СИБИРСКІЯ ИДИЛЛІИ.
СИБИРСКІЯ ИДИЛЛІИ.
(ФЕЛЬЕТОНЪ).
II. ПРЕРВАННЫЙ СОНЪ МИХИЧА.
II. ПРЕРВАННЫЙ СОНЪ МИХИЧА.
Добродушный Сибирякъ.
‘Восточное Обозрніе’, No 29, 1884
Сибирские идиллии, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1884
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Маленькая, жестоко натопленная комната, съ загаженными мухами обоями и ситцевыми занавсками, не снимавшимися съ лта, уставлена сундуками, покрытыми тюменскими коврами, въ углу деревянный крашеный столъ кустарной крестьянской работы, неуклюжій диванъ, грубый половикъ на полу, въ комнат безпорядокъ дорожнаго человка, повсюду раскиданы ситцевые мшки и мшечки, на полу чемоданы, на сундук навалены груды песцовыхъ и лисьихъ шубъ, вмст съ новымъ полушубкомъ, издающимъ вонь квашеной кожи, миска недоденныхъ щей, снятая потная обувь, образцы какого то кожевеннаго товара въ углу присоединяютъ свои букеты. На стол около объдковъ хлба и разсыпанныхъ подорожниковъ блуждають сотни таракановъ, выползшихъ на добычу и долженствующихъ впослдствіи попасть въ нкоторые изъ мшковъ при торопливыхъ сборахъ.
Въ этой атмосфер, въ одной изъ дешевыхъ квартиръ ирбитской ярмарки, на двуспальной кровати съ ситцевыми занавсками, въ перилахъ, подъ ватнымъ одяломъ покоилось тло прізжаго торговца, лицо его рисовалось на красныхъ ситцевыхъ подушкахъ и выражало безмятежный покой и блаженство. Такъ спалъ одинъ изъ сибирскихъ Кондратовъ, ‘первющій богачъ’ Михичъ, явившійся на ирбитскую ярмарку. Онъ спалъ богатырскимъ сномъ, тмъ сномъ, какимъ можетъ спать только жирный, безпечный купецъ. Это не былъ нервный сонъ интелигентнаго человка, мечтателя или мыслителя, умъ котораго не перестаетъ работать и во сн, въ причудливыхъ грезахъ воплощая идею, преслдующую его наяву. Это былъ физическій сонъ организма, гд нервная система имла весьма слабую возбудительность даже при бодрствованіи. Достаточно лечь въ перину, закрыть глаза, и сонъ мгновенно овладвалъ этимъ беззаботнымъ организмомъ, за вншнимъ впечатлніемъ глаза и слуха у него ничего но было внутри, что бы безпокоило, мучило его и затвало борьбу духа съ тломъ. Нтъ, купеческій организмъ весьма часто спалъ и наяву, съ открытыми глазами. Теперь физическій сонъ совсмъ превратилъ его въ трупъ. Такъ спалъ Кондратъ!..
Но міръ не спалъ… Онъ жилъ и дйствовалъ, свершая свою неугомонную работу: гудла телеграфная проволока, чрезъ пустыни неся всти изъ одного конца міра въ другой, работалъ печатный станокъ, выкидывая милліоны листовъ, жадно расхватываемые толпой европейскихъ центровъ, бжали локомотивы, шумли фабрики, гремли гд то рчи, били ключемъ политическія страсти, нарождались цивилизаціи, идея сознательной жизни волновала человчество и не давала этому огромному мыслящему муравейнику ни на минуту успокоиться… Различныя ощущенія, увлеченія, страсти кипли въ груди людей, пытливый умъ человка съ жаждой знанія искалъ разгадки въ природ и жизни, онъ проникалъ въ глубь земли, и по геологическимъ пластамъ предъ нимъ заставала исторія мірозданія, по обломкамъ каменныхъ орудій онъ воскрешалъ міръ изчезнувшихъ людей и начало культуры, это знаніе царило въ неб и въ клокочущихъ огнемъ ндрахъ земли, науки, философія творили свое дло. Побуженный въ глубину знанія міровой Фаустъ сидлъ, свсивъ тяжелою голову, въ нмой задумчивости. Кругомъ же то все жило и отдавалось жизни..Эта жизнь воскресала въ геніальныхъ образахъ художника и поэта, она выливалась на полотн, застывала въ вчномъ мрамор, на пергамент.
