнца бросали розовыя пятна на скошенный лугъ, срую ленту дороги и деревянный одноэтажный домъ странной архитектуры. Владлица усадьбы Анна Власьевна Бобылева, полная и розовая дама лтъ 50-ти, сидла въ гостиной, въ кресл, и съ страдальческимъ видомъ нюхала нашатырный спиртъ. Единственный сынъ ея Алексаша — длинный парень 22 лтъ, лежалъ на диван, смотрлъ въ потолокъ и усиленію дымилъ папироской.
— Скоро-ли они, Господи! Поздъ, чай, пришелъ давно, заговорила посл долгаго молчанія Бобылева. Охъ, опять нога затосковала.
— Не иначе, какъ что-нибудь печальное вспомнила,— пробормоталъ Алексаша.
— Что ты говоришь?
— Насчетъ вашей тоскующей ноги, маменька. Печальное что нибудь вспомнила она.
— А, дуракъ?
— Не стоитъ благодарности, маменька.
— Хоть бы ты дломъ занялся, то табачищемъ дымишь, то на потолокъ плюешь.
— Когда же вы видли, маменька, чтобъ я въ потолокъ плевалъ? Это занятіе безплодное, а я, маменька, существо разумное.
— Разумное, видишь, существо! Гд ты это разума набрался? Въ какомъ университет?
— Дайте срокъ, я и безъ университета міръ удивлю.
— Ты бы лучше пошелъ да отца разбудилъ. Полно ему дрыхнуть.
— Это возможно! А, впрочемъ, вотъ и папенька — въ натуральную величину.
— Слава-то, Господи, выспался! обратилась Анна Власьевна къ медленно входившему старику, смиренно и свтло улыбавшемуся.
— Сейчасъ пріхать должны.
— А? Такъ, такъ, такъ. Радъ, матушка, радъ.
Онъ слъ на диванъ у ногъ Алексаши.
— Здоровье твое какъ, матушка? Все таково — ненадежно, а? И, бросивъ бглый взглядъ на сына, онъ весело и лукаво подмигнулъ ему, что доставило Алексаш, повидимому, неизреченное удовольствій.
— У маменьки ноги тоскуютъ до чрезвычайности.
— Такъ, такъ, такъ…
— дутъ! крикнулъ вдругъ Алексаша страшнымъ голосомъ. Старичекъ вздрогнулъ. Анна Власьевна слабо вскрикнула и вскочила.
— Охъ! Даже въ сердц оборвалось. Этакій голосище оглушительный.
Она высунулась въ окно.
— И вретъ — никто не детъ.
— Стало быть, маменька, это мн почудилось
— Ну и дуракъ!
— И правда, Алексаша,— замтилъ Бобылевъ,— голосъ, у тебя неумренный. И маменьк при ихъ слабой комплекціи…
И онъ опять лукаво подмигнулъ сыну
— Маменька, и она теперь, надо думать, красоткой стала, Валентнна Ниловна. И что только никто ее замужъ не взялъ?
— Ну, какъ же ты не дуракъ? Она семерымъ отказала. И отецъ уговаривалъ, и тетки — нтъ, да и нтъ! Да и что ей торопиться? Ей и двадцати четырехъ нтъ.
— Двица, стало быть, въ самомъ соку.
— Какъ ты выражаешься! И вотъ что это, Алексаша, не называй ты меня при нихъ маменькой — все-таки, знаешь, они изъ Петербурга, а тамъ этакъ не говорятъ. Зови меня maman.
— Маманъ? Извольте, маменька. Маманъ такъ маманъ. А папеньку — рапанъ.
Старичокъ прыснулъ отъ смха.
— Такъ, такъ… а, меня — папанъ,— забормоталъ онъ, хихикая.
Анна Власьевна посмотрла съ нихъ съ подозрніемъ и встала.
— Оба хороши,— сурово замтила она.— Пойти взглянуть, все ли готово. Я вдь хоть помри — за меня никто не не работаетъ..
И она вышла, хлопнувъ дверью.
— Волнуется,— конфиденціальнымъ шепотомъ замтилъ Бобылевъ. Волнуется мамахонъ твоя: все-жъ, знаешь, богатые родственники… изъ столицы…
Алексаша затянулся дымомъ.
— Это Чибисовъ-то богатъ? Съ какихъ поръ?
