СИБИРСКІЯ ИДИЛЛIИ.
(ФЕЛЬЕТОНЪ).
I.
ГАМАДРИЛЪ.
I.
ГАМАДРИЛЪ.
——
Добродушный Сибирякъ.
‘Восточное Обозрніе’, No 27, 1884
Сибирские идиллии, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1884
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Кто не видалъ зазжихъ quasi-цивилизаторовъ на восток, сихъ любителей прогонныхъ денегъ и любимцевъ счастія?
Мое знакомство съ этимъ типомъ было оригинально:— въ первый разъ оно совершилось на станціи.
Была страшная распутица. Гололедица не давала прозду, экипажи ломались, лошади падали, по ркамъ шла шуга. Могучая сибирская природа положила везд преграды. До пятнадцати почтъ было задержано рками,— проскачетъ нсколько троекъ и снова станутъ. Прозжающіе скоплялись на станціяхъ десятками, сидли, ждали и, тронувшись при первой возможности дале, снова гд-нибудь садились гуртомъ ждать ‘у моря погоды’. На одной изъ такихъ станцій собралась компанія прозжающихъ — купцы, чиновники по казенной и неказенной надобностямъ казачій офицеръ, священникъ, вдова съ семерыми дтьми. Они сидли и терпливо ждали оказіи и возвратныхъ съ почтой лошадей. Тихо бесдовали прозжающіе, покоряясь своей участи, опытный станціонный смотритель, старичекъ, лаконически, молча показывалъ почтовую книгу съ разгономъ лошадей и уходилъ. Вдругъ въ комнату влетлъ новый прозжающій, видный, здоровенный, грудь колесомъ, въ форменной фуражк и плащ. Презрительно окинувъ компанію, онъ сбросилъ плащъ на вдовьи узлы и потребовалъ смотрителя.— Лошадей! грозно сказалъ онъ и сунулъ подорожную. Смотритель посмотрлъ и подалъ книгу.— Лошади въ разгон, не угодно ли убдиться?— Вздоръ, я по курьерской!— Никакъ нтъ, замтилъ смотритель.— Я халъ но курьерской отъ Петербурга, по особому повленію, понимаешь! Пошелъ! Чтобы лошади были сейчасъ! Иначе я тебя… Смотритель былъ сдой старикъ, прозжій — молокососъ, старикъ сдержался и тихо сказалъ: у васъ, ваше и — діе, обыкновенная подорожная.
— Что! я тебя проучу. Жалобную книгу! Книгу! поворачивайся, скот…
Сцена была возмутительная. Старикъ дрожащими руками подалъ книгу. Долго писалъ взбшенный цивилизаторъ, онъ писалъ, что его везли 8 часовъ станцію, что станціонный ему нагрубилъ, и былъ пьянъ… Когда онъ началъ читать свою жалобу вслухъ, вс возмутились написанной ложью, но никто не смлъ возражать, ибо прозжій громилъ и ругался.— ‘Здсь въ Сибири не знаюсь нашего брата, я имъ покажу, здсь чортъ знаетъ что! Мосты развалились, перевозы держатъ какіе то кулаки, на станціяхъ нтъ лошадей, Нтъ, эту Сибирь надо проучить.— Подтянуть!’
Лошадей однако не могли родить этому франту. И онъ долго ругался и угрожалъ подтянуть. Между бранью онъ разсказалъ здсь цлой компаніи, какъ онъ служилъ въ Западномъ кра, гд билъ ляховъ и жидовъ, былъ въ Малороссіи и трепалъ чупы хохламъ, разсказалъ, какъ билъ морды на Кавказ, за Кавказомъ и т. д. Все это повствовалъ онъ съ величайшимъ самодовольствомъ. Теперь онъ вызывался въ Восточную Сибирь однимъ важнымъ лицомъ.
