Сибирь, союзники и Колчак, Гинс Георгий Константинович, Год: 1921

История
Время на прочтение: 459 минут(ы)
Скачать в PDF

Георгий Константинович Гинс.
Сибирь, союзники и Колчак

Часть II. Верховный правитель

Глава XI.
Первые дни власти

Сложны были события и отношения, наполнявшие краткий период истории Сибирского Правительства.
Время управления адмирала Колчака с внешней стороны кажется более простым. Здесь нет ни борьбы областных правительств, ни интриг Областной Думы, ни исторических совещаний по созданию власти.
Но внутренне этот период много сложнее. До 18 ноября все события носили местный, сибирский колорит, после переворота они стали общегосударственными. Только в этот период сказывается на всех событиях решающее значение интервенции. Взаимоотношения Омского Правительства с союзниками на фоне взаимоотношений самих союзников — это один из основных факторов трагической истории адмирала Колчака.
Российский характер власти с претензиями на представительство интересов всей России, в связи с признанием адмирала как Верховного Правителя генералами Деникиным, Юденичем и Миллером, сделали Омск центром, определявшим направление общей политики национальных антибольшевистских сил.
Характеристика важнейших мероприятий Омского Правительства выявляет поэтому политическую физиономию всего антибольшевистского движения этого периода.
Таким образом, при большей внешней простоте внутренняя история периода Верховного Правителя гораздо сложнее и труднее, чем история Сибирского Правительства.
С 18 ноября я отошел от ближайшего участия в работе Правительства. В качестве товарища сначала министра народного просвещения, потом — иностранных дел, а с апреля 1919 г. в качестве Председателя Государственного Экономического Совещания я, в соответствии со своим желанием отойти от активной роли, занимал второстепенное место в Правительстве. Так продолжалось до 15 августа, когда, не удовлетворенный политикой министров Тельберга, Михайлова и Сукина и пользуясь поддержкой Совета министров, я решил вернуться на прежнее место управляющего делами.
Мне ничего не удалось сделать. И хотя относительно важнейшего периода власти адмирала я могу говорить с объективностью, по существу, неответственного зрителя, но я отлично сознаю, что моя близость к событиям мешает мне претендовать на роль историка даже для этого периода, и я не буду смотреть на свою работу иначе, как на связный дневник, как на запасы впечатлений человека, который пишет не для того, чтобы кого-либо оправдать или тем более кого-либо очернить, а только для того, чтобы помочь более объективным судьям уяснить себе ход событий, чтобы раскрыть для них некоторые подробности, известные только участникам, но оказавшие решающее влияние на общее положение власти. Кто знает, не понадобятся ли российскому правительству в будущем некоторые указания хотя бы отрицательного опыта? Интересен и важен практически отчет не только об удачливых, но и о несчастных попытках. А может быть, кое-что окажется заслуживающим и подражания.
Что было необходимо для успеха начатого в Сибири движения на советскую Россию, я указал раньше (конец главы II): единение всех противобольшевистски настроенных сил, помощь союзников, верность своим обязательствам чехов, внутреннее спокойствие в тылу, быстрота наступления.
Почти ни одного из этих условий не было налицо. С самого момента избрания адмирала Верховным Правителем уклоняется от участия в борьбе с большевиками вся эсеровская братия. Вместо содействия адмиралу она противодействует его успехам: разлагает агитацией армию, содействует дальнейшей деморализации чехов, возбуждает против власти земства и кооперации, наконец, подготовляет заговор, который губит вместе с Правительством и эсеров.
Помощь союзников становится очень существенной и значительной. Она поддерживает борьбу, но она оказывается настолько бессистемной, проникнута такой нерешительностью, что ее отрицательные стороны парализуют положительные. Верность чехов оказалась такой, что в память их обесславленного теперь похода Сибирь воздвигнет когда-нибудь монумент, но только надпись на нем будет обратная той, которая начертана под Люцернским львом.
В результате ни спокойствия в тылу, ни быстроты успехов не оказалось. Затяжка привела к возрождению большевистских настроений в Сибири.
Они не были изжиты. Борьба началась в Сибири раньше, чем население успело проникнуться ненавистью к большевикам, и чем больше она затягивалась, тем больше нарастало сомнение: да нужна ли эта война? ‘Большевизм’, как революционное настроение, укреплялся, жажда коренного изменения строя оставалась неудовлетворенной. Вынужденный войной суровый административный режим при отсутствии творчества в деле устройства хозяйственной жизни страны вооружил против власти тех, кто раньше готов был ее поддерживать. Среди офицерства, как и среди солдат, проявлялось утомление войною, недовольство начальством, генералитетом, штабами. Городское мещанство и мелкое купечество, наблюдая вместо расширения оборотов застой в делах, начинали думать, что будет лучше, когда окончится война и торговля станет всероссийской. Даже духовенство и то кое-где начинало подумывать об окончании гражданской войны: тогда ему не придется произносить политических проповедей и служить ‘политических’ молебнов. Создавалось настроение, в котором сочувствие склонялось на сторону тех, кто побеждает. Побеждающими же в середине 1919 г. оказались большевики.
Год пребывания адмирала Колчака у власти делится, таким образом, на два существенно отличных периода. Первый — это время успехов, когда адмирала называли русским Вашингтоном, когда Париж и Лондон слали ему приветствия и когда имя его, как спасителя России, становилось именем национального героя. Весной начинается перелом военного счастья. С июля положение на фронте становится грозным, всеобщее утомление войной овладевает населением, начинается всеобщее недовольство, популярность адмирала сразу падает и назревает общая катастрофа.

Отношение Сибири к перевороту

Переворот 18 ноября прошел не вполне гладко, но в общем был принят спокойнее, чем можно было думать. В Омске он вызвал некоторое волнение умов, но оно скоро улеглось.
Помню, в день избрания Колчака я встретился с одним из своих сослуживцев по кооперации.
— Неужели диктатора избрали? — спросил он, почти бледный.
— Не бойтесь, не так страшно, — успокоил я его.
В этот день ожидались выступления. В городе в это время уже расквартирован был английский отряд во главе с тем самым полковником Воордом, который, проезжая по Сибири, стыдил русских за упадок их национальных чувств и дисциплины. Присутствие этих войск влияло успокаивающе на возбужденные умы.
Протестующие голоса раздались лишь на окраинах.
С запада протестовали ‘учредиловцы’ и чехи, с юга, из Семипалатинска, — атаман Анненков, с востока очень быстро пришло приветствие генерала Хорвата, но вслед за ним — протест Семенова. Некоторые сомнения, впрочем, очень осторожно, выразил от имени Оренбургского и Уральского казачеств атаман Дутов.

Протест эсеров

Первой пришла протестующая телеграмма из Уфы на имя Вологодского: ‘Узнав о государственном перевороте в Омске, Совет управляющих ведомствами заявляет: узурпаторская власть, посягнувшая на Всероссийское Правительство и Учредительное Собрание, никогда им не будет признана. Против реакционных банд красильниковцев и анненковцев Совет готов выслать свои добровольческие части. Не желая создавать нового фронта междоусобной войны, Совет управляющих ведомствами предлагает вам немедленно освободить арестованных членов Правительства, объявить врагами родины и заключить под стражу виновников переворота, объявить населению и армии о восстановлении прав Всероссийского Временного Правительства. Если наше предложение не будет принято, Совет управляющих ведомствами объявит вас врагом народа, доведет об этом до сведения союзных правительств и предложит всем областным правительствам активно выступить против реакционной диктатуры в защиту Учредительного Собрания, выделив необходимые силы для подавления преступного мятежа. Подписали: председатель Совета В. Филипповский, члены: П. Климушкин, Нестеров, Веденяпин’.
В копиях эта телеграмма была направлена: ‘Екатеринбург — Съезду Всеучредительного Собрания, Чехосовету, Оренбург — Войсковому Кругу и Войсковому Правительству, Уральск — Войсковому Кругу и Войсковому Правительству, Правительству Башкирии, Семипалатинск — Правительству Алаш-Орды’.

Отклик чехов

Не замедлили высказать свое авторитетное мнение по поводу переворота и чехи.
В екатеринбургских газетах от 22 ноября опубликовано было заявление чехословацкого Национального Совета, в котором говорится, между прочим:
‘Так продолжаться дальше не может. Чехословацкий Национальный Совет (отделение в России) надеется, что кризис власти, созданный арестом членов Всероссийского Временного Правительства, будет разрешен законным путем, и потому считает кризис незаконченным’.
Это заявление подписано Потейдлем и Слободой.
Заявление мотивировано тем, что переворот 18 ноября, во-первых, противоречит идеалам свободы и народоправства и, во-вторых, нарушил начало законности, которое должно быть положено в основу всякого государства.
Тон чешского заявления вызвал горячую отповедь со стороны национальной печати. ‘Отечественные Ведомости’ (московские ‘Русские Ведомости’, перебравшиеся в Екатеринбург) указали чехам всю неуместность их вмешательства во внутренние дела России. ‘Сибирский Стрелок’ в Челябинске, орган действовавшей армии, писал так:
‘Относительно заявления гг. Потейдля и Слободы можем сказать, что братья должны оставаться братьями. Мы очень благодарны за помощь на фронте, но просим не мешать нам строить жизнь, как мы хотим, о чем уже раз и просили г. Рихтера в Омске по случаю разгона Сибирской Областной Думы, где г. Рихтер благодаря неверной ориентировке мог сыграть в судьбе России печальную роль’.

Протест Семенова

В бытность свою на Дальнем Востоке адмирал Колчак резко повздорил с Семеновым, о котором он сохранил самое нелестное мнение. Не особенно хороши были его отношения и с японцами.
Семенов отказался признать власть адмирала. В своей телеграмме он потребовал освобождения преданных суду виновников переворота, полковника Волкова, войскового старшины Красильникова и войскового старшины Катанаева (это делалось, конечно, для укрепления популярности среди казачества), а затем заявил, что он не признает адмирала Колчака Верховным Правителем, но согласится признать таковым Деникина, Дутова или Хорвата.

Отношение Дутова и Анненкова

Атаман Дутов, приезжавший в Омск летом 1918 г., произвел на всех впечатление лукавого, неглупого человека, который не гонится за внешними успехами, но любит пожить. Небольшого роста, коренастый, с монгольского типа лицом, он обладал невидной, но оригинальной внешностью.
Интересна его политическая гибкость. Он состоял членом ‘Комуча’, приезжал в Омск для обеспечения некоторых выгод и в то же время считал свое войско никому не подчиненным, так как оно имело свое правительство. Претендовать на звание Верховного Правителя он не собирался. Это связало бы его как человека, любящего прежде всего независимость атамана. Он сразу признал адмирала, но от имени войск Оренбургского и Уральского он сделал запрос адмиралу по поводу отношения его к Учредительному Собранию, так как войска якобы волновались ввиду конфликта между адмиралом и Учредительным Собранием.
Что касается атамана Анненкова, то он временно воздержался признавать новую власть, заставляя, однако, своим поведением думать, что он не считает себя зависимым от этой власти.

Ликвидация фронды

Из всех заявленных протестов наиболее серьезен был, конечно, чешский. За ним стояла реальная сила. Но чехи зависели от союзников, а последние не были очарованы ни Директорией, ни эсерами, они имели гораздо больше оснований верить Колчаку. Военные представители Англии были определенно расположены к адмиралу, и чехам это дано было понять. Они прекратили фронду, но зато последние из оставшихся на фронте или, вернее, вблизи его небольших чешских частей начали поспешно отступать, оставляя фронт на произвол судьбы.
Не желавшим воевать чехам переворот 18 ноября открыл возможность прикрыть истинные причины уклонения от военных действий политическими мотивами. Эсеры много способствовали такому исходу, они, не желая сознавать того, как гибельна их политика для всего дела борьбы с большевизмом и продолжая свою чисто партийную игру, создали себе из чешских эшелонов революционное подполье.
Новой власти был брошен вызов.
‘Ко всем народам России’ лидер учредиловцев Вольский обратился со следующим воззванием:
’17 ноября в Омске кучка заговорщиков арестовала членов Всероссийского Временного Правительства Авксентьева, Зензинова и Аргунова. Часть министров во главе с членом Правительства Вологодским нарушила торжественное обязательство, подписанное ими самими, захватила власть и объявила себя Всероссийским Правительством, назначив диктатором адмирала Колчака. Съезд членов Всероссийского Учредительного Собрания берет на себя борьбу с преступными захватчиками власти. Съезд постановляет: 1) избрать из своей среды комитет, ответственный перед Съездом, уполномочив его принимать все необходимые меры для ликвидации заговора, наказания виновных и восстановления законного порядка и власти на всей территории, освобожденной от большевиков, 2) избрать в состав этого комитета председателя Учредительного Собрания Чернова, председателя Съезда членов Учредительного Собрания Вольского, товарища председателя Съезда Алкина, членов Учредительного Собрания Федоровича, Брушвита, Фомина и Иванова, 3) поручить комитету для выполнения возложенных на него задач войти в соглашение с непричастными к заговору членами Всероссийского Временного Правительства, областными и местными властями и органами самоуправления, чешским Национальным Советом и другими руководящими органами союзных держав. Всем гражданам вменяется в обязанность подчиняться распоряжениям комитета и его уполномоченных’.
Гайда, стоявший со штабом в Екатеринбурге, где заседал Чернов с компанией, не оказал им поддержки. Наоборот, там был произведен воинскими чинами самовольный арест Чернова, о котором повествует следующий доклад офицеров и солдат 25-го Екатеринбургского горных стрелков полка на имя командующего войсками екатеринбургской группы генерал-майора Гайды: ’19 ноября 1918 г. мы, офицеры и солдаты 25-го Екатеринбургского горных стрелков полка, вернувшиеся с фронта, узнали о провозглашении Верховным Правителем земли Русской адмирала Колчака.
Светлой радостью прониклись сердца наши, засветилась надежда, что с созданием единой твердой военной власти прекратятся партийные распри, предательски разлагающие тыл доблестной армии чехословацкого народа и молодой армии нашей, твердой верой прониклись мы, боевые офицеры и солдаты, в возрождение свободной единой великой России.
Но омрачена была радость эта — радость всего фронта, всех тех, кто отдает свою жизнь для блага России и народа ее, погибающего под игом германско-большевистского гнета.
Усталые от боев и потерь, возвратившись в Екатеринбург, мы увидели предательские воззвания, призывавшие к свержению законной власти Верховного Правителя — того, с именем которого связаны надежды фронта на близкую победу над врагами России, чешского народа и наших великих союзников.
Возмущенные этим и желая спасти наших братьев, оставшихся на фронте, от предательства тыла, мы, видя отсутствие мер по отношению к предателям, решились на шаг, нарушивший воинскую дисциплину. Каждая минута казалась нам промедлением — и потому, не спросив разрешения своих высших начальников, мы арестовали мятежников во главе с Черновым и другими членами Учредительного Собрания, отняли у них припасенное оружие, документы и преступные воззвания, составлявшиеся ими.
Сознавая всю тяжесть допущенного нами нарушения воинской дисциплины, мы просим о предании нас военному суду. Пусть же русский военный суд вынесет свой суровый приговор над нами, как над солдатами возрождающейся армии российской, но мы останемся гордыми и счастливыми, сознавая, что и на фронте и вне его сумели до конца выполнить свой неоплатный долг перед армией и перед нашей великой родиной.
(Следуют подписи офицеров и солдат полка.)
22 ноября 1918 года’.
Решительные меры были приняты и в отношении ‘учредиловцев’. Адмирал объявил, что не признает первого Учредительного Собрания законным ввиду неправильных условий его избрания (так было отвечено и Дутову на его запрос от имени казачества). Ввиду приступа ‘учредиловцев’ к организации мятежа и избрания для руководства им особого комитета был отдан приказ арестовать членов Комитета.
‘Бывшие члены Самарского Комитета членов Учредительного Собрания, — говорится в приказе, — уполномоченные ведомств бывшего Самарского Правительства, не сложившие своих полномочий до сего времени, несмотря на указ об этом бывшего Всероссийского Правительства, и примкнувшие к ним некоторые антигосударственные элементы в уфимском районе, ближайшем тылу сражающихся с большевиками войск, пытаются поднять восстание против государственной власти, ведут разрушительную агитацию среди войск, задерживают телеграммы Верховного командования, прерывают сообщения Западного фронта и Сибири с оренбургскими и уральскими казаками, присвоили громадные суммы денег, направленные атаману Дутову для организации борьбы казаков с большевиками, пытаются распространить свою преступную работу по всей территории, освобожденной от большевиков.
Приказываю:
1. Всем русским военным начальникам самым решительным образом пресекать преступную работу вышеуказанных лиц, не стесняясь применять оружие.
2. Всем русским военным начальникам, начиная с командиров полков (включительно) и выше, всем начальникам гарнизонов арестовывать таких лиц для предания их военно-полевому суду, донося об этом по команде и непосредственно — начальнику штаба Верховного Главнокомандующего.
3.Все начальники и офицеры, помогающие преступной работе вышеуказанных лиц, будут преданы мной военно-полевому суду.
Такой же участи подвергнуть начальников, проявляющих слабость и бездействие власти.

Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий адмирал Колчак.

Гор. Омск. 30 ноября 1918 года’.
После этого приказа значительная часть членов бывшего Самарского Правительства вместе с главой его Вольским скрылась. Как это обыкновенно бывает, попались и были заключены в тюрьму менее видные деятели. Западная фронда была, таким образом, ликвидирована. Но эта ликвидация положила начало внутреннему фронту. Эсеры начали энергичную работу по разложению тыла.
Легкая победа в Екатеринбурге и Уфе не была окончательной победой. Правительству Колчака всё время пришлось вести борьбу на два фронта: с большевиками и эсерами.

Превращение земств в революционные гнезда

Из Миасса было сообщено в Омск последнее постановление нелегально существовавшего в Уфе центрального комитета партии эсеров. Оно призывало все партийные организации употребить свои силы на борьбу с диктатурой Колчака.
‘Партийным организациям, — говорилось в постановлении, — вменяется в обязанность немедленно реорганизоваться применительно к условиям нелегальной работы, не отступая на полумерах, способных разлагать энергию, не выводя организацию из-под репрессий. Партийные организации должны вернуться к методам и формам работы, практиковавшимся при самодержавном режиме, объявив беспощадную борьбу на жизнь и на смерть режиму единоличной диктатуры, не отступая ни перед какими способами борьбы.
Отнюдь не вызывая искусственно местных стычек, восстаний, партийные организации в то же время не должны задерживать их возникновения, раз они самопроизвольно вытекают из настроения широких слоев демократии, гражданской или военной, и имеют шансы на успех распространения. В этих случаях надо брать в свои руки руководство движением, принимая все меры к его расширению’.
Далее говорится: ‘Соответственные энергичные шаги должны быть предприняты фракциями, группами членов партии, местных городских и земских самоуправлений и особенно членов наличных, не успевших ликвидироваться областных правительств’. Предписывается также вести противоправительственную агитацию среди чехословаков и народной армии. Таким образом, земские и городские самоуправления, в которых было значительное число членов партии социалистов-революционеров, с этого момента стали органами партийной борьбы, подчиненными директивам центрального комитета партии.

Нелады с Востоком

Нелегко оказалось сговориться и с Семеновым.
Атаман Анненков сдался очень легко, так как иначе был бы принужден к капитуляции силой. Мне известно, что от атамана приезжали гонцы в Омск для выяснения обстановки. Они получили от торгово-промышленного класса, который поддерживал Анненкова в период его подпольной работы и отчасти после свержения большевиков, категорическое заявление, что дальнейшей поддержки отдельным отрядам больше оказываться не будет. После этого Анненков прислал телеграмму, что он со своими партизанами целиком отдается в распоряжение адмирала.
Не то было с Семеновым. Подобно тому как эсеры были сильны поддержкой чехов, которые и укрывали их, и помогали сношениям их тайных организаций (чехами была организована своя почта), и морально поддерживали своими противоправительственными заявлениями, дискредитировавшими власть во внешнем мире, — так атаман Семенов был силен японской поддержкой. Ликвидировать его выступление можно было только дипломатической, а не физической силой. Но как раз дипломатии в этом инциденте со стороны Омска и не проявилось. Прежде чем остановиться подробнее на этом инциденте, необходимо вернуться к первым дням власти адмирала Колчака.

Процесс Волкова, Красильникова и Катанаева

Суд над виновниками переворота, которые сами заявили о себе адмиралу и министру юстиции, произведен был с молниеносной быстротой. Приговор суда был вынесен уже 21 ноября. На суде зачтены были все документы, относившиеся к деятельности эсеров. Давление последних на Директорию, выразившееся, в частности, в телеграмме на имя Зензинова и в ‘совершенно доверительном’ послании Зензинова
Чернову с объяснением, почему Директория не может сразу свергнуть Сибирское Правительство, черновская грамота, данные об организации эсеровского центра в Екатеринбурге, свидетельство о намеренном затягивании бывшим Самарским Правительством сдачи дел в Уфе, подозрительное поведение ведавшего полицией эсера Роговского в Омске и, наконец, сведения о хищениях казенных денег эсеровскими деятелями — всё это развернуло перед судом картину, в которой ясно обозначились намерения эсеров захватить власть. Полковник Волков, войсковой старшина Красильников и войсковой старшина Катанаев были признаны оправданными по суду.
Можно сожалеть о том, что чрезвычайный военный суд не происходил в обстановке полной гласности. Едва ли можно было вынести обвинение виновникам переворота после того, как выяснилось, что одна сторона стремилась предать другую, что эсеры явно подготовляли выступление против власти и что они умело обрабатывали для обеспечения себе помощи политических чешских представителей. Для этого они пользовались и всемогущим оружием — деньгами.

Хищения эсеров

В Уфе была произведена ревизия казначейства.
При ревизии бросилось в глаза прежде всего то, что до созыва в Уфе Государственного Совещания, избиравшего Директорию, открытие кредитов и расходование средств происходили в нормальном, законом установленном порядке. Расходы, связанные с созывом указанного Совещания, явились первым отступлением от сметного порядка, а в дальнейшем как открытие кредитов, так и расходование отпускаемых средств происходили совершенно тем же порядком, который существовал и при большевистских советах.
Самое крупное ассигнование приходится на долю агитационного культурно-просветительного отдела Совета управляющих ведомствами, именно 4 600 000 рублей. Эти кредиты отличались исключительными свойствами : 1 ) кредиты отпускались без указания предмета расхода, 2) проводились всегда в спешном порядке, 3) ассигнованные суммы немедленно по получении их по ордеру казначейств из банка бесследно исчезали, ибо в государственном банке текущего счета агитационно-культурного отдела совершенно не имелось.
Управляющему водным транспортом г. Рындыку выдано было 2,5 миллиона рублей. Здесь дело не обошлось без скандала. Назначенный г. Рындыком на место заведующего административным отделом районного комитета водного транспорта г. Патрушев, получив крупные суммы для расчета с конторами и служащими, что-то около 700 000 рублей, скрылся.
В комитете г. Рындыка, по удостоверению ‘Уфимской Жизни’, творилось что-то неладное. Тем не менее на пополнение учиненной растраты
г. Рындыку 12 ноября отпущен был еще 1000 000 рублей, а 16 ноября —еще 2 000 000 рублей.
Далее, весьма странной, если не сказать большего, представляется выдача ведомству иностранных дел, руководимому г. Веденяпиным, 2 000 000 рублей на ‘расходы для зарубежной работы’.
Необходимо отметить также получение председателем Съезда членов Учредительного Собрания г. Вольским 20 октября 400 000 рублей и 23 октября — 40 000 рублей опять на неизвестные цели. При этом, по заявлению губ. казначейства, г. Вольским было представлено при получении последней суммы постановление Сов. упр. ведомствами, что выдача должна последовать кредитными билетами старого всероссийского образца. Казначейством это было выполнено.
Наконец, следует отметить выдачу неизвестно на какие расходы бузулукскому уполномоченному Комитета членов Учредительного Собрания 500 000 рублей и представителю чехословацкого Национального Совета д. Власаку — 300 000 рублей и 3 000 000 рублей тому же уполномоченному ‘для поддержания и развертывания русско-чешских частей’. Имели место и такие выдачи: 22 октября, по требованию No 938 — 70 000 рублей на ‘бесспорные, непредвиденные и текущие расходы’ различных ведомств и 6 октября, по требованию No 1034, — на ‘неопределенные расходы’ г. председателя Совета управления ведомствами — 25 000 рублей. Из расходов, связанных с созывом Государственного Совещания, обращает на себя внимание расход в 30 000 рублей — также на ‘неотложные надобности’ Комитету членов Всероссийского Учредительного Собрания при Государственном Совещании. Что это за ‘неотложные’ надобности — для казенной палаты осталось неизвестным.
При первых же известиях о событиях в Омске Сов. упр. ведомствами объявил, что вся полнота власти принадлежит ему, и поспешил осуществить эту власть производством очередной выемки денег из отделения государственного банка. 19 ноября г. Веденяпин, управляющий ведомством иностранных дел, предъявил чек на 1 миллион рублей, но встретил решительный отпор со стороны представителей Министерства финансов, указавших, что они не могут допустить расхищения государственных средств в столь тревожное время, и притом на совершенно неизвестные и неопределенные цели. Тогда Совет управляющих ведомствами пошел по проторенной большевиками дорожке и арестовал лиц, заграждавших доступ к государственному сундуку, а затем беспрепятственно изъял из отделения государственного банка 5миллионов рублей.
Заслуживают также внимания и расходы Совета в связи с военными обстоятельствами. Сумма последних за время с 10 октября по 8 ноября составляет в общем около 15 миллионов рублей, причем свыше 9,5 миллионов рублей ассигновано в один день, 7 ноября.
Щедрые ассигнования на поддержание и развертывание партизанских отрядов и батальонов Всероссийского Учредительного Собрания в полки последовали вслед за известной ‘грамотой’ В. Чернова о необходимости иметь в своем распоряжении батальоны совершенно особого и специального назначения. Мало того, Совет управляющих ведомствами считал себя вправе снимать ценности с эшелонов эвакуируемых казначейств и отделений Государственного банка. Таким путем ему удалось захватить 36 миллионов рублей, и все они израсходованы вышеуказанным порядком.

Сотрудники справа

Если переворот 18 ноября окончательно оттолкнул от Омского Правительства эсеров, то он зато обеспечил ему поддержку элементов, которые до сих пор держались в лучшем случае нейтрально. Убийство Новосёлова, переворот 18 ноября — все это косвенно подтверждавшиеся и другими данными симптомы, что правые группы вели такую же подпольную работу, как и эсеры. У них были свои военные организации, своя контрразведка, свои люди в правительственных учреждениях. Переворот 18 ноября удовлетворил эти группы, но они сразу усилили свои позиции и укрепили влияние на власть. Вокруг Верховного Правителя в первые же дни появились новые люди, началось забегание с заднего крыльца.
Еще 18 ноября, когда составлялось правительственное сообщение о перевороте, в канцелярию Совета министров приехал один из членов Военно-промышленного комитета и просил помочь ему и дипломатическому чиновнику Сукину, только что приехавшему в Омск из Америки, но уже успевшему связаться с некоторыми общественными кругами, выработать текст обращения к населению с объяснением причин переворота.
Тельберг, тогда уже принявший от меня управление делами Правительства, совершенно правильно указал, что составление подобных актов не входит в обязанности Военно-промышленного комитета, и составил сообщение сам. Но примеры подобного ‘участия’ в делах стали повторяться.

Омск и его общественность

Для понимания, дальнейшего совершенно необходимо иметь хоть общее представление о сибирской общественности, в особенности об омской.
В то время как Иркутск еще в первой половине XIX столетия знал культурную администрацию доброй славы графа Сперанского, дурной — графа Муравьева-Амурского, знал культурных ссыльных: декабристов, поляков, обладал богатым купечеством и служил центром золотопромышленности — Омск только лет десять—пятнадцать тому назад стал приобретать крупное значение в связи с оживлением Западной Сибири, главным образом, благодаря потоку переселенцев, направившихся туда после первых волнений 1904—1905 гг.
По словам Г. Н. Потанина (сборник ‘Нужды Сибири’, стр. 250), ‘Омск был всегда бедным городом, лишенным всякого торгового значения. Богатого купечества в городе совсем не было, да и мещанское общество было, сравнительно с другими городами, небольшое. Значительный процент городского населения составляли отставные чиновники и отставные офицеры и солдаты. В Омске была самая дешевая жизнь на всем расстоянии от Петербурга до Иркутска, и в то же время, благодаря генерал-губернаторской резиденции, здесь было веселее, чем в каком-нибудь другом губернском городе, здесь бывали концерты, спектакли, балы и фейерверки. Поэтому омские чиновники, вышедши в отставку, никуда не уезжали и оставались здесь жить, из других городов Сибири, даже из Иркутска и Оренбурга, отставные чиновники съезжались сюда доживать свой век на пенсию. Это обилие чиновников, служащих и отставных, превращало Омск в город Акакиев Акакиевичей.
Каменные здания все были казенные, это были канцелярии, казармы, лазареты и дома с квартирами для офицеров. Все остальные постройки были деревянные, и в шестидесятых годах был всего один каменный купеческий дом. В клубе из буржуазии был принят всего один только член — винный откупщик. Нигде в Сибири не было такого отчуждения интеллигентного общества от массы, как в Омске, интеллигенция здесь не служила местному населению. В Омске никогда не было такого общественного учреждения, которое концентрировало бы на себе симпатии населения целого округа, вроде Томского школьного общества или вроде Иркутского музея Географического Общества’.
После того, однако, как через Омск проведена была железная дорога и стали ходить пароходы между Омском и Семипалатинском, за Омском начала упрочиваться слава будущего торгового центра. Московские купцы избрали его складочным местом своих товаров, а иностранные фирмы устроили здесь свои конторы, отчасти для продажи сельскохозяйственных машин, отчасти для покупки масла.
Для характеристики омского купечества можно воспользоваться без обиняков тем противопоставлением, которое сделал тот же Потанин, характеризуя иркутянина и томича.
‘Иркутский купец — поставщик на запад элегантных продуктов востока: золота, соболей, чая, томский купец отправляет кожи, сало, шерсть, щетину. Иркутянин — негоциант, томич (прибавим, и омич) — прасол (оптовый скупщик скота и с/х продукции. — Ред.), он ходит в фартуке. Негоциант ищет удовольствия в чтении книг, в беседе с учеными, в путешествии с просветительной целью, выскочка из прасолов находит их только в удовлетворении своих животных потребностей. Первый видит удовольствие в употреблении своих денежных средств на просветительное предприятие, выскочка из прасолов — в сжигании сторублевых бумажек на свечке’.
Уже из этих характеристик, принадлежащих лучшему знатоку Сибири, видно, что должен был представлять из себя Омск в культурном отношении. Два-три адвоката с кругозором шире деловой практики, несколько интеллигентных врачей, занятых с утра до вечера, но всё же уделяющих кое-что науке и политике, один-другой кооператор из самородков, а там — хоть шаром покати. Только нажива и попойка. Всё, что имел Омск более или менее выдающегося в период адмирала Колчака, — это была интеллигенция, понаехавшая с Запада, гонимая большевизмом. Здесь оказались разорившиеся помещики, не оставившие идеи реванша, представители промышленности, жаждавшей возрождения за счет субсидий, бывшие петроградские чиновники — словом, всё ‘навозный’ народ, по терминологии сибиряков.
И тем не менее, я считаю, что Омск больше, чем какой-либо другой город, отражал истинное настроение Сибири, в целом такой же страны неинтеллигентных, чисто практических интересов и забот, как и сам Омск.
Что общего с Сибирью имеет культурная общественность Владивостока или Иркутска? В этих городах можно было найти толковую и знающую Сибирь интеллигенцию, но тип этой интеллигенции более чужд Сибири, чем прасолы Омска и Томска. Бывшие ссыльные сосредотачивались именно здесь, они заполняли все общественные учреждения, приносили сюда дикие для Сибири социалистические бредни и культивировали партийную политику. Резиденция Правительства в Омске была плачевна убогостью политической мысли, отсутствием живого обмена идей и знаний — того котла, в котором здоровая критика омывает грязные наросты, питает жизнеспособное и убивает больное. Но зато резиденция в Омске спасала от ненужной, бесплодной борьбы и праздной политической болтовни. События вынудили Правительство укрепиться именно в Омске, и можно жалеть лишь о том, что Правительство не позаботилось своевременно обеспечить себе запасный центр.

Новые люди

Я уже упомянул о том, что с появлением у власти адмирала на сцену выступили новые люди. Некоторые, как, например, полковник Лебедев, выскочили как из-под земли. Назначение этого молодого полковника начальником штаба Верховного Главнокомандующего, то есть фактическим Главнокомандующим, было для всех совершенно неожиданным. Боюсь, что адмирал избрал его совершенно случайно, только потому, что он приехал с нашивками Добровольческой армии и как бы принес с собой в Сибирь дух Корнилова и Деникина. Никто не подумал тогда, что это назначение могло быть результатом неумения адмирала разбираться в людях.
Другим видным политическим новичком был Сукин. Этот молодой человек, несмотря на свои 28 лет, успел уже побывать во Франции, Италии, Греции, Галиции и Америке и с низших дипломатических должностей поднялся до секретаря русской миссии в Вашингтоне, куда поехал в 1917 г. в качестве дипломатического чиновника, прикомандированного к Бахметьеву. В Омске Сукина называли ‘американским мальчиком’. Перед его приездом из Владивостока было получено предупреждение, что Сукин держится определенно американской ориентации и своей тенденциозностью, при свойственных ему способностях и умении освещать факты в желательном направлении, может оказаться человеком вредным.
Как я уже упоминал, Сукин с первых же дней сумел попасть в самую в этот момент влиятельную группу омской общественности. Но скоро обнаружилось и другое. Он оказался одним из самых близких людей к адмиралу Колчаку и полковнику Лебедеву. Ему предоставлено было место начальника дипломатической канцелярии при ставке Верховного Главнокомандующего.
Большое влияние на дела стал оказывать омский присяжный поверенный Жардецкий. Интересный, способный и умный, но фанатичный человек, с искалеченными нервами, крайней неуравновешенностью и несдержанностью, Жардецкий был фанатиком диктатуры и Великой России. С самого момента появления в Омске адмирала он стал его горячим поклонником. Раньше он мечтал о диктатуре генерала Хорвата. Жардецкий пользовался доверием адмирала и стал бывать у него. Его главным недостатком была отвлеченность мышления, мешавшая ему быть реальным политиком.
Из группы торговопромышленников большое доверие адмирала завоевал на первых порах бывший государственный контролер кабинета Штюрмера С. Г. Феодосьев, еще молодой человек, считавшийся в Петрограде знающим финансистом. Он проживал в Омске в качестве директора одного иностранного предприятия. От участия в Правительстве он упорно отказывался, предпочитая оказывать влияние со стороны.
Таким образом, Совет министров в первые же дни столкнулся с влиянием случайных лиц и безответственных сфер в области внешней и внутренней политики. Это не замедлило сказаться на практике.

Чрезвычайное Государственное Экономическое Совещание

Чуть ли не на третий день по своем избрании Верховный Правитель поручил Тельбергу оформить учреждение Чрезвычайного Государственного Экономического Совещания, причем дал ему уже готовый проект указа. Этот проект был разработан Феодосьевым и был построен так, что преобладало в Совещании представительство от торгово-промышленного класса. Совет министров внес коррективы в пользу представительства кооперации, и 22 ноября указ был утвержден.
Совещание учреждалось на следующих основаниях.
Предметом занятий указанного Совещания должно быть выяснение:
финансовых мероприятий, которые дали бы возможность в кратчайший срок устранить тяжелое финансовое положение, переживаемое страной,
мероприятий, необходимых в деле правильного снабжения армии,
мероприятий, необходимых для восстановления производительных сил и товарообмена в стране.
Совещание образуется под председательством лица, назначенного Верховным Правителем, в следующем составе:
министры: военный, финансов, снабжения, продовольствия, торговли и промышленности, путей сообщения и государственный контролер,
представители правлений частных и кооперативных банков — 3,
представители Всероссийского Совета Съездов торговли и промышленности — 5,
представители Совета Кооперативных Съездов — 3.
По усмотрению председателя Совещания приглашаются сведущие лица по всем вопросам, подлежащим обсуждению Совещания.
Постановления Совещания по указанным во 2-м пункте сего Положения вопросам представляются Верховному Правителю.
В учреждении Совещания по существу ничего отрицательного, конечно, не было, но представление первоначального проекта Верховному Правителю без ведома Председателя Совета министров и доклад этого проекта в отсутствие Председателя и без одновременного представления мнения заинтересованных министров свидетельствовали о нарождавшемся закулисном влиянии. Диктатор должен открыть к себе доступ различных мнений, но только при условии явности их и свободной открытой критики.

Совет министров

Совет министров остался в том же составе, какой определился при Директории. Большинство составляли прежние деятели Сибирского Правительства: Вологодский, Михайлов, Серебренников, Петров, Старынке-вич, Шумиловский, Зефиров, Сапожников (фактически его заместителем был я, так как Сапожников переехал с министерством в Томск). Новыми были Ключников, Тельберг, Краснов, Гаттенбергер и военные: генерал Степанов и контр-адмирал Смирнов, представленный в морские министры самим адмиралом, несмотря на то что раньше вопрос о необходимости морского министерства подвергался сомнению.
Настроение Совета министров, казалось, должно было быть довольно единодушным. Новые люди составляли меньшинство. Случайность министерских назначений, правда, сказывалась. Наличность трех наслоений: сибирского, директорского, колчаковского — время от времени проявлялась. Но не в этом была слабая сторона Совета министров, а в его беспрограммности. Общие руководящие идеи правительственной политики, изображенные в интервью Вологодского, данном им после сформирования правительства Директории, требовали более подробной разработки как в политической, так и в экономической части программы.
Вот почему в Совете министров вскоре поднялся вопрос о разделении министров на две группы. Одна из них должна была заняться разработкой экономических вопросов, другая — вопросов политических. Предполагалось, что каждая из этих групп будет заниматься не одними текущими вопросами, но, главным образом, теми основными принципами, которые, по одобрении их Советом министров, могли бы послужить руководящими началами политики Правительства.
Но воспринята была сразу только одна часть этого плана. Для обсуждения политических вопросов Совет министров постановил образовать особый Совет при адмирале.

Совет Верховного Правителя

Председатель Совета министров, министр внутренних дел, министр финансов, министр иностранных дел и управляющий делами, т. е. поименно: Вологодский, Гаттенбергер, Михайлов, Ключников и Тельберг — составили так называемый ‘Совет Верховного Правителя’, которому суждено было обратиться в своего рода ‘звездную’ палату. Основная цель его учреждения — установить общие линии политики — с самого начала стушевалась перед злободневной: устранить закулисные влияния.
Совет Верховного Правителя приучился разрешать лишь текущие вопросы, собираясь по приглашению адмирала. Члены Совета Верховного Правителя, постоянно занятые работою в министерствах, никогда не собирались для общей оценки международного и политического положения. Отправляясь к адмиралу, они обыкновенно не знали, какие вопросы будут поставлены на обсуждение. На заседаниях они часто встречали случайных лиц, военных и гражданских, приглашенных по тому или другому поводу адмиралом. Так, например, с первых же заседаний постоянным участником Совета стал Сукин.
Самостоятельная работа Совета Верховного Правителя имела последствием то, что Совет министров отошел от политики. Нередко он узнавал о важных решениях и актах одновременно и даже позже частных лиц. Совет министров стал заниматься почти исключительно законодательством, утратив в значительной степени функции органа управления.
Состав Совета Верховного Правителя образовался по соображениям близости к политике соответствующих ведомств, но играло роль и личное доверие Совета министров к избранным членам. Несомненно, однако, они не оправдали доверия в том отношении, что не смогли овладеть задачей, перед ними поставленной. Могли ли другие сделать это лучше — судить не нам.

Нужна ли была политика?

Многие думали раньше, а некоторые утверждают это теперь, что Российское Правительство не должно было заниматься политикой, что роль министров при диктаторе должна была сводиться к разрешению текущих практических вопросов: снабжения, финансов, суда и пр. Таковы были предположения торгово-промышленного класса, принятые на съезде в Уфе (см. гл. X). Нечего и говорить, что устранение политики значительно упростило бы и облегчило положение Правительства. Но было ли это возможно?
История Сибирского Правительства сплошь состоит из фактов политической борьбы. Соперничество партий, отсутствие у социалистов-революционеров сознания гибельности их интриг, наличность не ликвидированного в законном порядке представительного органа — Сибирской Думы, взаимоотношения с другими областными правительствами — как можно было вырвать эти вопросы из жизни? Политика так глубоко проникла во все взаимоотношения, что избавиться от нее было невозможно.
Российскому Правительству адмирала Колчака было тем труднее достигнуть этого. Поставив себе задачей объединить всю Россию и добиться признания союзников, оно не могло отрешиться ни от международной, ни от внутренней политики. Одним отрицательным лозунгом — ‘долой большевиков’ — объединить всю Россию было невозможно. Получить признание демократических государств можно было тоже только по выявлении политического направления, конечных целей и мотивов их осуществления.
Разве не политикой были вопросы о назначении генерала Хорвата, смещении Семенова, переизбрании самоуправлений и т. д.? Вопрос о городских и земских организациях, например, — это вопрос о поддержке или оппозиции правительству. Оставить прежний состав земств — это означало сохранить очаги противоправительственной пропаганды. Почти все земства занимались исключительно политикой, будучи органами всё той же злосчастной партии эсеров, сумевшей в революционной обстановке 1917 г. благодаря нелепостям избирательного закона засесть в губернских земских управах.
Таким образом, и историческая роль, выпавшая на долю Омского Правительства, и местная сибирская обстановка сделали политику неустранимой из обихода власти. Совету Верховного Правителя было чем заняться.

Г. Г. Тельберг

Центральное место среди политиков Омского Правительства занял, по должности управляющего делами, профессор Тельберг. При Сибирском Правительстве он был приглашен мною на должность старшего юрисконсульта. Я, впрочем, рассчитывал на него как на редактора ‘Правительственного вестника’, считая его для этого дела более подходящим. Прибыл Тельберг в Омск уже в то время, когда я выехал на Дальний Восток с Вологодским, и Административный Совет откомандировал его для сотрудничества в делегацию во Владивостоке. Там мы с ним впервые познакомились.
Тельберг — уроженец Царицына. Родился в 1881 г. Он окончил Казанский университет и с 1905 по 1906 г. занимался адвокатурой преимущественно в районах Урала. Степень магистра получил за исследование по истории политического суда в России. С 1908 г. он состоял приват-доцентом Московского, а затем профессором Томского и Саратовского университетов.
Томская профессорская семья жила очень недружно, и отрицательные отзывы многих профессоров о Тельберге не могли внушить мне недоверия к нему. Речь шла об использовании его как технической силы. Притом же он являлся деятельным работником партии народной свободы, гласным Томской думы и, следовательно, обладал репутацией общественного деятеля.
Во время нашего совместного пребывания во Владивостоке Тельберг произвел на меня впечатление человека очень последовательного в рассуждениях, очень упорного, умеющего держать себя с достоинством. Не видя среди окружающих никого более подходящего, я решил рекомендовать его на пост управляющего делами. Мое твердое решение отойти от активной политической роли было мной выполнено. Я занял место товарища министра народного просвещения, Тельберг — управляющего делами.
Как раньше мне, так теперь ему приходилось быть в курсе всей политики и подготовлять многие решения. Задача эта была нелегкой. Я отмечу пока одну особенность Тельберга. Он был типичным профессором, который привык рассуждать теоретически и индивидуализировать свою работу, т. е. ставить под ней свое имя. Этим вторым свойством, характерным для ученых, отличаются, по-моему, также и общественные деятели. Попадая на службу, они работают от себя, а не от учреждения, они не умеют быть подчиненными и не понимают того, что государство и правительство покрывают их с головой.
Мне очень понятна психология таких неопытных индивидуалистов, потому что таким свойством обладал и я, когда впервые начал службу в правительственных учреждениях. Работать ‘на начальство’ мне казалось диким, но потом я увидел, что эта система, иногда извращаемая ловкими начальниками, эксплуатирующими подчиненных, по существу, однако, вытекает из духа государственной службы. Внешний мир не должен знать, кем держится учреждение, на ком стоит Совет министров — это может
быть только предметом догадок. Тельберг не мог избегнуть положения подчиненного по отношению к Верховному Правителю, но он не хотел, а, впрочем, может быть, и физически не мог работать еще и на Председателя Совета министров.
В обязанности управляющего делами входило, между прочим, составление политических интервью и ответственных речей. Первая беседа Верховного Правителя с представителями печати была тщательно подготовлена и проредактирована Тельбергом по схеме, указанной адмиралом. Она оставила очень хорошее впечатление. Впоследствии это не всегда делалось или не всегда удавалось. Верховный Правитель обладал сам очень яркой индивидуальностью, он любил экспромты, любил свое.

Беседа с представителями печати

Первая беседа происходила 28 ноября.
Адмирал высказал мотивы, побудившие его принять верховную власть, а также и свой взгляд на задачи власти.
‘Когда распалось Всероссийское Временное Правительство, — так начал свою беседу Верховный Правитель, — и мне пришлось принять на себя всю полноту власти, я понимал, какое трудное и ответственное бремя беру на себя.
Я не искал власти и не стремился к ней, но, любя родину, я не смел отказаться, когда интересы России потребовали, чтобы я встал во главе правления.
Момент, какой мы сейчас переживаем, — исключительной важности. Россия разрознена на части, хозяйство ее разрушено. Нет армии. Идет не только тройная распря, ослабляющая собирание страны, но и длится гражданская война, где гибнут в братоубийственной бойне тысячи полезных сил, которые могли бы принести Родине громадные и неоценимые услуги.
Я не буду входить в рассмотрение причин, которые повели к распаду власти Временного Правительства, но для того чтобы не было и тени сомнения, что я не являлся каким-то самозванцем или даже захватчиком власти, мне придется напомнить ту обстановку, в какой произошла передача власти мне.
Бывшее Временное Правительство разделяло власть вместе с Советом министров.
Чрезвычайные события, прервавшие деятельность Временного Правительства, побудили Совет министров с согласия наличных членов Временного Правительства принять на себя всю полноту власти, которая затем специальным актом того же Совета министров была вручена мне.
Передача эта мотивирована тяжким положением государства и необходимостью сосредоточить всю власть, и военную и гражданскую, в руках одного лица.
Это нужно нам для успехов военных, это нужно нам для успехов международных, это, наконец, жизненно необходимо нам для твердой и решительной внутренней политики, ибо, что сгубило коалиционную Директорию, как не борьба течений внутри ее самой, приводившая к слабости ее действий, к половинчатости ее решений.
Из ряда законодательных актов видно, таким образом, каким порядком я получил власть и что, в сущности, являлось руководящим началом для сосредоточения этой власти в руках одного лица.
Меня называют диктатором.
Пусть так — я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским. Как Сенат Древнего Рима в тяжкие минуты государства назначал диктатора, так Совет министров Российского государства в тягчайшую из тяжких минут нашей государственной жизни, идя навстречу общественным настроениям, назначил меня Верховным Правителем.
Приняв власть, я немедленно разъяснил населению, чем я буду руководствоваться в своей государственной работе.
Я сказал: ‘Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности’. И это свое обещание я оправдаю не словами, а делом.
Я сам был свидетелем того, как гибельно сказался старый режим на России, не сумев в тяжкие дни испытаний дать ей возможность устоять от разгрома. И, конечно, я не буду стремиться к тому, чтобы снова вернуть эти тяжелые дни прошлого, чтобы реставрировать всё то, что признано самим народом ненужным.
С глубокой искренностью скажу вам, господа, что теперь, пережив впечатления тяжкой мировой войны, я твердо укрепился на той мысли, что государства наших дней могут жить и развиваться только на прочном демократическом основании.
Я всегда являлся сторонником порядка и государственной дисциплины, а теперь в особенности буду требовать от всех не только уважения права, но и — что главнее всего в процессе восстановления государственности — поддержания порядка.
Порядок и закон в моих глазах являются неизменными спутниками, неразрывно друг с другом связанными. Я буду принимать все меры, которыми располагаю в силу своих чрезвычайных полномочий, для борьбы с насилием и произволом. Я буду стремиться к восстановлению правильного отправления всех функций государственной жизни, служащих не только делу государственного строительства, но и возрождению родины, так грубо, так дерзко нарушенному предательской рукой большевиков.
Мне нет нужды говорить о том, какой вред принесли эти люди России. Вот почему и дело восстановления родины не может не быть связанным с беспощадной, неумолимой борьбой с большевиками. Только уничтожение большевизма может создать условия спокойной жизни, о чем так исстрадалась русская земля, только после выполнения этой тяжелой задачи мы все можем снова подумать о правильном устройстве всей нашей державной государственности. Следует всегда помнить, что мы здесь не одни, что такая же борьба с большевиками ведется на юге, на севере и на западе России, где также проснулась тяга к возрождению и восстановлению русской державы.
Обстановка, в какой мы сейчас пребываем, заставляет меня и моих ближайших помощников сосредоточить всё внимание прежде всего на создании сильной боеспособной армии. Это наша первостепенная задача.
Без армии нет государства, без армии нет возможности охранять достоинство и честь родины. Печальный развал армии на фронте в прошлом году лучше всего подтверждает мою мысль. Если интеллигенция является мозгом страны, то армия является источником ее силы и крепости.
Другая ближайшая задача, которая неразрывно связана с восстановлением армии, — это соглашение с остальными государственными образованиями, которые стремятся в разных областях освобожденной от большевиков России охранить русскую государственность. К этому соглашению должны быть приложены все усилия, дабы державные интересы России не пострадали и не умалились, и мне думается, что и здесь единоличная форма власти в такой переходный период облегчит соглашение между людьми, стоящими во главе отдельных правительств.
В результате этого процесса воссоединения России могут быть поставлены на очередь и те вопросы, которые, вне всякого сомнения, вполне законно волнуют разные общественные круги — именно, вопросы о том, какой же образ правления будет в конце концов установлен в России.
Раз будут созданы нормальные условия жизни, раз в стране будут царить законность и порядок, тогда возможно будет приступить и к созыву Национального Собрания.
Я избегаю называть Национальное Собрание Учредительным Собранием, так как последнее слово слишком скомпрометировано. Опыт созыва Учредительного Собрания, собранного в дни развала страны, дал слишком односторонний партийный состав. Вместо Учредительного Собрания собралось партийное, которое запело ‘Интернационал’ и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо.
Вот почему я и говорю о созыве Национального Собрания, где народ в лице своих полномочных представителей установит формы государственного правления, соответствующие национальным интересам России.
Я не знаю иного пути к решению этого основного вопроса, кроме того пути, который лежит через Национальное Собрание.
Работы на пути возрождения России предстоит много. Она непосильна одному человеку.
Я был бы безумцем, если бы возмечтал выполнить ее единолично. Нет, вся эта многотрудная работа будет выполнена мною в полном единении с Советом министров, и я глубоко убежден, что наши намерения будут встречены доверием и поддержкой населения страны. В этом меня убеждают сотни приветственных телеграмм, искренних и горячих, которые я получаю сейчас со всех концов Сибири’.

Омский блок

Беседа с адмиралом оставила самое лучшее впечатление. Искренность, с которой всегда говорил Колчак, не умевший быть фальшивым, сквозила и в его тоне, и в выражении лица и обычно очаровывала собеседников.
Беседа много способствовала тому, что омский блок, сыгравший такую положительную роль в деле поддержки Сибирского Правительства против Думы и Директории, вновь ожил, чтобы оказать моральную поддержку диктатору.
Хотя ответ блока на выступление Верховного Правителя последовал значительно позже, 19 декабря, но он являлся прямым ответом на декларативные заявления адмирала, а потому я приведу его сейчас.
Тот факт, что блок не распался после переворота, что социалистические группы, раньше в него вошедшие, остались по-прежнему на стороне омской власти и выразили свое доверие Верховному Правителю, не может не быть отмеченным. Это не было исключительно омским явлением. В то время как представитель Национального центра в Сибири Белоруссов-Белецкий делал в Екатеринбурге доклад о благотворности происшедшего переворота и о полном доверии к адмиралу Колчаку как лицу, соединяющему в себе разносторонние таланты с редким мужеством, — передовой орган иностранной прессы в Китае ‘Пекин и Тяньцзинь Тайме’ писал, что только диктатура соответствует переживаемому Россией моменту.
Так сходились в то время различные мнения, и только теперь, после неудач адмирала, многие готовы раскаиваться в прежних своих воззрениях.

Заявление блока

В четверг 19 декабря в 6 часов вечера Верховным Правителем адмиралом А. В. Колчаком была принята делегация от блока политических и общественных объединений в составе 14 человек, по одному от каждого.
Старейшим из делегации было сделано заявление следующего содержания.
‘Его Высокопревосходительству Верховному Правителю адмиралу Александру Васильевичу Колчаку.
Нижепоименованные политические и общественные объединения в годину исключительных бед для русского государства и народа взаимно согласились выше всех обычно их разделяющих стремлений и воззрений поставить спасение и благо государства Российского и заботу о достоянии ‘ (рода русского.
Обсудив на совместных совещаниях своих ту совокупность руководящих начал для предстоящей деятельности государственной власти в России, которая выражена в обращении Верховного Правителя к представителям печати от 28 ноября 1918 года нового стиля, нижепоименованные общественные объединения сознали в заявлениях Верховного Правителя жизненную верность и необходимость им указанного пути для русского народа и для русской власти.
Нижепоименованные объединения российских общественных сил, которым дороги начала здорового демократического устройства жизни русского народа, просят Верховного Правителя принять от них внушенные любовью к России, глубоко искренние выражения бесповоротной решимости всемерно поддерживать власть Российского Правительства, возглавляемого единолично Верховным Правителем адмиралом Александром Васильевичем Колчаком.
Да благословит Бог труды Российской власти по восстановлению государства Российского в былом достоинстве и мощи в мире и порядке в праве, свободе и благосостоянии всего народа русского.
Представители:
Совета Всесибирских Кооперативных Съездов — Анатолий Сазонов.
Омского Отдела Союза Возрождения России — Владимир Куликов.
Всероссийского Совета Съездов торговли и промышленности — Данила Каргалов.
Омского комитета трудовой народно-социалистической партии — Антонин Новиков (Николай Филашев).
Казачьих войск:
Сибирского: Ефим Березовский.
Забайкальского: Яков Лапшаков.
Семиреченского: Степан Шендриков.
Иркутского: Семен Мелентьев.
Омской группы партии социалистов-революционеров (‘Воля Народа’) — Илья Строганов.
Восточного отдела центрального комитета партии ‘Народной свободы’ (к.-д.) — Валентин Жардецкий.
Центрального военно-промышленного комитета — Никита Двина-ренко.
Акмолинского Областного отдела Всероссийского Национального Союза — Григорий Ряжский.
Атамановской группы Российской социал-демократической рабочей партии ‘Единство’ — Иван Рубанков.
Председатель блока политических и общественных объединений А. Балакшин’.
Одновременно и такого же содержания была заявлена блоком декларация председателю Совета министров Российского Правительства Петру Васильевичу Вологодскому.
Еще раньше было сделано заявление о полной готовности поддержать адмирала со стороны несоциалистических организаций. Но, конечно, это заявление было гораздо менее выигрышно для диктатора, чем обращение блока, включавшего в себя и социалистические элементы.

Семеновский инцидент

В то время как адмирал давал свои объяснения печати и завоевывал всеобщие симпатии, Чита продолжала бунтовать.
Оправданный по суду полковник Волков был произведен в генерал-майоры. Это была, несомненно, тактическая ошибка. Даже при невозможности вменения ему политического проступка, он должен был быть не награжден, а, наоборот, наказан хотя бы дисциплинарно. Волков получил затем миссию — ехать в Читу и убедить Семенова в государственном вреде его выступления.
В конце ноября министрам предложено было делать еженедельные доклады адмиралу. Я заменял в Омске Сапожникова и, когда пришла очередь министра народного просвещения, поехал в ставку Верховного Правителя с докладом.
Ставка поместилась в обширном здании Управления Омской железной дороги. Внешнее впечатление посетителя должно было быть таково, что целый этаж этого огромного здания превратился в военный муравейник.
Был вечер, но жизнь кипела. Министрами никто не заинтересовался. Стояли в коридоре Вологодский, Михайлов, Старынкевич, Гаттенбергер и товарищ министра иностранных дел Жуковский. Тут же был Сукин. Таким образом, весь Совет Верховного был в сборе. Как и Старынкевич, я был лишним, случайным гостем, ввиду совпавшего с заседанием очередного доклада. Из членов Совета Верховного отсутствовал Ключников. Он, как я узнал после, не приехал демонстративно, в виде протеста против приглашения без его согласия Сукина.
После непродолжительного ожидания в коридоре мы были приглашены в кабинет адмирала. Верховный предложил Сукину сделать доклад, который он должен был приготовить. Сукин вытащил американские очки, громадные стекла в черепашьей оправе, и стал читать свою записку, в которой перечислял все случаи чешского вмешательства в политику и предлагал сообщить о них чешскому министру Стефанеку, приезд которого ожидался в Омске, в такой форме, чтобы это не было жалобой, а было выражением надежды, что подобные ненормальности больше не повторятся. В другой записке Сукин высказывал общий взгляд на международную политику, отмечая преобладающее значение Америки. Никто не возражал, все, видимо, совершенно не были подготовлены. Заменявший Ключникова Жуковский сказал несколько слов об американизме Сукина, но ничего убедительного и существенного против докладов не привел. Они были одобрены и получили, таким образом, значение руководящих указаний для Министерства иностранных дел.
Не помню, успел ли уже окончить свой доклад Сукин, когда в кабинет вошел изящный и статный полковник с симпатичной наружностью. Это был Лебедев. Сообщил, что имеет новости. Он только что говорил по прямому проводу с Семеновым и поставил ему определенно вопрос: ‘Признаете вы адмирала или нет?’ Семенов ответил: ‘Не признаю’.
Адмирал молча посмотрел на присутствовавших, как бы ища совета. Тогда Тельберг, страдавший всегда доктринерством, стал излагать безапелляционным тоном, что лучший способ борьбы в таких случаях — отрешение от должности. Все окружающие атамана лица будут опасаться поддерживать его, как мятежника, он не будет иметь казенных средств и т. д. По-видимому, этот совет имел решающее значение, тем более что все остальные промолчали. У меня осталось впечатление, что мнение это соответствовало и взглядам Лебедева: недаром он поторопился со своим вызывающим вопросом атаману, не выждав приезда в Читу Волкова, который на пути туда успел к этому времени прибыть только в Иркутск. Решение семеновского дела, в котором не была учтена та реальная сила, которой обладал атаман, было гвоздем заседания. Оно скоро окончилось.
Старынкевич, так же как и я, прибыл для доклада текущих дел. Когда заседание Совета Верховного Правителя окончилось, Вологодский и Гаттенбергер уехали, а Михайлов и Тельберг почему-то остались присутствовать при докладах Старынкевича и моем. Порядка еще не установилось.
Во время докладов адмирал тяжело молчал. Он, видимо, был уже сильно утомлен дневной и вечерней работой. Выслушав доложенный Старынкевичем план работ Министерства юстиции, он просил ускорить разработку законопроектов о наказуемости спекуляции и о порядке реквизиций. Мне же не дал никаких указаний.

Приказ No 61

Результатом описанного заседания явился следующий приказ:
‘Г. Омск. 1 декабря 1918 г.
1. Командующий 5-м отдельным приамурским армейским корпусом полковник Семенов за неповиновение, нарушение телеграфной связи и сообщений в тылу армии, что является актом государственной измены, отрешается от командования 5-м корпусом и смещается со всех должностей, им занимаемых.
2. Генерал-майору Волкову, Сибирского казачьего войска, подчиняю 4-й и 5-й корпусные районы во всех отношениях на правах командующего отдельной армией, с присвоением прав генерал-губернатора, с непосредственным мне подчинением.
3. Приказываю генерал-майору Волкову привести в повиновение всех не повинующихся Верховной власти, действуя по законам военного времени.

Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий адмирал Колчак‘.

Семенов не испугался приказа. Как бы в ответ на отрешение от должности прервались телеграфные сообщения Омска с Востоком, стали задерживаться поезда, была произведена в Чите выемка из казначейства.
Скандал принял неприятные и серьезные формы. Семеновский орган ‘Русский Восток’, обсуждая инцидент, рекомендовал Семенова в Верховные Правители, понося адмирала. Волкову не с чем было двинуться на Читу, да к тому же японцы заняли Забайкальскую дорогу, грозя не допустить военных действий.
Тогда казачество послало к Семенову делегацию, чтобы убедить его прекратить оппозицию.
Иванов-Ринов, возвращавшийся в это время из Владивостока в Омск, ‘спешил’ в Читу для той же цели. Спутники Иванова рассказывали потом, что во время этой ‘спешной’ поездки он останавливался на пути для охоты.
Получив информацию о происходящем, атаман Дутов телеграфировал Семенову:
‘Телеграмма ваша о непризнании Колчака Верховным Правителем мною получена. В той же телеграмме вами признается этот образ правления и его состав, кроме адмирала Колчака, и указываются лишь персональные несогласия. Вы признаете на этот пост достойными Деникина, Хорвата и меня. Хорват признал власть Колчака, о чем я извещен так же, как и вы. Полковник Лебедев, от имени Деникина, признал власть Колчака. Таким образом, Деникин и Хорват отказались от этой высокой, но тяжелой обязанности. Я и войско признали власть адмирала Колчака тотчас же по получении об этом известия, и тем самым исключается возможность моей кандидатуры. Следовательно, адмирал Колчак должен быть признан и вами, ибо другого выхода нет. Я, старый боец за родину и казачество, прошу вас учесть всю пагубность вашей позиции, грозящей гибелью родине и всему казачеству. Сейчас вы задерживаете грузы военные и телеграммы, посланные в адрес Колчака. Вы совершаете преступление перед всей родиной и, в частности, перед казачеством. За время борьбы я много раз получал обидные отказы в своих законных просьбах, и вот уже второй год войско дерется за родину и казачество, не получая ни от кого ни копейки денег, и обмундировывалось своими средствами, помня лишь одну цель — спасение родины, и всегда признавало единую всероссийскую власть без всяких ультиматумов, хотя бы в ущерб благосостоянию войска. Мы, разоренные и имеющие много сожженных дотла станиц, продолжаем борьбу, и в рядах наших сыны, отцы и дети служат вместе. Мы, изнемогая в борьбе, с единственной надеждой взирали на Сибирь и Владивосток, откуда ожидали патроны и другие материалы, и вдруг узнаем, что вы, наш брат, казак, задержали их, несмотря на то что они адресованы нам же, казакам, борцам за родину. Теперь я должен добывать патроны только с боем, ценой жизни своих станичников, и кровь их будет на вас, брат атаман. Неужели вы допустите, чтобы славное имя атамана Семенова в наших степях произносилось с проклятием? Не может этого быть! Я верю в вашу казачью душу и надеюсь, что моя телеграмма рассеет ваши сомнения, и вы признаете адмирала Колчака Верховным Правителем великой России. Атаман Дутов’.
Однако дело Семенова затянулось. В декабре на него было произведено покушение, и он был легко ранен в ногу осколком брошенной в театр бомбы. К этому времени компромисс уже наметился. Выполнение грозного приказа было приостановлено, и скоропалительное решение, предложенное в Совете Верховного Правителя, не послужило укреплению авторитета адмирала.

Печальный симптом

В эти первые еще сумбурные дни ‘диктатуры’ уже вырисовался один неприятный штрих. Адмирал-Верховный Главнокомандующий поглотил адмирала-Верховного Правителя вместе с его Советом министров. Ставка недаром производила впечатление муравейника. В ней были свои министерства. Сукин из ставки диктовал указания Министерству иностранных дел. Лебедев решал вопросы внутренней политики. Особая канцелярия Верховного, так называемый ‘Осканверх’, законодательствовала.
В первые же дни власти (30 ноября, см.: Правительственный вестник, No 17) появился приказ об отмене предварительной цензуры и о предоставлении военно-цензурному отделению ставки Верховного Главнокомандующего права закрывать газеты по целому ряду поводов, далеко выходивших за пределы компетенции военного ведомства.
Ни Председатель Совета министров, ни управляющий делами, ни министр внутренних дел не протестовали. Совет министров, который нес политическую ответственность, ничего не замечал, а язва беспорядочности и произвола, так рано появившаяся, росла и давала себя знать, заражая политическую атмосферу.

Глава XII.
Интервенция

Со времени Директории некогда захолустный Омск становится видным центром. Его имя не сходит со столбцов иностранной прессы, а в самом Омске блещут мундиры всех наций, мелькают автомобили, замечается необычайное оживление, шумно проходят парады, проводы, встречи.
Это всё союзники. Каждый знает о союзниках, каждый говорит о них, о их помощи. Но что скрывается за этим? Были ли действительно союзники у адмирала Колчака, и в чем заключался этот союз? На этот вопрос едва ли многие имели и даже теперь имеют готовый ответ.
С союзниками мы встретились впервые во время поездки с Вологодским на Восток. Там только мы могли узнать о направлении японской политики на Дальнем Востоке, об ее близости к атаманам, об ее доминирующем положении во Владивостоке, где русские власти зависели всецело от японского генерала, как главнокомандующего всеми союзными силами, и, наконец, о тяжкой обиде, нанесенной национальному чувству русских разоружением офицеров во Владивостоке.

Грустные эпизоды начала

Некоторые подробности, относящиеся к начальному периоду интервенции, далеко не безынтересны.
Началась она военной поддержкой со стороны Японии атаманов Семенова и Калмыкова. Первый действовал в Забайкалье. Снабжали его оружием и французы. Он сформировал свой ‘Особый Маньчжурский отряд’ в полосе отчуждения и дошел при поддержке отряда Враштеля, высланного из Харбина, до р. Онона. Второй расположился на станции Пограничная, т. е. на восточной границе полосы отчуждения, в сторону Никольск-Уссурийска.
Обоих атаманов поддерживали японцы. Но как? Была ли это случайная помощь отдельным отрядам или систематическая поддержка русских военных формирований? Япония была союзницей России в войне с Германией, и последнее было бы вполне естественно, особенно в то время, когда большевизм считался несомненным детищем Германии. Однако дело было не так.
Летом 1918 г. в Харбине уже появился адмирал Колчак в качестве организатора военных сил. Он стремился достигнуть объединения всех разрозненных отрядов, прекращения их своеволий, централизации управления и восстановления дисциплины. Но военные представители Японии предпочитали поддерживать Семенова и Калмыкова непосредственно.
На этой почве произошло столкновение адмирала Колчака с начальником японской военной миссии генералом Накашимой. Мне неизвестны подробности этого столкновения. Но рассказывали, что вспыльчивый адмирал, лишенный всякой дипломатической выдержки, наговорил Накашиме неприятностей, обвиняя последнего в том, что он мешает русским создать здоровую военную силу. Вслед за тем адмирал уехал в Японию и прекратил работу. Вероятно, неправы были обе стороны. Но главной причиной этого инцидента были, как мне казалось, не вспыльчивость адмирала и не коварство Накашимы, а отсутствие ясности в тех взаимных интересах и тех взаимных уступках, которые могли послужить основой добросовестного сотрудничества обеих наций.
С момента вступления иностранных войск на русскую территорию количество недоразумений стало расти. Не было той признанной русской власти, которая могла бы сразу определить взаимоотношения с интервентами, и в самом начале произошел прискорбный эпизод, как бы предвестник последующего.
Правительство Дербера сообщило союзному командованию, что генерал Хорват и его Деловой Кабинет подготовляют во Владивостоке переворот при помощи офицерства. Так ли это было или не так, но результатом явилось разоружение русского офицерства.
Не выдержав позора разоружения, один офицер застрелился. Когда его хоронили, английский крейсер салютовал. Общественное мнение было так возмущено, что под влиянием его вскоре произошел возврат оружия.

Союзные дипломаты

Еще в Харбине Вологодского посетили Высокий Комиссар Англии сэр Чарльз Эллиот и начальник японской дипломатической миссии на Дальнем Востоке граф Мацудайра.
Сэр Чарльз Эллиот, впоследствии английский посол в Токио, уже не раз бывавший в России, свободно говорит по-русски, хорошо знает Восточную Сибирь и Восток вообще. Он проявил большой интерес к положению дел в Сибири и намерениям Вологодского и на другой день отправился на Запад, в Омск, для личного ознакомления с обстановкой.
Граф Мацудайра — типичный японский дипломат. Он никогда не отвечает на вопросы без оговорок и предпочитает спрашивать.
Оба посла отнеслись к главе Омского Правительства с большим вниманием и интересом.
Во Владивостоке круг дипломатических сношений расширился. Там были еще представители Франции и Америки, послы Реньо и Моррис.
Почтенный Реньо долго служил на Ближнем Востоке. Перед приездом во Владивосток он был французским послом в Токио. Более сердечного отношения к Правительству, чем проявил он, я не представляю себе. Это был действительно благожелательный друг. Он отлично понимал, как трудно положение Вологодского во Владивостоке, где в его распоряжении не было никакой реальной силы, и где всё, и русское и иностранное, было одинаково расчленено, запутано, сложно и непонятно. И он охотно давал советы и указания, помогая или ускоряя решение.
Совершенно иначе встретил Вологодского Моррис. Он не только не сделал визита главе Сибирского Правительства, даже после признания его всеми группировками Дальнего Востока, но и не отдал визита, к чему, казалось, обязывала обычная вежливость. По впечатлениям лиц, сопровождавших Вологодского при поездке к американскому послу, Моррис встречал его надменно и иронически.
Каково было людям, сохранившим в себе национальное чувство, видеть себя в русском городе на положении худшем, чем положение иностранцев! В то время как чехи, обладавшие военной силой, были на положении, равном со всеми союзниками, мы, ‘хозяева’ страны, должны были просить разрешения на проезд по некоторым загородным шоссе. Так, однажды, когда я с кем-то из членов делегации выехал кататься за город, наш автомобиль остановил американский часовой, потребовавший пропуска.
Через несколько дней после нашего приезда уезжал на Запад Гайда. Провожать его собрался весь дипломатический корпус. В блестящем обществе дипломатов серенькие фигуры скромных омских представителей совершенно терялись. На вагоне Гайды, быть может намеренно, была оставлена надпись ‘Иркутск—Москва’. Публика проводила Гайду овациями.

Американская инициатива и цели интервенции

‘Военное вмешательство скорее принесет России вред, нежели помощь, в ее тяжелом положении’. Так говорится в заявлении правительства Соединенных Штатов Америки, 5 августа 1918 г.
С пророческой правдой предсказывает дальше заявление Америки, что ‘вмешательство в дела России для нанесения удара Германии может скорее всего явиться способом использования России, нежели оказанием ей помощи. Состояние русского народа будет употреблено на содержание иностранных армий, а не на реконструкцию ее армии и прокормление населения’.
Твердо решив направить всю энергию на западный фронт и выиграть войну там, правительство Соединенных Штатов поставило себе в отношении России лишь следующие цели:
оказать покровительство и помощь чехословакам против нападения на них бывших австрийских и германских военнопленных,
охрану в России военных складов, необходимых для ее будущей армии, и
оказание русским той помощи, которая может быть принята русскими в организации их собственной самозащиты (подразумевается, против немцев, но не против большевиков).
Исходя из этих соображений, правительство Соединенных Штатов ‘предложило правительству Японии отправить во Владивосток отряд из нескольких тысяч человек в целях совместной деятельности с американскими войсками’.
Дальше в американском заявлении дается обещание, которое мы должны твердо помнить в будущих наших международных отношениях: ‘Совершая такой акт, правительство Соединенных Штатов желает широко и торжественно осведомить русский народ, что оно… не предполагает произвести никакого ухудшения территориальной независимости теперь или потом’.
Таким образом, правительство Соединенных Штатов определенно заявило, что инициатива посылки японских войск принадлежит ему, и по дальнейшим торжественным словам заявления можно заключить, что оно гарантирует территориальную неприкосновенность российских владений.
Американское заявление подписано 5 августа, а на следующий день, 6 августа, была опубликована декларация Японии. В этой декларации не говорится ни о каких специальных интересах японского народа. Она построена на том, что безучастное отношение к судьбе доблестных чехословацких войск не может иметь места.
‘В ряды сил, теперь противодействующих этим доблестным войскам, свободно вербуются германские и австро-венгерские пленные, и фактически они занимают положение командное.
Правительство Соединенных Штатов равным образом, чувствуя важность положения в настоящий момент, выступило перед японским правительством с предложением о возможной скорой посылке войск для облегчения чехословацких войск, выносящих давление превосходных сил неприятеля.
Японское правительство решило немедленно послать соответствующие силы для выполнения этой миссии.
Действуя таким образом, японское правительство остается при своем постоянном желании сохранять отношения продолжительной дружбы с Россией и русским народом и подтверждает свою открыто признаваемую политику уважения территориальной неприкосновенности России и нежелания какого бы то ни было вмешательства в ее внутренние дела. Японское правительство также заявляет, что после выполнения упомянутой выше цели оно немедленно выведет все японские войска с русской территории и оставит совершенно неприкосновенным суверенитет России во всех его видах, как политических, так и военных’.

Декларации Великобритании и Франции

Несколько позже появились обращения к русскому народу великобританского правительства и Высокого Комиссара Франции. В них заключаются несколько иные мотивы.
Как первое, подписанное министром иностранных дел Бальфуром 22 августа, так и второе, подписанное М. Реньо 19 сентября того же года, в сердечных выражениях говорят о дружбе, благодарности и желании помочь России. Особенно ярко это выявлено Бальфуром.
‘Ваши союзники, — говорится в обращении великобританского правительства, — не забыли о вас. Мы прекрасно помним всю помощь, оказанную нам вашими геройскими армиями в первые годы войны. Теперь наша очередь прийти на помощь вам. Мы приходим, как друзья, помочь вам спастись от раздела и гибели, грозящих вам от руки Германии, которая стремится поработить ваш народ и использовать для себя неисчислимые богатства вашей страны.
Народы России! Мы стремимся не только отразить германское вторжение, но и оказать экономическую помощь вашей разоренной, страждущей родине. Партии некоторых припасов уже нами посланы, за ними последуют другие. Нашей задачей является содействие развитию вашей промышленности и использованию вами самими природных богатств вашей родины, но ни в коем случае не эксплуатация их в наших узких интересах.
Наше единственное желание — видеть Россию сильной и свободной’.
Как ни тепло это обращение, всё же в нем нельзя не заметить наряду с дружескими чувствами и ‘интереса’. В обращении несколько раз говорится о германской опасности, о германском вторжении, и заключительная фраза ‘наше желание — видеть Россию сильной и свободной’ приобретает поэтому условное значение.
Но тут будет кстати процитировать еще обращение ‘Британского народа — русским патриотам’, принятое на всенародном национальном митинге в Трафальгарском сквере в Лондоне в присутствии 50 тысяч человек. Этот митинг закончился дружественной России демонстрацией с русскими флагами.
Вот что говорится в этом неофициальном обращении к России:
‘Мы, народ Великой Британии, граждане старейшей в мире демократии, шлем это послание нашему Великому союзнику — России, отдав себе полный отчет в том, что она была предана и продана врагу группой изменников, преследующей только личные цели.
Нам ведомо также, что мы, союзники, упустили случай своевременно и решительно поддержать русских патриотов, которых морили голодом и постыдно убивали за верность нам.
Поэтому мы обязуемся перед всеми русскими патриотами, пострадавшими за общее союзное дело и ныне сражающимися за возрождение
своей родины, что мы станем с ними плечом к плечу в их борьбе, что их борьба будет нашей борьбой, как их свобода будет нашей’.
Подписано заявление Хавелоком Вильсоном, председателем союза моряков, лидером английских тред-юнионов, объединяющих до 8 миллионов рабочих.
Я остановлюсь еще на декларации Реньо.
Помимо общих с другими декларациями мест, например, о помощи чехо-словакам, здесь имеется единственно только в этой французской декларации выраженный мотив о помощи здоровым элементам русского народа, стремящимся положить конец большевистской дезорганизации.
Важно и то, что Реньо, говоря об экономической помощи России, обещал ее совершенно бескорыстно.
Ввиду этого я приведу несколько цитат из его декларации.
‘Тесная дружба, столь давно соединяющая Францию и Россию, живет еще в сердцах обеих наций. Франции известен героизм русских солдат, обильно оросивших кровью своей поля битв, и она, помня их боевые заслуги в первые годы войны, глубоко верит в возрождение и боевое будущее русской армии.
Франция, как и союзники ее, не могла не ответить на призыв здоровых элементов русского народа, оставшихся верными союзным обязательствам и стремящихся положить конец большевистской дезорганизации, вызвавшей расчленение и разорение преданной немцам России.
Непосредственной причиной нашего выступления явилась необходимость оказать помощь нашим союзникам чехо-словакам.
Второй целью союзников является столь необходимая России экономическая помощь — помощь, особенная срочность которой вызывается мучениями и лишениями населения и которая будет оказана совершенно бескорыстно.
Наше выступление будет направлено всегда исключительно в интересах России.
Мы гарантируем самым категорическим и совершенным образом уважение к независимости, свободе и суверенитету русского народа и территориальной неприкосновенности его’.
Инициатива Соединенных Штатов в японском выступлении и вытекающие отсюда обязательства Америки, заявления союзников о бескорыстной помощи и гарантиях территориальной неприкосновенности — как всё это важно для будущих расчетов национальной России с державами согласия!