— Ну, все же, тамъ хватить,— тутъ урветъ… въ трехъ банкахъ числится или обществахъ какихъ… но знаю въ точности. Тысячъ до семи въ годъ наберетъ — и ихъ-то двое.— Старичокъ наклонился къ сыну и прибавилъ испуганнымъ шопотомъ: — аферистъ! пустой человкъ!
— Къ намъ-то они по надолго?
— На три дня, братецъ… либо на четыре — какъ билетъ позволитъ. Нилушка писалъ, что у нихъ прямого сообщенія. Торопятся. Въ Крымъ уже и женишки нахали… Хи-хи-хи! Да, кстати, продолжалъ Бобылевъ, мгновенно сдлавшись серьезнымъ,— ты, Алексаша, достань мн у мамоньки рублей пять. Либо изъ своихъ.
— Для машины?
— Винтики, винтики ей нужны,— заговорилъ Бобылевъ одушевленно.— Винтики, проволоки, гайки… Я Трофима въ городъ пошлю — онъ привезетъ.
Жестикулируя и захлебываясь, онъ сталъ несвязно выяснять цль новыхъ приспособленій, благодаря которымъ опасность тренія маятника уничтожится и perpetuum mobile будетъ достигнуто. Алексаша, не вслушиваясь, смотрлъ на старика съ улыбкой,
— Такъ пять рублей достаточно для вашей славы?
— Да, да, да… Видишь можетъ быть, это пустякъ… но ежели… Только мамахонъ ни слова,— понимаетъ?
— Ну, натурально! Ахъ, папанъ, папанъ — большой ты фантазеръ!
— Ну ладно, ладно, ладно… Ты вотъ потомъ… ты самъ потомъ скажешь… А? Что? Какъ будто дутъ?
Алексаша прислушался.
— И то дутъ.
Онъ вскочилъ съ дивана и подошелъ къ окну.
— О, уже они тутъ какъ тутъ,— говорилъ онъ, выглядывая изъ окна. Во дворъ възжаютъ. Нилъ Нилычъ сіяетъ какъ мдный грошъ, а прелестная Валентина мрачна, какъ принцесса, полоненная варварами.
— Знаешь, Алексаша,— прошепталъ Бобылевъ таинственно, знаешь, что я теб скажу: Намъ нужно ихъ встртитъ, а то мамахенъ опять задастъ намъ фоферу.
Алексаша кивнулъ головой, поправилъ галстухъ, пригладилъ волосы, и они быстро вышли изъ комнаты.
Въ одиннадцатомъ часу Бобылевы и Нилъ Ниловичъ съ дочерью сидли уже за ужиномъ. Валентина Ниловна — худощавая блондинка съ длинною пепельною косою, зеленоватыми глазами и тонкими блдными губами, съ скучающимъ видомъ поглядывала по сторонамъ, но вслушиваясь въ многословные и оживленные разсказы отца — краснощекаго, жизнерадостнаго и толстенькаго человчка, съ хитрыми глазками и широкой улыбкой. Онъ и лъ съ аппетитомъ, и пилъ съ жадностью, и говорилъ, говорилъ, говорилъ… Когда онъ обращался къ Бобылову, старичекъ, чувствовавшій на себ испытующій взглядъ жены, смущался и бормоталъ съ заискивающей улыбкой: такъ, такъ, такъ… Алексаша молчалъ, не спуская глазъ съ Валентины Ниловны, и пилъ красное вино стаканъ за стаканомъ.
Посл ужина пошли въ садъ — большой и запущенный. Звзды уже блеснули на томно-сромъ фон безоблачнаго неба, пророчившаго на завтра знойный день. Легкій втеръ, приносившій съ луга залахъ свжаго сна, мягко шелестлъ дремавшими листьями старыхъ липъ и тополей.
— Какъ хорошо,— заговорила Валентина вполголоса,— какъ давно не видла и этого. Вдь я съ дтства не была въ деревн.
— Ну, вы не долго восторгались бы деревней,— замтилъ Алексаша. Онъ съ удовольствіемъ чувствовалъ, что, благодаря красному вину, всякое смущеніе прошло, и онъ, какъ всегда, могъ держать себя развязно.
Она, прищурившись, взглянула на него,
— Отчего?
— Ну, потому, что это не Петербургъ, не Ницца, не Крымъ.
— О, я очень равнодушна и къ Петербургу и къ Ницц. Крыма я не знаю. Что это, сторожъ?— спросила она, услышавъ мягкій и частый стукъ, доносящійся издали,
— Оно и видно, кузина, что вы не знаете деревни, это — аистъ. Онъ стучитъ клювомъ, съ и a итого позволенія.