Для насъ осталось тайной, куда спшилъ и но какому неотложному длу этотъ герой, хотя онъ подъ конецъ заявилъ, что ему нужно два чина и за этимъ его послала родня. Два чина, благодаря протекціи, онъ ожидалъ получить въ годъ. Оставшись ночевать, онъ раскупорилъ бутылку рому и цлую ночь не давалъ никому спать, приставалъ къ купцу, позволялъ себ въ отношеніи послдняго грубыя шутки, дергалъ его за бороду, насмхался надъ семействомъ вдовы, словомъ надолъ всмъ до послдней степени. На утро, когда пришла измученная тройка лошадей и поочереди предстояло хать старому казачьему сотнику изъ Забайкалья, онъ охотно уступилъ лошадей ‘Любимцу счастія’ по просьб всхъ прозжающихъ, чтобы только избавиться близости такого цивилизатора. Прозжая за нимъ, мы узнали, что проздъ его былъ везд молніеносенъ, гд-то на перевоз онъ расчесалъ татаръ, набилъ морды ямщикамъ, стащилъ гд-то съ постели больнаго старика станціоннаго смотрителя, не смотря на то, что сынъ старика исправлялъ его должность, оскорбилъ гд-то 12-лтнюю двушку, дочь станціоннаго смотрителя, дерзкимъ предложеніемъ, словомъ ознаменовалъ себя, какъ цивилизаторъ
Я увидлъ его уже въ губернскомъ город длающимъ визиты, звенящимъ каблуками и откалывающимъ французскія фразы.
— Кто это такой? спросилъ я.
— Это новый ‘гамадрилъ’, сказали мн. Онъ выдаетъ себя за племянника N.
— Разв это правда?
— Кто его знаетъ, можетъ быть и правда, спрашивать не пойдешь.
— ‘Гамадрилъ’ — что же это за птица? спросилъ я.
— О, это счастливцы на сибирской почв,— милые шалуны подъ особой протекціей, имъ все спускается, все дозволяется.
— Что же ‘гамадрилъ’ — это должность, что-ли?
— Да, должность танцевать, кутить, бить буфетчиковъ, длать скандалы, не платить долговъ и получать чины. Имъ везетъ…
— Однако…
— Поживете — узнаете!
Дйствительно, прізжему везло. Я видлъ, какъ онъ, не имя пока никакого положенія, уже леталъ на пар лошадей, запряженныхъ на отлетъ.
— И иметъ онъ состояніе?
— Никакого.
— Гд же средства?
— Говоритъ — племянникъ, а для племянника найдется и кредитъ.
Однако!..
Я видлъ затмъ его принятымъ въ блестящихъ салонахъ города, у милліонеровъ, на балахъ онъ былъ всегда первый, въ петербургскомъ Сюртук, въ безукоризненныхъ перчаткахъ. Никто бойче его не носился въ вальс, никто лучше его не полькировалъ и не откалывалъ мазурки.
Изучая впослдствіи типы цивилизаторовъ на Восток, я всегда поражался ихъ бойкостью, нахрапомъ и необыкновенной увренностью своего господства. Я видлъ множество типовъ этой породы, любопытныхъ особей, умныхъ и глупыхъ, талантливыхъ и бездарныхъ, людей, которымъ дйствительно дано было предписаніе ‘цивилизовать’, и цивилизаторовъ просто безъ предписанія, такъ называемыхъ, червонныхъ валетовъ, которымъ данъ былъ лишь волчій паспортъ, между тмъ какъ мстнымъ властямъ прислано приказаніе посадить ихъ куда слдуетъ, но и т не только не садились ‘куда слдуетъ’, а внезапно превращались въ Сибири въ ‘ревизоровъ’, хотя и фальшивыхъ, самовольно присвоившихъ себ это званіе и собиравшихъ свою лепту въ качеств цивилизаторовъ по разнымъ глухимъ волостямъ до тхъ поръ, пока цивилизаторы (съ предоставленными правами), возмущенные конкурренціей, не сажали соперниковъ подъ тюремный замокъ. Вс они, однако, отличались сознаніемъ своего превосходства передъ сибирякомъ но праву рожденія (droit de naissance) въ провинціяхъ цивилизованныхъ и по убжденію въ своемъ прав цивилизаціи.