Предъ сфинксомъ этой жизни мучился философъ, горлъ взоромъ, въ безсонныя ночи своихъ думъ онъ проклиналъ настоящее, призывалъ будущее и горько, безнадежно рыдалъ, какъ ребенокъ, надъ горькой страницей переживаемой исторіи. А жизнь безпечно и неуклонно текла, слагаясь въ тысячи комбинацій, въ безчисленномъ сочетаніи образовъ, красокъ, звуковъ, за драмами слдовали идилліи, за жизнью смерть. Доносились божественные, восторженные звуки музыки, гд’ то ярко сіяло солнце, освщая чудные Альпы и Везувій, ликующую природу, благоухающіе цвты и рощи, чья то рука сжимала другую руку и въ страстный, горячій поцлуй сливались уста, которыя лепетали вчныя признанія и клятвы, полно и горячо билось молодое сердце и восторженно смотрли на жизнь глаза, испытывая блаженство любви, не зная, что завтра помутитъ ихъ слеза несчастія, разлуки и измны, и тже уста проклянутъ дорогое имя, которое они шепчутъ сегодня, что вырвутся звуки тоски и печали, раздадутся соловьиныя псни покинутой любви, а тамъ наступитъ смерть, зазвучитъ похоронный requiem… Но это не остановитъ человчества, и новыя клятвы и признанія свяжутъ уста. Міръ выдвинетъ поколнія, которыя будутъ безпечно играть дтьми среди зелени луговъ, въ блаженныхъ снахъ дтства, а потомъ испытаютъ страданія борьбы, нужду и голодъ. Одна половина человческой сцены озарится солнцемъ, другая — кровавымъ пламенемъ пожара. Тысячи звуковъ смшаются, за веселыми пснями карнавала раздастся вопль женъ и матерей, глухой плачъ голодной толпы, неподдльный, полный ужаса стонъ человчества. Такъ жилъ и живетъ міръ!!.
А Кондратъ спалъ.
Сегодня его старшій приказчикъ, Анкудинычъ, сбгавъ, какъ гончая, на рынокъ, въ конторы, понюхалъ цны, навелъ справки о должникахъ, о несостоятельности, принесъ какіе то счета. Михичъ щелкнулъ на счетахъ, промычалъ что-то и, совершенно успокоенный, спросилъ щей, ‘наперся’ и легъ спать.
Что нарушало на минуту его умственную спячку, пробуждало его чувства, или, подобія чувствъ, инстинкты этого все-таки человко-образнаго существа, это — деньги. Когда онъ полюбилъ ихъ, трудно сказать, говорятъ, что есть люди, которые уже родятся съ четвертакомъ за щекою. Можетъ быть, съ такими инстинктами онъ прибылъ въ лавку елабужцевъ, отданный какимъ то благодтелемъ въ кабалу Многимъ неизвстно, что въ Вологодской и Вятской губерніяхъ существуетъ торгъ мальчиками — ихъ везутъ къ купцамъ и отдаютъ до возраста въ неволю ‘на выучку’, безъ всякихъ условій. Описывая человческое рабство въ Азіи и Африк, досел еще ни Диксонъ, ни Бичеръ-Стоу не коснулись этого новаго вида рабства. Что вытерплъ Михичъ здсь, какъ слагалась его жизнь, въ автобіографіи онъ не разсказывалъ и не разскажетъ. Учителемъ его былъ ‘желзный аршинъ’ и сухой, жилистый старшій приказчикъ Антипычъ. Наукой былъ обманъ, наслажденіемъ и наградой — украденный у хозяина четвертакъ и обманутый на грошъ покупатель. Рано научился Михичъ копить эти гроши. Міръ у него состоялъ изъ однихъ счетовъ, люди были костяшки, если кто изъ нихъ умиралъ, то онъ сбрасывалъ сначала костяшку и говорилъ: ‘а за Микиткой 40 копеекъ пропало — подохъ’! Слухъ его ласкалъ только ржущій звукъ разрываемаго ситца или звонъ монеты, которую онъ кидалъ къ особою ловкостью на прилавокъ, отличая фальшивый двугривенный, но онъ былъ глухъ къ мольбамъ и упрекамъ покупателя. Его можно было клясть, позорить, онъ оставался невозмутимымъ. Видали ли вы мину культивированнаго за стойкой торгаша? Онъ замчательно черствъ и поражаетъ невозмутимымъ безстыдствомъ, пипнеаннымъ на его лиц — что вы этому человку ни говорите, совсти у него нтъ, какъ нтъ креста у разбойника. Михичъ сформировался, это вышелъ сухой и жилистый, юркій и бойкій приказчикъ. Его костюмъ былъ долгополый сюртукъ, саржевый засаленный галстухъ, но у него была и оригинальность: когда онъ торговалъ въ Енисейск въ лавк Скакева, то обратилъ вниманіе публики своими валовыми, съ крапинами, пимами. Его прозвали въ город ‘пестрые пимы’. Всякій человкъ иметъ свою публичную извстность, ‘пестрые пимы’ — это была пока единственная извстность Михича.