— Аистъ! Я, кажется, никогда но видала аиста. Да! отчего — кузина?
— Потому что троюродная племянница было бы слишкомъ длинно. Можетъ быть, вамъ непріятно?
— О, мн ршительно все равно. Кстати, что вы изъ себя изображаете?
— Молодого человка пріятной наружности.
— И больше ничего?— спросила она, вглядываясь въ него близорукими глазами, словно желая проврить его отзывъ о собственной вншности.
— Пока ничего.
— А современемъ?
— Современемъ много. Я мечтаю о слав, которая раскрыла бы мн двери вашего салона.
— А у васъ какіе таланты?
— Пока никакихъ. Писалъ стихи, но впрочемъ, бросилъ. А въ вашемъ салон какимъ дарованіямъ отдаютъ предпочтеніе?
— У меня нтъ салона. Впрочемъ, собираются иногда литераторы, художники. Папа со всмъ міромъ знакомъ.
— А у васъ какой талантъ?
— Я рисую.
— Хорошо?
— Недурно.
— Скромность есть украшеніе добродтели.
Валентина не отвчала. Они шли быстро, и Бобылевы съ Ниломъ Ниловичемъ давно отстали отъ нихъ.
— Завтра вы произведете смотръ, кузина.
Она вопросительно взглянула на него.
— Завтра воскресенье и къ намъ съзжаются ближайшіе сосди. Такъ заведено искони. Наша семья издревле славится гостепріимствомъ. А вамъ мой папанъ понравился?
— Папанъ?
— Я такъ съ ныншняго дня отца на зываю. Мн маменька настрого приказала, чтобы по случаю вашего прізда ее ‘маманъ’ называлъ. Ну, такъ я вотъ его… Онъ хорошій старикъ, ничего, хоть и съ придурью.
— Оригинальный отзывъ объ отц. Съ какою же придурью?
— Perpetuum mobile изобртаетъ.
— А! Ну, а maman?
— Маманъ не столь симпатична. Если вы хотите ей понравиться…
— О, я не стремлюсь къ этому.
— Ну, а если вдругъ застремитесь — такъ пособолзнуйте ей объ ея здоровьи.
— Она больна?
— Здорова, какъ быкъ. Но обожаетъ, когда ее считаютъ больною.
— Однако, кузенъ, вы изъ стремленія къ оригинальности не слишкомъ выбираете выраженія.
— Вы очень скучаете тутъ.
— До чрезвычайности.
— Осенью въ Петербургъ?
— Какъ это вы угадали? Да, собираюсь, если подготовлюсь къ экзамену. Хочу прямо на третій курсъ института инженеровъ махнуть. Не знаю только, допускается ли это.
— А я еще меньше. Ну пора и домой. Я устала.
Они пошли назадъ. За ними двинулись и старшіе. Бобылевъ очень обрадовался окончанію прогулки. Супруга его длала видъ, что очень утомилась, но Нилъ Ниловичъ не замчалъ этого.
— О, биржевая игра иметъ свои тайны,— говорилъ онъ вдохновенно. Тутъ нуженъ особый нюхъ, талантъ нуженъ,— иначе въ нихъ и не проникнешь. Да вотъ Зейбицъ — такъ себ жидокъ — а у него теперь шестьсотъ тысячъ. И будь у меня время, у меня было бы милліонъ! Да, да, не возражайте,— еще оживленне заговорилъ онъ, хотя никто и не думалъ возражать — да врядъ Бобылевы и слушали его. — Нтъ, не спорьте, милліонъ, не больше и не меньше. Но… нтъ времени! я въ семи обществахъ. День разъзды, ночь работаю…
— Папа, домой!— устало и капризно напомнила Валентина, видя, что онъ свернулъ съ главной дорожки, ведущей къ дому.
— Что? А, да, пора. Устала? Ну, ничего, выспишься — отдохнешь. Такъ, Геннадій Андреевичъ?
Бобылевъ вздрогнулъ, улыбнулся и закивалъ головою, такъ, такъ, такъ…
Скоро вс разошлись по своимъ комнатамъ, и всюду воцарилось молчаніе. Только аисты будили изрдка тишину своимъ мягкимъ стукомъ.