Самая цивилизація на окраинахъ понимается посвоему. Одинъ ‘фельтекультетный человкъ’ изъ ссыльныхъ, содержавшійся въ одномъ замк за конокрадство, просто означалъ цивилизацію выраженіемъ ‘панкротить’ сибиряка.— Помилуйте, сударь, выражался этотъ великороссійскій культиваторъ, какъ же мн не ‘панкротить’ дурака-сибиряка, когда онъ настоящей кредитной бумажки отъ крашенной обертки отличить не можетъ! Ихъ надо учить!прибавлялъ онъ.— Цивилизація ‘фельтекультетнаго человка’ состояла, однако, просто въ томъ, чтобы цапнуть, что плохо лежитъ, надуть крашенной бумажкой и т. д. По другіе понимали это дло шире. Настоящему цивилизатору нужно было развивать цлую теорію, а Бойцову (см. очеркъ Орфанова) доказывать необходимость поднятія промышленности. Часто имъ приходится даже ссылаться на политическую экономію и говорить о польз вывоза сырья, о выгод мны лошади на палку и палки на воробья, не считая теоріи банковаго учета въ смысл займа безъ отдачи. Но для такой цивилизаціи и ‘панкротства’ все-таки нужно искусство и шулерская ловкость — заговорить зубы и разставить сти, даже расположить къ себ.
— Нтъ, вдь, положимъ, онъ у меня со стола золотые часы хапнулъ, но души общества умлъ къ себ расположить, скажутъ обанкроченные.
Но меня всегда поражалъ типъ плотояднаго, который ни нравъ на цивилизацію, ни ума, ни даже простой привлекательности не имлъ, а обладалъ только жаднымъ ртомъ и непомрнымъ аппетитомъ. Что, кажется, могло быть за такимъ человкомъ? А между тмъ онъ длалъ успхи и замчательные успхи въ нашемъ обществ. Свою наживу онъ сопровождалъ удивительнымъ цинизмомъ и насмшкою надъ обиженнымъ, поступалъ онъ нахально, популярности не искалъ, онъ даже щеголялъ дерзостью и безстыдствомъ, и все сходило ему.
Служебная его дятельность заключалась въ томъ, что онъ являлся прямо къ начальникамъ частей безъ всякой дисциплины въ гостинную, а иногда и дале, и очаровывалъ командиршъ. Онъ тратилъ фуражныя деньги и не отдавалъ никому отчета. Выдавая себя за племянника, онъ имлъ дерзость одному начальнику сказать:— а вотъ погодите, я скажу дяд, такъ вы и сами слетите съ мста.
Свои претензіи онъ заявлялъ открыто.
— Позвольте мн на Амуръ, я желаю отъ интендантства хлбъ закупить дли войскъ…
— По, кажется, вы не имете основанія этого просить, вы… замчаетъ изумленный старичекъ.
— Отчего же N иметъ основаніе и получаетъ съ этихъ закупокъ 15,000 руб, въ годъ?— я тоже хочу жить и кутить. Что онъ зять, такъ что же изъ этого? я тоже племянникъ…
Предъ этой цинической откровенностью какой либо изъ управляющихъ частей не находилъ даже словъ,— такъ это озадачивало.
— Ну, ужъ гусь! думалъ онъ, кое-какъ спроваживая кандидата на продовольствіе арміи.
Жилось такому джентельмену довольно весело и беззаботно.
Катался и кормился онъ даромъ.
Онъ бралъ у извозчиковъ въ кредитъ лошадей, гонялъ на отлетъ цлые дни, никогда не расплачиваясь. Въ гостинницахъ также жилъ даромъ, перезжая изъ одной въ другую, въ буфетахъ приказывалъ записывать все въ книжку, и если чмъ платилъ, то только битьемъ лакеевъ и посуды. Во всхъ винныхъ погребкахъ лежали длинные счеты забранныхъ первосортныхъ винъ, счеты были засижены мухами и давно уже не посылались, ибо даже терпливые и настойчивые приказчики ‘отходили’ ноги. Мстное общество онъ презиралъ и не уважалъ, отзываясь о немъ презрительно.— ‘Эти сибиряки-мужланы, они мене приличны, чмъ татары у Донона!’ — такъ говорилъ онъ и тмъ не мене посщалъ этихъ мужлановъ, занималъ у нихъ деньги подъ свое мнимое помстье, игралъ съ ними по большой въ стуколку и въ генеральскій, получая при выигрыш и оставляя за собой при проигрыш до слдующаго раза. Онъ съ жадностью жралъ на обдахъ блюда, которыя бранилъ и критиковалъ, какъ и опорожнивалъ бутылки поддльнаго, по его компетентному мннію, вина.
— Давайте-ка присланные омары, или откупорите-ка новый Іоганнисбергеръ! безцеремонно обращался онъ къ хлбосолу старику Б—конскому. Винные погреба онъ считалъ также, какъ и все въ этой стран, своею собственностью.