— Вы у кого балыкъ покупали? Кто васъ обвсилъ?
— ‘Пестрые пимы’,— и вс это знали.
Монотонно шла жизнь этого будущаго великаго человка — съ ранняго утра въ лавк, вечеромъ священный обрядъ запиранія лавки, поврка замковъ, возвращеніе съ ключами, ужинъ, съ легкимъ ворчаніемъ на кухарку, что жидкихъ щей даетъ, назавтра опять шествіе съ ключами. Въ торжественные дни праздника надвался запасный сюртукъ и мазалась коровьимъ масломъ голова до того, что текло съ нея, въ этомъ вид Михича, съ вспотвшимъ свинцовымъ лицомъ, можно было видть у заутрени и обдни. Зналъ ли онъ что либо о Христ и его ученіи любить ближняго, трудно сказать, но онъ любилъ мурлыкать стихиры.
Карьера Михича не была неподвижна. Онъ былъ уже старшимъ приказчикомъ. Пшки двигались, пшка шла въ дамки, колесо фортуны перемнилосъ, два хозяина на глазахъ его обанкротились, они были раззорены, но у Михичя въ кошел отъ этого только прибывало. Особенно прибыло посл службы у Тукляева, котораго, говорили, Михичъ просто ограбилъ. Скоро Михичъ самъ выдвинулъ шахматъ, онъ открылъ свою лавку, затмъ другую, третью и сталъ тузомъ-воротилой.
— Кто могъ предугадать, что ‘пестрые пимы…. говорили потомъ современники.
Михичъ женился, но любилъ ли онъ, трудно сказать. Вырвалось ли съ этихъ сухихъ устъ слово любви, выражалъ ли взглядъ его хоть разъ нжность, этого никто не видалъ. Его супруга, съ безсмысленнымъ взглядомъ купчихи, съ печатью покорности и подобострастія, страшилась его. Говорятъ, что на другой день посл свадьбы она хотла ему сказать что то ласковое, но Михичъ такъ взглянулъ на нее, что ее обварилоТогда, изучивъ его, она ршилась выразить къ нему привязанность въ той форм, какая ему боле всего могла понравиться.
— Михичъ, сказала она ему разъ, накрывъ на столъ и подавая заботливо пирогъ, Михичъ, я сегодня на молок-то съэкономила, да и мужичку-то, что муку продавалъ, денегъ не дала, сказала — товаромъ возьмешь, я муки на 6 рублей взяла, ты не просчитайся — товаромъ то рубля на два, а то и на рубль отпусти.
— Михичъ не поднималъ глазъ и жевалъ озабоченно. Но она знала, что угодила ему. Михичъ началъ видть въ ней подругу жизни. Она не задумалась бы содрать шкуру и ограбить человка, она полюбила деньги, какъ и онъ, значитъ, они поклонялись одному Богу.