Гости начали съзжаться рано. Уже къ завтраку пріхалъ земскій докторъ Хомяковъ — мужчина атлетической вншности, въ очкахъ, хмурый, застнчивый и молчаливый,— съ братомъ, товарищемъ Алексаши по гимназіи, нын студентомъ-естественникомъ, крпкимъ широкоплечимъ молодымъ человкомъ съ грубыми чертами лица, громадной бородой, кроткими голубыми глазами и конфузливой улыбкой, потомъ пріхала г-жа Нулина — полная дама съ дочкой — краснощекой провинціалочкой съ нарочито наивными глазами и вздернутымъ носомъ — и ближайшій сосдъ Кобылкинъ, богатый землевладлецъ, бывшій кабатчикъ, добродушный субъектъ лтъ сорока, съ краснымъ лицомъ и подслповатыми хитрыми глазками.
Бобылевъ встрчалъ гостей восторженно, Анна Власьевна — благосклонно,
Алексаша — небрежно. Впрочемъ, съ Кобылкинымь онъ поздоровался не безъ почтительности. Нилъ Ниловичъ быстро перезнакомился со всми и былъ очень милъ. Особенно нжно поглядывалъ на землевладльца изъ кабатчиковъ, онъ узналъ уже, что у того одинъ заводъ даетъ сорокъ тысячъ чистаго дохода. Въ свою очередь, и Кобылкинъ, наслушавшись разсказовъ Нила Нилыча объ его петербургскихъ связяхъ, разсказовъ отчасти фантастическихъ — посматривалъ, на него весьма благосклонно. Двица Нулина, узнавъ, что Валентина пріхала изъ Петербурга, что у нея тамъ — салонъ, съ литераторами и художниками, и что она сама рисуетъ — и превосходно рисуетъ, по словамъ Нила Ниловича,— мгновенно заобожала молодую двушку и прилипла къ ней, какъ выразился потомъ Алексаша.
— Ну что, Хомякъ, какова у меня кузина?
Студентъ промычалъ что-то неопредленное.
— То-то, братъ! Смотри, не втюрься. Папенька ея намекалъ уже, что на нее кто ни взглянетъ, тотъ и зачахнетъ отъ любви. Папенька сей, правда, великій враль — что только онъ о своей близости къ министрамъ говорилъ!— ну, а все-жъ, какъ хочешь…
— Я отъ сентиментальностей застрахованъ,— прибавилъ Хомяковъ, стараясь придать лицу свирпое выраженіе.— И ничего я въ ней не вижу!
— Да, строго разсуждая,— натурально… Но есть въ ней что-то… ядовитое. На другихъ не похожа. Другія — этакія, понимаешь, красныя, густыя — а она — чужая и того… Тьфу ты, выразить не могу.
— Задекадентствовалъ.
Сли завтракать. Бобылевы дйствительно — не смотря на ограниченность средствъ — отличались большимъ хлбосольствомъ. Завтракъ былъ обильный и хороша приготовленный. Алексаша, больше пившій, чмъ вшій, наблюдалъ за Валентиной. Сегодня она была оживленне и очень мило шутила со своими сосдями — студентомъ и обожавшей ее двицей Нулиной. Хомяковъ морщился, чтобы скрыть смущеніе, но она такъ просто и искусно навела его на разговоръ о его спеціальности, что он — неожиданно для сардонически улыбавшагося Алексаши — вдругъ заговорилъ горячо и безсвязно. Она слушала его съ загадочной полуулыбкой, отпивая маленькими глотками мадеру. Пулина смотрла на нее испуганно-восторженными глазами и иногда шептала ей что-то, вызывавшее улыбку на блдныя губы Валентины.
Vis—vis сидлъ Кобылкинъ, рядомъ съ Ниломъ Ниловичемъ, разсказывавшимъ что-то съ значительнымъ видомъ Бывшій кабатчикъ благосклонно внималъ ему, кушая съ аппетитомъ и не безъ пріятности поглядывая на Валентину Ниловну.— Н-да, конешно, за говорилъ онъ, когда сосдъ его, замолчавъ, самъ занялся кулебякой.— Конешно же, у кого свободныя суммы, то предпріятія найдутся. Но тоже большія тыщи бросить въ дло, а тамъ, либо барыша ждать, либо нтъ — весьма затруднительно. Ну вотъ мы, люди маленькіе, и держимъ деньгу въ земл, да въ завод.