Переговоры во Владивостоке

Обстановка, в которой оказались союзники во Владивостоке, многое объясняет в их поведении и отношении к попыткам каких-либо практических соглашений. Многочисленность ‘правительств’, из которых ни одно не признавалось в своем бессилии, взаимная травля и стремление опозорить друг друга, без всякого внимания ко всей неприличности подобных самопосрамлений на глазах посторонних — всё это только роняло престиж русских вообще, и появление во Владивостоке представителей примиряющего и выдержанного в своих внешних и, в частности, междуобластных отношениях Омского Правительства не могло сразу изменить создавшееся во Владивостоке настроение. Для Морриса Вологодский был, вероятно, не больше, чем представитель новой забавной комбинации власти. Задавшись прежде всего целью помощи чехо-словакам и объяснив так свое появление на Дальнем Востоке, союзники не проявляли желания ознакомиться с самостоятельными нуждами каких-то областных правительств. Они могли бы вести переговоры о помощи только с правительством общероссийского масштаба.
Вот отчего до окончания работ Уфимского Совещания и объединения власти никаких серьезных шагов для соглашения о помощи Сибири не могло быть сделано.
Было, однако, два выхода.
Один заключался в использовании чехо-словацкого вопроса в качестве основы соглашения. Можно было просить о различного рода помощи, мотивируя невозможностью в противном случае обеспечить безопасность чехо-словаков. Мы учли это, и когда Гайда стал домогаться назначения его командующим сибирскою армией вместо Иванова, мы, члены дальневосточной делегации, решили согласиться на такую комбинацию, рассчитывая, что назначение Гайды обеспечит помощь Америки. В этом смысле я вел переговоры с Омском. Мотивы к назначению Гайды были еще и другого рода. Ко мне постоянно приходил во Владивостоке поручик Калашников, сыгравший впоследствии роковую роль в организации иркутского переворота. Он говорил о тех интригах, которые наблюдались в русском командном составе, о жажде получить беспристрастного начальника, который бы давал движение и назначение только по заслугам, о личной популярности Гайды. Я отнесся к словам Калашникова с доверием, тем более что Омск уже страдал от соперничества генералов и военного кумовства. Назначение Гайды, однако, не состоялось вследствие энергичного сопротивления Омска: ‘Назначение Гайды сделает его несменяемым’, — телеграфировали оттуда.
Другой выход был в соглашении с японцами. Об этом Вологодский начал беседы с графом Мацудайрой. Он не ответил определенно, но не отрицал возможности военной помощи, если Сибирское Правительство будет об этом ходатайствовать письменно. Это указание на необходимость специального письменного ходатайства было сделано очень ясно. Как нужно было поступить? Мы не могли решить такого вопроса сразу. Япония могла быть заинтересована в поощрении сибирского сепаратизма в целях обеспечения своего влияния в Сибири. Мне называли даже фамилию депутата — Усуи, — который усиленно ратовал за признание сибирской автономии. Это нам не казалось страшным, так как движения, подобного украинскому, в Сибири никогда не могло возникнуть. Привлечение японского капитала в Сибирь нам представлялось желательным, а конкуренция японской промышленности и японской торговли не представлялась опасной русским торговопромышленникам.
Соображения другого порядка останавливали нас. Ясно, что Япония не могла бы оказывать военную помощь бескорыстно, рано или поздно за нее пришлось бы заплатить и, по всей вероятности, не золотом. Чувство ответственности перед Россией заставляло нас быть сугубо осторожными во всем, что могло связать Россию, и Вологодский воздержался от обращения к Японии за помощью, отложив этот вопрос для разрешения в Омске.

Мнение Иванова-Ринова

Возвращаясь в Омск, мы встретились в Иркутске с Ивановым-Ри-новым, который ехал на Восток. Одним из главных вопросов, которые мы обсуждали тогда совместно, был вопрос о военной помощи японцев. Иванов-Ринов категорически заявил, что нужды в такой помощи нет, мы справимся с большевиками сами, нам нужна только помощь снабжением. После такого категорического заявления командующего сибирской армией и управляющего военным министерством вопрос, конечно, отпал. Будущее показало, как неосновательна была самоуверенность генерала, и потом он же, но уже поздно, обвинял Правительство в неумении обеспечить помощь Японии.
Не буду скрывать, что мы были рады заявлению Иванова. На фронте в то время положение было неважно: пали Казань и Самара, грозила опасность Уфе. Однако Иванов представил положение дел в самом успокоительном виде, объяснил отступление стратегическими соображениями, необходимостью сократить линию фронта, указал на бессмысленность первоначального занятия Казани и совершенно не коснулся ни влияния отступлений на психологию солдат, ни риска затяжной борьбы. Подобное неумение широко подходить к оценке военных шансов с учетом общественных настроений и экономических ресурсов проявляли, однако, и более подготовленные и образованные в военном деле генералы, чем Иванов-Ринов, который, как уже указывалось, большую часть своей службы провел на административных постах в Туркестане.

В. Э. Гревс

За всё время пребывания на Дальнем Востоке Вологодский при переговорах с союзниками пользовался услугами бывшего петроградского нотариуса, одного из лучших юристов-практиков В. Э. Гревса, которого мы застигли на дороге. Он направлялся с семьей в Америку.
Гревс не имел ничего общего с дипломатией, но он обладал зато качеством гораздо более ценным — он умел анализировать экономические отношения и разбираться в международных отношениях.
Оставшись на Дальнем Востоке в качестве советника Министерства иностранных дел с правами товарища министра, он продолжал дело, начатое Вологодским.
Вскоре по прибытии в Омск, незадолго до вступления во власть Директории, я был вызван Гревсом к аппарату, он просил одобрить его политику, заключающуюся в выяснении совместно с японцами ряда тех экономических выгод, которые могли бы быть им предоставлены за поддержку Правительства. Я на свой риск ответил, что считаю такую политику вполне отвечающей видам Правительства. Вологодский, которому я сообщил свой ответ, одобрил его. Однако позднейшие события изменили всё. Гревс ушел, а омское министерство иностранных дел было занято более важными, но зато и менее практичными вопросами.

Факторы союзнической политики

Война с Германией, стремление помешать ей воспользоваться военнопленными немцами, мадьярами и турками для усиления еще действовавшей на Западе армии и пополнить свои ресурсы сибирскими запасами — вот первое, что побуждало союзников ввести в Сибирь вооруженную силу. Представитель Великобритании обращал особое внимание на положение военнопленных немцев и австрийцев. В Красноярске он заметил, что военнопленные довольно свободно разгуливают по городу, и это дало ему повод нелестно охарактеризовать сибирские порядки. После этого был отдан приказ водить военнопленных с конвоирами.
Забота о чехословацком войске — вот второй фактор поведения союзников. Надо вспомнить, что война приближалась к концу. Человеческие ресурсы с обеих сторон истощились. Пятьдесят тысяч свежих обученных войск были очень существенной величиной. Поэтому стремление освободить чехам путь было вполне серьезно, и первые союзные отряды проявляли даже военную активность. Так, например, в Приморской области в действиях против большевиков, кроме японцев, принимали участие и англичане. Отряд полковника Воорда дрался под Хабаровском.
Позднее союзники заинтересовались, кроме чехов, еще румынами, поляками и сербами. Все, что можно было собрать в качестве живой силы для укрепления ближайших к Германии государств союзнической ориентации, — всё это стало предметом попечений французского генерала Жанена.
Наконец, надо отметить экономический фактор. Сибирь, как рынок и как поставщик сырья, интересовала всех союзников, но преимущественно американцев и японцев. Отсюда происходило соревнование из-за русского транспорта. Но так как их соперничество не проникало далеко в глубь страны, то и ‘помощь’ сосредаточивалась по преимуществу на
Дальнем Востоке, в пределах почти одной только Китайской Восточной железной дороги. Я ставлю слово ‘помощь’ в кавычки, потому что она, хотя и широко как будто задуманная, на практике свелась к нулю.

Америка и Япония

В 1917 г. в Соединенные Штаты была командирована особая миссия во главе с И сии. Ее задачу составляло сговориться по вопросу о разграничении интересов в Китае. Япония стремилась добиться признания ее преимущественных интересов. Миссия эта не увенчалась успехом. Америка, исходя из идеи покровительства равноправию наций, ответила, что она не может признать привилегированного положения Японии в Китае.
Америка сама заинтересована в китайском рынке, и, таким образом, между двумя державами проявляется определенное соперничество.
Противодействие Соединенных Штатов иммиграции японцев, недружелюбное отношение к ним служит второй причиной раздражения против американцев.
Америка является наиболее искренним врагом империализма, который ей самой не нужен, а, проявляясь со стороны других, нарушает ее интересы. Между тем Япония переживает весну империализма, ей жизненно необходимы преимущества в Китае и новые колонии, так как иначе ее развившаяся промышленность начнет увядать, а быстро увеличивающееся население задохнется в скученности ее небольших и небогатых островов. Американцы негодуют на Японию за аннексию Кореи, Сенат отказал в ратификации Версальского договора, между прочим, из-за передачи Японии Шанвдуня, а японцы возмущаются тем, что в Сан-Франциско расцветает клуб корейских индепендентов. Японцы мечтают укрепить свои преимущества в Китае, а китайцы приглашают американцев занять позиции, освобожденные Германией. Заключив под гром войны в 1915 г. договор с Китаем, а в 1916 г. — с Россией, обеспечив себе очень ценные приобретения, Япония уже не решалась без одобрения Соединенных Штатов проявить новую активность на Дальнем Востоке. Действительно, указанные договоры дали Японии так много, что, казалось, новым притязаниям с ее стороны не должно было быть места.
По договору с Китаем Япония вновь закрепила за собой аренды и концессии Южно-Маньчжурской железной дороги на 99 лет, получила в свое управление Гирин-Чаньчунскую дорогу, построенную на общие средства японского и китайского капитала, впервые выговорила себе право приобретать земли в Южной Маньчжурии и, наконец, минуя некоторые второстепенные части договора, получила привилегии в устройстве предприятий и эксплуатации Ханетинских рудников, от которых зависит теснейшим образом величайший в Китае Ханьянский арсенал.
Что же касается договора с Россией, то Япония выговорила себе право судоходства на р. Сунгари и передачу части Китайской Восточной железной дороги между р. Сунгари (ст. Лаошаогоу) и Куаньченцзы, что давало бы возможность Японии при умелом сочетании тарифов водных и железнодорожных перевозок оттянуть на свою Южно-Маньчжурскую дорогу значительную часть грузов.
Получив такие существенные приобретения и желая заручиться поддержкой на мирном конгрессе, Япония, конечно, не могла решиться в то время на какие-либо самостоятельные агрессивные действия в России. Приглашение Соединенных Штатов послать войска на Дальний Восток — это результат дипломатического искусства японцев. Оно развязало им руки, но, правда, оно и связывало их на всё время пребывания в России союзных войск. Япония не могла открыто высказывать и проявлять свои стремления, и ее политика должна была стать азиатской не только в силу психологических особенностей народа, но и в силу особых внешних условий.
Вот почему Омскому Правительству приходилось проявлять особую осторожность.
Приходилось наблюдать явное соперничество японцев и американцев даже в мелочах, например, при сооружении радиотелеграфной станции на русском острове во Владивостоке, чего добивались и те, и другие, стремясь опередить друг друга. Получая сведения о захвате японскими войсками казенного имущества в Хабаровске и Благовещенске в качестве военного приза и о топографических съемках без разрешения русских властей, не зная, каковы действительные намерения Японии, Правительство невольно заражалось подозрительностью по адресу сильного соседа и надеждой на благоприятное влияние Америки.
Коллизия интересов Японии и Америки на Дальнем Востоке не так, однако, велика, чтобы эти две страны не могли их примирить. Кабинет Хара, ставший у власти осенью 1918 г., избрал как раз путь осторожности и миролюбивой политики, которая довольно хорошо охарактеризована в одной из статей Осака. Последняя ратовала за объединение Америки и Японии в Китае, указывая, что после войны Китай станет ареной экономической конкуренции держав, что из всех держав наиболее крупную роль будет играть, вероятно, Америка, которая в глазах китайцев уже теперь вызывает наибольшее доверие. Газета говорит, что географическое положение Америки и Японии по отношению к Китаю ясно показывает, что взаимная вражда этих двух стран может в результате повредить интересам обеих сторон. Являясь страной неимоверных богатств, Америка, безусловно, будет искать приложения своих капиталов в железнодорожном строительстве, горнопромышленных и других предприятиях в Китае, но не нужно забывать, что Китай является страной с неусовершенствованным правопорядком. В прошлом он являлся страной постоянных волнений и в будущем грозит тоже частыми вспышками беспорядков. Необходимо создать гарантии неприкосновенности жизни и собственности иностранцев, необходимо признать, что наиболее реальной помощи в смысле охранения мира и порядка в Китае можно ожидать лишь от Японии. Можно поэтому ожидать, что Америка найдет необходимым объединиться с Японией для общей деятельности в Китае. Со своей стороны, Япония должна предоставить Америке все возможности для крупных экономических предприятий, ибо таковые принесут пользу и Японии. Исходя из этого, газета полагает, что все толки о неминуемом столкновении этих двух стран в Китае чужды пониманию истинного значения и роли Японии в Китае.
Приблизительно в то же время одна из влиятельнейших газет Америки — ‘New York Herald’ — пишет следующее: ‘Мирная политическая партия, которая теперь руководит политикой Японии, сменившая сильно воинственную некоторое время тому назад, выказала всю готовность работать рука об руку с Соединенными Штатами в решении дальневосточного вопроса. Но представители военной партии не оставляют своей деятельности, и теперь создаются опасные условия в отношениях двух держав’.
Неопределенность взаимоотношений двух союзных держав, интервентов, поиски миролюбивого согласования интересов при наличности нескрываемого антагонизма — вот обстановка, в которой Омское Правительство должно было определить свою внешнюю политику.
Трудность положения усугублялась неясностью позиции Америки в отношении большевиков. Ведь не кто иной, как президент Вильсон, обращался с приветствием к московским комиссарам. Он первый начал с ними заигрывать. Кто мог быть уверен, что он не вернется к этой тактике?

Беседа с видным дипломатом

Во время пребывания на Дальнем Востоке мне пришлось как-то встретиться неофициально с посланником одного из нейтральных государств, не имеющих специальных интересов на Дальнем Востоке. Этот почтенный и видный деятель, очень благожелательный к России, охотно высказал свое мнение по ряду вопросов, особенно в то время волновавших Омское Правительство.
Он приехал на несколько дней из Пекина и был хорошо знаком с настроением там дипломатического корпуса. По, его мнению, создание Всероссийского Правительства в Уфе было авантюрой. Сибирское Правительство имело гораздо больше шансов на поддержку и признание в качестве временного государственного образования. Заинтересованные государства хорошо учитывали, что Сибирь легче могла бы создать платежную единицу, обеспечить порядок, дать приложение капиталу, чем Россия в целом.
Далее мой собеседник усиленно рекомендовал заручиться помощью Японии, прибегнув для этого к посредничеству Соединенных Штатов.

Союзники и Директория

Уже из этой беседы видно (пусть даже мой собеседник преувеличивал шансы сибирской власти), что возникновение Директории, во всяком случае, не было предметом особых вожделений союзников. В этом смысле была написана статья в омской газете ‘Заря’ одним из приехавших туда иностранных корреспондентов.
Многие из союзных представителей, находившихся во Владивостоке во время пребывания там Вологодского, успели уже ко времени фактического вступления Директории во власть (начало ноября 1918 г.) прибыть в Омск. Здесь были Реньо, Эллиот, Нокс и начальник американской военной миссии Скайлор. Нельзя сказать, чтобы с их стороны проявлялась особая симпатия к Директории. Я лично заметил проявление такой симпатии только со стороны американского корреспондента Бернштейна, который не принадлежал к числу дипломатов, но был рекламирован как влиятельный в Америке журналист, ‘друг’ Вильсона.
Дружба такого ‘дипломата’ не была лишена значения. Корреспонденции гастролирующих журналистов, если они обладают бойким пером, несомненно, приносят иной раз вред, но иной раз и пользу.
Я полагаю, что Директория легче, чем адмирал Колчак, могла заслужить симпатии американских журналистов. В этом случае ее положение было благоприятнее. Но дало ли бы это что-нибудь реальное или нет, сказать трудно.

Военные и гражданские послы

Будет кстати отметить, что важнейшие наши союзники имели в Сибири двойное, если не тройное представительство.
В Омске были прежде всего представители гражданские: высокие комиссары Реньо, Эллиот и генеральные консулы: Мацушима, Гаррис, а затем военные представители: Жанен, Нокс, Скайлор.
У них далеко не всегда наблюдалось единство настроений. Особенно заметно это было в отношении французских и английских представителей.
В то время как Реньо, а потом граф де Мартель были благожелательны к Омскому Правительству, генерал Жанен попал под сильное влияние своего начальника штаба Бюксеншутца и чехов, главнокомандующим которых он только считался, но фактически не был. Он относился к Правительству сначала с недоверием, а потом и просто недружелюбно.
Как раз наоборот было со стороны английских представителей. Генерал Нокс нередко поругивал омскую власть, но всегда по-дружески. Он искренне ненавидел большевиков, понимал тяжесть борьбы с ними и оказывал полную поддержку Омскому Правительству. Так же был настроен и полковник Воорд. Высокий же комиссар сэр Чарльз Эллиот относился к омской власти со скептическим недоверием, и, хотя недружелюбия с его стороны никогда не проявлялось, но холодком во времена управления адмирала от него постоянно веяло.
Уже такое ‘двойное’ представительство осложняло положение, но в действительности оно было еще запутаннее. Были еще и третьи представители, а именно дальневосточные. Так, например, со стороны японцев там пребывали постоянно маршал Отани и граф Мацудайра, фактически осуществлявшие японскую политику в Сибири, со стороны англичан — Ольстон, со стороны Соединенных Штатов — генерал Гревс, от чехов — д-р Гирса. Все эти дипломаты относились к Омскому Правительству, по меньшей мере, сухо, а так как Дальний Восток жил вообще сепаратно, своей обособленною жизнью и своими своеобразными и далеко не привлекательными отношениями, смесью спекуляции с атаманщиной, то изменить настроение этих дальневосточных дипломатов было нелегко. Между тем Европу и Америку питали сведениями обычно корреспонденты Дальнего Востока.
Нетрудно понять, насколько произвольно утверждение, что переворот 18 ноября отдалил признание. Ни французы, ни англичане не проявляли никакого сожаления о падении Директории. Генерал Нокс был возмущен поведением черновцев и искренне верил в способность адмирала создать армию. Генерал Жанен, только что приехавший, тоже понимал, как человек военный, преимущество единоличной военной власти в обстановке борьбы с большевизмом, при отсутствии дисциплинированного и обученного войска.
Не было никаких оснований рассчитывать на признание ‘Российским’ правительства, фактически управлявшего только Сибирью, речь могла идти только о поддержке. Со стороны Англии и Франции в этом отношении было получено и при Колчаке все, что они могли дать по своему внутреннему состоянию после войны. Неясно только то, что дали бы Директории Соединенные Штаты. Возможно, но только возможно, что они оказали бы ей поддержку, в то время как адмиралу ее оказано не было.

Окончание мировой войны

Поражение Германии оказалось роковым для дела борьбы с большевизмом. С этого момента помощь приходила нерешительная, как будто исподтишка.
Отношение союзников к антибольшевистскому правительству изменилось сразу к худшему, и, конечно, не переворот 18 ноября был главной причиной этого, а перемирие с Германией.
Главный фактор союзнической интервенции — война с Германией — сразу отпал, а вместе с тем изменились и задачи союзников. Если раньше они должны были бы поддерживать чехо-словаков в борьбе с германизированными большевиками, то теперь оставалось только охранять отдых чешской армии. Интервенция приобрела как раз тот характер, о котором так веще говорило заявление Соединенных Штатов: ‘Военное вмешательство может оказаться средством использования России, а не оказания ей помощи’.

Права России — обязательства союзников

По случаю окончания войны народов ‘Союз Возрождения России’ устроил торжественное заседание. В этом заседании я произнес следующую речь:
‘Война окончилась. Все помыслы обращаются теперь к будущему. Но будущее связано с предыдущим. Конец заставляет вспомнить о начале. Мы забыли о нем. Четыре года войны притупили наши нервы, и тяжкие страдания ослабили нашу память. Скорбный образ измученной, тяжело больной родины заслонил в нашем представлении мощную и страшную врагам Россию.
Война окончилась победой союзников. Эта победа — общая. Честь ее принадлежит и России. Мы имеем право, мы должны, мы не можем не вспомнить сейчас о том, что сделала Россия в этой ужасной и вместе великой борьбе.
Четыре года тому назад взоры всего мира, взоры друзей и врагов внимательно следили за русскими ратями, в суровом напряжении продвигающимися на пространстве от Балтики до Карпат. Одни следили за ними с надеждой и благодарностью, другие — с ненавистью и страхом.
Успешная русская мобилизация, победоносное шествие в Галиции, разгром австрийцев, безумный набег на Пруссию Ренненкампфа, подступавшего к фортам Кенигсберга, — эти шаги России в первые месяцы изменили весь ход борьбы. Расчеты Германии не оправдались. Быстрота и натиск перешли в длительную борьбу. Россия заставила оттянуть немецкие войска на восток и тяжелыми жертвами в Пруссии спасла положение на западе.
Гений союзного командования, проявившийся в историческом бою на Марне, и блестящие победы русского оружия в Галиции отняли у Германии ее главную надежду — победить своей подготовленностью.
Война затянулась. Англия формировала и стягивала войска. Позиции превращались в крепость, западный фронт становился несокрушимой твердыней. Германия, сжатая в тиски, металась с запада на восток. Утратив первоначальную ясность плана, она в поисках победы, для укрепления духа в стране меняла решения, бросала войска по всем направлениям.
И всё это время Россия несла неисчислимые и бесконечно тяжелые жертвы. Лишенная тех технических средств, которыми обладали ее враги и союзники, Россия боролась людьми. Обильной кровью ее сынов напоена земля Галиции, Польши и Литвы. Безумной отвагой и выносливостью солдат искупались технические несовершенства. Немецкие ‘чемоданы’ не могли сломить русского упорства и смелости.
В ноябре 1914 г. происходили кровопролитные сражения под Лодзью. В октябре немцы рассчитывали нанести русским войскам сокрушительный удар и, сосредоточив большие силы в направлении на Варшаву и Ивангород, повели быстрое наступление, но были отброшены, разбиты, а в ноябре часть немецких сил еле вырвалась из окружившего их кольца у Стрыкова. Русские войска держались в это время у Мазурских озер в Пруссии, двигались к Кракову в польской Галиции, занимали высоты Карпат, а кавалерийские части уже появились в Венгрии.
Скоро Германия принуждена была влить свои части в деморализованную австрийскую армию. Натиск германских войск на западе ослабился на длительный период.
Неудачи турок у Саракамыша и разгром турецкой армии потребовали помощи германских войск и на турецком фронте.
Россия дала возможность сделать западный фронт непреодолимым.
Но этим ее роль не закончилась. Лишенная не только средств наступления, но и обороны, русская армия после года борьбы, принуждена была отступать. Но победа германцев была победой пирровой. Фронт растянулся, и Россия продолжала помогать союзникам, оттягивая силы Германии, не позволяя ей перебрасывать войска на запад. А когда перебрасывание сил начиналось, тогда неизменно наносились короткие и сильные удары с востока. Россия продолжала борьбу.
Италия не забудет 1916 г., когда блестящая победа Брусилова спасла от грубого насилия прекрасную Венецию и Ломбардию.
Россия ни разу не позволила германцам сосредоточить все силы свои на западе.
Россия выбыла из строя только за год до капитуляции Германии. Русский фронт распался вследствие истощения страны, принесшей непосильные жертвы. Яд революционной демагогии, так искусно использованный германской рукой, разложил стойкость и выносливость русских солдат. Но мира с Германией никогда не было. Позорный не для России, а только для большевизма, Брест не избавил Германию от необходимости оккупировать страну, и одна Украйна поглощала до 300 000 немецких войск.
Мы, русские, с Германией никогда не мирились. Мы продолжали бороться, как могли, и если не активным, то пассивным сопротивлением помогали победе до конца’.

Выступление Америки

‘Силы германского милитаризма были исключительны, и борьба с ними еще не скоро привела бы к счастливому концу, если бы в решительный момент в ряды борцов не встали сыны свободной Америки.
Нельзя оценить заслуги отдельных участников войны. Героическим Бельгии и Сербии следует, быть может, воздать не меньше, чем могущественным Англии и Франции.
Вступление Италии и Румынии в число борющихся в момент тяжелого напряжения оказало неоценимые услуги. Но исходя из основных мотивов четырехлетней войны, можно будет сказать, что Россия дала благоприятный оборот началу войны, а счастливый конец ее ускорила и с несомненностью определила Америка.
Случайно ли то, что Америка объявила войну как раз тогда, когда в России произошел февральский переворот? Мне думается, что нет’.

Россия будущего

‘Еще в 1915 г., через год после начала Великой войны, я читал в одном из французских Revue (франц. журналы. — Ред.) статью о грядущей опасности со стороны России. Что, если она победит, если в Берлин войдут войска монархической России, блестяще вооруженные, опьяненные победами, превосходящие численностью войска всех прочих союзников вместе? Не будет ли это новой угрозой демократическому миру?
Опасения французского публициста оказались напрасными. Россия не вошла в Берлин, не приобрела прекрасного вооружения, а силы Англии и Франции в последний год войны почти не уступали русским и численностью. Но психология французского писателя заслуживает внимания. Она типична и показательна. Она пропитана была боязнью перед старой монархической Россией недоверием к реакционному союзнику.
Это недоверие понятно. Русский монархический строй принципиально почти не отличался от германского. Он не страдал особым отвращением к праву силы и не отдавался культу защиты национальных начал.
Не таков, однако, русский народ. В его душе всегда находили сердечный отзвук порывы сочувствия угнетенным, и его история полна самоотверженной защиты слабых. Грехи правящих кругов не были грехами народа.
Вот отчего Америка с легким сердцем вступила в борьбу после свержения монархии. Гимн Америки проникнут восторженной любовью к родине и свободе. В нем содержится призыв к ветру, чтобы он разнес песнь свободы и звучал от каждого дерева, в нем призыв ко всему движущемуся и неподвижному принять участие в песне, призыв к молчащим горам, чтобы они нарушили свое молчание протяжным эхом песни свободы.
Зная русский народ, Америка не могла сомневаться, что намерения его не расходятся с руководящими идеями президента Вильсона.
Америка ускорила победу союзников и победу демократии. Побежденным оказался воинствующий захватнический империализм, раздавлена политика силы.
Возврата к прошлому нет. Нет прежней Германии и нет прежней России.
Перед нами — новое будущее!’

Наше право

‘Вспоминаются слова манифестов и воззваний начала войны. Они выражали искренние стремления русского народа, когда говорили о братском его привете славянам, о растерзанном на куски живом теле Польши, о братски протягиваемой руке освобождаемым народам.
Никто не может сомневаться, что в этих словах заключается священное обязательство русского народа, что новая Россия никогда от этого обязательства не откажется.
Победа союзников — это победа тех идей, которым поклоняется возрождающаяся Россия.
Мы празднуем победу демократии. Она выражается не только в устранении начал хищничества и насилия в международной политике, но и в укреплении начал свободы внутри страны. Возврата к прошлому нет ни во внешней, ни во внутренней политике. Победа над Германией и русская революция окончательно сломили последние устои реакции.
Мы, участники победы, не можем сомневаться, что наши союзники и друзья помогут восстановить расслабленную войной русскую мощь, и никто из наших друзей не может сомневаться, что они помогут свободному русскому народу.
Мы не можем увлекаться несбыточными мечтами, мы знаем, что разоренной стране, где так долго царила тьма, где видел немногим доставалось участие в общественном управлении, где лучшие силы интеллигенции были вынуждены жить отвлеченными, лишенными реальности идеями, не под силу достигнуть сразу уровня старых демократических стран.
Но вера творит чудеса.
Силен русский народ. Велика мощь России.
Обратившись к мирному труду в условиях свободного развития всех деятельных и любящих родину сил, возродится Великая преобразованная Россия. Так тяжело доставшаяся победа вознаградит русский народ за его неисчислимые жертвы, за его борьбу людьми.
В начале войны от одного мобилизованного бородача я слышал пророческие слова: ‘После этой войны уж непременно полегчает нашему брату мужику’.
Да, сердечный, должно полегчать. В сердцах всех граждан свободных демократических государств ты найдешь отзвук своим справедливым, заслуженным притязаниям.
Демократическая Америка недаром вступила в ряды борцов. Вместе с Францией и Англией она обеспечит торжество свободы и права’.
Так говорил я с искренним энтузиазмом и верою в декабре 1918 г.

Глава XIII.
Интервенция (Продолжение)

По мере восстановления нормальной жизни в Европе народы ее, несомненно, будут вспоминать о заслугах России и сознают, что они — ее должники. Национальные силы России всегда оставались верны своим обязательствам и ни надень не прекращали борьбы. В условия перемирия с Германией включено, между прочим, расторжение Брестского мира, но это нельзя отнести на счет забот о России — это было ударом интересам Германии, которая приобрела по Брестскому трактату так много, что одни эти приобретения могли вознаградить ее за поражение на Западе.
Российское Правительство хорошо понимало, как трудно в момент опьянения победой и в разгаре шовинистических настроений думать о вышедших из строя. Поэтому, обращаясь 7 декабря к державам-победительницам с приветствием по случаю мира, оно апеллировало не только к чувству гуманности, но и ссылалось на интерес самой Европы.
‘Российское Правительство в сознании того, что союзные державы руководствуются великими идеалами гуманности, справедливости и международной солидарности, с признательностью примет их содействие в трудах своих по воссозданию России, ибо Россия не должна оставаться в современном ее состоянии, угрожающем цивилизованному миру новыми великими потрясениями и длительным лишением утомленных народов благ мирной жизни, а победителей — плодов их подвигов’.

Реальная политика

С окончанием войны каждое из государств, входивших в противо-германскую коалицию, стало думать прежде всего о своих интересах. И раньше солидарность держав согласия (Антанты) проявлялась слабо. Теперь она стала еще меньшей. Российскому Правительству приходилось туго. Нечего и говорить, что никакой речи не было относительно перемены отношений к Франции и Англии. Дипломатическое искусство должно было проявиться в отношениях к Америке и к Японии. Надо было, как я уже указывал, добиться японской помощи, заставив Америку санкционировать ее. Нужно было расположить к Омскому Правительству и Японию, и Америку, но первой нужно было внушить уверенность, что она, оказывая помощь адмиралу Колчаку, укрепляет за собой определенные права.
Можно смело сказать, что такой уверенности у японцев не было. Впервые это проявилось в семеновском инциденте.
Адмирал обыкновенно не присутствовал на заседаниях Совета министров. Но как-то в начале декабря нас всех собрали на экстренное заседание совместно с адмиралом.
Выяснилось, что японцы поддерживают Семенова, не пропуская в Забайкалье войска генерала Волкова. Адмирал хочет по этому поводу обменяться соображениями о наших будущих отношениях с Японией.
Адмирал высказал мнение, что Япония явно стремится помешать возрождению русских военных сил. Поддерживать Семенова и Калмыкова можно только для разрушительных целей. Адмирал рассказал, что приходилось ему наблюдать на Дальнем Востоке летом 1918 г. Отряды Семенова и Калмыкова, составившиеся из самых случайных элементов, не признавали ни права собственности, ни закона, ни власти. Семенов производил выемки из любых железнодорожных складов, задерживал и конфисковывал грузы, обыскивал поезда, ограбляя пассажиров. Отряд Калмыкова специализировался главным образом на грабежах. Под видом большевистских шпионов задерживали торговцев опиумом, их убивали, а опиум отбирали для продажи, на нужды отряда. Однажды калмыков-цами был задержан, ограблен и убит шведский или датский представитель Красного Креста под тем предлогом, что он был большевистским агентом. Убийства и аресты производились не только на дороге, но и в самом Харбине, где действовала семеновская и калмыковская контрразведка. Арестовывались как люди противного политического лагеря, так и офицеры из неповиновавшихся или слишком много знавших. Несмотря на это японская военная миссия всё время оказывала денежную и материальную помощь атаманам.
— Как же смотреть после этого на теперешнюю поддержку Семенова японцами? — сказал адмирал, обращаясь к министрам. — Я прошу вас, господа, высказаться по вопросу о том, как нам относиться к Японии.
Для заседания Совета министров как тема, так и материал оказались очень неожиданными. Высказываться по вопросу внешней политики без основательного знакомства с интересами стран, внутренним их положением и взаимоотношениями с другими — значит заниматься обывательскими разговорами.
Так и было в этом заседании, на которое все явились, совершенно не зная темы предстоявших прений.
Но было интересно то указание, которое сделал тогда же управлявший иностранными делами Ключников. Он отметил, что адмирал Колчак является лицом, против которого у японцев сложилось предубеждение, и что теперь, когда мы должны добиваться больше чем добрососедских отношений с Японией, нам нужно рассеять недоверие соседей.

Представительство на конференции

Так было в Омске в то время, когда в Париж стекались представители всех наций на мирную конференцию. Вставал вопрос и о России.
В Париж выехал от Деникина Сазонов, которому, кроме Деникина, дали полномочия на представительство Донское и Кубанское казачества и правительство Крыма. Омск поспешил присоединить и свое полномочие. Так, один человек стал выразителем интересов почти всех антибольшевистских правительств.
Но этого было мало. Для большего авторитета необходимо было создать в Париже объединенный голос русской общественности. Ключников наметил путь к такому объединенному представительству, предложив русским посланникам и послам в европейских государствах съехаться в Париже для совместных выступлений. Послы оставались единственной реликвией прежней единой России.
Главной ценностью предложения Ключникова было то, что он отрицал возможность отдельных делегаций от различных правительств, устраняя демонстрацию раздробленности России и взаимной неприязненности отдельных ее частей. Нужно было, однако, сделать также невозможной и демонстрацию внутренней партийной междоусобицы.
Послы, представители официальной России, не могли сами по себе рассчитывать на признание их выразителями настроений и надежд России революционной. Париж легко восполнил этот недостаток. В этой мировой столице сосредоточились в то время люди различных партий и классов. Тут были и типичные представители русской буржуазии: Путилов, Каминка, Коновалов, и бюрократы, вроде Сазонова и Извольского, и русские интеллигентные общественники различных оттенков — из земско-дворянских кругов: кн. Львов, Родзянко и из народников: Чайковский, Титов и др. Русский посол во Франции Маклаков особенно ратовал за объединение представителей правых и левых течений в целях совместной борьбы за национальные интересы, он указывал одновременно, что натиск социалистических элементов в Париже становится очень чувствительным. Грозила новая опасность. Раскол русской общественности мог оказаться роковым в деле защиты национальных интересов. В Париж ожидались Авксентьев, Зензинов, Роговский. Что скажут они?

Интервью Авксентьева

Близость Авксентьева, Зензинова и Роговского к деятелям Самары и Уфы, их партийная зависимость от Чернова, извинительные письма, оправдывающие временное перемирие с омскими ‘реакционерами’, полная бездеятельность в момент выступления Чернова с его грамотой — всё это было достаточным материалом для суда над свергнутыми членами Директории. И, будь на месте адмирала Колчака власть того же Чернова, она не замедлила бы заключить подобных своих противников в тюрьму.
Чрезвычайный военный суд по делу полковника Волкова и других виновников переворота постановил довести до сведения министра юстиции, как генерал-прокурора, что из показаний допрошенных на суде свидетелей и представленных к делу документов видно, что в деятельности членов центрального комитета партии социалистов-революционеров усматриваются признаки уголовно наказуемых деяний.
Однако адмирал Колчак не только не позволил возбудить уголовное дело против бывших членов Директории и товарища министра внутренних дел Роговского, но охотно принял все меры к безопасному проезду их за границу и снабдил каждого достаточной суммой (50 тыс. рублей, т. е., по тогдашнему курсу, около 7 тысяч иен) на покрытие расходов до приискания заработков. Аргунову, как семейному человеку, было выдано даже больше — 75 тыс. рублей.
Казалось, от всех этих лиц можно было ожидать, что они, каково бы ни было их отношение к новой форме власти, не будут подрывать ее авторитета за границей, препятствуя успеху борьбы с большевиками. Однако ожидания эти не оправдались.
Прибыв в Китай, Авксентьев стал давать интервью, в которых характеризовал адмирала Колчака как диктатора ‘старого типа’, который вернет страну к строгому абсолютизму прежних времен, Вологодского назвал пешкой в руках оппортунистов (об этом он почему-то не говорил на Уфимском Совещании, когда Вологодского избирали в Директорию), а омских министров, которых он сам приглашал в состав Правительства, Авксентьев расписал en canaille (франц. как негодяев. — Ред.), как самых низкопробных авантюристов. Так поддерживался престиж власти, боровшейся против большевизма в самых тяжелых условиях.
На инсинуации Авксентьева правительство ответило сообщением, объяснявшим причины переворота 18 ноября, и резюмировало их так: ‘Директория пала не от реакционных замыслов. Ее погубила антигосударственная политика партии социалистов-революционеров’. Но плохая молва пошла, и рассеять ее было нелегко. Это составляло одну из труднейших обязанностей Министерства иностранных дел.

Уход Ключникова

Молодой дипломат Сукин очень скоро почувствовал себя в Омске как рыба в воде. Он стал своим человеком в ставке, постоянно бывал у адмирала и фактически вел все переговоры с союзными представителями, вытесняя влияние управлявшего министерством Ключникова. Последний вынужден был свести свою работу главным образом к подготовке материалов для Версальской конференции. Надежда на участие в ней России не покидала омскую власть, и Ключников, как по личным настроениям, так и под влиянием ложности своего положения, стал стремиться в Париж.
Вопрос о своей командировке он поставил ультимативно. Совет министров почти единодушно решил отказать в командировке его как министра иностранных дел. В решении этом играла роль предшествовавшая ему агитация в пользу замены Ключникова Сукиным, но главным мотивом было сознание чрезвычайной ответственности подобной командировки в момент заключения мира и неавторитетности Ключникова для представительства в качестве российского министра иностранных дел, хотя бы по названию.
Он подал в отставку.
Министерство иностранных дел принял во временное управление П. В. Вологодский, который сделал это под условием, что я буду его товарищем. Я, со своей стороны, высказался в пользу привлечения Сукина. Вологодский, всегда чуткий к людям, был против этого, но я считал невозможным справиться с задачами министерства при отсутствии опытного технически лица и убедил Вологодского провести и Сукина в товарищи министра.
Каковы были в этот момент задачи ведомства? Одна определялась текущими потребностями. Приезжали иностранцы, говорили о помощи, но никакого плана, никакой определенности в их действиях не было. Нужно было переговорить с ними о работе по восстановлению транспорта, об охране железных дорог, нужно было выяснить роль Жанена, урегулировать вопрос о положении поляков, сербов и др. Эти вопросы были поручены Сукину.
Другой задачей было установление общего направления внешней политики как в связи с мирной конференцией, так и для внесения ясности в дальневосточные отношения. Эту задачу я попробовал взять на себя. Но заранее зная, что Омск сам по себе с ней справиться не может, я предложил Совету министров просить Сазонова принять на себя общее руководство ведомством, оставаясь в Париже.

Задание демократичности

Представительство ведомства иностранных дел в Совете министров было возложено на меня, и, как фактически управляющий министерством, отдавая дань традиции, связанной со вступлением в новую должность, я дал интервью ‘о современной дипломатии’.
Главные мысли этого интервью таковы: наши дипломатические успехи зависят сейчас меньше всего от искусства дипломатических переговоров. ‘Первый наш дипломат — армия’.
‘Благожелательное отношение союзников к России не подлежит сомнению, но им нужны доказательства прочности создавшегося порядка, вне которой их помощь была бы напрасной.
Второй по значению дипломат — это общественная солидарность. Партийные раздоры, внутренняя рознь обессиливают власть. Правительство, не объединяющее вокруг себя широких кругов населения, не может иметь и международного успеха.
Иностранные державы ищут устойчивой власти, опирающейся на общественную поддержку, и они эту власть находят. Мы стоим на пути к гражданскому миру, у нас нарождается и второй дипломат — общественная солидарность.
Третий дипломат — это могущественная печать. Она выражает настроения и чаяния народа. В ней не может и не должно быть одного мнения по вопросам внутренней политики, но в деле охранения достоинства и интересов родины она должна быть и будет единодушна.
Помощь России диктуется ее заслугами во время войны и симпатией культурного мира к общему облику славянской души с ее светлыми порывами и склонностью к идеализму, но несомненно одно, что рассчитывать на помощь может только Россия обновленная, и здесь работа дипломатии входит в тесную связь с внутренней политикой. Те крайние течения, которые строят свое благополучие на гибельной демагогии, и те, которые колеблют авторитет власти своим грубым и непрошеным вмешательством, отталкивают союзную помощь, губят государство и самих себя’.
В соответствии с этими взглядами, стремясь укрепить единство настроений и пользуясь тем, что новое мое положение дало мне право заняться общеполитическими вопросами, я в первом же докладе Совету министров потребовал строгого и быстрого расследования незакономерных расправ, а также издания деклараций о гражданском мире внутри страны с амнистией всем эсерам — членам Учредительного Собрания.
Одновременно, считаясь с господствующими настроениями Европы, я начал организовывать заграничную информацию. Мной было обращено особое внимание на приезжавших в Омск корреспондентов, которым, во избежание односторонних влияний на них, я лично давал разъяснения различных событий и обстановки. В Лондон и Париж стали посылаться также сообщения самого министерства в том виде и с таким расчетом, чтобы они могли быть передаваемы и в печать.
Относясь к этому серьезно, я не мог не заметить, что за границей не было правильного представления о сибирской обстановке. Какое, например, значение придавалось в Европе, что в составе правительства, считая товарищей министров, находилось много социалистов? Телеграмма о составе правительства получила широкое распространение посредством радио, а между тем после испытаний большевизма и в некультурной обстановке Сибири нужно было рассматривать министров главным образом с деловой стороны и подсчитывать не социалистов, а экономические ресурсы и потребности войны, оценивая министров по способности справиться с необычайными трудностями. Но этого не понимали и внутри страны.
Я решил положить начало осведомлению об истинном положении дел в Сибири и для этого сам составил телеграмму Сазонову. В ней в правдивых мрачных красках говорилось о политической обстановке: происках левых и об атаманщине, о финансовых затруднениях и о неопределенности отношений к нам союзников. Телеграмма эта, однако, не была отправлена. Сукин возражал против моей информации, указывая и на технические ее недостатки — объединение разных тем, и на несвоевременность столь мрачных сообщений в момент, когда только зарождается вера в силу и прочность омской власти. Поддавшись этим аргументам, я решил несколько выждать.
Я ожидал, главным образом, руководящих телеграмм из Парижа.

Японская ориентация

От Сазонова ожидались прежде всего общие указания относительно политики и отношений отдельных держав к России. Освещение международных вопросов в Омске было почти непосильно за отсутствием каких-либо архивов и статистических данных о торговых и промышленных интересах отдельных государств в России. Но один вопрос казалось необходимым разработать в Сибири. Это вопрос о взаимоотношениях с Японией.
Для деятелей коренной России вопрос этот представлялся непонятным. Что может дать России союз с государством, соприкасающимся с ней на небольшом сравнительно пространстве, в глубоком тылу, и притом как раз там, где, как кажется на первый взгляд, Японии выгоднее всего слабость России и где интересом ее является территориальный захват.
С точки зрения тех неисчерпаемых потребностей в снабжении и кредите, которые откроются в России после ее освобождения от большевизма, Япония представляется также источником слишком небольшой силы, и взоры надежды обращаются к Америке, как стране, наименее пострадавшей от войны. Нои этот не лишенный основательности взгляд не вполне правилен. Россия сейчас не втаком положении, чтобы выбирать альянсы. Ей нужно сохранить мир и согласие со всеми государствами. Нет никаких оснований думать, что Америка захочет оказывать специальную поддержку России, когда в ее поддержке нуждаются почти все нации. Для России выгоднее всего сотрудничество не с одним, а с рядом государств, потому что это действительно могло бы ускорить возрождение страны, и сотрудничество Японии ей не менее необходимо, чем сотрудничество других держав.
Но, если в глубине России и в эмигрантских кругах Запада японский вопрос представляется маленьким и неинтересным, то, наоборот, в Сибири и особенно на Дальнем Востоке он представляется слишком важным и слишком большим. Сколько ненависти вкладывают в этот вопрос одни и сколько надежд другие!
В демократических кругах Япония непопулярна. Непопулярность приписывается и приемам японской дипломатии, и общему направлению ее деятельности.
Осуждение японской политики произносится на основании данных о работе ее в Китае. Действительно, в ней много непривлекательного. Но интересно знать, какая нация не применяет подобных же мер, когда она имеет дело с эксплуатируемой страной, где сталкиваются противоположные интересы и нет организаторских способностей у самого населения. Подкупы должностных лиц — явление, нередко омрачающее страницы исторической хроники самых передовых государств. Поддержка одной из политических партий — история еще более обычная. Каждое государство заинтересовано в том, чтобы в другом стояла у власти та группа, которая является более дружественной к нему. Конечно, такие меры, если они применяются в широком масштабе, деморализуют страну, но устранение их зависит от культурности и сознательности нации, которая от них страдает. Насильно нельзя никого подкупить и никого поддержать.
Японию упрекают, между прочим, и в том, что она стремится японизировать соседние с нею нации. Так, например, она наводняет Китай учебниками и книгами, прививающими японофильство. Но какая сильная нация не стремится распространить свое державное влияние на другие? Что делает, например, американский союз христианских молодых людей? Чем держится связь английских колоний с Великобританией, как не влиянием английской культуры?
Японская политика в Китае заставляет опасаться, что Япония, пользуясь бедственным положением России, будет применять и в России систему мер, направленных к деморализации власти и разложению национальных сил. Указываются и признаки этого — поддержка атаманщины.
Несомненно, такие опасения имеют под собой некоторую почву. Но можно ли сравнивать Россию, с ее передовой интеллигенцией и европейской культурой, и Китай, замкнувшийся в давно отжившие формы государственного и социального быта? Неужели в России не хватит национальных сил для того, чтобы преодолеть деморализованные элементы окраины? Неужели ее политические партии окажутся продажными, и русская культура не будет в состоянии преодолеть влияния Востока?
Изучить отрицательные стороны дипломатии японцев, конечно, не бесполезно, но опасаться их — значит обнаружить недоверие к собственным силам.
Быть может, со стороны Японии и продолжаются неприязненные чувства к России, желание ослабить ее, противодействовать восстановлению сил и ее влиянию в Китае. Но разве такие же чувства не проявлялись со стороны других наций, от дружбы с которыми мы не собираемся отказываться?
Разве со стороны Англии мы не видим постоянного конкурента и на Ближнем Востоке, и в Персии, и на Дальнем Востоке? Когда в 1885 г. Россия стремилась захватить в Корее порт Лазарева, Англия немедленно заняла порт Гамильтон, когда Россия заняла Порт-Артур, Англия создала противовес ей в Вей-хай-вее. В 1902 г. Англия и Япония заключили союз, и многие данные свидетельствуют о том, что он не был бесполезен для Японии во время русско-японской войны. Но история знает и то время, когда агрессивной была Россия, захватывавшая одну позицию за другой и в Маньчжурии, и у Японского моря. Роли меняются, но политика остается тою же, она всегда преследует интерес.
Трезвая политика требует спокойной оценки положения, как оно сложилось в данный момент.
В Японии так же, как в любом государстве, существуют различные партии, исповедующие различные убеждения. Крайняя правая военная партия и левая оппозиция соперничают в решении сибирского вопроса. Японский народ в массе проникнут глубоким национальным чувством, но из этого чувства не вытекает неизбежно желание захватить русские области, увеличить территорию — эти империалистические стремления свойственны только крайним военным группам, так называемой военной партии. Это течение сильно, но оно не преобладает. Оно дает себя сильно чувствовать на Дальнем Востоке, но, главным образом, потому, что мы, русские, не умеем со своей стороны помочь умеренным группам Японии приобрести влияние доказательством дипломатических успехов, выгодности мирных отношений и возможности укрепить их путем сотрудничества с национальными силами России.
Присоединение Сахалина с его богатейшими запасами угля и нефти и района Николаевска-на-Амуре, как ключа к рыбным богатствам, — это, несомненно, реальный интерес Японии. Но не меньшим интересом для нее является устранение большевистской заразы из Сибири, восстановление в ней порядка и возобновление торговых сношений. Япония откажется от захватов, если обеспечит себе участие в использовании естественных богатств этих районов и получит возможность восстановить вывоз товаров в Россию.
Япония переполняется не только людьми, но и продуктами слишком быстро развившейся промышленности. Она не может выселять своих людей ни в Сахалинскую область, где слишком суров климат, ни в районы Приморья и Забайкалья, пока они враждебно против нее настроены. Не может она и сбывать все продукты своей промышленности в одном только Китае.
Вот почему рассчитывать на приемлемое и благоприятное для обеих сторон разрешение дальневосточного вопроса вполне возможно. В этом заинтересованы оба государства. В этом и заключается задача русской политики в отношении Японии. Определенная помощь с одной стороны, определенная компенсация с другой — это единственное средство устранить взаимные недоразумения и постоянную всё более разгорающуюся национальную вражду.
Японская ориентация — это не союз агрессивного характера: это признание безусловной необходимости в согласованных действиях двух наций. Таков вывод трезвой реальной политики. Японская ориентация в указанном смысле есть лучший способ оградить русские интересы на Дальнем Востоке.
Таков приблизительно был круг тех мыслей, из которых исходило в начале 1919 г. Министерство иностранных дел. Многие из членов Совета министров разделяли эти точки зрения. Оставалось списаться с Парижем и выработать план действий.

Генерал Жанен

Между тем в Омск прибыл эффектный французский генерал Жанен. Его сопровождал целый штаб. Можно было ожидать, что он готов взять на себя руководство военными действиями.
Однако Жанен не настаивал на предоставлении ему активной роли, а русские генералы были, конечно, против этого. Мне кажется, что в связи с поражением Германии французам уже нежелательно было связывать себя какими-либо ответственными ролями в военных операциях, но посол в Париже Маклаков приписал согласие французов примириться с более скромным положением Жанена в Сибири дипломатическому успеху и скромности самого генерала (‘Должен отметить, — телеграфировал Маклаков, — что и сам Жанен присоединился к вашей точке зрения’).
После нескольких заседаний русских и иностранных генералов вопрос разрешился. Было опубликовано следующее правительственное сообщение:
‘Прибывший по поручению союзных правительств генерал Жанен, представитель высшего межсоюзного командования, вступает в исполнение своих обязанностей в качестве Главнокомандующего войсками союзных с Россией государств, действующими на Востоке России и в Западной Сибири. Для достижения единства действий на фронте высшее русское командование, осуществляемое Верховным Главнокомандующим адмиралом Колчаком, будет согласовывать с генералом Жаненом общие оперативные директивы, о чем Верховным Главнокомандующим даны соответствующие указания начальнику штаба.
Одновременно вступает в исполнение своих обязанностей генерал Нокс, сотрудник генерала Жанена по вопросам тыла и снабжения, предоставляемого союзными правительствами для нужд русского фронта, вследствие чего Верховным Правителем предписано военному министру согласовать свою работу с задачами, возложенными на генерала Нокса’.
Кто же этот генерал Жанен, которому довелось сыграть такую видную роль в Сибири?
Сын военного врача французской армии, он сделал карьеру благодаря своим способностям. В начале войны он командовал полком, но скоро достиг высокой и почетной должности в штабе Жоффра. В мае 1916 г. он был назначен состоять при ставке Верховного Главнокомандующего и пробыл в России до переворота. Когда Жанен прибыл в Россию, граф де Мартель, заместитель Высокого Комиссара Реньо, объяснил задачу генерала Жанена в самых широких масштабах. ‘ Ему поручено, — сказал граф, — организовать русскую армию. Франция, как и все союзники, решила открыть генералу Жаненудля создания армии в России большой кредит’.
После таких заявлений было, мне казалось, дипломатической ошибкой, а не победой отстранение генерала Жанена на второй план. Но таково было желание Верховного Правителя, а он, казалось, лучше знал, насколько нужна и полезна может быть помощь французского генерала.

‘Вспотевшие’

Не успел приехать генерал Жанен, как представители всех славянских народностей и наций, претендовавших на покровительство союзников, проживавшие в Сибири в качестве или рядовых ее граждан, или военнопленных, стали заявлять претензию на организацию особых военных частей. Поляки, сербы, украинцы, румыны — все захотели образовать свои национальные военные части.
Генерал Жанен охотно принял их под свое покровительство.
Граф де Мартель указал, что и это входит в задачи генерала. ‘Он объединит в одно все военные части отдельных национальностей, как-то: сербов, румын, украинцев, поляков и др.’.
Чешское войско стало расти не по дням, а по часам. Как только оно ушло в тыл и почувствовалась безопасность службы в его рядах, тотчас все находившиеся в Сибири военнопленные и мирные жители-чехи потянулись записываться в чехо-войско. Этих новичков называли ‘вспотевшими’, подсмеиваясь над тем, как они спешили в безопасное место, избегая призыва в сибирские войска. ‘Вспотевшими’ в этом смысле можно было назвать и многих других, которые захотели перейти в новое подданство после того, как выяснилась возможность уклониться, таким образом, от повинности в русских войсках.
По поводу всех этих новых военных образований был поднят вопрос в Совете Верховного Правителя. Я указал адмиралу на возникшие у меня сомнения относительно целесообразности таких привилегированных организаций, которые, пользуясь положением иностранцев, занимают лучшие здания, безнаказанно безобразничают, перехватывают обмундирование и, как бельмо на глазу наших солдат и офицеров, вносят только раздражение и зависть в военную среду.
Эти соображения поддержал и начальник штаба Лебедев. Сукин же стал говорить о реакционности тех, кто не признает новообразованных государств, о том, что Польшу уже все признали, и т. д. Принципиально бесспорные положения заслоняли практические сомнения. Адмирал был как будто подготовлен уже в определенном направлении и довольно резко заметил, что этот вопрос у него не вызывает сомнений. Он не может не разрешить формирования национальных войск, а обмундирование и снабжение их будет производиться за счет союзников, без ущерба для наших войск.

Охрана железных дорог

Одним из наиболее важных и срочных мероприятий, входивших в программу союзной помощи, был вопрос о железных дорогах. Но время проходило, а ничего в этом направлении не делалось.
Сукин начал прежде всего с охраны дороги. Он предложил союзным представителям встать на такую точку зрения: ‘Охрана дороги производится не как вмешательство во внутренние дела, а как обеспечение доставки снаряжения на фронт и коммуникации чехо-словаков’. Эта точка зрения была принята сэром Чарльзом Эллиотом и послом Реньо.
Расположение союзных войск вдоль линии Сибирской магистрали было признано возможным. Но как, в каком порядке?
Была выдвинута прежде всего такая схема: Англия охраняет Китайскую Восточную железную дорогу, Япония — Забайкальскую, Франция — Томскую и Америка — Омскую. Но схема эта была слишком теоретической. Жизненным в ней было только то, что попечению Японии поручалась дорога, которая ею уже была занята и которая входила в сферу ее экономического влияния. Америка не могла забираться так далеко, и притом ее роль в Сибири, сводившаяся к контролю за действиями Японии, требовала оставления войск на Дальнем Востоке. Что же касается Англии и Франции, то они не обладали достаточным количеством войск, их войска должны были быть заменены чехословацкими, польскими и румынскими частями.
Так, в конце концов, и вышло. Америка и Япония расположились в шахматном порядке на территории дальневосточных линий, а всё протяжение дороги от Омска до Байкала заняли чехи.

Восстановление транспорта

Рассчитывая добиться не только охраны дороги, но и материальной помощи железнодорожному хозяйству, Сукин решил действовать наступательно.
Об участии союзников в деле восстановления транспорта говорилось много еще на Дальнем Востоке, где предварительные переговоры об этом велись генералом Хорватом и инженером Уструговым. Я не буду касаться подробностей этих переговоров и различных выдвинутых тогда вариантов управления железными дорогами, скажу только, что со стороны союзников выдвигалась преимущественно формула ‘контроля’ над дорогами, с нашей стороны — формула ‘помощи’. Союзники говорили о передаче им управления, мы говорили о помощи нашему управлению.
Компромиссный проект был построен на следующих основаниях. Во главе каждой железной дороги остается русский управляющий, который действует на основании прав, предоставленных ему русскими законами, но общее техническое, административное и хозяйственное управление всеми железными дорогами поручается американскому инженеру Джону Ф. Стивенсу, которому предоставляется звание генерал-директора.
Этим не ограничивалась роль иностранцев. Проект предоставлял им еще ряд прав:
Общее наблюдение над железными дорогами будет регулироваться и контролироваться специальным межсоюзным комитетом, который будет состоять из представителей союзных держав, имеющих войска в Сибири, по одному от каждой, и председателем которого будет русский,
Согласование перевозок, которые будут производиться по указаниям союзных военных властей, предоставляется военному союзному бюро,
Охрана железных дорог должна быть вверена союзным военным силам.
Такова была та декларация прав иностранцев на русских железных дорогах, которая была положена в основу переговоров. Меньше всего здесь говорилось об обязанностях союзников, но нельзя сказать, чтобы достаточно точно были определены и права их. Неопределенность была выгодна только союзникам: в отношении пользования дорогами они могли толковать их распространительно, а в отношении техническом и организационном, где права переходили в обязанности, — ограничительно.
Но Реньо советовал торопиться с началом переговоров для того, чтобы ускорить разрешение вопроса. ‘Лучше внести хоть что-нибудь для того, чтобы продемонстрировать готовность идти на все уступки и переложить ответственность за дальнейшее промедление на союзников, чем медлить самим’, — так рассуждали мы, приглашая всех гражданских и военных представителей союзных держав прибыть в здание Совета министров для обсуждения железнодорожного вопроса.
Заседание состоялось под председательством П. В. Вологодского. По правую руку от него занял кресло Реньо, по левую — сэр Чарльз Эллиот. Присутствовали также генерал Жанен, генерал Нокс, майор Скайлор, консул Гаррис, представители чехов и члены японской миссии: полковник Фукуда и майор Мике.
Вологодский сказал несколько слов о важности для нас той помощи, которую союзники могли бы оказать российскому транспорту.
Вслед за тем был прочитан журнал Совета министров, которым поручалось ускорить переговоры о железных дорогах.
‘Согласно докладу министра путей сообщения, Совет министров признает состояние железнодорожного хозяйства угрожающим и требующим неотложного принятия исключительных мер.
Восстановление железнодорожного хозяйства не может быть произведено средствами Российского Правительства ввиду непосильности для его бюджета расходов, которые для этого потребовались бы, отсутствия в распоряжении Правительства необходимых технических оборудований и, наконец, затруднительности, без содействия иностранных специалистов, провести в жизнь в короткое время новые методы работы дорог.
Оставление железных дорог в их теперешнем положении являлось бы угрожающим для фронта и, таким образом, воспрепятствовало бы восстановлению России и укрепило бы большевизм.
При создавшихся условиях Российское Правительство вправе рассчитывать, что союзные державы, выразившие готовность содействовать восстановлению России и искоренению гибельного для всего культурного мира большевизма, окажут России в воздаяние ее военных заслуг деятельную и скорую помощь в области улучшения железнодорожного транспорта.
Хотя содействие союзных держав России в деле улучшения ее железнодорожного транспорта и явится временным, связанным с военными действиями против советских войск, но Совет министров ожидает помощи союзных держав не в виде частичных мер применительно к потребностям периода военных перевозок, а в виде широких и планомерных мероприятий, коренным образом улучшающих состояние железных дорог.
Совет министров признает, что деятельная и широкая помощь союзных держав будет наиболее обеспечена в случае предоставления им активного участия в управлении и надзоре за работой железных дорог.
Наиболее приемлемыми для России условиями совместной работы союзников в деле улучшения железнодорожного транспорта представляются начала, положенные в основание проекта управления сибирскими дорогами при участии иностранных специалистов, одобренного в общих чертах большинством союзников.
В соответствии с изложенными соображениями Совет министров поручает министрам иностранных дел и путей сообщения принять все зависящие от них меры к скорейшему завершению переговоров с представителями союзных держав об оказании ими помощи нашему железнодорожному хозяйству, на основаниях названного выше проекта’.
После объяснений Устругова и Сукина относительно сущности намеченного проекта совместного с союзниками управления дорогами присутствовавшие Высокие Комиссары заявили, что они, не входя в детали проекта, охотно протелеграфируют своим правительствам о выслушанных ими пожеланиях.
Заседание закрылось. Вопрос, казалось, сдвинулся с мертвой точки. Разрешение его пришло, однако, только в марте.

Признание

Какой бы вопрос из области отношений с союзниками ни приходилось затрагивать — всегда возникал вопрос о признании. Организуется, например, союзная помощь железнодорожному транспорту — кто же назначит генерал-директора? Омское Правительство не может, потому что оно не признано, союзные правительства не могут, потому что они не распоряжаются в России.
Когда же разрешался вопрос о командовании, то опять-таки было неизвестно, как произойдет назначение генералов Жанена и Нокса и какое место будет отведено маршалу Отани, потому что Омское Правительство было пассивной стороной, а активных было слишком много, и ни одна не знала, которая старше.
Мелькала мысль, не лучше ли будет перенести решение важнейших вопросов в Париж, где уполномоченные представители держав, съехавшиеся на мирную конференцию, могли бы, казалось, легче сговориться между собою, чем представители в Сибири, сами участвовавшие в ее политической жизни и нередко конкурировавшие между собой.
Но в это время Париж решил уже русский вопрос…

Принцевы острова

— Господа, ведь это — предложение мира с большевиками! — сказал адмирал, читая только что принятое радио (радиограмму. — Ред.).
— Быть не может! Это, вероятно, недоразумение. Я думаю, что предлагается собраться только представителям антибольшевистских сил.
— Нет, предложение безусловно относится и к большевикам.
Такая беседа происходила у адмирала 25 января во время очередного
доклада по Министерству иностранных дел, как раз после получения знаменитого радио о Принцевых островах.
Толкование адмирала оказалось правильным. Представители союзников в Омске сами были поражены и неожиданностью, и бестактностью предложения. Собраться вместе с большевиками, и как равные с равными, в то время как большевики всем нам представлялись уголовными преступниками, убийцами и изменниками — такое предложение было до боли обидно и непонятно.
В воскресенье 26 января адмирал принял у себя Высоких Комиссаров Франции и Великобритании. Присутствовали на приеме Сукин и я.
Реньо со свойственной ему выдержкой выразил адмиралу предположение, что конференция на Принцевых островах задумана для того, чтобы испытать большевиков и после демонстрации их непримиримости создать основание для широкой помощи в борьбе с ними. Он просил адмирала до получения подробных разъяснений из Парижа не отказываться решительно от сделанного предложения. К этому присоединился и сэр Чарльз Эллиот, который просил адмирала сообщить ему, как он предполагает откликнуться на сделанное предложение.
Адмирал ответил, что он не считает полученное радио предложением, и так как оно неясно по содержанию, ввиду некоторых искажений, то он вовсе не будет на него отвечать. Он сделает только одно: отдаст приказ по войскам, что разговоры о перемирии с большевиками распространяются врагами России и что он готовится к наступлению. Это будет не ответ Правительства, а приказ Главнокомандующего.
На этом и разошлись. Помнится, провожая Реньо, я указал ему еще на то, что если бы переговоры осуществились, то неизбежный крах их повлек бы в Европейской Росии еще больший террор со стороны большевиков по отношению к ‘контрреволюционерам’.
— Что вы скажете об этих союзниках? — мрачно заметил адмирал после отъезда Реньо и Эллиота.
Вечером я лежал в постели с высокою температурой, как оказалось, в сыпном тифу, но и в постели я продолжал думать о Принцевых островах и диктовал одному омскому общественному деятелю свои мысли относительно желательности конференции в целях объединения всех противобольшевистских сил. Такая конференция превратилась бы в суд над большевиками и создала бы солидарность всех создавшихся правительств, которые могли бы помочь в дальнейшей борьбе. В этом я видел полезную сторону конференции. Но через день я уже потерял сознание и свыше двух недель находился в бреду.
Когда в конце февраля я встал на ноги, вопрос о конференции был исчерпан.
Она была сорвана единодушным протестом всех национальных центров, единодушно же поддержанным печатью всех направлений. В Совете министров не был поднят вопрос о конференции антибольшевистских правительств для солидаризации их в борьбе, в нем раздался, однако, одинокий голос одного скептика, который не верил в успех борьбы и который и позднее предлагал помириться с Москвой и разграничиться. ‘Пусть каждая сторона живет и творит по-своему’, — часто говаривал он.

Смысл союзного решения

Мы боролись за великую и единую Россию.
Нам предложили сойтись на Принцевых островах и договориться о сожительстве разрозненных частей, не исключая и большевистской Москвы.
Идея Великой России могла еще допустить сомнительное существование некоторых отделившихся от нее окраин, но расчленение самой России и идея ее единства находились в глубоком противоречии, а между тем предложение союзников как будто признавало это возможным.
Грозное предостережение видел я в этом парижском решении. Не отрицательный ли это ответ на нашу декларацию по поводу окончания войны, на нашу надежду, что союзники не покинут Россию в состоянии анархии, потому что это опасно для всего мира?
На кого же оставалось тогда надеяться?
В России еще было чехо-словацкое войско, родственное по крови, близкое по интересам. Оно уже ушло на отдых. Пусть, думали мы, наберется сил. В нужный момент оно подымется. Союзники обеспечивают ему отдых и возвращение на родину — оно обеспечит нам победу.

‘По дороге чести’

Ничего не достигнувший генерал Стефанек в это время уже выехал из Сибири. Он оставил политическим представителем Богдана Павлу, раскассировал Национальный Совет (русское отделение), который занимался политическими интригами, но не добился главного, чего хотел — не поднял упавшего настроения войска.
Из Шанхая он прислал Павлу следующую телеграмму: ‘Я еду туда, где требуется мое присутствие. Я буду стараться, чтобы ни одна капля нашей крови, пота и наших слез не была пролита даром, и свое обещание выполню. Я видел наших соколов на фронте и, видя их усталость, прочувствовал их страдания, но я вынес уверенность, что они выдержат, как выдержал чехословацкий народ в целом. Передайте им, чтобы они были верны себе, своему хорошему прошлому и чтобы они не забывали, что только по дороге чести они вернутся в свободную, счастливую и дорогую нашу родину’.

Глава XIV.
Успехи

Тяжело пришлось Верховному Правителю в первый месяц его власти. Он был солдат душой и целиком отдавал себя солдатскому делу. Каждый день объезжал он казармы, где встречали его необутые, полураздетые части осеннего призыва. Надежда и опора власти, эти солдаты были в плачевном состоянии. Плохи были и казармы. Во многих из них не было печей, почти все были грязны, не оборудованы.
А между тем фронт еще поддавался, красные теснили. На местах далеко не всё было благополучно. Финансы были крайне примитивны. Печатались отвратительные деньги, да и тех не хватало. Предметов первой необходимости прибывало мало. Спокойствия не было. Большевики затаились по всей Сибири, не истребленные, а только рассеянные. Они унесли с собой золото и держались повсюду, время от времени подымая восстания. Социалисты-революционеры, пользуясь земскими и кооперативными средствами, вторили большевикам в их противоправительственной работе.
Адмирал сосредоточил всё свое внимание на военных делах. Он подготовлял пермскую операцию. Успехом на фронте он хотел поднять престиж власти и внутри, и вне страны. Восстание в Омске и взятие Перми произошли почти одновременно. Второе затмило первое. Адмирал оказался прав, и последующие почти непрерывные восстания в разных городах остались незамеченными под гром побед на протяжении от Чердыни до Оренбурга.

Восстание в Омске

В то время как представитель левой оппозиции Авксентьев создавал определенное настроение за границей, внутри страны работали другие силы, стремившиеся дискредитировать омскую власть и создать ей непредвиденные и тяжкие затруднения.
Еще не был исчерпан семеновский инцидент, как наступил омский.
В ночь на 22 декабря группы вооруженных рабочих-большевиков и других темных элементов освободили из тюрьмы часть арестованных, сделали попытки произвести беспорядок в войсковых частях в городе и временно захватили железнодорожную станцию Куломзино, обезоружив железнодорожную милицию. Вызванные по тревоге части Омского гарнизона уничтожили банды преступников, и в городе и его окрестностях установилось полное спокойствие.
Накануне этого выступления в Омске была раскрыта большевистская организация в числе 33 человек, по-видимому представлявшая собою местный большевистский штаб. План восстания был задуман довольно широко. Предположено было, между прочим, выпустить красноармейцев из концентрационного лагеря и заключенных из тюрьмы. В найденных при аресте штаба бумагах были указания на предположения об организации новой центральной власти. Были намечены члены центрального для Сибири комиссариата.
Несмотря на задержание штаба, план восстания осуществился с абсолютной точностью.
Началось восстание на левом берегу Иртыша, в пригородном поселке Куломзино. Почти одновременно к омской областной тюрьме подошел одетый в серые шинели, вооруженный винтовками отряд численностью около 50 человек.
Отрядом командовал какой-то человек, одетый в черный полушубок с офицерскими погонами.
Командовавший отрядом, подойдя к воротам тюрьмы, постучал и заявил дежурному караульному, что пришла команда солдат, вызванная экстренным распоряжением для усиления караула. Когда привратник отворил дверь, пришедшие набросились на него, свалили с ног, а затем ворвались в караульное помещение тюрьмы и разоружили караул.
Часть отряда затем отправилась на квартиру начальника тюрьмы в сопровождении одного из разоруженных тюремных надзирателей и попросила его выйти в контору, а когда последний вышел к пришедшим, те обыскали его и, задержав, отвели в помещение тюремной канцелярии, где и заперли.
В то же время другая, более многочисленная часть отряда бросилась в помещение тюрьмы, разоружила тюремных надзирателей и, отобрав у них ключи, выпустила 205 арестантов.
Большинство выпущенных принадлежало к политическим заключенным, были, однако, и уголовные.
Около ста человек из бежавших были задержаны в течение следующего же дня.
Опасная попытка побега заключенных в концентрационном лагере была пресечена в самом начале.
Восстание было энергично подавлено. Подавление его произведено было с исключительной жестокостью.
Беспощадный расстрел восставших рабочих объясняется, прежде всего, обычным раздражением, неизбежным последствием мятежа. Суровый холод сибирской декабрьской ночи способствовал немало ожесточению плохо одетых солдат (обмундирование было в то время очень неважное), и они расправлялись с мятежниками, как со своими личными врагами.
Вмешиваться в распоряжения военных властей при усмирении восстания невозможно.
Но вот восстание подавлено. Происходит вылавливание скрывшихся из тюрьмы. Казалось бы, здесь всё должно было войти в нормальное русло суда и законности. Быть может, так и было бы, но страсти разгорелись, ненависть к социалистам обострена, большевики и эсеры расцениваются одинаково — и происходит позорная расправа со случайными жертвами этой больной психологии.
Только что вернувшийся с Востока Иванов-Ринов отдает приказ о предании полевому суду ‘провокаторов’ (приказ 22 декабря 1918 г. No 160). На каком основании он издает такой приказ? Кто дал ему такое право? Не знаю. Но министр юстиции Старынкевич протеста не заявил.
В то же время начальник Омского гарнизона генерал Бржезовский издает другой приказ: ‘Всем незаконно освобожденным из тюрьмы’ вернуться. ‘Всех не явившихся и задержанных после этого — расстреливать на месте’.
Оба приказа поощряли к расправе.
Часть бежавших своевременно явилась. Однако ночью к тюрьме подошел отряд и предъявил требование о выдаче некоторых из узников по списку. В числе них были член Учредительного Собрания Фомин, начальник Челябинского района Кириенко, колебавшийся, признать или не признать Верховного Правителя, редактор челябинской газеты Маевский, член Учредительного Собрания Девятое и некоторые другие. Они больше не вернулись. Их отвели в загородную рощу и там зверски убили. Труп Фомина носил следы не только огнестрельных ран, но и побоев.
Погибли люди, которых адмирал только что хотел освободить из тюрьмы, не считая виной то, что по своим политическим убеждениям они не могли признать переворота. Он говорил об этом Старынкевичу, но министр юстиции замедлил с освобождением и не сумел принять мер к их охране после возвращения в тюрьму. Демократия Сибири отнесла гибель этих политических деятелей, главным образом, на счет министра юстиции, а так как Старынкевич оставался членом Правительства, то ответственность за эти печальные события пала и на сочленов его по кабинету.
Нечего и говорить, что декабрьские расстрелы произвели тяжелое впечатление как внутри страны, так и за границей. Они послужили как бы иллюстрацией к обвинениям Авксентьева. Из Парижа немедленно пришел тревожный запрос Маклакова: правда ли? что произошло? А между тем только что пошли за границу известия о беседе адмирала с представителями блока, только создавалось впечатление о поддержке адмирала и теми умеренными демократическими партиями, представителей которых расстреляли затем в загородной роще.

Держиморда Патриотов

Нечего греха таить: крайняя правая, где много общего в приемах и методах с большевизмом, стала проявлять свою негосударственную психологию и разрушать работу возрождения и умиротворения страны.
У меня сохранилось произведение писавшего под псевдонимом ‘Конек-Горбунок’ известного сибирского фельетониста, которое военная цензура в Омске не разрешила напечатать. Очевидно, автор слишком больно попал в слабое место.

Держиморда Патриотов

‘Спокойный и мягкий тон обращения Верховного Правителя к населению не встретил сочувствия среди крайних правых’ (из газет).
Идиот из идиотов,
Держиморда Патриотов,
Одержим гражданским рвеньем,
Всем готовый мять бока,
Недоволен обращеньем
Адмирала Колчака.
И ворчит он зло и хмуро:
‘Разве это диктатура?
Надо было просто цыкнуть
И в бараний рог согнуть,
Чтоб никто не смел ни пикнуть,
Ни вздохнуть и ни чихнуть.
Из одиннадцати — десять
Надо было бы повесить,
Остальных же — в морду, в зубы,
Чтобы помнили всегда.
А газеты, книги, клубы
Изничтожить навсегда’.
Идиот из идиотов —
Держиморда Патриотов!
Слава Богу, что Россия
Не тебе поручена,
Что в годины роковые
Патриоты есть иные —
Люди дела и ума.

Адмирал болен

Еще в начале декабря адмирал серьезно заболел. Он ездил по казармам, посещал парады в легком солдатского сукна пальто. Здоровье его внушало серьезные опасения. Он не мог принимать докладов. У него бывали почти исключительно Лебедев, Тельберг, Сукин. Случайность общения с ним Совета министров за это время оказалась роковой во многих отношениях.
Адмирал и раньше был чужим человеком для сибиряков вообще, и для членов Совета министров в частности. Теперь же не только укрепилась отчужденность министров от Верховного Правителя, но еще и создалась у него привычка видеть одних и тех же людей, и как раз таких, которые не имели ничего общего с тенденциями Сибирского Правительства. И роковое заключалось не только в том, что погибли невинные лица, что проявилась жестокость в подавлении восстания (все это в сравнении с тем, что делали большевики, — капля в море), а в том, что уже в этот первый месяц власти адмирала безответственные военные круги почувствовали возможность произвола и распоясались. Гражданская власть не проявила ни решительности и смелости в борьбе с беззакониями, ни бдительного наблюдения за действиями военных организаций и их вдохновителей.

Взятие Перми

Как раз в те же дни молодые сибирские части совершили свой замечательный поход на Пермь.
В течение 23 декабря колонны наших войск сделали громадный, суворовский, переход в 50 верст, с боем, при 25-градусном морозе, по глубоким снегам.
Утром колонны войск генерала Пепеляева, гоня перед собой бегущих в панике красноармейцев, завязали бой непосредственно у восточных предместий Перми и в районе Мотовилихинского завода, а около 4 часов дня они уже ворвались в самый город, на улицах которого закипел отчаянный штыковой бой.
Сопротивление большевиков было сломлено. В самом городе захвачено до 8 ООО пленных, масса вооружения и военных запасов.
‘Взятие Перми, — писал военный обозреватель генерал Андогский, — представляет давно невиданные картины высокой боевой доблести войск, крайней интенсивности в развитии операции, несмотря на чрезвычайно тяжелые условия времени года, и отличного руководства действиями войск в Екатеринбургском районе.
Воскресают образы суворовских чудо-богатырей’.
Стремительный удар на Пермь был произведен войсками генерала Пепеляева южнее линии горнозаводской железной дороги. В это время войска южного направления находились еще западнее Кунгура, в нескольких десятках верст от Перми. Маневром генерала Пепеляева все красноармейские части, отступавшие от Кунгура, оказались отрезанными от Перми. Часть их, продолжая бегство, прибывала в район Перми и сдавалась в плен, а часть бросилась к юго-западу от путей Кунгур-Пермь, в леса Камы, в Оханский и Осинский районы, внося сумятицу, беспорядок и разложение в большевистские части.

Генерал Пепеляев

Взятие Перми покрыло славой имя молодого сибирского генерала Анатолия Николаевича Пепеляева.
Ему было в то время только 27 лет.
На войну с Германией, где отец его командовал одной из сибирских бригад, Анатолий Пепеляев ушел поручиком, окончив Павловское военное училище.
Назначенный сначала в команду разведчиков, он сразу начинает отличаться удачными разведками при Прасныше, Сольдау и других пунктах. Лихое дело команды разведчиков под начальством поручика Пепеляева было отмечено телеграммой покойного государя.
Во время отступления из Польши летом 1915 г., находясь во главе всех разведчиков 11-й дивизии и сотни казаков, Пепеляев разбил два батальона германцев и вернул потерянные окопы. За это дело он получил Георгиевский крест.
В1915 г., когда русская армия отступила и бездействовала за неимением снарядов, молодой штабс-капитан Пепеляев не унывал и возвращался со своих бесстрашных разведок всегда с трофеями и пленными.
В 1916 г. он командует батальоном под Барановичами и, когда русская армия окончательно развалилась под влиянием большевизма, полковником возвращается в родную Сибирь. Здесь он организует офицерскую антибольшевистскую организацию, которая весной 1918 г. присоединяется в Томске к чешскому движению. Пепеляев присоединяется к чешским войскам Гайды и вместе с ними идет освобождать Сибирь. Многие из солдат, которые взяли Пермь под командой Анатолия Николаевича Пепеляева, знали его еще по его прежней боевой деятельности. Он сжился с ними, понимал их душу и вел тот же образ жизни, как и они. Каждый день генерал объезжал все свои полки, разговаривал, пел песни с солдатами, и они его обожали.
Имя Пепеляева стало так популярно, что бард единоличной власти Жардецкий, опасаясь за жизнь адмирала, болезнь которого была очень серьезна, уже поговаривал о Пепеляеве как возможном заместителе адмирала.