Своей средой онъ считалъ только нсколько такихъ же зазжихъ недорослей, въ числ коихъ были недоучившіеся кадеты и выгнанные лицеисты,— зятьки и племянники разныхъ фамилій, онъ посщалъ съ ними трактиры и говорилъ имъ ‘mon bon’, показывая окружающимъ свою короткость съ ними. Чтобы доказать свой высшій тонъ и выдлить себя изъ мстной среды, онъ производилъ иногда обдуманно скандалы и неприличія въ тхъ патріархальныхъ семействахъ, гд ему не врили или гд онъ не ожидалъ занять денегъ. Иногда въ купеческую семью онъ являлся непрошенный на вечеръ, а иногда въ 5 ч. утра спьяна халъ съ визитомъ и будилъ весь домъ, являлся прямо съ купанья въ халат. Продлывалъ онъ это тамъ, гд онъ разсчитывалъ остаться безнаказаннымъ, тшась преимущественно надъ беззащитными, мирными и добрыми обывателями. Въ город съ публикою онъ позволялъ себ все: топтать верховою лошадью гуляющихъ, травить собаками, говорить проходящимъ двушкамъ и женщинамъ вольности, за которыя бьютъ, наконецъ, въ доказательство своего аристократическаго образованія и высоты понятій, лтомъ они устроивали съ товарищами прогулки въ женскія купальни, и когда посл совершеннаго скандала ихъ хотли задержать, то они отправляли самого хозяина купальни въ полицію къ своему другу полиціймейстеру, а сами торжествовали и хохотали.
Таковъ былъ этотъ типъ героя окраинь.
Ни всего памятне и чувствительне былъ для меня одинъ его подвигъ, которому я былъ невольнымъ свидтелемъ. Я былъ знакомъ съ однимъ скромнымъ купеческимъ семействомъ въ Ушаковск, состоявшимъ изъ матери-купчихи и дочери-институтки. Старушка была тихая, добрая, она кормила меня часто пряжениками (ахъ, какіе это были пряженики!). Единственною ея заботою была дочь.
— Прізжайте, пожайлуйста, на вечеръ къ Хининовымъ. Сегодня Лидиньку я вывезу на балъ, сказала старушка. Все же вы посмотрите, такъ ли она будетъ вести себя.
Лидія Михайловна была еще двочка, ей едва исполнилось 16 лтъ, она смотрла прелестнымъ, нжнымъ растеніемъ, точно сотканная изъ нервовъ, стройненькая, деликатная структура ея похожа была на молодой тростникъ, одушевленные глаза ея были полны тихой ласки и напоминали нжный цвтъ весенняго неба, вздернутый носикъ придавалъ смлость и нкоторый вызовъ личику, мягкіе локоны ея были роскошны. Все общало изъ нея красавицу-женщину. Голосокъ ея становился повелительнымъ, она ужо умла шалить и распоряжаться толпой поклонниковъ изъ гимназистовъ, на губахъ ея появилась коварная улыбочка не то ребенка, не то кокетки-женщины. щеки часто горли, глаза становились томны и грудь тихо поднималась. Наступала пора жизни.
Такою я ее, увидлъ въ первый выздъ на балъ. Что то ждетъ этаго ребенка, жаждущаго жизни, подумалъ я, когда, она кружилась въ вальсахъ и полькахъ. Бальное платье такъ шло къ ней, атласные башмачки смотрли такъ граціозно на маленькихъ поискахъ. Она дала волю гордой натур, какъ пловецъ, чувствуя, что она повелваетъ стихіей, и явилась съ разу царицей бала. Ее перебивали франты во фракахъ и эксельбантахъ, такъ что бдные поклонники — гимназисты, которымъ она кидала маленькія незабудки, почувствовали, что они отошли на второй планъ.
Въ углу залы я увидлъ старушку, съ напряженнымъ вниманіемъ смотрвшую какъ-то благоговйно и набожно въ конецъ залы, гд мелькало блое платье, постоянно заволакиваемое толпой молодежи. Глаза наши встртились.
— Лидинька-то! Лидиныса-то! говорилъ взглядъ старушки.