— Э, не то, не то! Я о себ скажу: я врагъ всякихъ этакихъ воздушныхъ замковъ. Да вотъ — недалеко ходить — на прошлой недл просили у меня… и вдь незначительную сумму — четырнадцать тысячъ. Врите ли — пятьдесятъ процентовъ барыша сулили. И что-же? Я отказалъ. Да, да, наотрзъ отказалъ, повторилъ Нилъ Ниловичъ съ такой искренностью, что самъ мгновенно поврилъ своему разсказу.
— Тэкъ-съ.
— Но вдь тутъ… тутъ какъ дважды два. А, впрочемъ, мы какъ-нибудь современемъ. Господа! предлагаю тостъ за любезныхъ хозяевъ.
Онъ потянулся черезъ столъ, взялъ ручку Анны Власьевны, кушавшей съ великою жадностью, и звучно поцловалъ ее.— Ну, здоровьице какъ нынче? Полегчало, а?— обратился онъ къ ной съ родственной фамильярностью.
Анна Власьевна сообщила своему розовому лицу страдальческое выраженіе и улыбнулась.
— Какъ будто лучше. Вотъ,— продолжала она, указывая съ томной улыбкой на остатки кулебяки,— вотъ даже аппетитъ кое-какой есть.
— Ну, слава Богу, слава Богу!
Бобылевъ, лукаво взглянувъ ка Алексашу, замтилъ вполголоса:
— Матушка, при твоей комплекціи… хорошо ли кулебяку кушать? Вы, докторъ, какъ того… какъ насчетъ этого, а?
Докторъ, сконфуженный тмъ, что вс взглянули на него, густо покраснлъ и, проглотивъ рюмку мадеры, забормоталъ: — Да, ежели въ излишеств… Но впрочемъ… К-ха, к-ха…
Онъ притворно закашлялъ, быстро налилъ себ мадеры и опять выпилъ рюмку залпомъ.
Посл завтрака молодежь пошла въ садъ.
— Предложите мн руку,— обратилась Валентина къ студенту.
Онъ покраснлъ, нахмурился и неловко округлилъ правый локоть. Она, улыбаясь, взяла его подъ руку.
— У васъ и прудъ есть? И лодка? Ахъ, какъ хорошо! Я хочу кататься. Какъ это я вчера не замтила, что прудъ?
Двица Нулина радостно взвизгнула.
— Мы съ вашего позволенія въ сю сторону не ходили,— замтилъ Алексаша, съ великимъ удовольствіемъ поглядывая на смущеннаго Хомякова.
Сли въ лодку. Гребъ Алексаша. Валентина, прислонившись къ корм, cмoтрла въ небо. Хомяковъ усиленно курилъ и изрдка поглядывалъ на нее смущенно и мрачно. Пулина взвизгивала при каждомъ колебаніи лодки. Разговоръ не клеился.
— Что-жъ вы молчите? Разскажите что-нибудь,— обратилась Валентина Ниловна къ студенту. Тотъ вспыхнулъ и еще больше нахмурился,
— Я не мастеръ, вотъ Саша можетъ.
— Онъ вечеромъ разскажетъ про звзды,— замтилъ Алексаша.
— Про звзды? Отчего про звзды?
— Онъ звздочетъ. Всякую крупинку на неб знаетъ.
— Вы занимаетесь астрономіей?
— Между прочимъ. Моя спеціальность химіи — я вдь не чистый математикъ, а естественникъ. А въ астрономіи я диллетантъ.
— Вечеромъ вы мн разскажете о звздахъ, повелительно сказала Валентина.— Ахъ, какъ хорошо,— воскликнула она, щурясь и всматриваясь въ даль.
Вс оглянулись.
— Гд? Что хорошо? спросила mademoiselle Пулина.
— Облака. Вонъ замокъ… тамъ вершины снжныя, а вонъ профиль великана. Когда вглядишься, такъ жалко возвращаться на землю. А звзды я не люблю, он — страшныя…
— Чмъ же он васъ напугали, кузина?
Хомяковъ и Пулина недовольно покосились на него. Но Валентина не слышала вопроса и продолжала говорить вполголоса, ни къ кому не обращаясь:
— Он страшныя. потому что такія огромныя и такія далекія. Тысячи лтъ идетъ свтъ отъ нихъ… Свтъ изъ другой вселенной… Вамъ не жутко думать объ этомъ?— обернулась она неожиданно къ Хомякову.