Политические успехи

Но адмирал стал поправляться, и судьба послала ему ряд ободряющих успехов.
Ликвидировался инцидент с Семеновым. Действие приказа было приостановлено. Семенов объявил, что готов дать показания следственной комиссии.
С. Д. Сазонов выразил согласие принять пост министра иностранных дел в Правительстве адмирала.
Наконец, генерал Деникин уведомил, что он признает Верховную власть адмирала.
Деникин писал: ‘Признаем Верховную власть, принятую Вашим Превосходительством, в уверенности, что Вы солидарны с основными началами политической и военной программ Добровольческой армии. Начала эти следующие: восстановление единой неделимой России, не предрешая будущей окончательной формы правления, борьба против революционной организации большевиков до полного уничтожения, военные действия сибирских армий согласуются с общими планами кампании и главного командования Добровольческой армии’.
Верховный Правитель ответил на это так:
‘Признание Вами Верховной власти, выросшей на Востоке России, знаменует собой великий шаг к национальному объединению, для достижения которого мы положим все наши силы. Основные начала политической и военной программ Добровольческой армии, изложенные в Вашей телеграмме, совершенно разделяются мной и Правительством. Общность цели и глубокое внутреннее единение между нами обеспечат успех взаимодействия. Ваше сообщение укрепляет во мне веру в скорое возрождение единой России. Адмирал Колчак’.

Друзья

Все эти успехи не замедлили сказаться на отношении союзников.
19 января Высокий Комиссар Великобритании сделал адмиралу следующее сообщение: ‘Ввиду того, что Ваше Высокопревосходительство приняли на себя Верховную власть в Омске, Великобританское Правительство желает выразить свое горячее сочувствие всем усилиям в установлении свободного русского государства на твердых основах общественного доверия. Только при таких условиях Россия может вернуться к истинному ее положению среди других наций и получить возможность в полной мере принять участие в работе цивилизации’.
Вслед за этим 21 января Высоким Комиссаром Франции г. Реньо было передано Верховному Правителю сообщение от французского правительства, в котором последнее высказывает живое сочувствие состоявшемуся соединению екатеринодарского национального центра с Правительством адмирала Колчака.
Одновременно французское правительство указало, что назначение г. Сазонова в качестве общего министра иностранных дел послужило к укреплению Омского Правительства, которое, таким образом, подвигается по пути, ведущему к признанию верховной власти адмирала.

Новогодняя декларация

Удачи поднимали энергию. Нужно было напрягать силы для укрепления успехов на фронте и обеспечения порядка в тылу. Главным препятствием к последнему были партийные несогласия и постоянные взрывы, то слева, то справа.
В заседании Совета министров вопрос о декларации вызвал оживленный обмен мнений по вопросам общей политики.
Министерство иностранных дел настаивало на амнистии всем членам Учредительного Собрания и на немедленном учреждении комиссии по подготовке выборов в Учредительное Собрание.
Второе предложение не вызвало возражений^ но первое подверглось критике, и в результате декларация оказалась длинной и невыразительной. Вместо амнистии было дано торжественное обещание не преследовать оппозиционные партии, если они не ведут борьбы с властью.
Бесцветность декларации усиливало то обстоятельство, что она не давала никакого представления о программных предположениях Правительства, оно отклоняло от себя все основные вопросы, относя их на будущее, на то время, когда страна будет освобождена от большевистского гнета. В то время это казалось правильным, теперь видно, как это было ошибочно.
Я приведу некоторые места из декларации, потому что она оказалась очень характерной для Омского Правительства, отражающей его добрые намерения и его слабую волю.
‘Мир встретил новый год с душевным облегчением и радостными надеждами.
Радость просвещенного мира отзывается и в русских сердцах, но радость эта тонет в глубокой скорби. Насильники, окончательно разорившие несчастную страну, хозяйничают в сердце России. Они в корне подрывают благополучие народа.
Там, где господствуют большевики, царят голод и непрерывная гражданская война. Народное достояние расточается, и государству Российскому угрожают полное разорение, вековая кабала и нищета.
Все просвещенное в России безжалостно и зверски истребляется. В темноту и беспомощную слепоту повергается русский народ, и именно тогда, когда ему особенно нужны люди, знания и науки. Медлить нельзя.
Каждый день большевистского господства приносит новые кровавые ужасы и приводит Россию в состояние безнадежного разрушения.
Всех, кто в это ответственное время разлагает здоровый дух войск, кто возбуждает население против власти, кто препятствует правильной работе железных дорог и важнейших предприятий, Правительство будет преследовать с беспощадной суровостью.
Но Правительство, стоящее вне всяких партийных течений, Правительство возрождения страны, не видит оснований для борьбы с теми партиями, которые, не оказывая поддержки власти, не вступают и в борьбу с нею. Не время теперь для внутренней розни.
Государственный разум и национальная совесть подскажут всем деятелям крайних течений, что их будущее и будущее демократии вообще зависит от умения ограничить себя в настоящем, когда напрягаются последние усилия, чтобы спасти страну и свободу. Правительство ожидает также полного подчинения власти и со стороны тех, кто, якобы защищая государственность, колеблет в действительности силу и достоинство власти, прибегая к самоуправству.
Цель, которую ставит себе Правительство, должна стать общей целью честных граждан России: освободить страну от большевистского гнета, спасти последние остатки народного достояния и приступить затем в полном порядке и разумно к переустройству народной жизни на началах свободного участия самого народа в органах общегосударственного и местного управления.
Только тогда будет прочно и на справедливых основаниях обеспечен землей российский земледелец, возродится русская промышленность и обеспечены будут за русским рабочим лучшие условия труда и существования.
Достижение этих целей составляет основную задачу Российского Правительства. Лишенное возможности проводить законы через народное представительство, оно стремится, однако, подготовить страну к выборам во Всероссийское Национальное Собрание и в ближайшее время созовет комиссию для разработки соответствующего положения.
Година возрождения, когда решается судьба родины, должна начаться взаимным прощением обид и ознаменоваться подъемом национального чувства и утверждением столь необходимого в стране гражданского мира’.
Теперь, когда я перечитываю эту декларацию, мне бросается в глаза ее проповеднический тон. Не так должна говорить власть. Я не могу придраться к мыслям декларации. Много месяцев спустя я повторял их в Иркутске, при возобновлении работ Экономического Совещания, я начал тогда и окончил теми же мотивами — ‘благоразумие всех партий’, ‘гражданский мир’. Но как мы были тогда далеки от благоразумия, и как было бы полезнее, если бы в своей декларации Совет министров объявил, что он отменяет нелепые распоряжения о военной цензуре, назначает председателя комиссии по выборам в Учредительное Собрание, объявляет крестьянству, что не будет отбирать у него земель.
Надо, однако, сохранять историческую перспективу. В январе 1919 г. мы не думали, что борьба с большевизмом так затянется. Мы, и не только мы, считали себя скромными слугами переходного времени, мы не смели брать на себя слишком много. Мы не знали тогда и недостатков нашего Правительства, они сказались позднее.
Но почему мы не дали амнистии?
Это было бы, несомненно, красивым и политически выигрышным жестом. Я был инициатором этого предложения, но я вынужден был от него отказаться, когда министр внутренних дел доложил, что главные деятели Самарского Комитета членов Учредительного Собрания ведут переговоры с большевиками.

Исход эсеров

Мы получили в это время советское радио. Текст его у меня сохранился:
‘Москва, 12/1. В начале января уфимский военный комитет получил предложение от Комитета членов Учредительного Собрания открыть переговоры о прекращении враждебных действий. С разрешения Совнаркома уфимский военный комитет начал переговоры. На переговоры представителями учредиловцев явились Вольский, Свентицкий и Шмелев. Они поставили вопросы о прекращении войны, создании общероссийского правительства из всех социалистических партий и созыве нового Учредительного Собрания. В ответ им было категорически заявлено, что никаких разговоров о созыве Учредительного Собрания быть не может, никакие изменения конституции Российской Советской Республики не будут допущены. Советская власть может согласиться только на легализацию партии правых эсеров в Советской России в случае, если советские власти убедятся в полной серьезности намерения учредиловцев отдать свои силы на борьбу против Колчака и Антанты. В ответ на это заявление делегация учредиловцев предъявила текст воззвания всем сторонникам Комитета Учредительного Собрания прекратить борьбу с большевизмом и об активном выступлении против Колчака и стоящих с ним союзных империалистов. Переговоры продолжаются’.
Окончились они капитуляцией учредиловцев. Как милость они приняли разрешение большевиков пресмыкаться в Советской России.
Все умеренные и государственные элементы партии социалистов-революционеров (а такие были в ней) горячо возмущались поведением Вольского и его друзей. Находившиеся за границей члены партии не хотели верить известиям о соглашении эсеров с большевиками, считая их клеветой. С искренней болью известия эти подтвердил глубоко государственный член партии, почтенный Панкратов.

При свете зарева

Революционные вспышки в стране не прекращались. В начале 1919 г. это не были восстания населения, как происходило потом. Это были исключительно заговоры партийных работников.
В ночь на 1 февраля произошло ужасное зверство в Омске. В казармы одной части проникли коммунисты и, подговорив солдат напасть на офицеров, перерезали значительную часть последних.
Спустя несколько недель обнаружен был заговор в Енисейске. У заговорщиков нашли проскрипционный список. Было намечено для расстрела 800 человек. Большевики во всем проявляют крупные масштабы, и благодаря этому, когда они помилуют одного из сотни, то весь мир начинает кричать: ‘Большевики переменились’.
В марте произошло нападение на казармы в Томске. Были произведены обыски. Обнаружена была организация коммунистов, найдена печать партии, склад гранат.
В Челябинске удалось проследить конспиративную квартиру на окраине, с подземным ходом в типографию, в большом количестве прокламации для распространения на фронте и в тылу.
Кровавое восстание произошло в Бодайбо. Словом, пожар потушен не был…

Реакция

Не черные идеи мракобесов заставляли Омское Правительство издавать один за другим законы об усилении наказаний, до смертной казни включительно, за ряд государственных преступлений, вводить военное положение, назначать генерал-губернаторов. Это была реакция не в смысле политическом, а в смысле естественного явления, реагирования на совершавшееся кругом, Нельзя было отвечать на активность большевиков непротивлением.
Действовали не только большевики, но и эсеры. Они выполняли директиву, данную им из Уфы. Что же удивляться ожесточению военных кругов, которые больше всего страдали от всех мятежей и заговоров? Эта была борьба не на жизнь, а на смерть.
Но реакция против левых впала тоже в крайности.
Я не могу забыть, как в Совете Верховного Правителя еще в январе, незадолго перед моей болезнью, когда я присутствовал в качестве товарища министра иностранных дел, два наиболее близкие к адмиралу представителя военного ведомства развивали теорию массового террора. Один указывал на особенности массовой психологии и книгу какого-то француза об устрашении (он мог бы вспомнить Библию, когда наказания за грехи носили тоже массовый характер), другой шел худшим путем: он ссылался на пример большевиков, которые показывают, как можно принуждать массы к повиновению.
В рассуждениях последнего ярко сказалось происхождение террора справа: действие вызывало противодействие.

Внутренняя политика

Еще в середине декабря Министерство внутренних дел разослало свою ведомственную декларацию, в которой указывало прежде всего на все отрицательные явления сложившейся обстановки.
‘Преступная деятельность уголовных элементов за последнее время значительно усилилась: отовсюду поступают сведения о восстаниях, убийствах, грабежах и всякого рода иных насилиях, что также указывает на необходимость создания на местах прочной власти.
Милиция, принятая от местных самоуправлений в ведение Министерства внутренних дел, нуждается в коренной реорганизации, как в количественном, так и в качественном отношении.
Органы местных самоуправлений, представленные, главным образом, узкопартийными группами, недостаточно опытными в ведении общественного хозяйства, переживая тяжелый финансовый кризис, за отсутствием налоговых платежей, не в состоянии без правительственной помощи осуществить возложенные на них правовые и культурные задачи’.
Министр Гаттенбергер правильно наметил свои задачи: улучшение администрации, изменение избирательных законов в городские и земские самоуправления в смысле предоставления персонального, а не только группового выбора, расширение бюджетных прав земств и городов в деле осуществления задач общегосударственного значения.
Пересмотр закона о городских выборах был произведен довольно быстро и дал почти везде хорошие результаты.
Замена пропорциональной системы мажоритарной облегчила, правда, возможность победы более активной партии. Поэтому в Благовещенске и Иркутске дума оказалась социалистической. Но зато ценз оседлости и возраста (21 год) устранил от активной роли наименее деловые элементы. Правые круги требовали еще большего ограничения активного избирательного права, а именно, еще большего увеличения возрастного ценза и предоставления избирательных прав только лицам с самостоятельным доходом или с платежом налогов, но так как это повело бы, в конце концов, к исключению только женщин, то Совет министров отклонил это нововведение. Любопытно отметить, что Верховный Правитель задержал утверждение закона. Доводы правых групп показались ему основательными, но в Совете Верховного Правителя адмирал был убежден возражениями членов Совета министров и утвердил закон.
Выполнение других частей программы министерства оказалось делом нелегким. Служебный персонал министерства не мог быстро справиться со сложными законодательными работами. Закон о расширении бюджетных прав городов прошел только в марте, а разработку самых важных законов об изменении земского избирательного права и о расширении финансовых прав земств так и не удалось довести до конца.
Новый избирательный закон предположено было разработать на следующих основаниях: повышение возрастного ценза, введение ценза оседлости, увеличение изъятий из активных избирательных прав (устранение военнослужащих, мажоритарная система, голосование шарами, уменьшение избирательных единиц, двухстепенная система выборов для уездных земств, введение национальных курий).
Задержка в разработке этого закона произошла, вернее всего, из-за перемен в составе руководителей Министерства внутренних дел.
В меньшей степени зависело отличного состава ведомства улучшение администрации. Откуда ее взять? Здесь дело шло уже не о способностях и воле людей, а о фактической возможности.
Подготовленных местных людей или вовсе не было, или они уклонялись, предпочитая более спокойные и выгодные занятия. Старая администрация царского времени в лице лучших своих представителей разъехалась — остался почти исключительно низший, невысокого качества, персонал.
Назначенный директором департамента милиции покойный Виктор Николаевич Пепеляев начал привлекать в милицию преимущественно царских жандармов и полицейских. В несколько месяцев милиция настолько укрепилась, что представляла из себя достаточно стойкую силу. Но дух милиции остался старый, полицейский, и сам Пепеляев впоследствии называл некоторых деятелей милиции бандитами.
Что касается губернской администрации, то она везде набрана была из местных, пользовавшихся общественным доверием лиц. Но было что-то ненормальное в их положении. Почти нигде они не приобрели того влияния, которого Правительство от них ожидало.

Сенат и юстиция

Верховная власть, учрежденная актом 18 ноября, не была властью деспотической. Она оставалась ограниченной во всех своих функциях рамками действовавших законов и соблюдением обязательных формальностей, установленных для издания новых законов.
Но подзаконность власти была бы пустым звуком, при отсутствии высшего судебного органа, осуществляющего надзор за всеми органами управления, не исключая Совета министров.
Поэтому Правительство признало необходимым учредить в Омске присутствие Правительствующего Сената.
Торжественное открытие Сената состоялось 29 января, Верховный Правитель принес Сенату присягу — служить государству Российскому, не щадя жизни и памятуя единственно о возрождении и преуспеянии его, а верховную власть осуществлять согласно с законами государства до установления образа правления свободно выраженной волей народа.
Адмирал честно исполнил свое клятвенное обещание.
Душой Сената должен был стать первый департамент. В нем сосредотачивались все дела по нарушению законности органами власти и наблюдение за правомерностью указов Верховного Правителя.
Когда Сибирское Правительство принимало закон об учреждении сибирского Высшего суда, который по функциям своим должен был избрать местный Сенат, оно согласилось с нововведением, предложенным Патушинским, и в число членов первого департамента включило представителей земских и городских самоуправлений.
Этот свежи й элемент мог вдохнуть жизнь в сухую юридическую мысль сенаторов, и это новшество надо было сохранить.
Но омские канцелярии еще во времена Директории были околдованы губительным рабским подражанием петроградским образцам.
Директория первая открыла старый Свод законов, восстановила старые учреждения министерств, ввела уничтоженное при Сибирском Правительстве титулование по чинам (Авксентьев не иначе назывался, как Ваше Высокопревосходительство), объявила себя преемником петроградских правительств и дала ложное направление законодательной мысли, которая сочла для себя обязательным не отступать от начал Свода законов.
Отразилось это и на Сенате.
‘Имея в виду, — говорится в объяснительной записке к проекту, внесенному в Совет министров, — что восстанавливается деятельность 1-го департамента, как она обрисована в Учреждении Правительствующего Сената, что учреждение Сената не допускает пополнения присутствий Сената представителями самоуправлений и что во временном законе нецелесообразно (!) производить коренные реформы учреждений, комиссия, не входя в рассмотрение по существу настоящего вопроса, отклонила предлагаемое изменение’.
При рассмотрении проекта Положения о Сенате в Совете министров внимание сосредоточилось на основном вопросе: ‘Сенат или Высший Суд?’ И решение, в смысле учреждения Сената, предопределило принятие закона целиком, без поправок.
Ошибка не замедлила сказаться. Правда, в 1-й департамент были назначены выборные члены бывшего Государственного Совета: Шелашников и Трубников (предводители дворянства) и один присяжный поверенный Петров, но первые два не были ни сибиряками, ни людьми новой России, и они не могли ни оказать благотворного влияния на практику Сената, ни внушить доверия в земских кругах Сибири. Эту ошибку назначений мы тогда проглядели.
Одним учреждением Сената не исчерпывалась сложная работа Министерства юстиции. Им разрабатывался закон о бунте, направленный против большевизма во всех его проявлениях, в том числе и против лиц, хотя и не совершивших преступлений, но проявлявших деятельность ярко антигосударственного характера, угрожающую общественному порядку и спокойствию. В этом законе конструкция основных его положений представлялась делом чрезвычайной трудности.
Для упорядочения Суда был проведен закон о некоторых изменениях в волостном суде с возложением руководства волостными судами на мировых судей.
В округе Иркутской судебной палаты введен суд присяжных. Эвакуированные судьи и члены административных отделений приспособлены для общей судебной работы.
Министерство юстиции приняло на себя также разработку закона о спекуляции и об упорядочении реквизиций.

Экономическая политика

Законность — атмосфера, в которой живет организм, экономика — это кровообращение в организме.
С самого возникновения Сибирского Правительства определенно проводилась тенденция предоставить свободу торговле, но, как в свое время уже указано, государство не выпускало рынка из своих рук, опасаясь, что кровообращение после длительной болезни не будет происходить нормально.
Экономическое Совещание, учрежденное Верховным Правителем на третий день власти, потребовало снятия всяких ограничений.
Министр продовольствия Зефиров не был согласен с этим. Он пытался найти компромисс и внес законопроект, оставлявший за министерством некоторые права вмешательства в свободу определения цен и передвижения грузов. Ему оказывали поддержку в этом только два члена Совета министров: Шумиловский и я.
Но только законопроект Зефирова получил одобрение (дело было в конце декабря), как он взял его обратно и заменил декларацией полной свободы торговли , предупредив, впрочем, что он сам в нее не верит.
В чем же секрет такой непоследовательности?
Экономическое Совещание, председателем которого состоял сам адмирал, весьма внимательно следивший за его работами и доверявший Феодосьеву, как своему заместителю в Совещании, убедило адмирала, что свобода торговли — единственное средство обеспечить снабжение армии и населения.
У Зефирова не хватило настойчивости для защиты своей точки зрения. У него не хватило и мужества сделать надлежащие выводы из неудачи своего плана,
Он остался на министерском посту, приняв в свое ведение все учреждения Министерства снабжения, которое было к этому времени упразднено как самостоятельное ведомство.
Свобода торговли, как предполагалось тогда, делала излишним существование Министерства продовольствия и его агентов, но в действительности этого не произошло. Упразднение Министерства снабжения отнюдь не привело к сокращению его учреждений. Исчез один министр, но все его чиновники и департаменты остались и лишь перешли в другое подчинение.
Свобода торговли означала только отказ от регламентации цен.

Финансы

Большевики, покидая города Сибири летом 1918 г., унесли с собой денежные запасы. Ими похищено было свыше 917 миллионов рублей, 167 пудов золота, около 500 пудов серебра.
Между тем расходы правительства были очень велики. Одна армия требовала от 6 до 7 миллионов в день. Все земства, города, важнейшие предприятия — каменноугольные, золотопромышленные, металлургические и др. — требовали миллионных ссуд, иначе они не могли стать на ноги.
Решено было развить продажу казенного вина, ввести сахарную монополию.
С большою неохотой соглашался адмирал на разрешение казенной продажи водки. Противодействие этой мере было оказано и с другой стороны.
В ноябре 1918 г. состоялся съезд винокуренных заводчиков Урала и Сибири. Они решили основать синдикат и взять винную торговлю в свои руки. Провести это было поручено председателю Экономического Совещания С. Г. Феодосьеву.
Но министр финансов Михайлов не соглашался, предпочитая сохранить это дело в руках казны.
Тогда заинтересованная сторона прибегла к последнему средству: помимо Феодосьева, на адмирала был выпущен сам высокопреосвященный архиепископ Омский Сильвестр. В обстоятельном письме он доказывал, что продажа водки казной вредит престижу власти, придавая спаиванию государственный характер. Но архиерей не ограничился этим: он предлагал передать продажу в частные руки, доказывая, что частному капиталу будет легче организовать продажу и производство.
Закулисное влияние сквозило очень ясно, и адмирал, всегда чуткий к фальши и дороживший авторитетом своего Правительства, встал на сторону последнего.
Доходы увеличивались, но расходы их перерастали. В распоряжении Правительства находилось 43 тыс. пудов золота и 30 тыс. пудов серебра — запасы, вывезенные из Казани. Этими запасами можно было обеспечить новую эмиссию, унифицировав денежное обращение.
Но Правительство не считало себя вправе это делать ввиду временности своих полномочий. Оно принуждено было выпускать деньги без обеспечения, так называемые ‘сибирские обязательства’.
При взгляде на эти простенькие бумажки невольно возникал вопрос: неужели нельзя было выпускать лучших?
Качество сибирских денег отражало низкий уровень сибирской техники: ни бумаги, ни красок, ни художников, ни хороших типографий — ничего не могло здесь получить Правительство для того, чтобы обеспечить выпуск не поддающихся подделке, технически совершенных знаков, а между тем требовалось ускоренное печатание. Во всех городах ощущался денежный голод.
У Правительства оставалась, однако, надежда на ‘американские банкноты’.
Еще при Керенском в Америке было заказано денежных знаков на сумму около 4 миллиардов рублей. Деньги эти не были доставлены в Россию ввиду большевистского переворота. Сибирское Правительство запросило о них Вашингтон, и в ноябре, когда Директория уже вступила во власть, получено было известие, что деньги грузятся и отправляются в Россию.
‘Сибирские обязательства’ печатались в расчете на скорую их замену новыми красивыми деньгами американского производства. Но деньги шли и не доходили. То получали известие, что пароход с деньгами потерпел аварию близ берегов Японии, то о том, что другой пароход с деньгами, не доходя до Владивостока, переменил рейс и отправился в Манилу. Новые деньги не получались, а сибирских не хватало.
Во второй половине января у Верховного Правителя собралось Государственное Совещание по вопросу о положении финансов. С нетерпением ждало Правительство, что скажет Феодосьев, считавшийся хорошим финансистом еще в Петрограде, что скажут представители торгово-промышленного класса относительно возможных способов сокращения инфляции и оздоровления денежного оборота.
И вот Феодосьев выступил. Его речь была направлена не против финансовой политики Правительства, а против министра финансов. Были упреки в неумении вести дело, был намек на то, что у министра руки в крови, но по существу вопроса было только одно обвинение — ‘печатание денег поставлено неумело’. Выпускаются деньги крупных купюр, когда нужны мелкие, выпускается мало денег, когда требуется много. В этом же духе говорили и другие.
Министр финансов молчал. Адмирал сидел с потухшим взором. Казалось, он углубился в какие-то безнадежные размышления.
Наконец министр финансов Михайлов попросил слова. Сначала он предложил одному из своих сотрудников дать справку о последних выпусках денег. Выяснилось, что печатание успешно развивается и что выпуск мелких купюр уже превышает выпуск крупных. Дальше, другой сотрудник министра выяснил, что утоление денежного голода немыслимо так же, как немыслимо утоление жажды соленой водой. Наконец, сам Михайлов в ироническом тоне стал рассказывать, как он с утра едет в экспедицию, лично осматривает машины, поощряет к работе, прикладывает свою руку к машинам, и если чем-либо пачкает руки, то только… типографской краской.
Адмирал не дал больше никому говорить. Он довольно резко оборвал заседание и сказал, что, может быть, еще созовет совещание по этому вопросу.
Сражение с министром финансов оказалось проигранным.
На другой день по городу говорили (а в Омске всё быстро разносилось), как адмирал делился своими впечатлениями и возмущался, что ему ничего больше не могли сказать, кроме того, что надо пустить в ход станок, как будто он сам этого не знал. И адмирал, говорят, присоединил к этому крепкое слово по адресу торговопромышленников и биржевых комитетов, от которых пользы — как от козла молока.

Обиженные

Председатель Совета Съездов торговли и промышленности инженер А. А. Гаврилов после этого написал, или, вернее, подписал Верховному Правителю письмо, в котором обращался к адмиралу довольно фамильярно, по имени-отчеству, сообщал, какие слухи до него дошли и как адмирал неправ в своих обвинениях. В доказательство государственности настроений торгово-промышленного класса он приводил арифметические подсчеты пожертвований.
Письмо произвело на адмирала тяжелое впечатление. Холодом повеяло с обеих сторон.
Члены Совета Съездов С. Ф. Злоказов, К. Н. Неклютин, С. П. Абрамов и другие выразили недоверие Гаврилову, действовавшему без их ведома, но Гаврилов остался председателем.

Заботы о трудящихся

Правительство не забывало о рабочих. В числе первых законодательных его актов были большие и сложные постановления о больничных кассах и о биржах труда. Оба эти закона были составлены в благоприятном для рабочих духе. Так, например, по сравнению с законами Петроградского Временного Правительства был расширен круг рабочих, на которых распространилось действие правил о больничных кассах, обеспечены были достаточные средства на больничную помощь — 6% заработной платы, установлен ряд случаев, когда пособие доходило до размера дневного заработка.
В рабочей среде возбудило недовольство то, что в управление делами кассы привлечены были предприниматели и что для пополнения средств кассы были установлены обязательные взносы самих рабочих, но это недовольство возбуждалось искусственно, так как предпринимателям предоставлена была только третья часть мест в совете кассы, а на рабочих возложена была только четверть того, что уплачивали предприниматели.
Гораздо больше повредил успеху закона циркуляр министра от 31 декабря 1918 г., в котором предлагалось закончить расчеты больничных касс с предпринимателями за всё истекшее до издания закона время, исходя из 6-процентной нормы отчислений из заработной платы. Во многих предприятиях отчисления доходили раньше до 10% и выше, и циркуляр министра разорял кассы.
Второй закон о биржах труда сопровождался принятием на счет казны содержания этих бирж, что не могло не быть выгодно для рабочих.
Министерство труда принимало деятельное участие в разработке вопроса о сдельных платах и о методах определения прожиточного минимума для обеспечения рабочим достаточного заработка.
Инспекторам труда было поручено наблюдать за правильным и свободным развитием профессионального рабочего движения.

Культурная работа

Современные рабочие, как и всё население, нуждаются не в одном только хлебе, им нужна духовная пища, они требуют от власти и высших классов внимания к себе, и Правительство понимало это. Об этом говорили и министр труда, и я, когда был товарищем министра народного просвещения.
‘Большевики, — говорил я в интервью, напечатанном в омской ‘Заре’ (13 декабря 1918 г., No 44), — покровительствовали народным университетам, но в эти университеты трудно было привлекать преподавателей ввиду тенденциозности программ и руководителей. В настоящее время все живые силы должны откликнуться на призыв Правительства, нести свои знания народу, читать в вечерних классах, народных университетах. Содействие со стороны министерства организаторам этих классов и курсов может выражаться в предоставлении помещений и оплате некоторых, особо рекомендуемых министерством курсов’.
Надо, однако, заметить, что всё дело внешкольного образования было передано земствам. Министерство субсидировало последние, и толку выходило гораздо меньше, чем если бы дело было централизовано, так как при скудном запасе преподавательских сил централизация позволила бы передвигать лекторов вместе с пособиями и производить обмен сил между отдельными районами.
Вообще, дело просвещения в Сибири находилось в крайне тяжелом положении.
В том же интервью я охарактеризовал его так.
‘Не хватает учебников. Общественная и тем более частная инициатива иссякают за недостатком средств. Много учащихся оторвано от занятий.
Многие учебные заведения реквизированы для размещения войск и лазаретов. Вечерние занятия невозможны за отсутствием освещения. При создавшихся условиях ближайшая задача министерства — поддержать существующие учебные заведения и использовать их с наибольшей производительностью’ .
Мною предлагались коренные изменения в народном образовании, в смысле приближения его к родине и к жизни, установления связи с англосаксонской культурой (обязательность английского языка), сокращения срока обучения путем более интенсивного преподавания, но посреди года проводить реформу не было возможности, а кроме того, предварительно требовалось изменить систему управления школой, так как министр Сапожников узаконил во времена Сибирского Правительства анархию школы, упразднив все местные органы министерства и предоставив школу на произвол педагогических советов и местных самоуправлений.
Уже в декабре министр В. В. Сапожников говорил мне, что он разочаровался в этой системе, и мы стали восстанавливать органы надзора за учебными заведениями и централизовать управление школой в руках министерства.

Общественная поддержка

Так проходила работа Правительства зимой 1918/19 г., в то время, когда союзники из Парижа звали нас на соглашение с большевиками. Не так велика была сила на фронте, не вполне благополучно в тылу, тысячи затруднений в деловой работе, но было бодрое и единодушное настроение, сознание правоты, горячее желание и твердая вера, что победа придет.
Власть не была одинока. Против нее выступали крайние течения с открытой враждебностью слева, с глухой — справа, но всё умеренное шло за ней против большевиков. В этом все сходились.
Что сказал омский блок по поводу Принцевых островов? Его резолюция гласит:
‘Большевики не являются политическою партией в России, а как продукт государственной болезни страны представляют в национальном и международном смысле преступную группу, стремящуюся овладеть аппаратом государственной власти исключительно для планомерного и всестороннего разрушения государственного и хозяйственного бытия русского народа.
Одинаково ненавистные и губительные для всех классов русского народа и прежде всего для пролетариата и крестьянства, именем которых они спекулируют и которые они ввергают в нищету, голод и смерть в условиях ими создаваемой анархии народного хозяйства, большевики в советской России, исчерпав до конца все средства демагогического обмана, ныне держатся исключительно средствами внешнего принуждения и не знающего пределов террора’.
Эта справедливая оценка большевизма, искренность осуждения, которая звучит в каждом слове, — вот что было общим, сближающим власть с честной, несвоекорыстной общественностью.
Но дерется на фронте не ‘общественность’, под которой разумеют обычно интеллигенцию, а народ. Власти нужно спокойствие и благожелательность первой и поддержка второго. Поэтому все благословляли адмирала на поездку в действующую армию.

Триумф адмирала

Верховный Правитель отбыл на фронт 8 февраля.
Генерал Нокс направил вслед ему следующую телеграмму: ‘Выражаю Вам, адмирал, полную надежду в счастливой успешной поездке на фронт. Глубоко уверен, что Ваше пребывание там ободрит и вольет новую энергию в сердца лучших людей Сибири, которые дерутся не только за Россию, ной за весь цивилизованный мир против ужасного большевистского кошмара. Желаю еще раз передать Вам и Вашему Правительству всё мое и каждого знающего Россию англичанина сочувствие в славной борьбе спасения горячо любимой родины и мою твердую веру, что Вашими усилиями в честном и прямолинейном управлении, пренебрегая атаманством справа и большевизмом слева , Вы доведете эту трудную задачу до успешного конца и спасете Россию от анархии. Генерал Нокс’.
Эта телеграмма очень обидела атаманов, и Семенов не преминул протестовать. А между тем телеграмма отличалась редкой теплотой и искренностью чувств в отношении к непризнанному Верховному Правителю, что было особенно дорого в то время, когда еще не ликвидировался вопрос о Принцевых островах.
Тем временем адмирал стремился на передовые позиции, туда, где серый солдат творил великое национальное дело. Он стремился увидеть этого солдата, влить в него бодрость, обласкать. Сухо и холодно относилось сибирское общество к героям фронта, и там, где лилась кровь, повеяло духом сомнения: для кого боремся?
И вот прибыл адмирал.
Вот он в Троицке, у оренбургских казаков. Четкими и твердыми словами он характеризует задачи борьбы и уезжает, бурно приветствуемый кругом, обещая удовлетворить все справедливые пожелания войск.
Через несколько дней он в бронированном поезде отъезжает от Златоуста до самых передовых позиций. В одной версте от сторожевых охранений он обходит по снежным тропинкам боевые части, заходит в перевязочную летучку, раздает в землянке награды.
Солдаты видят Верховного Правителя рядом с ними, на расстоянии выстрела, и они остаются очарованными, согретыми и преданными. Воодушевленные приездом своего вождя, они идут в атаку, берут несколько деревень, отбивают орудия, пулеметы.
Адмирал едет дальше, на северный фронт.
В Перми он идет на пушечный завод. Беседует с рабочими, обнаруживает не поверхностное, а основательное знакомство с жизнью завода, с его техникой. Рабочие видят в Верховном Правителе не барина, а человека труда, и они проникаются глубокою верой, что Верховный Правитель желает им добра, ведет их к честной жизни. Пермские рабочие не изменили Правительству до конца.
Опять адмирал едет на передовые позиции. Едет так далеко, что о нем начинают беспокоиться, просят остановиться, наконец, говорят, что путь испорчен и поезд не может идти. Тогда он требует лошадей и проезжает все-таки дальше, осматривая позиции.
Несколько раз деревня, где находился Верховный Правитель, обстреливалась красными. Мужество Главнокомандующего окрыляло солдат.
Повсюду, где проезжал Верховный Правитель, ему подносили хлеб-соль и адреса, засыпанные подписями. Подносили рабочие, крестьяне, купцы, духовенство. Все выражали восторг по поводу избавления от страшного ига и в самых искренних и теплых выражениях благодарили за спасение.
Делегация крестьян прифронтовой полосы за чашкой чая в вагоне-столовой адмирала рассказывала об отвратительных насилиях, которые чинили над ними коммунисты.
Произносил большие речи и сам Верховный Правитель. Встречаясь лицом к лицу с деятелями общественности, земскими и городскими представителями, он разъяснял им программу и цели Правительства. Три мысли ярко выражены в этих речах: непримиримая борьба с большевиками, единение с обществом, земля — крестьянам.
‘Не первый раз за мою поездку, — сказал Верховный Правитель на торжественном заседании Екатеринбургской думы, — мне приходится встречаться с представителями земств, городов и общественности, и я с глубоким удовлетворением должен установить отсутствие разногласия взглядов моих и Правительства, которое я возглавляю, с пожеланиями, что я слышал до сих пор от местных людей. Я должен отметить глубокое значение этого факта, ибо безвозвратно прошло то время, когда власть могла себя противопоставить общественности как силе ей чуждой и даже враждебной. Новая свободная Россия должна строиться на фундаменте единения власти и общественности.
Население ждет от власти ответа по вопросам о задачах власти, и ему открыто об этом следует сказать. Борьба, не допускающая никаких колебаний, никаких соглашений — вот первая задача и цель Правительства, которое я возглавляю. Вторая задача — установление законности и порядка в стране. Большевизм слева, как отрицание морали и долга перед родиной и общественной дисциплины, большевизм справа, базирующийся на монархических принципах, но, в сущности, имеющий с монархизмом столько же общего, сколько большевизм слева имеет общего с демократизмом, и подрывающий государственные основы страны, еще много времени после этого потребуют упорной борьбы с собой. Я не мыслю себе будущего ее строя иначе, как демократическим. И не может он быть иным, и теперь, быть может, только суровые военные задачи заставляют иногда поступаться, и условия борьбы вынуждают к временным мероприятиям власти, отступающим от тех начал демократизма, которые последовательно проводит в своей деятельности Правительство.
В области аграрного законодательства Правительство стоит на точке зрения укрепления и развития мелкой земельной собственности за счет крупного землевладения.
Вот те ближайшие задачи, которые поставило себе Правительство, мною возглавляемое. Оно считает, что народ русский является единственным хозяином своей судьбы, и когда он через своих свободно избранных представителей в Национальном Учредительном Собрании выразит свою свободную волю об основных началах политического, национального и социального бытия, то я и Правительство, мною возглавляемое, почтем своим долгом передать ему всю полноту власти, нам ныне принадлежащей’.

Печальный инцидент

Удачная поездка адмирала омрачилась прискорбным случаем в Екатеринбурге.
Поезд стоял на станции. Часовым приказано было никого близко не подпускать. Несмотря на оклики часового, чешский офицер с явным пренебрежением к его требованиям шел к поезду. Часовой выстрелил и убил чеха.
Было что-то зловещее в этом печальном инциденте, омрачившем всю поездку, которая проходила с таким подъемом и удачей.
Спустя короткое время чехи, по соглашению с союзниками, ушли в тыл на охрану Томской железной дороги.
Стараясь ничем не омрачать добрых отношений с чехами, Правительство и на этот раз обратилось к ним с особой грамотой от 6 марта, где, исполняя долг чести и братской дружбы, выразило чехословацкому войску благодарность за оказанные услуги и уверенность, что ‘взаимное уважение, лояльное союзническое отношение и узы национального родства помогут достойным образом завершить столь славно начатое дело’.

Крупные победы

Вскоре после возвращения адмирала в Омск по всему фронту началось решительное наступление.
8 марта военная сводка сообщает о взятии Оханска и глубоком обходе Осы.
Через несколько дней наголову разбитые красные в панике оставляют почти всю Каму и бегут к Вятке.
Проходит несколько дней, и получается новая телеграмма 14 марта: ‘После стремительного удара наших войск красные в панике оставили Уфу’. Успехи развивались дальше.
На севере лыжники сибирской армии вошли в соприкосновение с войсками Архангельского Правительства.

Решение союзников

Видя единодушное настроение всех противобольшевистских сил не входить в какие бы то ни было соглашения с комиссарами, союзники не настаивали на Принцевых островах и продолжали оказывать содействие в борьбе с большевизмом.
Кошмарные подробности убийства царской семьи на Урале, удостоверенные судебным расследованием, ужасы пермского застенка, похороны живых людей в прорубях и мерзлой земле — всё это воздействовало на общественное мнение Европы и Америки.
Ллойд Джордж в парламенте назвал большевиков убийцами и террористами. Сенатор Кинг внес в Сенат предложение о признании республиканского правительства в Омске Соединенными Штатами Америки. Япония, рассчитывая установить дружеские отношения, прислала в Омск адмирала Танака, который был знаком с адмиралом Колчаком по Одессе.
Но признания все-таки не было, и помощь союзников оставалась случайной и бессистемной.
Внешнюю политику делала армия. От нее зависели и размеры, и последовательность помощи союзников.

Междусоюзный комитет

Начатые в январе переговоры о союзной помощи транспорту завершились только через два с половиной месяца.
14 марта во Владивостоке была подписана представителем России инженером Уструговым и представителями союзных держав декларация, которая для большей явности того, что союзники принимают на себя заботу о транспорте не произвольно, а по соглашению, была опубликована одновременно от Российского Правительства на русском языке и от представителей союзных держав на английском.
‘Союзные державы, — говорится в декларации, — воодушевленные искренним желанием помочь русскому народу и в соответствии с соглашением, достигнутым между ними и представителями России, решили воссоздать и восстановить успешную деятельность транспорта на Китайской Восточной и сибирских железных дорогах путем осуществления следующего плана наблюдения за указанными железными дорогами в районах, в которых союзные военные силы ныне действуют: 1) Общее наблюдение за железными дорогами в указанных районах будет осуществлено особым междусоюзным комитетом, состоящим из представителей каждой союзной, в том числе и России, державы, имеющей военные силы в Сибири. Председателем этого комитета является инженер JI. А. Устругов. Нижеследующие учреждения созданы и поставлены под контроль междусоюзного комитета: а) Технический Совет, состоящий из специалистов по железнодорожному делу наций, имеющих военные силы в Сибири, для руководства техническим и хозяйственным управлением всех железных дорог в означенных районах, б) Союзный Совет по воинским перевозкам, для согласования воинских перевозок по указаниям подлежащих военных властей. 2) Охрана железных дорог вверена союзным военным силам. 3) Во главе каждой из железных дорог останется русский начальник или управляющий, с полномочиями, предоставленными ему русскими законами. 4) Техническая эксплуатация железных дорог вверена председателю Технического Совета. Председателем этого Совета является г. Джон Стивене. В делах, касающихся таковой эксплуатации, председатель может преподавать указания русским должностным лицам, упомянутым в предыдущем пункте. Он может назначать помощников и инспекторов на службу Технического Совета, выбирая их из граждан держав, имеющих вооруженные силы в Сибири, причислять их к центральному управлению Совета и определять их обязанности. В случае надобности он может командировать группы железнодорожных специалистов на наиболее важные станции. При командировании железнодорожных специалистов на какую-либо станцию будут приняты во внимание удобства соответствующих держав, под охраной которых будут находиться данные станции. 5) Действие настоящего соглашения прекратится с отозванием иностранных военных сил из Сибири, и все иностранные специалисты по железнодорожному делу будут тогда же немедленно отозваны.
Мы желаем подчеркнуть принцип, что проводимый выше план должен быть выполнен без нарушения каких бы то ни было суверенных прав русского народа и в сотрудничестве с русским железнодорожным персоналом. Союзники искренно желают сделать все, что в их силах, дабы старания вышеуказанных комитета и советов были бы плодотворны и благодетельны для России. После обследования железных дорог и выяснения нужд таковых будут сделаны представления о той помощи денежными средствами, подвижным составом, материалами и т. п., которую будет необходимо оказать русским железным дорогам для улучшения их состояния и провозоспособности.
Мы убеждены, что русский народ, сознавая насущную необходимость немедленного восстановления движения, примет с полным доверием дружественную помощь, предлагаемую союзниками, и будет сотрудничать с вновь созданными организациями в их стремлении улучшить настоящее положение вещей на Китайской Восточной и сибирских железных дорогах. Подписано: представители в междусоюзном комитете: от Китая — Муцин-Джен, от Франции — Гастон Буржуа, от Великобритании — сэр Чарльз Эллиот, от Италии — Гаско, от Японии — Цунео Мацудайра, от России — Леонид Устругов, от Соединенных Штатов Северной Америки — Чарльз Смит. 14 марта 1919 года’.
Нетрудно видеть, что декларация эта представляла собой только улучшенную редакцию того проекта, который в январе оглашался в торжественном заседании с союзниками в ‘белом доме’ Омского Правительства.
‘Наконец-то!’ — вздохнули все.
Но, как мы увидим далыйе, на этом бумажном успехе и закончилось всё дело союзной помощи транспорту.

Делегация омского блока

22 марта Верховным Правителем было принято Бюро блока общественных организаций в составе А. А. Балакшина, Н. А. Филашева, В. В. Куликова и А. К. Клафтона.
От имени блока А. А. Балакшин принес Верховному Правителю поздравление с блестящими победами молодой доблестной армии нашей на пермском и уфимском фронтах, а в дальнейшей своей речи коснулся политических результатов последней поездки Верховного Правителя на фронт, указав, что личное обращение Верховного Правителя к населению прифронтовой полосы вызвало взрыв горячих симпатий в самых широких общественных кругах.
В настоящее время, сказал далее Балакшин, стало ясным, что все успехи армии и возрождения государства обусловливаются состоянием транспорта, снабжения, продовольствия и внутреннего порядка в государстве, между тем эти отрасли государственного хозяйства, как и другие, заставляют желать очень многого. Задачи же эти, при продвижении вперед, вырастают неизмеримо и становятся чрезвычайно ответственными. В заключительной части своего обращения А. А. Балакшин, заметив опять, что непосредственное общение Верховной власти на фронте с населением и общественными организациями привело к столь глубоким политическим результатам, поставил вопрос, не открывается ли тем самым необходимость в постоянном общении, а также во временной государственной форме сотрудничества власти и общества в настоящее время в целях всемерного утверждения Верховной власти, улучшения правительственной работы и привлечения общественной мысли и энергии к государственному строительству и возрождению.
Верховный Правитель ответил, что он сочувственно относится к этой мысли и подумает о формах возможного сотрудничества.

Подчинение Семенова

На фоне побед на западном фронте прошла незамеченной окончательная ликвидация семеновского вопроса. Следственная комиссия, посланная в Читу, не достигла больших результатов, что неудивительно при условии, что подследственный атаман оставался в Забайкалье всемогущей властью. Но комиссия донесла, что Семенов не прерывал сообщения Омска с Востоком, что это произошло не по его вине и что в деятельности его ничего противогосударственного не обнаружено. Вслед за тем последовало назначение Семенова командиром корпуса. Так представлялось дело для посторонних, но нам, членам Совета министров, были известны некоторые подробности.
Находившийся во Владивостоке Иванов-Ринов, занимавший тогда должность помощника генерала Хорвата по военной части, прислал Верховному Правителю следующую секретную телеграмму.
‘Атаман Семенов всецело подчинился генералу Хорвату. Мне, как ближайшей по команде власти, он высказал, что предан возглавляемому Вашим Высокопревосходительством Правительству. Не решается изложить это публично, надеясь на реабилитацию следственной комиссии, после чего сочтет себя вправе и обязанным изложить свою преданность Вам.
Ближайший результат: по моему приказанию направляются в Приморскую область третий забайкальский казачий полк, конно-горный взвод, 32-й сибирский стрелковый полк, полевой взвод.
Атаман Калмыков со вторым уссурийским полком (четыре сотни), конным дивизионом (две сотни с двумя батареями, восемью орудиями) и первым забайкальским полком (четыре сотни) отправляются на фронт.
Из войск атамана Семенова, лояльность которого беру впредь на свою ответственность, необходимо и единственно возможно сформировать отдельный сводный дальневосточный корпус. Пришел к определенному убеждению назначить полковника Семенова командиром отдельного сводного дальневосточного корпуса, подчинив Верховному Уполномоченному. При Семенове образовать войсковой штаб, при Верховном Уполномоченном — казачий отдел, предоставив ему административно-хозяйственные права и обязанности наказного атамана, объединяющие крайне разбросанные войска.
Впредь до утверждения Вашим Высокопревосходительством этого проекта я установил с атаманом Семеновым взаимоотношения на началах подчиненности мне, а также фактической наличности в его распоряжении, как ближайшего их начальника, указанных войск. В таком решении заключается единственная возможность получить реальные силы японцев для борьбы с восстаниями, влить в государственное русло громадную энергию Семенова и использовать его для ликвидации большевизма
на Востоке. Японское командование полагает все вышеприведенные условия неизбежными для благополучия и окончательной ликвидации семеновского вопроса. Питаю сильную надежду на утверждение этих условий Вашим Высокопревосходительством. Это явится основанием для успешности переговоров Центрального Правительства Японии о получении на фронты японских войск, и, наоборот, непринятие этих условий создаст совершенно безвыходное положение. С указанными основаниями ликвидации семеновского вопроса познакомил французское командование и встретил полное сочувствие. Надеюсь на сочувствие и английского командования, но познакомить его с подробностями еще не успел.
В качестве деталей предполагаю:
Назначение на командные должности и увольнение из них в частях сводного дальневосточного корпуса производится с ведома и согласия атамана Семенова на основании соответствующих военных законов.
Денежное, материальное и продовольственное снабжение частей корпуса за счет русской казны производится через атамана Семенова, как командира корпуса, на основании существующих военных законов.
Всё производство за боевые отличия, отличия по службе и выслугу лет властью атамана Семенова, условно, впредь до утверждения Правительством, должно быть предоставлено законным порядком через меня в Главный Штаб на утверждение.
Вследствие того, что атаманом Семеновым предавались суду и подвергались дисциплинарным взысканиям чины его войск за различные преступления, всякое новое предание суду чинов сводного корпуса за бывшие раньше преступления производится с ведома и согласия атамана Семенова, дабы избежать двойных привлечений.
По принятии Российским Правительством вышеуказанных пунктов соглашения атаман Семенов, как командир отдельного сводного дальневосточного корпуса, подчиняется Верховному Уполномоченному на Дальнем Востоке и его помощнику по военной части на основании существующих законов. После принятия соглашения японское командование все спешные сношения по военным вопросам, касающимся Дальнего Востока в пределах Приамурского военного округа, ведет непосредственно через командующего войсками округа и всю материальную и денежную помощь российским войскам, формируемым на Дальнем Востоке, направляет исключительно через него. При этом само собой разумеется, что атаман Семенов безусловно, как верноподданный, состоящий на военной службе, подчиняется Верховному Правителю адмиралу Колчаку и возглавляемому им Правительству.
Японское командование искренне заинтересовано в скорейшем воссоздании Великой России, вполне сочувствует намерению русского командования получить наибольшее количество русских войск с Дальнего Востока на уральский фронт, но в то же время ввиду вспыхнувшего на Дальнем Востоке восстания большевиков озабочено скорейшим его подавлением, почему находит необходимым выразить пожелание русскому командованию согласовать высылку войск с Дальнего Востока на внешний фронт с местными потребностями и с мнением японского командования, основанным на условиях боевой обстановки, в которую поставлены японские войска.
Атаман Семенов приступил к фактической ликвидации последствий реквизиции и выполнению требований главных управлений по поводу высылки предметов снабжения и прочее. Генмайор Иванов-Ринов’.
В дополнение к этой телеграмме замечу, что пребывавший в Омске японский представитель адмирал Танака вел беседы в Министерстве иностранных дел исключительно об атамане Семенове, интересуясь теми материалами, которые были собраны в министерстве о деятельности семеновского отряда, убеждая ликвидировать дело, он спрашивал также, может ли Семенов рассчитывать на повышение в чине и т. д.
Я не принимал еще участия в делах, когда была получена телеграмма Иванова-Ринова. Она обсуждалась в Совете Верховного Правителя, и почти все предложения Иванова были приняты. Вероятно, немалую роль сыграла в этом деле дипломатическая подготовка со стороны Танака. В это же время уже не раз обсуждался вопрос о привлечении японских войск на фронт, и указание Иванова-Ринова на необходимую предпосылку успешности переговоров не могло не сыграть роли. Как бы то ни было, непокорные склонили голову — адмирал побеждал.

Глава XV.
За кулисами

Уфимская операция оказалась неудачной. Противник вышел из петли и сохранил главные силы, но красная армия продолжала отступать. Занят был Белебей, приближались к Бузулуку, на Каме дошли до Чистополя, который захватили внезапным ударом. Эвакуированные из Самары учреждения стали готовиться к возвращению.
Настроение было бодрое, полное надежд.
Но вместе с тем чувствовалось величайшее напряжение. Начиная с конца марта призывы следовали за призывами. В армию требовали не только солдат, но и офицеров. Призывы начали поглощать всю скудную интеллигенцию.
С Россией боролась Сибирь.
Чувствовалась вопиющая нужда в людях, бросалась в глаза разительная беднота в интеллигенции. Ее не хватало всюду: в администрации, в прессе, войсках…

Милитаризация

Еще при Директории главное командование приняло в свое ведение всю территорию западнее реки Иртыш. Стоило переправиться из Омска на левый берег, чтобы попасть под действие Положения о полевом управлении войск. Командующие армиями имели здесь своих агентов, которым было подчинено все. Нормальный суд уступал здесь место военно-полевому, гражданские власти были подчинены военным. Свобода экономической жизни стала условной: в полосе военного управления были возможны и безграничные реквизиции, и всевозможные повинности.
На Востоке, за Байкалом, было тоже военное положение, царствовали атаманы.
Влияние Семенова, через которого проходила вся военная помощь Японии, было фактически сильнее, чем влияние генерала Хорвата, хотя он и был Верховным Уполномоченным.
Что же оставалось под управлением Совета министров? Только территория между Иртышом и Байкалом — центральная, коренная Сибирь.
Но и здесь надо оговориться. В районах Томской, Енисейской и Иркутской губерний остались очаги большевизма. Здесь работали и скрывшиеся в тайге коммунисты, и пользовавшиеся личной безопасностью мятежные эсеры. Поэтому еще в феврале решено было вводить по мере надобности в районах железных дорог военное положение.
Без ведома Совета министров, неожиданно для него, военное положение было введено сразу по всей линии железной дороги от Омска до Иркутска.
14 марта 1919 г. был издан приказ Верховного Правителя, ‘милитаризировавший’ в смысле военного управления всю Сибирь.
‘Для восстановления правильного движения, — говорит этот приказ, — а также для обеспечения государственного порядка и общественного спокойствия на территории железных дорог, не входящих в прифронтовую полосу, повелеваю:
Ввести, впредь до отмены, военное положение на линии железных дорог: Омской — от станциии Куломзино включительно до ст. Новонико-лаевск, Томской — от станции Новониколаевск до ст. Иннокентьевской, Забайкальской — от ст. Иннокентьевской до ст. Байкал включительно, Кулундинской — от ст. Татарской до ст. Славгород включительно, Алтайской — от ст. Новониколаевск до ст. Шипуново включительно, Кольчугинской — от ст. Юрга до ст. Кольчугино включительно, Ачинск-Минусинской — от ст. Ачинск до ст. Минусинск включительно, и в городах, прилегающих к названным дорогам: Омске, Татарске, Славгороде, Каинске, Новониколаевске, Барнауле, Мариинске, Ачинске, Минусинске, Красноярске, Канске, Нижнеудинске и Иркутске, на ветках: Томской, Бийской, Кемеровской, с городами Томском и Бийском.
На основании правил, утвержденных мною 1 марта 1919 г., военное положение осуществляется на перечисленных линиях железных дорог главным начальником военных сообщений или его заместителем по должности и в вышепоименованных городах вне полосы отчуждения командующими округов через начальников гарнизонов. Верховный Правитель адмирал Колчак’.
На основании этого указа даже Омск, временная столица, резиденция Правительства и всех миссий, оказался в руках командующего войсками округа.
Теперь уже все гражданские и экономические свободы стали условными. Военный, так называемый ‘прифронтовой’ суд обнажил свой жестокий, беспощадный меч в самом центре страны, где население привыкло к свободе и где оно не понимало сущности борьбы и старалось выяснить лишь: кто лучше?

Последствия

Население городов, встретившее спокойно переворот 18 ноября, теперь, в апреле 1919 г., стало заражаться враждебным настроением. Гнет цензуры, царство военщины, аресты, расстрелы — всё это разочаровывало даже ту умеренную демократию, которая раньше поддерживала адмирала Колчака, и возбуждало население, которое ранее относилось безразлично к формам власти.
Призывы городского населения и всевозможные военные повинности усиливали недовольство. Страна хотела мирной жизни. Жертвы приносятся легко только тогда, когда есть воодушевление, а так как самодеятельность населения была в значительной степени подавлена, то и воодушевление иссякло.
В кооперации, в земствах, профессиональных союзах было много революционных противоправительственных элементов, но из этого не следовало, что все эти организации без разбора должны были преследоваться и браться под подозрение. Но военные власти не были достаточно тактичны, под их суровую руку попадали даже правительственные агенты, например, инспекторы труда. С гражданскими чинами вообще не церемонились, и инспекторы труда считались ‘товарищами’.

Пассивный премьер

Кто же был виновен в таком стремительном крушении авторитета гражданской власти и непомерном росте ‘военщины’ как системы управления? Конечно, прежде всего общие условия, постоянные восстания в тылу, ненадежность земств, находившихся, главным образом, в руках той партии, которая бросила призыв к войне с диктатурой и помощи большевикам, чрезвычайное напряжение сил, вызванное войной. Но, кроме этих общих условий, было и еще одно — пассивность премьера.
П. В. Вологодский, который до 18 ноября был лицом, окончательно решавшим политические вопросы, теперь превратился в лицо, которое должно было настаивать на решениях.
Человек с ослабевшей волей, уступчивый, мягкий, не яркой индивидуальности, встал лицом к лицу с адмиралом, человеком горячего темперамента, легко и быстро впадающим в гнев и так же быстро потухающим, человеком с военными предрассудками и твердо определившимися предрасположениями.
Адмирал относился к П. В. Вологодскому с постоянным вниманием, предупредительностью и доверием. Председатель Совета министров мог использовать это отношение для обеспечения преобладающего влияния Совета министров на дела. Но Вологодский не был способен к борьбе. Он был только ‘председательствующим’, добросовестно выслушивавшим все мнения, докладывавшим их, ставившим на голосование — и только. Главою правительства, руководителем политики он не был.
Каждый отдельный министр был поглощен своими текущими делами. Омск — не Петроград, где канцелярии работали, как заведенная машина, выпуская в двадцать четыре часа не только справки и речи, но и даже книжки, написанные по указанию министров, последним оставалось лишь задавать тон и находить руководящую политическую линию. В Омске почти все министры сами писали речи, сами составляли письма, справки, доклады и нередко даже сами корректировали бумаги. О политике должны были думать Председатель Совета министров и управляющий делами Совета министров.
Прилично обставлено было только несколько министерств: земледелия, продовольствия, путей сообщения, морское. Лучшие юристы и чиновники сосредоточились в Управлении делами Правительства. Но творчества не чувствовалось и в лучших министерствах. Наибольшая ответственность ложится на премьера.
Вологодский времени Колчака губил славу Вологодского — главы сибирской власти, а управляющий делами Тельберг не сумел выполнить своей обязанности помочь Председателю в его политической работе.

После болезни

Я еще не мог заниматься делами после своей болезни, как меня стали одолевать жалобами на Вологодского, рассказами об удручающих заседаниях Совета министров, о внутреннем разладе.
Приходили ко мне и члены омского блока: Балакшин, Куликов, Панкратов и другие. Они тоже жаловались на Совет министров, на Председателя, выражали желание видеть меня на более ответственном посту, чем раньше.
За время моей болезни министр иностранных дел Сазонов на запрос из Омска, кому из трех товарищей министра: Гинсу, Жуковскому или Сукину — он считает более правильным управлять министерством, ответил, что в управление должен вступить Жуковский, а если это невозможно, то Сукин.
По желанию Совета министров в управление министерством вступил Сукин. Когда я выздоравливал, он уже вполне акклиматизировался в Совете. Роль неответственного участника правительственной работы была мне наиболее по душе, и я предвкушал удовольствие спокойной и интересной работы. Но судьба не сулила мне тихой пристани. В то время как я мечтал о неответственной кабинетной работе, меня прочили в товарищи председателя Совета министров. Блок обсуждал различные кандидатуры, и большинство остановилось на мне.

Группа Михайлова

В Омске было известно, что в составе Совета министров образовались две партии. Михайлов считался вдохновителем более сильной группы, в которую входили, кроме него, Сукин, Смирнов, Тельберг, Гаттенбергер, Петров, Зефиров и я.
Ходившие в Омске сплетни значительно преувеличивали и значение группы, и характер ее. Собрания нескольких более близких по прежней работе министров начались еще в декабре. Они происходили преимущественно в кабинете министра финансов и имели целью предварительное обсуждение некоторых текущих вопросов и взаимную информацию. Никаких связывающих кого-либо решений не принималось, и нередко в заседаниях Совета министров, когда обнаруживались непредусмотренные раньше детали или новые точки зрения, голосование происходило иначе, чем предполагалось.
Я помню несколько бесед, где вообще не принималось каких-либо решений, а Обсуждались вопросы общей политики. Так, например, однажды у министра земледелия Петрова мы подробно обсуждали вопрос о способах укрепления гражданской власти на местах. На этом заседании присутствовал, между прочим, один сибирский кооператор: так мало было в работе ‘группы’ заговорщической конспирации.
Часто мы знакомили друг друга со своими программными предположениями.
Как-то в середине марта меня вызвали на заседание группы, сославшись на особую его важность. Происходило оно у Сукина. Речь шла о Зефирове.

Кабинетный кризис

В омской демократической газете ‘Заря’ появились статьи, обвинявшие Министерство продовольствия в явно невыгодной покупке чая у подозрительной фирмы ‘Слон’. Намекалось на заинтересованность в этом деле министра Зефирова, который утвердил сделку.
В группе обсуждался вопрос, может ли Зефиров оставаться после таких разоблачений членом Правительства. Без всяких колебаний я высказался отрицательно, выражая готовность, если это понадобится, уговорить Зефирова немедленно подать в отставку.
Потом речь зашла об атмосфере взаимного недоверия и даже враждебности. Старынкевич воюет с Михайловым, стараясь его всячески ущемить, военный министр Степанов пикируется с министром внутренних дел Гаттенбергером, а председатель Совета министров чувствует себя беспомощным и не знает, как ему быть. Обменявшись мнениями по этому вопросу, мы пришли к мысли, что самым целесообразным было бы подать всем коллективно в отставку, предоставив Вологодскому или другому лицу, по назначению адмирала, составить новый кабинет.
После этого я уже не в силах был оставаться на заседании. Я был переутомлен. Это был первый мой вечерний выход после болезни, и, когда я ехал обратно, мне казалось, что я испытал страшную качку — до такой степени я был разбит.
Но отдыхать уже не пришлось.
В тот вечер, когда я уехал от Сукина, ‘группа’ продолжала обсуждать положение и решила рекомендовать меня Вологодскому в качестве товарища Председателя Совета министров. Сукин и Тельберг, как мне передавали, отнеслись к этому очень сдержанно.
Как бы то ни было, я стал фигурой в фокусе. Общественные деятели и члены Правительства не оставляли меня своими посещениями, и мне, еще не оправившемуся после болезни, приходилось уже давать советы, примерять и помогать.

‘Слон’ из мухи

Зефиров приехал ко мне советоваться. Он привез все документы, обстоятельно рассказал, как всё произошло.
Я высказал ему свое мнение. ‘Нет никаких оснований обвинять его в лихоимстве. Я убежден, что он в этом отношении чист. Но сделка для казны невыгодна и заключена неосмотрительно. Кто-то из чинов министерства был, по-видимому, заинтересован в сделке. Министр виноват тем, что он поступил опрометчиво, слишком доверившись докладу. Ему надо поэтому уйти в отставку, предоставив судебной власти выяснить непричастность его самого к какому-либо злоупотреблению’.
Зефиров согласился со мной и подал в отставку. Но он сказал мне, что считает себя жертвой интриги.
Впоследствии выяснилось, что никаких улик против Зефирова нет. Его обвиняли в том, что он содействовал обогащению частного лица без корыстной цели. Юмористическое обвинение. Я не знаю ни одного министра, который не содействовал бы обогащению или обеднению кого-либо без личного интереса. Решение города о проведении трамвая по определенной улице — и то может обогатить. Что же говорить о министерских распоряжениях!
Но если Зефиров остался вне подозрений, то этого нельзя сказать о многих его сотрудниках. Дело о Зефирове в политических интересах должно было бы быть поэтому закончено возможно скорее.
Преемник Зефирова Неклютин подтвердил впоследствии в своих показаниях, что все резолюции Зефирова носили характер полной незаинтересованности и что доклад, представленный Зефирову по делу о покупке чая, мог ввести его в заблуждение.
Я останавливаюсь довольно подробно на этом мелком сравнительно инциденте, потому что, за неимением других, этот факт был широко использован для обвинения Правительства в материальной нечистоплотности.
Однако если в данном факте ‘слон’ был сделан из мухи, то остальные обвинения в корыстолюбии даже авторами их произносились со смущением. С точки зрения личных интересов высшие чины Правительства были безупречны.

Характерные конфликты

То, что я увидел после своей болезни в политической обстановке, было очень непривлекательно. Не говоря уже о личных отношениях министров, деловые их отношения свидетельствовали об отсутствии твердой хозяйской руки.
Военный министр по доносу контрразведки посылает своих чинов арестовать должностное лицо Министерства внутренних дел, а министр внутренних дел приказывает оказать сопротивление силой. Происходит скандал. По городу носятся слухи о столкновении частей войск.
Другой случай. Комендант города, ведающий распределением помещений, приказывает очистить здание, занятое чинами Министерства финансов. Министр финансов приказывает чинам охраны золотого запаса силой противодействовать самоуверенному капитану, явившемуся очищать здание.
Это происходило на глазах Правительства. А сколько было случаев мелких нарушений приказов городских властей. Я помню, как министр финансов Михайлов ездил с прошением об отставке к Верховному Правителю из-за спирта. Он ограничил нормы отпуска спирта для автомобилей, а ставка не подчинялась этим нормам.
Адмирал выходил из себя, ломая телефонные аппараты, и поносил на чем свет стоит своих военных сотрудников.
Вот какова была атмосфера в дни моего возвращения к власти.

Разговор с представителями блока

— Мы желаем видеть вас товарищем председателя Совета министров, — сказал мне представитель блока.
— Это единодушное желание?
— Да, никто не возражал, но были воздержавшиеся — казаки, которые сказали, что не знают вас.
— А Вологодского вы спрашивали? Он согласен?
— Да, мы говорили с ним. Ваше удачное сотрудничество при Сибирском Правительстве заставляет думать, что вы самый подходящий человек на место помощника Вологодского.
Я указал тогда все свои недостатки, но сказал, что если Вологодский мне предложит, то я попытаюсь помочь ему.

Предложение Вологодского

Как всегда, председатель Совета министров подробно и откровенно рассказывает о всех трудностях своего положения.
— Петр Васильевич! Нужна программа и нужен помощник, который бы следил за ее осуществлением. Тогда всё устроится.
— Да, я с этим согласен. Я хотел бы видеть вас своим помощником.
— Я ничего против этого не имею, при условии, если мы сговоримся на программе.
Программа была набросана. Мы сговорились.
1 апреля состоялось мое назначение членом Совета министров, т. е. министром без портфеля.
— Почему же министром без портфеля, а не товарищем председателя?
— Видите ли, нужно составить положение о товарище председателя, и мы проведем его в первом же заседании.

Военно-промышленный комитет

В начале апреля я присутствовал первый раз, после более чем двухмесячного перерыва, на заседании Совета министров.
Был боевой день.
Первым стоял доклад министра торговли Щукина, которого называли ‘барышней’ за его застенчивость. Он сообщил о результате обследования деятельности омского Военно-промышленного комитета. Он получил значение центрального, а между тем, как указывал Щукин, был с самого начала составлен незаконно, захватным порядком, и уже почти десять месяцев бесконтрольно распоряжался крупным казенным имуществом. Щукин указывал на ряд неправильностей в использовании заказов и ведении дел, особенно в смысле скрещивания деятельности членов бюро как администраторов и одновременно как предпринимателей, как заказчиков и одновременно как исполнителей.
Последнее было наиболее неприятным, но и наименее обоснованным обвинением.
При голосовании голоса разделились. Восемь было подано за продолжение расследования, семь за немедленную ревизию.
Так как в бюро Военно-промышленного комитета входили видные члены омского блока, то все были в большом волнении: как разрешится скандальное дело? Газеты подняли шум. Одни поносили Щукина, называя его клеветником, другие обрушивались на военно-промышленных дельцов. Голосование Совета министров было известно в городе со всеми подробностями.
Щукин приписывал свою неудачу политической дружбе большинства Совета с деятелями блока. Может быть, это и играло некоторую роль — кто станет рубить под собою сук? Однако, когда через несколько месяцев Совету министров был представлен более обстоятельный доклад преемником Щукина, обнаружившим более доказательно много странностей в распоряжении деньгами и имуществом вопрома, то Совет министров единодушно постановил назначить сенаторскую ревизию.

Товарищ председателя

В том же заседании Совета был поставлен вопрос об учреждении должности товарища председателя.
Вопрос шел формально не о кандидате на этот пост, а о власти председателя. Со времени Директории мы руководствовались Положением о Совете министров еще царских времен. Власть председателя в этом Положении была определена в очень неясных формах. Столыпин, пользуясь этим Положением, был силен, Коковцев — слаб. Всё зависело от личности. Вологодский не был Столыпиным, он не мог присвоить себе большего, чем по закону ему было отведено, и мне казалось поэтому необходимым определенно очертить круг контролирующей и руководящей власти премьера с тем, чтобы он мог полностью и по частям передавать ее своему товарищу.
Было ясно, что с принятием предложенного проекта министры приобретают ‘начальство’. Это пришлось не по вкусу.
— Нельзя ли отложить этот проект до следующего заседания? — раздался один голос.
— Да, да, отложим!
Проект больше не появлялся на повестке, и когда я через несколько дней спросил Вологодского о причинах этого, он сказал: ‘Многие возражают против вас’.
Разумеется, и после того как вопрос из принципиального стал личным, мне не оставалось ничего другого, как отойти в сторону. Горькая чаша власти меня миновала.

Блок

А что же блок?
Его истинная природа в это время вполне выяснилась. Это была организация для обмена мнений, а не союз для достижения политических задач.
Члены блока ходили по министрам и спрашивали, как поступить. Они прислушивались к разным сплетням и сами их разносили. Они выставляли кандидатов, но сейчас же от них отказывались, если встречали препятствия.
Был такой случай. Приехал в Омск из Лондона И. К. Окулич. Он занимал пост товарища министра торговли в правительстве кн. Львова, был вице-директором в Министерстве земледелия предреволюционного периода. Образованный и бывалый человек, он мог принести большую пользу в Омске. Но он не понравился кое-кому из министров.
Вологодский предложил Окуличу должность министра торговли. Блок поддерживал Окулича. Тот отказался и предложил свои услуги за границей. Вологодский, усмотрев недоброжелательное отношение некоторых членов Совета к Окуличу, отказал ему в командировке и мотивировал это:
— Мы вас плохо знаем.
— Помилуйте, ведь вы приглашали меня министром.
Спустя некоторое время Окулич уехал. Едва ли он унес с собой хорошие впечатления. Совет министров его оттолкнул, а блок, выдвигавший его кандидатуру, по обыкновению не поддержал его.
Тяжело было положение адмирала. Слева — враги, справа — недоброжелатели, а в центре — вялый, безвольный блок и такой же безвольный Совет министров.
Несколько энергичных людей в блоке вели за собой все ‘четырнадцать’ его групп, несколько талантливых и честолюбивых молодых людей в Совете министров незаметно опутали его сетью интриг и личных влияний.
Положение было не из легких.
После провала моей кандидатуры в товарищи Председателя Совета министров я долго чуждался Вологодского и избегал оказывать на него какое-либо влияние, стараясь не вести с ним никаких политических разговоров вне официальных встреч.
Вскоре я узнал, что группа Михайлова в мое отсутствие решила проводить в товарищи председателя Г. Г. Тельберга.
В это время я принял назначение на должность председателя Государственного Экономического Совещания вместо отказавшегося в феврале, вскоре после описанного мною инцидента, Феодосьева.

Шумиловский просит отставки

Еще один инцидент — новый симптом разложения власти. Министр труда подает в отставку по принципиальным основаниям.
В своем прошении об отставке он указывает, что его программа встречает в составе Совета равнодушие, а на местах — противодействие, что инспекторы труда не пользуются авторитетом в глазах военных и что он бессилен что-либо сделать.
Совет министров обсуждает заявление и, соглашаясь с основательностью доводов, но не видя никаких разногласий с министром, единогласно отклоняет его прошение и уговаривает остаться, обещая свое содействие.
Какая искусственность отношений! Совет министров превращается в наскоро сбитую храмину, готовую рассыпаться при первом внешнем напоре.

Отложенная поездка

В марте, когда начались внутренние нелады в составе Совета министров, было предположено, что Вологодский и несколько членов Совета совершат поездку по стране для установления связи с общественными кругами и разъяснения на местах общего положения и политики Правительства.
Поездка эта не могла состояться из-за неясности самой политики. Самые важные очередные вопросы: земельный, финансовый, продовольственный, а также о структуре власти, о способах солидаризации кабинета — оставались невыясненными.
Необходимо было решить сначала эти основные вопросы.

Глава XVI.
Российский масштаб

Армии находились за Уралом, на берегах Камы и недалеко от Волги. Деятельность правительства, ‘российского’ по названию, начинала действительно приобретать ‘российское’ значение. На первый план выдвинулись вопросы: земельный и финансовый. Пора было приняться за подготовку Учредительного Собрания, поднялся вопрос о сотрудничестве с общественностью в законодательной работе.
Пережив солидную встряску, видя безрезультатность попыток пересоставить Совет, министры углубились в работу, и апрель месяц отмечен рядом важных и ответственных мер.

Земельный вопрос

Еще в марте в Министерстве земледелия кипела работа над составлением земельных законов.
Я интересовался этой работой и в качестве гостя посетил одно из заседаний земельной комиссии.
Кроме чиновников, присутствовали представители различных общественных организаций, землевладельцы и экономисты.
Большую речь произнес помещик Казанской губернии, князь Крапоткин. Он сопоставлял цифры и ярко рисовал картину крестьянского малоземелья. Чтобы победить большевизм, говорил он, надо дать крестьянам нечто такое, что воодушевило бы их. Из таких средств лучшим явилось бы закрепление в их собственность находящихся в крестьянском обладании земель.
— И помещичьих? — спросил кто-то из членов совещания.
— О помещичьих я буду говорить особо, — ответил князь.
Он был глубоко прав по существу, когда указывал, что надо нести крестьянам практическое и немедленное разрешение земельного вопроса. Но как закрепить собственность, когда для этого требуется сложный землеустроительный процесс на десяток лет? Как удовлетворить земельную нужду, не укрепляя за крестьянами и помещичьих земель? Этого князь не мог бы объяснить.
Правительство приступило к разрешению земельного вопроса законом о посевах.
Крестьяне освобожденных губерний Европейской России желали знать, будет ли им принадлежать урожай с засеянных ими чужих земель. Не только в интересах общей политики, но и в интересах продовольственных необходимо было немедленно объявить, что урожай принадлежит тому, кто сеял.
Соответствующее постановление 3 апреля было принято. После этого Совет министров приступил к обсуждению общей декларации по земельному вопросу. И вот тут-то и сказалось отсутствие у Совета министров однообразного взгляда и решительности.
Декларация — не закон. Она не нуждается в оговорках, в детализации. Ее основная мысль должна быть высказана так ярко, чтобы каждый читающий сразу ее воспринял. Проект Министерства земледелия не отличался этим качеством. Он носил на себе следы учреждения, которое разрабатывало вопрос в подробностях и потому декларировало программу ведомства, а не основную цель правительства.
Придавая большое значение этой декларации, я горячо убеждал Совет министров заявить в ней, что восстановления помещичьих владений производиться не будет.
Но большинство высказалось против такого категорического заявления, указывая, что оно может поощрить к захватам даже там, где их раньше не было.
Тогда я предложил иную редакцию: ‘Восстановления тех владений помещиков и казны, которые в течение 1917 и 1918 гг. перешли в фактическое обладание крестьян, производиться не будет’.
Но и эта редакция не была принята.
В результате декларация оказалось вылизанной и едва ли достаточно ясной для крестьян.
Приведу наиболее важные места декларации.
‘Правительство заявляет, что все, в чьем пользовании земля сейчас находится, все, кто ее засеял и обработал, хотя бы не был ни собственником, ни арендатором, имеют право собрать урожай.
Вместе с тем, Правительство примет меры обеспечения безземельных и малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь помещичьей и казенной землей, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян. Земли же, которые обрабатывались исключительно или преимущественно силами семьи владельцев — земли хуторя н v отруби и ков, укрепленцев, — подлежат возвращению их законным владельцам.
Принимаемые меры имеют целью удовлетворить неотложные земельные нужды трудящегося населения деревни.
В окончательном же виде вековой земельный вопрос будет решен Национальным Собранием.
Стремясь обеспечить крестьян землей на началах законных и справедливых, Правительство с полной решительностью заявляет, что впредь никакие самовольные захваты ни казенных, ни общественных, ни частновладельческих земель допускаться не будут, и все нарушители чужих земельных прав будут предаваться законному суду.
Законодательные акты об упорядочении земельных отношений, о порядке временного использования захваченных земель, последующем справедливом распределении их и, наконец, об условиях вознаграждения прежних владельцев последуют в ближайшее время.
Общей целью этих законов будет передача земель нетрудового пользования трудовому населению, широкое содействие развитию мелких трудовых хозяйств без различия того, будут ли они построены на началах личного или общинного землевладения.
Содействуя переходу земель в руки трудовых крестьянских хозяйств, Правительство будет широко открывать возможность приобретения этих земель в полную собственность’.
Казалось бы, уж на что осторожная декларация.
Однако и она вызвала возражения со стороны начальника штаба Верховного Главнокомандующего, генерала Лебедева.
Несмотря на то, что он присутствовал на заседаниях, где обсуждался первоначальный проект, и именно вследствие его настояний были внесены поправки, смягчавшие главную мысль о закреплении за крестьянами фактических владений, он заявил при обсуждении окончательной редакции, что не имел возможности с нею познакомиться и просил отложить утверждение.
Сукин и Михайлов поддерживали Лебедева, который мотивировал свое настояние тем, что против большевиков сражается много офицеров-помещиков, которые внимательно следят за всем, что относится к земельному вопросу, и всякое неосторожное слово, направленное против помещичьего землевладения, может повлиять разлагающим образом на настроение офицерства.
О настроении солдатской массы и о настроении крестьянской России Лебедев не думал.
Нам было известно, что ставка находится в оживленных сношениях со скопившимися в Омске аграриями, что некоторые офицеры уже содействовали в прифронтовых губерниях восстановлению помещичьих земель, и потому заявление Лебедева было встречено с враждебным холодом.
Большинством против двух или трех голосов было решено утвердить декларацию немедленно. Она была принята, а Лебедев подал письменный протест и покинул заседание, отказавшись впредь посещать Совет министров.
Декларация была, тем не менее, подписана Верховным Правителем на следующий день.