Состояніе ихъ росло. Михичъ уже жилъ въ почет, онъ чувствовалъ силу, силу рубля. Безсердечный и жесткій, онъ шелъ шагъ за шагомъ, и гд проходилъ этотъ побдитель, тамъ рядами ложилась обсчитанная и закабаленная нищета въ своемъ рубищ. Мало того, она славословила его на паперти церквей, гд онъ подавалъ ей гроши изъ награбленныхъ у нея рублей. Попрошайки, пройдохи и ханжи звали его ‘благодтель’, ‘благотворитель’.
Было ли что нибудь похожее на состраданіе, на милосердіе въ душ этого человка? Едва ли. По крайней мр, онъ не задумался ограбить Тукляева, которому былъ всмъ обязанъ. Также безсердечно онъ поступилъ съ компаніономъ Скакевымъ, раззоривъ его. Былъ и еще случай въ его жизни. У него былъ врный служащій, управляющій Сергунцевъ,человкъ безусловно честный, труженикъ, 15 лтъ онъ безпорочно прослужилъ Михичу и не бралъ жалованья. Наконецъ, онъ ршился попросить у него свои заслуженныя деньги. Но Михичъ выпучилъ на него глаза и сказалъ.
— Если ты досел не бралъ, то, значитъ, могъ жить около меня и, врно, скопилъ что нибудь изъ хозяйскихъ денегъ.
— Я копейки вашей не тронулъ, я нищій, сказалъ Сергунцевъ.
— Дуракъ, отчего же ты не пользовался! сказалъ рзко Михичъ и не отдалъ ни гроша.
Сергунцевъ запилъ и покончилъ съ собою, оставивъ вдову и дтей нищими.
Разъ эта женщина, худая и изможденная, съ голодными дтьми валялась въ ногахъ Михича и у Михихи, но они остались невозмутимы.
— Басъ, всхъ голодныхъ, намъ съ Михичемъ не накормить, сказала волчица.
За то у Михича была особая комната съ божницами и иконами въ золот.
Понималъ ли Михичъ связь свою съ міромъ, разумлъ ли какія либо соціальныя отношенія, чувствовалъ ли себя чмъ нибудь обязаннымъ людямъ зато, что они не выкинули его, какъ щепка въ помойную яму, а воспитали, выкормили и даже дали богатство? Едва ли. О высшихъ гуманныхъ чувствахъ онъ не имлъ понятія, о стро гражданской жизни не думалъ, но у него развилась иная философія, онъ понялъ одно, что его благосостояніе, счастье росло только отъ того, что онъ обиралъ и обсчитывалъ. Тогда сформировался у него одинъ принципъ, одна идея, которую онъ преслдовалъ съ энергіей и упорствомъ героя большой дороги. Онъ видлъ, что по мр того, какъ состояніе его росло, онъ находилъ прислужниковъ и льстецовъ. Даже образованные люди и блюстители нравовъ кушали его пироги.— Все продажно,— ршилъ онъ. Въ мір, по его понятію, не было непродажнаго человка, не было чести, доблести, не было добра.