— Да… иногда, можетъ быть… Нтъ, я радъ, когда смотрю на нихъ и думаю о нихъ. Я радъ, что разумъ нашъ… т. е. не нашъ, а вообще человческій… Словомъ, что онъ постигъ вчные законы движенія планетъ, разстоянія… величины. Такъ что выходитъ… какъ бы сказать? Выходитъ…
— Что мой разумъ постичь этого не можетъ, любезнйшая Большая Медвдица.
— Не придирайтесь, кузенъ. Мысль ваша мн совершенно ясна,— опять обратилась она къ Хомякову. Но… но все-таки человкъ порядочное ничтожество. И было-бы еще ничтожне, если бы у него не было безсознательнаго и смутнаго стремленія къ инымъ таинственнымъ мірамъ. Впрочемъ, не у всхъ есть такое стремленіе,— прибавила она, улыбнувшись. Вотъ у прозаическаго кузена моего, кажется, преобладаетъ стремленіе ко всему земному.
— Пока вы живете на земл, поэтическая кузина.
— Ну, теперь домой, довольно,— скомандовала Валентина, посл нсколькихъ минутъ общаго молчанія.
Алексаша круто повернулъ лодку.
— Домой — такъ домой! И я предлагаю партію въ крокетъ. Насъ какъ разъ четверо,— замтилъ онъ, взглянувъ на Валентину.
— Крокетъ? Отлично,— ршила она Я отвратительно играю, но это все равно.
Къ дому она шла подъ руку съ Алексашей.
— Какъ зовутъ вашего друга?
— Хомякъ, Большая Медвдица, Кассіопея, звздочетъ…
— Нтъ, серьезно?
— Михаилъ Ивановъ.
— Онъ — милый. Я люблю дикихъ.
— Приручать любите? А какъ вамъ нашъ богатй понравился, Кобылкинъ?
— Этотъ — съ разноцвтнымъ лицомъ и зелеными зубами? Довольно противнымъ,
— Это у насъ первый нумеръ. Въ свое время много ему повезло и теперь у него около милліона. Впрочемъ, онъ милый добрый.
— А Богъ съ нимъ! Ну что-же, ставьте крокетъ.
Кобылкинъ и Нилъ Ниловичъ, сидвшіе на балкон — докторъ ухалъ посл завтрака — и потягивавшіе кофе съ коньякомъ, умоляли принять ихъ въ игру. Оба были красны и очень оживлены — результатъ ‘упоенія’ какъ объяснилъ Алексаша. Бобылевъ, дремавшій около тучной madame Пулиной, тоже изъявилъ желаніе играть, Анна Власьевна грозно посмотрла на него, и онъ мгновенно стушевался, а увидвъ, что супруга его заговорила съ Пулиной — тихо всталъ, отошелъ въ сторону, а потомъ и совсмъ скрылся въ комнату, къ великому, хотя и недовершенному изобртенію.
Игра шла оживленно, Валентина, Кобылкинъ и m-lle Пулина были въ одной партіи, остальные въ другой. Алексаша блисталъ своимъ искусствомъ, остальные играли довольно ровно, только Нилу Ниловичу ни одинъ шаръ по удавался. Онъ задумывалъ сложнйшія комбинаціи, горячился, намчалъ для крокированія шары недосягаемые,— а въ результат сидлъ еще на вторыхъ воротахъ, когда вс шли обратно, а Алексаша былъ уже разбойникомъ.
— Погодите!— кричалъ онъ, красный, цлясь въ чужого шара, стоявшаго ни позиціи саженъ за шесть отъ собственнаго — погодите. Мн стоитъ войти въ ударъ, и я… Лтъ пять назадъ я первымъ игрокомъ въ крокетъ былъ. Въ Англіи взялъ однажды призъ. Ну что, какъ? Промахъ?
— О, маленькій, замчалъ Алексаша:— всего на аршинъ мимо.
Кобылкинъ игралъ тихо, аккуратно и подвигался довольно быстро, не отставая отъ Валентины. Она мило улыбалась ему за всякій хорошій ударъ — и онъ весело подмигивалъ, приговаривая:— ‘а вотъ теперь мы, стало быть, съ энтаго шара… Во! Въ правую щеку аккуратъ!’
— Съ вашимъ папенькой обо всемъ переговорили,— замтилъ онъ Валентин, выжидая своей очереди. Оченно пріятное знакомство! Папенька вашъ на удивленье человкъ! И то, и се, и прочее — все постигъ,— говорилъ онъ, хитро подмигивая и оглядывая молодую двушку маслеными глазками.
Она улыбалась.