Судьба помещичьих земель

Надежда на дальнейшее победоносное движение в глубь России была так велика, что никто не считал возможным удовлетвориться одной декларацией. Что будет с помещичьими землями, если, скажем, они не засеяны? Раздаются ли они крестьянам или возвращаются владельцам? На каком праве они будут передаваться? Об этом заинтересованные лица спрашивали членов Правительства. Запрашивали об этом из Пермской и Самарской губерний.
Министерство земледелия представило свой проект. Основная идея его заключается в том, что государство устанавливает особое управление всеми землями, вышедшими из обладания их прежних владельцев.
Эти земли описываются и принимаются в ведение государства, причем до окончательного разрешения земельного вопроса они сдаются в аренду землевладельческому населению.
Этот закон вызвал яростные нападки аграриев. Они считали крайне опасным и предрешающим судьбу частного землевладения начало государственного распоряжения землями и передачу их уже не на началах захвата, а на законных основаниях в аренду трудовому населению. Таким путем, говорили они, укрепляется сознание, что земля перешла в обладание крестьян, и окончательное решение земельного вопроса предопределяется в известном направлении.
Левые круги были тоже недовольны законом. Они, наоборот, считали, что сдача земель в аренду есть, в сущности, реставрация частной собственности и что крестьяне иначе и не поймут этого. Нечего и говорить, что социалистические партии, стоящие на платформе упразднения частной собственности, были бы довольны только таким законом, который подписал бы смертный приговор частному землевладению, в том числе и крестьянскому. Проектом министерства были недовольны, однако, не только социалисты, но и умеренные демократические элементы, которые считали задачей государственной власти расширить в стране мелкое трудовое землевладение за счет крупного.
Я был на стороне этих последних и возражал против проекта в Совете министров.
Основная идея его представлялась мне во многих отношениях опасной. Еще в первой Государственной Думе профессор Петражицкий справедливо указывал, что передача земель в распоряжение государства заставляет остановиться прежде всего на вопросе о власти. ‘Судьбы неисповедимы!’ Не приведут ли они к власти реакционной, которая использует государственное распоряжение землями для самой определенной реставрации латифундий. Политическая опасность принятия земель в распоряжение государства заключается в том, что самый процесс принятия земель в ведение государственной власти, сопровождающийся обмером, установлением границ, описью инвентаря, внушает определенное представление о восстановлении прежнего владения, прежних прав. Начало ‘аренды’ только укрепляет это представление, потому что у крестьян аренда ассоциируется только с чужой собственностью. Если крестьянин видит, что приехали чиновники, обошли границу прежнего помещичьего имения и затем объявили правила аренды земли ‘из состава этого имения’, то как иначе может он понять происходящее, как не восстановление имений и охрану их государством? Стоит прочесть ту статью правил о принятии земель в заведование государства, где говорится, что ‘пространство и местоположение земель устанавливаются в отдельности по каждому владению’, чтобы вся картина практического осуществления закона и неизбежных впечатлений крестьян предстала воочию.
Политическая опасность законопроекта представлялась мне несомненной, и я вполне разделял точку зрения одного из наиболее ожесточенных критиков закона, Е. Е. Яшнова, который сказал, что подобный закон будет лучшим орудием пропаганды со стороны большевиков. Им надо будет только отпечатать его и распространять среди крестьян.
Помимо политических дефектов законопроекта, я считал его практически неосуществимым, невыгодным с фискальной точки зрения-и, наконец, ненужным с точки зрения момента.
В самом деле, разве законопроект (а потом закон) не переоценивал сил государства, когда он устанавливал начало государственного управления всеми помещичьими землями? Откуда же было взять столько чиновников, какими силами и средствами произвести восстановление разрушенных межей, когда все почти границы стерты, крепостные архивы и документы уничтожены? Одним из мотивов закона была указана необходимость определить условия владения землей на ближайшие годы во избежание сокращения запашек. Но решало ли этот вопрос то, что предложено было министром земледелия, с его сложным порядком если не фактического, то юридического восстановления помещичьих земель, когда по каждому отдельному имению составлялся особый акт принятия его в ведение государства (ст. 5 правил) и особый процесс оспаривания этого акта. Нет! С полной уверенностью повторяю и сейчас. Это было практически неосуществимо. Ни людей, ни средств для этого не хватило бы.
Фискальная невыгода закона заключалась в том, что государство принимало на себя охрану и, стало быть, ответственность за все убытки индивидуализированного владения, поступившего в заведование государства. Сгорел дом, раскраден инвентарь, прорвана плотина — кто возмещает убытки владельца? Естественно, что он будет спрашивать прежде всего со своего заместителя — государства, которое приняло на себя обязанность временного хозяина.
Я не ограничивался критикой. Указывая, что подобный закон сейчас не нужен и что его можно отложить, так как еще нет достаточных данных о фактическом положении земельного вопроса в советской России и так как уже издано постановление о праве посевщиков на урожай, что устраняет продовольственную проблему из аграрного вопроса, я предложил свой проект закона в противовес проекту министра Петрова.
Мои предложения вкратце сводились к следующему.
Частное землевладение не восстанавливается. Иски о восстановлении владения землей не могут быть принимаемы к рассмотрению судебных мест и органов впредь до разрешения вопроса о правах на землю в законодательном порядке.
Частичное восстановление нарушенных в 1917—1919 гг. земельных прав происходит лишь в смысле охраны хуторских и отрубных владений и хозяйств промышленного значения. Разрешение споров этого рода возлагается на местные земельные органы с участием крестьян.
Земли незахваченные, если владельцы их отсутствуют, передаются в пользование трудового населения.
Устанавливается особый земельный сбор, который (вместо арендной платы) поступает в фонд возмещения убытков бывших владельцев земель.
Мои предложения имели некоторый успех. Они собрали в Совете министров шесть голосов. Но семь голосов было подано за проект министра земледелия, и он стал законом.
Важнейший вопрос прошел перевесом одного голоса.
Я невольно схватил карандаш и тут же стал писать особое мнение. Но я его не подал. Нервное настроение и некоторая озлобленность, которые создались во мне голосованием Совета, нашли себе отражение в дневнике. Я редко заносил на бумагу свои ‘министерские’ впечатления, но на этот раз чувствовал большое желание излить душу.

Из дневника

13 апреля 1919 г. ‘Сегодня в дневном заседании принят земельный закон исключительной важности. Принят семью против шести. Эта игра голосов становится невыносимой.
Как странно! Со мной шли правые. Мои предложения поддерживал аграрий Мельников, и именно поэтому к нему не присоединились левые: Шумиловский, Преображенский. А между тем Сукин передает сплетню, что в ставке меня считают социалистом. Как это всё несносно, и какая безнадежность кругом. Уйти — значит омыть руки. Оставаться — но кто поручится, что будет лучше! Притом, расходясь с большинством в конструкции закона, я согласен с его конечными целями: ведь мы все сходимся на том, что реставрации помещичьих владений не должно быть, и только выражение этой мысли избрано неудачно.
Подумаю. Завтра мне предстоит возобновить работу Государственного Экономического Совещания. У меня на него большие надежды’.
14 апреля. ‘Уговаривают не подавать особого мнения, чтобы не демонстрировать разногласия по такому важному вопросу. Выяснилось, что Тельберг даже не докладывает особых мнений Верховному Правителю. Только сегодня узнал процедуру утверждения законов адмиралом. Нечто невероятное! Председатель Совета министров считает свою роль исчерпанной после того, как он проголосует предложение и подсчитает голоса. Докладывает всё Тельберг. Стенограммы прений, которые так старательно пишутся во время заседаний, не сообщаются адмиралу. Хоть бы они сохранились для истории! Как много в них поучительного. Адмирал никогда не знает, какие разноглася возникают в Совете министров, не знает мнения меньшинства.
Хороша система доклада — подсунуть к подписи. ‘Подписано, так с плеч долой’.
И это не только наверху. Старый бюрократ, который заведует у Петрова земельным отделом, представил в Совет министров проект закона, не доложив ни одного из тех очень существенных замечаний, ни одной из тех поправок, которые предлагались при обсуждении законопроекта в совещании с общественными деятелями. Хорошо, что я присутствовал на этом совещании и мог воспроизвести некоторые детали. Какой общий упадок трудолюбия и добросовестности.
Петров говорит, что он немедленно внесет поправки к закону, как только выяснятся его отрицательные стороны. Для опыта имеются всего одна-две губернии. Я опоздал. Уходить надо было после декларации, когда мы (и я в том числе) не сумели отстоять главного положения: ‘Восстановления помещичьих земель производиться не будет’. Теперь я только повторял то же самое. Сам виноват’.
14 апреля вечером. ‘Решено, остаюсь. Если Совет министров поддается влиянию Сукина, который разводит руками — ‘как можно, мол, не соглашаться с вождями победоносного войска’ — и демонстрирует, находя подражателя в Михайлове, свою преданность и солидарность со ставкой, то этого не будет в Государственном Экономическом Совещании.
Сегодня было первое заседание под моим председательством.
Я пригласил тех представителей земских управ, которые случайно находились в Омске.
Земцы и кооператоры поразили меня бессодержательностью. Одни только представители торговопромышленников, Гаврилов и кн. Крапоткин, дали свежий материал и приводили солидные аргументы. Но всё же это много лучше келейного обсуждения проектов в Совете министров. Присутствие корреспондентов подтягивало.
Итак, ставка на Совещание! Остаюсь и буду вести борьбу за дальнейшее привлечение общественности. Но удастся ли это?’

Финансы

В заседании Государственного Экономического Совещания, о котором говорится в только что приведенной выписке из дневника, обсуждался вопрос об изъятии из обращения так называемых ‘керенок’, то есть денежных знаков 20- и 40-рублевого достоинства, выпущенных во времена Керенского и напоминавших скорее марки, чем деньги.
— А, вот оно! — скажут те, кто считает, что именно керенками вырыта могила Омского Правительства. На Дальнем Востоке в этом все убеждены, потому что изъятие керенок нанесло здесь смертельный удар рублю.
Понять смелую финансовую реформу Омского Правительства можно только воспроизведя общую обстановку середины апреля.
Армии приближаются к Самаре. В обозах противника захватываются печатные станки, изготовляющие керенки для нужд фронта. Население измеряет керенки аршинами и заворачивает в них колбасы.
Омск рассчитывает на дальнейшие победы. В этом все убеждены. Сведения из советской России свидетельствуют о том, что там печатаются керенки в неимоверных количествах и везде, где только возможно. По справкам Министерства финансов, советская власть напечатала к апрелю 1919 г. около 90 миллиардов рублей, из которых 80 миллиардов — керенками. К этой массе присоединяется огромное количество искусных подделок — двадцатирублевый знак, обратная сторона которого намеренно оставлена была чистой. Всем было известно, что на Востоке существует хорошо организованная фабрикация поддельных керенок. Вместе с тем проникавшие из советской России агитаторы вели усиленную пропаганду в Сибири, пользуясь теми же керенками.
Реформа денежного обращения выдвинута была так же, как и земельный вопрос, перспективами всероссийского масштаба. Ее фундаментом были победы, и нельзя отрицать, что если бы победы продолжались, то она скорее принесла бы пользу, чем вред.
В Государственном Экономическом Совещании были, однако, приведены представителем Съезда торговопромышленников существенные данные, говорившие о несвоевременности реформы. Запас сибирских знаков настолько невысок, что Государственный Банк затрудняется обменять на сибирские ветхие романовские знаки. На Дальнем Востоке слух об изъятии керенок вызвал падение курса рубля. Не считаться с денежным рынком Дальнего Востока нельзя, потому что там совершается половина сделок. Неизвестно и то, как отнесется к реформе крестьянство, не потеряет ли оно доверия к бумажным деньгам вообще. Одним из членов Совещания было указано еще на то, что польза замены керенок сибирскими сомнительна еще и потому, что сибирские еще легче подделать, чем керенки.
Если все ссылки на психологию населения были гадательны, то фактические данные о затруднительности обмена и легкости подделки сибирских знаков казались неотразимыми. Все ждали, что скажет министр финансов.
Согласно протоколу заседания, напечатанному в газете (‘Правительственный вестник’, No 122), министр Михайлов заявил: ‘Из Америки идут колоссальные установки для печатания денег, которые прибудут к 1-15 мая’. Таким образом, министр гарантировал, что ко времени обмена в его распоряжении будет достаточное количество денежных знаков.
Не отмечено в протоколе, но он сказал это: ‘Сибирские знаки подделывать труднее, так как на них имеются условные знаки’. Министр финансов указал еще и на то, что командующие армиями высказались в пользу реформы.
Повторяю: понять реформу можно только с учетом победной психологии апреля 1919 г. Но скепсис был даже у многих ее сторонников, и только приведенные заявления министра финансов погасили его.
Весь состав Государственного Экономического Совещания, кроме воздержавшихся торговопромышленников, высказался в пользу реформы.
Когда я в качестве председателя Совещания докладывал Верховному Правителю о всех приведенных в Совещании аргументах ‘за’ и ‘против’ реформы, он спросил меня: ‘А как вы думаете?’ Я ответил, что стою за реформу, ввиду того что командующие армиями ее одобряют, а министр финансов утверждает, что подделка знаков стала столь же легкой, как и печатание этикеток, и что с середины мая можно будет выпускать на американках лучшие знаки и унифицировать денежное обращение.
Реформа была осуществлена.
Прошло немного времени, и со всех концов стали раздаваться вопли. На фронте жаловались на то, что солдат утратил ‘интерес’ к победам, потому что захват керенок в качестве военной добычи перестал давать ему барыш. Внутри страны жаловались промышленники, потому что крестьяне перестали привозить товар на ярмарки, не зная, долговечны ли те деньги, которыми им будут платить. Жаловались держатели керенок, потому что в кассах не хватало сибирских для обмена на керенки, и лица, вносившие казенные платежи или сбережения керенками, чтобы сбыть их, получали обратно опять керенки. На Дальнем Востоке началось стремительное падение рубля. Что же касается американских установок, то они запаздывали.
За реформу ответственны все: и оптимистические генералы, уверявшие в победе, и Правительство, и Экономическое Совещание. В пользу реформы высказывались и ученые, как, например, Маслов, и практики-кооператоры, и банкиры, но больше всех виноват министр финансов. Он больше, чем кто-либо, должен был взвесить последствия своего смелого шага.
Всем министрам было извинительно незнание дальневосточных денежных отношений и веса предостережений генерала Хорвата, но министру финансов не могло быть извинительно игнорирование мнения Харбина и предостережений представителей торговопромышленников: Гаврилова и кн. Крапоткина.
Реформа действительно оказалась гибельной, но всё же надо помнить, что гибельность ее окончательно определило только ухудшение военных дел. Легкомысленность реформы проистекала всё-таки прежде всего из легкомысленной, как оказалось, оценки военных шансов. Этого гражданская власть не могла знать.
Закон о керенках перейдет в историю. Он будет учить будущие поколения, как надо быть осторожными в денежных делах вовремя революций и гражданских войн. У нас таких исторических примеров не было.
Было бы несправедливым, кроме того, по отношению к министру финансов не отметить, что одновременно с реформой денежного обращения он стремился к упорядочению ввоза и вывоза. Почти одновременно при Министерстве финансов был учрежден Комитет по внешней торговле. Интересно, что за учреждение его при Министерстве финансов подано было восемь голосов, семь было подано за Министерство торговли. Раскол Совета министров проявлялся постоянно.

Без переодевания

Министр юстиции Старынкевич остроумно заметил по поводу нового Комитета, что это второе Экономическое Совещание. Действительно, почти все члены последнего входили и в Комитет. Происходило это по двум причинам. Первая — комическое соревнование общественных организаций из-за числа мест. Если предоставлено место частным банкам, сейчас же просит народный. Если предоставлено народному, частные просят два ввиду неправильного соотношения. Предоставлено место кооператорам — они сейчас же просят, чтобы каждый вид кооперации был представлен, за кооператорами тянутся казаки: каждое войско желает иметь по одному представителю. Когда положение о Комитете слушалось в Экономическом Совещании, то представитель Оренбургского казачества генерал Анисимов заявил, что казачество больше интересуется представительством в Комитете внешней торговли, чем в Экономическом Совещании.
Второй причиной внешнего тождества различных комитетов было то, что комитетов было больше, чем людей. Одни и те же заседали в различных комитетах под различными названиями. В одном месте они назывались Комитетом внешней торговли, в другом — Экономическим Совещанием, в третьем — блоком. Трудно создавать государство в некультурной и ‘безлюдной’ окраине.

Учредительное Собрание

Продвижение в Россию выдвинуло еще один вопрос общегосударственного значения. В программу Правительства входил созыв Учредительного, или, как его называли в то время, Национального, Собрания. Было своевременно определить, на каких началах оно будет созвано.
Когда Сибирское Правительство передавало власть Директории, оно выговорило создание особой комиссии для разработки вопроса о представительном органе Сибири. Но председателя для этой комиссии не могли отыскать полгода, и в конце концов решено было создать одну комиссию по вопросу об Учредительном Собрании и об областных представительных учреждениях. За это высказывались и Тельберг, автор нового Положения, и я, автор старого. Часть Совета министров (сибиряки) стояли, однако, за учреждение двух комиссий. Опять большинством только одного голоса (восьми против семи) прошло предложение об одной, но и ту потом с трудом создали за отсутствием подходящих людей.
Я высказывался за одну комиссию, преследуя при этом определенную цель. Мне хотелось создать из этой комиссии крупное общественное учреждение, в котором должны были сосредоточиться все вопросы будущего государственного устройства России. Насколько я мог заметить, эту мысль понял только один министр юстиции Старынкевич, который вскоре ушел в отставку и пожелал занять место председателя комиссии на предложенных мной основаниях.

Член Совета министров

Заняв место председателя Государственного Экономического Совещания, я продолжал оставаться министром без портфеля. У меня не было никакой определенной компетенции. Это позволяло мне останавливаться на различных политических вопросах, вдумываться в определенные законопроекты, поступавшие на рассмотрение Совета министров, и этим объясняется, что я выступал со своими замечаниями или контрпредложениями почти по всем большим вопросам. Но мои мнения, если они не воспринимались Советом министров, не оставляли никакого следа, потому что я не имел доклада у Верховного Правителя.
Управляющий делами Тельберг создал такой порядок у Верховного, что рядовой министр мог с трудом попадать к нему раз в неделю. Исключение составляли сам Тельберг и Сукин, которые бывали почти ежедневно. Вологодский, по-видимому, не ощущал никакой потребности в свиданиях с Верховным Правителем, он вошел в роль председательствующего в законодательном органе — Совете министров, добросовестно ее исполнял и был убежден, что на этом закачивается его роль. Все общие политические вопросы и о всех работах Совета министров докладывал Верховному Правителю Тельберг.
Три раза в неделю у адмирала собирался Совет Верховного в составе Вологодского, Тельберга, Сукина, Михайлова и Гаттенбергера. Обыкновенно в Совете присутствовал военный министр генерал Степанов и иногда генерал Лебедев, начальник штаба. В этом Совете сосредоточились окончательно все дела управления.
Когда я заявил Тельбергу, что хотел бы иметь доклад как член Совета министров, он, едва ли спросив предварительно мнения Верховного, ответил мне, что это неудобно, но вставил для меня полчаса в неделю как для председателя Государственного Экономического Совещания. Во всяком случае, политическое значение моей должности, члена Совета министров без портфеля, было атрофировано.

Дела внутренние

Между тем в Совете Верховного Правителя выпекались блины из недоброкачественной муки. Решения, которые приносились оттуда, поражали необдуманностью и неожиданностью.
31 марта был подписан приказ о назначении генерал-губернаторов Розанова и Артемьева в губернии Енисейскую и Иркутскую, причем им предоставлялись права, перечисленные в отмененном Сибирским Правительством законе о военном положении. Если Совет министров сохранял еще власть управления на территории между Иркутском и Байкалом, то теперь он ее потерял совсем.
В Совете же Верховного были утверждены условия соглашения с Семеновым, предложенные генералом Ивановым-Риновым. Но прошло десять дней, Калмыков и не думал ехать на фронт, Семенов укрепился, а И ванова решили убрать с Дальнего Востока по докладу Сукина и генерала Будберга, которые указали на отрицательное впечатление, произведенное на Дальнем Востоке эксцентричными приказами Иванова. Чтобы убрать Иванова, постановили упразднить и самую должность помощника верховного уполномоченного на Дальнем Востоке. Система законодательства для лиц, обнаруживающая слабость власти. Решение было, кроме того, недальновидно и бестактно, потому что оно было принято без ведома генерала Хорвата.
Влияние военных кругов всё больше сказывалось. Министр внутренних дел Гаттенбергер боролся против этого возрастающего влияния, но сам он терял престиж ввиду неважных своих отношений как с военным министром, так и со ставкой и с самим адмиралом.

Генерал Степанов

Стоявший во главе военного министерства генерал Степанов, человек с хорошим военным образованием, обнаруживал, однако, много бюрократизма. Военное министерство он раздул неимоверно, а вся постановка снабжения и формирования носила у него характер мертвой, бездушной системы. Стаж Степанова — чисто кабинетный. Даже во время войны он был большей частью в штабах, но самоуверенности в нем было хоть отбавляй. Он считал себя компетентным во всех вопросах. Главным образом из-за Степанова, как военного министра, ушел министр внутренних дел Гаттенбергер. Впрочем, против Гатгенбергера очень настроены были правые круги, которые выдвигали кандидатом в министры В. Н. Пепеляева.

В. Н. Пепеляев

Брат популярного генерала, В. Н. был сначала учителем истории в Бийске, потом членом Государственной Думы. Он подавал большие надежды, так как производил впечатление человека смелого и решительного. Этому много содействовали крупная его фигура и зычный голос, производивший впечатление большой силы и твердости. Во время войны В. Н. работал на фронте в питательном отряде, который сам же сформировал. В первые дни революции он был командирован в Кронштадт для восстановления военной и гражданской власти. Там он работал некоторое время совместно с известным в Сибири эсером Е. Е. Колосовым.
В июле 1917 г. В. Н. уезжает на фронт, где встречается с генералом Корниловым и поступает добровольцем в батарею 8-й сибирской мортирной дивизии. В середине октября В. Н. был вызван в Петроград для участия в предпарламенте.
С момента большевистского переворота до июля 1918г. Пепеляев работал в Петрограде и Москве в тайных противобольшевистских организациях, он был членом московского Национального центра. В августе 1918г. был командирован Национальным центром в Сибирь, куда и прибыл через большевистский фронт вместе с тремя офицерами.
В. Н. участвовал в предварительном Челябинском Государственном Совещании, где занял непримиримую по отношению к ‘Комучу’ позицию. От поездки на Уфимское Государственное Совещание отказался, не веря в прочность власти, создаваемой компромиссом с полубольшевиками.
В. Н. — один из наиболее видных участников переворота 18 ноября.
После переворота он принял должность директора департамента милиции, а потом — товарища министра внутренних дел. По-видимому, со стороны его побуждали к дальнейшему движению для более активного участия во власти.
Незадолго до назначения управляющим Министерством внутренних дел Пепеляев совершил поездку по Сибири и по возвращении указал, что считает необходимым создать более близкие к населению органы власти (начальников участков), усилить надзор за самоуправлениями, восстановить дисциплинарные взыскания по отношению к волостным и сельским должностным лицам, ускорить судебную процедуру.
В этой программе обращает на себя внимание преобладание полицейской точки зрения. Думалось, однако, что Пепеляев, как человек культурный, сумеет пробудить и общественную солидарность. Как раз в то время прошла избирательная кампания в городах, она показала, что абсентеизм (уклонение избирателей от участия в голосовании на выборах,— Ред.) достигал 83%. Население ушло в область личных интересов, забыв об общественных. Активные политические группы левого лагеря легко могли захватить самоуправление в свои руки. На Министерство внутренних дел ложилась тем более трудная задача, что ему нужно было восстановить свое прежнее значение, покорив генералов. Пепеляеву было легче добиться этого, чем кому-либо другому. Он сам был человеком военным по духу, и военные круги приветствовали его назначение на пост министра внутренних дел.

Обновление кабинета

Вслед за уходом Зефирова и Гатгенбергера последовали другие перемены.
Так называемая ‘группа Михайлова’ действовала в этом направлении еще с Пасхи. Вологодский уехал в отпуск, а заменивший его Краснов горячо убеждал адмирала в необходимости перемен в Совете. Соотношение восьми и семи голосов становилось невыносимым. В мае ожидался переезд в Омск Министерства народного просвещения во главе с Сапожниковым. Этот непартийный и подпадавший под влияние министр внес бы еще большую пестроту в голосование. Старынкевичу вменялась в вину его бездеятельность в дни декабрьского бунта, он, кроме того, утомил всех длинными речами и постоянной пикировкой с Михайловым. Степанова считали негодным военным министром. Велась большая агитация против управлявшего Министерством торговли Щукина, которого обвиняли в отсутствии активности. Так, поиски политической солидарности, сливаясь с личными симпатиями и антипатиями, привели в конце концов к уходу Старынкевича, Сапожникова и Щукина. Во избежание приглашения новых лиц место Старынкевича занял Тельберг, Сапожникова заменил его товарищ Преображенский, который фактически и раньше участвовал в Совете как представитель министерства, пока оно находилось в Томске, и, наконец, Министерство торговли временно поручено было Михайлову, которого должен был заменить приглашенный из Парижа Третьяков.
Таким образом, Михайлов оказался министром в квадрате, так же как и Тельберг, который, приняв портфель министра юстиции, сохранил, однако, и место управляющего. Это было сделано вопреки решению Совета министров, одобрившего проект указа о назначении управляющим делами одного из помощников Тельберга.
Получилось не столько обновление, сколько сокращение состава Совета.

Опять о премьере

Когда в марте высказывалось большое недовольство бездеятельностью Совета министров, вопрос о премьере был поставлен в первую очередь. Или Вологодский уходит, или у него будет помощник, который поможет ему сделать Правительство активным. Но первая попытка назначить помощника Вологодскому не удалась, а работа наладилась, и он остался.
Теперь он сам поднял вопрос о своем уходе. Но кто же будет решать этот вопрос? Неужели сам Совет министров? Это был бы такой печальный прецедент, такой источник происков и интриг, что смена председателя принесла бы больше вреда, чем пользы. Нужно было раз навсегда покончить с этой системой, и Вологодский опять остался.
6 мая нараставший правительственный кризис, хотя и не без шероховатостей, был наконец разрешен. Нарыв прорвался. Работа пошла усиленным темпом.
Совет министров в новом составе стал работать дружнее. Голосование стало единодушное, законы стали проходить быстрее, а главное, исчезло томительное взаимное недоверие, которое, несмотря на то что весь апрель был посвящен ряду ответственнейших актов (земельные законы, Учредительное Собрание, реформа Экономического Совещания), постоянно сквозило раньше даже в самые торжественные моменты большой работы.

Новый кабинет

Совет министров, как я уже указывал, скорее сократился, чем обновился. Новыми были Пепеляев, Неклютин, Преображенский.
Первого уже знали как товарища министра внутренних дел.
К. Н. Неклютин, в котором сначала опасались увидеть чисто буржуазного идеолога, представителя крупной промышленности (он был в Самаре директором-распорядителем и совладельцем одного из крупнейших мукомольных предприятий и председателем биржевого комитета), оказался скромным молодым человеком (32 лет), беспристрастным и деловым, в котором как-то вовсе не чувствовалось, что он был в Самаре фактическим и признанным руководителем торгово-промышленного класса.
П. И. Преображенский был фактически членом Совета министров с января 1919 г. Он состоял товарищем министра народного просвещения в Петрограде, при Мануйлове, как специалист по профессиональному образованию. Он известный геолог, много работавший в Сибири, уже пожилой человек в сравнении со своими коллегами по Совету министров (ему было 45 лет). В Совете министров он был в левом крыле, как народный социалист. Но деление на левых и правых вообще в работе не чувствовалось, политические разногласия проявились только в вопросе земельном и при обсуждении проекта учреждения комиссий об Учредительном Собрании, да и тогда причиной разногласий было скорее отсутствие руководящей руки, чем расхождение по существу.
Ничто, таким образом, не мешало спокойной работе, и действительно ближайшие месяцы: май, июнь, июль — проходили безмятежно, без внутренних трений и каких-либо личных конфликтов.

Лебедев— военный министр

Военный министр Степанов ушел позже других. Михайлов и Сукин напрягали все усилия для того, чтобы вытеснить этого генерала, который благодаря прежней совместной работе с адмиралом на Дальнем Востоке пользовался влиянием на него, бывал часто запросто в доме Верховного и, вероятно, кое-когда вредил другим. Ставка действовала тоже против Степанова.
Вопрос разрешился совершенно неожиданно. Лебедев, которого считали виновником многих зол, был внезапно назначен военным министром с оставлением в должности начальника штаба. Совету министров дело было представлено так, как будто поглощение военного министерства ставкой является настоятельно необходимым в интересах улучшения постановки формирований и снабжения, и в то же время политически целесообразным ввиду включения в состав Совета начальника штаба — лица, которое раньше действовало совершенно самостоятельно и несогласованно.
Лебедев, однако, и после нового назначения не появлялся в Совете министров. Вместо него стал ходить генерал барон Будберг, который оказался солидным и знающим человеком.
В отношении Совета министров можно было как будто сказать: ‘Все обстоит благополучно’.

Законность и порядок

Петров, Пепеляев и я условились, что никаких личных вопросов мы подымать больше не будем. ‘Группа’ время от времени встречалась, но ее беседы опять, как и раньше, зимой, стали чисто деловыми. Пепеляев говорил на этих беседах о своих планах слияния власти с общественностью, Тельберг — о ‘законности и порядке’.
Мы ожидали от обоих смелых и ответственных шагов. Речь Тельберга, произнесенная им 15 мая, при приеме чинов судебного ведомства, внушила большие надежды и обществу.
‘Законность, охраняемая судами, — сказал он, — оборотная сторона таких понятий, как собственность, имущество, свобода личности.
Законности нет в советской России, как нет там ни собственности, ни имущественных прав, ни свободы личности. Этот дух отрицания закона сквозь карантинную черту фронта просачивается иногда и к нам, как опасная психическая зараза, и у нас появляется кое-где как в органах власти, так и у обывателей дух неуважительного отношения к закону. Победить большевизм на фронте — задача нашей чудесной, здоровой и мужественной армии. Победить дух большевизма в тылу — ответственная задача судебных деятелей. Только обе эти победы вместе дадут нам возможность спасти и возродить государство’.
Совершенно правильно указал дальше Тельберг и метод поддержания законности — ‘неуклонность’.
‘Неуклонность — это есть такой принцип или такое стремление, чтобы каждое преступное деяние обязательно доходило бы до судебного разбирательства, обязательно кончалось судебным приговором, чтобы каждый приговор обязательно приводился в исполнение, чтобы, таким образом, каждое преступление влекло за собою установленное наказание. Если нам удастся планомерно и настойчиво осуществить это начало неуклонности, то нам почти не понадобятся ни полевые суды, ни смертные казни’.
Дальше министр юстиции высказал свою мечту: ‘вывести суд из городов на деревенский простор’. ‘Я предвижу, — сказал он, — воскрешение почти библейских картин, когда окружный суд будет открывать свои заседания под вековым кедром сибирской тайги, комплектуя тут же состав 12-ти присяжных, воспроизводя здесь всю постепенность судебного заседания, тут же произнося приговор и передавая виновного в руки исполнительной власти’.
Неуклонность и быстрота судопроизводства, так идиллически изображенные министром, — это было как раз то, что нужно. И если мы и не верили в осуществление этих начал под вековым кедром, то ожидали все-таки разработки конкретных мер для устранения вопиющей медлительности уголовного суда.

Общественная поддержка

Май 1919 г. был месяцем великих надежд: Юденич начал наступление на Петроград, на юге России обрисовывалось мощное наступление Деникина, в Сибири приближалась годовщина освобождения от большевиков.
По-прежнему получались приветствия, пожелания, приговоры, но, к сожалению, этим поддержка почти исчерпывалась. Общество не работало на фронт и для власти, оно жило своею жизнью и помогало только словами.
В Иркутске образовался блок наподобие омского. Он объединил партию народной свободы, народных социалистов, группу ‘Единство’, потанинский союз областников-автономистов и торговопромышленников.
На имя Вологодского от нового блока прислано было приветствие, в котором выражалось убеждение, что ‘Временное Российское Правительство, возглавляемое Верховным Правителем адмиралом Колчаком, вправе рассчитывать на поддержку политических и общественных организаций страны’, и давалось обещание ‘облегчить Правительству достижение намеченной им цели’, в ожидании, что Правительство будет опираться на демократически-прогрессивные элементы и созовет представительный законодательный орган.
Как раз в это время ожидалось открытие Государственного Экономического Совещания в новом пополненном составе. На него смотрели как на переходный шаг.

Приветствия союзников

В конце апреля адмиралу Колчаку были переданы через генералов Жанена и Нокса приветствия Клемансо и британского военного министра.
‘Я не сомневаюсь, — телеграфировал Клемансо, — что сибирская армия под руководством своих выдающихся вождей, поддерживаемая качествами храбрости и выносливости, которые она недавно доказала, осуществит ту цель освобождения России, которую Вы себе поставили’.
Вслед за этим приветствием получена была декларация французского правительства, переданная Пишоном.
‘Считаю своим долгом от себя и от имени всего французского народа принести поздравления Франции и высказать Вам чувства ее восхищения перед доблестью Ваших войск, которые в чрезвычайно тяжелых условиях нанесли поражение большевикам — врагам человечества.
Глубоко веря в будущее России, единой и свободной, мы будем продолжать оказывать Вам материальную и моральную поддержку, достойную того дела, на защиту которого Вы встали.
Франция, сохранившая полное доверие к русскому народу и будучи убеждена, что из Сибири придет возрождение, не сомневается, что вся Россия в целом вернется в ряды союзников, как только она сможет свободно выразить свою волю и окончательно изгнать захватившие власть элементы беспорядка и анархии, враждебные всякому организованному обществу’.
Международная обстановка становилась всё более благоприятной Омскому Правительству.
Югославия, эта самая преданная России страна, положила начало официальному признанию Правительства адмирала, уведомив, что она считает назначенного в Белград посланника Штрандтмана полномочным представителем Российского Правительства.
С нетерпением ожидали в Омске: что же скажет Америка?

Америка на Дальнем Востоке

На Дальнем Востоке американские экспедиционные войска вели себя так, что во всех противобольшевистских кругах укрепилась мысль, что Соединенные Штаты желают не победы, а поражения антибольшевистского правительства.
Вот некоторые факты.
Американское командование на Сучанских каменноугольных копях (близ гор. Владивостока), не поставив в известность администрацию предприятия, разрешило рабочим копей созвать общее собрание для обсуждения вопроса о беженцах из окрестных деревень. Собрание было созвано 24 апреля обычным для большевистских митингов способом — путем вывешивания красного флага на здании Народного Дома. Происходило оно в присутствии представителя американского командования, офицера американской армии, который гарантировал ораторам неприкосновенность и неограниченную свободу слова.
Как явствует из протокола собрания, участники митинга, заслушав бунтовщическую декларацию ‘партизанских отрядов’ (большевиков) и сообщения лиц, находящихся в районе действий отрядов российских правительственных войск, постановили: ‘Обратиться к американскому командованию с предложением немедленно ликвидировать разбойничьи шайки колчаковцев, в противном случае мы все, как один человек, бросим работы и перейдем на помощь своим братьям-крестьянам’.
На втором аналогичном собрании 25 апреля была избрана делегация для посылки во Владивосток с целью доклада о постановлениях собраний американскому командованию, причем капитан Февс,.испросив разрешение своего полковника, любезно согласился поехать во Владивосток совместно с делегацией.
В то время как японцы вели энергичную борьбу с большевиками на Дальнем Востоке и несли жертвы людьми, американцы не только отказывали им в помощи, но еще и выражали сочувствие инсургентам, как бы поощряя их на новые выступления.
Появившись в Верхнеудинске для охраны дороги, американцы заявили, что против народных восстаний они никаких мер принимать не могут.
Нельзя было объяснять все эти действия антияпонским настроением Америки. Было видно, что в Соединенных Штатах не отдавали себе отчета в том, что такое большевики, и что американский генерал Гревс действует по определенным инструкциям.
Начиная с февраля Омск делал все, что было в его силах, чтобы доставить в Вашингтон документы и фактические данные о большевистских зверствах и природе советской власти.
Усилия эти не пропали даром. В начале мая получены были указания из Америки, что общественное мнение ее начинает явно склоняться в сторону Омского Правительства. Многие органы высказываются за признание адмирала Колчака. Бывший президент Тафт напечатал статью, в которой предостерегает от каких бы то ни было сношений с русскими большевиками — ‘врагами всего человечества и мировой демократии’.
Наконец-то!

Сообщение пяти держав

3 июня Верховному Правителю вручено было сообщение, подписанное президентом Вильсоном, Клемансо, Ллойд Джорджем, Орландо и японским делегатом маркизом Сайондзи.
Категорически удостоверяя общее решение о невозможности установления каких-либо отношений с советской властью, представители великих держав выразили желание получить осведомление по ряду вопросов. Если ‘те, с которыми они готовы вступить в общение, придерживаются одинаковых с ними взглядов’, то они ‘готовы оказать поддержку Правительству адмирала Колчака и объединявшимся вокруг него, а также помогать ему снабжением и продовольствием с тем, чтобы оно утвердилось в качестве Всероссийского’.
Без промедления был послан ответ. Политические задачи власти были совершенно ясны адмиралу и его правительству. Омск приступал к творческой работе возрождения хозяйственной жизни страны. Власть обновилась и оживилась. Фронт оставался устойчивым. На севере энергичным ударом был занят город Глазов.
Адмирал Колчак поднялся на высоту, и перед его глазами уже белели стены Кремля и сияли купола московских церквей.

Глава XVII.
На Урале

Апрельский план большой министерской поездки по Сибири не удался. Сначала помешали политические вопросы, требовавшие присутствия в Омске всех ответственных лиц, потом задерживали вопросы преобразования кабинета, а потом тина законодательной работы, засосавшая весь омский механизм, не дававшая выбраться на свободу больше, чем на неделю.
В мае Верховный Правитель предложил мне поехать с ним на Урал, на фабрично-заводской съезд. Как Председатель Экономического Совещания, я не мог не интересоваться состоянием промышленности Урала, а как член Совета министров я обрадовался случаю увидеть собственными глазами, что делается на местах, вблизи фронта. Мне предстояло ехать в царство нераздельного властвования военных.

Письмо одного начальника края

Для управления Уралом была учреждена должность начальника края, на которую был назначен инженер Постников. Он действовал как генерал-губернатор, но был подчинен командующему армией. В начале апреля Постников ушел в отставку, а о мотивах отставки сообщил особым письмом, которое было зачитано в Совете министров, как обвинительный акт против местного и центрального управления. Много было в этом письме жестокой правды, и оно не осталось безрезультатным.
Письмо настолько интересно, что я сам много раз перечитываю его без скуки.
‘Запрос о мотивах моей отставки, — говорится в письме, — могу понимать двояко: формально и для простоты — вследствие переутомления. По существу же, главные основания следующие:
Диктатура военной власти
С восстановлением ст. 91 Устава о полевом Управлении войск, военные власти, от самых старших до самых младших, распоряжаются в гражданских делах, минуя гражданскую непосредственную власть.
Незакономерность действий, расправа без суда, порка даже женщин, смерть арестованных ‘при побеге’,
аресты по доносам, предание гражданских дел военным властям, преследование по кляузам и проискам, когда это проявляется на гражданском населении — начальник края может только быть свидетелем происходящего. Мне неизвестно еще ни одного случая привлечения к ответственности военного, виновного в перечисленном, а гражданских лиц сажают в тюрьму по одному наговору.
Уполномоченный по охране действует независимо от начальника края. То же и военный контроль.
Военные, не знающие ни Урала, ни промышленности, разбирают сложные промышленные вопросы, критикуя специалистов. Транспорт исключительно в руках военных, ни во что не считающих надобности населения. Все, что пишу в этом сообщении, обосновано на фактах.
Продовольствия на Среднем и Северном Урале нет, потому что железные дороги его не перевозят. Всё использовано под эшелоны. Даже у интендантства на днях было 15 вагонов при суточном расходе в 11. Между тем в 250 верстах, в Шадринске, лежит готового хлеба 400 вагонов. Вообще, хлеб есть, но обещания командарма выделить часть состава для перевозок, данные еще в ноябре, потом подтвержденные, не выполняются.
То, что начальник военных сообщений обещает сегодня, завтра же не выполняется. Есть населению нечего, и приходится покупать хлеб, привезенный гужом за 300 верст или от спекулянтов. Рабочие говорят: ‘Прибавок для удовлетворения спекулянтов или хлеба’. Все попытки добиться распоряжения в первую очередь перевезти продовольствие для интендантства, семенной материал, хлеб для населения — игнорируются. Население доводится до отчаяния, а с голодными рабочими наладить и даже удержать промышленности не могу.
Министерство торговли и промышленности.
Мы не знаем деятельности Министерства торговли и промышленности в Омске, но для нас оно не существует. Ни одно обращение к нему не получает ответа. В виде исключения подписали обязательное постановление по золотопромышленности, но и оно лежит неоглашенным, потому что министерство не отвечает, будет оно распубликовано в ‘Правительственном Вестнике’ или нет. Представления лиц на утверждение в старших должностях остаются без движения по 3 месяца. К денационализации, даже к подготовительным расчетам, еще не приступлено. Министерством труда проведен закон о больничных кассах, неприменимый в жизни — очевидно, потому, что Министерство торговли и промышленности на него не реагировало. Отживший закон о продаже железа не переработан и т. д.
Общие вопросы министерство не решает, а висеть без конца в воздухе они не могут. При таких условиях тоже нельзя руководить промышленностью.
По рабочему вопросу каждое ведомство действует по-своему, почему трения идут всё время. Например, в Перми железная дорога, морское ведомство и пушечный завод — все платят разно и на различных условиях.
Штаты по инспекции труда не утверждены 3 месяца, и при таких условиях идти в инспекцию никто из основательных лиц не желает.
Земельный вопрос остается в рамках газетных сообщений, и определенных ответов населению давать нет возможности.
На голодном Урале недостаток рабочих, и пока хлеб не придет, они не прибудут. Поэтому рабочих на более трудных работах вовсе нет, и в результате рубка дров почти прекратилась. Урал выплавляет в месяц 1 миллион вместо 4 миллионов 1916 года и то сжигает старые дрова. Дальше будет еще хуже, когда кончатся запасы. Господа военные не понимают, что значит ни во что не считать тыл.
…
Земские учреждения действуют с освобождения, расходы на них идут, а притока средств нет. Налоги за 1918 и 1919 годы еще не утверждены. Главные плательщики, округа и заводы, без средств. Земство докладывало Верховному Правителю о критическом положении.
Ходатайство о ссуде в Омск представлено, но еще не решено. В опоздании обращения за ссудой виновато само земство, но учреждения его, школы, больницы в том не повинны, и деньги давно нужны, и в больших суммах. Необходима помощь Правительства. Большевики давали керенки во все стороны, а новая власть не дает, и нужда на местах острая, вызывающая ропот. Учитывая политическую обстановку, необходимо дать сюда денег авансом, разбираясь в деталях позже. Теперь же много не исправить и деньгами.
В губернии тиф, особенно в Ирбите. Там ужасы в лагерях красноармейцев: умерло за неделю 178 из 1600. Здоровые питаются по 90 коп. в сутки, немытые, на голом полу. По-видимому, все они обречены на вымирание, а зараза на весь город. В Екатеринбурге 730 больных. Помощь по всей губернии нужна очень широкая и без особых формальностей, выполнение которых не всем разогнанным управам по силам. Нужно дать Ирбиту сразу тысяч 200—300, Екатеринбургу — 500—700, а то, что отпущено, достаточно на несколько дней, идет на пропитание и совершенно недостаточно на организацию постановки рационального лечения.
Никто спокойно не работает: все опасаются преследования. Торговцы, не спекулянты, опасаются вести дела, потому что в этой атмосфере и их замешают в спекуляцию. Несмотря на запугивание, спекулянтов военные не поймали, а других от торговли отодвинули. Населению от этого еще хуже.
Мной неоднократно докладывалось, что медленность решения вопросов по всем ведомствам в Омске, а главное, нерешение их по Министерству торговли и промышленности требует, в виде особой временной меры, предоставления широких прав местной администрации. Это не дается, а скорость в Омске не увеличивается.
Изложил только главное, и то оказалось слишком длинным.
Руководить краем голодным, удерживаемым в скрытом спокойствии штыками — не могу. Не могу удержать промышленность в таких условиях здесь при бездействии Министерства торговли и промышленности в Омске. Не могу бороться с военной диктатурой. Не могу изменить порядок хода дел в Омске: для того не призван и не компетентен’.
Постников ушел. Его письмо было лучше, чем он сам. И его обвинения остались в памяти министров. Письмо получено было в середине апреля, а я ехал в Екатеринбург в начале мая, и уже многое было исправлено. Съезд должен был помочь в этом.

Первые впечатления

Поезд шел до Екатеринбурга 18 часов. По всей линии наблюдался удивительный порядок. Пассажирские поезда ходили по расписанию, со старорежимной точностью. На станциях принимались санитарные меры: пути были посыпаны известью. Сторожа, как и раньше, по приходу поезда становились сзади него и стояли с флагом в руке до тех пор, пока поезд не скрывался из виду. Никто не знал, для чего это делается, но обычаи старины хранятся свято.
В Тюмени был произведен осмотр мастерских, говорили с рабочими.
Мастерские допотопные, совершенно не соответствующие потребностям движения, — живой свидетель того, как отстало оборудование Сибирской железной дороги от потребностей нового времени и новых непредвиденных задач. Выясняется, что многое могло бы быть исправлено при условии большей свободы путейского ведомства в расходовании средств. Старые формы контроля, предоставляющие контролеру право ‘вето’ во всех расходах, связывают начальников дорог по рукам и ногам.
Условия работы тяжелы, но не летом, а зимой, когда приходится работать в помещении, где с одной стороны дышит леденящий сорокаградусный мороз, потому что одна сторона здания открыта, а с другой — жар раскаленных печей и пламя огня.
Но рабочие жалуются не на это, а на условия снабжения. Всё стоит дорого, всё трудно достать, а железнодорожный кооператив бездействует.
— Нам нужно служить, а мы должны думать о том, как достать мясо, мануфактуру и керосин.
— Почему же кооператив не закупает всего этого?
— Никто не умеет взяться, да и не любят заниматься хозяйственными делами.
Вот оно! На политику мы готовы убить месяцы, а на организацию хозяйственных заготовок у нас нет ни времени, ни умения.
Перед съездом
Но вот мы в Екатеринбурге, накануне открытия большого съезда. Никто не отдавал себе отчета, зачем созван этот съезд, как его провести.
Инициатива исходила от адмирала.
Его желание понято было, как приказ. По всем заводам было разослано приказание избрать делегатов на съезд и делегатам прибыть к 10 мая в Екатеринбург. Управляющие заводами приказ читали, подписывали обязательство исполнить и стекались к указанному сроку в столицу Урала. Ехали и владельцы пивоваренных заводов, и канатного производства, и стекла, и бумаги, ехали и кустари от овчины и кожи. Словом, ехал всякий народ, не зная, зачем зовет начальство. А нужно-то было только одних металлургов.
Адмирал пожелал созвать съезд, потому что слышал о неправильности распределения заказов, о нуждах заводов, которые несвоевременно удовлетворяются, и он хотел узнать от самих владельцев и управителей, как лучше организовать управление.
С другой стороны, промышленники ехали в надежде обеспечить себе выгодные цены и рабочие руки.
Утром, в день открытия съезда, адмирал пригласил меня к себе, и мы составили с ним план его речи.
Боевыми вопросами были: приравнение железнодорожных заказов к военным, что было очень важно ввиду хозяйничанья на заводах военных представителей, милитаризация труда и расценки. Без всяких колебаний адмирал отклонил мысль о прикреплении рабочих к заводам, о чем многие в то время серьезно поговаривали.
Беседуя с адмиралом, я заметил, что он чем-то озабочен. Передо мной он принимал военных. Во время завтрака я был чуть ли не единственным гражданским лицом в большом вагоне-столовой. Разговоры шли об изменниках-офицерах, которые служат красной армии. Я пробовал защищать их, сопоставляя с чиновниками, которые тоже служат, но моя защита не имела успеха — адмирал сказал: ‘Офицер должен уметь умирать’. Говорили много об особенностях войны с большевиками.
Рядом со мной сидел генерал небольшого роста, очень напыщенный. Я не думал тогда, что он окажется на таких крупных ролях, какие выпали на его долю. Это был Сахаров, впоследствии неудачный Главнокомандующий.

Съезд

Огромный зал был переполнен. Одних участников съезда присутствовало до 600 человек.
Адмирал сначала прочел заготовленную речь, потом сказал несколько слов от себя, и вышло это у него очень хорошо. Обеспечение рабочего продовольствием и предметами первой необходимости, установление для него надлежащих норм оплаты труда, извлечение из армии незаменимых квалифицированных рабочих с сохранением их военнослужащими, сказал адмирал, сделают больше, чем милитаризация заводов или военное их управление.
Съезд встретил и проводил Верховного Правителя очень тепло. Председательствование перешло ко мне.
Вопреки ожиданию работы съезда прошли быстро, гладко и с пользой.
Было образовано 10 секций: горнозаводская, кожевенная, овчинно-шубная и валяной обуви, мукомольная, лесопромышленная, золото и платино-промышленная, химическая и мыловаренная, кустарная и мелкофабричная, сельскохозяйственная и текстильная.
В секциях выяснилось, что все отрасли промышленности испытали тяжелое потрясение. Большевистские разрушения, сделанные в 1918 г., через год стали сказываться сильнее, потому что все заводы были раньше обеспечены большими запасами руды и топлива.
От Правительства требовалось очень многое, но, как выяснилось тут же при совместном обсуждении некоторых вопросов с представителями Правительства, многое могло быть удовлетворено немедленно. Тут же было решено отпустить заводам часть заготовленного казной хлеба, предоставив в их распоряжение некоторые транспортные средства, отпустить квалифицированных рабочих. Децентрализация власти, разрешение на местах совместно с заинтересованными людьми текущих хозяйственных вопросов, уничтожение мертвящего бюрократизма центральных учреждений — вот что оказалось наиболее необходимым, и я дал слово, что добьюсь этого в Омске.
Несмотря на несомненные противоречия представленных на съезде интересов, противоречия, которые не могли не проявиться в резолюциях секций, что и отметил уральский деятель Л. А. Кроль, мне удалось устранить острые столкновения примиряющей резолюцией, и я закрыл съезд речью, которой, как мне передавали потом, удовлетворил ожидания большинства, подчеркнув взаимные обязанности в отношении к населению и государству.
‘Я буду счастлив, — сказал я, — охарактеризовать Верховному Правителю государственное настроение, которое здесь сказалось. Позволю себе охарактеризовать это настроение в форме шаблонной: ‘К старому возврата нет’. Но в эту шаблонную форму я буду вкладывать нешаблонное содержание. Я считаю, что нет возврата не только к старому в смысле дореволюционному, но и к революционному старому.
В дореволюционный период очень многие несли тяжелые обязанности и не имели прав, и были немногие, которые были облечены большими правами, но не всегда сознавали свои обязанности. Революционный период не всё изменил к лучшему. Он изменил социальную психологию в сторону стремления к освобождению от обязанностей и требованию одних только прав. Если нет возврата к старому дореволюционному, пусть не будет возврата и к этому старому революционному. Мы входим в новую фазу, когда все должны иметь права, но все должны иметь и обязанности.
Какие же обязанности лежат на промышленном классе?
Первая его обязанность — напрячь все силы к тому, чтобы промышленность производила прежде всего то, что нужно для Российского государства, а не то, что выгодно. И в этом интерес не только государства, но и самой промышленности, так как государственные интересы есть интересы каждого класса в отдельности. Не может быть богатства в государстве, где финансовое положение в состоянии крушения. Финансы же государства не могут улучшиться, пока не будет увеличена производительность. Не может быть спокойного благополучия промышленного класса, пока идет гражданская война и постоянно угрожает опасность уничтожения самих предприятий. Поэтому долг и интересы промышленников — помочь Правительству возродить экономическую жизнь страны, помочь государству окрепнуть.
Вторая обязанность промышленников — ограничить свои требования. Мы видели, что все отрасли промышленности нуждаются в одном и том же. Всех удовлетворить нельзя. И нужно напрячь силы, чтобы ограничиться самым необходимым в требованиях, обходясь собственными силами, где только это можно.
Есть свои обязанности и права и у Правительства. Правители страны — первые слуги государства и обязаны попечением о нуждах промышленности, как и о всех остальных видах экономической жизни государства.
На первом плане стоит перед Правительством обязанность содействия крестьянству и промышленному классу, потому что только эти две силы могут воссоздать экономическую мощь государства. Эта обязанность Правительства при современных условиях очень тяжела.
Правительство имеет и права, которыми оно будет пользоваться. Оно создает особый полномочный орган для обслуживания уральской промышленности, но, возлагая на него обязанности, дает ему и права — взыскания, контроля, требований. Но, я думаю, меньше всего нужны будут взыскания. Общее настроение съезда достаточно показывает, что Правительство может рассчитывать на полную поддержку и удовлетворение его требований.
Заканчивая нашу работу, мы можем разойтись с уверенностью, что работа наша не пропадет даром, потому что мы будем работать сообща, общими усилиями’.

Беседа с Постниковым

— Сделано ли что-нибудь с тех пор, как вы ушли? — спросил я Постникова на съезде.
— Да, — ответил он и на полях своего письма сделал ряд отметок против каждого обвинительного пункта.
‘Диктатура’ смягчается и цивилизуется. Одновременно последовал ряд приказов, насаждающих законность.
Верховный Правитель отдал приказ No 128: ‘Войска должны вести себя так, чтобы население относилось к ним с уважением и благодарностью, нужно, чтобы войска бережно относились к нуждам крестьян и вообще населения, бережно относились и к имуществу, ничего не разрушая самовольно и не позволяя себе ничем пользоваться даром, а тем более не посягать на личную неприкосновенность’.
Генерал Гайда как раз ко дню открытия съезда издал приказ, которым увеличил, до смертной казни включительно, наказание за истязания и жестокости, допущенные при отправлении должности.
10 мая Гайда утвердил приговор о присуждении к 20 годам каторги коменданта Зотова, допустившего самовольные расстрелы.
Эти приказы и удостоверяли наличность беззаконий, и начинали беспощадную борьбу с ними.
Далее Постников отмечает, что за последние три недели для подвоза продовольствия применяется система маршрутных поездов, и армия уже засыпана зерном настолько, что 11 мая, во время съезда, оказалось возможным отпустить 600 вагонов хлеба для заводского населения.
Земельный вопрос разрешен апрельской декларацией и законами.
Бюрократизм делает уступки, соглашаясь на учреждение должности уполномоченного по уральской промышленности. Ряд стеснительных для финансированных уральских предприятий правил отменен. Земствам выдано 15 миллионов ссуды. Словом, жизнь пошла правильным и здоровым путем.

Визит Калашникова

Ко мне в вагон пришел капитан Калашников, один из близких сподвижников Гайды. Я видел его во Владивостоке и Иркутске еще подпоручиком, но уже помощником командующего войсками округа.
Будущий предводитель народно-революционной армии в иркутском восстании в декабре 1919 г., погубивший окончательно дело, для которого сам много работал, и попавший в благодарность за содействие в большевистскую тюрьму, производил на меня впечатление человека искреннего и порядочного.
Он посетил меня как старый знакомый, рассказывал о деятельности просветительного отдела в сибирской армии, просил о расширении средств, и затем стал говорить о политике.
— Почему вы не удалите Лебедева? Ведь это враг Правительства, он вам мешает! Это отъявленный реакционер.
— Это преувеличено. Откуда у вас такие сведения?
— Здесь делал в апреле секретный доклад министр Михайлов.
— А!
Это разоблачение было мне в высшей степени неприятно.
Я постарался разъяснить Калашникову, что роль Лебедева вовсе не так велика, как он думает, что некоторые разногласия действительно были, но что адмирал в политике солидарен с Советом министров и потому никакой надобности в решительной борьбе нет. Совет министров уже преобразовался, стал солидарнее и вместе с тем сильнее.
— Во всяком случае, — сказал Калашников, — вы знайте, что армия стоит за вас и против Лебедева, и вы найдете, на кого опереться, если решительно выступите.
Мы простились.
В апреле Михайлов ездил в Пермь и Екатеринбург. Смысл его загадочной поездки несколько для меня раскрылся.
Я поехал к Гайде.

У Гайды

Он сидел за столом против огромной карты. На шее его красовался орден Георгия 3-й степени. На генеральских погонах были уже три звездочки.
‘Зачем такая быстрота производства и легкость наград?’ — думалось всегда при виде этих юных генералов.
Гайда стал мне объяснять свой военный план. Спустя десять дней он возьмет Вятку и разобьет северную армию противника. С полной уверенностью в успехе он показывал мне на карте, как он загонит красных в болота.
Потом он стал жаловаться на неясность общего плана кампании. Ставка тянет на юг, на соединение с Деникиным, а он, Гайда, считает, что Москву надо брать с севера. Соединение с Архангельском сразу улучшит снабжение армии, англичане гарантируют большой подвоз всего необходимого.
— А хлеб? Весь север голодает.
— Это, конечно, препятствие, но мы кое-что населению подвезем. Кроме того, оно больше нас поддержит, чем сытое, когда мы пойдем на Москву.
Разговор перешел на другие темы.
В это время был предрешен переезд ставки из Омска в Екатеринбург. Уже подготовлялся особняк для Верховного Правителя, квартирьеры приготовили тысячи комнат для ставки, а штаб Гайды готовился к переезду в Пермь.
Гайда горячо возражал против переезда ставки. Во-первых, это слишком близко к фронту. Мало ли что может случиться. Во-вторых, будут мешать, а, в-третьих, адмирал окончательно подпадет под влияние военных и Правительство потеряет всякое влияние, оставшись в Омске.
Я был согласен с Гайдой, но, когда он перешел на Лебедева, я отмолчался, чувствуя, что здесь начинается игра, начало которой положил Михайлов, и участником которой я не хотел быть.
Мне удалось перевести разговор на темы съезда, на кандидатов в уполномоченные уральской промышленности, на хозяйственную разруху. Гайда рекомендовал мне съездить к уполномоченному Министерства снабжения и продовольствия.
— Там творятся такие дела, — сказал он, — что я не хочу предавать их гласности, чтобы не подорвать престижа власти.

‘УпоАСнаб’

Как председатель Государственного Экономического Совещания я мог интересоваться деятельностью уполномоченного по снабжению, но, конечно, не производить ревизии.
Канцелярия уполномоченного занимала один из лучших особняков в аристократической части города. Сколько помню, уполномоченный был уже смещен.
Я ознакомился с некоторыми договорами о поставках. Боже, сколько в них простоты! Вот один поставщик обязуется выполнить заказ на 500 походных кухонь, ручаясь всем движимым и недвижимым имуществом, но в чем это имущество состоит, ничего не показано. Может быть, его и нет вовсе.
Другой принимает поставку двух тысяч повозок для обоза и сдачу производит в городах, больших селах, заводах, пристанях и т. д. Это, стало быть, только посредник по скупке, а между тем при некоторой энергии для изготовления обоза можно было приспособить большой Лысьвенский завод.
Третий берет подряд и под залог материалов получает сто тысяч рублей — отличный аванс.
Но, право, у меня не шевельнулось никакого подозрения при чтении этих договоров. Не так наживается состояние и не в договорах дело. Я бы на месте уполснаба не больше его беспокоился о формальной стороне дела — лишь бы достать необходимое.
А вот недостаток честности в исполнении, оказание преимуществ за взятки… Как этот проклятый порок вывести из житейского обихода — это остается вопросом.

Встреча с генералом Джеком

Я ехал в Омск с твердым намерением быстро провести в жизнь постановления съезда и вернуться на Урал, чтобы ближе познакомиться с его жизнью.
На пути мы встретили роскошный поезд, сплошь состоявший из вагонов международного общества, салонов и ресторанов. На каждом вагоне красовался какой-нибудь иностранный флаг.
Это ехал межсоюзный Технический Совет с заместителем американского инженера Стивенса, английским генералом Джеком.
Два месяца прошло со времени опубликования декларации о союзной помощи русскому транспорту, за это время он трудами русской железнодорожной администрации значительно упорядочился, а союзная помощь успела выразиться лишь в установке диспетчерской системы управления движением поездов на Китайской Восточной железной дороге и в некотором расширении харбинских мастерских.
Для дальнейшего нужны были деньги, и Совет постановил обратиться к правительствам союзных держав с просьбой об ассигновании в распоряжение комитета 20 миллионов долларов.
Ассигнование еще не состоялось, и Совет пока что решил совершить поездку по Сибири для ознакомления с состоянием дороги на местах.
В Омске члены Совета обменялись комплиментами со служащими Министерства путей.
Генерал Джек объяснил, что Совет состоит из нескольких отделов: отдела тяги в заведовании инженера Данилевского, отдела содержания путей и построек под начальством г. Иен и майора Гарибальди, отдела движения во главе с г. Канайи, отдела финансов под управлением полковника Левевра. Теперь весь Совет ехал на уральские заводы.
Мы обменялись с генералом Джеком приветствиями и разъехались.

У Верховного

Адмирал из Екатеринбурга уехал в Уфу и прибыл в Омск позже меня. При встрече на вокзале он поблагодарил меня за председательство на съезде и пригласил вечером быть у него на заседании Совета.
Я отправился вместе с Вологодским. Мы застали адмирала во дворе, возле его любимой лошади. Он казался очень счастливым, погруженным в заботы своего маленького хозяйства, но, как только мы приступили к деловым разговорам, он сейчас же потерял спокойствие. На Сукина он положительно рычал, не давая ему докончить доклад. Речь шла, насколько помнится, о размещении американских войск, и адмирал протестовал против предоставления им тоннелей.
Когда текущие вопросы были исчерпаны, адмирал стал рассказывать о положении на фронте. Причины его озабоченности, которую я заметил еще в Екатеринбурге, наконец разъяснились.
На самарском направлении наши войска потерпели большую неудачу.
— Возможно, что будет оставлена даже Уфа, — сказал адмирал с твердостью и суровостью, за которыми чувствовался подавленный стон.
‘Какой мученик!’ — можно было только подумать, глядя на него и прощая ему всю нервозность. Не шапку Мономаха — терновый венец надел он на свою честную голову.

Брошенная перчатка

Прошло несколько дней. Неудачи не казались зловещими. Все относились к ним как к временным и случайным и продолжали деловую работу. С необычайной быстротой, которой мог позавидовать аппарат любой столицы, было выработано положение о главноуполномоченном по уральской промышленности — результат работ съезда. Совет министров утвердил положение и одобрил назначение на эту должность бывшего главы Уральского Правительства П. В. Иванова.
Как вдруг на имя Председателя Совета министров получается телеграмма из Перми от Гайды. Он объявляет начальника штаба Лебедева преступником, который намеренно мешает его действиям, указывает на угрожающее положение фронта и предлагает как последнюю меру назначение его, Гайды, главнокомандующим всем фронтом.
Когда по поручению Вологодского я принял от Гайды дополнительную депешу, он обрисовал положение на фронте как начинающуюся катастрофу, но при этом указал ряд фактов, которые наступили на несколько дней позже, чем дана была телеграмма. Чья-то злая рука направляла события и диктовала Гайде наперед известные факты.
До того как начался разговор по прямому проводу, Вологодский успел созвать несколько министров на совещание. Мы решили резко подчеркнуть Гайде, что в вопросах назначения лиц командного состава Совет министров никаких шагов, расходящихся с мнением Верховного Правителя, не одобрит и не поддержит.
Гайда, несомненно, ожидал иного. Я вспомнил разговор с Калашниковым о Лебедеве и о докладе Михайлова. Я никому решительно об этом разговоре не передавал. Теперь я с интересом следил за министром финансов. Но он не поддерживал Гайду.
Адмирал на следующий день выехал на фронт, чтобы ближе выяснить происходящее.
Шум гайдовского вызова прогремел и стих. Стало как будто опять спокойно.
Я отправился вместе с министром труда на заводы.

Маршрут

Поездка длилась недолго, всего десять дней, но я успел познакомиться с разными типами заводов. Я посетил округа: Тагильский (Демидовых Сан-Донато), Гороблагодатский (казенный), Богословский (акционерной компании с участием Аз.-Донского банка), Чусовской (французской акционерной компании), Кизилевский (Строгановых) и Пермский пушечный завод (Мотовилиху). Кроме того, я останавливался на бумажной фабрике Ляля (Николо-Павдинского округа), в солеварнях на Каме и осмотрел содовый завод Любимова и Сольве на Каме, в Березняках, близ ст. Усольской.
Все эти предприятия расположены к северу от железной дороги Пермь—Екатеринбург, частью в восточных, частью в западных склонах Уральского хребта.

Типы уральских заводов

Уральская промышленность, главным образом под влиянием невыгодной для нее конкуренции с заводским районом юга Европейской России, еще накануне войны находилась в тяжелом состоянии, и только требования военного времени вдохнули жизнь в мертвеющие домны и мартены и завертели обленившиеся станки. Можно было ожидать, что большевизм убил эту недавно вспыхнувшую жизнь дряхлого организма уральской промышленности и что возрождение промышленных сил Урала будет происходить очень туго.
Среди заводов Урала немало таких, которые можно назвать ‘барскими’. Они принадлежат старинным и богатым фамилиям, для которых ‘горные гнезда’ были скорее предметом фамильной гордости, чем источником дохода. Заводы давали дефицит, на развитие и расширение их затрачивались большие средства, но техническое оборудование не поспевало за требованиями прогресса, а радикальное переустройство могло быть произведено лишь при условии акционирования.
Другую характерную категорию составляют заводы казенные. Большой размах, грандиозные замыслы соединяются в них нередко с ветхостью и мертвечиной. Много начатого и незаконченного, много неиспользованного, много следов непланомерности, последствий смены управляющих, из которых каждый хозяйничал по-своему. Наиболее печальным образцом казенных заводов является Кушвинский (гора Благодать). Здесь всё в процессе переустройства, всё начато и не закончено: подвесная воздушная дорога с горы Благодать для передачи руды, мартеновские печи, переезжающие к домнам, чтобы непосредственно воспринимать горячий чугун, не расходуя дорогого тепла, могущественная силовая станция — сердце всего округа, грандиозная фабрика для промывки руд, подъездные железнодорожные пути — всё это только строится, и кажется, как будто новый управляющий, озираясь на все эти строения и не видя ниоткуда внимания, безнадежно отворачивается в сторону старых, уже налаженных заводов (Туринских, Баранчинского), довольствуясь тем, что уже действует.
И эта случайность замыслов, случайность выполнения — удел почти всех казенных заводов.
Как ни странно, Управление Гороблагодатским округом не имеет даже точных сведений о мощности своих рудных богатств, и в то время как официальные данные скромно ограничиваются цифрой в 1 1/2 миллиарда, частные компетентные лица предположительно увеличивают эту цифру до 6 миллиардов. Надо отметить, что галунчатые руды округа дают ковкий чугун, не требующий переработки в мартене, а потому точный учет всего запаса руд обыкновенных и валунных представляется чрезвычайно существенным, как с точки зрения общего плана хозяйства в округе (учет запасов), так и для оценки его.
Третью группу заводов составляют коммерческие заводы — округа нового поколения, к которым относится, например, округ Богословский, расположенный на крайнем северном пункте железнодорожной ветки Урала, в его восточном склоне. Наиболее крупный из заводов — На-деждинский завод. Он основан в 1896 г. Даже в 1919 г., когда темп работ упал примерно в 4 раза (в округе работало вместо 16 тыс. рабочих около 4 тыс.), завод этот всё же производит впечатление огромного и кипящего интенсивной жизнью предприятия, стоящего на уровне современности. Здесь всюду чувствовалась техническая мысль, объединяющая все части предприятия, вносящая экономию и хозяйственность. Научная лаборатория, в которой каждый день испытывается выпускаемое железо, свидетельствует о серьезности постановки дела. Машиностроительный завод Клейна, перевезенный сюда из Риги и помещенный в светлое просторное здание, в котором летом и зимой поддерживается одинаковая температура, как бы предсказывает будущее развитие округа, которому богатейшие запасы угля, залегающие тремя мощными пластами и содержащие миллиарды пудов, собственные рудники и леса и благоприятное географическое положение на реке Сосьве, принадлежащей к системе реки Обь и связывающей округ с Алтаем, обеспечивают большие возможности. У этого округа есть и еще одно условие, необходимое для успешного развития — энергичные руководители. Во главе правления стоит инженер Цейдлер, имя которого пользуется почетной известностью среди всех кругов, причастных к горнозаводскому промышленному миру. В известности с ним соперничает только Мещерский. Эти два инженера обладают поразительными организаторскими способностями и даром технического и хозяйственного прозрения. Инженер Цейдлер, по общим отзывам, улавливает потребности времени, не упускает ни одной возможности расширения дела, ни одной заявки, которая нужна будущему. Богословский округ уже имеет перспективы и в более отдаленном, еще не эксплуатируемом севере Урала, и на его богатых южных отрогах (Комаровские рудники недалеко от Стерлитамака), и на Алтае для добычи коксующегося угля.
В более миниатюрном виде ту же картину технической обдуманности и надлежащей оборудованности представляет Чусовской завод, принадлежащий французской компании (Камскому акционерному обществу). Он расположен на горнозаводской дороге, у моста через реку Чусовую, на стыке с железнодорожной линией, идущей к угольному району Кизи-левского округа, Луньевскому и солеварням. Как менее крупный, менее богатый и более зависимый от предприятий (чужая руда, чужой уголь), Чусовской завод работал сейчас далеко не так, как мог бы.

Общее состояние заводов летом 1919 года

Я намеренно остановился на общей характеристике уральской промышленности, чтобы показать, насколько трудно ожидать, чтобы состояние ее после большевистского разгрома могло быть удовлетворительно. Даже в нормальное время только часть округов была обеспечена всем необходимым и жила полной жизнью, после же того, как большевики увезли у одних заводов запасы железа, у других — части машин, у третьих — кассы, а главное, когда не хватает рабочих, преимущественно квалифицированных, когда расстроен кредитный аппарат, когда нет возможности вести нормальные заготовки угля ввиду отказа крестьян от лесных работ, когда трудно обеспечить рабочих продовольствием — должно было, конечно, наступить значительное ухудшение.
Но, тем не менее, общее впечатление осталось благоприятное.
Нигде не заметно было уныния. Всюду чувствовались, наоборот, оживление и надежды. Как ни тяжелы были условия промышленности, инженеры, управляющие, или ‘управители’, по терминологии Урала, составляли проекты расширения работ. Как ни тяжелы были условия жизни рабочих, они были удовлетворены ими более, чем условиями большевистскими, когда приходилось питаться жмыхами или идти вопреки совести в красногвардейские банды.
Цифры подтверждают наблюдения. Они показывают, что производительность заводов росла, а не падала. Богословский округ выпустил в январе 84 тыс. пудов чугуна, 166 тыс. пудов мартеновского металла, около 20 тыс. пудов кровельного и 70 тыс. пудов сортового железа. В апреле этот же округ дал 48 тыс. пудов чугуна, 200 тыс. пудов мартеновского, 249 тыс. пудов рельс, 24 тыс. пудов кровельного и сортового железа.
Гороблагодатский округ в январе дал 23 тыс. пудов чугуна и 13 тыс. пудов кровельного, в феврале 45 тыс. пудов чугуна, 11 тыс. пудов кровельного и 56 тыс. пудов сортового, а в апреле 58 тыс. пудов чугуна и мартеновского металла и 18 тыс. пудов кровельного и сортового.
Тагильский — в феврале выпустил 53 тыс. пудов чугуна, 20 тыс. пудов мартеновского, 26 тыс. пудов рельс, 4 тыс. пудов кровельного и 29 тыс. пудов сортового железа, а в апреле — 52 тыс. пудов чугуна и 4 ‘/2 тыс. пудов литья, 95 тыс. пудов мартеновского, 12 У2 тыс. пудов листов и 41 тыс. пудов сортового железа, не считая других работ, из которых особенно усиленно идет ремонт подвижного состава.
Росла производительность и угольных предприятий. Так, Кизилевские копи кн. Абамалек-Лазарева повысили производительность с 400 тыс. пудов в январе до одного миллиона пудов в марте, апреле, мае. Общая добыча угля на уральских копях повысилась с 3,7 миллионов пудов в январе до 6 миллионов пудов в марте и в мае. В апреле ввиду праздников Пасхи было добыто 5,1 миллиона пудов.
Министр труда, с которым мы совершали совместную поездку, был рад выслушать от администрации предприятий, что производительность рабочих всюду повысилась. Дальнейшему ее повышению препятствовало, главным образом, недостаточное питание. Но, как я уже указал, рабочие очень терпеливо относились к испытываемому недостатку продуктов, потому что условия жизни всё же улучшились по сравнению с большевистскими. Повсюду мы беседовали с рабочими, и в предприятиях, и в копях, где спускались в глубь шахт, и везде встречали приветливое и доброжелательное отношение, а просьбы, которые порой заявлялись, носили также вполне выдержанный характер с явной готовностью идти на уступки.
Самый факт поездки двух министров в глухие места Урала с выездами в сторону (мы посетили, например, Авроринские платиновые прииски) свидетельствовал о мирной нормальной жизни. Если сопоставить с этим факты хотя бы и медленного, но безостановочного роста производительности, то нельзя не согласиться, что обзор жизни уральских заводов должен был оставить благоприятное впечатление.
Все впечатления поездки подтверждали целесообразность создания новой должности главноуполномоченного по уральской промышленности.

Отступление от принципа

На первый взгляд кажется странным и противоречащим провозглашенной Правительством экономической свободе учреждение должности главноуполномоченного, которому предоставлены были широкие права вмешательства в экономическую жизнь округов — вплоть до закрытия одних заводов и принудительного расширения других. Но надо оценить обстановку. Почти все заводы были связаны, хотя еще и не в значительной степени, казенными заказами, почти все находились в зависимости от казны и в смысле финансовом, и в отношении снабжения. Производимое заводами железо бралось на учет Министерством снабжения, а добываемый на копях уголь — Уралотопом. Большинство округов оставалось оторвано от своих правлений и не могло быть денационализировано. Во главе управления стояли большей частью бывшие администраторы, но и они действовали как уполномоченные от Правительства. Всё это показывает, насколько действительное положение было далеко от начала свободы. Затруднительное положение отдельных заводов и округов вызывало необходимость в объединенном планомерном руководстве. В качестве иллюстрации можно привести следующий пример: военное ведомство предъявляло требование как раз на те сорта железа, которые нужны были заводам для практикуемого ими обмена на хлеб. Внимание агентов Правительства обращено было прежде всего на заводы, расположенные по линиям железных дорог, куда возможно подать подвижной состав для ремонта и откуда легко можно вывозить материалы. Между тем имелась группа заводов, оставленных на произвол судьбы, расположенных по берегам Камы. Здесь ‘Чормаз’ кн. Лазарева, ‘Добрянка’ гр. Строгановых, ‘Пожевские’ кн. Львова и др. Этим заводам почти не давали казенных заказов и оставляли без льгот. Им отказывали, например, в освобождении призываемых рабочих.
Между тем заводы эти обладают рядом преимуществ: все они обеспечены топливом (сплав бревен по притокам Камы прямо к заводам), легче могут получать продовольствие (водным путем) и не обременены казенными заказами военного и путейского ведомств. Эти заводы могли быть широко использованы для производства ходких сортов железа в целях обмена на хлеб, в интересах не только прикамских, но и других заводов. Единый общий план хозяйства помог бы преодолеть немало отдельных затруднений. Проведение этого плана потребовало не столько принуждения, сколько установления условий того содействия, которое оказывается казной заводам.

Синдикат или регламентация

Есть два способа объединения горнозаводского хозяйства: один —инициативой самих промышленников (синдикаты), другой — инициативой государственной (регламентация).
При созданных большевиками условиях я отдаю безусловное предпочтение второму способу, считая, что государство не может упустить из своих рук ни высшего надзора, ни руководства столь важными отраслями хозяйственной жизни, как железная и металлургическая промышленность.
Россия уже имеет опыт синдицирования металлургической промышленности: я имею в виду ‘Продамет’, синдикат горных металлургических заводов, производивших до 80% всего железа. Результатом деятельности этого синдиката были взвинченные цены и пренебрежение интересами как потребителя, так и государства.
Урал тоже знал попытки синдицирования: в январе 1907 г. большинство наиболее крупных уральских заводов образовали синдикат ‘Кровля’. Но этот синдикат ввиду технической отсталости предприятий, а также рутинности и недисциплинированности самих предпринимателей не имел большого успеха. Тем не менее, он вызвал острую реакцию среди земледельческих кругов, которая привела к организации в 1908 г. ‘Железного союза земств’ с целью противодействия ‘Кровле’.
1908 год ознаменовался вообще усиленной борьбой против синдикатов. Напомню об известном вопросе правительству в Государственной Думе.
Эти исторические справки должны восстановить в памяти картину борьбы, которую неизбежно порождают подобные организации и которая совершенно недопустима в условиях напряженного существования государства. Между тем стремление к синдицированию уральской горной промышленности замечается, оно проявилось, между прочим, в том ‘Положении о екатеринбургском совещании горнопромышленников Урала’, которое было приложено к протоколам упомянутого уже майского съезда. Совещанию предоставляется ‘регулировать хозяйственную жизнь заводов’ (No 3), ‘устанавливать единообразные цены на продукты производства, распределять между заводами заказы государственного назначения’ (No 4).
Это совещание должно было, по проекту горнозаводской секции, всецело связывать главноуполномоченного по уральской промышленности, оставляя за последним лишь общий контроль.
Постановление Совета министров приняло противоположное начало: оно дало преобладающее положение главноуполномоченному, то есть органу государства, и лишь рекомендовало ему действовать при посредстве объединения горнозаводчиков. Это начало надо считать наиболее соответствующим потребностям времени. Интересы государственные
будут преобладать, а вместе с тем будет действовать и то объединение горнозаводчиков, которое наиболее приспособлено для защиты интересов последних и пользу которого трудно отрицать, когда его деятельности поставлены известные границы.

Цены и будущее Урала

Наиболее злободневным для уральской промышленности был во времена нашей поездки вопрос о ценах.
Дороговизна хлеба, топлива и различных материалов вызывает естественную необходимость в повышении цен.
Бытовая картина переживаемого времени была такова. В продовольственный район привозят железо и предлагают обмен на хлеб.
— Хлеб нынче вздорожал.
— Во сколько?
— Вдвое.
— Вдвое? Железо вздорожало тоже как раз вдвое.
И после этого диалога устанавливалось меновое соотношение хлеба и железа. Понятно, что ни одной, ни другой стороне повышение цен при такой системе не могло принести существенной пользы, если не падала себестоимость продукта.
Будущее Урала сосредоточено будет в четырех пунктах: Алапаевском (к северу от Екатеринбурга) и на южном Урале — в Магнитной, Бакале и Комаровском. Миллиардные запасы руд в этих четырех пунктах позволят развить там производство в американском масштабе.
Возможно, что богатства этих районов и будут разрабатываться в первую голову по восстановлении экономической жизни России и дадут дешевое железо.
В связи с будущностью Урала возникает вопрос об алтайском коксе. Производство уральского железа основано на древесном угле, между тем громадная ценность леса требует более экономного его расходования и развития деревообрабатывающей промышленности. Николопавдинский район, где свили себе гнездо финны, очень удачно приспособляющиеся к сходным с их родиной климатическим условиям Верхотурья, уже дает пример рационального использования леса в бумажном и деревообрабатывающем производствах. Эти виды промышленности должны развиваться. Древесный уголь следует заменить алтайским коксом. Небольшие железнодорожные ветки на Алтае и система водного транспорта сделали эту проблему несложной.