Вдругъ среди толпы гостей я увидлъ ‘гамадрила’, онъ гордо прошелъ чрезъ стну поклонниковъ Лидинькиной красоты, улыбка, смшанная съ гордымъ вызовомъ, мелькнула на его мужественномъ, воинственномъ лиц, онъ взялъ ее за гибкую талію и они скрылисъ въ вихр вальса… Лидинька въ этотъ вечеръ танцовала до безумія.
Я видлъ, какъ возбуждающій наркозъ бала дйствовалъ на ея нервную натуру, звукъ музыки, опьяняющій запахъ духовъ, цвты — все это вмст съ вихремъ танцевъ кружило ей голову, душистые, щекочущіе локоны били ее по пылающему личику и она, полная истомы, опускалась съ руки кавалера на мягкое кресло полутемной гостиной.
— Приходите къ намъ, есть дло — посовтоваться! прошептала мн старушка предъ отъздомъ.
Дня чрезъ два я былъ у нихъ, но Лидиньки не было дома.
— Гд же Лидія Михайловна? спросилъ я.
— Ахъ, батюшка, вдь у насъ новость. Лидинька невста, она ухала теперь съ женихомъ за покупками по лавкамъ.
— Кто же былъ такъ счастливъ, что удостоился ея выбора..?
Старушка назвала мн имя ‘гамадрила’.
— Говорятъ, очень ужъ хорошей фамиліи, нитенбургской. Каковъ только человкъ то, вотъ я хотла посовтоваться.
Такъ вотъ новость! ‘Гамадрилъ’, какъ я видлъ въ послднее время, игралъ послднюю игру. Кредитъ его падалъ, а въ лавкахъ ему закрыли счеты, бурная же натура его не унималась. Онъ съ какимъ то ожесточеніемъ пилъ больше чмъ когда либо шампанскаго, воспаленные глаза его горли бшено, онъ шелъ дерзко впередъ, и вотъ эта то фигура, полная не то отваги, не то отчаянія, поражала женщинъ. Въ этотъ моментъ боле чмъ когда либо нужна ему была жертва.
Что я могъ сказать бдной старушк, смотрвшей на меня съ мольбою, ея власть надъ Лидинькой была слаба. А сердце Лидиньки было уже теперь въ другихъ рукахъ. Могла ли она, опьяненная ароматами весны, страсти, гордая своими побдами, слушать осторожный голосъ и благоразумный совтъ неуклюжаго, неотесаннаго сибиряка, друга дтства? И разв она не приняла бы это за зависть, за личное оскорбленное чувство старой привязанности.
Сговоръ совершился, молодые разъзжали но лавкамъ, и женихъ закупалъ щедрою рукою дорогія бездлушки, тшившія невсту — ребенка. Магазины охотно открыли полки ‘гамадрилу’, когда онъ здилъ съ невстой,— ‘Все равно изъ ея денегъ заплатитъ’, думали приказчики.
Прощай, Лидинька, будь счастлива! сказалъ я. Что то сдлаетъ этотъ герой изъ тебя!
Бракъ совершился. Я не видлъ Лидиньки, я отвернулся, какъ отвертывается инстинктивно человкъ, когда безумецъ или злодй подниметъ ребенка, чтобы бросить его съ четвертаго этажа. Только чрезъ нсколько времени, полгода спустя, я услышалъ о драм на мостовой. Совершилось что то возмутительное, и Лидинька, бросивъ состояніе, имущество, сосредоточивъ остатокъ нервной силы, хрупкаго своего организма, бжала отъ ‘гамадрила’. Разсказывали, что несчастная, убитая она напала на покровителя, который прикинулся спасителемъ ея жизни, но и въ немъ она также жестоко ошиблась. Жизнь была смята.
Чрезъ нсколько лтъ въ Петербург я увидлъ Лидиньку въ чорномъ плать, это было блдное, измученное существо, лицо ея было неподвижно. Точно она застыла, точно жизнь остановилась въ ней, какъ въ окаменвшей стату, глаза эти, когда то полные ласки и юной безмятежности, блуждали безцльно и пугливо, головка поникла. Лидинька иногда не слышала, что кругомъ говорили, и сама путалась, точно въ груди у и ея глубоко что то повреждено было.
Это нжное хрупкое существо было разбито, унижено, опозорено.
‘Гамадрилъ’, ты не пощадилъ и отнялъ у меня даже лилію моей родины, безжалостно растоптавъ ее!..