— А вы пап понравились?
— Чего-съ? О, и надсмшница же вы. Гд ужъ намъ. Папенька вашъ — орелъ: онъ и туда и сюда… а мы что-жъ? Мы какъ дятелъ: все въ одно мсто долбимъ.
— И надолбили милліонъ?
Онъ испуганно и серьезно взглянулъ ей въ глаза, потомъ усмхнулся.
— Э-эхъ, барышня! Шутите вы все! Впрямь вы какъ… вотъ и забылъ, какъ это прозывается… Сильфида. Во! Эхъ, боюсь проситъ только,— а пожаловали-бы вы съ папенькой въ мое монрепо, я бы и лошадокъ прислалъ сюды — и такой бы пиръ устроилъ…
— Вамъ играть,— строго сказала Валентина и отошла.
— Что напвалъ вамъ этотъ ловеласъ?— спросилъ Алексаша, подходя и отирая платкомъ раскраснвшееся лицо.
— Онъ меня сильфидой назвалъ. Но Боже, какъ онъ противенъ!
— Сильфидой. Се тенатанъ, какъ говоритъ маманъ. Сильфида. Нтъ, это, правда, хорошо. Въ васъ есть именно что-то…
— Я — разбойникъ,— пробасилъ Хомяковъ.
— Значитъ одинъ Нилъ Нилычъ слегка запоздалъ у насъ, замтилъ Алексаша.— Вамъ вторыя?
— Мн? Да, но… погодите. Я сейчасъ — мн только въ ударъ войти. Бацъ! Что, мимо? Ну значитъ кривой молотокъ. Валя, дай мн свой!— О чемъ это ты съ Кобылкинымъ бесдовала, а? О, знаю, ты и его погубить ршила, безчувственная,— шепнулъ онъ дочери, обмниваясь молотками.
— Къ себ въ имніе звалъ насъ.
— О! Но ты какъ хочешь, а я поду. Онъ человкъ нужный, а у меня такой планъ созрлъ — ахъ! Пальчики оближешь.
Валентина насмшливо посмотрла на него.
— Не дастъ,— сказала она,
— Чего? Чего не дастъ?
— Да денегъ не дастъ. Вдь вы же не прочь занять?
— Дерзкая двчонка,— полусерьезно шепнулъ онъ и отошелъ.
Партія Валентины преуспвала. Противники не могли уже надяться на выигрышъ, благодаря глубокомысленнымъ комбинаціямъ Нила Ниловича, все еще сидвшимъ на вторыхъ воротахъ. Наконецъ, и Хомяковъ, боле другихъ отставшій, стукнулся о палку — и игра была закончена.
Къ обду пріхали новые гости — два артиллериста изъ ближайшаго мстечка, гд стояла ихъ батарея, и исправникъ, одинъ изъ офицеровъ — высокій и застнчивый капитанъ Подронниковъ, немедленно посл обда услся за карты — вмст съ Ниломъ Ниловичемъ, Кобылкинымъ и самимъ Голубевымъ,— а другой, молодой поручикъ Сузиковъ, франтоватый, съ печатью разочарованія на лиц и томностью по взгляд маленькихъ свтлыхъ глазъ, присоединился къ сидвшей на террас молодежи, Хомяковъ съ неудовольствіемъ покосился на него, двица Пулина радостно вспыхнула, а Алексаша расцвлъ.
— Знаете, кузина, мосье Сузиковъ — поэтъ! О, и распрезамчательный! Отчасти въ декадентскомъ стил.
— Да?— процдила сквозь зубы Валентина, прищуриваясь.
— Помилуйте, осклабился поручикъ,— Александръ Геннадіевичъ шутить. Я пишу — но для себя, исключительно, — какъ говорится, только для души. Впрочемъ, нсколько вещицъ было напечатано.— прибавилъ онъ небрежно
— Дорогой, осчастливьте! взмолился Алексаша,— прочтите какой-нибудь злодйскій стишокъ.
Сузиковъ усмхнулся.
— Не вс любятъ стихи. И притомъ вы какъ будто… э-э… слишкомъ къ этому шутливо относитесь. То-есть, какъ бы съ насмшкою. Хотя,— прибавилъ онъ, прибавилъ,— я не далъ, кажется, повода.
Алексаша придалъ лицу торжественное выраженіе.
— Можете-ли вы думать! Вы знаете, что я поклонникъ вашей музы. Поэма ‘Въ кустахъ сирени’ производитъ гигантское впечатлніе. А эта баллада изъ рыцарской жизни! Какая сила!