По следам иностранцев

На некоторых из посещенных мною заводов были генерал Джек, с которым я разминулся, когда ехал со съезда в Омск, генерал Нокс, которого интересовало, насколько заводы использованы для потребностей армии, полковник Воорд, который ездил для бесед с рабочими.
Я спрашивал, какое впечатление осталось у заводоуправителей от посещения их Техническим Советом во главе с генералом Джеком.
— Они больше интересовались будущим, чем настоящим: какие капиталы должны быть помещены в заводы для их развития, какая производительность может быть достигнута, какие доходы обеспечены?
Но я интересовался будущим меньше, чем современным, и мне любопытно было узнать, как встречали рабочие полковника Воорда.
Я видел в одном из туринских заводов огромное помещение механических мастерских, в которых Воорд выступал, и администрация заводов уверяла, что рабочие слушали и соглашались. Что и как говорил им Воорд, можно представить по речи его, которую он произнес перед пленными красноармейцами.

Речь полковника Воорда

История русской революции пожелает сохранить эту замечательную речь.
Искренний патриот, видный член рабочей партии, в сильных красочных выражениях нарисовал слушателям картину патриотического движения рабочих в Англии в минувшую войну.
Он говорил: ‘Я — рабочий, но, видя на мне полковничий мундир, вы можете усомниться в этом. Должен сказать вам, что это случилось очень просто. Когда разразилась тяжелая война 1914 года, когда германский кулак обрушился на Францию, Бельгию и Россию, мы имели маленькое регулярное войско. Мы, рабочие Англии, сразу поняли опасность, грозившую нашему отечеству, и двинулись на защиту его. Три миллиона добровольцев-рабочих вступили в армию. Мы отдали 3 миллиарда рублей государству заимообразно из своих рабочих касс. Было бы странно предположить, что после всего этого из нашей среды не выдвинулось бы ни одного офицера. Я один из них. Мы, английские рабочие, все как один пошли за своим правительством в минуту опасности для государства. Вы, русские, пошли вразброд за своими лидерами — интернационалистами. Мы победили врага, вы пришли к гибели и разорению.
Как могло случиться, что 180-миллионный русский народ мог впасть в такое ужасное состояние, в такую нищету и бессилие, в каком он находится сейчас? Я должен сказать вам, что к этому положению привели вас ваши лидеры. Они разорили ваш родной дом, они вооружили вас друг против друга, послали брата грабить и убивать родного брата. Вы грабили и убивали родных вам по крови людей своей страны только за то, что они принадлежат к другому классу. Ваши лидеры учили вас любить всех: немцев, турок, французов, американцев, англичан, всех чужих и незнакомых вам людей, только родного брата, своего русского, они не научили вас любить. Прежде всего в этом ваш позор, ваша гибель. Только родной дом свой и свое отечество они научили вас ненавидеть и уничтожить.
Я видел сам ужасные результаты интернационализма: тысячи обездоленных и ограбленных семей, бродящих без крова и пищи, видел десятки и сотни городов и деревень, сожженных, разоренных и разграбленных, видел сотни трупов зверски изуродованных людей, замученных за то, что они были честными русскими патриотами, за то, что они стремились установить закон и порядок в вашей измученной и залитой кровью стране.
Вспомните мои слова. Если когда-нибудь в Англии появился бы такой руководитель, как ваш, проповедующий грабеж и убийство, мы, рабочие Англии, не нашли бы для него другого имени, как убийца, и ответ наш такому лидеру был бы один: веревка.
Я, английский рабочий, пришел помогать русским друзьям. Не заблуждайтесь, я не хочу обманывать вас: мы пришли помогать тем, кто, не щадя жизни своей, борется за лучшее будущее России, за ее величие, славу, счастье и мир русского народа. Мы протягиваем дружескую руку помощи русским патриотам, защищающим свое отечество от наемных убийц и грабителей, именующих себя интернационалистами. Я вижу среди вас матросов. Каждый наш матрос — предмет любви и внимания своей нации, а вы, русские матросы! История скажет свое правдивое слово о вашей деятельности и о вашем позорном поведении в России в годину ее бедствий. Когда я пытаюсь объяснить причину такого ужасного явления среди вас, я не могу найти для вашего поведения другого оправдания, кроме того, что по безграмотности и незнанию вы приняли лжепророков за пророков, врагов — за друзей’.
Красноармейцы проводили полковника Воорда дружным ‘ура’.

Общие впечатления

Что же дала мне поездка на Урал?
Население видело, что порядка стало больше, что порядок стал благообразнее, но материального улучшения оно не чувствовало. Подвоза хлеба не было. На приисках рабочие вместо чая пили настой травы. Мануфактуры не получалось. А между тем с населения требовали людей, чего не было при большевиках. Производилась и конская мобилизация. Вместо спокойной мирной жизни, которой ждало население, его ожидало еще большее напряжение войны.
Заводское хозяйство медленно улучшалось. Население это чувствовало и спокойно, совершенно спокойно (я видел это своими глазами) ждало, не ропща, что улучшение приходит медленно.
Но, думалось иногда, что, если вдруг большевики опять будут наступать — поднимется ли тогда крестьянство?
Я видел на Урале много образцовых предприятий, например, содовый завод Сольве и Любимова в Березняках близ Усолья.
Его доходность строится не на низкой заработной плате, а на совершенстве самого производства, за которым следит специальная ученая коллегия в Бельгии. Оттуда распространяются все новейшие усовершенствования и даются руководящие указания всем связанным экономическими узами заводам, изготовляющим соду по методам Сольве. В результате положение рабочих на этом заводе много лучше, чем в других предприятиях. Здесь и рабочий клуб, и общая столовая, и благоустроенная баня, и прекрасное здание высшего начального училища, и хорошая больница. А ряд домов для квалифицированных служащих напоминает квартал европейского города. Неудивительно, что большевизм не пользовался здесь успехом.
Впрочем, и в других местах Урала, мною посещенных, чувствовалось отношение к большевикам как к ‘дьявольскому наваждению’. Грозные большевики были все либо иноземцы, либо иноплеменники. Свои оказались и неустойчивы, и не страшны.
Уральские поселения опять жили мирной жизнью. Красивая архитектура домов, резьба на окнах и дверях, цветы и занавески — всё свидетельствовало о любви и привычке к уюту, а седые, как лунь, головы, выглядывавшие из окон, как бы говорили о том, что время всё переживет.
По-прежнему работали ‘старатели’. С упорной жадностью маньяков, с горящими глазами они рыли и мыли, подкапываясь под дома и дороги, отыскивая мелкие крупинки золота и платины, мечтая об увесистых самородках и с ненавистью глядя на вытесняющие их драги и экскаваторы. А те шумели день и ночь, разливая вокруг желтую воду и обливая всех грязью, из которой крупинка за крупинкой извлекается драгоценный металл.
Быть может, я выбрал неудачно район, может быть, он был нехарактерен для фронта, но он был очень обширен. Я знаю, что в районе активных операций население терпело много обид, но обиды эти были по преимуществу тяготами войны, а население хотело мира, ему надоело возить без конца то красных, то белых, надоели постоянные мобилизации, оно хотело освободиться от всего этого. Затяжная война приводила его в отчаяние.
Всё держалось инерцией, и мне казалось, что если придет еще большевизм, то только тогда он проникнет в самую глубь и, наконец, разбудит мысль населения, а сейчас оно еще спит, ничего не знает, ничего не понимает.
И не военщина — нет, не она — причина страшного поражения, а инерция огромной массы, которая ничего не знала, ничего не понимала и ничего не ценила.
Ей нужны были не лозунги. Но бедная материальными средствами власть ничего не могла ей дать, а только брала.

Глава XVIII.
Надежды и обещания

Еще с марта в обществе и печати много говорилось о необходимости создания при Верховном Правителе законодательного органа. Особенно горячо пропагандировали эту идею ‘Отечественные ведомости’ в Екатеринбурге. Они писали:
‘Совет министров является единственным легальным сотрудником Верховного Правителя в делах законодательства и управления. Деятельность Совмина энциклопедично всеобъемлюща и в высокой степени независима. Он так переобременен работой, что даже при предположении талантливости его состава это не может не отзываться отрицательно. Сменяющие друг друга течения последних двух революционных лет свидетельствуют против перегрузки Совмина обязанностями, отвлекающими его от исполнения административных его функций. Недаром революционное время перейдет в историю как время ослабленного управления. При всеобъемлющем характере деятельности Совмина его участие во всех проявлениях власти Верховного Правителя, вместе с которым он фактически управляет Россией, свидетельствует о чрезмерной упрощенности структуры нашей государственной власти, мало соответствующей громадности возложенных на власть задач. Едвали надобно доказывать, что такое положение нетерпимо. Необходимо освободить Верховного Правителя от возможности нареканий ияснее установить демаркационную линию, отделяющую верховную власть от подчиненных ей органов, усилив надзор за исполнительной властью и разгрузив ее от множества ее функций. Всего этого можно достигнуть: 1 ) возложив всю законоподготовительную работу на новый орган, аналогичный старому Государственному Совету, составленный из государственных деятелей, представителей общественности по назначению и министров по должности. Ему поручить дело надзора за ведомствами и в связи с этим предоставить право запросов министрам, 2) оставить за Советом министров исполнительно-административные функции. Передав, таким образом, в распоряжение Верховного Правителя его законосовещательный Совет и его исполнительный Совет, мы снабдим его лучшим и более мощным аппаратом управления и надзора и верховную власть сделаем более свободной от влияния численно небольшой группы подчиненных ему лиц’.
Нельзя отрицать правдивости этих слов. Но то, что предлагали ‘Отечественные ведомости’, нисколько не удовлетворило бы сибирской ‘демократии’. Ни законосовещательные функции, ни назначенные члены для нее не были приемлемы.

Омский проект Государственного Совета

В Омске над вопросом о Государственном Совете работал Жардецкий. Он подал Верховному Правителю проект организации законосовещательного органа под названием ‘Совет Верховного Правителя’. Совет этот, по идее автора, должен был состоять под председательством Верховного Правителя из назначенных им членов. Заседания Совета предполагались всегда закрытыми. Компетенция Совета намечалась неопределенно. Он должен был бы рассматривать всякие законодательные и административные вопросы, которые были бы предложены его вниманию Верховным Правителем до или после рассмотрения их Советом министров.
Адмирал поручил Тельбергу и мне рассмотреть этот проект и дать свое заключение.
По привычке я стал рассматривать проект прежде всего с юридической точки зрения: соответствует ли он конституции 18 ноября, как он определяет взаимоотношения нового учреждения с Советом министров и т. д.
Когда я излагал адмиралу эти соображения, он перебил меня и заставил покраснеть от сознания ошибки: ‘Вы скажите мне прежде всего, нужно ли такое учреждение?’
Доклад происходил во второй половине мая, как раз когда Совет министров утвердил новое положение о Государственном Экономическом Совещании и я уже составил к тому времени свой план организации законосовещательного органа. Я был против того, чтобы подобное учреждение состояло только из назначенных лиц. Их, прежде всего, неоткуда было бы взять. Я как-то спросил Жардецкого: сколько кандидатов вы можете назвать в ваш Совет? Он ответил: я выписал бы их из-за границы. Это было очень теоретично, потому что привлечь в Омск кого-либо из крупных русских деятелей, проживавших в Париже или Лондоне, было задачей нелегкой.
Считая необходимым привлечь к законодательной работе выборных лиц, я не представлял себе, однако, как можно было бы в то время организовать выборы, и пришел к мысли достичь создания нового государственного учреждения постепенно.
Сначала должно было быть преобразовано Государственное Экономическое Совещание. Затем подлежало созыву совещание по вопросам, связанным с будущим Учредительным Собранием (место и время его созыва, соотношение с областными представительными органами, основные законы), это было бы учреждение законодательно-политического характера. Наконец, при Министерстве внутренних дел Пепеляев проектировал созвать совет по делам местного хозяйства с широким представительством городов и земств — это был бы совещательный орган по вопросам управления.
Мне представлялось, что в конечном итоге все три учреждения должны были быть слиты и таким образом создался бы законосовещательный орган с тремя отделами: экономическим, законодательным и административным.
Адмирал отнесся к этим предположениям одобрительно.

Подводные камни

Идея представительного учреждения в Сибири была скомпрометирована Сибирской Думой и Самарским Комучем. Всех пугала перспектива получить несколько десятков бессодержательных депутатов из партийных кругов, годных только для поднятия рук при голосовании, и несколько лидеров-говорунов, добросовестно выполняющих указания центральных комитетов их партий.
Но не одно это мешало Правительству осуществить идею опоры на народное собрание. Если бы Совет министров строил свою власть как власть постоянную, он, конечно, изыскивал бы с самого начала пути к таким формам организации власти, которые соответствуют представлению о демократическом государстве. Но всё в Омске считалось временным, победа казалась всем , а не только Правительству, и возможной, и близкой, об Учредительном Собрании говорили серьезно. Кто при таких условиях мог думать о создании представительного учреждения?
80% абсентеизма при выборах в городские самоуправления достаточно ясно показали, как устало население от постоянных выборов, как равнодушно оно относилось ко всяким представительствам даже в города. Утомлять его новыми выборами перед самым, как думали тогда, Учредительным Собранием — это значило срывать последнее.
Наконец, был еще один подводный камень — российский характер власти. Каким путем можно было создать в Сибири представительное учреждение, которое решало бы всероссийские вопросы? А отказаться от них было невозможно. Земельный вопрос, например, был выдвинут практическими потребностями дня.
Вот почему приходилось останавливаться на законосовещательном деловом органе.

Государственное Экономическое Совещание

Когда проект закона о пополнении Экономического Совещания выборными представителями земств, городов, кооперации, профессиональных союзов и о расширении его компетенции обсуждался предварительно, то было приведено немало возражений даже против этого скромного проекта. Откуда вы возьмете людей? Не будут ли они задерживать рассмотрение законов? И т. д.
Состав Экономического Совещания, по идее закона, не должен был превышать 60 человек, чтобы не нарушить делового характера учреждения. Для того, чтобы не выйти из этой нормы, пришлось ограничить число представителей земств и городов и ввести начало назначения из кандидатов. Это обидело земства, между тем никакой задней мысли здесь не было. Последующая практика показала, что назначались все в порядке представления, а не по произвольному выбору власти.
Должен, однако, отметить, что, хотя в предварительном рассмотрении законопроекта приняли участие почти все министры, это не помешало им внести уже в Совете министров некоторые поправки, которые были проникнуты духом недоверия к новому учреждению. Одна поправка причинила мне потом немало огорчений. Было предложено исключить при указании прав председателя слова ‘или его товарищ’ ввиду того, что это само собой разумеется. Я не протестовал, не оценив сразу значения поправки. Впоследствии товарищ председателя Совещания всегда отказывался замещать меня в качестве докладчика Верховному Правителю и участника в Совете министров, так как этого ему не предоставил закон. И он был прав.

Особое мнение

Я предполагал уйти из Совета министров, оставшись председателем Государственного Экономического Совещания. Это более соответствовало положению учреждения и давало бы мне независимость, при которой я легче мог бы проводить в жизнь некоторые свои проекты.
Намерение мое, по-видимому, угадал Сукин. Он настойчиво требовал, чтобы закон сделал председателя Совещания членом Совета министров. Напрасно я возражал. Даже Петров, на поддержку которого я рассчитывал, присоединился к Сукину.
Я подал тогда особое мнение.
‘Совет министров признал необходимым, чтобы председателем Государственного Экономического Совещания состоял непременно член Совета министров и чтобы это было определенно выражено в самом Положении.
С решением этим я согласиться не могу.
Во-первых, оно не нужно. Председателем Совещания состоит в настоящее время член Совета министров, и практически ничего нового принятым решением не достигается. Кроме того, Совет министров принял поправку к Положению, согласно которой председатель Экономического Совещания назначается указом Верховного Правителя, а указы обсуждаются всегда в Совете министров, следовательно, Совет министров имеет возможность в каждом отдельном случае избрать наиболее подходящее к политике Совета лицо.
Во-вторых, принятое решение нетактично с политической точки зрения. При рассмотрении Положения в Экономическом Совещании член Совещания Буяновский внес совершенно аналогичное предложение, но оно не встретило поддержки потому, что принципиально совмещение должности члена Совета министров с обязанностями председателя Экономического Совещания неестественно, так как Совещание по идее должно быть органом совершенно самостоятельным и независимым. Назначение председателем Совещания члена Совета министров есть мера переходная. Поскольку Совещание поставлено перед фактом, оно будет мириться с ним, если останется непоколебимым авторитет председателя. Но если в принятое Экономическим Совещанием Положение намеренно включается в качестве поправки то, что председатель Совещания есть лицо, подчиненное по своему положению Совету министров, то это не может не вызвать недовольства и совершенно ненужных разговоров, вредя тому благоприятному политическому впечатлению, которое должно создать принятое Положение.
В-третьих, в случае развития деятельности Государственного Совещания председатель едва ли сможет справиться с двойной работой по Совещанию и по Совету министров. Нельзя же в Совет министров приходить неподготовленным, а ведь у министра без портфеля нет ни директоров, ни юрисконсультов, и он приходит на заседание исключительно со своими запасами соображений. Зачем же заставлять добросовестного человека покидать обе должности, если с одной он справиться в состоянии! Возложить же обязанность председателя на одного из министров нельзя потому, что председателем не может быть лицо, деятельность которого в качестве министра будет рассматриваться и критиковаться Совещанием’.
Мое особое мнение было доложено адмиралу, и он согласился с ним. Следствием этого явилось то, что в статье, где говорилось, что председателю принадлежат права и обязанности члена Совета министров, адмирал вычеркнул ‘и обязанности’, оставив только права.
Мне не удалось, однако, воспользоваться этим удобным положением обладателя прав без обязанностей. С августа я принял на себя ярмо главноуправляющего делами Правительства, и обязанности поглотили все мои права.

Совещание в заботах об армии

Экономическое Совещание не прекращало своей работы после того, как было решено пополнить его и расширить его права. В течение апреля и мая оно остановилось на ряде важнейших вопросов: продовольствии и снабжении армии, транспорте и некоторых других.
Уже в мае в деле снабжения и продовольствия армии стали обнаруживаться крупные дефекты. Считая главной задачей Совещания помочь обеспечению армии всем необходимым, я обратился к военному министру с просьбой представить доклад о потребностях армии. Доклад рассматривался в закрытом заседании Экономического Совещания 21 мая.
Приведу некоторые выдержки из доклада.
‘Благодаря прибытию больших транспортов ботинок с Дальнего Востока и помощи англичан можно считать, что потребность армии в обуви будет на ближайшие два-три месяца почти удовлетворена.
Что касается шинелей, суконных рубах и шаровар, то задание на период январь-апрель не было выполнено в следующих размерах: шинелей не доставлено 132 тыс. штук, рубах и шаровар по 157 тыс. штук.
Снабдить все военные части и летним, и суконным обмундированием пока не представляется возможным. Поэтому одни части снабжаются английским обмундированием, другие получают или хаки, или суконное.
Заготовка белья идет неудовлетворительно. Задание январь—апрель было более чем миллион штук кальсон и рубах. Получены сведения, что из Харбина идет 100 тыс. комплектов белья. Причина неудовлетворительной заготовки белья — отсутствие материала в фактическом распоряжении Министерства снабжения.
Заказанные предметы обоза поступают в незначительном количестве. Выходом из затруднительного положения послужило то, что специальные повозки и двуколки заменяются обывательскими телегами на железном ходу.
Заготовка предметов обоза идет главным образом на Урале, то есть в пределах прифронтовой полосы, где распоряжаются армии и не только забирают изготовленные предметы, но и вмешиваются в распоряжения Министерства снабжения. Являются, таким образом, два хозяина в одном деле, и это отражается пагубно на заготовках предметов обоза’.
Таковы данные Военного министерства о состоянии снабжения к маю 1919 г. Переходя к будущему, доклад указывает, что задания на период май—август будут значительно больше в связи с увеличением армии.
‘На сапоги задание будет выражаться в сумме, значительно превышающей миллион пар сапог и ботинок.
Если производительность местных мастерских увеличится до 100 тыс. пар в месяц, что возможно, то будет удовлетворена приблизительно ‘/з потребности.
Вопрос с шинелями, суконными рубахами и шароварами встретит затруднения ввиду недостаточной выработки сукна на внутреннем рынке, недостатка его на дальневосточном рынке и малого количества валюты, имеющейся в нашем распоряжении. 100 тыс. комплектов дают англичане. Остальную часть приходится добыть самим, и в этом случае общественными организациями должна быть оказана самая широкая помощь.
Задание на летнее обмундирование в майскую треть в полной мере не будет выполнено. Придется прибегать к комбинированному обмундированию. Части, получающие английское обмундирование, не получают летнего.
Белья в полном размере задания также не удастся получить. Главное препятствие к этому заключается в отсутствии достаточного количества материала.
Продовольственный вопрос также нельзя назвать удовлетворительным.
Нормально в базисных магазинах должен быть месячный запас всех продуктов. В действительности получается следующая наличность продуктов в процентах: муки — 18%, крупы — 16%, чая — 200%, сахара — 14%, мяса (10 дн.) — 100%, масла — 16%, соли — 24%, зернового фуража — 3%, сена — 4%.
Наибольшую трудность представляет снабжение массовыми продуктами потребления: мукой, крупой и овсом’.
По поводу этого доклада министр продовольствия и снабжения Неклютин, со своей стороны, представил обескураживающие данные относительно тех затруднений, которые препятствуют улучшить дело снабжения. Единственная суконная фабрика Алафузова в Белебее оставлена в руках красных при отступлении. Снабжение шинелями и зимним обмундированием находится в полной зависимости от заграничного рынка и, следовательно, валюты. Точно так же обстоит дело с бельем. Только союзники и золото могут спасти положение.
Подтвердив это, член Совещания Лопухин, со своей стороны, подчеркнул, что надежды на достаточное обеспечение обувью тоже преувеличены. Сохранившиеся ограничения в торговле кожей препятствуют своевременной заготовке сырья. В течение мая производительность пала по сравнению с апрелем. Этому способствует и то, что сдача поставщикам казенной кожи производится крайне неаккуратно.
Переходя к обозу, министр продовольствия объяснил, что переход к системе массового заготовления обоза на заводах Урала требует длительного периода для приспособления к этому заводов, заготовка же мелкими партиями ввиду громоздкости обоза, как предмета транспорта, даже при своевременности выполнения заказа фактически не дает желательных результатов, пока не будут широко организованы наблюдение и контроль.
Казалось, наиболее благоприятные данные должны были быть представлены по продовольственной части. Сибирь и недостаток продовольствия — это не укладывалось в представлении обывателя.
В Экономическом Совещании сидели, однако, не обыватели, а люди, которые знали все ресурсы страны, как знает географ карту, и для них не было ничего неожиданного в том, что говорил Неклютин. А министр рисовал не особенно блестящие перспективы. С утратой Бугульм и некого района мы теряем возможность обеспечить армию крупой. Мы не можем обеспечить армию фуражом, потому что овса мало, а вывоз сена затруднен. Военные власти на Алтае (например, в Бийске) задерживают местные запасы для обеспечения своих гарнизонов, но вывоз из алтайских губерний и без того затруднителен, потому что вагоны используются в восточном направлении. Мясные ресурсы истощаются. Маслоделие падает.
‘Нужно уменьшить состав армии и конский состав’, — раздаются голоса после этого доклада.
Таково было положение дел в мае, когда армия требовала снабжения и продовольствия на миллион человек и когда ресурсы уже истощались настолько, что трезвые люди требовали сокращения армии.
Долго ли дойти до другого вывода — ‘надо прекращать войну’.
Результаты Совещания были доложены Верховному Правителю. Адмирал приказал мне передать Сукину, чтобы он немедленно поставил в известность союзников о грозящем армии вещевом голоде, а Михайлову — о необходимости расходования золотого запаса.
В этот момент начинается расходование небольшими, впрочем, партиями золота, которое всё время бережно хранилось Омским Правительством как неприкосновенное достояние народа.
Государственный контролер выехал на фронт, чтобы познакомиться с системой снабжения армии на местах и со способом определения ее численности. Существует ли в натуре миллион людей, на которых отпускаются последние средства?

Транспорт

Газеты переполнены были в это время печальной хроникой железнодорожного взяточничества. Провезти груз из Владивостока в Западную Сибирь становилось труднее, чем попасть в рай сквозь ряд чистилищ. Взятки в месте погрузки, в местах остановки, на границе с Забайкальем, у таможни правительственной и таможни семеновской, в каждом центре генерал-губернаторства, где возможна военная реквизиция… После бесконечных мытарств груз, сопровождаемый ‘толкачом’, прибывает к месту назначения, но и здесь его ожидают испытания: либо реквизиция по распоряжению ставки, либо невозможность вывоза со станции. Владелец груза прибывает, например, с подводами на станцию, а эти подводы немедленно реквизируются для надобности военного ведомства.
Экономическое Совещание пожелало заслушать доклад о транспорте.
Два вечера, около семи-восьми часов общей сложностью, продолжался обстоятельный доклад товарища министра Ларионова, и перед глазами изумленных слушателей предстала картина такой грандиозной работы ведомства путей сообщения, такого величайшего напряжения местных его агентов и таких успехов, несмотря на все затруднения, что не нашлось ни одного члена Совещания, который мог бы бросить ведомству упрек. Присутствовавший в заседании член междусоюзного Технического Совета подтвердил правильность всех сообщенных цифр и фактов.
На Томской железной дороге скрывавшиеся в тайге большевики терроризировали местных служащих. Они нападали не только на станции, но и на сторожевые посты, громили их, уводили с собой стрелочников, иногда убивали служащих, но железнодорожники продолжали покорно нести свою лямку.
46% вагонов было занято русскими и чешскими эшелонами. Пять роскошных составов из лучших вагонов стояли в Омске в виде помещений для иностранных миссий, и всё же пассажирское сообщение улучшалось.
Но взяточничество, этот бич, это позорное пятно на всем русском быту — как бороться с ним? Не техническое ведомство должно было справиться с этим злом. Его корни — в общей деморализации, обнищании и жажде наживы и, может быть, в недостатках системы вознаграждения.
Отсутствие или недостаток премий, всеобщее уравнение окладов по классам, без учета важности и квалифицированности службы, приводило ктому, что начальники участков — инженеры — получали такое маленькое вознаграждение, что приходилось удивляться, как они живут.
Пользуясь случаем, торговопромышленники в Государственном Экономическом Совещании подняли вопрос о судьбе грузов, задержанных в связи с введением правил плановой перевозки. Я плохо разобрался в этом вопросе и не мог понять, почему торговопромышленники настаивали на отмене этих правил. Министр путей сообщения пригласил меня после этого на заседание Центрального Комитета, который раз в месяц распределял вагоны для перевозок.
Я попал на такое совещание уже в июне. Оно было очень многолюдно. Все проявляли громадный интерес. Совершалось одно из важнейших дел, определялся порядок питания страны и армии товарами.
— Чехо-войску — 130 вагонов, — говорит докладчик.
— Это, по крайней мере, в два раза больше, чем нужно на месяц, — шепчет мне на ухо сосед.
Все это знают, но громко возражает только председатель, Ларионов, по настоянию которого десяток или два вагонов скашиваются.
— Министерству финансов — 90 вагонов на сахар.
— А сколько вывезено в течение прошлого месяца?
— Половина.
— Так зачем же им давать опять большое количество вагонов?
Так происходило составление плана. Хуже всех защищался представитель Министерства продовольствия. Видно было, что Ларионов и другие путейцы над ним издеваются. Он не мог толком объяснить, куда что везут, и выходило, что хлеб везут в Маньчжурию, а железо — на Урал.
Поверхностные впечатления не помогли мне разобраться, кто прав, кто виноват.
Когда на другой день я спрашивал Михайлова, почему он не пользуется вагонами, которые ему предоставляют под сахар, он ответил мне, что виною здесь обычные фокусы начальников станций. Когда сахар привезут, нет вагонов, когда дают вагоны, нет сахара.
Нечто в этом роде действительно происходит, но кто в этом виноват, я так и не сумею сказать. Министр путей уверен, что виноваты были держатели товаров, потому что они не приписывались к станционным складам и теряли очередь, склонен и я думать, что при желании действительно можно было грузить, особенно правительственным учреждениям, но иногда… выгоднее было продать очередь.

Спекуляция

‘Безудержная спекуляция разлагает тыл!’ Так говорили кругом весной 1919 г., жалуясь на непомерное взвинчивание цен, на исчезновение с рынка товаров, на злоупотребления при перевозке (подкупы, ложные наименования грузов и пр.). В юридическом обществе в Омске ученый экономист докладывал, что те, кто вопит о спекуляции, — невежды, потому что спекуляция — это ‘торговля’. Министр продовольствия писал письмо начальнику штаба Верховного Главнокомандующего Лебедеву, что ‘борьба со спекуляцией’ в том виде, как ее осуществляют военные власти, — зло, и что нужна борьба против ‘борьбы со спекуляцией’.
Но убедить общество, что спекуляция безвредна и что без нее немыслима торговля, не удавалось, и чем больше защищали спекулянтов авторитетные люди науки и опыта, тем яростнее на нее нападали обыватели и ‘военные’.
Обывателю — а военный тоже обыватель — многое непонятно. Он, например, не имеет представления о валюте и вексельном курсе, и ему никак не усвоить, почему товар, стоивший в апреле рубль, в мае должен ввиду падения курса рубля на Востоке и в предвидении дальнейшего понижения расцениваться в пять раз дороже. Ему неведомы и все ‘тайны’ транспорта.
Но зато обыватель чувствительнее научного и бюрократического аппарата. Он не может не видеть, как товар намеренно припрятывается, как он намеренно выдерживается на станциях, и он негодует, когда против этого не принимается мер.
Гражданская власть не умела проявить инициативы в этом деле, и борьбу со спекуляцией начала по всей линии железной дороги ставка Верховного Главнокомандующего. Были приняты чисто военные меры. Объявлена была повальная реквизиция всех задержанных грузов. Торговопромышленники подали по этому поводу жалобу. ‘Некоторые фирмы, — говорится в их записке, — уже поднимают вопрос о прекращении деятельности. Бестоварье уже намечается. Совет съездов опасается, что желание торгово-промышленного класса быть организованно-полезным правительству и населению встретит непреодолимое препятствие в безысходности создавшегося для него положения’.
Хотя заявление носило общий характер, но оно было приурочено к определенному распоряжению ставки. Превратить Экономическое Совещание в следственную комиссию я не мог, а Неклютин уверил меня, что он уже нашел способы ликвидировать создавшиеся затруднения.
Симптомы болезненного состояния экономического оборота достаточно ясно выявились во всех этих делах. Истощающиеся ресурсы, деморализация железнодорожного персонала (не технического, а эксплуатационного) и депрессия торгового оборота становились угрозой молодой государственности. Победы сменились в июне неудачами, а рубль, расшатанный реформой, которая подорвала доверие к бумажным деньгам, и внутри страны, и особенно вне ее, стал быстро падать.
Не в добрый час были призваны на помощь представители общественности.

Открытие обновленного Совещания

Торжественное открытие работ Государственного Экономического Совещания в его полном составе состоялось 19 июня в зале судебных установлений.
‘Первая задача, которую я ставлю Экономическому Совещанию, — сказал адмирал, — это решение вопросов снабжения нашей армии и обеспечение экономического положения участников борьбы. Второй вопрос — бюджет. Разбор бюджета государства дает возможность оценить работу власти. Третий — оплата труда. В разрешении вопроса земельного, одного из сложнейших вопросов, которые приходилось государству решать, я также ожидаю помощи от Государственного Экономического Совещания’.
Наметив эти очередные задачи, Верховный Правитель указал: ‘В ближайшее время предполагается привлечь общественных деятелей для разрешения и других важных государственных вопросов, связанных с выборами в Национальное Собрание, подготовкой к разрешению национальных вопросов, возникающих в России, и, наконец, вопросов областного управления’.
Обещание было дано. План создания законосовещательного органа путем постепенного развития трех органов — Экономического Совещания, комиссии по Учредительному Собранию и Совета по делам местного хозяйства — был Верховным Правителем изложен в сжатой, но по существу вполне ясной и понятной форме.
— Навыдавали векселей! — сказал недовольный Жардецкий.
— Начнется парламентаризм! — сказали в демократической ‘Нашей заре’. — Мы не будем писать об этой говорильне.
— Ничего из Совещания не выйдет. Нужен законодательный орган! — сказали левые.
Недовольных было больше, чем довольных.

Исторические параллели

‘Открытие работ Государственного Совещания, — сказал я в своей председательской речи, — совпадает с годовщиной образования в Омске ядра центральной власти — отделов Западно-Сибирского Комиссариата, которые преобразовались затем в министерства сначала Сибирского, а впоследствии Всероссийского Правительства. Это был исторический момент, когда смелость и самопожертвование подали одна другому руку и творили чудеса.
Правительство не располагало тогда армией, оно имело только добровольцев. Не было власти и порядка на местах. Земские самоуправления, впервые появившиеся в Сибири в конце 1917 года, были разогнаны большевиками. Казна была ими ограблена — государство не имело достаточного количества денежных знаков и не имело возможности их выпускать.
Слишком много пришлось бы перечислять, чего не было тогда у власти, но если это трудно, то зато легко сказать, чем она обладала.
У нее было то, что объединило и власть, и население: общее сочувствие начатому движению, общее желание освободить Россию от позорного ига. Это общее сочувствие вместе с сознанием Правительства, что на его стороне правда, создало уверенность в успехе и помогло выйти из тяжелых затруднений.
Правительство было уверенно, потому что оно видело единодушный порыв и возрождение национального чувства. Оно было спокойно, потому что при общем сочувствии нельзя не победить.
Много пережито тяжелых моментов за этот длинный и трудный год, затруднений, в сравнении с которыми переживаемые ныне — ничто. Итоги пережитому и созданному подводить сейчас несвоевременно, но нельзя не сказать, что существующие условия работы несравнимо лучше, чем были год назад.
Достигнутые успехи несомненны. Мы обладаем сейчас армией, покрывшей себя боевой славой. Уральский поход в жестокие холода будет записан в истории. Такая армия не может не завершить с честью начатого дела.
Существование армии — показатель порядка. Действительно, пережитый год многому научил и многое улучшил. Мы обладаем сейчас аппаратом центральной и местной власти. Начал улучшаться транспорт, начата подготовка, хотя бы частичная и несовершенная, к упорядочению народного хозяйства. Есть полные основания быть еще более уверенными и спокойными, чем раньше. Но всякая уверенность имеет свои условия. После года войны мы переживаем момент величайшего напряжения сил’.

Экономика

‘Победы нужно добиться двойной, — продолжал я, — над большевизмом и над хозяйственной разрухой страны. Победить то и другое можно лишь при условии, что Правительство так же, как год тому назад, будет действовать в атмосфере общего сочувствия и единодушного порыва. Больше чем когда-либо необходимо полное единение всех сил власти и общества. Силы эти должны быть сосредоточены прежде всего на стороне хозяйственной.
Русская революция пошла по неправильному пути. Она совершалась во имя политической свободы и улучшения экономического благосостояния широких народных масс, а привела она к уничтожению свобод и разрушению даже относительного благосостояния, которое было ко времени революции. Временное Российское Правительство во главе с князем Львовым издало законы, установившие свободу печати, собраний, союзов, но обстановка политической жизни не обеспечивала сохранения этих свобод, и начиная с июльских дней Временное Правительство, возглавляемое Керенским, создавало одно за другим ограничения этой свободы, расширяя дискреционную власть министров и в отношении печати, и в отношении собраний, и в отношении публичных речей.
Большевики вовсе уничтожили все свободы. Они отменили не только свободу печати, собраний, слова, но и свободу передвижений и, что хуже всего, взамен отмененных установили особый вид свободы — свободу оскорблений и унижений человеческой личности.
Однако возвратить политические свободы легче всего. Кто раз сознал свое гражданское достоинство, тот не обратится в раба. Но есть серьезная опасность и в этом отношении. Эта опасность заключается в нищете.
Нищим, голодным легче обратиться в рабов или преступников, чем сохранить гражданское достоинство и защищать политическую свободу. Иначе поступают только исключительные натуры. Вот почему для сохранения политической свободы необходимо прежде всего восстановить хотя бы относительное экономическое благосостояние масс.
Компетенция Государственного Экономического Совещания ограничена, но она обнимает все, что в настоящий момент является самым важным — всю хозяйственную жизнь’.

Политика

‘Ни один конституционный вопрос не может сравниться по важности с теми скромными на вид, но несоразмерными по значению задачами, которые предуказаны нам Верховным Правителем: обеспечить семьи призванных, улучшить положение рабочих, приблизить реальное разрешение земельного вопроса.
Год тому назад мы наблюдали зарождение государственной власти. Ныне наблюдаем мы зарождение представительного учреждения, без которого не может существовать демократическое государство и не может правильно функционировать государственная власть.
Но в переживаемых условиях формы государственного устройства должны быть упрощенными — не подобает дереву иметь листву в лютую зиму. В холода исчезает листва, остаются ствол и корни, в коих сосредоточиваются все жизненные силы дерева. Так и во времена лихолетья оголяется ствол государственного дерева’.

Надежды

К моменту открытия Совещания в его составе уже наметилось пять групп: земская, академическая, казачья, торгово-промышленная и кооперативная.
Партийности не проявлялось. Ответы на приветствия адмирала были проникнуты доверием к власти и обещанием поддержки.
‘Высказываем убеждение, — сказал представитель земской группы, — что все деятели Правительства, и деятели земств и городов, и работники на ниве экономической объединятся в работе Государственного Экономического Совещания, примут необходимое участие в строительстве новой Великой свободной России, с одной мыслью и одним желанием — блага, счастья и величия нашей Родине… Государственное Экономическое Совещание несет в себе тот зародыш, из которого со временем разовьется народное представительство’.
Это было как раз то, на что я надеялся. И мне тем приятнее было слышать лояльные заявления земцев, что даже кадет В. А. Виноградов, вошедший в состав Государственного Совещания, выражал сомнения в своевременности открытия какого-нибудь подобия парламента. ‘В лютую зиму не подобает дереву иметь листву’. Эта мысль понималась в слишком узком толковании, исключавшем возможность даже таких скромных учреждений. Воспоминания о Сибирской Областной Думе всех пугали, и я знал, что мне будет нелегко оградить авторитет своего учреждения.
— Ну что, как ваш парламент? — спрашивали меня уже в июне, подсмеиваясь над газетными заметками, где сообщалось, что скамьи расставляются, как в Государственной Думе, наказ составляется по образцу думского и т. д. Я отшучивался и был уверен, что ‘мой’ парламент не посрамит себя.

Объединение власти

На следующий день после открытия работ Государственного Экономического Совещания был опубликован приказ генерала Деникина от 30 мая 1919 г. No45.
Этот акт, изданный в период блестящих побед генерала, перейдет в историю как образец гражданского благородства и великодушной непритязательности.
Приказ этот был издан Деникиным в назидание кубанцам, грузинам, татарам, которые, оставшись в глубоком тылу, упорно искали независимости, чтобы освободиться от обязательств.
Вот этот исторический приказ:
‘Беспредельными подвигами Добровольческой армии, кубанских, донских, терских казаков и горских народов освобожден юг России, и русские армии неудержимо движутся вперед, к сердцу России. С замиранием сердца весь русский народ следит за успехами русских армий, с верой, надеждой и любовью.
Но наряду с боевыми успехами в глубоком тылу зреет предательство на почве личных честолюбий, не останавливающихся перед расчленением Великой единой России.
Спасение нашей родины заключается в единой Верховной власти и нераздельном с ней едином Верховном командовании.
Исходя из этого глубокого убеждения, отдавая свою жизнь служению горячо любимой родине и ставя превыше всего ее счастье, я подчиняюсь адмиралу Колчаку как Верховному Правителю Русского государства и Верховному Главнокомандующему русскими армиями.
Да благословит Господь его крестный путь и да дарует спасение.
Подписал генерал-лейтенант Деникин’.
Этот приказ закончил объединение власти в руках Верховного Правителя, начало которому было положено Архангельском, первым приветствовавшим Верховного Правителя после его избрания и в мае приславшим в Омск своего представителя, кн. Куракина, для выяснения тех оснований, на которых обоим правительствам можно будет сблизиться и слиться.

Генерал М. К. Дитерихс

Однако на фронте было неблагополучно.
Гайда был, в конце концов, назначен Главнокомандующим. Заканчивая в июне свою поездку по Уралу, я остановился в Перми и видел его. Он не производил уже впечатления человека, уверенного в успехе. ‘Положение серьезно, — сказал он, — мы взяли Глазов, но будем отступать. Пермь я, может быть, не отдам, но штаб перевожу все-таки в Екатеринбург, так как оттуда легче управлять’.
Он спешил на фронт воодушевлять, но тот город на Каме, где он хотел дать сражение, был отдан раньше, чем Гайда выехал из Перми. Командующий уже упустил вожжи из рук. С этого момента началось паническое отступление.
1Мда, не поладив с командным составом, а в сущности, и не справившись со слишком сложным для него положением, вскоре ушел в отставку. Сибирская и Западная армии перешли в подчинение генералу Дитерихсу.
Семья Дитерихсов — чешского происхождения. Прародитель генерала покинул чешскую службу из-за притеснений со стороны немцев. Отец его 40 лет прослужил на Кавказе.
М. К. Дитерихс окончил пажеский корпус и с ранних лет посвятил себя военной службе. Служил в Туркестане, участвовал в русско-японской войне. После этой войны работал в главном управлении Генерального штаба и сыграл важную роль в разработке той системы мобилизации, проведение которой дало блестящие результаты при объявлении войны с Германией.
С начала военных действий М. К. Дитерихс получил назначение начальником штаба 3-й армии, выдержавшей грозные испытания в Галиции. Он был всё время близким сотрудником М. В. Алексеева, который призвал его к себе в штаб Юго-Западного фронта.
В начале 1915 г. Дитерихс был уже генерал-квартирмейстером всего этого фронта. На этой должности он оставался полтора года. Все самые главные операционные задачи, так блестяще выполненные армией этого фронта, были им разработаны. Таким образом, уже в первый год войны он имел солидный стаж руководителя операциями армии. После ухода Иванова от должности командующего Юго-Западным фронтом М. К. Дитерихс получил назначение в строй в качестве начальника одной из дивизий, отправленных Россией в помощь союзникам, а именно в Македонию, на Салоникский фронт, где он пробыл до июня месяца 1917 года. В это время он был вызван военным министром и председателем Совета министров Керенским в Петроград, и ему был предложен пост военного министра. Он отказался и тогда получил назначение в ставку, где занимал пост квартирмейстера при генерале Корнилове и генерале Духонине.
При взятии ставки большевиками ему удалось избежать смерти только благодаря случайности. Потом с помощью одного из представителей союзных армий Дитерихс перебрался в Киев, где в то время находилась его семья, для пропитания которой ему приходилось заниматься тяжелым физическим трудом. В то время немцы были почти главными хозяевами Украины. Чехословацкие части собирались пробираться на Восток. Они пригласили Дитерихса к себе в качестве главнокомандующего. Находившийся во главе передовых эшелонов генерал Дитерихс взял Владивосток и, постепенно продвигаясь обратно, объединился с тыловыми эшелонами, часть которых была тогда под командованием генерала Гайды.
Впоследствии, уже в начале 1919 г., М. К. Дитерихсу был предложен пост главнокомандующего, но это предложение было изменено, и он оставался в должности генерала для поручений при Верховном Главнокомандующем. Кроме того, он принимал деятельное участие в руководстве следствием об убийстве царской семьи.
Авторитет нового Главнокомандующего заставил всех облегченно вздохнуть: Лебедеву и ставке никто не верил. Приветствовали это назначение и союзники. Положение не считалось безнадежным.

Заявление адмирала и обещания союзников

Но помогут ли союзники?
3 июня было вручено адмиралу обращение пяти держав, заявлявших о своем сочувствии омской власти и желавших получить разъяснения по некоторым политическим вопросам. Эти разъяснения были немедленно даны. Текст их был опубликован.
‘Правительство, мною возглавляемое, было счастливо осведомиться, что цели держав в отношении России находятся в полном соответствии с теми задачами, которые себе поставило Российское Правительство, стремящееся прежде всего восстановить в стране мир и обеспечить русскому народу право свободно определить свое существование через посредство Учредительного Собрания. Глубоко ценя интерес, проявленный державами к русскому национальному движению, и признавая вполне справедливым их желание ознакомиться с политическими убеждениями Российского Правительства, я готов подтвердить неоднократно мною уже сделанные заявления, за которыми я всегда признавал безусловно связывающую силу.
1) 18 ноября 1918 года я принял власть и не намерен удерживать ее ни на один день дольше, чем это требуется благом страны. В день окончательного разгрома большевиков моей первой заботой будет назначение выборов в Учредительное Собрание. Ныне спешно работает комиссия по подготовке выборов, которая установит их условия и порядок на основах всеобщего избирательного права. Признавая себя ответственным перед этим Учредительным Собранием, я передам ему всю власть, дабы оно свободным решением определило будущее устройство государства. В этом была мной принята присяга перед Высшим Российским Судом — хранителем законности нашего государства. Все мои усилия направлены к тому, чтобы закончить возможно скорее гражданскую войну сокрушением большевизма и предоставить наконец русскому народу возможность действительно свободного волеизъявления. Всякая затяжка борьбы лишь отложила бы этот день, ибо Правительство не считает возможным заменить неотъемлемое право законных и свободных выборов восстановлением Учредительного Собрания 1917 года, избрание в которое происходило под большевистским режимом насилия и большая часть членов коего находится ныне в рядах большевиков. Лишь законно избранному Учредительному Собранию будет принадлежать верховное право окончательно решить все основные государственные задачи, как внешние, так и внутренние.
2) Я высказываю вместе с тем готовность уже теперь обсудить с державами все связанные с Россией международные вопросы в свете тех идей сокращения вооружений, предотвращения войн и миролюбивой и свободной жизни народов, завершением которых является Лига Наций. Правительство, однако, считает долгом отметить, что окончательная санкция всех решений от имени России принадлежит Учредительному Собранию. Россия в настоящее время является и впоследствии может быть только государством демократическим, в котором все вопросы, касающиеся изменения территориальных границ и международных отношений, должны получить ратификацию представительного органа.
3) Признавая естественным и справедливым последствием великой войны создание объединенного Польского государства, Правительство считает себя правомочным подтвердить независимость Польши, объявленную Российским Временным Правительством 1917 года, все заявления и обязательства которого мы на себя приняли. Окончательная санкция размежевания между Польшей и Россией должна, согласно принципам пункта второго, быть отложена до Учредительного Собрания. Уже теперь мы готовы признать фактически существующее финляндское правительство, обеспечив ему полную независимость во внутреннем устройстве и управлении Финляндией. Окончательное же решение вопроса о Финляндии принадлежит Учредительному Собранию.
4) Мы охотно готовы ныне же подготовить решения, связанные с судьбой национальных группировок: Эстонии, Латвии, Литвы, кавказских и закаспийских народностей, и рассчитываем на быстрое решение этих вопросов, так как Правительство уже теперь обеспечивает автономные права национальностей. Пределы же и характер этих автономий должны, конечно, каждый раз быть определены отдельно. В случае же затруднений в решении этих вопросов Правительство охотно воспользуется миролюбивым сотрудничеством Лиги Наций.
5) Вышеуказанный принцип ратификации соглашений Учредительным Собранием, конечно, должен быть применен и к вопросу о Бессарабии.
6) Российское Правительство подтверждает еще раз свое заявление от 27 ноября 1918 года, которым оно приняло на себя все национальные долги России.
7) Переходя к вопросам внутреннего устройства, могущим интересовать державы, поскольку они являются показателями политического направления Российского Правительства, я повторяю, что не может быть возврата к режиму, существовавшему в России до февраля 1917 года. То временное решение земельного вопроса, на котором остановилось мое Правительство, имеет в виду удовлетворение интересов широких кругов населения и исходит из сознания, что только тогда Россия будет цветущей и сильной, когда многомиллионное крестьянство наше будет в полной мере обеспечено землей. Равным образом при управлении освобожденными частями России Правительство не только не ставит препятствий свободной деятельности земских и городских учреждений, но видит в их работе и в укреплении начал самоуправления непременное условие возрождения страны и помогает этим органам самоуправления всеми имеющимися у него средствами.
8) Поставив себе задачей водворить в стране порядок и правосудие и обеспечить личную безопасность усталому от насилий населению России, Правительство признает, что все сословия и классы равны перед законом. Все они, без различия религий и национальностей, получат защиту государства и закона. Напрягая все силы и ресурсы страны к достижению указанных выше задач, Правительство, мною возглавляемое, высказывается в эти решительные дни от имени всей национальной России. Я уверен, что после сокрушения большевизма мы сможем в полном согласии разрешить все вопросы, в которых одинаково заинтересована каждая из народностей, связанных своей государственной жизнью с Россией.

Адмирал Колчак‘.

На это заявление был получен 24 июня следующий ответ:
‘Обсудив ответ адмирала Колчака, конференция держав вынесла следующее решение.
Союзные и дружественные державы счастливы, что общий тон ответа адмирала Колчака и его основные положения находятся в соответствии с их предположениями. Ответ содержит удовлетворяющие их заверения о свободе, мире и самоуправлении русского народа и его соседей. Поэтому они готовы предоставить адмиралу и присоединившимся к нему помощь, упомянутую в предыдущем сообщении’.

Юбилей 1 июля

Можно ли было падать духом? Протянутая к общественности рука встретила почти единодушный дружеский ответ. От выборов в Государственное Экономическое Совещание отказались лишь явно партийные земства: Приморское, Томское, Енисейское, Иркутское, но и в отношении них дело не обстояло безнадежно.
Фронт вручен был талантливому и опытному генералу.
Союзники торжественно обещали помощь.
С бодрым настроением была встречена годовщина создания Сибирского Правительства.
1 июля 1918 г. в Омске были опубликованы первые грамоты Сибирского Правительства, было положено начало воссозданию государства.
Взвившийся тогда бело-зеленый флаг стал историческим, как стало историческим и Сибирское Правительство.
Сибирское Правительство, имевшее под собой хотя бы призрачную основу в виде избрания Областной Думой, объединило всю Сибирь и было признано законной властью.
История имеет свои законы. Когда начался могущественный прилив патриотических чувств, тогда никакие искусственные плотины не могли выдержать. Патриотизм местный уступал напору волны национальных порывов.
Уфимское Совещание — тоже историческое явление. И Всероссийская Директория, несмотря на кратковременность ее существования, совершила великое, глубокого значения дело. Она внесла еще большее единство в движение государственности, она выкинула трехцветный национальный флаг. Мы достигли новой вершины. Исчезли Сибирская Областная Дума, Амурское и Уральское Правительства, Самарский Комитет — на вершине осталось одно Российское Правительство. Задача объединения была решена : вся территория подпала под одно кормило власти. Осталась другая задача — укрепить самую власть.
Ни Сибирское Правительство, ни Директория не были прочны в своей внутренней организации. Первое состояло из людей, не столько различных по взглядам, сколько различных по характерам, притом, суверенное по своим заявлениям, оно не было вполне свободным и независимым по своим действиям. На верховную власть выражала претензии Сибирская Областная Дума. Суверенная Директория была составлена из людей различных политических групп, у нее не было прочности цельного камня, она была искусственно склеена из различных кусков. А возле нее стоял тоже претендент на верховную власть, постоянно заявляющий о себе односторонне партийный состав, осколок Учредительного Собрания.
День 18 ноября — великий день преобразования власти. Избрание Верховного Правителя окончательно оформило подготовлявшееся всем предыдущим процессом объединение и слияние власти.
Что говорили Европе и России имена безвестных сибирских министров, что могли ей сказать сибирские парламенты? Адмирал Колчак — доблестный предводитель русского флота, выдающийся участник войн и полярных экспедиций, он обладал именем и авторитетом всероссийским. Европа и Россия знали, кто поднял брошенный национальный флаг, и верили, что поднятый флаг будет вручен народному собранию.
Годовщина была встречена спокойно и бодро. Но не было поздравлений, не было радости. Не одна форма власти определяет прочность положения.
Адмирал уехал на фронт. С начала весны, когда только произошла первая неудача, он потерял спокойствие и беспрерывно уезжал из Омска. Как мало было счастливых дней у Верховного Правителя. Декабрь и февраль были проведены в постоянной подготовке к наступлению. Было несколько счастливых дней неподдельного воодушевления на Урале при первых встречах Верховного Правителя и общественности. Но случай с чехом, убитым в Екатеринбурге, отравил прелесть поездки.
Были победы в марте, и светлый праздник Воскресенья в апреле был встречен адмиралом с улыбкой радостных надежд. Он принял присужденный ему орден Георгия 3-й степени.
Но сейчас же начались неудачи.
Ему выражали преданность. В мае и июне его власть признавали и на юге, и на севере. Союзники слали ему обещания.
Но он уже метался, он не верил друзьям.
Тяжел оказался крест верховной власти.

Глава XIX.
Рецепты спасения

Еще только светало, когда мы с П. В. Вологодским подъехали к парому для переправы через Иртыш. На берегу было много крестьян, приехавших на базар. Они с любопытством прислушивались к визгу пуль, сопровождавшему учебную стрельбу тут же на берегу Иртыша.
Прошел большой пароход под флагом Красного Креста. Видно, вез раненых или больных из Тюмени.
Чувствовалось приближение войны, но жизнь шла обычным порядком. Явления войны как будто скользили по поверхности.
Автомобиль не проехал версты, как завяз в болоте. Какие-то встречные киргизы по первой просьбе залезли по колено в грязь и помогали вытаскивать машину. Безропотный, добродушный народ!
Двинулись дальше. В Куломзине на каждом повороте стояли конные и пешие стражники. Это демонстрировалась уездная милиция. Нужды в этом почете не было. Никто не обращал внимания на едущих.
Скоро началась степь. Высокая трава, пестрые луга, украшенные яркими и душистыми цветами, колосистая пшеница — всё такое мирное, спокойное, приветливое. Чем дальше мы подвигались, тем легче становилось на душе.
Сначала на пути попадались хутора, выселки, потом только большие явно хохлацкие деревни с их типичными выбеленными домиками из земляного кирпича, но кое-где были видны хорошие кирпичные дома с железными крашеными крышами.
Мы с П. В. Вологодским ехали в Боровое, одно из замечательных мест Сибири. Всего четыреста верст от Омска — и какой контраст ровной сухой степи с высокими, малодоступными горами Борового и его десятками изумрудных озер. Никакие описания этой местности не заключают в себе преувеличений. Она всегда заслуживает большего, чем ей отводится.
Природа ничего не пожалела на Боровое, разнообразнейшие богатства щедро разбросаны кругом. Она так заботливо складывала горы из ровных выглаженных камней, так искусно располагала их между озерами, что порой не верилось, что это — не дело рук человека.

В тридесятом государстве

Вологодский приехал отдохнуть, он, несомненно, нуждался в этом. Я сопровождал его с тем, чтобы немедленно вернуться обратно. Меня интересовало и Боровое, и деревенская глушь: что там думают, чего хотят? Как относятся к Правительству и войне с большевиками?
Везде, где только это было возможно, мы разговаривали с крестьянами и казаками.
— Большевики! А што они нам чинили? Вот було, что приехали сюда, як вы, и тоже до мине, як дом у меня гарный. Тоже с ружьями були, як вы.
Вот простодушное сравнение, со скрытым хохлацким юмором. Тоже приезжали из города, чужие к чужим, тоже с ружьями и не в первую попавшуюся хату, а в дом побольше да покрасивее. Одинаково чужие деревне — и мы, и большевики. Потом мужик стал рассказывать про Неверова, губернатора дореволюционного времени, который часто проезжал по губернии и очень заботился о мужиках.
В Боровом Вологодскому доложили, что весь юг Акмолинской области охвачен восстаниями. Крестьяне объясняли причины: мы не большевики, мы против казаков.
Привилегированное сословие казаков, пользуясь военным положением, чинило, под видом борьбы с большевиками, насилия над мирными крестьянами, и последние, не видя на местах сильной власти, которая могла бы их защитить, начинали повсюду партизанскую борьбу. Власть отвечала на это репрессиями, и война разгоралась.
— Слыхали ли вы что-нибудь об адмирале Колчаке? — спросил я одного старика-казака, сын которого служил в Омске и гостил у отца третью неделю по случаю болезни. Пьяный товарищ отрубил ему в Омске ухо.
— Ничего не слыхали. Он, никак, будет из англичан.
— Вот тебе и на! Неужели и сын не знает?
— Как не знать, — замечает сын и тут же рассказывает некоторые эпизоды из военной жизни адмирала.
За три недели у отца с сыном не нашлось времени или случая поговорить об Омске, о войне, о Верховном Правителе. И не сумею объяснить почему, но мне показалось, что старик все-таки не поверил, что адмирал — русский.
Проезжая безграничную киргизскую степь, напоминавшую море и однообразием, и невозможностью определить направление, ту самую степь, посреди которой стоит одиноко, как какое-то чудо, гора Синюха, подымающаяся, подобно туче, на горизонте и видная за двести верст, потому что всё кругом ровно и чисто, мы попали на обратном пути в немецкий поселок. Староста был солдатом, участвовал в войне. Поселенцы пришли из Самарской губернии и попали на один из худших участков, глухой и безводный, но и здесь они стали обживаться, обеспечивая доходы, главным образом на табаке и скотоводстве. Степь в этих местах серая, убогая, непривлекательная. В поселке ни одного деревца, но в хатах чисто, есть картинки, фотографии, даже книжки.
— Неужели большевики придут? — спросил староста. — Куда же теперь идти?
А кругом на сто верст, кроме киргизских зимовок, — никакого жилья. Неужели и отсюда надо бежать, неужели и здесь может быть опасен социализм?
В другой деревне я остановился у крестьянина-старожила. Он сам жил в обыкновенной хате, но тут же у него стоял каменный дом с крашеными полами и венскими стульями. Стены были украшены плакатами Мак-Кормика.
Хозяин повел меня в свой огород. Здесь было все, что только могло произрастать в степном крае. Больше всего внимания уделялось табаку.
— Ведь вот что досадно, — объяснял мне мужик-помещик, — некому объяснить, как с ним обращаться. Вот тоже на поле. Я знаю одну траву, после которой хлеб чудно родится, да как ее называют, никто не знает, и семян никак купить невозможно.
— Эх, плохо, что о нас, крестьянах, никто не думает, — прибавил один из сопровождавших нас соседей.
Был у меня в одной деревне целый митинг. Объяснялись мы с крестьянами относительно войны.
— Замирения надо, — говорили мужики, — не выходит это, чтоб воевать без конца.
И никак нельзя было втолковать им, что мира с большевиками не может быть. Они как будто и соглашались, но… не верили.
Много впечатлений привез я с собой в Омск, и самое главное было то, что Омск для этих даже недалеких от него деревень был тридевятым царством, а деревня была для Омска тридесятым государством.

Печальные новости

Вологодский уезжал из Омска в уверенности, что положение на фронте скоро улучшится. В Боровом ему докладывал начальник милиции, что местные евреи ‘прыгают от радости, говорят, что большевики скоро возьмут Екатеринбург’.
— Отчего же им радоваться?
— Да как же, ведь большевики-то им ‘свои’.
Приезжаем в Омск — оказывается, Екатеринбург сдан. Отступления нет. Происходит паническое бегство. Где и как остановится фронт, сказать трудно.
Состоятельные люди начинают эвакуироваться.
Настроение у всех возбужденное. Как всегда при неудачах, ищут виновного и придумывают средства спасения.

Увольнение генерала Хорвата

Первое заседание Совета министров, на которое я попал после возвращения из поездки, началось с вопроса об устранении генерала Хорвата от должности верховного уполномоченного. Это было 15 июля.
Со времени назначения на должность председателя Государственного Экономического Совещания, последовавшего за провалом моей кандидатуры на должность товарища Председателя Совета министров, я не мог быть посвящен во все тайны высшей политики. Они были доступны только членам Совета Верховного Правителя. С каждым месяцем политическое значение этого Совета чувствовалось всё сильнее. Совет министров еще в феврале-марте утратил свое влияние, преобладающее значение приобрели адмирал Колчак с Советом, который, по идее его создателей, должен был служить постоянной связью между Верховным Правителем и Правительством.
Совет Верховного Правителя обсуждал и решал все важнейшие политические и международные вопросы, и министры узнавали о них только случайно или в связи с оформлением уже принятого решения каким-нибудь актом, проходившим через Совет министров.
Так был решен вопрос о генерале Хорвате.
Незадолго до моей поездки был как-то разговор о необходимости изменить систему управления Дальним Востоком в смысле большей централизации власти. Особенно горячо высказывались в пользу этого Пепеляев и Сукин. Первый находил, что авторитет Омского Правительства на Востоке слаб потому, что там существует особое управление, которое строится независимо от центра, а по существу себя не оправдывает, Сукин же был недоволен, что все важнейшие вопросы внешней политики Сибири разрешались во Владивостоке, а не в Омске. Я плохо разбирался тогда в вопросах управления Дальним Востоком и решил побеседовать по этому вопросу с членами Государственного Экономического Совещания. Но как участник делегации Вологодского во Владивосток в 1918 г. я знал, что Дальний Восток не считает себя Сибирью и живет особенной жизнью, что он имеет такие своеобразные условия внутреннего и внешнего характера, что подчинить его обычному режиму почти невозможно. Я тогда же указал, что в будущем, когда поднимется опять вопрос об автономии Сибири, едва ли будет целесообразно создавать одно общее управление для всей Сибири и что лучше поэтому сохранить в какой-либо форме краевые учреждения Дальнего Востока. Как раз к этому времени были получены сведения, что самоуправления избрали своих представителей в Совет при Верховном Уполномоченном, который они долго бойкотировали.
Возражений по существу не было, но один из министров рассказал о письме, которое он получил чуть ли не от Меньшикова, приморского статистика, описывавшего, что делается вокруг Хорвата компанией спекулянтов, кто-то напомнил о докладе прибывшего из Владивостока генерала, который сравнивал Эгершельд (часть порта, где стояли поезда генерала Хорвата и его канцелярии) с аппендицитом, Михайлов жаловался на противодействие или бездействие генерала в некоторых финансовых вопросах, например продаже сахара по монопольной цене (что было, как выяснилось потом, неосуществимо ввиду дешевизны сахара в Китае и легкости контрабанды), и, в общем, настроение по отношению к генералу Хорвату сложилось неблагоприятное. Никто не знал и никто не умел объяснить положительные стороны дальневосточного управления.
В Совете председательствовал Тельберг, назначенный сверх двух должностей — главноуправляющего делами Правительства и министра юстиции, которые он тогда совмещал, — еще и заместителем Председателя Совета министров. Говорилось не по вопросу об увольнении генерала, а о том, какое почетное назначение ему можно дать.
— Разве вопрос уже решен? — спросил я на ухо соседа, Преображенского.
— Черт знает, кто и где его решал, по крайней мере, меня никто не спрашивал.
— Где же решили вопрос? — спросил я другого.
— Да в Совете Верховного.
Каково же было мое удивление, когда вслед за указом об увольнении Хорвата был зачитан указ о назначении вместо него Розанова, победителя большевиков Енисейской губернии!
— Кем же он будет?
— Главным начальником Приамурского края.
Уничтожили Верховного Уполномоченного и назначили Главного начальника края. Был ли хоть какой-либо смысл в этой реформе? На меня обрушились с негодованием, когда я позволил себе усомниться, что это ‘централизация’. ‘Розанов приедет на место и уничтожит там все дальневосточные министерства, он мне обещал’, — заявил Пепеляев.
Сейчас трудно понять, как можно было заменить генерала Хорвата, человека государственного и дипломатичного, необузданным и неряшливым Розановым.
Но последнего тогда никто как следует не знал. Одна-две встречи, впечатление типичного армейского офицера с сиплым голосом и вульгарным неумным лицом — вот и все.
— Нам нужна автономия края, а не автономия лиц, — сказал мне член Экономического Совещания Алексеевский, бывший глава Амурского Правительства, по поводу генерала Хорвата. Что должны были тогда сказать про генерала Розанова?
Какая-то злая рука как будто намеренно губила авторитет Омского Правительства там, где Америка и Европа составляли себе впечатление о характере омской власти.
Редкий корреспондент совершал поездку в глубь Сибири. Большей частью он удовлетворялся пребыванием на Дальнем Востоке, где имел возможность досыта наслушаться рассказов о калмыковцах и семеновцах, а потом и о Розанове.
Как бы то ни было, дело было сделано. Уволили, назначили и перешли к очередным делам. Я могу сказать по двухлетнему министерскому опыту, что ничего не может быть легче, как провести что-нибудь совершенно несообразное, если этого хочет председатель. Совершенно неожиданное для большинства, но твердо произнесенное председателем предложение так огорошит, что все молчат, амолчание — знак согласия. Я тоже молчал, следовательно, тоже был согласен.

Еще новость

— Где вы пропадали? — спросил меня Михайлов. — Тут без вас чуть не разогнали Экономическое Совещание.
— Это еще что такое?
Оказывается, в мое отсутствие генерал Андогский, которого я сам просил об этом, сделал членам Совещания доклад о положении дел на фронте. Заместитель мой, бывший член Директории В. А. Виноградов, избранный товарищем председателя, поставил этот доклад в официальном заседании, а не в частном собрании, как я предполагал.
Докладчику стали задавать вопросы.
— Принято ли во внимание, что отступать придется за Тобол? — спросил почему-то хорошо осведомленный в этом Алексеевский.
— Большевик! — зашипел на него Жардецкий.
Стали шуметь. Враги Андогского доложили адмиралу, что генерал хотел приобрести популярность, что он не имел права без разрешения выступать. Формально это, может быть, было и верно. Враги Экономического Совещания и вообще ‘конституционных затей’ донесли, что члены Экономического Совещания по поводу доклада Андогского обсуждали общее политическое положение и готовят петицию.
Адмирал в Совете Верховного Правителя стучал кулаком, кричал: ‘Разогнать!’ Тельберг его успокаивал, уговорил дождаться моего приезда.

Свидание с адмиралом

— Мне не нужны больше ваши доклады о Государственном Экономическом Совещании, — сказал адмирал, — этот совдеп я решил распустить.
— Я представлю Вашему Высокопревосходительству проект указа о роспуске, как только это понадобится, а сейчас я попрошу вас выслушать, какие соображения члены Государственного Экономического Совещания хотят представить вам через делегацию по вопросу о политическом положении.
— Да, я знаю: они парламента захотели.
— Нет, они постановили прежде всего, что борьба с большевизмом должна быть доведена до конца.
Лицо адмирала сразу стало спокойнее. Я продолжал рассказывать о государственном настроении членов Экономического Совещания, об отсутствии партийного духа в Совещании, об удаче опыта составления Совещания по принципу представительства групп, об интересе, который проявляют члены Совещания к деловым вопросам — бюджету, продовольствию армии, санитарному делу, и, в конце концов, адмирал не только не пожелал разгонять ‘совдеп’, но и согласился принять делегацию от Экономического Совещания для беседы по политическим вопросам.
Выходя от адмирала, я встретился с Сукиным. На его лице было написано удивление. Очевидно, от встречи моей с адмиралом ожидали совсем иного результата.

Делегация

Делегация была принята. Она представила Верховному Правителю записку, в которой резко осуждалась деятельность Центрального Правительства, т. е. Совета министров.
Впервые почувствовал я всё неудобство совмещения должности председателя Государственного Совещания с должностью члена Совета министров. Как член Правительства, я не мог поддерживать критики, как председатель, я не мог становиться в резкую оппозицию Совещанию. В записке было много правды и много неправды.
‘Деятельность Центрального Правительства, — говорили члены Совещания (подписало 19 человек, втом числе и Виноградов, который высказывался раньше против парламентских тенденций), — не подчинена какой-нибудь определенной программе. Она случайна и зависит часто от скрытых безответственных влияний. За последнее время направление некоторых ведомств приняло характер, противоречащий началам укрепления народных прав и законности, неоднократно возвещенных Верховной властью.
Разросшийся аппарат центральных учреждений не имеет живой связи со своими представителями на местах. Это приводит к усмотрению отдельных агентов власти, разрешающих вопросы в меру своего личного понимания задач управления государством.
Несогласованность действий между всеми ведомствами нарушает планомерную работу, военные власти вмешиваются в область гражданского управления, нарушая закон и элементарные права народа. Телесные наказания применяются столь широко, что население начинает выражать сомнение в преимуществах власти Временного Российского Правительства перед властью большевиков.
Народ в лице армии несет величайшие жертвы в борьбе с узурпаторами, и в то же время сама армия благодаря несогласованности работы ведомств остается без одежды, без снаряжения, а раненые и больные — без всякой помощи. По сведениям ведомства, все обстоит благополучно, а в действительности наша боевая сила начинает разлагаться на почве недостатка снабжения.
В итоге разобщенность и трения между ведомствами, неприспособленность последних к практической работе всё чаще приводят к противоречиям между заявленными властью демократическими принципами и действительностью, и население начинает терять веру в серьезность обещаний власти и намерения эти обещания выполнить.
Этот характер деятельности Правительства не следует рассматривать как проявление чьей-либо злой воли: он есть следствие слабости власти и оторванности ее от населения. Правительство должно быть усилено’.
Отрицать правдивость многих обвинений было невозможно. Но центр тяжести лежал в заключительной части. И мне было стыдно за нее — такой жалкий трафарет она представляла.
Вот в чем видели спасение члены Экономического Совещания:
‘1. Борьба с большевизмом должна быть доведена до его поражения — никакие соглашения с советской властью недопустимы и невозможны.
2. Созыв Учредительного Народного Собрания на основе всеобщего избирательного права по освобождении России обязателен.
3. Строгое проведение в жизнь начал законности и правопорядка.
4. Невмешательство военной власти в дела гражданского управления в местностях, не объявленных на военном и осадном положении.
5. Создание солидарного Совета министров на определенной демократической программе.
6. Срочное преобразование Государственного Экономического Совещания в Государственное Совещание — законосовещательный орган по всем вопросам законодательного и государственного управления с тем, чтобы все законопроекты, принятые Советом министров, представлялись в Государственное Совещание как в высшую законосовещательную инстанцию и отсюда поступали на утверждение Верховной власти. Председательство в Государственном Совещании должно быть возложено налицо, не входящее в состав Совета министров. Государственному Совещанию предоставить права: а) законодательной инициативы, б) рассмотрения бюджета, в) контроля над деятельностью ведомств, г) запроса руководителям ведомств, д) непосредственного представления своих постановлений Верховной власти’.
Адмирал выслушал эти пожелания. Зажег папиросу. Некоторое время помолчал.
— Господа! что же тут нового? — сказал он. — Созыв Учредительного Собрания обещан. Для пересмотра избирательных законов уже назначен председатель комиссии — Белоруссов-Белецкий, общественный деятель, пользующийся общим доверием.
Проведение начал законности — это идеал, но как его достигнуть, когда нет честных людей?
Невмешательство военных властей, солидарный Совет — всё это желательно, но фактически нет возможности подчинить центральной власти всех атаманов, и нет возможности менять министров за отсутствием подходящих заместителей. Откуда взять министра путей сообщения, иностранных дел, военного, юстиции, когда людей нет ? Мы — рабы положения. Надо мириться с тем, что есть.
Остается преобразование Государственного Экономического Совещания. Этот вопрос, — сказал адмирал, — я уже предрешил в положительном смысле. Есть несколько проектов законосовещательного учреждения, и мы поставим этот вопрос на очередь.
Тогда член делегации, старый пермский земец Вармунд, стал объяснять, чего ждут члены Совещания от нового государственного органа. Он совершенно правильно указал, что в случае создания представительного учреждения на местах будут знать, через кого жаловаться, как заявлять о беззакониях и произволах.
Это было действительно самое важное. Адмирал с этим согласился.
Так закончился прием делегации.
Разногласий не оказалось. Учреждение законосовещательного органа было обещано, оставалось найти формы. Я продолжал рассчитывать на успех своего проекта и агитировать в его пользу.

Приезд американского посла

Другой рецепт спасения выдвигал Сукин.
— Мы накануне признания, — обыкновенно заявлял он при каждом докладе в Совете министров.
‘Президент Вильсон, — доложил он однажды, — командирует в Омск посла Морриса. Президент хочет выяснить, в чем нуждается Омское Правительство, чтобы положить начало систематической помощи. Мы накануне решительного поворота в политике союзников. После приезда Морриса нас признают, а помощь примет американские размеры’.
Моррис приехал.
Это был совсем другой Моррис, не тот, которого мы видели во Владивостоке осенью 1918г., высокомерный и насмешливый. Его гордое бритое лицо сейчас не было похоже на непроницаемую маску. Оно приветливо улыбалось, сочувствовало. Но кто знает, — может быть, это и предубеждение — мне казалось, что иногда оно скрывало внутренний смех.
Ко времени приезда Морриса в Омске уже достаточно укрепилось убеждение, что без посторонней военной помощи обойтись нельзя. Популярность дружбы с Японией, о которой раньше самонадеянно не хотели думать, укреплялась. Еще в апреле в Японию был командирован генерал Романовский. На его миссию возлагались большие надежды. Но Совет министров ничего об этом не знал. Сделано это было с одобрения Совета Верховного Правителя, и сделано, как это большей частью бывало в Совете, внезапно, недостаточно обдуманно и недостаточно определенно.
Генерала Романовского встретили в Японии очень радушно, но результатов его поездка не дала.
Стали ходить слухи о сближении с японскими представителями в Омске генерала Лебедева, о каком-то обеде на пароходе, о двух дивизиях, которые японцы могут прислать, но приезд американского посла заслонил все.
Вместе с Моррисом приехал генерал Гревс. Тот самый генерал из Владивостока, который поощрял бунтовщиков на Сучане и отказывал японцам в помощи для борьбы с большевиками.
Теперь и генерал Гревс стал другим. Он выражал презрение к большевикам и такое горячее желание их скорейшей гибели, что французский комиссар, граф де Мартель, не мог сдержать улыбки и бросил замечание а part: ‘Mais quest-ce quil y pensait а Souchan!’ (франц. в сторону: ‘Но о чем же он думал на Сучане?’ — Ред.).

План союзной помощи

Началась лихорадочная работа.
По вечерам собирались заинтересованные министры и готовились. Что нужно для восстановления русского транспорта? Сколько вагонов, паровозов, какие кредиты, какая охрана? Второй вопрос — предметы военного снабжения и новейшие технические средства борьбы. Дальше — вопрос о снабжении населения предметами первой необходимости и орудиями производства. Наконец, финансовая помощь.
Как председатель Экономического Совещания я принимал близкое участие в этих работах и присутствовал на совещаниях послов и высоких комиссаров.
Ровно в два часа к зданию Министерства иностранных дел, бывшему губернаторскому дому и первой резиденции Сибирского Правительства, подъезжали автомобили с разноцветными флагами и выстраивались в два ряда, один против другого. Русские министры обыкновенно немного опаздывали. Это, впрочем, происходило не только из свойственной нам неаккуратности, но и потому, что мы лишены были возможности вести столь размеренную жизнь, как союзные представители. Они ровно в два заканчивали завтракать и большей частью завтракали все вместе, тоже готовясь к заседанию, а мы были заняты своими текущими делами и большей частью не только не завтракали, но и обедали когда придется.
Ровно в четыре блестящий дипломатический корпус уезжал на вечерний чай, а мы, наскоро пообедав, ехали на заседание Совета или комиссий.
Обсуждение плана благодаря двухчасовым порциям совместных заседаний подвигалось медленно, а дела на фронте шли всё хуже и хуже.
Не раз заседание начиналось с обозрения карты. Не слишком ли близко красные? Кто-то сообщил, что взят Тобольск, а был взят в действительности Туринск.
— Если правительство и теперь удержится, — сказал Моррис, — то вас, наверно, признают. Это экзамен.
Переговоры тоже нередко обращались в экзамен.
— А что сделает министр финансов на Китайской Восточной железной дороге, где рабочие не желают принимать сибирских денег, а требуют романовских? — вдруг спрашивает Моррис.
— А скоро ли будет отменено правило о взносе в казну валюты, вырученной экспортерами? Это очень неудобно для иностранцев, — вдруг говорит посол.
Не обходилось без инцидентов.
Генерал Нокс однажды объявил, что никакой военной помощи его правительство больше оказывать не будет и что он даже писать об этом не будет в Лондон, так как его, несомненно, жестоко обругают, после того как все, доставленное для колчаковской армии, попало к красным.
Полковник Эмерсон, американский инженер, удивил всех тем, что стал доказывать отсутствие какой-либо нужды русских железных дорог в материалах. Они валяются, сказал он, на станциях и по путям. Вместо того чтобы провозить из-за границы, лучше всё собрать и приспособить механические мастерские для переработки.
Сэр Чарльз Эллиот относился ко всем переговорам с видом безнадежного скептицизма. Когда Сукин зачитывал длинный перечень тех орудий производства и средств культуры, которые необходимы для возрождения русской промышленности и цивилизации, он шутливо заметил: ‘Вы забыли еще прибавить, что нужны катки для мостовых’. Омские улицы отличались весьма неровной поверхностью, и эта шутка вызвала у всех очень игривое настроение.
Надо отдать справедливость Сукину. Он блестяще излагал всё, что накануне, еще в очень сыром виде, набрасывалось в виде проекта совещанием министров. В конце концов план союзной помощи стал приобретать ясные очертания и широкий масштаб.
Но когда теперь, издали, оглядываешься на эти двухнедельные совещания, то кажется, что шутки г. Эллиота более соответствовали характеру переговоров, чем серьезность американского посла.

Результаты

Г. Моррис уехал, а неудачи продолжались.
Единственным реальным результатом переговоров явилась выдача, наконец, части тех американских банкнот, которые так долго путешествовали в ожидании признания Омского Правительства.
Но Сукин не унывал.
— Мы теперь ближе к признанию, чем когда-либо, — говорил он в то время, когда поезд Морриса благополучно переезжал русско-китайскую границу. — Америка не захочет нашего поражения, и Моррис нарочно задерживается в дороге, чтобы дождаться признания.
Однако, хотя Моррис и не спешил, он благополучно уехал до признания.