Что же такое былъ этотъ міръ, изъ котораго Михичъ изгналъ добродтель и водворилъ одинъ порокъ? Что это былъ за чудовищный міръ хаоса и подлости? Кому онъ былъ нуженъ, какъ только не на радость демону? И этотъ адскій міръ ростовщика Михичъ избралъ своимъ мстопребываніемъ, въ немъ, гд боле всего раздавалось воплей обиженныхъ и обобранныхъ, онъ создалъ свой эдемъ…
Сегодня онъ уснулъ подъ вліяніемъ сладкой мысли, что, вернувшись съ ярмарки, онъ опять начнетъ обирать народъ. На сей разъ, однако, сладкая мечта Кондрата и его безмятежный сонъ были прерваны. Онъ вдругъ почувствовалъ какую то тяжесть, точно кто-то навалился на грудь, затмъ онъ ощутилъ что-то тяжелое, стучащее въ лвой сторон. Странно, это было то мсто, въ которомъ онъ ране ничего не чувствовалъ и въ отношеніи котораго не подозрвалъ, чтобы тамъ что нибудь существовало, словомъ, онъ ощутилъ у себя сердце, на это сердце что-то нажимало, въ немъ что-то билось, но такъ какъ это было большое ожирвшее сердце, не боле какъ чудовищный, громадный кусокъ мяса, то и біеніе въ немъ получилось громадное, оно стучало, пыхтло своими клапанами и заслонками. Кондратъ содрогнулся, онъ хотлъ употребить усиліе, но тяжесть давила его, и онъ широко открылъ глаза…
Онъ увидлъ: ночной полусвтъ прокрадывался въ комнату, въ ней что-то шелохнулось,!, странно, безъ звука и шороха остановилось предъ нимъ. Это была низенькая фигура, съ потускнвшими глазами покойника, въ старенькомъ сюртучк, со скрещенными руками на груди. Онъ узналъ бывшаго своего компаніона Скакева, котораго онъ безсовстно обобралъ. Бдный банкротъ стоялъ передъ нимъ, съежившись, одинъ глазъ покойника смотрлъ на Михича съ укоромъ и улыбкой, составлявшими контрастъ съ этимъ мертвеннымъ лицомъ. Онъ видлъ фигуру покойника, видлъ все до малйшей подробности — и этотъ зеленоватый оттнокъ кожи, и эти жиденькіе, сухіе волосы на лбу, и острый носъ съ пятнами, и этотъ проклятый глазъ.
Михичъ старался зажмуриться, но не усплъ онъ закрыть глаза, какъ позади стояла другая фигура, въ отребьяхъ Любима Торцова, плшивая, изможденная, съ такимъ же зеленымъ оттнкомъ лица, фигура эта также смотрла на него страдальческими глазами и говорила нмыми устами.
— Михй Михичъ, я пришелъ къ теб, заплати ты мн деньги за 15 лтъ моей безпорочной службы, у меня остались вдова, дти въ горькой нищет, а я съ горя запилъ и умеръ. Ты строилъ храмы на наши деньги, пощади сиротъ моихъ, дай, дай…
Голосъ покойника дрогнулъ, глаза широко открылись, показались налитые кровью блки, рука его отдлилась…
Михичъ вздрогнулъ, волосы поднялись у него дыбомъ, а грудь еще больше давило, онъ сдлалъ нечеловческое усиліе, крикнулъ и опрокинулся съ мягкихъ подушекъ.
Въ эту ночь природа хотла подшутить надъ Михичемъ, она показала, какъ внезапно приходитъ къ людямъ совсть, и указала ему то мсто, гд она зарождается. Словомъ, она послала ему кошмаръ.
Утромъ, нсколько встревоженный ночнымъ видніемъ, Михичъ сидлъ за столомъ у грязной, загаженной мухами чернильницы и писалъ своему довренному въ городъ Златогорскъ. ‘Я съ полученіемъ письма сего отпустить десять тысячъ кирпичу на благоустроеніе’… При этомъ онъ остановился въ колебаніи… Теперь въ этомъ бычачьемъ организм шла уже другая работа, онъ былъ опять самимъ собою, потому рука и написала дале: ‘да отбери кирпичъ похуже, который оказался бракованнымъ и въ подрядъ негожъ’…
Въ тоже утро въ маленькой приходской церкви шла обдня. Среди старухъ и отставныхъ солдатъ появилась солидная фигура купца, онъ купилъ свчу, причемъ церковный староста съ особеннымъ почтеніемъ перенесъ ее въ указанное мсто, затмъ онъ подалъ на клиросъ поминальную записку, гд были упомянуты имена Максима и Ананія, (это были имена Скакева и Сергунцова). Усердно, съ большими размахами руки молился купецъ.
Обдня кончилась. Причетникъ съ косичкой выглянулъ съ клироса. Старухи и хромые солдаты расходились. Церковь была пуста, причетникъ вопросительно поднялъ брови и взглянулъ на старосту. Тотъ также повелъ глазами, видно, что мысли ихъ встртились.
Гд же купецъ?
По купца и слдъ простылъ. Михичъ не выдержалъ и изчезъ изъ церкви, не замченный, соблазнившись ‘не заплатить за поминанье’.