Лишь посеребрила стны башенъ,
Сіянье луннаго луча,
Явился онъ — и дикъ и страшенъ,
И загремлъ ударъ меча!
— Вотъ! Даже наизусть помню!
— Ну это юношеское произведеніе,— замтилъ Сузиковъ, покосившись на Валентину. Она смотрла на него съ улыбкою.
— А изъ боле зрлаго — ничего не прочтете?
— А вы любите стихи?
— Хорошіе — очень.
— Но ихъ такъ мало. Вотъ Александръ Геннадіевичъ сказалъ о сил, этого элемента очень мало у нашихъ поэтовъ, если не считать двухъ-трехъ.— Сузиковъ помолчалъ, потомъ прибавилъ, смясь, — капитанъ Подронниковъ находитъ, что въ моей баллад есть что-то лермонтовское. Но я понимаю, что это онъ по товарищески.
— Отчего-же,— сказала Валентина, прищурившись и не глядя на Сузикова — Самъ авторъ не судья. Я дйствительно вижу силу въ этой строф: ‘и дикъ, и страшенъ’… ‘и загремлъ ударъ меча’.— Она замолчала, продолжая смотрть вдаль, сохраняя серьезное выраженіе лица, и только кончики губъ ея дрогну ли едва замтно.
Сузиковъ расцвлъ, крякнулъ и придалъ взгляду мечтательное выраженіе. Радостно вспыхнула и двица Пулина.
— Ваша похвала особенно цнна,— галантно замтилъ поэтъ.— Мн Александръ Геннадіевичъ говорилъ о вашемъ личномъ знакомств съ нашею ‘солью земли’… Я разумю писателей и артистовъ. Да вы и сами…
— О моихъ талантахъ, надюсь, кузенъ ничего не разсказывалъ вамъ? И хорошо сдлалъ: въ области искусства онъ, повидимому, совершеннйшій профанъ.
— Га! Никто не знаетъ, сколько дивныхъ поэтическихъ созданій сохранено здсь!— Алексаша ударилъ себя кулакомъ въ грудь.— Вотъ почтенная Кассіопея можете засвидтельствовать.
— Да, я читалъ кое-что. Не помню, впрочемъ, теперь,— замтилъ Xомяковъ.
Сузиковъ слушалъ съ снисходительной улыбкой.
— А нынче перестали писать? Убоялися премудрости? О, если-бъ вс умли во время переставать. Я читалъ современныхъ поэтовъ, такъ иногда кое-что какъ будто блеснетъ… но рдко! Очень рдко. Впрочемъ, я вообще строгъ. Я признаю только Лермонтова и отчасти Пушкина…
— Вы дйствительно строги,— улыбнулась Валентина.
— За-то счастливы поэты, которыхъ онъ признаетъ,— замтилъ Алексаша. ‘Большая Медвдица’ — твое мнніе.
Хомяковъ конфузливо улыбнулся.
— Я не вс стихи понимаю. А т, которые понимаю, очень люблю. И, кажется, больше всхъ изъ второстепенныхъ — Тютчева.
Валентина оживленно взглянула на него. Сузиковъ фыркнулъ.
— Правда, Тютчева? Только зачмъ вы называете его второстепеннымъ? Въ вершинахъ творчества вс большіе таланты равны. А Тютчевъ, громадная величина. Ну довольно о поэзіи,— закончила она.
— Да, довольно,— поддержалъ Сузиковъ, огорченный, что его не заставили прочитать его поэму, и смущенный тмъ, что, какъ оказалось, фыркнулъ не вовремя.
— Я васъ оставлю теперь?— сказала Валентина, поднимаясь,— мн нужно написать шесть писемъ, вотъ что значить жить въ Петербург.
Она мило улыбнулась всмъ, кивнула и вышла.
Нсколько минуть вс молчали.
— Возвышенная натура!— сказалъ, наконецъ, Сузиковъ.— И тонкая нервная организація,— прибавилъ онъ ни съ того ни съ сего.
— Ахъ, она прелесть, прелесть! воскликнула двица Пулина.
Хомяковъ злобно покосился на нихъ и промолчалъ.
— Н-да, двица незаурядная…— замтилъ Алексаша.— И есть въ ней что-то этакое магнитическое. Ну словомъ, я понимаю, почему она такой демонскій успхъ иметъ.