Все те же

Одним из крупных бедствий омской власти был недостаток подготовленных к государственной деятельности людей. Быть хорошим земцем, газетчиком, адвокатом, даже парламентарием — не значит быть хорошим директором департамента, а тем более министром.
Был случай, когда один из старых опытных земцев, приглашенный на должность товарища министра в одно из ответственных министерств, представил в Совет министров доклад по киргизскому вопросу. Когда министры ознакомились с докладом, они нашли в нем только исторические материалы и ни одного предложения, никакой программы министерства. Председатель Совета министров не должен был принимать такой доклад к обсуждению, но он был поставлен на повестку и возвращен обратно для переработки.
Почти все министерства состояли из таких ‘хороших’, но неподготовленных людей, и если министры обладали сами хоть некоторой подготовкой, то они работали с утра до вечера. Им приходилось при этом заниматься сразу несколькими вопросами, и оттого многое задерживалось, а многое ускользало от их внимания. Последнее было хуже всего, потому что омская работа так поглощала их внимание, что от них ускользала вся местная жизнь.

Письмо с фронта

‘Неужели не найдется у вас там в тылу человека граждански мужественного, который не убоится крикнуть во всю глотку всем этим тыловым негодяям, забывшим фронт и тех, за спиной которых они спокойно устроились, что пора проснуться, прекратить вакханалию, веселье в кабаках и личные дрязги и интриги из-за теплых местечек! Мы здесь, на фронте, в случае катастрофы — а таковая вполне возможна — сумеем умереть героями, но как будут околевать тыловые герои — это им виднее. Бейте в набат, пока не поздно! Здесь нет ни информации, ни должной агитации, нет снабжения всем необходимым и солдат совершенно забыт. Штыки очень легко могут повернуться в сторону Омска. Это говорю я, человек, близко стоящий к фронту, а вы знаете, что панике я не поддаюсь и брехней не занимаюсь’.
Так писал один из героев сибирского похода полковник Ю. одному своему приятелю.
В то время как мы занимались разработкой широкого плана помощи, люди на фронте приходили в отчаяние. Они требовали набата.
Ответом на это письмо явились организованные сборы пожертвований. ‘День солдата’ — газета, составленная лучшими публицистами Омска, с изречениями иностранных комиссаров и министров, была издана в пользу солдат. Была установлена тяжелая бельевая повинность.
Общество зашевелилось.

Подъем настроения

В июле генерал Иванов-Ринов в качестве атамана Сибирского казачьего войска совершил поездку по станицам. Хороший оратор, он умел подогреть настроение.
В начале августа был созван казачий круг, и казачество решило встать грудью на защиту родной земли. В Омске царило возбужденное настроение. Казаки стекались со всех сторон, возрождалась вера в победу, Иванова носили на руках.
Награды в Омске давались щедро и авансом. Адмирал произвел Иванова в генерал-лейтенанты.
Казаки поднесли атаману историческую саблю Яна Собесского, украшенную драгоценностями. Подъем был общий. Население стало жертвовать. В распоряжение Иванова поступили миллионы, а Иванов всё требовал и требовал. Нужно было отпустить много миллионов на наем рабочих для уборки урожая, миллионы на покупку седел и пр. Казачество или, вернее, тот же Иванов, решило завести свое казачье интендантство, свой осведомительный орган ‘Осведказак’. Миллионы лились широкой бумажной рекой. Станок работал. Казачество вооружалось.
Чехи и карпаторуссы выражали такой восторг перед доблестью казачества, что все были убеждены в их помощи.

На Омск

Еще в июле выяснилось, что красные поставили себе целью взять Омск.
Я побывал в одном из больших лазаретов у раненых солдат и с удивлением узнал, что там происходит междоусобная брань. Сибиряки стоят за большевиков, волжане и уральцы против. Первые говорят, что нужен мир, вторые — за войну до конца.
Это было потрясающим открытием. Несчастна власть, которая только случайно узнавала о настроениях армии. Никто из военных этого не знал.
Гайда всегда уверял, что сибирская армия — самая прочная из всех. Никогда у него не опускался ‘бело-зеленый’ флаг, символ снегов и лесов сибирских, и он был уверен в местном патриотизме своих солдат. Но это оказалось ложным. В составе сибирской армии было много мобилизованных из Прикамья. При отступлении они разбежались. Вслед за ними стали разбегаться и сибиряки. От армии остались одни воспоминания, и начальники корпусов и дивизий летали, как духи из потустороннего мира, не имея реального существования. Сибиряки, не знавшие большевизма, не желали воевать, а штабы Гайды и Пепеляева, приютившие представителей демократии, обратились в источники разложения собственной воинской силы. Наоборот, южная армия (третья), состоявшая из людей, выстрадавших большевизм, оказалась самой стойкой.
Генерал Дитерихс решил беречь эту армию и собрать все силы на Тоболе, чтобы здесь остановить наступление. Генерал Лебедев, еще остававшийся начальником штаба, стремился, наоборот, использовать эту армию для немедленного нанесения удара противнику.
Не мне судить, кто из двух генералов был более прав. Но только удар, который Лебедев хотел нанести красным под Челябинском, кончился неудачей. Войска дрались с доблестью, не оставлявшей желать ничего лучшего, но несколько тысяч рабочих челябинского депо вышли против ‘колчаковцев’ и решили судьбу сражения в пользу красных.
Некоторые военные говорили, что если бы войска не были задержаны у Челябинска и не дали бы там боя, то они разложились бы раньше, чем достигли Тобола. Может быть, это и так, но план генерала Дитерихса был нарушен и привел к неудаче. Лебедев понял, что ему надо уйти.
За несколько дней до его отставки состоялось заседание Совета министров, которое было посвящено создавшемуся положению на фронте. Все чувствовали, что наступает критическое положение.
Еще недавно я был в центре Акмолинской области и мог удостоверить, что если большевики подойдут к ее границам, то население перейдет на их сторону. Как председатель Экономического Совещания я мог засвидетельствовать, что после взятия Омска продовольствие армии станет задачей для Сибири непосильной.
Омск надо защищать во что бы то ни стало, и нельзя сомневаться, что красные будут стремиться к Омску со всем упорством, на которое только они способны.
Тельберг придумал в это время свой рецепт спасения. Он стремился создать особый военный совет из министров и генералов для совместного обсуждения всех вопросов, затрагивающих компетенцию как военных, так и гражданских властей. Надежды на то, что генерал Лебедев, после того как он совместил положение начальника штаба с должностью военного министра, инкорпорируется с Советом министров и таким образом сблизит военные дела с гражданскими, совершенно не оправдались. Лебедев даже не появлялся в Совете министров. Его заменял генерал Будберг, который проявлял большую трезвость суждений, деловитость и подготовленность. Но он не был вершителем судеб, потому что блестящая ставка оставляла Военное министерство в тени.
План Тельберга казался целесообразным, и Совет министров его в принципе одобрил.

Настроения омской общественности

Во время неудач ищут виновного.
В описываемое время виновным считался Совет министров. На него все обрушивались.
Никто не знал, какое скромное положение занимал он в действительности. Но если бы даже это было известно, всё равно он был бы виноват: зачем ‘дошел до жизни такой’?
Между тем Совет Верховного Правителя приобретал всё большее значение. Тут решалась судьба всей страны. Здесь увольнялся генерал
Хорват, назначался генерал Розанов, составлялся план внешней политики, ответы Финляндии, указания Юденичу и т. д., а Совет министров ничего не знал.
Среди членов Совета царило уныние. Они долго боролись против закулисных влияний, жаловались на ненормальность своего положения, просились в отставку, но когда неудачи на фронте свалились, как снег на голову, уходить уже было поздно. Это было бы сочтено за трусость.
— Они взяли на себя ответственность — пусть делают, — говорил, бывало, Преображенский про Совет Верховного.
Что касается блока, то он пришел к убеждению в необходимости сменить Председателя Совета министров и обновить кабинет. На место Вологодского выдвигали теперь кооператора Балакшина и журналиста Белоруссова-Белецкого. В Совете министров к этим кандидатурам по разным соображениям относились отрицательно. Прежде всего возражал против смены Вологодского Сукин. С международной точки зрения он находил его смену крайне вредной.
— Мы накануне признания, и вдруг демократ Вологодский уходит, это очень повредит, — говорил он, как всегда, твердо, на английский манер, выговаривая букву ‘е’.
Теперь же в пользу оставления Вологодского высказывались очень многие. Пепеляев удостоверял как министр внутренних дел, что смена Вологодского произведет крайне невыгодное впечатление внутри страны. Тельберг говорил, что он боится ухода Вологодского из какого-то суеверия. Преображенский, Шумиловский и некоторые другие заявили, что они не останутся членами Совета министров, если уйдет Вологодский, потому что они верят только ему.
Впрочем, Сукин указал, что он уже выписал нового Председателя Совета министров с юга России, а именно Н. И. Астрова.
Решающим фактором при переменах в правительстве должны быть, конечно, не внутренние настроения самих членов правительства, а внешние воздействия: отношение и взгляды общества. Омский блок отличался, однако, тем, что он обсуждал, но не действовал. У него было два-три человека, которые после каждого решения забегали узнать мнение министров по этому поводу и если не встречали сочувствия, то на этом дело и заканчивалось. Так было и сейчас. Блок поговорил, но скоро выдохся.
В Омске явилась в это время другая общественная сила, на которую возлагались большие надежды. Это была казачья конференция.
Сначала предполагалось, что съезд представителей казачества будет заниматься некоторыми вопросами устройства казачьей жизни, но в связи с общим политическим положением и возрастающей ролью казачества конференция стала выносить решения по всем решительно вопросам и особое внимание уделила устройству государственной власти.
Конференция признала необходимым сократить число министров до пяти, упразднить Сенат и еще что-то в этом роде.

Обновление кабинета

Заместитель председателя Совета министров, министр юстиции, главноуправляющий делами, сенатор и профессор Тельберг отличался большой самоуверенностью. Он, очевидно, решил, что его проект военного совета — единственное средство спасти гибнущее ‘российское правительство’, и, не спросясь Совета министров, не устроив, как об этом просили, совместного заседания министров с Верховным Правителем, провел свой проект в форме чрезвычайного указа.
Средостение не только не пало, но еще больше укрепилось в своем значении. Тельберг, Михайлов и Сукин становились окончательно вершителями судеб, потому что к ведению Совета отнесены были все важнейшие дела.
Как раз в это время возвратился из отпуска Вологодский. В первом же заседании, 12 августа, ему был предъявлен вопрос о незакономерности указа, проведенного Тельбергом помимо Совета министров. Тельберг выдержал ожесточенную атаку.
Бедняга подвергся нападению с двух сторон. Чтобы провести указ, ему пришлось проявить большую настойчивость у Верховного Правителя, который не понимал смысла этого указа. Тельберг рассказывал, что дело не обошлось без крика. Какой-то проект был разорван, и, в конце концов, все-таки было подписано нечто сходное с первоначальным проектом.
Генералы тоже не понимали сущности проекта. Им казалось, что это совет обороны наподобие того, который был учрежден в Австрии накануне ее падения. Когда Дитерихс узнал, что издан подобный указ, он сказал: ‘Если так, то в таком случае… в таком’…
Он еще не закончил, как адмирал — всё это я передаю со слов Тель-берга — уже начал доказывать, что, в сущности, ничего не будет, что это только так…
Бороться с Советом Верховного Правителя оставалось лишь путем личных перемен. Вологодскому было дано знать, что сохранение влияния за Тельбергом, Михайловым и Сукиным признается большинством недопустимым.
На этот раз Вологодский проявил характер.
Адмирал долго колебался относительно Михайлова и без охоты подписал указ об его отставке. Сукина он ни за что не хотел отпустить. Назначение меня на место Тельберга подписал без колебаний.
Против Михайлова выставлены были, главным образом, деловые аргументы. Серьезной финансовой программы у него нет. Изъятие керенок оказалось крайне неудачной реформой. Технического улучшения сибирских знаков так и не было достигнуто, а сама фигура Михайлова приобрела к этому времени общий одиум (лат. odium — ненависть, отвращение. — Ред.). В Государственном Экономическом Совещании его
встречали с крайней враждебностью, а когда он ушел в отставку, пресса единодушно осудила его деятельность, приписав ему заговоры, в которых он не участвовал, и забыв его положительные черты и заслуги.
Что касается Сукина, то он к этому времени сумел внушить к себе антипатию самых разнообразных кругов. Без каких-либо ясных оснований к нему относились с недоверием. Этому способствовали, впрочем, некоторые частные известия из Америки. Одни из них сообщали о кампании, которую ведет против признания Омского Правительства глава дипломатической миссии Бахметьев, ‘высокий’ друг Сукина. Другие говорили о некоторой заинтересованности близких к миссии лиц в распределении омских заказов и предостерегали от сношений с Америкой через Сукина. Последний же упорно настаивал, чтобы вся переписка с заграницей шла непременно через него. Доверять глухим обвинениям было трудно. Сукин остался. Он забронировал себя тем, что проводит политику Сазонова и что ни в чем не отступает от указаний Верховного Правителя.
Я принял на себя тяжелые обязанности главноуправляющего как жертву. Я предлагал другого кандидата на это место — недавно приехавшего в Сибирь Н. К. Волкова, бывшего товарища министра земледелия при Шингареве, но провести назначение нового человека было тогда очень трудно. Верховный Правитель приезжал в Омск на день-два и сейчас же опять уезжал, а назначать, не познакомившись с кандидатом, он не хотел.
Если уход Михайлова, уменьшение роли Тельберга и уход Лебедева, совпавшие с прочими переменами, были вообще приветствованы, то зато сменившие их лица были встречены очень холодно.
Вместо Михайлова был назначен фон Гойер.
В Омске находилось в то время всего два лица, которых можно было считать сведущими в финансах: Феодосьев и Гойер. Первый, однако, всегда уклонялся от предложений, которые ему делались раньше. Он считал себя обиженным и демонстративно не ходил в Экономическое Совещание, членом которого был избран. Что касается Гойера, то он был представителем Русско-Азиатского банка, который считался одним из главных виновников падения рубля, хотя некоторые сведущие лица и горячо утверждали, что эти обвинения — обывательские.
Вместо Лебедева был назначен Дитерихс.
В то время он еще не пользовался престижем в Сибири. Он принял командование в июле и непрерывно отступал. Его считали монархистом и мистиком. На Урале накануне оставления его войсками он мобилизовал всё мужское население, что вызвало озлобление рабочих. Призывая на борьбу с большевиками, Дитерихс говорил только о храмах и о Боге и объявил священную войну. Это казалось диким.
‘Гора родила мышь’. Общество осталось неудовлетворенным переменами, последовавшими в середине августа.

Свидание с Белоруссовым

Редактор ‘Отечественных ведомостей’ и председатель комиссии по выборам в Учредительное Собрание пришел ко мне в очень мрачном настроении.
— Я впал в безнадежность, — сказал он, — здесь, в Омске, нет людей воли, есть только люди мысли. Придешь к ним, выскажешься, они согласятся. Проходит время, а положение остается прежним. Есть ли какой-нибудь выход? Я думаю, нужно привлечь чехов на фронт, нужно оживить агитацию, укрепить авторитет Совета министров.
— Да, это как раз то, что я решил сделать.
— А вы не обманете? Не будет ли это тоже только выражением доброго желания?
— Надеюсь, что нет.

Две программы

Действительно, я поставил себе целью приблизить Совет министров к Верховному Правителю, заставить всех членов Совета почувствовать, что они не только законодатели, оживить саму деятельность Совета министров, изъяв из повесток всё ненужное, чиновничье, и, главное, добиться скорейшего преобразования Государственного Экономического Совещания.
С первых же дней вступления в должность я увидел, насколько работа главноуправляющего стала сложнее, чем была во времена Сибирского Правительства.
Я был в свое время управляющим. Тельберг переименовался в главноуправляющего. Действительно, масштаб расширился.
Законодательная работа Совета министров стала разнообразнее и обильнее. Необходимо было обдумывать повестку, подготовлять дела к слушанию, рассматривать заключения юрисконсультской части, редактировать журналы Совета.
Верховный Правитель постоянно уезжал. Между тем накопилось множество неутвержденных законов. Требовалось изучить их и доложить адмиралу, который относился в то время ко всем законам как к бумагомаранию.
В ведении главноуправляющего был отдел печати — ‘Правительственный вестник’ и бюро обзоров. Кроме того, при моем предместнике возник так называемый Особый отдел, своего рода контрразведка, действовавшая в советском тылу.
У меня же на руках, хотя и ‘временно’, оставалось Государственное Совещание.
Все это было ничего. Осложняло дело, главным образом, то, что для успешности проведения какого-нибудь большого вопроса необходимо было подготовить Председателя Совета министров, обеспечить большинство среди членов Совета (а их было пятнадцать человек), наконец, убедить Верховного Правителя. Иной раз, протащив дело через две стадии благополучно, на третьей можно было сломать ногу. Наиболее трудной стадией оказался Совет министров. Эти пятнадцать человек, у которых соотношение голосов складывалось самым неожиданным образом, приводили меня нередко в мрачное отчаяние. ‘Группы’ уже не было. Для того чтобы укрепить взаимное доверие, было решено встречаться для обсуждения каких-нибудь вопросов только всем вместе. Но сговориться всем вместе было только мечтой.
Предложил программу и министр земледелия Н. И. Петров, который подал в августе Вологодскому мотивированную политическую записку, оканчивавшуюся следующими указаниями:
‘Лозунги коммунистов ошибочны (они сами это сознают), противоречат объективным условиям жизни, но они упрямо, с энергией, достойной лучшего применения, проводят их в жизнь.
Лозунги нашего Правительства верны, они отвечают объективным условиям жизни, но они не проводятся в жизнь.
Потому что не для всех нас ясна цель, не все ее одинаково понимают. У нас нет плана действий. Нами не продуманы методы и средства действий. Там все агенты подчинены одной руководящей идее, одной воле. Здесь каждый действует за свой страх и риск. Там главная сила — армия, а офицерство — только технический аппарат, и ничего больше. Его держат в страхе, его покупают, за ним следят, и он выполняет добросовестно свои технические задачи. Всё остальное его не касается.
У нас тоже главная сила — армия.
Армия и вместе с ней боевое офицерство раздеты, разуты и голодны. Тыловые учреждения переполнены офицерством. Высший командный состав занят не своим делом. Он ведет политическую игру. В этом и есть вся трагедия. Офицерство должно быть возвращено в свое первобытное состояние — быть технической силой. Политику надо изъять из военной среды, а всё обслуживание армии передать людям гражданским. Если их для этой цели надо заставить, то перед мерами нечего останавливаться.
Если наша цель — создание правового государства, то надо принять все меры к тому, чтобы это не была пустая фраза. Охрана законности и порядка должна быть проведена в жизнь. Для этого в первую очередь надо изменить строй современных судов с их громоздким и медленно действующим аппаратом. Стыдно всегда прикрываться военно-полевой юстицией, когда можно обычную юстицию сделать работающей быстро. Быстрое привлечение и суд, быстрый суд как над должностными, так и над частными лицами сыграет громадную роль.
Вот две задачи момента. Борьба, последняя смертельная схватка с врагом — и умиротворение тыла.
Всё остальное бледнеет перед первой задачей. Если не будут напряжены все силы, если не будут приняты решительные меры, в отдельных случаях даже принуждение — дело будет проиграно.
Если масса не понимает, что она творит, ее надо заставить делать то, что требуется, а не то, чего хочет она. И надо спешить, пока еще не поздно.
Совет министров отошел от Верховного Правителя. Надо их снова сблизить, надо вместе смело взглянуть правде в глаза, выработать план действий, не исключая и военного, и взяться за дело.
Если же мы дряблы настолько, что не можем на это решиться, то надо иметь мужество сказать это прямо и уйти, предоставивши место другим, более сильным’.
Записка Петрова прозвучала как крик наболевшей души, но атмосфера животного страха, переживавшегося в августовские дни, когда Омск был в опасности, заглушила этот искренний голос.
А потом? Может быть, про нее и забыли, но, надо отдать справедливость, вся работа осенних месяцев была наполнена теми честными и дружными порывами, о которых писал Петров.

Часть III. Катастрофа

Глава XX.
Дружная работа

Август месяц проходил при большом подъеме энергии. Верховный Правитель стремился вооружить всех. Он призывал одну категорию населения за другой. Скромно зарегистрировались как призванные и все министры. Они получили, правда, отсрочки, но уже стали мобилизованными и были министрами-солдатами.
Указы составлялись по-прежнему в ставке и распубликовывались в ‘Русской Армии’, которая приобрела характер официоза. Формальные нарушения законности стали самым обычным явлением. Но было не до этого, когда уже происходила разгрузка Омска и сибирской столице грозило красное нашествие. Необходимо было всеми силами помочь борьбе.
Вот как характеризует деятельность Совета министров декларация 27 августа:
‘Все силы должны быть посвящены только одной цели — дать отпор надвигающемуся врагу, несущему смерть и всеобщее разрушение. Каждый способный носить оружие должен стать в ряды нашей доблестной армии, всё же остальное население в тесном единении с властью должно неослабным трудом самоотверженно содействовать ее боевой работе.
Все усилия власти направлены сейчас к обслуживанию армии. Личный состав министерств сокращен вдвое, на остающихся непризванными служащих возлагаются сверх обычных еще дополнительные обязанности в области санитарной, эвакуационной, снабжения. Сокращаются текущие расходы, пересматриваются сметы, и средства казны направляются на покрытие чрезвычайных потребностей военного времени. В этом направлении ожидает Правительство помощи и от всего общества. Кто не способен носить оружие — идите в организации Красного Креста, в санитарные отряды земств и городов’.

О Совете министров

Как я уже указывал, Совет министров не пользовался никаким авторитетом не только в стране, но и в самом Омске. И на него, главным образом, обрушивались все обвинения в бездеятельности, безвольности, реакционности. Из этих обвинений было правильно только второе: Совет был безволен.
Общество часто знает деятельность того или иного члена Правительства, но оно смутно представляет себе работу Совета министров как высшего органа государственной власти.
А между тем этой именно работой определяется и внешнее положение государства, и его внутреннее строительство, и то безостановочное движение всего правительственного механизма, которым обеспечиваются порядок и законность в центре и на местах.
Работа Совета министров в августе и сентябре была поглощена по преимуществу текущими вопросами военной жизни. Мобилизации, эвакуации, снабжение — все это вопросы, которые по мере их развития и осуществления требуют все большего напряжения финансовых и административных сил. Трудно учесть, сколько времени и сил отдало Управление делами одному только упорядочению призыва интеллигенции. Если принять во внимание, что по указу Верховного Правителя призывались все, даже министры, то нетрудно понять, что без вмешательства гражданской власти или остановилась бы вся административная и хозяйственная работа, или не вышло бы ничего, кроме конфуза. Приходилось особыми дополнительными правилами смягчать жестокость указа и давать ему другое содержание. Только те, кто когда-нибудь работал над вопросами мобилизации, могут понять, как трудна была выработка этих правил, которыми приходилось примирять интересы фронта и тыла, правительственных и частных учреждений, железных дорог, фабрик, самоуправлений и т. д. Все требовали льгот, отсрочек, установления категорий.
В этот ответственный период, когда все горело рвением, нашлись и методы разгрузки Правительства, и те приемы управления, которые являются единственно правильными и спасительными в такие периоды.
Во-первых, были расширены полномочия отдельных министров, во-вторых, созданы комитеты из нескольких министров, например комитет законности, комитет строительный и др., которые получали чрезвычайные права. Строительный комитет мог, например, передавать постройки любым общественным учреждениям, утверждать планы казенных построек с отступлением от правил о подрядах и поставках, реквизировать и распределять строительные материалы и т. д.
Как раз в это время общество требовало создания законодательного органа. Я не представляю себе, как могла бы тогда идти работа. Без предварительного согласования в Совете министров вносить в законодательный орган все мелкие текущие вопросы будничной жизни было бы невозможно, а внесение их только для того, чтобы к ним прикладывали штамп представительного органа, было бы совершенно излишней затяжкой.
Будничную работу Правительства можно сравнить с деятельностью хотя бы управляющего имением, который даже в моменты чрезвычайные должен думать, например, не только о происходящем случайно стихийном бедствии, но и о спуске воды в шлюзах, о расчете с рабочими, о доставке шпагата, о всех тех частностях, тех иногда досадных мелочах, из которых слагается живой быт и непорядок в которых грозит полным расстройством хозяйства. Выпадают целые заседания Совета министров, длящиеся по 6—7 часов, посвященные всецело таким вопросам, какие в Государственной Думе были известны под названием ‘вермишели’. Но, очевидно, такая вермишель неизбежна и обязательна даже для самых крупнейших учреждений государства, и плохо было бы то правительство, которое отказалось бы от рассматривания вермишельных вопросов.

Работа Экономического Совещания

В то время как Совет министров выбивался из сил, работая над очередными и неотложными вопросами войны, работало и Государственное Экономическое Совещание.
Как я уже указывал, к этому учреждению многие относились с предубеждением и вне его и внутри. Я всячески охранял его авторитет, и в этом отношении, как председатель его, я чувствую себя безгрешным.
‘Состав Экономического Совещания — это тот центр, на который должно опираться Правительство’, — всегда говорил я. В Совещании сидели такие оппозиционные люди, как Алексеевский, Огановский (последний, между прочим, был не выборным, а назначенным членом). И люди, отвыкшие было от привычки видеть и слышать оппозицию, привыкали к ней.
— Зачем этот совдеп? — говорили мне справа. — Не вы ли сами заявляли, что в лютую зиму дерево не имеет листвы?
Действительно, я не считал возможным и нужным учреждать парламент, но я видел только пользу в том деловом сотрудничестве с Правительством, которое устанавливалось в Государственном Экономическом Совещании.
Оно добросовестно рассматривало все законопроекты, которые вносились министрами. Но период март-май поглотил как раз наиболее творческую эпоху, когда разрабатывались вопросы земельный, финансовый, промышленный, и работа Государственного Экономического Совещания совпала с эпохою упадка, когда неудачи на фронте заставили обратить все силы на работы оборонительные, а не созидательные.
Были рассмотрены большие законы об учреждении в Омске Института сельского хозяйства и промышленности, в Томске — Института исследования Сибири, во Владивостоке — Политехнического института. В законы были внесены существенные поправки, но, по существу, эта работа была впустую.
У Правительства не хватило предусмотрительности, и вместо того, чтобы командировать за границу несколько десятков молодых людей для подготовки в здоровых культурных условиях к будущей работе, оно тратило средства на безнадежные учреждения. Экономическое Совещание не вняло трезвым голосам профессоров Поленова и Лебедева и пошло по пути поддержки эфемерных высших школ. Только один Иркутский университет будет, несомненно, существовать и впредь и послужит культурным памятником учредившего его Сибирского Правительства.
Но судить за симпатии к просвещению не приходится, даже когда они заканчиваются неудачно, и то любовное внимание, с которым отнеслись все к новым институтам, само по себе заслуживает только похвалы.
Внесено было в Экономическое Совещание несколько законопроектов о призрении. Организация центральных и местных учреждений призрения (‘Правительственный Вестник’, No 227), закон о государственном призрении семей служащих, убитых в борьбе с большевиками, а также лиц служебного персонала, утративших трудоспособность в связи с гражданскою войной (‘Прав. Вестник’, No 243), и другой о призрении беженцев — все эти законы могли бы послужить образцом для любого гуманного и передового правительства. Но что трагично, так это то, что и эти законы писались впустую. Финансовая сторона их ни Экономическим Совещанием, ни Советом министров не учитывалась. Обещания давались не по средствам, и не кто иной, как сам адмирал, обратил внимание на безграничность притязаний, которые могли бы быть предъявлены к власти пострадавшими от большевиков вследствие излишне пространной первоначальной редакции заголовка. Закон вернулся в Совет министров, и заголовок был изменен.
Было рассмотрено в Совещании и несколько законопроектов финансового характера: о налогах на билеты публичных зрелищ, о введении налога на коммерческие объявления (‘Прав. Вестник’, No 250), о налоге на вещи, продаваемые с аукциона (No 252), и в эти законы были внесены Экономическим Совещанием некоторые существенные поправки. Мне, вследствие совмещения должностей председателя Совещания и главноуправляющего, было трудно уже следить за всеми подробностями комиссионной работы Совещания, и я не всегда умел защитить поправки последнего при рассмотрении законов в Совете министров, но я могу смело утверждать, что в массе работа Совещания не только не пропадала даром, но и облегчала работу Совета министров, так как большинство одобренных Совещанием законов проходило без задержек.
Мне хотелось добиться большего, чтобы эти законопроекты вовсе не обсуждались в Совете министров, если против них не было сделано возражений со стороны членов Правительства в Совещании, но Председатель Совета министров не поддержал меня в этом, а привычка министров копаться в законодательной работе заставляла их крепко держаться за свою привилегию критики и редакционной шлифовки.
Одной из наиболее интересных работ Экономического Совещания должна была явиться переработка закона о земских финансах. Над этим законом работали очень много, но провести его через общее собрание не успели.
Экономическое Совещание выполнило весь план, намеченный Верховным Правителем.
Оно остановилось на нуждах армии. Несколько членов Совещания посетили фронт и привезли оттуда двоякие впечатления: во-первых, силы и бодрости армии, во-вторых, невероятной запущенности санитарного дела. Была образована особая комиссия, которая выработала схему организации санитарного дела, на мой взгляд, в высшей степени рациональную. Затем была образована комиссия по вопросам продовольствия и снабжения армии. Я председательствовал в этой комиссии до назначения меня главноуправляющим. У нас было восемь или десять заседаний. Два вопроса были освещены в комиссии: один о ресурсах, другой о системе. Уже в старом составе Экономического Совещания, как я об этом рассказывал, достаточно выяснилась ограниченность ресурсов. Теперь, спустя три месяца, когда были потеряны еще некоторые продовольственные районы, можно было только усилить прежние данные еще более мрачными перспективами. Выяснилось, между прочим, что маслоделие, эта цветущая отрасль сибирской сельскохозяйственной промышленности, быстро умирает. На рынке уже чувствовался недостаток масла, цены быстро росли, а товар становился все хуже. Надвигался также мясной и фуражный голод. Общему собранию не были доложены результаты работы комиссии, так как предполагалось, что после минования кризиса на фронте комиссия возобновит свои работы для обсуждения возможных улучшений в организации снабжения и продовольствия. Но все практические указания, которые сделаны были членами комиссии, неотложно доводились до сведения ведомств и докладывались мной адмиралу. Главными из них были указания на явное несоответствие требований армии с ее действительными потребностями и имевшимися ресурсами и на расточительность потребления. Достаточно сказать, что при убое скота выбрасывались все съедобные внутренности.
В комиссии выяснилось, что улучшения в заготовительной области были несомненно, что же касается распределительной части, то здесь требовалась коренная реорганизация. ‘Атаманщина’, как бытовое явление, царила не только в тылу, но и на фронте. Каждый начальник части считал полезным урвать как можно больше для себя. Если Гайда обладал крупными запасами снабжения, то он не давал их соседней армии Ханжина. В свою очередь, генералы, подчиненные Гайде, получали также не по мере надобности, а по мере симпатий. Ни один начальник снабжения не мог определить размеров своих запасов. И все были всегда недовольны. Когда же начиналось отступление, тогда только обнаруживалось, как много было всего запасено. В чем же дело? Оказывается, запасы были ‘занаряжены’, т. е. числились уже за какой-нибудь частью и считались неприкосновенными, даже когда заявлялась несомненная и острая нужда. Безнадежный бюрократизм в соединении с упрямым ‘атаманским’ своеволием губили дело снабжения. Заведующий интендантским складом в Челябинске был казнен, когда обнаружилось, что он оставил там громадные запасы.
Помощник военного министра генерал Будберг решительно боролся с этими явлениями, но в период общего отступления существенно изменить обстановку было невозможно.
В числе задач, которые были поставлены адмиралом Экономическому Совещанию, был вопрос о содержании служащих. И здесь Омск не сумел найти правильного пути. Беспросветное рабство перед бюрократическими навыками причиняло громадный ущерб делу. Все служащие были распределены по классам и в соответствии с классом должности получали определенное жалованье. Попавшие в один класс, хотя бы работа одного была непосильной обыкновенному человеку, а работа другого — отдыхом или забавой, получали одинаковое содержание. Люди, занявшие какую-либо должность, могли умереть на ней от переутомления, но не видели бы никакого поощрения, потому что никаких добавочных выдач за сверхурочные работы не допускалось. Эта поразительно убогая система, сопровождавшаяся притом на редкость маленькими окладами (высший министерский оклад был в 2 1/2 тысячи сибирских), действовала губительно на энергию служащих и деморализующе на нравы. В частности, офицерство на фронте, которое получало содержание тоже по классам, не имело возможности содержать свои семьи в тылу, а потому держало их при себе на фронте. Все стайции прифронтовых городов были забиты поездами, в которых жили офицерские семьи. При эвакуации грузился прежде всего домашний скарб тех офицеров, которые имели квартиры. Потерять его — значит, совсем разориться. В деревнях старались совсем не расплачиваться: экономили. Бедствия недостаточного обеспечения служащих ярко описал в особой записке, поданной Верховному Правителю, присяжный поверенный Жардецкий. Он предлагал вернуться к дореволюционным штатам и оплачивать новыми деньгами применительно к курсу их на золото. Но это предложение не могло быть принято, так как прежние штаты совершенно устарели, а придумать новые было некогда.
Министр путей сообщения Устругов внес весьма хитроумное предложение (автором его был математик, служащий министерства Виноградов). Он отстаивал установление формулы заработной платы, в которой к основному содержанию (а) в размере оклада царского времени, должна была присоединиться меняющаяся прибавка, определяющаяся в зависимости от прожиточного минимума в каждом отдельном районе. Формула эта долго обсуждалась в Экономическом Совещании, где ее облюбовал депутат Екатеринбурга Л. А. Кроль, и, в конце концов, она была принята в следующем виде:

S = А + (а / 100 + х) т, где х = 1,55 — 20 / m.

Сущность ее заключается в том, что, исходя из старого дореволюционного гонорара А, новое содержание увеличивалось на прожиточный минимум (m ), умноженный в несколько раз, в зависимости от величины прежнего содержания.
Формула эта была одобрена Советом министров в заседании 26 августа, но я на этот раз не поддерживал решения Экономического Совещания. Через некоторое время выяснилось, к каким финансовым результатам привела бы эта формула, и, несмотря на то, что министр путей Устругов уже успел объявить ее по линии, Совет министров отрекся от нее раньше, чем петух пропел дважды.
Таковы в общих чертах результаты деловой работы Экономического Совещания.

Чего не хватало?

В числе главных своих задач, как управляющего делами, я видел приспособление Управления к руководству всей внутренней политикой.
— Председатель Совета министров — сухая ветка на государственном дереве, — говорил Тельберг, когда временно замещал Вологодского.
Но он не сумел оживить этой ветки, потому что все его нововведения носили чисто формальный характер только внешней упорядоченности. Самодовольство чисто внешнего порядка при трагичности внутреннего содержания не только не могло показаться оживлением, но еще более угнетало холодностью мертвящего бюрократизма.
Я искал другого средства.
От имени Председателя Совета министров был разослан ряд циркулярных писем, в которых предлагалось сделать доклады по текущим вопросам, представить планы работ, обзор и оценку сделанного за год и т. д. Министру внутренних дел было предложено, между прочим, сообщить, не находит ли он своевременным установить ответственность милиции перед военным судом за всякое беззаконие, но вместе с тем дать старшим чинам милиции офицерские права для ограждения их от бесцеремонного Обращения воинских чинов. Кроме того, предполагалось установить систему крупных наград за борьбу милиции с беззакониями и, наконец, порядок принесения жалоб на милицию через самоуправления.
Другой раз министр внутренних дел был запрошен относительно желательности учреждения при управляющих губерниями и областями советов из администрации и общественных деятелей, причем предполагалось, что эти советы получат широкие права, вплоть до распоряжения кредитами, в целях децентрализации управления, усиления местной власти и большей связи ее с населением.
В. Н. Пепеляев был обижен этими письмами. Он нашел, что это похоже на нравоучение, но, по существу, он был согласен со многим, и у него уже разрабатывались соответствующие законы.
Считая, что мне принадлежит авторство письма, и желая по дружбе отплатить мне той же монетой (у нас действительно были хорошие отношения), он запросил меня, не нахожу ли я своевременным, чтобы в ‘Правительственном Вестнике’ распубликовывались законы не в хронологическом порядке утверждения, а в порядке важности, и привел список важнейших законов, которые месяцами лежали в Сенате или ‘Вестнике’, в то время как печатались законы, уже утратившие всякое значение. Случайно его письмо совпало с распубликованием тех именно законов, о которых он говорил. Но он был прав. И здесь царили бюрократические порядки. Велено печатать законы, их и печатают, не разбираясь в том, какие следует выдвинуть и какие отложить.
Написано было письмо и министру юстиции. Какими мерами предполагает он ускорить судебное производство — в частности, когда наконец будет рассмотрено дело Зефирова?

Борьба за законность

От Тельберга ожидали, что он сумеет, не извращая основных идей судебных уставов, отступить от них для устранения всех недопустимых или невыполнимых в переживаемое время формальностей.
Он дал в сентябре большое интервью, где подробно излагал результаты своей деятельности.
‘Первой моей мерой, — сказал Тельберг, — было требование, чтобы чины прокурорского надзора не группировались в крупных губернских центрах, а непременно рассылались по уездным городам, чтобы в каждом уездном городе был хоть один орган прокурорского надзора. Это создавало много чисто житейских затруднений, неизбежных в наше время, но должен засвидетельствовать, что вся армия прокурорского надзора послушно отозвалась на призыв генерал-прокурора и выполнила эту меру. Циркуляром от 9 июля я предписал прокурорскому надзору энергично применять статьи 10 и 11 Устава Уголовного Судопроизводства, т. е. периодически посещать все места заключений, проверять формальную законность причин задержания и в случае незаконности немедленно освобождать арестованных. Теперь эта важная мера, основная гарантия личной свободы, применяется повсеместно и систематически, принося плодотворные результаты.
На очередь поставлена и другая мера, еще более действенная: предоставление судьям права проверять не только формальную законность ареста, но и наличность и достаточность поводов к задержанию.
Тогда же я дал инструкцию чинам прокурорского надзора наблюдать за правильным содержанием арестованных в тюрьмах, чтобы тюремный режим не расходился с требованиями закона. Циркуляром от 3 сентября я дал предписание чинам прокурорского надзора делать периодические поездки по районам, чтобы на местах контролировать действия милиции по производству дознаний, освобождать неправильно арестованных в деревне и непосредственно принимать от пострадавших жалобы на незаконные действия.
Наконец, чтобы ускорить уголовное правосудие и приблизить его к населению, я предложил окружным судам озаботиться устройством выездных сессий не только в городах, но и в крупных селах. Эта мера уже не раз была осуществлена в Томской и Алтайской губерниях, поскольку земство оказывало содействие в трудном вопросе обеспечения помещений.
Всё это меры, направленные к тому, чтобы усилить действие судебных органов. Несмотря на все трудности, которые представляет современная жизнь, несмотря на крайнюю затруднительность переездов, почтовых, телеграфных и личных сношений, несмотря на явную опасность от бродячих банд в глухих местах, вся судебная магистратура не за страх, а за совесть стремилась выполнить и выполняла эти предписания министра.
Вторая группа мер заключалась в том, чтобы вооружить прокурорский надзор достаточно широкими правами по пресечению и расследованию должностных преступлений. С этой целью я провел через Совет министров закон о праве прокурорского надзора требовать устранения от должностей лиц, привлекаемых по обвинению в должностных преступлениях, а в ближайшее время я полагаю расширить права следственных судей, предоставив им все права военных следователей, где последние отсутствуют, чтобы, таким образом, каждое преступление, кем бы оно ни совершалось, находило бы себе немедленно же компетентного судью.
Вся эта система мер направлена к борьбе с отдельными проявлениями незакономерных действий, но, когда я вступил в кабинет министра юстиции и стал ближе вникать в картины местной жизни, я понял, что необходимо сосредоточить еще более живое и усиленное внимание на той стороне нашего быта, которая именуется военным положением и обязательными постановлениями. Военное положение дает право военным и гражданским начальникам на местах издавать обязательные постановления, а так как под военным положением у нас находится значительная часть страны, то получается впечатление, что жизнь обывателя во многих отношениях регулируется не столько законом, сколько этими многочисленными и разнообразными обязательными постановлениями, которые каждым начальником на местах издаются на свой страх и по собственному разумению. Как военное положение, так и детище его — система обязательных постановлений — являются во многих случаях прямой государственной необходимостью, ибо вызываются заботой Правительства охранять государственный порядок и общественное спокойствие. Но недостаток нашей системы заключается в том, что почти бездействовал механизм, предупреждающий постановления незакономерные (т. е. незаконные. — Ред.), и совершенно отсутствовал орган, отсеивающий постановления нецелесообразные. В обоих направлениях и сосредоточилась работа министра юстиции. Прежде всего нужно было обеспечить генерал-прокурору возможно большую степень осведомления о всех тех обязательных постановлениях, которые издаются местными начальниками.
Чтобы внести планомерность и целесообразность в исключительно важную деятельность местных начальников, применяющих военное положение, потребовалось создать новое учреждение: Комитет обеспечения законности и порядка.
Мысль об этом комитете родилась при изучении того порядка, каким применяется исключительное положение на местах. Никакой, в сущности, орган не руководит деятельностью тех военных и гражданских начальников, которые осуществляют военное положение. Поэтому в их действиях зачастую не хватает ни единства, ни планомерности, ни последовательности, ни сосредоточенности. В одной губернии запрещается то, что разрешается в другой. Меры, по существу правильные, применяются в нецелесообразной форме. Мера, удачная по идее, становится неудачной, потому что она применяется только в одной местности и о ней не ведают в соседней. Военный начальник, охраняющий на месте государственный порядок и общественное спокойствие, не подчинен министру внутренних дел. Гражданский начальник, применяющий военное положение, не подчинен военному министру. И ни тот, ни другой не подчинены министру юстиции. Таким образом, нет министра, на котором лежала бы обязанность и возможность давать общее руководство той ответственной работе, которая совершается на местах в порядке временного положения. Совету министров в целом нести эту работу невозможно.
Вот почему родилась мысль объединить этих трех министров: военного, внутренних дел и юстиции, и сосредоточить в руках комитета, составленного из этих трех министров, высшее руководство и надзор за действиями всех гражданских и военных начальников, применяющих исключительное положение. Совет министров одобрил эту идею. Верховный Правитель утвердил эту меру, и таким образом возник Комитет обеспечения, порядка и законности под председательством министра юстиции’.
Оценивая деятельность Тельберга, я лично нахожу, что сделанного им было недостаточно. Общий характер его распоряжений таков: ‘Повелеваем законности быть’. Он не обеспечил свой судебный персонал настолько, чтобы сделать его независимым от материальных забот. Даже сенаторы искали побочных заработков и не сосредотачивали своего внимания целиком на своей непосредственной деятельности.
В уголовном процессе скрывались пороки, которые дискредитировали суд в глазах военных властей и заставляли применять военные меры. Страшная медлительность парализовала правосудие. Здесь нужны были проницательность и смелое творчество. Даже законы о военном положении оставались в хаотическом состоянии.
Наконец, деревня нуждалась хоть в каком-нибудь суде, а Тельберг не давал ей ничего, задержав введение волостных судов.
Видно было, что он творит по-профессорски, исходя из теории, а надо было творить, исходя из опыта жизни. Комитет законности рассмотрел сто обязательных постановлений, но он не привлек к ответственности ни одного крупного правонарушителя, не обрушился ни на одно из гнезд беззакония. Можно ли было требовать гражданского мужества от прокуратуры, когда его не хватало в центре? Люди ‘законности’ собирались и, покуривая папиросы, отменяли обязательные постановления, а Сенат ждал, когда к нему поступят дела. Никто не боролся, ни у кого не было смелости.

Некоторые выводы

Ответить на некоторые вопросы я сам не мог бы по недостатку знания и понимания. Этого мог требовать Председатель только от министров. Но если они не отвечали, что тогда?
Я не присутствовал при докладе министров Председателю и не мог бы присутствовать, даже если бы он меня специально приглашал: не хватало времени. А между тем руководство, советы, объединение работы должны были быть.
Экономическое Совещание было полезно в своей области, но его компетенция была ограничена. Невольно напрашивалась мысль: ‘Надо поскорее расширить и его состав, и его функции’.
Борьба за законность шла бы успешнее при возможности гласного предъявления запросов в Совещании. На эту сторону с полной справедливостью напирали члены Экономического Совещания, добиваясь его преобразования.
Что же задерживало преобразование?
В августе было принято предложение Белоруссова о созыве представителей различных общественных групп для рассмотрения его проекта избирательного закона в Учредительное Собрание. В то же приблизительно время прошел закон Пепеляева о Совете по делам местного хозяйства, также с широким участием представителей самоуправлений.
Почва была подготовлена. Но дело портило само Экономическое Совещание.
После июльского приема члены Государственного Экономического Совещания решили приступить к разработке Положения о Государственном Совещании, не дожидаясь инициативы Совета министров. Во второй половине августа проект был готов, и опять была избрана делегация к Верховному Правителю.
Проект в общих чертах казался мне приемлемым, и я готов был оказать содействие приему делегации.
Но когда чиновник, заведовавший приемами, докладывал о делегации Экономического Совещания, у адмирала был как раз один видный генерал, который имел превратное представление о деятельности Совещания. Он сказал: ‘Этих господ следовало бы не принимать, а повесить’.
В приеме делегации было отказано, и, когда я подымал о ней вопрос, адмирал терял самообладание и буквально кричал, что, когда армия разбита, его интересует белье, а не парламенты. Передавать такие интимные подробности я не мог, уходить в отставку тоже не мог, не только как мобилизованный, но и потому, что адмирал никаких отставок во время неудач не принимал. Оставалось принять вину на себя.
Экономическое Совещание неосновательно заподозрило меня в противодействии приему делегации. Отношения наши стали портиться.
Между тем Верховного Правителя кто-то систематически настраивал против Совещания. Адмирал считал все частные совещания заговорами. Он знал о них большие подробности, чем я, и особенно не любил Кроля, которого считал лидером оппозиции. Большого труда стоило мне убедить адмирала, что никакого заговора нет, что поругивают в Совещании Правительство в той мере, как оно этого заслуживает, что Кроль вовсе не опасный человек.
Хуже всего было то, что адмирал постоянно уезжал на фронт. В те два-три дня, которые он проводил в Омске, его так заваливали срочными докладами, что не было возможности обстоятельно поговорить. Но откладывать до бесконечности тоже было невозможно.

Героическое средство

Совет Верховного Правителя продолжал действовать, правда, за отъездами адмирала, с большими перерывами. Я решил добиться созыва всего Совета министров, надеясь, что здесь-то мы разрешим наболевшие вопросы.
А их было много.
У меня сложилась привычка перед ответственными заседаниями набрасывать на клочках бумаги план или тезисы. Среди сохранившихся бумаг я нашел записку, написанную карандашом на четвертушке, с заголовком: ‘Необходимо совместное заседание’. Бегло, с беспорядочностью, характеризующей всегда заметки, набросанные наспех, когда накопилось слишком много и притом слишком разбросанных мыслей, которые боишься упустить, в ней набросано:
‘Общая оценка — итоги года (организационные дефекты, безумное наступление, потери, разрушение, обман — состав армии).
Совет министров — состав, права, ставка — политические функции, хозяйственное управление на фронте, бюрократический аппарат, милиция, казачество, суд, снабжение населения предметами первой необходимости, изменение продовольственной политики (борьба со спекуляцией), международная политика (Финляндия, Эстония), эвакуация Омска, указы Верховного Правителя, Государственное Совещание, земский съезд в Иркутске, подчинение командующих войсками в административном отношении государственной власти, инструкция Деникину (опора на земство, земельный вопрос)’.
Всё сразу трудно было бы высказать. Для первого раза мне казалось наиболее своевременным остановиться на трех вопросах: единство управления в продовольственном деле, единство власти на железных дорогах и, наконец, Государственное Совещание.
Первые два вопроса напрашивались сами собой при малейшем знакомстве с положением дел.
Не могло быть порядка в продовольственном деле, когда военный министр только заказывал (задание), министр продовольствия только заготовлял, а фронтовое начальство распределяло. Три власти в одном деле. Каждая обвиняла другую, ни одна не была ответственна от начала до конца.
Почти то же было с транспортом.
Министр путей не был хозяином дела. Рядом с ним, в том же здании, сидел начальник военных сообщений, который имел едва ли не больше власти, чем министр. На всех станциях распоряжались не только чины путейского ведомства, но и коменданты. И здесь царило двоевластие.
Как курьез, припоминаю случай, когда не любившие Устругова контролер Краснов и министры Сукин и Михайлов совсем было решили настоять на отставке Устругова и заменить его генералом Касаткиным, начальником военных сообщений. Краснов уверял, что Устругов ведет дело хуже, чем его товарищ Ларионов, что он только запутывает. Сукин ссылался, как всегда, на иностранцев, указывая, что они крайне недовольны сотрудничеством Устругова. Над Уструговым уже нависла гроза, как вдруг, чуть ли не на другой день, Касаткина предали военно-полевому суду за бездействие власти и допущение взяточничества со стороны чинов военных сообщений.
Вот тебе и кандидат в министры!
Но оказалось, что и тут дело раздули больше, чем следует, и смелый шаг предать суду видного генерала не усилил, а подорвал лишь престиж власти, потому что Касаткина, в конце концов, помиловали, а общество осталось уверенным, что его нужно было казнить.
Возвращаюсь, однако, ктеме. Вред многовластья, казалось, не подлежал сомнению. Необходимо было его так или иначе устранить. Устругов приводил ежедневно десятки примеров, свидетельствовавших о том, что из-за многовластия поезда бессмысленно двигаются взад и вперед, с одним и тем же грузом, вагоны бесполезно забивают станции, агенты не знают, кого слушаться. А между тем напряжение работы на железнодорожной линии доходило до высших пределов. Стоило поехать на станцию Омск, чтобы увидеть, с какой лихорадочной поспешностью грузились один за другим эшелоны, увозившие на фронт подкрепления. В это время порядок нужен был больше чем когда-либо.
Накануне заседания министры были ознакомлены с темами, которые могут быть затронуты. Я решил посвятить в них адмирала. Устругов, Краснов и я отправились для этого втроем.
Необычность коллективного доклада сразу подействовала на адмирала возбуждающе. По-видимому, к тому же перед приемом министров у него были какие-то неприятные сведения. Впервые я видел его в состоянии почти невменяемом.
Он почти не слушал, что ему говорили. Сразу перешел на крик. Стучал кулаком, швырял все предметы, которые были на столе, схватил перочинный нож и ожесточенно резал ручку кресла…
Из болезненных, истерических выкриков можно было понять, что он изливал все накипевшее в его измученной душе.
— Все хотят быть главнокомандующими! Мало быть министром, надо еще быть генералом! Министр всё может сделать, но ему надо еще что-то, еще какие-то права…
— Всё плохо! Всё надо преобразовать! Да как же это можно делать, если враг с каждым днем приближается. Какие теперь преобразования!! Оставьте меня в покое. Я запрещаю поднимать подобные вопросы. Я приду сегодня в Совет министров и заявлю, что ни-ка-ких отставок, ни-ка-ких преобразований сейчас не будет!..
Аудиенция кончилась.

Генерал Головин

Когда мы вышли, утомленные и взволнованные, в соседней комнате сидело несколько генералов, в их числе недавно приехавший в Омск с секретным докладом о возможной помощи Англии начальник Академии Генерального штаба генерал Головин, один из наиболее крупных авторитетов военного дела.
Он был невольным свидетелем дикой сцены. Трудно было не слышать криков и воплей адмирала, хотя он и находился в соседней комнате.
Я познакомился с генералом Головиным и нашел в нем редкую для военного чуткость в политических вопросах. Он сразу понял, как важно ускорить преобразование Государственного Совещания, как необходимо сотрудничество с социалистами, понимал и разделял проекты преобразований, которые намечались.
Мне казалось, что это был наиболее подходящий товарищ Председателя Совета министров. И, зная по опыту, что преждевременное осведомление о кандидатуре только губит дело, я постепенно подготовлял к этому назначению Вологодского и адмирала.
Генерал Головин, как военный авторитет, мог бы не только подчинить влиянию Совета министров всех генералов старого и нового производства, но и направить деятельность Совета министров в сторону действительного обслуживания армии. Но мог ли он быть расположен остаться в Омске после таких сцен? К тому же он был болен.

Совместное заседание

Заседание состоялось. Адмирал приехал не в таком возбужденном состоянии, как был днем. Его речь на тему ‘не допущу’ была произнесена совсем в других тонах: знаю, что нужно, но сейчас не могу. Однако насчет отставок и перемен в Совете он высказался довольно твердо, не забыл он и про голосования ‘семь и восемь’ и ‘восемь и семь’.
— Какую ценность имеет такое голосование? — сказал он.
Воцарилось молчание. У членов Совета министров не нашлось, что сказать Верховному Правителю.
Пришлось мне как инициатору совместных заседаний взять на себя роль запевалы. Я остановился только на теме о Совещании и доказывал необходимость неотложного разрешения этого вопроса.
Каково же было мое удивление, когдаЛ. И. Шумиловский, социалист по убеждению, со стороны которого я меньше всего ожидал возражений, стал доказывать, ссылаясь на исторические примеры, что это совершенно несвоевременно. ‘Уступки во время неудач всегда губят’.
Правда, он затем перешел на тему о беззакониях и стал говорить о том, что всегда своевременно бороться с произволом, но эффект уже был достигнут. Преобразование Совещания отложили.
Адмирал резюмировал результаты в том смысле, что принципиально он согласен и подпишет соответствующий акт после первой победы.
Совет министров перешел к текущим делам.

Результаты

Дело было во всяком случае сдвинуто с мертвой точки. Начались совещания министров по вопросу о том, как создать Совещание. Моя мысль о желательности преобразования существующего Совещания была отвергнута.
Мне казалось, что преобразование было бы наиболее практичным и осуществимым. Последовавшее подтвердило правильность моей точки зрения: из более радикального проекта ничего не вышло, так как он требовал слишком длительной разработки и длительного периода осуществления. Но я не мог спорить против того, что организация Совещания на широких выборных началах, по существу, лучше. К этому склонилось мнение большинства. Одиночные же голоса высказывались даже в пользу созыва Сибирского Учредительного Собрания. В общем, настроение Совета министров было вполне благожелательно к предстоявшей реформе.
Скоро начались удачи на фронте. Долго подготовлявшееся наступление проходило с большим успехом. Войска дрались блестяще. Вместе с адмиралом на фронте был генерал Нокс. Он восхищался красотой наступления.

16 сентября

Адмирал выполнил, как всегда, свое обещание. Он немедленно по возвращении с фронта созвал Совет Верховного Правителя, куда привлек, кроме обычных членов, генерала Дитерихса и атамана Дутова. Появление последнего объяснялось очень просто. Он ездил с адмиралом на фронт, а адмирал быстро привыкал к людям.
Говорить в пользу созыва Экономического Совещания оказалось излишним, и генералы высказались в пользу этого учреждения. Но генерал Дитерихс очень резко подчеркнул одну, несомненно, правильную мысль: Совещание тогда только окажется полезным власти, способным ее поддержать, если оно будет состоять не из интеллигентов, а из крестьян. Эта мысль была всеми одобрена, и ее решено было подчеркнуть в актах.
В тот же вечер я написал грамоту Верховного Правителя и рескрипт на имя П. В. Вологодского. Все было так быстро составлено, что Омск не успел заранее узнать о происходившем и был поражен, когда 17 сентября, в день Веры, Надежды и Любви, прочел следующие исторические акты:

Грамота Верховного Правителя

‘После длительной подготовки к наступлению оружию нашему в тяжких и упорных боях ниспослан крупный успех.
Приближается тот счастливый момент, когда чувствуется решительный перелом борьбы, и дух победы окрыляет войска и подымает их на новые подвиги.
И здесь, на востоке, куда устремлено ныне главное внимание противника, и на юге России, где войска генерала Деникина освободили от большевиков уже весь хлебородный район, и на западе, у границ Польши и Эстляндии, большевики потерпели серьезные поражения.
Укрепление успехов, достигнутых наступающими под Верховным моим командованием армиями, предрешает завершение великих усилий и искупление тяжких жертв, принесенных на борьбу с разрушителями государства, врагами порядка и богоотступниками.
Глубокое волнение охватывает борцов, чувствующих благословенное и радостное приближение мирной и свободной жизни.
И вся страна, весь народ в едином непреклонном порыве к победе должны слиться с Правительством и армией.
Исполненный глубокою верой в неизменный успех развивающейся борьбы, почитаю я ныне своевременным созвать умудренных жизнью людей земли и образовать Государственное Земское Совещание для содействия мне и моему Правительству прежде всего по завершению в момент высшего напряжения сил начатого дела спасения Российского государства.
Государственное Земское Совещание должно, далее, помочь Правительству в переходе от неизбежно суровых начал военного управления, свойственных напряженной гражданской войне, к новым началам жизни мирной, основанной на бдительной охране законности и твердых гарантиях гражданских свобод и благ личных и имущественных.
Такие последствия продолжительной гражданской войны всего сильнее испытывают на себе широкие массы населения, представляемые крестьянством и казачеством. Вызванная не нами разорительная война поглощала до сих пор все силы и средства государственные. Справедливые нужды населения по неизбежности оставались неудовлетворенными, и Государственное Земское Совещание, составленное из людей, близких земле, должно будет также озаботиться вопросами укрепления благосостояния народного.
Объявляя о принятом мной решении созыва Государственного Земского Совещания, я призываю все население к полному единению с властью, прекращению партийной борьбы и признанию государственных целей и задач выше личных стремлений и самолюбий, памятуя, что партийность и личный интерес привели Великое государство Российское на край гибели’.

Из рескрипта П. В. Вологодскому

‘Постоянной заботой моей было создание тесного сближения власти и народа.
Еще при открытии Государственного Экономического Совещания мною предуказана была необходимость привлечения широких кругов населения к разрешению важнейших государственных вопросов.
Ныне, когда с началом решительного наступления наших армий приближается момент наивысшего напряжения сил и когда опытом работ Государственного Экономического Совещания подготовлено дальнейшее развитие начатого уже сотрудничества в деле законодательства власти и народа, я признаю своевременным созыв Государственного Земского Совещания по преимуществу из представителей крестьянства и казачества, на которых выпала главная тяжесть борьбы.
Объявляя об этом своем решении особой грамотой, я поручаю Вам как Председателю Совета министров разработать в ближайшее время проект Положения о Государственном Земском Совещании как органе законосовещательном с правом запросов министрам и с правом выражения пожеланий о необходимости законодательных и административных мероприятий’.

Постановление Совета министров

‘Ознакомившись с грамотой Верховного Правителя от сего же числа о созыве Государственного Земского Совещания, Совет министров с полным единодушием постановил:
Приветствовать этот мудрый акт и выразить твердую уверенность, что все население откликнется живой радостью на призыв Верховной власти к полному с ней единению и с честью завершит борьбу с разрушителями государства’.
Хорошим был день 17 сентября, когда члены Правительства принимали поздравления с мудрым решением.
Но торжество недолго продолжалось. Иностранцы спрашивали: когда же будет издан закон — грамот мы уже читали много. Правые говорили: зачем эти парламенты? Левые были недовольны — почему ‘законосовещательный’, а не законодательный? Опять повторялось то, что было в июне при открытии Государственного Экономического Совещания.
Но хуже всего то, что недовольно было время. Оно безжалостно твердило: поздно, поздно…

Глава XXI.
Ирония судьбы

‘Из ответственных политических вопросов, — сказал мне Тельберг, передавая портфель главноуправляющего, — стоят на очереди инструкция Деникину, устройство управления севером, упорядочение призыва интеллигенции, жалоба полковника К. Кажется, это все’.
Конец августа и начало сентября — период смятения умов, крушения фронта и в то же время проявление всероссийской власти: инструкция Деникину, конституция для Архангельска и, как это ни странно, при вопиющем недостатке офицеров, жалоба полковника, перебежавшего от красных, что его оставляют без дела и содержания.
Слушается очередной доклад Совету министров о положении дел на фронте. Элегантный генерал, профессор Андогский, водит кием по карте.
‘На сибирском фронте, как видите, положение мало изменилось. В некоторых направлениях, впрочем, противник слегка потеснил нас. На севере (архангельский фронт) наши войска перешли в наступление и по всему фронту теснят противника. Нами занят город Онега, за время боев захвачено более 4000 пленных и не менее ста пулеметов. На северо-западном фронте наши войска под командой генерала Юденича перешли в наступление на Лужском направлении. На западном фронте главные силы польской армии достигли Днепра. На южном — вся железнодорожная магистраль Курск—Киев перешла в руки наших войск. В боях около Царицына захвачено более 7000 человек, около Киева — более 6000, кроме того, при занятии Киева захвачено около 5000 пленных, 14 орудий, много пулеметов, несколько блиндированных поездов и колоссальные запасы всякого рода.
Таким образом, оценивая общее положение фронта и всех сил, находящихся под Верховным командованием адмирала Колчака, следует признать, что оно неблагоприятно для большевиков’.
Так докладывалось в сентябре 1919 г. о положении дел на фронте.
— А каково настроение солдат? — спрашивали министры.
— Они дерутся ‘безотказно’, — был неизменный ответ.
О настроении тыла в Сибири и у Деникина не спрашивали, это должны были знать мы, ‘российские’ министры.

Общее заблуждение

С конца августа в Сибири стало появляться много ‘знатных’ гостей из России. Они выезжали оттуда в мае—июне, когда звезда адмирала Колчака ярко разгоралась. Приезжали и разочаровывались переменами, которые произошли за два-три месяца их путешествия.
Многие тут же раскланивались и, недвусмысленно отклоняя от себя разные почетные предложения, стремились обратно, ‘для связи’, как им будто бы было предложено генералом Деникиным. Получив на обратное путешествие солидный куш соразмерно знатности положения, они, обыкновенно жестоко понося ‘колчаковщину’, устремлялись во Владивосток для нового странствования в Россию или для выполнения патриотической миссии за границей.
Я был очень удивлен, когда генерал Дитерихс, который меньше всего был склонен поощрять подобные путешествия, внес в Совет министров предложение выдать генералу Нагаеву, только что приехавшему с юга России, четыре тысячи фунтов стерлингов для формирования на юге России отдельной сибирской дивизии. Этому же генералу выдано было еще на миллион рублей мелких керенок.
— Помилуйте, генерал, — говорили мы Дитерихсу, — ведь он не успеет доехать, как война окончится победой или поражением.
Под свежим впечатлением работ комиссии по продовольствию и снабжению армии я горячо утверждал, что зиму мы продержаться не сможем. Я был против командировки Нагаева и убеждал в этом адмирала.
Но генерал Дитерихс, в свою очередь, настаивал. ‘Нагаев, — говорил он, — сорганизует дивизию из застрявших на юге России сибиряков и с ними через Туркестан будет пробиваться весной 1920 года к нам’.
Предложение Дитерихса было принято. Нагаев получил деньги и уехал.

Сентябрьские победы и предостережения

Когда в середине сентября войска перешли в наступление, генерал Дитерихс прислал на имя Председателя Совета министров секретное письмо, в котором предупреждал, что значения первых побед не следует преувеличивать. Неприятель обладает большими резервами, а у нас их нет. Спустя некоторое время красные могут подвезти свежие силы, и тогда весь наш успех будет ликвидирован.
Письмо это было оглашено в заседании Совета министров.
Несмотря на это, оптимизм господствовал.
Как-то ко мне явился офицер из ставки с проектом грамот на имя эмира бухарского, хана хивинского и нового Аму-Дарьинского казачьего войска, которое, по его мнению, надлежало организовать.
Я доложил адмиралу об этих проектах, он отнесся к ним одобрительно.
Грамоты были заслушаны в Совете министров. Присутствовавший вместо военного министра генерал Будберг упорно настаивал, чтобы этих грамот не подписывал Верховный Правитель. Основания он приводил очень неопределенные, вроде того, что судьба переменчива, мало ли что может случиться.
Я не сразу понял эти основания, но спустя некоторое время догадался, что Будберг, трезво оценивая положение, опасался общего краха, а так как в грамотах описывались победы по всему фронту, то он боялся, что адмирал окажется в смешном положении. В осторожной форме я передал адмиралу эти опасения.
— Нет, почему же? Я подпишу сам.
Грамоты были изготовлены на особых пергаментных листах, разрисованных в восточном стиле, с прикрепленными на шелковых шнурах печатями. С подписью адмирала они отправились в путешествие.
Дошли ли они по назначению? Получил ли эмир бухарский выражение благоволения Верховного Правителя и титул Высочества? Узнал ли хан хивинский, что он произведен в генералы? Или грамоты эти погибли где-нибудь в пути? Не знаю. По некоторым косвенным данным, думаю, что они в надежных руках. Но в этом маленьком эпизоде конца сентября ясно проявилось, как мало было в Омске лиц, которые понимали, что приближается конец. Верховный Правитель и министры к числу этих немногих понимавших не принадлежали. Из-за деревьев не видно леса. Текущие дела поглощали все внимание правительства.

Дело о перебежчике

Передо мной сидел полковник невысокого роста, бледный, с глазами, воспаленными не то от болезни, не то от бессонницы.
— Ваш предместник должен был оставить вам мое прошение. Я летом, во время наступления на К., подготовил сдачу сибирской армии города со всем гарнизоном. Я это могу доказать документально. Победой ваш генерал обязан мне. Несмотря на это, меня обобрали, как липку, арестовали, и вот уже три месяца, как я не могу добиться какого-нибудь назначения на фронт. В Европейской России я оставил семью. Я перешел с тем, чтобы помочь дальнейшему наступлению, я считаюсь специалистом по маневрированию конницей и мог бы быть полезен.
Как раз в это время разрабатывался план кавалерийского рейда, вроде того блестящего налета, который совершил в армии Деникина генерал Мамонтов. Кавалерийский корпус дали в командование Иванова-Ринова, никогда не командовавшего на фронте, специалиста по административной части.
Мне удалось нажать на ставку. Полковника взяли на фронт, но использовали не по специальности.
Кавалерийский рейд Иванова-Ринова оказался совершенно неудавшимся. Его наградили Георгием 4-й степени за начало, потом хотели отрешить от должности за неудачное продолжение, потом вернули обратно, но рейд уже сорвался.
Не знаю, может быть, мой полковник вовсе и не был таким знатоком дела, как об этом он сам говорил, но только одно я видел, что вытравить из психологии ‘белых’ ненависть и презрение к ‘красным’ никак невозможно. Первым шагом Иванова-Ринова при Сибирском Правительстве было огульное осуждение всех красноармейских офицеров. То же сделал Деникин. Они лишили красных офицеров возможности устроиться и заставили их служить там, где их застала судьба.
Только в мае 1919г. адмирал Колчак понял ошибку и обратился 28 мая с воззванием к офицерам и солдатам красной армии: ‘Пусть все, у кого бьется русское сердце, идут к нам без страха, так как не наказание ждет их, а братское объятие и привет’.
Начались как раз неудачи, но офицеры переходили. Они объясняли, что переходили намеренно во время неудач, чтобы больше было доверия к их искренности, однако, как показывает типичное дело полковника К., вместо братских объятий их встречали презрение и нужда.
— Красноармеец! — крикнул кто-то в театре одному из таких перебежчиков, читавшему публичную лекцию о советской России.

На фронте

В руках главноуправляющего сосредоточивалось много данных о положении на фронте. То попадалось какое-нибудь красочное ходатайство, то анонимное письмо, то отчет ездившего по делам чиновника. Ко мне попадали, между прочим, некоторые данные о положении дел в том районе, который занимал казачий корпус.
Почему крестьяне относились враждебно к казакам? Прежде всего потому, что последние предпочитали брать все, что им было нужно, не платя. Но этого было мало. Если казак видит в огороде арбузы, он сорвет все, чтобы перепробовать, если он ночует в хате, то на прощание поломает скамью или швырнет в колодезь ведро. Какое-то непонятное озорство, неуважение к чужому труду и праву, презрение к крестьянам, которые якобы не воюют. Все, мол, должны выносить на своей спине казаки.
Многие офицеры не отставали от солдат. Они, правда, не ломали вещей, но зато очень редко расплачивались. Должен повторить — я это уже указывал и раньше, — что Правительство не умело обеспечить офицерство, и это было одной из главных причин описываемых явлений.
Адмирал Колчак издал приказ, предписывающий ничего не брать у населения без платы. Когда в одном селе, где стоял отряд, староста расклеил этот приказ и, между прочим, может быть из иронии, на стене избы, где квартировал начальник отряда, последний рассвирепел, велел сорвать его, а старосту выпороть за ‘неуважение’ к власти. Адмирал приказал проверить этот случай и строго наказать виновного.
В другом месте, где офицеру указали на то, что приказом адмирала порка и мордобитие запрещены, офицер дал классический ответ: ‘Приказ приказом, Колчак Колчаком, а морда мордой’. Эта фраза взята из перлюстрированного в ставке письма священника.
Тяжела была моральная атмосфера. Когда я принимал должность главноуправляющего, я не представлял себе, что эта атмосфера до такой степени безнадежно мрачна. Почему ничего не предпринималось раньше для того, чтобы расчистить ее? Я не могу понять. Теперь я стал осязать ту ‘военщину’, которую считали причиной крушения фронта.
Забывая, что война ведется на русской земле и с русскими людьми, военачальники, пользуясь своими исключительными правами, подвергали население непосильным тяготам. Я ездил на Урал, проезжал плодородные и богатые районы Шадринского и Камышловского уездов. Местное начальство уверяло меня, что население живет спокойно, ни в чем не нуждается, довольно властью и порядком. Но вот отступавшие войска докатились до этих районов. Что сталось с населением, почему стало оно большевистски настроенным? Почему не защищалось всеми силами против нашествия красных?
Вспомним приказы Главнокомандующего о поголовной мобилизации всех мужчин, представим себе картину отступления, когда в одном Шадринском уезде было отобрано у крестьян около 5000 лошадей и повозок — и мы поймем, что никто не ‘обольшевичился’, но все крестьяне проклинали власть, которая причинила им столько бедствий. ‘Пусть лучше будут большевики’.
Я сам видел в Акмолинской области домовитых, зажиточных крестьян, будущих фермеров свободной частновладельческой России, я ни одной минуты не допускаю мысли, что они стали большевиками. Между ними и коммунизмом ничего общего быть не может. Но они не могли не поддаться настроению ‘большевизма’, как революционной психологии, когда через их деревни прошел казачий корпус.
Прибавлю еще, что нашим войскам приходилось наступать в районе, где они еще недавно отступали. Многие деревни испытывали в третий раз разорительные последствия прохождения войск.
План Дихерихса заключался в том, что он сосредоточит на левом фланге сильный кавалерийский корпус, и, приказав центру двинуться в направлении на Курган, а на севере вести только демонстративные бои, он поручил Иванову- Ринову с его кавалерией обойти противника с юга. Красные не имели такой конницы, как мы, и не ожидали сосредоточения такой большой кавалерийской силы в одном месте. Они вообще, впрочем, не ожидали, что армии Колчака еще могут оказывать сопротивление. Успех, казалось, был обеспечен.
При начале обходного движения Иванов-Ринов спокойно ночевал со штабом в одной деревне, как вдруг туда случайно подошла отступавшая красная часть. Обе стороны были удивлены и напуганы. Казаки отступили, красные боялись преследовать, не понимая, что происходит. Днем Иванов приказал атаковать красных. Бой был редкий по красоте. Казаки летели, как на маневрах, бесстрашно и лихо. Они разбили красных и взяли богатую добычу. Этот бой наблюдали Верховный Правитель, генерал Нокс и атаман Дутов, которые как раз подъехали в этом месте к фронту. Дутов уговорил адмирала наградить Иванова орденом Георгия 4-й степени.
Где-то в истории наполеоновских войн я читал о том, что кавалерийские рейды удаются только тогда, когда они выполняются без малейшего промедления. Быть может, удался бы и рейд Иванова, но он остановился на отдых. Этот день отдыха погубил весь план.
Дальше Иванов уже не был виноват. Шли небывалые дожди. Дороги так развезло, что подвигаться можно было только с чрезвычайной медлительностью. Вопреки ожиданиям, овса оказалось не так много, как на это рассчитывали. Может быть, крестьяне и намеренно его припрятывали, но, во всяком случае, дальнейшее наступление приостановилось, и весь рейд окончился одной случайной победой.
В Омске ‘Осведказак’ поспешил дать сведения, что Иванов взял Курган. Начальник осведа был арестован за ложные данные. Бедняга был слишком уверен в успехе.

У Деникина

В унисон нашим удачам, по крайней мере, внешним, звучали донесения с юга России. Деникин подвигался вперед.
Признав адмирала Колчака и его правительство, Деникин командировал в Париж трех членов состоявшего при нем Особого Совещания (соответствовавшего Совету министров), кажется, генерала Драгомирова, Н. И. Астрова и профессора К. Н. Соколова. В ряде телеграмм эти делегаты по поручению Деникина изложили в основных чертах устройство власти на юге России. Там было, в общем, то же, что и в Сибири, с тем только отличием, что начало диктатуры было проведено полностью. Министров не существовало, не было и Совета министров, было только Совещание. Но так как членам Совещания были присвоены права министров, а на обсуждение Совещания, по Положению о нем, должны были поступать все законодательные предположения, то различие, в сущности, было чисто внешнее. Были у Деникина и присутствия Сената, и церковное совещание с правами Синода.
Но зато была там одна роковая особенность, которую Сибирь изжила еще при Директории — это областные правительства, а именно казачьи — донское, кубанское, и национальные — Грузия, Азербайджан (татарское), наконец, новоявленное украинское, которые, по программам 1917 г., требовали федерации. Все эти правительства находили опору в населении, ожидавшем, что федерация даст возможность прекратить войну. Кубанские честолюбцы мечтали о власти, а кубанские казаки — о мирной жизни. Независимая власть обещала мир.
Так зрело предательство в тылу Добровольческой армии, питаясь бреднями социалистических партий, властолюбием и нетерпимостью их вождей.
Но было в Добровольческой армии и нечто другое, о чем нам не сообщали делегаты из Парижа, точно также, как не сообщал им об этом Сукин относительно Сибири. Я имею в виду деморализованность агентов власти. В апреле 1919г. Деникин поручил сенатору Таганцеву (сыну профессора) произвести ревизию интендантства. Грабеж был и там распространенным явлением. Пьянство, порки, погромы (этого, по крайней мере, у нас не было) составляли бытовое явление.
Так же как и в Сибири, освобожденная территория была распределена между сатрапами-главноначальствующими, которым были подчинены губернаторы. К губернаторам власть должна была переходить полностью только ‘после ликвидации гражданской войны в губернии’ (ст. 9 Положения 6 марта Собр. Узак. Особого Совещания, No 2). Компетенция военных судов была определена очень широко.
Каким знакомым показалось мне все это законодательство. Как ярко я себе представил видных юристов, которые, облепив Деникина, писали для него законы, отличавшиеся стройностью, легкостью изложения, полнотой регламентации и последовательностью, но были лишены смелого творчества. То же самое делали и мы возле Колчака, иногда даже с не меньшей талантливостью, чем у Деникина, и уже, во всяком случае, с большей плодовитостью. Мы написали законов раз в двадцать больше.
Злой рок — везде одинаковая мертвечина, юридический шаблон, отступать от которого не хватало вдохновения. Только сейчас, после всего пережитого, я ясно сознаю, что было нужно. Тогда, совершенно неподготовленные к роли, которая выпала на нашу долю, мы, юристы, не умели творить. Осторожно и, пожалуй, бессознательно мы нащупывали при Сибирском Правительстве новые формы и жили, не подчиняясь указке старого Свода законов.
Но пришла Директория, привела с собой деятелей старых порядков и возродила старые правовые формы. Авксентьев считал себя преемником Петрограда, стремился воссоздать петроградские министерства. Вновь открыт был том 1 -й Свода законов. Юристы Директории поразили меня при переговорах об образовании власти своими ссылками на прежнее Положение о Совете министров. В одном из первых же заседаний нового правительства было поручено Тельбергу разработать новый закон о Совете министров. Но этого сделано не было. Реставрация отживших форм дала себя знать. Пропитанный насквозь формальным мышлением, Тельберг только содействовал укреплению тех вредных начал, которые принесла в Сибирь Директория.
Начиная с организации центральной власти, они распространялись на весь государственный аппарат, сверху донизу. Суд, губернское правление, полиция — все оставалось в прежнем виде. Для каждого нововведения нужно было пускать в ход весь сложный механизм законодательства. А жизнь требовала свободного творчества, приспособления к местным условиям и людям, гибких норм и только руководящих указаний центра.
Законодательство Особого Совещания при Дени кине — та же картина. Как хорошо, должно быть, понимают теперь все его деятели, что нельзя было восстанавливать генерал-губернаторства старого типатам, где должна была происходить борьба не армий только, а всего народа, что власть должна была быть организована так, чтобы всё население и, главным образом, крестьянство сознавало, что оно участвует в проекте новой жизни. Но как это все трудно, какой надо обладать проницательностью и смелостью, чтобы уметь управлять в революционное время, в период гражданской войны. Я не мог бы и сейчас сказать, что положительная часть программы достаточно ясно определилась, но для меня несомненно то, что действовать во время революции с помощью людей, пропитавшихся старыми понятиями и привычками, — это то же, что работать в кандалах.
В октябре в Омск прибыл с юга России есаул Перфильев с целым музеем исторических материалов. Законодательные акты, пресса, фотографические снимки, образцы денег, отчеты о деятельности всех отделов управления, диаграммы.
Однажды адмирал вызвал меня к себе, и я увидел у него в комнате заседаний весь этот интересный музей. Глаза разбегались. Узкий горизонт Омска сразу расширился, пробуждались сразу старые чувства, запахло настоящей Россией. Первое впечатление было: как они богаты!
У нас в Сибири не было ни одной типографии, где бы можно было так удачно, во многих красках, выполнить агитационные плакаты, не было художников, чтобы рисовать такие карикатуры, столько журналистов, чтобы выпускать так газеты и книжки. Еще серьезнее было то, что говорили диаграммы. Одна Кубань обладала такими человеческими и экономическими ресурсами, как вся Сибирь. Развитая сеть железных дорог, водное сообщение — все благоприятствовало южному правительству.
Под этим впечатлением я невольно подумал: почему мы, а не они?
Подойдя к окну и глядя на большой пароход, который отходил вверх по Иртышу, направляясь на юг, я сказал генералу Мартьянову, директору канцелярии Верховного Правителя:
— Знаете, мне думается, что адмиралу нечего делать в Сибири. Произошла историческая ошибка: здесь надо восстановить Сибирское Правительство, а ему ехать в Россию.
— Ах, как это было бы интересно! — ответил он, усвоив лишь внешнюю сторону плана: ехать кругом на хорошем пароходе!
Поделился я своими мыслями и с некоторыми министрами.
— Ну, нет, на этот раз не проведете! — сказал мне Петров. — Уже сдали один раз власть Директории, больше уж передавать не будем.
Таково было настроение и других.
Несколько дней я внимательно изучал материалы, привезенные от Деникина. Меня поразили бедность мысли и отсутствие размаха в отчетах министерств. Видно, и там к лету 1919 г. все было еще в зачаточном состоянии.
Только записка по земельному вопросу отличалась большей ясностью, чем все наши вымученные декларации и законы. Но зато там введена была продажа помещичьих земель без указания легальных норм оценки. Какая пропасть здесь открывалась!
Радио большевиков сообщало в это время, что в тылу деникинской армии начинаются аграрные беспорядки на почве восстановления помещичьих владений.
Неужели, думалось мне, и там, в этой благословенной талантами и ресурсами части России, — и там дело кончится неудачей!

Пределы полномочий Деникина

В ответ на телеграммы из Парижа Сукин и я разработали и провели через Совет министров (раньше это миновало бы его) следующее положение.
‘В области управления Главнокомандующий вооруженными силами юга России осуществляет всю полноту власти. В области законодательства ему предоставляется право издания постановлений, имеющих силу закона. Постановления эти не могут касаться основных начал государственного устройства. В сфере внешней политики Главнокомандующему предоставляется самостоятельное руководство иностранной политикой в пределах запросов, касающихся вверенной ему территории, но имеющих общегосударственное значение. Общее руководство в области внешней политики принадлежит Российскому Правительству. В вопросах денежного обращения и земельной политики, как основных вопросов жизни государства, общее руководство принадлежит Российскому Правительству. На территории юга России должны действовать судебные учреждения по указу Российского Правительства. В качестве высшей инстанции учреждаются временные местные присутствия Сената. Главнокомандующему принадлежит право помилования. В деле управления и законодательства Главнокомандующему оказывает содействие Особое Совещание начальников ведомств, которые пользуются в отношении вверенных им частей управления всеми правами министров’.
Только два ограничения были установлены для Деникина: в земел ьном законодательстве и в финансовых реформах.
Это не понравилось Екатеринодару, и он ответил, что затруднительность сношений с Омском требует предоставления полной свободы и в этой области.
Разъяснить, что в области финансовой не предполагалось стеснять правительство генерала Деникина, имелось в виду только объединить политику денежного обращения и расходование валюты, — не представило затруднений. Сложнее обстояло дело с земельным вопросом. Здесь было скрыто опасение, что разрешение этой ответственной задачи на юге России примет ненадлежащее направление, в то же время нельзя было целиком воспроизвести в качестве руководящих начала нашего омского творчества. Ответ был дан не сразу.

У Юденича

В 1918 г. Финляндия пережила гражданскую войну. Разбить и уничтожить финских большевиков помогли германские войска. Финляндия была в орбите германского влияния.
Но в начале 1919 г. Финляндия была очищена от германских войск. В связи с победой союзников произошла перемена ориентации. Во главе финской республики встал генерал Маннергейм, избранный временным президентом. Он был русофилом, и с его стороны можно было ожидать активной помощи для борьбы с большевиками. Финские войска заняли восточную Карелию и, опираясь на Ладожское озеро, нависли над Петроградом.
В Финляндии работала противобольшевистская организация, основанная А. Д. Треповым. В неё вошло 2—2 1/2 тысячи офицеров. Здесь работал и генерал Юденич, победитель турок во время Великой войны. Но единства настроений ни в русской организации, ни в финляндских кругах не было. В первой боролись настроения германофильские с союзническими, во-вторых — русофильские с шовинистическими. Генерал Юденич встал на платформу адмирала Колчака. Под его председательством образовалось совещание в составе А. В. Карташева (бывшего министра исповеданий), В. Д. Кузьмина-Караваева (военного юриста), генерала Кондзеровского, генерала Суворова и промышленника Лианозова. Совещание вело переговоры с союзниками, Финляндией и Эстонией.
Эстония была вторым фактором в операциях против Петрограда. Она сравнительно скоро эмансипировалась от большевиков, ее интеллигенция не слишком увлекалась идеями сепаратизма. Русский северный корпус в составе около 10 тыс. человек получил возможность действовать в восточной части Эстонии, в районе Нарвы. Но и здесь не все было выяснено и закончено. Вопрос о признании Эстонии оставался открытым.
Третий фактор — союзная помощь. Ориентация Юденича имела целью, конечно, не декларацию принципов, но достижение действительной помощи союзников. Русские войска не имели ни оружия, ни снабжения, ни денег. В случае взятия Петрограда его нечем было бы кормить. Между тем союзники не спешили прийти на помощь. Только летом 1919 г. под влиянием успехов на сибирском фронте Англия обещала прислать снаряжение, но оно стало прибывать только с августа.
Медлительность союзников оказалась роковой. Первое наступление Юденича было очень успешно. Он внезапно ударил от Нарвы, предполагая занять лишь линию реки Луги, но ввиду блестящих побед продвинулся гораздо дальше на восток, где взял Псков, разгромив красных, и на север, где докатился почти до Гатчины. Однако продовольствия для Петрограда не было. Помощь Англии не приходила. Юденич отступил.
Положение изменилось к худшему. Наблюдая беспомощность русских войск, финны стали предъявлять непомерные требования. Немедленное признание в пределах территории, включающей Карелию, обеспечение займа на покрытие расходов по военной экспедиции на Петроград, чуть ли не оккупация Петрограда после занятия его — вот чего требовали финны. Русские деятели были поставлены перед тяжелой дилеммой. Либо признать унизительные условия, либо оставить Петроград на голодную смерть. Они еще не нашли выхода, когда английская военная миссия во главе с генералом Марч вмешалась во внутренние русские дела и произвела своего рода coup detat (франц. государственный переворот. — Ред.).
Вместо диктаторской власти Юденича, человека, оказавшегося нерешительным, слабовольным и неумелым политиком, была создана коалиционная власть. Во главе кабинета стал Лианозов. В состав правительства вошли новые лица: адвокат Моргулиес, адмирал Пилкин и др. Юденич остался только военным министром. Организация новой власти произошла под угрозой лишения русской армии союзной помощи. Для составления правительства и для подписания им акта об абсолютной независимости Эстонии был дан ультимативный срок в сорок минут.
Во имя спасения Петрограда русские деятели приняли эти условия, обязавшись немедленно по вступлении в Петроград созвать областное Учредительное Собрание. Генерал Юденич переехал в Нарву. Началась подготовка нового наступления. Но успех его зависел от поведения Эстонии и Финляндии. Обе требовали от адмирала Колчака их признания.
Не раз финляндский вопрос обсуждался в Совете Верховного Правителя. Генерал Андогский со свойственной ему осторожностью, докладывая в Совете министров о положении дел на фронте, указывал, что успешность операций против Петрограда зависит от политики в отношении Финляндии. Нельзя было вынести из его слов другого впечатления, кроме того, что военные круги не понимают упорного отказа в признании.
Но Верховный Правитель и слышать не хотел о каких-либо признаниях. Он считал, что его решение свяжет Россию. Помимо того, происшедший в Финляндии сдвиг влево, уход Маннергейма и замена его новым, малоизвестным и политически недостаточно надежным деятелем, не давали адмиралу уверенности, что даже в случае признания самостоятельности Финляндии она окажет действительную помощь Юденичу.

Непосланная телеграмма

Я не мог не разделять по существу точки зрения адмирала, но тактически я смотрел на дело иначе.
Когда управление делами вновь перешло в мои руки, я стал постепенно сосредотачивать в своих руках все общеполитические вопросы с намерением проводить их решение через Совет министров. Я не считал вопросом внешней политики отношения с чехами в Сибири и отвоевал свое влияние в этом вопросе. Я не считал внешней политикой сношения с Деникиным, Юденичем, Миллером и принял на себя эту переписку от Сукина. Мне казалось, что и вопросы финляндский, эстонский, украинский тоже относятся к области внутренней политики. Я составил поэтому проект телеграммы генералу Деникину по этому вопросу и доложил ее адмиралу.
Хорошо помню, что это было в сентябре, в день отъезда из Омска сэра Эллиота. Поводом послужило сообщение о столкновении войск Деникина и петлюровцев.
Проект телеграммы мне удалось сохранить.
‘Екатеринодар, генералу Деникину. Секретно.
Вооруженное столкновение с петлюровскими войсками может иметь гибельные последствия. Я вполне разделяю ваше отношение к проявившимся стремлениям отдельных областей присвоить суверенные права и к идее воссоздания Российского государства на началах конфедерации. Я полагаю, однако, что в сложившейся обстановке более опасны враждебные разногласия и несогласованность, а тем более столкновения отдельных частей освобожденной территории. Дальнейшее промедление в деле свержения большевиков грозит полным разорением государства. Перед этой опасностью меркнут все прочие. Я отношусь поэтому с полной терпимостью к объявлению Юденичем самостоятельности Эстонии и готов, если это понадобится, временно считаться с фактической независимостью Украйны, равно как и с установившейся восточной границей Польши, если это даст возможность согласовать военные действия наших, украинских, польских и прочих антибольшевистских сил. Собирание Руси не может быть делом месяцев. Временное раздробление единого Российского государства — неизбежное зло. Оно исчезнет, когда установится мир в стране и сильная центральная власть, способная обслуживать насущные нужды истомившегося населения, будет притягивать к себе отпавшие временно части. Сообщая об этом, подчеркиваю, что я готов только терпеть, но не покровительствовать описанным тенденциям’.
Адмирал одобрил телеграмму и уже хотел ее подписать, когда я по привычке действовать лояльно и согласованно, указал, что предварительно следует запросить отзыв Сукина, так как он вел раньше переписку по этим вопросам и может произойти какая-нибудь несогласованность.
Телеграмма пошла к Сукину и ко мне не вернулась. Через неделю я запросил о ее судьбе и получил копию телеграммы, подписанной адмиралом по докладу Сукина. В ней говорилось только об Украйне, а основная мысль о необходимости по тактическим соображениям мириться с сепаратизмом, была вытравлена.
Через некоторое время столкновения с Петлюрой приняли формы войны, приостановили наступление на Москву и затем оказались одной из причин гибели всего деникинского похода, точно так же как погубило Юденича запоздавшее признание Эстонии.
Деникин ответил по поводу телеграммы о Петлюре, что поскольку дело касается Польши, то с этой нацией он может сотрудничать, но с Петлюрой — никогда.
На месте, конечно, было виднее, и вообще против чистых бескомпромиссных принципов возражать трудно. ‘Мы никого не признали, мы не отдали клочка территории’, — говорил Сукин. Может быть, он был прав. Конечно, его заявление неполно, к нему надо прибавить: ‘И проиграли борьбу’, — но разве можно поручиться, что было бы иначе? Я не решился бы утверждать, что адмирал Колчак был неправ, когда говорил: ‘Мы их признаем, а они все-таки не помогут’.
На фронте известие о борьбе Деникина с Петлюрой произвело ошеломляющее впечатление. Но была ли возможность у Деникина предупредить это роковое столкновение и привела ли бы его уступчивость к положительным результатам, сказать трудно.

Архангельское правительство

Правительство севера России сорганизовалось в августе 1918 г., незадолго до сформирования Директории. Оно состояло из нескольких членов Учредительного Собрания и общественных деятелей. Спустя месяц, в сентябре, члены правительства были арестованы. Сделано это было при содействии британского командования в целях создания делового кабинета. Все члены правительства заявили о выходе в отставку и были сейчас же выпущены на свободу, но правительство реконструировалось. Во главе его по-прежнему остался Н. В. Чайковский, заместителем его был избран Зубов, генерал-губернатором (у него же пути сообщения и почта) — генерал Миллер, управляющим внутренними делами — Игнатьев, ведомством юстиции — Городецкий, торговли — Мефодьев, финансов — кн. Куракин.
Н. В. Чайковский уехал зимой на конференцию. Во главе правительства встал генерал Миллер.
В конструкци и власти северного правительства было много ненормального. Генерал-губернатор стоял во главе правительства, и в то же время по своему положению генерал-губернатор должен был получать руководящие указания от управлявшего отделом внутренних дел. Последний в то же время был губернатором и, как таковой, подчинялся генерал-губернатору.
Территорией правительства была одна губерния, а на правительстве лежали тяготы общегосударственных расходов по содержанию.двух военных и двух торговых портов, железных дорог и т. д. Понятно, что правительство оказалось в полной зависимости от союзников, главным образом, от Англии. По предложению англичан была образована государственная эмиссионная касса, которая выпускала деньги, приравненные к стерлингам, в отношении 40 руб. за фунт. Это поставило всю экономическую жизнь края в полную зависимость от английских рынков. На новые деньги можно было покупать только там.
Зависело правительство от иностранцев и в военном отношении: британских войск было больше, чем русских, почти до осени 1919 г.
Летом 1919 г. в Омск пробрался из Архангельска представитель северного правительства кн. Куракин. Он прибыл в то время, когда была надежда, что установится постоянное сообщение с севером, будет возможность унифицировать денежное обращение и снабдить край продовольствием. Но дела шли все хуже, край все больше обособлялся, а покровители его, англичане, теряли надежду на открытие сообщения севера с Сибирью и стали обнаруживать желание бросить фронт. Уже летом был обнажен M урман. Англичане заключили соглашение с тамошним советом депутатов, который пошел на компромиссы в отношении порядка управления. Создался своего рода буфер.
Нам предстояло, однако, определить положение и права северного правительства, которое так же, как Деникин, желало получить юридическую базу.
Комиссия под председательством кн. Куракина выработала Положение, очень типичное для всего омского творчества. Это было обычное генерал-губернаторство с особым советом при генерал-губернаторе. Никакого общественного представительства, никаких признаков участия населения в деле управления. Между тем в Архангельске существовало финансово-экономическое совещание в составе и с компетенцией, весьма сходными с Экономическим Совещанием в Омске. Упразднение его могло быть сочтено за проявление реакции и бюрократизма.
Когда проект Положения рассматривался в Совете министров, в него была включена дополнительная статья, которая легализировала существование совещания.
Дело было в конце августа. Положение было распубликовано 3 сентября, а через неделю или через две из Архангельска пришла просьба расширить права главнокомандующего, предоставить членам его Совета права министров и установить начала более широкого общественного представительства. Все это было естественно, потому что оторванный край жил уже целый год самостоятельной политической жизнью, и втиснуть эту жизнь в рамки генерал-губернаторства было бы грубым насилием.
Миллеру было отвечено, что по общему духу Положения он может делать что хочет, так как ему предоставлено принимать всякие меры, которые будут представляться ему необходимыми. Но он остался не удовлетворен этим. Генерал этот так же, как и Юденич, был явно лишен каких-либо административных и политических способностей.
Запутанные и неполные сообщения радио скоро выяснили, что в Архангельске началась агония власти. Начало этому положило предательское нападение русских солдат на британских офицеров. Виновен в этом был сам командующий британскими войсками генерал Айронсайд. Он вздумал воспитывать пленных красноармейцев: принял их на свое попечение, одел их, кормил и, в конце концов, послал на фронт под командой английских офицеров. При первом же удобном случае обращенные в ‘православие’ красноармейцы перебили офицеров и ушли к ‘своим’.
Между тем инцидент послужил поводом для усиления пропаганды в Англии в пользу отозвания войск из России. Взрыв возмущения против неблагодарных русских содействовал успеху агитации. Черчилль вынужден был заявить, что он отзывает войска, но что он не может сделать это внезапно, оставив русских в самом затруднительном положении: ‘Это было бы не по-английски’.
Но раз уже была брошена мысль об эвакуации иностранных войск, началась паника, подняли голову местные большевики. Дело пошло к концу.

Всероссийские имена

Со времени организации Российского Правительства при Директории и власть, и общество тосковали по всероссийским известностям. Что мы такое? Кто у нас есть? Вот если бы приехали Чайковский, Астров, Третьяков, Бурышкин — ‘тогда бы музыка пошла не та’.
Летом изъявил согласие приехать в Омск на пост министра торговли С. Н. Третьяков. Раньше, чем он, приехали в Омск от Национального центра: А. А. Червен-Водали, Н. К. Волков и П. А. Бурышкин.
Многие, в их числе и я, обрадовались приезду гостей с юга — авось найдутся кандидаты в министры. Прибывшие привезли с собой приветствие Национального центра, в основе которого лежало одобрение начал власти ‘единоличной и непреклонной’, как единственной, которая ‘способна довести страну до того состояния устроенности и умиротворения, когда возможно будет передать правление постоянной власти, законно поставленной и всенародно признанной’.
Червен-Водали — уроженец Бессарабии, тверской земец, член правления Национального центра, занимался у Деникина вопросами внутреннего управления и приехал с намерением осуществить в Сибири те проекты, которые привез с юга, а привез он оттуда, конечно, теорию, а не практику.
Волков — сибиряк. Он был членом Государственной Думы. При Шинга-реве, после переворота, занимал место товарища министра земледелия.
Бурышкин был кандидатом в министры во времена Керенского. Еще молодой человек, он выдвинулся за время войны общественной работой в качестве товарища председателя Всероссийского Союза городов и товарища московского городского головы.
Все трое были немедленно представлены мной в члены Государственного Экономического Совещания. Волков был вскоре избран товарищем председателя вместо уехавшего на восток Виноградова, а Червен-Водали и Бурышкин приняли самое деятельное участие в работах комиссии и выступали постоянными докладчиками в общем собрании.
Бурышкин был, кроме того, приглашен занять место начальника главного управления заграничных заготовок. Этому учреждению предстояло выполнить крайне ответственную задачу упорядочения заготовок и сокращения числа заграничных агентов. Главного Управления еще не существовало, его нужно было создать.
Волков со времени моего назначения главноуправляющим исполнял всю текущую работу председателя Государственного Экономического Совещания. Председателем по назначению он не хотел стать. У него не заметно было честолюбия, он был полезен и, по свойственной ему редкой в наше время скромности, был удовлетворен своим положением.
Остался без ответственной роли один Червен-Водали. Ему предложено было занять место чиновника особых поручений при председателе Совета министров с тем, чтобы выехать на места, на фронт и в тыл, и ознакомиться с положением дел, но он отклонил это предложение, заявив, что предпочитает работу в центре.

В пользу диктатуры

Все три ‘гостя с юга’ были удивлены, когда узнали, что в Сибири установлена диктатура не чистого типа, что адмирал разделяет Верховную власть с Советом министров.
Как раз в то время, когда они приехали, сибирская общественность была враждебно настроена по отношению к власти. Роль Макара, на которого валились все шишки, играл, главным образом, Совет министров. Новые люди заразились общим настроением, они считали, что адмирал должен эмансипироваться от Совета министров. Но как?
Проект Государственного Совещания нашел в лице вновь приехавших новых защитников. Они присоединились к нему, исходя, однако, из других предпосылок, чем авторы законопроекта, которые стремились ограничить диктатора.
При разработке проекта победила первая точка зрения. Диктатор получал большую свободу, он получал возможность выбора, право одобрить либо решение Совета министров, либо мнение большинства, либо мнение меньшинства. Оставалось, стало быть, сделать еще один шаг: признать возможность и совершенно независимого решения — тогда диктатура была бы полной.
Этот проект казался мне крайне неудовлетворительным. Зная адмирала Колчака, я мог предвидеть случайность его выбора, и мне казалось, что переложение на него ответственности за решение должно было бы только ослабить влияние гражданской власти.
Кроме того, проект не удовлетворял и тем стремлениям приблизить власть к народу, которые продиктовали грамоту 16 сентября.

Парламентские тенденции

К вопросу о Государственном Совещании можно было подходить с двух точек зрения. Это мог быть или деловой орган для сотрудничества с правительством в законодательстве, или представительный — для выявления настроений населения. Первой задаче отвечало бы учреждение типа Государственного Экономического Совещания. Второй могло отвечать только народное собрание с преобладанием крестьянства.
С большою грустью должен я отметить, что никто не усвоил той тенденции, которую проявляло Омское Правительство в отношении сотрудничества с общественностью. Оно относилось отрицательно к идее парламента, считая, что при сибирском безлюдье он обратился бы в ‘мертвый’, по безжизненности, дом или отвратительную, и при тогдашних военных условиях недопустимую, говорильню.
Но зато Совет министров искренне хотел постоянного делового сотрудничества с общественностью — таких отношений с нею, при которых не было бы сторон, а была бы совместная работа.
Наша интеллигенция любит критиковать. Это ее сфера. Как часто в Государственном Экономическом Совещании комиссия торжествовала, обнаружив какую-нибудь неточность или ошибку в законопроекте. Предупредить эту ошибку в процессе подготовки, лишив себя удовольствия ущемить министра, — это не в духе парламентария.
Старый режим приучил к безответственной критике, к разрушительной, а не созидательной работе. Цензовые думы и земства устранили интеллигенцию от деловой работы. Она направила свои силы в область политики. Централизованное управление приучило к общим принципиальным вопросам, оторвав идейную работу от конкретной обстановки местной жизни.
Всё это сделало ту часть интеллигенции, которая вышла из демократических кругов, неподготовленной к ответственной работе управления. Чиновники справляются с этими задачами легче. Но зато чиновник мертв, неподвижен. Он обыкновенно не спешит, рассуждает книжно, не умеет приспособляться к обстоятельствам.
Где же выход?
Неужели вся русская интеллигенция должна перебывать в правительствах-эфемеридах, испытать на своей спине всю тяжесть управления, проваливаться в различных политические авантюрах — и только тогда откроется возможность воссоздания русского государства при помощи столь горьким опытом научившихся людей?
К счастью, есть другие пути.
Во-первых, многие из русских интеллигентов волей нашей своенравной революции прошли через кооперативное чистилище. Русская кооперация страдает многими пороками, между которыми не последнее место занимает болтовня. Но все же она ведет деловую работу и близка к широким кругам населения. Она воспитывает два качества: практичность и демократичность.
Во-вторых, богатый опыт революции научил уже многому, нужно только собрать его.
Наконец, есть возможность создать школу деловой работы, установить деловое сотрудничество власти с обществом — такое сотрудничество, чтобы и в центре, и на местах чиновничество и общество сливались и выполняли работу общими силами.
Новые приемы не сразу утверждаются. Психология консервативна. Трафареты парламентаризма привычнее. Но вырисовывающиеся пути согласования правительственной работы и своевременнее, и здоровее, и полезнее.

Правительство и общество

Я приведу несколько примеров из практики Омского Правительства, чтобы показать, как оно пробовало разрешить эту проблему.
В июле Совет министров принял новое Положение о Совете по делам местного хозяйства, в которое внесены весьма существенные изменения по сравнению с Советом дореформенным.
В состав его на правах членов входят представители земств и городов, а также и их союзов, выбранные по принципу, установленному для выборов в Государственное Экономическое Совещание.
К предметам ведения Совета относятся все текущие дела по вопросам земского и городского хозяйства, а также предварительное рассмотрение всех законодательных и финансовых предположений, связанных с городскими и земскими самоуправлениями, независимо оттого, исходят ли они от Министерства внутренних дел или от каких-либо других ведомств.
Это учреждение связывает Министерство внутренних дел с непосредственными руководителями земской и городской жизни. Чиновничий аппарат, находясь в постоянном и тесном сотрудничестве с общественными деятелями, избегнет нежизненных бюрократических тенденций.
В этом же направлении преобразованы советы, состоящие при отдельных министрах. В Совет министра финансов вошли: один представитель от Совета Съездов торгово-промышленных организаций, один представитель от Совета Съездов кооперативных организаций, один от Совета Съездов частных коммерческих банков и один от Кооперативного банка.
В состав Совета государственного контроля вошло по одному представителю от земских и городских самоуправлений.
В состав Совета при министре торговли и промышленности — три представителя от Совета Съездов торговли и промышленности, три представителя от Совета кооперативных Съездов, один представитель от объединения частных коммерческих банков и два представителя от объединенных организаций земств и городов.
Советы при министрах были в дореформенном строе мертвыми учреждениями, созданными для ветеранов, сдаваемых на покой.
В преобразованном виде, после включения в их состав представителей общественности, советы приобретают совершенно иной вид и значение.
То же стремление Правительства устанавливать тесное сотрудничество с общественностью можно усмотреть и в ряде других организационных мер. По моему распоряжению был составлен для представителей печати перечень тех постановлений Совета министров, которые были направлены на привлечение к работе Правительства представителей общественности: 1 ) междуведомственное совещание по рабочим вопросам на водных путях, 2) комитет по внешней торговле, 3) комитет Северного морского пути, 4) особое совещание по топливу, 5) совещание при главноуполномочен-ном по уральской промышленности, 6) присутствие по государственному промысловому налогу, 7) попечительные советы по делам государственного призрения, 8) тарифный совет. Все эти организации созданы или преобразованы были на основе общественного представительства.
Возьмем для примера присутствие по государственному промысловому налогу и попечительные Советы по делам призрения. Платеж государственных налогов есть веками сознанный гражданами долг перед государством. Но, пожалуй, ни в одной почти из своих гражданских обязанностей гражданин не ощущает болезненнее и острее допущенной по отношению к нему неправильности, как в отношении исчисления причитающейся с него суммы государственного налога. То же самое можно сказать о целом классе или организации. Кооперация будет ревниво относиться и следить за размерами налогов, падающих на ее плечи, сравнивая с размерами налогов, падающих на торгово-промышленный класс, и наоборот. Необходимо поэтому стремиться к созданию налогового аппарата, учитывая притом голос всех групп и классов, платящих соответствующие налоги. В этом направлении и шло Правительство, изменяя состав присутствий по государственному промысловому налогу.
Дела призрения поручены были на местах надзору губернских попечительных советов, в состав которых из семнадцати членов вошло одиннадцать представителей общественности.
Такой же тенденцией совместной работы было проникнуто Положение о Государственном Экономическом Совещании. Ему сообщались разногласия между ведомствами, весь подготовительный материал, ему говорилось: ‘Помогите найти правильное решение, пусть оно будет нашим общим решением’.
Как председатель Совещания я смело утверждаю, что если бы этих подготовительных материалов не сообщалось, если бы законопроекты вносились от имени объединенного Правительства, без разногласий, как это делается в парламентах, члены Совещания были бы в большом затруднении. Виноградов, Волков, Кроль, Бурышкин, Червен-Водали, Мелких, Крестовников, Владимирский — вот и все, кто принимал участие в деловой работе. Но и они были бы поставлены в большое затруднение, если бы должны были не выбирать только один из вариантов, а сами перерабатывать законы. Я стоял поэтому за свою систему сотрудничества и на будущее время, но общественность, представленная в Совещании, рабски преданная трафарету, жаждала парламента.

Г. А. Краснов

Проект о Государственном Экономическом Совещании поступил на рассмотрение комиссии под председательством государственного контролера Григория Адриановича Краснова.
Я как-то мало говорил о нем раньше. Он вошел в состав Правительства при Директории.
По происхождению он’— сын мирового судьи, родился в слободе Кинель-Черкассы Бугурусланского уезда Самарской губернии. Высшее образование получил в Петроградской духовной академии. Служил в Министерстве финансов и Департаменте железнодорожной отчетности государственного контроля.
Выдвинулся он после революции, когда был назначен членом Совета государственного контроля, а после октябрьского переворота и воцарения большевиков был делегирован Советом государственного контроля в состав Временного Правительства вместо арестованного Годнева. Таким образом, до 17 ноября он был государственным контролером подпольного правительства, возглавлявшегося Прокоповичем.
С точки зрения деловой, Краснов стоял выше многих, но политические горизонты его были узки и неопределенны. Чувствовалось не раз, что он приспособляется к духу времени.
В указанный период Краснов играл видную роль. Он замещал председателя Совета министров. Вологодский в двадцатых числах сентября заболел. Его несомненная переутомленность, проявлявшаяся еще весной и несколько рассеянная отдыхом в Боровом, вновь сказалась с полной силой. Болезнь его была неопределенной, температура беспричинно повышалась. Председатель производил впечатление расслабленного человека. Однажды он приехал на заседание и чуть не упал в обморок.
Краснов руководил в это время сокращением штатов центральных учреждений, построенных, как уже говорилось, по типу петроградских, он же председательствовал в комиссии по разработке Положения о Государственном Совещании, его ведомство начало энергичную борьбу со злоупотреблениями — словом, фигура его стала очень заметной.

На пути к парламенту

Согласно постановлению Совета министров, положение о Государственном Совещании разрабатывалось смешанной комиссией, в которую вошло пять членов Совета министров и пять лиц, избранных Экономическим Совещанием.
Работа шла гладко. Предварительно состоялось общее заседание Совета министров с участием представителей Экономического Совещания для установления руководящих указаний комиссии. Выяснилось, что существенных разногласий не будет. Была одобрена идея организации Совещания на основе представительства отдельных групп и интересов. Это была та идея, которую я упорно проводил, встречая убежденного противника в лице Тельберга, считавшего такую систему худшей из всех существующих. Я не соглашался с этим. В современных курсах государственного права уже встречаются указания, что всеобщее голосование распыляет представительство отдельных интересов. Зато тактически оказалось более целесообразным его предложение исключить членов по назначению. Я возражал, главным образом, по деловым соображениям.
Большинство разделило мою точку зрения. Сговорились мы в общих чертах и в отношении компетенции. Здесь несколько неясным оставался лишь вопрос о контроле за целесообразностью действий власти. Неопределенность пределов и формы такого контроля могли бы парализовать власть.
Остался один вопрос, в котором не было единодушия, — это о порядке направления законов, одобренных Государственным Совещанием. Поступают ли они непосредственно к Верховному Правителю или через
Совет министров? Иначе сказать, сохраняется ли конституция 18 ноября? В увлечении оппозицией Совету министров представители общественности, стремившиеся к укоренению начал представительного строя, не замечали, что они играют на руку сторонникам чистой диктатуры. Лишая Совет министров значения законодательного органа и верхней палаты, они расширяли власть Верховного Правителя. Результаты могли получиться совершенно неожиданные.
Однако когда комиссия приступила к работам, они пришли к соглашению по всем вопросам.
Контроль за целесообразностью действий власти был признан в форме запросов о действиях, хотя и являющихся закономерными, но причиняющих явный ущерб государственным интересам. Вопрос о направлении законов был разрешен довольно удачно. Совет министров составил как бы вторую палату, и разногласия с Совещанием должны были разрешаться предварительно представления законов Верховному Правителю. Конституция 18 ноября осталась формально не измененной, но была установлена необходимость согласительной комиссии и обязательность представления Верховному Правителю различных мнений.
Наиболее задержал работу сложный вопрос о системе выборов. Как получить представительство крестьян? Были высказаны две точки зрения: одна в пользу представительства уездных земств, другая в пользу выборов крестьян волостными земствами. Первая система ускоряла бы организацию Земского/Совещания, вторая делала бы его подлинно крестьянским. Остановились на второй.
Оказалось, впрочем, не так просто справиться и с вопросом о представительстве групповом.
Соотношение голосов, способы избрания и, наконец, многочисленные претензии на представительство — все это делало работу комиссии довольно сложной. Адмирал, поощренный епископом Андреем Уфимским, настаивал, например, на широком представительстве приходов, которых в том виде, как их представлял себе московский церковный собор, вовсе не существовало в Сибири. Живой, совершенно не похожий на монаха обычного типа, епископ Андрей посетил заседание комиссии, и сейчас же выяснилось, что между ним и церковным Совещанием в Омске — непримиримое разногласие. Последнее настаивало на предоставлении права избрания делегатов организации, в которой преобладали священники и черносотенные миряне. ‘А я, — говорил епископ Андрей, — против попов’. Церковное Совещание (омский Синод) было, действительно, центром такого же духовного бюрократизма, как и большинство министерств.

В тылу беспокойно

В то время когда мы так усердно работали над проектом Государственного Совещания с тем, чтобы открыть возможность населению непосредственно влиять на власть, на местах происходила оживленная работа подполья.
Генерал Гайда, окруживший себя эсерами в армии, создавший в своем штабе гнездо интриг, которые разложили прежде всего его собственные силы, отправился после своей отставки на Восток вместе с наиболее активными своими сотрудниками вроде капитана Калашникова. Везде по дороге он останавливался и, по донесениям контрразведки, вел переговоры с представителями революционных партий. Во Владивостоке он засел в поезде и продолжал деятельные сношения с Якушевым, Моравским и другими деятелями эсеровского подполья. Узнав об этом, адмирал разжаловал Гайду, лишив его чинов и орденов. Это было в сентябре.
Хотя Гайда не пользовался популярностью среди чехов, но увольнение его было использовано очень ловко для агитации против Колчака: ‘Вот какова благодарность’. И когда мне пришлось как-то коснуться вопроса о Гайде в беседе с адмиралом, я сказал ему: ‘Вы сделали Гайду героем’.
Приказ о Гайде прошел без ведома хотя бы одного министра. Кто составлял этот приказ, я так и не узнал. От адмирала же никогда нельзя было добиться, кто что ему говорил. Редкое благородство характера заставляло его принимать все на себя.

Адмирал и союзники

Отношения адмирала с союзниками ухудшались. Он перестал им верить.
Скрывать своих чувств адмирал не умел. Он был для этого слишком искренен и экспансивен. И вот однажды произошел такой конфузный случай.
К адмиралу явился весь корпус дипломатических представителей, гражданских и военных. Они предложили адмиралу взять под международную охрану золотой запас и вывезти его во Владивосток.
Адмирал ответил им, что он не видит оснований особенно спешить с вывозом золота, но что если бы даже это основание было, то он все равно не принял бы предложения союзников.
— Я вам не верю, — сказал он, — и скорее оставлю золото большевикам, чем передам союзникам.
Эта фраза должна перейти в историю. Она не только характеризует адмирала, но выражает те настроения, которые в то время появились в отношении к союзникам. Уже тогда родилось то, что потом стало формулироваться словами: ‘Лучше с большевиками, чем с союзниками’.
Настроению адмирала способствовали вести, приходившие с Востока.
Выехавший в середине августа из Омска член Экономического Совещания Алексеевский, по данным Министерства внутренних дел, делал доклады в Иркутске, Чите и Благовещенске о предстоящем падении власти Омского Правительства и о необходимости подготовить переворот.
Покровительство возникавшему движению оказывали американцы и чехи.
Первой ласточкой нараставших осложнений явилась телеграмма Калмыкова, присланная им по поводу задержки американцами трех казаков в начале сентября.

Столкновения с американцами

‘Второй год Уссурийское казачье войско ценою жизни лучших своих сынов бьется за святое дело возрождения исстрадавшейся Родины: оторванное десятками тысяч верст расстояния от своих братьев-казаков, бьющихся на рубеже Урала, здесь, на Далекой Окраине, отдает всего себя на общее русское дело, авангардом которого в борьбе с предателя-ми-большевиками оно стало со дня заключения Брестского договора. Освободившись от гнета совдепии, Уссурийское казачье войско, твердо стоящее на страже упрочения русской государственности, неоднократно в течение года наталкивалось на новую непонятную преграду в деле борьбы за русскую государственность — на американские кольты и штыки, предшествуемые работой так называемых американских солдат, наличие коих неоднократно обнаруживалось в рядах красных банд. Полное попирание всего русского, подрыв святого дела возрождения Родины и, наконец, насилия с применением гнусного способа ‘пленения’ казаков — в качестве заложников, посредством воровства, — вынуждает меня, как патриота и избранника войска, честно и открыто заявить протест против произвола и насилий американцев, против их разъедающей дело возрождения Родины работы и указать на близкую возможность взрыва негодования со стороны Уссурийского казачьего войска в виде вооруженного восстания против американцев.
Произвол американского эшелона, имевший место в городе Имане 6 сентября сего года, выразившийся в насилии над учреждениями, железнодорожными служащими и ‘пленении’ — воровстве трех казаков, вызвал мобилизацию по собственному почину двух ближайших поселков, и только искренне дружеское вмешательство японского командования, взявшего разрешение вопроса на себя, предотвратило сигнал к общему восстанию казаков. Как основной борец Уссурийского войска за возрождение Родины на Далекой Окраине я не могу не понимать того удара в спину, которым явится вооруженный конфликт казаков с американцами, но, затративши все свои силы на святое дело борьбы за родину, отвечая перед самим собою и вверившим мне свои судьбы Уссурийским войском, отвечая морально перед русским народом и Правительством за допущение произвольного поругания русского имени жидами-эмигрантами, снимая с себя ответственность за минус общему делу — я, как активный борец за дорогую мне мать-Россию, как избранник Уссурийского казачьего войска, нераздельного члена тесной казачьей семьи, спасающей и возрождающей единую Великую Россию, заявляю: дальнейшего произвола американцев не потерплю и прошу во имя скорейшего закрепления государственности и порядка, во имя чести и достоинства и без того поруганной России, во имя благополучной работы на благо общего дела, вверенного мне Войсковым Кругом Уссурийского войска, поставить американцев в рамки ‘торжественной’ их декларации и, если возможно, вовсе избавить Уссурийский край от разлагающего нашу государственность на Востоке их пребывания. Атаман Калмыков’.
Любопытно отметить, что эта вызывающая телеграмма, посланная человеком, который только подрывал престиж власти, не вызвала никакой отповеди со стороны власти, бессильной справиться со своим своенравным офицером.
Вторым неприятным инцидентом было самоуправство американцев в отношении газеты ‘Эхо’. Здесь были уже виноваты американцы.
Общественное мнение, без различия направлений, выражало крайнее возмущение поведением представителей демократического государства. Негодуя на газету за помещение неприятных для них сведений, они позволили себе расправиться с ней почти что судом Линча.
Из Омска очень трудно было и понимать, и улаживать подобные инциденты. Приходилось лишний раз пожалеть об отставке генерала Хорвата. При нем иностранцы постеснялись бы подобной бесцеремонности. Чувствовалось также, что атмосфера накаляется.
В начале сентября уехал из Омска сэр Чарльз Эллиот, назначенный послом в Токио, 21 сентября уехал граф де Мартель. Представители в Омске оказались менее авторитетными, чем дальневосточные. Последние же проявляли в отношении Омского Правительства явную недоброжелательность.
В конце сентября произошел новый инцидент, о котором лучше всего расскажут документы.

Покушение на русский суверенитет

26 сентября генерал Розанов получил от союзного командования следующее уведомление:
‘Штаб союзных войск. Владивосток. 26 сентября 1919 года. No 6183. Господину генералу Розанову, командующему войсками Приамурского военного округа. Мой генерал, за последние дни во Владивостоке последовательно произошло несколько печальных инцидентов. Во время этих инцидентов приходится оплакивать смерть военных, союзных и русских. Межсоюзный комитет военных представителей считает, что присутствие русских отрядов, недавно присланных во Владивосток и его ближайшие окрестности, является одной из главных причин указанных инцидентов. Ввиду того, что эти русские отряды не должны были быть доставлены во Владивосток без разрешения старшего из командующих союзных войск и просьба, уже присланная председателем комитета генералу Розанову, удалить эти войска не была исполнена — комитет принимает следующее решение: к генералу Розанову обратится с просьбой старший из военных командующих союзников, генерал Оой — немедленно удалить за пределы крепости (т. е. за Угольную) разные русские отряды, бронированные поезда и проч., доставленные во Владивосток или ближайшие окрестности его за последний месяц. Это продвижение должно быть полностью закончено до 12 часов понедельника, 29 сентября. Генералу Розанову будет предложено не приводить во Владивосток еще другие войска без предварительного запроса старшего командующего союзных войск. Он будет уведомлен последним, что в случае, если генерал Розанов не пойдет навстречу предложению удалить до 12 часов 29 сентября означенные русские войска, командующие, союзными войсками примут все меры, чтобы его принудить, в случае необходимости вооруженной силой, к выполнению этой меры. Командующие союзными войсками принимают ответственность за обеспечение общественного порядка во Владивостоке. Примите уверенность в моем совершенном почтении. С. Иганаки, дивизионный генерал, председатель междусоюзной комиссии военных представителей’.
На это заявление командующий войсками Приамурского военного округа и главный начальник края официально ответил:
’28 сентября 1919 года, No 282. Город Владивосток. Генералу Иганаки, председателю междусоюзного комитета военных представителей. Господин генерал. Так как изложенное вами заявление от лица междусоюзного комитета выходит из рамок моей компетенции и затрагивает принципиальный вопрос о правах русских по отношению владивостокского крепостного района, могущий быть разрешенным лишь центральной властью, упомянутый текст заявления мною представлен по телеграфу Российскому Правительству на зависящее распоряжение. Примите, генерал, уверение в моем совершенном к вам почтении. Генерального штаба генерал-лейтенанта Розанов’.
Командующим войсками по поводу предъявленного междусоюзным комитетом военных представителей заявления о выводе русских войск из владивостокского крепостного района была получена следующая телеграмма Верховного Правителя:
‘Владивосток, генлейту Розанову. Повелеваю вам оставить русские войска во Владивостоке и без моего повеления их оттуда не выводить. Интересы государственного спокойствия требуют присутствия во Владивостоке русских войск.
Требование о выводе их есть посягательство на суверенные права Российского Правительства.
Сообщите союзному командованию, что Владивосток есть русская крепость, в которой русские войска подчинены мне и ничьих распоряжений, кроме моих и уполномоченных мною лиц, не исполняют.
Повелеваю вам оградить от всяких посягательства суверенные права России на территории крепости Владивосток, не останавливаясь, в крайнем случае, ни перед чем.
Об этом моем повелении уведомьте также союзное командование. 12 часов 45минут 29 сентября 1919года. Адмирал Колчак’.
На сообщение председателю междусоюзного комитета военных представителей повеления Верховного Правителя был получен следующий ответ:
‘Генерал. Я имею честь подтвердить сообщение адмирала Колчака от сего числа, 12 часов 45 минут, и уведомить вас: 1) что союзные представители, считая, что адмирал Колчак, по-видимому, не в полной мере был осведомлен о положении, не прибегнут немедленно к мерам, указанным ранее, чтобы заставить русские войска, недавно приведенные во Владивосток, покинуть пределы крепости, 2) что адмирал Колчак будет полностью осведомлен о положении заботами союзных представителей. Наконец, во избежание повторения инцидентов этих последних дней, я имею честь просить вас дать распоряжение, чтобы русские отряды, присланные за последнее время во Владивосток, держались бы в своих казармах на Второй Речке и не входили бы в город, в особенности ночью. Примите, генерал, уверение в моем совершенном к вам почтении. С. Иганаки, председатель междусоюзной комиссии военных представителей’.
Твердость адмирала произвела отличное впечатление и укрепила его авторитет.
На Дальнем Востоке и внутри страны поведение союзников вызвало взрыв национальных чувств. Но слухи о готовящемся перевороте и покровительстве союзников не прекращались и действительно имели под собой основание.
Предвидя неизбежную реорганизацию власти и ожидая, что российская власть будет передана Деникину, а адмирал уедет из Сибири, я командировал своего помощника Бутова для ознакомления с настроениями на местах, а с ним поехал, с благословения Председателя Совета министров, сибирский областник Козьмин, составивший проект сибирской автономии, гораздо более близкий духу централизма, чем казалось нужным членам Правительства. Мне интересно было, как отнесутся к этой идее в Сибири в связи с предстоявшим, по моему мнению, восстановлением Сибирского Правительства.

Интервью о попытках переворота

Ввиду непрекращавшихся информаций о происшествиях на Востоке я дал 7 октября следующее интервью:
‘Партия эсеров составила план нового социалистического правительства с хорошо знакомым нам лозунгом: ‘Восстановить Учредительное
Собрание старого созыва’. Для осуществления этих намерений предполагалось созвать нелегальный земский собор во Владивостоке.
Расчет заговорщиков покоился, главным образом, на позорной для русских людей надежде, что военные неудачи будут продолжаться.
Правительство не придавало серьезного значения этому движению, будучи хорошо осведомлено об отсутствии какой-либо опоры у его главарей.
Самая попытка совершить переворот на краю государства, во Владивостоке, носит наивный характер, ибо такая попытка, если бы даже, что невероятно, оказалась бы удачной, могла бы только временно расчленить страну, внести смуту в умы и настроения и расстроить дело снабжения фронта, создать же во Владивостоке власть, способную конкурировать или противопоставить себя Центральному Правительству, совершенно немыслимо.
Содействие иностранцев ожидалось. Но, по преимуществу, со стороны дальневосточных представителей иностранных держав, мало осведомленных о положении дел в Сибири и плохо понимавших всю безнадежность эсеровского движения, его глубокое противоречие национальным задачам возрождающейся России и его несомненную выгодность для большевизма, который в случае удачи эсеров не замедлил бы поглотить их и восторжествовать на трупах последних остатков интеллигенции и на развалинах государственности.
Необходимо также отметить, что так называемый переворот был парализован не одним только сосредоточением в городе Владивостоке воинских частей, но и достаточно ясно выявившимся бессилием заговорщиков.
По донесению администрации, все время следившей за главарями движения — все старыми, давно знакомыми нам персонажами из эсеровской Сибирской Областной Думы, — приглашение последних на съезд во Владивосток нашло очень слабый отклик даже в среде тех иноземцев, которые являются партийными единомышленниками заправил.
Ответственные представители союзных держав с одобрения своих правительств отнеслись с самым резким неодобрением к антиправительственному движению на Дальнем Востоке и дали соответствующие инструкции действующим там второстепенным агентам’.
Я был уверен, когда давал интервью, что говорю правду. Уже значительно позже, после падения власти в Иркутске, я узнал, что съезд земцев (вернее, эсеров) происходил в октябре в Иркутске и выработал план свержения власти. Наша агентура оказалась очень слабой. Чехи знали больше. Но они молчали, Гайда же упорно сидел во Владивостоке, чего-то еще ожидая.
Омское Правительство руководило борьбой и политикой на дальнем западе, юге, севере, под Петроградом, Киевом и у Белого моря, а в это время, по иронии судьбы, вокруг самого Омска разверзалась пропасть. На фронте гасло воодушевление. Население проявляло озлобление. В далеком тылу назревал заговор.

Глава XXII.
Поездка в Тобольск

В начале октября Верховный Правитель собирался в дальнюю поездку, в Тобольск. Я решил сопровождать адмирала. Мне хотелось ближе познакомиться с ним, хотелось также побывать на фронте, у самого огня, увидеть солдат, офицеров, ознакомиться с их настроениями.
Как раз накануне отъезда в доме Верховного был пожар. Нехороший признак. Трудно было представить себе погоду хуже, чем была в тот день. Нескончаемый дождь, отвратительный резкий ветер, невероятная слякоть — и в этом аду огромное зарево, сноп искр, суетливая беготня солдат и пожарных, беспокойная милиция.
Это зарево среди пронизывающего холода осенней слякоти казалось зловещим. ‘Роковой человек’, — уже говорили кругом про адмирала. За короткий период это был уже второй несчастный случай в его доме. Первый раз произошел взрыв гранат. Огромный столб дыма с камнями и бревнами взлетел на большую высоту и пал. Все стало тихо. Адмирала ждали в это время с фронта, и его поезд уже приближался к Омску.
Взрыв произошел вследствие неосторожного обращения с гранатами.
Из дома Верховного Правителя вывозили одного за другим окровавленных, обезображенных солдат караула, а во дворе лежало несколько трупов, извлеченных из-под развалин. Во внутреннем дворе продолжал стоять на часах оглушенный часовой. Он стоял, пока его не догадались сменить.
А кругом дома толпились встревоженные, растерявшиеся обыватели. Как и часовой, они ничего не понимали. Что произошло? Почему? День такой ясный, тихий. Откуда же эта кровь, эти изуродованные тела?
Когда адмиралу сообщили о несчастье, он выслушал с видом фаталиста, который уже привык ничему не удивляться, но насупился, немного побледнел.
Потом вдруг смущенно спросил: ‘А лошади мои погибли?’
Теперь во время пожара адмирал стоял на крыльце, неподвижный и мрачный, и наблюдал за тушением пожара. Только что была отстроена и освящена новая караульня взамен взорванной постройки, а теперь горел гараж. Что за злой рок!
Кругом уже говорили, что адмирал несет с собой несчастье. Взрыв в ясный день, пожар в ненастье… Похоже было на то, что перст свыше указывал неотвратимую судьбу.
Поездка в Тобольск состоялась. Для адмирала был реквизирован самый большой пароход ‘Товарпар’. Он должен был отойти в Семипалатинск. Уже проданы были билеты, и публика начала занимать каюты, когда пришло приказание: ‘Всем пассажирам выгружаться’. Шел дождь. Другого парохода не было, а публику гнали с парохода.
Бедный адмирал! Он никогда не знал, что творилось его именем. Исправить сделанного уже было невозможно, и я ничего не сказал ему.

Около руля государственности

Адмирал выехал в мрачном настроении. Он долго не выходил из дома, у него затянулся доклад Главнокомандующего фронтом. Прибыв, наконец, с большим запозданием на пароход, он первым делом поручил мне сделать распоряжение, чтобы в Омске были освобождены все большие здания под лазареты.
По всему видно было, что военный доклад Дитерихса был не из ободряющих. Адмирал очень неохотно согласился подписать несколько срочных законов:
— Последний раз подписываю при отъезде — прикажите, чтобы мне докладывали не позже, чем накануне.
Но вот все сделано, и пароход отходит. Быстро промелькнули собор, купол здания судебных установлений, загородная роща, сельскохозяйственное училище, где все мы отдыхали после трудовых недель, вот уже Захламинская станица — все знакомые места, с которыми связано столько горько-сладких воспоминаний.
Вышел посмотреть на Омск и адмирал.
Правый берег Иртыша становится выше, интереснее. Пароход идет быстро. Через два-три часа мы уже проезжаем лучшие места: Чернолучье, где я когда-то неудачно отдыхал в дни увольнения Гришина-Алмазова, потом Краснолучье. Берег украшен бором, довольно живописен, а Иртыш вертится во все стороны, извивается, оправдывая свое простонародное имя ‘Вертыш’, и, огибая какую-нибудь луку, мы иногда приближаемся к тому месту, где только что были, но с другой стороны.
— Как здесь легко обстреливать пароходы, — с оживлением говорит один офицер из походной канцелярии, любуясь ‘по-своему’ видами, — я как пулеметчик мог бы пустить ко дну любой!
Вот направление мыслей, которое породила многолетняя война.
Стало, однако, темнеть. Задернули занавески. Углубились в книги — и незаметно подкралась беспредметная, тягучая тоска.
Искусственный покой, когда кругом все пылает, хуже работы. Она отвлекает и рассеивает. Но зато как полезно искусственное уединение. Как оно удобно для того, чтобы осмотреться, обдумать все назревшее.
Я постучал к адмиралу. Он сидел за книгой и был, по-видимому, недоволен, что его покой опять нарушен. Мне нужно было получить некоторые указания. Разговорились. Зашла речь о впечатлениях командированного мной в губернские города Сибири помощника моего Бутова.
— Всё одно и то же, одно и то же. Как же, наконец, это исправить? — сказал адмирал. — У вас-то самого есть какое-нибудь предложение?
Действительно, всё было ‘старое’, набившее оскомину и в то же время до боли живое, вопиющее. Беззакония на местах, невероятные задержки центра в ответах на запросы с мест, волокита, безграмотная военная цензура, которая доходит до того, что извлекает из газет заметки управляющих губерниями.
Приказать, чтобы было иначе, — это не значит что-либо сделать, все будет идти по-прежнему. Издать хорошие законы? Какие гарантии, что они исполняются?
— Знаете, — сказал адмирал, — я безнадежно смотрю на все ваши гражданские законы и оттого бываю иногда резок, когда вы меня ими заваливаете. Я поставил себе военную цель: сломить красную армию. Я — Главнокомандующий и никакими реформами не задаюсь. Пишите только те законы, которые нужны моменту. Остальное пусть делают в Учредительном Собрании.
— Адмирал! Мы ведь только такие законы и пишем. Но жизнь требует ответа на все вопросы. Чтобы победить, надо обеспечить порядок в стране, надо устроить управление, надо показать, что мы — не реакционеры, — словом, надо сделать столько, что на это у нас не хватает рук.
— Ну и бросьте, работайте только для армии. Неужели вы не понимаете, что, какие бы мы хорошие законы ни писали, все равно нас расстреляют, если мы провалимся!
— Отлично! Но мы должны писать хорошие законы, чтобы не провалиться.
— Нет, дело не в законах, а в людях. Мы строим из недоброкачественного материала. Все гниет. Я поражаюсь, до чего все испоганились. Что можно создать при таких условиях, если кругом либо воры, либо трусы, либо невежи! И министры, честности которых я верю, не удовлетворяют меня как деятели. Я вижу в последнее время по их докладам, что они живут канцелярским трудом, в них нет огня, активности. Если бы вы вместо ваших законов расстреляли бы пять-шесть мерзавцев из милиции или пару-другую спекулянтов, это нам помогло бы больше. Министр может сделать все, что он захочет. Но никто сам ничего не делает. Вот вы излагаете мне разные дефекты управления, ваш помощник их видел — что же вы сделали, чтобы их устранить? Отдали вы какие-нибудь распоряжения?
Адмирал начал волноваться. С обычной своею манерой в минуты раздражения он стал искать на столе предмет, на котором можно было бы вылить накипавшее раздражение.
— Хорошо, — сказал я, — разрешите мне распорядиться, чтобы военные цензоры назначались по соглашению с управляющими губерниями.
— Этого нельзя. Нет, из этого ничего не выйдет.
Адмирал сразу потух. Казалось, своим предложением я сразу попал в наиболее чувствительное место. Подчинение военного мира гражданскому— это было в его глазах чем-то сверхъестественным, почти чудовищным.
— Я знаю, — прибавил он, — вы имеете в виду военное положение, милитаризацию и т. д. Но вы поймите, что от этого нельзя избавиться. Гражданская война должна быть беспощадной. Я приказываю начальникам частей расстреливать всех пленных коммунистов. Или мы их перестреляем, или они нас. Так было в Англии во время войны Алой и Белой розы, так неминуемо должно быть и у нас, и во всякой гражданской войне. Если я сниму военное положение, вас немедленно переарестуют большевики, или эсеры, или ваши же члены Экономического Совещания, вроде Алек-сеевского, или ваши губернаторы, вроде Яковлева.
Я улыбнулся, потому что нападки на членов Экономического Совещания, представлявших, с моей точки зрения, самую невинную оппозицию, казались мне стрельбой из пушек по воробьям. Я не раз говорил об этом адмиралу и сейчас не мог не вернуться к своей мысли.
— Мы должны работать с новыми людьми. Если мы не дадим выговориться тем, кто страдает парламентским зудом, как Кроль или Алексеевский, не назначим губернаторами или даже министрами нескольких честолюбивых эсеров, не сделаем послом Авксентьева или главнокомандующим революционного генерала вроде Пепеляева или партизана вроде Каппеля — мы ничего не достигнем… В чем смысл революции? В социальном переустройстве? Ничего подобного: все вернется в прежние рамки собственности и экономической конкуренции. В государственном переустройстве? Едва ли: народ не интересуется ни республиками, ни парламентами, но зато он интересуется людьми, которые обладают непосредственно близкой им властью. Я считаю, что революция в конечном результате приведет к реакции и культурной, и государственной, но она переродит мозг страны, обновит, как тиф, организм, вынеся на поверхность новых людей. И я стоял и стою за крестьянские съезды, за Земское Совещание только потому, что они могут выдвинуть совсем новых ‘земляных’ людей, которым население будет верить. И эта вера — единственное и исключительное условие победы. Вот в чем мое убеждение!
Я говорил взволнованно, а адмирал, наоборот, успокаивался.
— Но почему же вы, например, не новый человек? Почему другие министры не новые? Ведь мне писали, что как раз моему правительству и ставят в плюс кн. Львов и другие наши парижане, что оно состоит из свежих людей.
— Я не ‘новый’, потому что не имею достаточного общественного стажа, а в Сибири и я, и большинство других министров, вроде Сукина, Краснова, Тельберга, Смирнова, — люди ‘навозные’, чуждые сибирской общественности. Мы все оттого и держимся за Вологодского, что он один обладает большой известностью в Сибири, восполняя этим недостаток большинства. Не буду говорить о других, но я-то сам — что мог я сделать, как мог бы я решиться на более самостоятельную и ответственную роль, когда я для одних — обрусевший немец, для других подозрителен, как говорил один омский монархист, ‘по черноте масти’, для третьих — загадочная личность или, по сплетням, даже хуже! Я видел уже весной, когда соглашался работать активнее, что у меня поддержки нет, что я ни на кого не могу опереться. Мне не будут верить и будут мешать. И это участь почти всех омских министров, и оттого-то мы только ‘омские’, мы — министры ‘полустанка’…
— Опираться сейчас можно только на штыки.
— Нет, я с этим не согласен. Мы виноваты в происходящем отступлении именно тем, что не сумели создать себе иной опоры. Все мы, ваши министры, не сумели помочь вам в создании опоры в стране. Мы говорили, что опираемся на крестьянство, но не отдавали себе ясного отчета в том, как эта опора создается, как теснее связать крестьянство с властью. Мы не сумели организовать на местах ‘крестьянской’ обороны, ‘крестьянской’ власти, а в центре — ‘крестьянского’ парламента. Не будучи ни политиками-профессионалами, ни общественными деятелями, мы не умели приобрести популярности, мы были неподвижны, не ездили, не говорили.
— Но ведь вы же ездили, Пепеляев постоянно ездит.
— Не знаю, как Пепеляев, но мои поездки были неудачны. На Урале я нигде не выступал как выразитель политического направления власти, я ездил как председатель Экономического Совещания, с узкими интересами к состоянию заводов. Ни я, ни Шумиловский нигде не показали себя министрами. Какая-то непривычка быть носителями власти, вредная непритязательность, скромность, неумение разворачиваться, захватывать общественное внимание… Мы были только путешественниками, общественными наблюдателями.
— Но почему же? Кто вам мешал?
— Каюсь: наше неуменье, но также, скажу откровенно, сознание фактической безответственности. Куда ни взглянешь, везде чувствуешь, что к омским министрам относятся все как к чему-то временному, второстепенному, что настоящая власть сейчас — вы и командующие армиями, что на нас всех смотрят лишь как на статистов власти… С тех пор как произошел переворот 18 ноября, центр тяжести переместился в военные круги. Вы и ваши генералы приняли на себя слишком много ответственности. При Сибирском Правительстве и Вологодский, и все мы были другими, не только законодателями. Гришин-Алмазов и через него весь военный мир были подчинены Совету министров. С тех пор как совместными усилиями эсеров и кучки интриганов устранили Гришина и посадили Иванова-Ринова, все покатилось под гору. И сейчас я отчетливо чувствую, что вы поглотили всю гражданскую часть и что переложение ответственности на Верховного Правителя при формальном только ограничении его власти подействовало разлагающе на членов Правительства.
Наступило молчание. Адмирал нервно стучал карандашом по столу. В Омске в это время господствовало настроение в пользу расширения диктатуры, и адмирала постоянно настраивали против Совета министров.
— Я не могу теперь изменить этого порядка, — сказал адмирал. — Я считаю, что для временной войны только Положение о полевом управлении войск и система власти, им указанная, и могут годиться. Я — Верховный Главнокомандующий, и потому я ответственен за все. Так и должно быть по полевому управлению, которое я считаю несравненным по обдуманности и стройности. В нем опыт и гений веков.
— Ваше Высокопревосходительство! Я не слыхал от вас этот отзыв, но простите меня, я не верю теперь в полевое Положение, как не верю в Свод законов. С тех пор как Директория заставила нас воскресить стары й Свод, а не приспособляться к новым условиям, наша борьба с большевиками пропиталась контрреволюцией. Я много испортил себе крови на аграрном вопросе и сейчас боюсь, что окружающие Деникина приведут его к краху плохой земельной политикой, но еще хуже, по-моему, что все канцелярии живут старыми законами, не проявляют творчества, инициативы, а ваши генералы живут Положением о полевом управлении войск, вовсе не рассчитанным на гражданскую войну, они уничтожают на местах гражданскую власть и самодеятельность населения. Как будто в неприятельской стране, организовали штабы, как будто готовились к завоеванию всего мира. Военное министерство похоже на музей древностей — до того оно пропитано отжившим бюрократизмом. Нет, ни со старыми людьми, ни со старыми законами далеко не уйдешь!.. Возле вас долго стоял на самом ответственном политическом посту человек, который не верил в нашу способность победить большевиков. Я был поражен, когда узнал об этом. Я не понимал, как он мог оставаться на посту, который занимал, не веря в дело. Теперь, после всех неудач, я готов согласиться, что мы не можем победить, если не воодушевим населения и не создадим себе политической опоры. Разве вы не чувствуете, что все кругом нас безучастно к власти? Члены Экономического Совещания говорят мне, что Правительство не сможет выехать из Омска, что падение Омска предрешит и его гибель. Нужно повернуть руль в сторону тыла.
Адмирал нахмурился. Его взгляд выдавал мрачные предчувствия, которыми он был полон. Его лицо стало трагичным.
Я не знаю, соглашался ли он со мной, но после моих с жаром произнесенных слов наступило молчание.
Я хотел уже продолжать, когда он вдруг твердо произнес:
— Они могут взять Омск, если Деникин придет в Москву. Я знаю, что большевики обрушатся тогда всей силой на Сибирь. Я боюсь, что мы тогда не выдержим… Вы правы, что надо поднять настроение в стране, но я не верю ни в съезды, ни в совещания. Я могу верить в танки, которых никак не могу получить от милых союзников, в заем, который исправил бы финансы, в мануфактуру, которая ободрила бы деревню… Но где я это возьму? А законы — все-таки ерунда, не в них дело. Если мы потерпим новые поражения, никакие реформы не помогут, если начнем побеждать, сразу и повсюду приобретем опору. Вот если бы я мог как следует одеть солдат или улучшить санитарное состояние армии! Разве вы не знаете, что некоторые корпуса представляют собой движущийся лазарет, а не воинскую силу? Дутов пишет мне, что в его оренбургской армии свыше 60% больных сыпным тифом, а докторов и лекарств нет. Во всем чувствуется неблагоустроенная и некультурная окраина, которой напряжение войны не по силам. Устройство власти — это менее важный вопрос, чем ресурсы страны и снабжения. Я понимаю, что большевики действуют, как шайка, которая повсюду насадила своих агентов и не только дисциплинировала их, как в былой казацкой вольнице, но и заинтересовала привилегией положения. Я не имею партии, никогда не соблазняю преимуществами и не верю в то, чтобы деньгами или чинами можно было преобразовать наше мертвое чиновничество, но если можно как-нибудь изменить систему управления, то я хотел бы этого.
— А я считаю, что важны и интерес, и система. Но последнее, конечно, важнее, и, если угодно, я скажу вам то, что мы, члены Правительства, уже единодушно сознаем, какое средство пробудит активность власти. Надо взяться за реконструкцию центральной и местной власти. Председатель Совета министров должен стать помощником Верховного Правителя по гражданской власти, с большими полномочиями. Совет министров необходимо сделать менее громоздким: политику должна делать небольшая и сплоченная группа лиц. Товарищи министров и временные их заместители не должны принимать участия в закрытых заседаниях, чтобы не создавалось случайности в голосовании. При этих условиях центральная гражданская власть станет влиятельнее, живее и решительнее.
— Ваш проект похож на казацкую программу, — заметил мне адмирал. — Они хотят сделать меня чем-то вроде императора и в то же время требуют помощников. ‘Помощник диктатора’ — это какой-то абсурд. Опять начнутся бесконечные разговоры Жардецкого, Устрялова и других о необходимости чистой диктатуры. А тут, кроме Совета министров, еще и помощники!
Действительно, казачья конференция предлагала создать должность помощника Верховного Правителя по гражданской части и сократить вдвое число министров. Этот проект казался мне не лишенным смысла, но в нем следовали дальше совершенно неприемлемые и очень характерные для того времени требования казачества: во-первых, создается новая должность министра по казачьим делам, во-вторых, этот министр не назначается, а избирается конференцией, в-третьих, этот министр не может управлять министерством без участия конференции, ни один относящийся к казачеству закон не может быть проведен без предварительного рассмотрения в конференции (типичный совдеп), и, наконец, казачьи части выступают в поход только под предводительством своих выборных атаманов (хотя бы их стратегические таланты были ничтожны). Прочитав этот проект в целом, можно было впасть в отчаяние безнадежности — до такой степени ясны были в нем личные стремления и политиканство группы казацких дельцов. Я не удивляюсь, что многим приходила мысль вовсе уничтожить казачьи войска, роль которых во всем движении оказалась роковой, чтобы с корнем вырвать казацкое политиканство и атаманщину.
— А затем лица, — продолжал адмирал, — кто может быть помощником?
— Как вам понравился Третьяков? — спросил я.
Третьяков только что приехал в Омск. Я видел его перед отъездом только один раз, но у адмирала он провел несколько вечеров, рассказывая ему о Париже и о своих странствованиях. Он ехал не спеша, месяца три, заезжал в Пекин, в Токио. Я просил Сукина поторопить его, но Сукин удивился, зачем это: ‘Разве это так нужно?’ Сказать ему, что я рассчитываю на Третьякова как на будущего премьера, я не решался.
— Третьяков произвел на меня хорошее впечатление, — ответил адмирал на мой вопрос, но спустя минуту прибавил: — Вот Пепеляев — это энергичный человек и понимает военные задачи.
Мы не вернулись больше к этой теме. Я избегал всегда разговоров о личностях.
Перешли к Земскому Совещанию, как голосу населения, нужному не для законодательства, а для отражения местных настроений, для собирания жалоб с мест и разоблачений беззаконий и произвола агентов.
Стали беседовать о местном управлении. И тут оказалось нетрудно найти общие точки зрения. Прежде всего — децентрализация. При управляющих губерниями должны быть утверждены советы из высших чинов губернского управления, представителей самоуправлений и сведущих лиц. Эти советы должны обладать властью распорядителей кредитами и правом издания обязательных постановлений.
Разговор, однако, слишком затянулся. Адмирал спросил о текущих делах. Он заметил у меня в папке коллекцию характерных сероватых листиков — ‘Приказов Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего’.
— Зачем они у вас?
— Знаете ли, адмирал, что я из-за ваших приказов могу попасть под суд?
Он удивился. Между тем, действительно, меня уже просили однажды пожаловать в частное заседание первого департамента Сената. Я был там и получил указания на несомненные формальные и материальные нарушения законности в приказах Верховного Правителя. Так, например, некоторые из этих указов предоставляли командующим войсками право помилования лиц, присужденных к смертной казни. Это было понято так, что обратиться с просьбой о помиловании к Верховному Правителю запрещено. Действительно, мне пришлось затем познакомиться с этим на практике.
Я рассказал адмиралу один случай.
Приезжаю вечером в управление. Меня ждут просители. Подают прошение на имя Верховного Правителя о помиловании. Звоню к директору канцелярии и спрашиваю, как в таких случаях поступают. ‘Адмирал теперь не рассматривает этих прошений, — был ответ, — надо отправить прошение к командующему войсками’. Звоню к командующему: ‘Он сегодня уезжает в Томск, поезд уходит через полчаса’. Между тем до приведения приговора остается несколько часов. Я требую автомобиль и еду на вокзал. Играет музыка. Вагон набит провожающими, но я все же проникаю туда и объясняю генералу, в чем дело. ‘А! Помню, помню, я уже утвердил приговор’. — ‘Помилуйте, генерал, ведь один из осужденных обвинен втом, что убил с целью грабежа китайца-спекулянта. Во-первых, это уголовное преступление, а во-вторых, осужденный несовершеннолетний’. — ‘Разве так?’
Приговор удалось изменить.
Адмирал был искренне удивлен, когда узнал, насколько практика изменила смысл его приказа. Он вовсе не предполагал отказываться от рассмотрения приговоров, а целью его приказа было ускорение помилования в тех случаях, когда командующий сам усматривает основания для помилования. Вышло же так, что приказ ускорил процедуру расстрелов.
Еще больше удивлен был адмирал, когда узнал, что путем своих приказов он изменял действующие законы, иногда в противовес постановлениям Совета министров. Так, например, один из приказов создал должность начальника санитарно-эвакуационной части. Этому начальнику присвоены были по приказу одновременно права командующего отдельной армии, права члена Совета министров и, наконец, ревизующего сенатора. Между тем Совет министров рассматривал и отклонил подобный законопроект.
Другой приказ о бельевой повинности в пользу армии, который был скреплен и мной, исключительно для удостоверения подпйси адмирала — приказ прислан был уже готовым, лишь для распубликования, — установил совершенно новое наказание, неизвестное русским законам: ‘Высылку в советскую Россию’.
Я не захватил с собой в поездку всех приказов, как хотел сделать, но и приведенных оказалось достаточно.
Адмирал обещал впредь не подписывать никаких приказов Верховного Правителя без моего отзыва относительно их законности.
Он согласился также с тем, что ставка могла предоставлять ему к подписи только приказы ‘Верховного Гланокомандующего’. Но формальную сторону адмирал обыкновенно понимал плохо. И я видел, что и сейчас она казалась ему несущественной, а между тем все эти серые приказы были яркой иллюстрацией фактического преобладания военной власти в стране и неприемлемости неограниченной диктатуры.
Разговор наш закончился рассмотрением одного частного случая из практики Иркутской губернии. О нем мне сообщил Бутов. Какой-то офицер потребовал выдачи ему арестованных из тюрьмы и расстрелял их. Судебные власти никак не могли получить этого офицера в свое распоряжение. Адмирал приказал от своего имени сделать необходимые распоряжения.
Каково же было мое удивление, когда через недели две-три я узнал от Тельберга, что, к негодованию судебных властей, арестованного ими офицера по распоряжению Верховного Правителя выпустили.
Ошибся ли я сам по рассеянности, когда составлял телеграмму, или соврал мой секретарь — так и не удалось выяснить. Но из благожелания блага не вышло. Я поступил неправильно, докладывая дело другого ведомства, и получил лишний урок печальных недоразумений.

Дорожные впечатления

На другой день утром мы были в Таре. Маленький городок на левом берегу Иртыша обращал на себя внимание множеством колоколен и белыми стенами больших домов. В его внешности сказался дух седой старины. Тобольск и Тара — древнейшие поселения русских в Сибири.
Стояли мы в Таре недолго — задержались лишь для того, чтобы принять телеграммы из Омска.
Наиболее интересным посетителем на пароходе оказался бывший министр северного правительства В. И. Игнатьев. Я знал его еще по Петрограду. Его вынесли на поверхность волны революции. Он проявлял ораторские способности и любовь к политической деятельности. Честолюбие его всегда толкало вперед, он никогда не удовлетворялся скромным положением.
Из Архангельска он выехал в августе и направлялся в Омск.
Я представил его адмиралу, и он рассказал нам много интересного. В то время как русское командование, преследуя политические цели, стремилось развивать успех, захватить территорию, с малыми силами идти на большие дела в расчете на поддержку населения, англичане, державшие командование в своих руках, руководствовались соображениями исключительно военного характера, укреплялись на узкой полосе, не позволяли рисковать.
Летом 1919 г. русских сил на северном фронте было уже больше, чем английских, но известие о предстоящем уходе англичан под давлением рабочей партии вызвало все же панику. Состоялось заседание представителей общественности, и решено было защищаться, но преобразовать систему управления. Отсюда, очевидно, и возникло недовольство ‘Положением об управлении Северным краем’, которое было выработано в Омске в сентябре.
Нам стали понятны последние радиотелеграммы из Архангельска. Там происходила борьба за парламент, ответственное коалиционное министерство и все прочие атрибуты демократического строя, что считалось наиболее важным для борьбы с большевизмом. Все это были знакомые нам признаки упадка настроений и веры в победу и власть.
Распрощались с Игнатьевым, взяли на пароход офицера-моряка, старого сослуживца адмирала. Он тоже приехал с севера и пришел представиться адмиралу как своему старому товарищу. Тронулись дальше.
Полученные в Таре телеграммы не принесли ничего сенсационного.
Мы выезжали из Омска под впечатлением побед Деникина. Нам казалось, что каждый день должен был приносить новую радостную весть. Но на этот раз ничего нового не было. Не произошло существенных перемен и на нашем сибирском фронте.
Но зато получили сенсационную телеграмму относительно Дальнего Востока. Семенов сообщил, что вынужден ввести свои войска в полосу отчуждения ввиду нарушения Китаем каких-то прав русских на служебные помещения. Мой заместитель сообщал, что по этому поводу состоялось экстренное заседание Совета министров, и выражал надежду, что инцидент будет улажен.
Как выяснилось впоследствии, Семенов давно уже затевал распространить свое влияние на Китайскую Восточную железную дорогу и теперь выслал в Харбин два броневых поезда, но, встретив противодействие и китайских, и русских войск, отказался от своего плана, который он подготовлял давно и с которым приезжал в Мукден к всесильному в Маньчжурии Чжан-цзо-лину.
По мере того как мы подвигались на север, погода становилась все лучше. Днем было так тепло, что, когда пароход останавливался для погрузки дров, все выходили гулять.
Адмирал не мог наговориться с новым спутником, моряком, подсевшим в Таре. Этот моряк успел побывать в Париже и Лондоне и вез с собой письмадля адмирала. В одной из посылок было несколько брошюр, изданных в Париже в защиту русских прав на Бессарабию. Чего только, по словам этой брошюры, не делали румыны для того, чтобы оправдать свой захват! Подкупленный статистик подтасовал данные о населении и доказывал, что молдован в Бессарабии больше половины, тогда как их в действительности только 42%. Русских националистов сажали в тюрьмы и даже нескольких расстреляли, всюду принудительно вводили румынский язык, подвергая лишениям лиц, не знавших языка, добивались ‘добровольного’ принятия румынского подданства под страхом конфискации имущества, закрывали русский суд с издевательством над русским правосудием, сорвали памятник Александру II и волочили бюст по земле.
Но хорошо зарекомендовали себя и бессарабские ‘граждане’. Основав так называемый Сфатул-цери (краевой совет), которому, как полагается по революционной программе, присвоена была верховная власть, они в лице всего председателя, знакомого мне по Петроградскому университету, ловкого, но довольно посредственного малого Инкульца, не замедлившего полеветь, когда произошла революция, — провели присоединение Бессарабии к Румынии. Сделано это было ничтожным количеством голосов, и притом так, что большинство даже не знало, какой вопрос будет рассматриваться, но после этого Сфатул-цери уже не собирался, а румыны сочли оккупацию ‘легализированной’ голосованием народного собрания.
Так гласила записка, подписанная известными в Бессарабии деятелями: предводителем дворянства А. Крупенским и кишиневским городским головой А. Шмидтом.
Адмирал дал мне прочесть эту записку, и когда я рассказал ему ее содержание, он ответил репликой: ‘Все эти вопросы решит война’.
Вечером кают-компания вела длинную беседу за чашкой чая, и в связи с разговорами о России один из офицеров, сопровождавших адмирала, поделился своими воспоминаниями о пребывании на юге России в период национального самоопределения.
Он жил в Одессе в то время, когда развивалась мания сепаратизма, вскормленная идеей самоопределения народностей. В одном из номеров Петроградской гостиницы проживала группа офицеров, с каждым днем приближавшаяся к нищенству. В один прекрасный день ей предложили выбираться из гостиницы. Почему? Она реквизирована для иностранной миссии.
— А почему рядом живут русские?
— Это не русские, это консул Грузии, а дальше — миссия Азербайджана, а там дальше — Латвии.
Черт возьми, подумали офицеры, что же мы зеваем? Судили, рядили и решили объявить себя правительством Белоруссии. Того, который был повыше да потолще, назначили председателем Совета министров, а того, который был изворотливее, назначили министром иностранных дел.
Встал вопрос финансовый. Как быть? Наши молодцы оказались с головой. Они решили устроить внешний заём. Послали посла в Киев, объявили о признании независимости Украйны и получили заём. Потом послали к Деникину за поддержкой формирований. Получили и оттуда.
Дела шли прекрасно. Уже представитель одной из иностранных миссий снабдил их чеком, по которому они должны были получить изрядную сумму, как вдруг произошло неприятное недоразумение. Банкирская контора, кем-то уведомленная об истинной природе нового ‘правительства’, выдала им некоторую сумму, но затем ‘потеряла’ чек.
Вслед за этим произошло еще одно недоразумение. Наши молодцы решили послать делегатов на мирную конференцию в Париж отстаивать интересы своего государства. Подали заявление французскому консулу. Приходят получать паспорта. И что же? Им объявляют, что паспорта делегатам Белоруссии только что выданы.
Что такое? Ведь мы делегаты, мы министры!
Оказалось, что существует другое правительство, подлинное, которое приехало из Минска. Вскоре в газетах появились разоблачения насчет самозваного правительства, денежные выдачи были задержаны…
История смешная. Но кто здесь смешнее, трудно сказать. Она так характерна для всей эпохи, что с рядом вариаций могла повторяться в десятках мест.
Тот же офицер рассказывал некоторые подробности об известной одесской эпопее.
В одной и той же гостинице живут два командующих враждебными войсками: Гришин-Алмазов, перебравшийся из Сибири к Деникину и ставший генерал-губернатором Одессы, и начальник украинских войск. Войска эти были и недурны по качеству, и достаточно многочисленны. Их можно было использовать для борьбы с большевизмом, но между двумя соседними ‘народами’, русскими и украинцами, шла распря. Украинские войска стояли под Одессой, а командующий благодаря покровительству иностранцев жил в самой Одессе, рядом с Гришиным.
Украинцы пригласили к себе французского генерала. Он съездил и остался доволен. Его встречали с национальной музыкой, конвоями, караулами, командой ‘до пупа гоп’ (по-русски ‘на караул’), француз удивлялся, откуда взялся этот новый культурный народ, отчего бы не жить с ним в мире.
Но пока все это происходило, украинцы стали разбегаться из полков по домам. Большевики надвинулись и оказались под Одессой.
Французы бежали на пароходы с такою поспешностью, как будто на Одессу надвигались неимоверные полчища.
Какая ирония судьбы: как раз в то время, когда мы вспоминали это на пароходе, Петлюра вонзал нож в спину деникинской армии.

Военный план

Чем ближе мы подъезжали к Тобольску, тем больше возрастал интерес к положению на северном участке нашего фронта. ,
Адмирал объяснил нам, что предполагал он застать на севере.
Большевики, взяв Тобольск, направили часть сил против отошедшей к северу группы наших войск, которая прикрывала транспорт, шедший с товарами и снаряжением северным морским путем. Другая часть пошла на юг к Омску.
Когда началось октябрьское наступление, большевики были отогнаны от Тобольска по направлению к Тюмени. В то же время были посланы отряды вдогонку группе красных, шедших на Омск, в расчете, что красные изберут кратчайший путь на Тюмень, застрянут в болотах, и когда выйдут на Тобол, то окажутся окруженными. ‘Впереди, — говорил адмирал, — окажется главная группа наших войск, идущая сейчас на Тюмень прямо из Тобольска, а сзади их окажутся преследующие их войска’.
Адмирал явно предвкушал удовольствие удачной и верной операции. Но по мере того как мы ехали, выяснялось, что план не удается. Красные не пошли по кратчайшему пути отступления, так как он оказался труднопроходимым из-за болот и распутицы, вопреки всем ожиданиям они повернули обратно на Тобольск и по частям разбивали наши небольшие отряды, которые шли в расчете преследовать отступавшего противника, а встретили в действительности наступающего. Командир воткинцев Юрьев, видя ошибку, самовольно изменил план и разбил красных, но сейчас же был уволен. Красные продолжали наступать на Тобольск.
Накануне нашего приезда артиллерия красных обстреливала пароход на Иртыше и гремела под самым Тобольском. Было небезопасно и для нашего парохода. Окруженными оказались, в конце концов, не красные, а наши части. Подойдя опять к Тобольску, красные, не заходя в город, повернули на Тюмень и, таким образом, оказались в тылу тех наших войск, которые шли по Тоболу в тюменском направлении. Только благодаря тому, что весь водный транспорт был захвачен в наши руки, удалось посадить войска на баржи и перевезти под Тобольск.
В этом положении застал северную группу, находившуюся под командой генерала Редько, приезд адмирала Колчака.
Адмирал, рассчитывавший, по-видимому, доехать до Тюмени, попал в действительности только в Тобольск, да и то находившийся в ненадежном положении. Мы подходили к самой линии огня под охраной блиндированного и вооруженного артиллерией буксира, но нигде не чувствовалось особенного подъема, и не похоже было на победное настроение.
Фронт производил впечатление какой-то безалаберщины и пассивности командования. Повсюду на дороге мы видели разбросанные отряды новобранцев, которые сидели без дела, потому что никто их не перевозил за отсутствием якобы транспорта, а между тем у Тобольска все штабы разместились на больших пароходах, хотя в городе было много свободных помещений.
Генерал Редько дал плохие отзывы решительно о всех своих сотрудниках и только полковника Бардзиловского представил в генералы, но и то после производства стал выражать удивление, что такой молодой офицер получил генеральский чин. А между тем этот Бардзиловский сумел пробиться к Тобольску с Урала в самых тяжелых условиях. Постоянно окруженный красными, он пробивался и довел свои части, куда было приказано, не падая духом.
Отличное впечатление производил и он сам, и офицеры его дивизии, выдвинувшиеся большей частью из солдат.

По следам красных

У Тобольска Иртыш так широк, что не похож сам на себя. У самой реки, на низком берегу — главная часть города, позади крутая возвышенность, и на ней белеют стены кремля и блестят маковки церквей. Там находится большая часть официальных учреждений и сад с памятником Ермаку. Всюду глубокая старина и патриархальность. В церкви, что на берегу, посреди татарского базара, интересная историческая надпись о том, как храм этот сооружали в самом нечестивом месте и как татары хотели помешать этому, но ‘победило православие’.
В кремль ведет высокая и крутая каменная лестница. Подымаемся. Перед нами богомольная старушка, а навстречу спускается пьяный офицер. Он берет старушку за подбородок и говорит ей: ‘Иди, иди, старушенция, выпей’.
Пьяных офицеров было вообще много.
А между тем о красных никто дурно не отзывается. Расстреляли двух: одного за организацию противосоветского отряда, другого, еврея-‘буржуя’, за защиту своей собственности. В городе поддерживался порядок, пьяных не было. Когда уходили, увезли меха, городскую кассу и пожарный обоз, но никого не грабили.
В музее мы нашли комплект советских газет за период пребывания большевиков в Тобольске. Видно было, что газеты шаблонны и заготовлены заранее. В них разъяснялись задачи советской власти, приводились биографии выдающихся советских вождей, в частности командующих, давались указания о необходимости уважать кооперацию, подымать производительность крестьянского хозяйства и т. д. Все было рассчитано на завоевание симпатий населения. Мотивы новые, незнакомые, не похожие на прежних большевиков.
Среди героев революции и красной армии особенно восхвалялся командующий красной дивизией ‘товарищ’ Мрочковский. Судя по газете, этот рабочий обладал необычайными способностями и железной волей. Одного взгляда на пленного белогвардейца было ему достаточно, чтобы определить, подлежит ли белогвардеец расстрелу или может быть принят на службу. Дисциплина у него строгая. В его дивизии каждый знает, что за малейшую провинность будет отвечать. Мы раньше не раз встречали фамилию Мрочковского в военных сводках. Возможно, что эта характеристика не отличалась преувеличением.
Другой советский ‘генерал’ Блюхер — тоже из рабочих. О нем мы много раз слыхали в пути. Крестьяне рассказывали, что всегда при трудных обстоятельствах красные говорили о Блюхере: ‘Он выручит’, ‘Он нас не выдаст’. И действительно, выручал.
Наиболее интересным в газетах было, однако, интервью преосвященного Иринарха. О нем говорил весь город, который, кстати сказать, представлялся вымершим: так мало было в нем народа после эвакуации всех правительственных учреждений.
Архиерея посетила еврейка и беседовала с ним об отношении советской власти к церкви и о его впечатлениях о большевиках. Он отзывался о них хорошо. Сказал, что удивлен порядком и доброй нравственностью, что он считает Омск Вавилоном и что колчаковцы вели себя много хуже, чем красные. Преосвященный, в свою очередь, посетил совдеп. Ему показали издания классиков для народа, и он пришел в восторг. Далее выяснилось, что все церковное имущество останется неприкосновенным, но только церковь не может рассчитывать на содержание от казны. Архиерей был доволен.
Теперь он встретил адмирала Колчака с иконой и речью на тему: ‘Дух добра побеждает дух зла’.
Адмирал заходил в покои епископа. У крыльца его выхода ждала небольшая группа любопытных, преимущественно женщин и детей. Никакого воодушевления в городе не было.

Впечатления на остановках

По пути несколько раз останавливались. Были смотры, раздачи наград и подарков, приемы депутаций.
Татары все сплошь были настроены против большевиков. Была трогательная картина, когда в одной деревне депутация татар поднесла Колчаку гусей — лучшее, что она могла дать.
Русские крестьяне выходили к пароходу в надежде купить спички, мыло и другие необходимые вещи в обмен на яйца, масло, картошку. Денег они не хотели. Они не выражали никакого озлобления по адресу большевиков и откровенно говорили, что ‘воевать охоты нет’.
Военные части производили хорошее впечатление. Настроение бодрое, одеты удовлетворительно. Генерал Бардзиловский сознался, что он задержал для своих солдат транспорт с несколькими тысячами полушубков, эвакуировавшийся из Тюмени.
Тут же отмечу, что, несмотря на это, лишь только мы вернулись в Омск из Тобольска, была получена телеграмма с жалобой на недостаток теплого обмундирования. Куда же оно девалось?
Больше всего меня поразила во время этих остановок какая-то деланность и холодность адмирала при встречах с солдатами. Смотры на берегах Иртыша напоминали городские парады, когда генерал скорым маршем обходит ряды и громкое ‘здра-жела’ не выражает никаких чувств. Ни одной задушевной беседы, ни одного простого ласкового слова.
Однажды адмирал, узнав, что на берегу стоят воткинцы, пожелал поговорить с ними. Он приказал им окружить его кольцом, оставив ряды.
Что же он сказал им?
— Воткинцы! Я должен сказать вам откровенно, что в последнее время ваша былая слава померкла. Я давно не слыхал о вашем участии в боях. Между тем ижевцы, ваши родные братья, за последнее время участвовали в ряде боев и показали такую доблесть, что я везу им георгиевское знамя. Я хотел бы, чтобы и вы не отставали от них.
Воткинцы кричали: ура! Один пожилой мужичок упал на колени, выражая восторг, что видит Верховного Правителя. Адмиралу это очень не понравилось, он насупился и поспешил уйти, сказав: ‘Встаньте, я такой же человек, как и вы’.
— Нет, вы — Верховный Правитель.

Осведы

Томительно было возвращение обратно в Омск. Поездка не дала никаких сильных впечатлений. Побед не оказалось. Известия из Омска ничего радостного не приносили. Утешались мы только тем, что везде наблюдали бодрое настроение и, казалось, достаточную стойкость войск.
Я вез с собой в Тобольск большую партию изданий Русского Общества печати. Офицеры и солдаты с жадностью набрасывались на литературу и газеты. Они совершенно не представляли себе, что делается на свете: где Деникин, где Юденич, что думает делать Правительство.
В Омске существовало бесчисленное количество осведомительных организаций: Осведверх (при ставке), Осведфронт, Осведказак, Осве-дарм — все это военные организации, в которых находили себе убежище многочисленные офицеры и призванные чиновники. Один известный в Сибири профессор записался в добровольцы. Его провожали молебнами и напутственными речами. Через неделю он оказался в ‘Осведказаке’.
Организации эти требовали громадных ассигнований. Как они расходовали деньги, я затрудняюсь сказать, но что большинство из них работало впустую — это факт. На всем пути от Омска до Тобольска мы не нашли никаких следов работы центра. Войска обслуживались своими местными изданиями. В этом отношении особенно удачно работал ‘Осведарм-3’.
Помимо военных организаций, существовала гражданская, ‘вольная’ — Бюро печати. Основано оно было как акционерное предприятие, причем большая часть акций принадлежала казне. Тем не менее, работники Бюро печати считали себя независимыми и поэтому не считали, что их общественное достоинство испытывает какой-либо ущерб. ‘Казенными’ литераторами они не хотели быть.
Это предубеждение казалось мне не больше как вредным предрассудком. Нежелание идти на казенную службу и спокойное существование на казенные средства, но под видом общественных деятелей — это одно из зол русской действительности.
Однако я не считал нужным посягать на свободу Бюро печати. Оно работало с большой энергией, и успехи его были очевидны. Издававшаяся им маленькая ‘Наша газета’ расходилась в 20 тысячах экземпляров. Печаталось множество плакатов, листовок, брошюр.
Но всего этого было мало. Бюро завело плакатный вестник: краткие осведомительные телеграммы, которые рассылались повсюду, где только были телеграфные конторы. Но плакаты оставались известными только телеграфистам. В Таре я убедился в этом. То же самое происходило и в остальной Сибири. Генерал Будберг прислал мне телеграмму с дороги: ‘Медленно подвигаясь на Восток, убеждаюсь всюду в полном отсутствии осведомленности’. Плакатный вестник не вывешивался даже на станциях.
Мы стали собирать в Омске прочитанные газеты. На фронте больше верили свободной печати. Но я не уверен в том, что газеты развозились. Верховный Правитель рассказывал, что в Ишиме он наблюдал полную неосведомленность даже в лазаретах.
Чиновники из Особого отдела работали живее, чем Бюро печати, в смысле организации осведомления на местах. Они разъезжали в вагонах-читальнях, ездили на фронт, собирали книги и газеты. Правда, директор Бюро печати А. К. Клафтон жаловался, что военные власти, не зная Бюро печати — ‘что это за ‘частная’ организация’? — чинили препятствия его агентам.
Бюро печати, повторяю, работало по совести. Его литература, плакаты, агитационная деятельность развивались с каждым днем. Слабая сторона была только в распространительной части.
Зато истинным бедствием было бесконечное размножение ‘осведов’. Не успели назначить генерала Лебедева командующим южной группой, у него сейчас появился свой ‘освед’, получил он — сейчас же потянулась казачья конференция: подавай ей десяток миллионов. Происходила какая-то вакханалия. ‘Атаманство’ проникло во все поры жизни. Появились атаманы санитарного дела, атаманы осведомления и т. д. Каждый старался урвать себе власть и кредиты.
Когда мы ехали из Тобольска и рассматривали агитационные листки, составленные большевиками, мы обратили внимание прежде всего на художественные их достоинства, значительно превосходившие наши: карикатуры были исполнены очень искусно.
Воспользовавшись случаем, я рассказал адмиралу, как обстоит у нас организационная сторона осведомительного дела.
Впервые узнав от меня некоторые подробности, адмирал обещал по возвращении в Омск закрыть все многочисленные осведы, объединив их в одну организацию, чтобы сэкономить средства, сократить число служащих и устранить постоянное повторение одних и тех же сюжетов. Плакат, изображавший солдата, рвущегося в бой с красными, был издан с разными вариантами сразу пятью осведами и до того набил оскомину, что производил впечатление противоположное тому, на которое был рассчитан.
Среди военных оказался один человек больших организаторских способностей, полковник Клерже. Он дал делу осведомления большой размах. Его почему-то уволили. Интриги, личная зависть, честолюбие развивались с такой дьявольской силой, что было невозможно работать. Совсем, как гидра, у которой на место одной отрубленной головы вырастало семь новых.

Адмирал

За эту поездку я впервые получил возможность ближе узнать адмирала. Что это за человек, которому выпала такая исключительная роль? Он добр и в то же время суров, отзывчив — и в то же время стесняется человеческих чувств, скрывает мягкость души напускной суровостью. Он проявляет нетерпеливость, упрямство, выходит из себя, грозит — и потом остывает, делается уступчивым, разводит безнадежно руками. Он рвется к народу, к солдатам, а когда видит их, не знает, что им сказать.
Десять дней мы провели на одном пароходе, в близком соседстве по каютам и за общим столом кают-кампании. Я видел, с каким удовольствием уходил адмирал к себе в каюту читать книги, и я понял, что он прежде всего моряк по привычкам. Вождь армии и вождь флота — люди совершенно различные. Бонапарт не может появиться среди моряков.
Корабль воспитывает привычку к комфорту и уединению каюты. В каюте рождаются мысли, составляются планы, вынашиваются решения, обогащаются знания. Адмирал командует флотом из каюты, не чувствуя людей, играя кораблями.
Теперь адмирал стал командующим на суше. Армии, как корабли, должны были заходить с флангов, поворачиваться, стоять на месте, и адмирал искренне удивлялся, когда такой корабль, как казачий корпус, вдруг поворачивал не туда, куда нужно, или дольше, чем следовало, стоял на месте. Он чувствовал себя беспомощным в этих сухопутных операциях гражданской войны, где психология значила больше, чем что-либо другое. Оттого, когда он видел генерала, он сейчас хватался за него, как за якорь спасения. Каждый генерал, кто бы он ни был, казался ему авторитетом. Никакой министр не мог представляться ему выше по значению, чем генерал.
И когда адмирал, объясняя нам тобольскую операцию, удивлялся, почему она не удалась, и покорно слушал доклад генерала Редько, удалившего героя Боткинского завода полковника Юрьева за то, что он без разрешения победил — я понял, что Верховного Главнокомандующего нет.
Что же читал адмирал? Он взял с собою много книг. Я заметил среди них ‘Исторический Вестник’. Он читал его, по-видимому, с увлечением. Но особенно занимали его в эту поездку ‘Протоколы сионских мудрецов’. Ими он прямо зачитывался. Несколько раз он возвращался к ним в общих беседах, и голова его была полна антимасонских настроений. Он уже готов был видеть масонов и среди окружающих, и в Директории, и среди членов иностранных миссий.
Еще одна черта обнаруживалась в этой непосредственности восприятия новой книжки. Адмирал был политически наивным человеком. Он не понимал сложности политического устройства, роли политических партий, игры честолюбий как факторов государственной жизни. Ему было совершенно недоступно и чуждо соотношение отдельных органов управления, и потому он вносил в их деятельность сумбур и путаницу, поручая одно и то же дело то одному, то другому. Достаточно сказать, что переписка с Деникиным по политическим вопросам велась сразу в трех учреждениях: ставке, Министерстве иностранных дел и Управлении делами. Увы! Приходится сказать, что не было у нас и Верховного Правителя. Адмирал был по своему положению головой государственной власти. В ней всё объединялось, всё сходилось, но оттуда не шло по всем направлениям единой руководящей воли. Голова воспринимала, соглашалась или отрицала, иногда диктовала своё, но никогда она не жила одной общей жизнью со всем организмом, не служила ее единым мозгом.
Но если адмирал был неудачным полководцем и политиком, то зато как обладатель морских и технических знаний он был выдающимся. В своей специальной области он обнаруживал редкое богатство эрудиции. Он весь преображался, когда речь заходила о знакомых ему вопросах, и говорил много и увлекательно. Как собеседник он был обаятелен. Много юмора, наблюдательности, огромный и разнообразный запас впечатлений — всё сверкало, искрилось в его речи в эти минуты задушевной и простой беседы. И в это время чувствовалось, что этот человек мог оправдать надежды, что не напрасно он поднялся на такую высоту.
Будь жизнь несколько спокойнее, будь его сотрудники немного более подготовленными — он вник бы в сущность управления, понял бы жизнь государственного механизма, как он понимал механизмы завода и корабля, единство всех частей, их взаимное соотношение, их стройность.
Но в такое время, когда все были неподготовлены, когда никто даже из лучших профессиональных политиков не сумел найти методов успокоения революционной стихии, — как мог справиться с нею тот, кто всю жизнь учился быть хозяином не на суше и в огне битв, а лишь на море и в царстве льдов, кто провел большую часть жизни не на широком общественном просторе, а в тесной и уединенной каюте!
Адмирал в кругу близких людей был удивительно прост, обходителен и мил. Но когда он одевался, чтобы выйти официально, он сразу становился другим: замкнутым, сухим, суровым. Не показывает ли это, что роль Верховного Правителя была навязана ему искусственно, что изображал он эту роль деланно, неестественно. Весь этикет, который создали вокруг него свита и церемониймейстеры, был не по душе человеку, который привык к солдатской рубахе и паре офицерских ботфорт.
Редкий по искренности патриот, прямой, честный, не умеющий слукавить, умный по натуре, чуткий, темпераментный, но человек корабельной каюты, не привыкший управлять живыми существами, наивный в социальных и политических вопросах — вот каким представлялся мне адмирал Колчак после нашей поездки в Тобольск. Я одновременно полюбил его и потерял в него веру. Какую ответственность взяли на себя люди, которые в ночь на 18 ноября 1918 г. решили выдвинуть адмирала на место Директории!

Практика усмирений

Узнав о предстоящем проезде адмирала, люди, имевшие жалобы, сосредоточились в Таре, как уездном городе, которого нельзя было миновать.
В Тарском уезде происходили большие восстания. Как всегда, начинал и их новоселы, но по мере развития восстания к нему присоединялись и другие. Виной этого был характер подавления восстания. В уезде работали большевики, несомненно, под руководством и на средства тайных организаций в Омске, Таре и других городах. Крестьян сбивали с толку. До какой степени неразборчивы были агитаторы в средствах, может показать одна прокламация, имевшая успех на Енисее. Один из предводителей повстанцев, Щетинкин, бывший офицер, по происхождению крестьянин, j по убеждениям не большевик, а большевиствующий, увлекшийся революционной карьерой, — объявил крестьянам, что на Дальнем Востоке уже выступил великий князь Михаил Александрович, что он назначил Ленина и Троцкого своими первыми министрами, что Семенов к нему присоединился и осталось только разбить Колчака.
Не думаю, чтобы эта прокламация, текст которой был сообщен Управлению, была городской выдумкой, апокрифом. Какая же каша должна была быть в головах крестьян, которым Ленина и Троцкого представляли министрами великого князя?
Что в Енисейской и Иркутской губерниях чуть ли не половина крестьян считала власть Колчака давно павшей — это факт, многократно подтверждавшийся корреспонденциями с мест.
И в Тарском уезде, пользуясь неосведомленностью населения, подкупая учителей и старост, пользуясь услугами кооператоров и нанимая своих агитаторов, большевики мутили народ. И вот в это темное царство являлась карательная экспедиция. Крестьян секли, обирали, оскорбляли их гражданское достоинство, разоряли. Среди ста наказанных и обиженных, быть может, попадался один виновный. Но после проезда экспедиции врагами Омского Правительства становились все поголовно.
В Тарском уезде усмиряли поляки. По удостоверению уездных властей, они грабили бессовестно. Когда после поляков пришел отряд под командой русского полковника Франка, который не допускал никаких насилий, крестьяне не верили, что это полковник колчаковских войск.
Обыкновенно русские части вели себя не лучше поляков или чехов. Правда, последние допускали иногда невозможные издевательства. Так, например, у города Камня на Алтае был такой случай. Спасаясь от большевиков, население собралось к реке с последними пожитками, чтобы уехать на пароходе. Пришел пароход. На нем оказался польский отряд из Новониколаевска, где находился польский штаб. Подошел к берегу, начал грузить вещи. Захватив вещи и не приняв ни одного пассажира, отправился обратно.
Вот нравы периода гражданской войны.
Что же происходило в Тарском уезде ко времени нашего приезда, т. е. в половине октября?
Со стороны все казалось очень спокойным, мирным. Но вот мы в Таре. Мне докладывают, что начальник уездной милиции просит принять его незаметно. Я прохожу в каюту моего секретаря и там принимаю. Начальник милиции рассказывает, что военные власти вытворяют нечто невозможное, что они терроризировали всех, и милиционеры бросают службу и убегают, что хочет убежать и он, потому что население возбуждено и будет мстить всем без разбора.
Вот оно, наружное спокойствие!

Накануне возвращения

Адмирал отложил под конец беседу со мной по двум важным вопросам: о Государственном Совещании и об инструкции Деникину по земельному вопросу.
Он не забыл об этом и после Тары сам пригласил меня, чтобы закончить эти дела.
Он внимательно прочел проект Положения о Государственном Экономическом Совещании, просил разъяснить некоторые положения, спрашивая меня, какие существовали мнения по разным вопросам, и в общем, одобрил проект. Мне, однако, не нравилась такая упрощенная система докладов, потому что тот, кто докладывал, невольно освещал вопрос со своей точки зрения, и я просил адмирала, когда Положение совсем будет готово, рассмотреть его при участии всего Совета министров.
Второй вопрос оказался труднее. Адмирал начал возражать против составленной мной телеграммы, находя, что я недостаточно ясно выразил его точку зрения на необходимость установления частной собственности и охраны культурных и промышленных хозяйств. Некоторые его замечания были очень похожи на то, что говорил в Совете министров накануне отъезда моего в Тобольск приехавший с юга Третьяков. Он был у адмирала несколько вечеров подряд и мог развить там свои мысли.
В земельном вопросе я решил всеми силами проводить свою точку зрения и убедил адмирала, что всякие оговорки только затемняют смысл основной цели: охранить землепользование в том его виде, как его создала революция, и не допустить ни одного действия, которое дало бы возможность крестьянам отнестись к новой власти, как защитнице помещичьих интересов.
Редакция была установлена, и телеграмма закончена была теплыми пожеланиями генералу Деникину, чтобы Бог помог ему счастливо завершить тяжелую борьбу.
— Неважно обстоят наши дела, — сказал после этого адмирал, — именно наши, здесь, на сибирском фронте. Я уверен, что чем лучше будет у Деникина, тем хуже придется нам. Большевики ринутся в Сибирь.
Я не был согласен с этим и уверял, что большевики, потеряв Москву, неизбежно потерпели бы крах. Правительство, как растение, пускает корни там, где оно работает, и, перенесенное на новое место, оно неизбежно увядает, если ему не дадут времени окрепнуть.
— Меня пугает другое, — сказал я, — движение Деникина не похоже сейчас на победное шествие, где население готовит победу раньше, чем приходит победитель. Он завоевывает страну — значит, большевики сильны, крестьяне равнодушны, и я больше всего боюсь того момента, когда будет взята Москва. Внутренних противоречий еще слишком много, и когда будут брать Москву, развалится тыл. Безразличие, а иногда и прямое недоверие со стороны населения — вот самый опасный наш враг, который сильнее и эсеровских интриг, и равнодушной медлительности союзников, и измены чехов.
Мы пошли пить чай. Стали вспоминать Омск. Путешествие казалось слишком длинным. Все ждали Омска, как чего-то родного, и невольно говорили о нем. Но всегда в разговорах об Омске он рисовался захолустьем, со своеобразной примитивной дикостью, от которой никак нельзя было избавиться.
Адмирал рассказал несколько неизвестных нам происшествий.
Однажды к нему на квартиру звонят и спрашивают, скоро ли пришлют от адмирала лошадь купца Н. Чужой лошади у адмирала не было. Оказалось, что какой-то предприимчивый молодой человек отправился к этому купцу и от имени адмирала попросил лошадь. Ему дали, и он исчез с нею.
Другой раз в том же порядке был взят экипаж для свадьбы.
— Вообще, моим именем творится много безобразий, — сказал с грустной улыбкой адмирал, — и я бессилен бороться с этим.
— Вот, например, — прибавил он, — еще перед самым нашим отъездом в Тобольск произошел следующий случай. Уезжал генерал Головин, которому требовалось серьезное лечение. Я приказал дать ему двух конвоиров и оставить для них места в экспрессе. Приезжает он на вокзал и к ужасу своему узнает, что ревнивые исполнители моего приказа выбрасывают из вагона вещи соседей генерала, чтобы очистить места конвоирам. Что мог подумать генерал обо мне, если бы он не знал, что я тут ни при чем.
В этот вечер мы говорили еще о Юдениче, о трудности взять Петроград без помощи Финляндии и Эстонии, и я еще раз выразил свою мысль, что первой целью должно быть свержение большевиков и уже второй — собирание Руси, но адмирал и морской министр Смирнов и слушать не хотели о каком-либо признании Эстонии. В вопросе о новообразованных государствах я занимал позицию, совершенно чуждую политике адмирала и Сукина.

Опять в Омске

Приятным сюрпризом, который ожидал нас по возвращении из Тобольска, были большие успехи у Деникина и на семиреченском фронте. Радио Деникина сообщало о взятии Орла и движении в тульском направлении. Юденич подступает к Петрограду, но зато на нашем фронте ничего утешительного. Противник усилился и начинает переходить в наступление.
Адмирала встретили генерал Дитерихс и П. В. Вологодский. Первое, что они предложили к подписи адмирала, было приветствие президенту Масарику по случаю пятилетней годовщины создания чехословацкой национальной армии, происшедшего в Киеве, где освящено было знамя первой чехословацкой дружины. ‘Дружное сотрудничество и создавшееся ныне полное взаимное понимание русских и чехословацких народных интересов и совместная борьба наша против большевиков должны завершиться установлением навсегда культурно-экономических связей братских народов’, — так говорило приветствие, посланное профессору Масарику.

Глава XXIII.
Последняя ставка

Деникин шел в тульском направлении. В Орле его войска были встречены пением ‘Христос Воскресе’. В этих радостных для христианина звуках, в этих сильных, ободряющих словах вылилась вся смертная тоска, которую переживали люди при большевизме.
Пришли также известия о победе на семиреченском фронте.
Красные северной группы семиреченского фронта, общей численностью до 33 000 человек, занимали, между прочим, сильно укрепленный район Черкасское-Петропавловское-Антоновка, имея там до 9 000 штыков.
Окруженные нашими частями и поставленные решительными их действиями в безвыходное положение, красные предложили начальнику партизанской дивизии полковнику Анненкову начать мирные переговоры, на что со стороны полковника Анненкова последовал ответ, что разговора о мире быть не может, а может быть лишь сдача красными всего их оружия, красные не согласились. Нашими частями возобновлены были военные действия с еще большей силой, после чего добровольно сдалось 3 роты красных полностью, с командным составом во главе. Остальные части красных, оставшиеся в укреплениях, с необыкновенным упорством продолжали оборону. Но энергичным порывом наших частей упорство красных было сломлено, и сильно укрепленный район Черкасское—Петропавловское—Антоновка был взят. Наши трофеи: до 5 000 пленных, 5 000 винтовок, 5 орудий, 4 пулемета, знамя, телефонное имущество, шанцевой инструмент и другое имущество.

Атаман Анненков

Герой победы на семиреченском фронте — типичный представитель удалой казацкой вольницы.
При большевиках он похитил в Омске знамя Ермака и собрал целый отряд. Первое полугодие 1918 года он провел в станицах под Омском, постоянно тревожа большевиков и оставаясь неуловимым. Ему помогала омская буржуазия.
Произошел переворот, Анненков не отдал знамени Ермака. Круг требовал, он не отдавал, пока не воздействовали на ослушника, срамя его в казачьем органе ‘Иртыш’.
Когда свергли Директорию, он колебался, признать или нет адмирала Колчака, но ему было заявлено, что отряд больше не будет получать частной поддержки.
Анненков покорился, признал, но только на словах. Он засел в Семипалатинске, а в Омске имел канцелярию для вербовки добровольцев. В Семипалатинске он облагал буржуев ‘добровольными взносами’ и собирал довольно значительные суммы.
Анненковцы носили особую форму. У них висели за спиною ярко-красные башлыки. Они выделялись из всех военных, их принимали за конвой адмирала. В действительности конвой Колчака носил обычную для Омска форму английского образца.
Несколько раз Анненкова требовали с его частями на фронт, но он всегда находил предлог уклониться, ссылаясь на предстоящее наступление или угрозы красных.
Чьим атаманом он был, сказать трудно: не сибирских казаков, избравших Иванова-Ринова, и не семиреченских, избравших, к обиде Анненкова, не его, а генерала Ионова. Но он был атаманом, этого никто не отрицал. Он был действительно атаманом по своему независимому положению, по типу, одним из тех многочисленных атаманов, которые составляли в совокупности царство атаманщины, оказавшейся сильнее всякой другой власти в Сибири.
Почему-то всегда подчиненные атаманов оказывались монархистами. Именно они распевали всюду ‘Боже, Царя храни’ и пороли всех, кто отрекался от монархизма. Говорят, что когда небольшая часть анненков-цев прибыла на Урал, на заводы, то она ускорила победу большевиков. Рабочие быстро перешли на сторону последних.
Можно, однако, с уверенностью сказать, что монархистами анненковцы, красильниковцы и другие последователи атаманщины являлись только потому, что не было монархии. Им всегда больше нравится та власть, которой нет. Если бы воцарился в Сибири или России монарх, то не было бы удивительно, если бы они провозгласили республику и облагали население ‘добровольными’ сборами на защиту республиканских идей.
Но, составляя вольницу своенравную и непокорную, такие отряды, как анненковский, сохраняются дольше других. Они обживаются в одном месте, знают все тропинки, все выходы и закоулки в лесах, долины и ущелья в горах. Они связаны дисциплиной, основанной на чувстве самосохранения, как было у запорожцев. Это возродившаяся Запорожская Сечь.
Генерал Щербаков, которого адмирал посылал в Семиречье ознакомиться с положением дел, докладывал Совету министров, что Анненков — разумный и законопослушный человек, но что он не может признавать авторитета гражданских властей, потому что они беспомощны, а его, Анненкова, население слушается. Представители же семиреченских крестьян говорили в Омске, что Анненков и его отряд — гроза крестьянства.
Однако обстоятельства покровительствовали Анненкову. Овладев главным укрепленным районом в северном Семиречье, Анненков обеспечил себе базу в плодородной его части.
Семиречье — арена борьбы за землю и воду (для орошения). Киргизы озлоблены против казаков и крестьян. Крестьяне ненавидят казаков, которые занимают лучшие земли и истоки рек. Казаки не удовлетворены своими наделами и требуют огромных прирезок. Такой проект был разработан и с одобрения казачьей конференции в Омске должен был появиться в Совете министров. К счастью, в Омске были люди, знавшие обстановку Семиречья, в том числе Иванов-Ринов, долго там служивший, и они содействовали провалу этого проекта.
Семиреченская победа имела крупное значение: на юге нашего сибирского горизонта прояснилось.

Надвигающиеся тучи

Некоторое время общая обстановка оставалась неопределенной. Победы Деникина окрепли. На Тоболе было как будто устойчиво.
Многие стали выписывать обратно эвакуировавшиеся в августе семьи.
Но вдруг посыпались неприятные известия одно за другим.
20 октября было получено сообщение о взятии Петрограда. Все ликовали, хотя такое же сообщение в июне оказалось ложным, 21-го известие не подтвердилось, а затем оказалось, что упорные бои под Царским Селом и Гатчиной окончились победой красных. Юденич начал отступление.
День 23 октября был тяжелым днем. Орел отошел обратно к красным. Коммунисты сплотились и все до единого вышли защищать себя, а тыл Деникина и Юденича разлагался: деревня, в лучшем случае равнодушная к добровольческому движению, ничего ей не сулившему, не под держивала
Добровольческую армию, а города были полны недовольных военным режимом.
Подъем настроения красных сказался и в Сибири. Наши войска начали отступать.
Омск уже с августа казался военным лагерем. Он уже потерял свой прежний безмятежный вид. Над городом летали аэропланы и даже гидроплан, который пугал гулявших, опускаясь на уровень крыш. На Иртыше трещали автосани. Кругом города в рощах поселились беженцы. Они нарыли в роще землянки, грелись у костров. Тут же паслись их лошади и скот. Иногда казалось, что Омск в осаде и вокруг него расположены военные лагеря.
На площади у собора служили всенародные молебны. В Омске собралось около пяти архиереев-беженцев. Молебны проходили торжественно и усиливали впечатление грозной опасности положения.
По улицам ходили крестоносцы, поступившие в ряды армии для защиты веры православной. Рядом с ними маршировали мусульмане со знаком полумесяца. Это было движение ‘святого креста’ и ‘зеленого знамени’, развивавшееся под руководством энергичного и смелого идеалиста профессора Болдырева и религиозного генерала Дитерихса.
Верховный Правитель на собрании беженцев сказал им: ‘Бежать больше некуда, надо защищаться’.
Но все жаждали помощи извне.

Чехи или японцы

‘Мы ближе к признанию, чем когда-либо, — продолжал утешать Сукин. — Союзники боятся победы Деникина, правительство которого считается более правым, чем омское’.
‘Вся власть должна быть у Деникина’, — твердили в это время правые круги в Омске, опасаясь, что омские министры будут настаивать на своем первенстве. Но было не до того, да и Деникин начал отступать.
В Омске чувствовалась напряженная работа. Всероссийский союз городов, оживившийся с приездом Кириллова, Бурышкина, Червен-Вода-ли, энергично развертывал свою деятельность. Составлялись санитарные отряды, производились сборы, открывались лазареты. Опытные руки умело налаживали помощь армии.
Не оставались бездеятельными и другие. В Омске была успешно разыграна на улицах американская лотерея.
Но всего этого было мало. Нужна была живая сила.
В день отъезда адмирала в Тобольск у Вологодского происходил дружеский завтрак с чехами. Соглашение о привлечении чехов добровольцами как будто налаживалось.
В сентябре предложили свои услуги карпаторуссы. Их вооружили, одели, обласкали и отправили на фронт. Но пришло тяжелое известие, что карпаторуссы изменили и перешли к красным. Это обвинение осталось непроверенным. Другие данные говорили о том, что карпаторуссы не сдались, а были захвачены, так как их часть была слишком выдвинута и при отступлении оказалась покинутой без связи.
Во всяком случае известие о карпаторуссах повергло в уныние всех славянофилов, мечтавших привлечь на фронт и чехов, и поляков. Левые группы уверяли, что чехи слишком любят Россию и слишком культурны, чтобы оставить на произвол большевизма освобожденную благодаря их вмешательству Сибирь. Совет министров ни в чем не отказывал чехам, принимая все их условия, и Вологодский говорил с Павлу по прямому проводу, надеясь на успех.
Чешский представитель майор Кошек уехал в Иркутск, обещая поддерживать там воинственное настроение. Но в это время рассылалась из Иркутска по чешским войскам карикатура, на которой молодой в действительности чешский генерал Сыровой был представлен стариком, едущим на кляче, а сзади него в плохоньких телегах, на худых лошаденках, тряслись обнищавшие чехи с детьми и внуками. Под карикатурой стояла надпись: ‘Чехи, которые эвакуируются через сто лет’.
В конце октября чехи стали продавать в Омске свое имущество и готовиться к отъезду. Оптимисты уверяли, что они поедут на запад, а не на восток. Демократия ставила на чехов, буржуазия же верила в японцев.
В Омске с половины октября находился Высокий Комиссар Японии, член верховной палаты Като.
Зачем он прибыл в Омск в его предсмертные часы? В августе, когда после совещания с Моррисом было решено просить Японию принять на себя охрану Сибирской дороги к западу от Байкала и послать для этого две дивизии, Токио ответило отказом, ссылаясь на климатические затруднения и на непопулярность в парламенте и обществе сибирских экспедиций.
Но, говорили дипломаты из обывателей, Япония заинтересована в сильной России или, по крайней мере, Сибири и теперь, видя большевистскую опасность, придет на помощь.
Японский посол дал интервью: ‘Главная цель моей поездки, — сказал он, — установление тесной связи с Омским Правительством. Никаких специальных поручений я не имею. Япония стремится в настоящее время оказать помощь Омскому Правительству и помочь ему в дальнейшем стать Всероссийским. Как только положение в Восточной Сибири окрепнет, наши войска будут немедленно уведены, их пребывание здесь, а равно уход, зависят от желания Омского Правительства. Кроме помощи живой силой, по мере возможности, Япония окажет и помощь экономическую’.
Интервью оставляло смутное впечатление. Каковы намерения Японии, какую помощь она может оказать? Оставалось неясным. Но общий тон заявлений посла был настолько благожелателен, что нужно было немедленно попытаться выяснить положение. Сукину это не удавалось. Посол Като прибыл в Омск, дни проходили за днями, а переговоры не налаживались. Трудно сказать, как и откуда, но в обществе сложилось убеждение, что японцы с Сукиным разговаривать не будут из опасения, что подробности переговоров немедленно будут сообщены в Америку. Сукин же уверял, что японцы ни в коем случае не пойдут западнее Байкала.
Совет министров искал выхода.
Министр финансов Гойер, человек хорошо осведомленный в восточных делах, казался наиболее подходящим средством связи с Като. Министр Третьяков, как представитель торговли и промышлености, мог помочь ему. Им обоим поручено было войти в переговоры с японским послом относительно тех экономических выгод, которые могли бы быть предоставлены Японии на Дальнем Востоке в случае ее помощи Правительству. Като отказался обсуждать вопрос в плоскости компенсаций, он заявил, что японское правительство готово помочь из дружеских чувств к России, но, что касается интересов Японии на Дальнем Востоке и тех выгод, которые она могла бы себе обеспечить там, он рад обсудить их совместно с министрами, и, если точка зрения Правительства будет изложена письменно, он охотно передаст ее в Токио.
Сведения, полученные позже из Японии, подтверждали, что там происходил в то время перелом настроений. Для обеспечения специальных интересов на Дальнем Востоке необходимо было оберечь от большевизма Сибирь. Япония послала в Забайкалье новую дивизию. Это казалось благоприятным признаком, но Российский посол в Токио ничего о переменах настроений не сообщал, и Министерство иностранных дел Омского Правительства не приняло всех необходимых мер для использования новых настроений Японии.
Тем не менее, еще в конце октября мы продолжали надеяться, что положение не безнадежно.

Перемена ориентации

В дни тяжелых невзгод только немногие умеют сохранить стойкость и постоянство взглядов и отношений. Другие начинают метаться, легко отрекаются от старого, забывают то, чему недавно поклонялись, ищут новых кумиров.
В то время как Юденич надвигался на Петроград, пришло известие, что Ригу занял корпус фон дер Гольца, что под сенью Германии образовался русский отряд, которым командует полковник Вермонт, один из русских военнопленных. Попав в Берлин, он пользовался сначала успехом благодаря своей видной наружности. Он быстро перешел на германскую ориентацию и укрепил свои успехи, обеспечив возможность формирования партизанского отряда.
Появление в Латвии этих неожиданных сил внесло большое смятение в умы. Кто они: друзья или враги?
Накопившееся в глубине недовольство союзниками стало выявляться открыто. Глухо звучавшие где-то голоса: ‘Долой союзников, да здравствуют немцы!’ — стали раздаваться въявь.
Сведения из Гельсингфорса говорили о том, что на западе происходит соревнование англичан и немцев. Англичане хотят взять Петроград руками Юденича. Они стремятся обеспечить свое главенство и на Балтийском море. Немцы поклялись не допустить этого. Балтийское море — их, немцев, и фон дер Гольц сказал: ‘Никогда, никогда Юденич не возьмет Петрограда!’
У Гольца, по слухам, было 40 тыс. штыков. Он угрожал Эстонии, что расстраивало тыл Юденича. В самой его армии появились германофильские тенденции. Шла двойная пропаганда: большевиков и немцев. Армия Юденича разлагалась.
В Омске было много германофилов. Жардецкий уже давно мечтал о германо-русско-японском союзе, но он подходил к этому вопросу осторожно. Устрялов, молодой доцент, отличавшийся отвлеченной, непрактичной и приспособляющейся к моменту мыслью, делал это открыто, без фигового листка. В газете ‘Русское Дело’, органе кадет-беженцев, германофильской пропаганде отводилось видное место.
‘Нет ничего невероятного, — пишет Устрялов (No 16), — в рассказах, что политические вожди современной ‘социалистической’ Германии любят демонстративно поднимать бокалы ‘за процветание единой и великой России’, а генерал фон дер Гольц ставит ‘спасение русского народа’ своей первейшей задачей. При создавшихся международных условиях ‘восточная ориентация’ есть последняя возможность и естественная надежда для обломков ‘Центральной Европы’… Мы, русские, переходим к новому фазису в истории наших ориентации’.
Это откровенное выявление новой точки зрения на международные отношения в одном из влиятельных органов, издаваемом притом лицами, близкими к Правительству, и почти что на казенные средства, было в то время грубой бестактностью. Но омские деятели не отличались чуткостью. ‘Русское Дело’ как будто нарочно проповедовало все время идеи, неприемлемые для Правительства.
Насколько энергичен был натиск на союзников, показывает то, что генерал Нокс был вынужден выступить в начале октября в печати с объяснением того, какая помощь оказана Англией России в ее борьбе с большевиками.
‘Английские офицеры, — сказал генерал, — помогли и продолжают помогать при обучении более 1500 молодых русских офицеров и такого же количества унтер-офицеров. Далее, наша помощь выразилась в посылке громадного количества военного материала в Сибирь, хотя это количество меньше того, которым Великобритания снабдила Деникина. Мы доставили в Сибирь сотни тысяч винтовок, сотни миллионов патронов, сотни орудий и тысячи пулеметов, несколько сот тысяч комплектов обмундирования и снаряжения и так далее. Каждый патрон, выстреленный русским солдатом в течение этого года в большевиков, сделан в Англии, английскими рабочими, из английского материала, доставленного во Владивосток английскими пароходами. Мы сделали, что могли. Некоторые русские говорят нам откровенно, что эта помощь недостаточна и что мы должны прислать еще большую армию. Кто винит Великобританию в непосылке войск, тот забывает, что Великобритания — свободная демократия, и правительство не может отправлять войска в другие страны без согласия народа’.
Генерал не упустил случая упрекнуть при этом русское общество в его пассивном, холодном отношении к армии.
‘Армия нуждается в добровольцах для моральной поддержки мобилизованных молодых солдат. В настоящее критическое время каждый мужчина в тылу, работающий в сравнительном комфорте только 6 часов в сутки, должен отдать отечеству полный рабочий день. Все должны удвоить работу, чтобы освободить половину тыловых работников для фронта. Женщины Англии добровольно соглашались на разлуку с мужьями, сыновьями, и благодаря их патриотизму быстро удалось набрать два миллиона добровольцев. По этому расчету, Сибирь должна дать 660 ООО добровольцев. Армия нуждается в теплых вещах и разных мелочах: чае, сахаре, табаке и папиросах. Каждый офицер и солдат на фронте должен чувствовать, что он герой и что вся Сибирь постоянно следит за ним. Подкрепления и свежие части, отбывающие на фронт, провожались бы в Англии ликующей толпой, их угощали бы чаем, обедами, добровольными пожертвованиями, им прислуживали бы женщины-добровольцы. Вы, русские, часто останавливаетесь полюбоваться отрядом молодых, красивых, здоровых мобилизованных крестьян, марширующих с песнями на улицах. Почему, однако, вы так мало делаете для них, когда они возвращаются с фронта усталыми, разбитыми, больными и ранеными, исполнив тяжелый долг для вашего благополучия? Часто им самим приходится носить со станции свои пожитки, их не встречают, не сопровождают до места назначения, они становятся пасынками для своей страны, людьми, не имеющими сочувствия. Во всех государствах мира такие обязанности выполняются обществом добровольно. Легко, сидя дома, критиковать правительство, что оно не организует всего этого, но не критиковать нужно, а работать самим. Такая инертность общества непростительна в то время, когда даже иностранцы стремятся улучшить быт русского солдата, примером чему могут служить английские общества в Японии и Китае, приславшие много белья и подарков для русских войск. Я полагаю, русская армия предпочла бы, чтобы люди в тылу оставили в покое политику и объединились вокруг великого духом человека, который борется за спасение России в небывалых в истории тяжелых условиях’.
Эти слова генерала Нокса не остались без ответа. Генерал задел больное место: отношение к правительству, и в ‘Русском Деле’ появилось вскоре ‘Открытое письмо генералу Ноксу’.
‘Совершенно справедливо, — пишет автор этого письма, скрывшийся под именем ‘Один из солдат’, — что в тяжелом положении адмирала Колчака и его Правительства виновны прежде всего союзники. От них не ждут помощи живой силой, но они расшатывают веру в то, что союзникам нужна Единая Россия, они не признают Правительства адмирала Колчака и тем помогают его врагам.
Вы, г. генерал, затем бывший посол Англии, почетный гражданин города Москвы, сэр Джордж Бьюкенен, Уинстон Черчилль и много еще джентльменов Англии — безусловно, наши друзья. Но мы не можем этого сказать в целом об Англии (конечно, и о других союзниках) и ее правительстве.
Версальский мир, окромсание и раздел ‘бывшей Российской империи’, т. е. будущей свободной России, шатание в русском вопросе, непризнание того, вокруг которого, как знамени Единой, Великой и Свободной России, собрались мы — это мы чувствуем душой и болеем’.
‘Что сделали союзники с Россией?’ — спрашивает дальше автор письма, перечислив, сколько земель отрезано от русского государства, сколько новых государств создано союзниками без участия России и за ее счет.
Не больше ли сделали они (союзники), чем угрожали нам враги, ныне побежденные?
‘Говорят и пишут, — продолжает он, — что признание Правительства адмирала Колчака тормозится якобы тем, что общественное мнение союзных стран обвиняет его в реакционности. По нашему глубокому убеждению, это — ложь.
Если бы союзники хотели знать действительную сущность власти адмирала Колчака и совдепщины, они бы это так же хорошо знали и добросовестно изучили бы, ну, предположим, так же как безупречно и хорошо, лучше нас, русских, они изучили наши экономические ресурсы и естественные богатства.
Прекращение третирования нашего национального чувства, перемена нынешней политики союзников — вот что нужно нам для души от истинных друзей.
Тяжело и грустно друзьям англичан и вообще союзников, когда от простого, самого темного нашего мужика-солдата слышишь его вывод о будущем направлении международной политики: ‘Вот што, брат, видно, придется опосля дружбу заколачивать с немцем — ен ведь тоже объегорен дюже — да жить по-новому’.
Так заканчивается письмо.
Нокс был взволнован и приехал спрашивать, правда ли, что в Омске процветает германофильство и что, как он выразился, из-за Вермонта все с ума сошли?
Это было, конечно, неправдой, но настроения общества не проходили незамеченными даже в самых больших верхах. Адмирал Колчак был, видимо, подогрет и статьями ‘Русского Дела’, и мнениями окружающих.
Встревоженный неудачами Юденича и новым наступлением красных на Сибирь, он созвал Совет министров, чтобы обсудить общее положение.
— Ориентацию менять, что ли? — с каким-то отчаянием вырвалось у него.
Но никто не высказался в пользу Германии. Третьяков предлагал откровенно изложить союзникам положение дел и просить их помощи. Другие смотрели на это безнадежно и допускали возможность искать успеха только в переговорах с японцами и чехами. Все сошлись на том, что было бы бессмысленно начинать какие-то переговоры с немцами и на что-то надеяться с их стороны, что немцы могут быть только врагами национального по направлению правительства адмирала Колчака или правительства Деникина. Решено было послать в Германию какое-либо лицо исключительно для осведомительных целей. Остановились на члене Управления Красного Креста Боткине, которого рекомендовал Сазонов.
Дитерихс был очень доволен результатами заседания. Он был убежденным сторонником союзнической ориентации, между тем как среди высших чинов армии назревало, по-видимому, какое-то новое направление.
Спустя несколько дней от Деникина была получена телеграмма, в которой он сообщил (возможно, что в ответ на какую-нибудь неизвестную мне, благодаря особенностям общей организации, телеграмму из ставки), что немцы помогают Петлюре, мешают Юденичу, но что, как ни трудно положение, борьбу надо довести до конца.
Адмирал был очень доволен. Совет министров и Деникин помогли ему сбросить тяжелый камень сомнения, который кто-то старательно вдвигал в его наболевшую душу.
— Я с ним вполне согласен, — сказал он.

О признании

— Как хорошо, что нас не признали, — часто говорил Верховный Правитель. — Мы избежали Версаля, не дали своей подписи под договором, который оскорбителен для достоинства России и тяжек для ее жизненных интересов. Мы будем свободны, когда окрепнем, для нас этот договор не обязателен.
Но действительно ли это было счастьем? Не правильнее ли смотрел на положение вещей тот русский человек, который писал с фронта генералу Ноксу?
Я склонен присоединиться ко второй точке зрения. Версальский договор — это не мир, а перемирие, это собрание компромиссов, на которых сошлось большинство, но которых не признали полностью Италия (Фиу-ме), Румыния (Банат), Польша (восточные границы), Китай (Шаньдунь), Америка (Лига Наций), это собрание компромиссов, пересмотр которых будет необходим и неизбежен, как только окрепнут Россия и Германия. С этой точки зрения Версальский договор нам не был опасен.
А между тем признание было нужно, как воздух. Правительство, которое вело второй год существования, которому оказывали поддержку все слои населения, которое создало армию и завоевало уважение всех национальных сил во всех концах России, находилось, однако, в крайне тяжелом положении. Оно вело борьбу в стране, лишенной собственной промышленности, опиралось на население, которое не хотело войны, было окружено людьми, которые подрывали его престиж, стремясь к партийным завоеваниям.
Правительству нужна была моральная поддержка, которая подняла бы его авторитет внутри страны, прекратила бы интриги тех, кто рассчитывал добиться признания скорее, чем Омск. Она дала бы возможность смело выступить против атаманов, покончить с бесцеремонным хозяйничанием в стране некоторых из интервентов. Правительство говорило бы тогда не с выскочками вроде Павлу, Гирсы и Благоша, скудный моральный багаж которых не удовлетворял даже самым элементарным требованиям, а говорило бы с Прагой. Всем господам, хозяйничавшим в Сибири, было невыгодно признание Омского Правительства, и это — лишнее доказательство, что оно было выгодно для русского дела. Было невыгодно признание и для многочисленных претендентов на власть, но и это делало признание жизненно необходимым, потому что покушение на признанное правительство немногие сочли бы возможным.
Министры, ожидавшие признания, были уверены в себе, полны сил, министры, утратившие надежду на него, блекли, как растения, долго лишенные влаги. Министр непризнанной власти — фикция. Государство есть факт не только внутреннего, но и внешнего существования, и если оно не признано и не существует, следовательно, вовне, то и правительства в полном смысле нет.
Постепенно это стали понимать все. Правительство теряло свой престиж. Таков был политический результат непризнания.
При этом и внутри советской России не было достаточной уверенности, что движется на Москву что-то настоящее, прочное, что утвердит новую власть. В Петрограде не могли не знать, как сфабриковано правительство Юденича, в Вологде знали, как совершался переворот в Архангельске, в Москве получалось радио Парижа, объяснявшее, как союзники экзаменуют Колчака.
Но были еще и внутренние, экономического характера, невыгоды, которые проистекали от непризнания. Америка не решалась выдать Омскому Правительству банкноты, заказанные Керенским. Ни одно правительство не открыло бы Омску займа. Правительство, со своей стороны, не могло предоставить ни одной концессии.
Не было возможности переменить ни одного посла или посланника, а между тем бесхозяйность российского представительства за границей постоянно давала себя чувствовать.
Один проживавший в Нью-Йорке генерал прислал в Омск копию письма, написанного на его имя неизвестным мне американцем.
‘Мне было сообщено, — пишет американец, — в течение последних 48 часов человеком, пользующимся полным доверием высокопоставленных газетных издателей, что обвинения в реакционности и недемократических намерениях адмирала Колчака, генерала Деникина и генерала Юденича возникли в широкой мере из замечаний и заявлений, сделанных конфиденциально людьми, которые либо прямо являются членами Русского Посольства или Русского Информационного Бюро Зака, либо имеют с ними связь.
Возможно, что вы сумеете справиться с этими обстоятельствами, мне же казалось бы, что некоторые сведения по этому делу следовало бы сообщить адмиралу Колчаку.
Мне очень противно быть вынужденным делать эти разоблачения касательно тех, кто считается представителями в Америке правительства вашей страны, но я очень надеюсь, что вы поймете и оцените те причины и цели, которые заставляют меня это делать.
Для нас, американцев, быть может, недостаточно основательно знакомых с психологией русского ума, эти вопросы являются постоянной головоломкой’.
Письмо это было написано 27 мая, т. е. как раз в то время, когда ‘Большая четверка’ в Париже решала вопрос о признании адмирала Колчака и готовила ему запрос о его политической программе.
Я не знаю американца, автора письма, но многочисленные и беспристрастные лица сообщали, что Русское Информационное Бюро ведет пропаганду против большевизма, но не в пользу Колчака.
Незачем, однако, было бы так далеко ехать, чтобы убедиться в неудобствах непризнания правительства. Из Токио сообщали, что там имеется представитель Семенова. Там же появилось так много различных агентов и заговорщиков, что нельзя было разобраться, кто от кого зависит и кто кого представляет.
Признание было нужно, непризнание губило омскую власть.

Друзья

Те, кто относился к России с искренней дружбой, хорошо понимали несправедливость и недальновидность союзников в отношении к России.
На традиционном обеде в англо-русском клубе 17 июля 1919 г. военный министр Черчилль сказал: если бы пять великих держав пришли сразу к соглашению по поводу России, положение ее давно было бы разрешено. Россия — решающий фактор в истории настоящего времени. Спасение России — долг Лиги Наций. Спасти Россию должна Лига Наций, если она этого не сделает, Россия, со своей стороны, уничтожит Лигу Наций. Я говорю тем, кто не сознает этого: вы можете бросить Россию, но Россия не бросит вас’.
Чувствовали ли это союзные державы в октябре, когда над Омском нависла грозная туча?
Чувствовали, обещали и ничего не делали.
15 октября, например, опубликовано следующее соглашение:
‘Американский генеральный консул в Омске Гаррис только что получил следующую телеграмму из Вашингтона от Министерства иностранных дел: ‘Твердое намерение Соединенных Штатов Америки поддержать адмирала Колчака и его сотрудников остается неизменным и таким, как оно было выражено в обменных нотах между адмиралом Колчаком и представителями союзных дружественных правительств в мае и июне 1919 года. Правительство Соединенных Штатов питает уверенность в содействии всех элементов России, преданных делу создания России на демократических основах’.
Зачем это говорилось? Почему хоть в этот момент не последовало признания? Может быть, уже было поздно. Но тогда зачем было говорить о готовности поддерживать?

С. Н. Третьяков

Со стороны никто ничего определенно не обещал, рассчитывать на помощь извне можно было только для самоутешения. Чехи продолжали переговоры, но генерал Жанен определенно заявлял, что на них рассчитывать нельзя. Японцы не сказали окончательно: нет. Оставались лишь слабые надежды. Нужно было думать прежде всего о внутренних силах. И вот тут-то подымался опять старый больной вопрос о председателе Совета министров.
На омском горизонте появился новый человек всероссийского масштаба, европейского лоска, не скомпрометированный еще никакими провинциальными сплетнями, не сделавший еще никаких ошибок, которые были неизбежны у других, работавших полтора года. Это был С. Н. Третьяков.
Он прибыл в Омск в начале октября. Здесь его знали как крупного промышленника, московского деятеля и члена кабинета Керенского. Он — председатель правления товарищества Большой Костромской Мануфактуры Третьяков—Кашин (льняные изделия), состоит акционером и членом правления льнопромышленных предприятий.
Общественной деятельностью Третьяков стал заниматься с 1918— 1919 гг. Его все время выдвигал известный промышленник П. П. Рябушинский.
Сначала старшина, а потом и товарищ председателя московского биржевого комитета, он фактически, за болезнью Рябушинского, управлял и председательствовал в биржевом комитете. Третьяков как гласный
Московской думы был одним из видных членов центрального комитета ‘Земгора’ и председателем льняного комитета, образовавшегося во время войны.
По спискам кадетской партии Третьяков баллотировался на различные муниципальные должности. Во время первой революции имя Третьякова упоминалось неоднократно как кандидата в министры. Даже до революции, по уходе Тимашева, торгово-промышленная партия выдвигала кандидатуру С. Н. Третьякова на пост министра.
Однако влиятельное московское купечество считало его молодым, недостаточно подготовленным для серьезной государственной деятельности, и выдвигало Коновалова и Четверикова. После распада коалиционного министерства Керенского, когда ушли Шингарев, Мануйлов и другие кадеты, Керенский обратился к москвичам: С. Н. Третьякову, Смирнову, Малянтовичу и доктору Кишкину персонально с просьбой занять места в его кабинете.
Кадетская партия и московское купечество своевременно опубликовали, что это приглашение Керенского является персональным. Третьяков в сентябре 1917 г. принял пост председателя Высшего Экономического Совещания на правах члена кабинета. Ему недолго пришлось работать в кабинете Керенского. В ночь на 26 октября он был арестован в Зимнем дворце с другими министрами и отправлен в Петропавловскую крепость.
Переживания октябрьских дней 1917 г. произвели на Третьякова неизгладимое впечатление. Бегство Керенского, оставившего на произвол судьбы своих товарищей, дикая толпа, ворвавшаяся в Зимний дворец и потащившая министров в Петропавловскую крепость — всего этого он забыть не мог. Только случай спас его от смерти. Толпа хотела бросить министров в Неву. Их спасло появление воинской части, не знавшей, в чем дело, и приготовившейся стрелять в бунтующую толпу. Последняя разбежалась, а министров посадили в крепость.
Третьяков прибыл в Омск в период его агонии. Второй раз он переживал те же ощущения участника бессильной, увядающей власти. Его положение было тем неприятнее, что с его приездом связывались надежды на реорганизацию Правительства. Я и сам надеялся, что Третьяков окажется подходящим премьером, но первые мои впечатления были не в его пользу.
Вскоре после возвращения нашего из Тобольска адмирал как-то в неурочный час вызвал меня к себе.
У него сидел Третьяков. Видно было, что происходит беседа особой важности. Адмирал был взволнован. Он обратился ко мне со словами: ‘Вот министр торговли говорит, что Правительство слишком неактивно для того, чтобы спасти Сибирь, и что он не может больше оставаться членом Правительства. Что вы скажете?’
Я не был подготовлен к подобному вопросу. Что задумал Третьяков, какие были у него планы, хотел ли он действительно уйти или он хотел
стать премьером, рассчитывая на свои силы — я не знал. Годился ли он на должность председателя Совета министров, я после двух-трех встреч в Совете министров сказать не решался.
Адмирал же, видимо, ждал от меня успокаивающего слова или совета. То, что он вызвал меня к себе, очень характерно. Раньше, до поездки, он никогда этого не делал. Достаточно было побыть с ним вместе каких-то десять дней, и он уже искал совета, как у близкого человека. Так быстро сближался он с окружавшими его людьми.
Я не решался рекомендовать адмиралу Третьякова. Я стал защищать Правительство, указывая, что обвинения Третьякова неосновательны, что Правительство делает сейчас все, что может, и что Третьякову, если он замечает наши промахи, было бы правильнее поделиться сначала своими предположениями с товарищами по кабинету.
Адмирал согласился с этим. Он перешел на обычную для него тему о том, что всегда, когда дела на фронте ухудшаются, увеличивается число желающих уйти в отставку.
Третьяков вспыхнул. ‘В таком случае, я остаюсь’, — сказал он.
Мы вышли от адмирала вместе. Он негодовал. ‘Если меня считают трусом, — сказал он, — то, конечно, я не уйду и докажу, что я не трус’.
Мои сомнения в Третьякове основывались, главным образом, на впечатлении от тона и характера его отдельных реплик, всегда подернутых тенью скептицизма и разочарованности, но я не мог быть уверен, что не ошибаюсь, а потому поспешил проверить впечатление.
Я предложил адмиралу пригласить Третьякова на заседания Совета Верховного Правителя, чтобы ближе с ним познакомиться. Он согласился. Третьяков стал бывать. Не зная прошлого омской власти, не зная в подробностях обстановки и людей, он, конечно, не мог с первых же заседаний ввести что-нибудь новое, что не было еще передумано и перепробовано, а потому доверие к нему адмирала не укрепилось — наоборот, он стал чувствовать по отношению к Третьякову какое-то предубеждение. Чуткий адмирал сразу понял, что заявление Третьякова об отставке было шагом, направленным к осуществлению обдуманного плана перемен в Правительстве. Этого было достаточно, чтобы адмирал стал относиться к новому человеку недоверчиво: он не любил таких заговоров.
Но вопрос о председателе Совета министров был не праздный. Я сомневался в Третьякове, но не сомневался в том, что вопрос о Председателе требовал пересмотра. Вопрос этот был опять в центре общественного внимания.
Состоялось частное совещание членов Совета министров. Был поставлен вопрос о Председателе. Вологодский, конечно, приглашен не был. Большинство высказалось за его смену.
Вологодский съездил к адмиралу для решения вопроса о своем уходе. Адмирал передавал потом, что этот разговор носил самый откровенный характер. Вологодский говорил сам о себе, как о третьем лице, не скрывая своих недостатков. Решено было все-таки снять с очереди вопрос об его отставке. Он остался.
Говорил адмирал по этому вопросу и со мной. Он ясно дал понять, что хотел бы видеть на посту премьера В. Н. Пепеляева, а не Третьякова, которого он мало знает. Пепеляев же отсутствовал — он был на Алтае.

Из общественных настроений

Когда Деникин подвигался к Москве, в правых омских кругах так ярко выявилось пристрастие кдиктатуре, такая нетерпимость даже к умеренным социалистическим партиям, что блок, объединявший людей различных политических направлений, уже не мог удерживать в своем составе явно враждебные группы. Он распался. Из него выделился демократический союз, которому справа противополагался Национальный Центр.
Демократический центр, признавая единоличную верховную власть только персонально, считал необходимым образование кабинета министров политически солидарного и временного представительного органа для обсуждения законодательных предположений и контроля над органами исполнительной власти.
Национальный центр устами газеты ‘Русское Дело’ твердил только одно — ‘диктатура’, без всяких ограничений, без всяких перспектив.
Характерен в этом отношении отзыв председателя восточного отдела партии народной свободы Устрялова о Государственном Земском Совещании.
‘Партия народной свободы, — сказал Устрялов, — относилась и относится отрицательно к идее законосовещательного и законодательного органа, ибо это ослабит, а не усилит диктатуру. Наша точка зрения заключается в необходимости укрепления диктатуры Верховного Правителя. Наш девиз — не только ‘диктатор-освободитель, но и диктатор-устроитель’ (‘Правительственный Вестник’, No 253).
Тот же Устрялов, как бы дополняя свою мысль в статье ‘Власть и общество’ (‘Русское Дело’, 22 октября 1919 г.), говорит по поводу ‘демократического союза’: ‘Недавно в Омске пробовали организовать своеобразный ‘демократический союз’, долженствовавший представить собой всю ‘организованную прогрессивную общественность’. Но ‘платформа’ этого проектировавшегося союза была составлена так неудачно, что по точному ее смыслу целью соглашения являлась не столько организация признания и укрепления диктаторской власти, сколько организация лояльной оппозиции против нее’.
Суживая роль общественных сил только до ‘организованного признания’ власти диктатора, Устрялов рекомендовал немедленно создать в Омске отделение Всероссийского Национального центра. Существование этой организации, по его мнению, устранило бы надобность во всякой другой.
Так писал выразитель мнения одной из наиболее крупных политических партий в то время, когда выяснилось, что длительная диктатура становится язвой разложения государства и общественных сил.
Орган, издававшийся людьми, близкими к правительственным сферам, пользовавшийся казенными материалами и льготами, вытекавшими из родственных связей с больше чем наполовину правительственным Бюро печати, существенно расходился в линиях своей политики с Правительством, оказывая ему дурную услугу.
Правительство желало поддержки не одних буржуазных политических партий, но и умеренных социалистических, а ‘Русское Дело’ определенно третировало всех ‘петушков’, решительно отмежевываясь от демократического союза.
Правительство сочувствовало автономии — ‘Русское Дело’ даже скромных сибирских областников клеймило прозвищем ‘самостийников’.
Все это было бы не так печально, если бы в ту пору не было вообще поколеблено положение власти и если бы тон и направление кадетского органа не усиливали бы разобщенности власти с умеренными и государственными демократическими кругами, считавшими направление ‘Русского Дела’ правительственным.
Правительство оказывалось почти совершенно изолированным. Никакая партия, никакая общественная организация за ним не стояла, враги же были кругом, недовольные — всюду.

Взбаламученное море

По всей Сибири разлились, как сплошное море, крестьянские восстания. Чем больше было усмирений, тем шире они разливались по стране. Они подходили к самому Омску из Славгородского и Тарского уездов, с юго-востока и северо-запада, прерывая линии сообщений Семипалатинск—Барнаул, захватили большую часть Алтая, большие пространства Енисейской губернии. Даже местным усмирителям становилось, наконец, понятно, что карательными экспедициями этих восстаний не потушить, что нужно подойти к деревне иначе. Зародилась мысль о мирных переговорах с повстанцами, так как многие присоединялись к движению, совершенно не отдавая себе отчета, против кого они борются.
Приходили сведения о жестоких расправах в городах с представителями местной социалистической интеллигенции. Делавшие это помпадуры не понимали, что интеллигенция — мозг страны, что она выражает настроения широких кругов населения и заражает их своими настроениями, что всякая излишняя, а тем более произвольная жестокость вредна не только потому, что убивает без смысла, но и потому, что создает тысячи новых врагов.
Трудно было проверить все, что приходило с мест. Красильников, один из участников переворота 18 ноября, повесил на площади городского голову города Канска, и, как рассказывают, когда ему сообщили о жалобе на него Верховному Правителю, то он пьяным, заплетающимся языком ответил: ‘Я его посадил, я его и смещу’.
Красильникова послали на фронт. Он повиновался. Он был всегда послушен власти, никогда не проявлял атаманской склонности ни захватывать власть, ни наживаться. Один из близких Красильникову людей, честный молодой офицер Ш., отрицал справедливость обвинений, возводившихся против Красильникова, а прокуратура молчала. Несомненно, Красильников был хорошим офицером, но отвратительным, невежественным администратором.
Дыма без огня не бывает. Красильников успел, вероятно, натворить много зла. Страшные сибирские расстояния и разобщенность власти с обществом затрудняли правильную информацию. Отсутствие представительного органа, в котором могли бы предъявляться запросы и вопросы, более чем когда-либо давало себя чувствовать.

На Востоке

В конце октября в Омск вернулся из командировки мой помощник Бутов. Он уверял, что революционные настроения не имеют успеха среди земской оппозиции и что организация Государственного Совещания, при условии отказа от принципа назначения хотя бы части членов, может предотвратить революционный взрыв.
Он был в Чите, несколько раз подробно беседовал с Семеновым и вынес впечатление, что атаман искренне желает покончить с теми дурными пережитками, которые остались у его сотрудников от периода анархического существования в качестве небольшого и лишенного средств отряда. Далее, Бутов совершенно правильно указал, что в Забайкалье настолько мало проявляется инициативы центрального правительства и так бедно обставлена гражданская власть, что популярность Семенова, который берет на себя разрешение всех вопросов, невольно возрастает за счет Правительства.
Незадолго до этого приехал с Востока же министр юстиции. Он тоже отметил, что Семенова само Правительство толкает на путь безграничного честолюбия, легализируя все его достижения. Из командира корпуса он превратился в генерал-губернатора, из атамана Забайкальского казачьего войска — в походного атамана всех казачьих войск. При Верховном Правителе существует представитель атамана Семенова, как какого-то владетельного князя.
Действительно, у этого молодого, совершенно неподготовленного к государственной деятельности человека могла закружиться голова.
Еще весной 1919 г. стало известно, что Семенов замышляет создание Мон голо-Бурятского княжества. Он допустил на территории Забайкалья съезд бурят, и они в благодарность поднесли ему титул князя. Осенью стало известно, что Семенов ведет какие-то переговоры с Чжан-цзо-лином, мукденским вице-королем, одним из наиболее видных генералов северного Китая, стремившимся расширить влияние Китая в Маньчжурии, чему мешал Хорват. Семенов будто бы предполагал захватить полосу отчуждения в Маньчжурии и устранить генерала Хорвата при условии поддержки Чжан-цзо-лином семеновского плана Монголо-Бурятского государства. Таким образом, как бы ни был наружно лоялен Семенов, по существу он был независим, бесконтролен и вел самостоятельную политику.
Генерал Розанов легализировал атаманское управление, назначив Семенова и Калмыкова уполномоченными по охране общественного порядка с правами генерал-губернаторов.
Калмыков, которого мы считали уголовным преступником, организовавшим несколько убийств его политических врагов, оказался тоже маленьким царьком. Создавалась такая обстановка, что трудно было представить, как сможет существующее Правительство восстановить свой авторитет в стране.
Как нарочно, положение складывалось таким образом, что нельзя было покуситься даже на Калмыкова. В начале ноября он стал героем, так как спас права российского государства от незаконных притязаний Китая. Дело шло о плавании по Амуру. Китайцы претендовали на пропуск их миноносцев, Калмыков, опираясь на действовавший порядок, не допускал их и на попытку прорваться ответил артиллерийским огнем, заставив миноносцы уйти обратно.
Источником всех новых осложнений на Востоке явился генерал Розанов. Он держал себя вызывающе по отношению к центральной власти. Все донесения направлял непосредственно к Верховному Правителю, предъявлял министрам ультиматумы в таком роде: ‘Если в такой-то срок мне не будет разрешено сделать то-то, я сделаю это собственной властью’.
Поводом для подобных выступлений Розанова послужило прежде всего установление нового порядка расчета на Китайской Восточной железной дороге. Оно вызвало следующую телеграмму Розанова: ‘Управляющим Китайской Восточной железной дороги по распоряжению Правления Общества той же дороги издан приказ от 16 октября за No 212, которым устанавливается расчет за провоз пассажиров и грузов романовскими или бонами Русско-Азиатского банка, или полтинниками, отпечатанными в Америке. Прием сибирских денег приказом прекращается. Проведение в жизнь изданного приказа приведет к следующему: 1) к катастрофическому падению ценности сибирского рубля, которым оплачивается труд, 2) к бешеному вздорожанию предметов первой необходимости, приобретаемых в крае только на сибирские деньги, 3) к полному торговому и промышленному кризису, прекращению выпуска товаров и лишению малоимущих классов трудовых сбережений, 4) прекращению подвоза хлеба и других насущных предметов довольствия для войск и населения края из единственного источника — Маньчжурии, что должно привести к неминуемому торговому кризису, а затем голоду, восстанию и анархии в крае, 5) к остановке снабжения главного фронта и населения Западной Сибири с Востока, 6) к поднятию курса романовских денег, ныне печатаемых в изобилии исключительно советским правительством, что выгодно только для большевиков, спекулянтов и Русско-Азиатского банка, который сосредоточил заблаговременно в своих руках огромные запасы этих денег. В окончательном итоге проведение в жизнь приказа приведет к голодным бунтам в городах вверенного мне округа. Я, как назначенный Верховной властью охранять порядок и спокойствие в крае, категорически требую немедленной отмены антигосударственного и гибельного делу возрождения России приказа. В противном случае не остановлюсь ни перед чем. Ожидаю ответа не позднее 12 часов 28 сентября’.
Вслед за тем Розанов прислал телеграмму, в которой заключалась такая неприличная брань по адресу министра финансов Гойера, что эту телеграмму неудобно было показать целиком последнему.
Гойер стал мишенью всех наших дальневосточных героев из-за введения расчета на золотой рубль на Китайской Восточной дороге. Это его решение было объявлено изменническим, и его, как деятеля Русско-Ази-атского банка, стали обвинять в том, что он продает русские интересы в угоду банку. Атак как реформа была проведена приказом генерала Хорвата, то обвинения посыпались и по адресу последнего. Никто не хотел принять во внимание, что Китайская Восточная дорога — частное предприятие, которое не могло работать в убыток, и что денежной реформы требовал междусоюзный комитет.
Тот же Розанов организовал во Владивостоке распродажу товаров из портовых складов, нарушая все установленные Советом министров правила. Началась какая-то вакханалия. Интересы казны и частных лиц ставились ни во что.
Совокупность всех этих обстоятельств заставила адмирала вызвать Розанова в Омск для объяснений. Это еще не означало отставки, но можно было предвидеть, что объяснения будут признаны неудовлетворительными, и отставка неминуемо последует. Верховный Правитель предложил Розанову сдать власть на время его отсутствия генералу Романовскому.
В ответ на это пришла телеграмма Розанова, что он подчинится, но считает долгом указать на возможность беспорядков во Владивостоке в случае его отъезда, особенно при временном и, следовательно, неполноправном заместителе. По-видимому, Розанов снесся с Семеновым и Калмыковым, потому что оба поспешили заявить, что для них генерал Романовский неприемлем.
Омск висел на волоске, а на Дальнем Востоке разыгрывалась трагикомедия атаманщины. Резкий шаг со стороны Омска, вроде приказа No 61, мог повести к распаду Дальнего Востока. Адмирал решил оставить Розанова, потребовав от него письменных объяснений.
В Омск прибыли в это время комендант Владивостока полковник Бутенко, которого Розанов хотел во что бы то ни стало сплавить и обвинял в семи смертных грехах, а также командированный генералом Хорватом его бывший помощник по гражданской части В. А. Глухарев. Оба они пополнили наши сведения о деятельности генерала Розанова и о дальневосточной обстановке.
Как оказалось, Розанов успел окончательно подорвать престиж омской власти на Дальнем Востоке. Сумбурный, нечистоплотный, пускавшийся на все, чтобы укрепить свою власть, он расширял полномочия атаманов, желая создать себе в них опору, и в то же время заигрывал с приморским земством, устраивая свидания с Медведевым при помощи японцев.
Необходимость убрать Розанова не подлежала сомнению. Но кто станет на его место?
Невольно приходилось сожалеть о том, что так неосторожно, так поспешно и так неделикатно был удален от дел генерал Хорват. Кто мог лучше разбираться в местных вопросах и лучше поддержать престиж русской власти на Востоке, чем этот уравновешенный, дипломатичный и опытный администратор? Но почему он сам проявил столько непротивления? Почему он терпел, не протестуя, все ограничения своей власти, ложное положение Верховного уполномоченного, обреченного на бездеятельность, злоупотребления агентов власти, атаманщину?
Передо мною лежали три тома материалов, характеризовавших деятельность генерала Хорвата за время пребывания его в должности Верховного уполномоченного. Материалы эти привез один из ближайших сотрудников генерала Хорвата.
Достаточно было даже поверхностно ознакомиться с ними, чтобы увидеть, как легкомысленны были те обвинения, которые послужили мотивом для упразднения должности Верховного уполномоченного. Под руководством генерала Хорвата совершалась большая работа. В течение месяца, с 20 февраля по 20 марта 1920 года, происходили заседания созванного им финансово-экономического совещания, в котором принимали участие 60 человек. Постановления этого совещания — целая программа, составленная с учетом всех местных особенностей, и провести ее в жизнь, конечно, было легче всего тем, под чьим наблюдением она составлялась.
Генерал Хорват с первых же дней своего назначения на должность Верховного уполномоченного был окружен людьми, которых навязал ему Омск. Соглашение с Вологодским в сентябре 1918 г. выполнялось только внешне. Генералу не было предоставлено той свободы, на которую он мог рассчитывать. Представленный им кандидат на должность помощника по военной части, генерал Флуг, не был утвержден, вместо него попал на эту должность генерал Иванов-Ринов, который вел свою линию, мало считаясь с генералом Хорватом. От всех почти министерств были назначены на Дальний Восток особоуполномоченные с правами товарищей министров. Они действовали опять-таки независимо от местной власти, считаясь лишь с указаниями Омска. Таким образом, Правительство систематически связывало руки своему Верховному уполномоченному и делало его существование излишним. Если бы Омск лучше понимал значение децентрализованного управления, если бы он предвидел, во что выльется управление генерала Розанова, то, наверное, не привел бы к тому, чтобы местопребывание Хорвата — Эгершельд — обратился в никому не нужный нарост власти.
Теперь приходилось жалеть о том, что сделано, но было уже поздно.

Выполнение плана

Слово ‘поздно’, как злой рок, преследовало всюду, где только подымалась рука с целью внести какое-нибудь улучшение. План реформ, намеченный во время поездки с адмиралом в Тобольск, ждал своего осуществления. Что же выходило из него?
Юристы не успевали исполнять всех заказов — так было их много. Хотелось раньше всего кончить с вопросом о Государственном Совещании. К концу октября проект был закончен. В техническом отношении он был разработан прекрасно. Политически он был вполне удовлетворителен. Я предполагал занять своих сотрудников реформами местного управления, но Пепеляев хотел, чтобы это было сделано в его министерстве, а сам уехал. Новое Положение о Совете министров разрабатывалось, я все время лично следил за этим. Но все, что затрагивало другие ведомства, что было в руках других руководителей, — оставалось неподвижным, потому что некому было повернуть чиновничью машину на новый путь, рука Председателя Совета министров была для этого слишком слаба.
Адмирал взял у меня проект организации санитарного дела, разработанный Экономическим Совещанием. Через несколько дней он вернул его, указав, что Дитерихс не совсем с ним согласен. Найти в это время Дитерихса и беспокоить его, когда он был поглощен тяжелым положением фронта, было бы неприлично.
Военным министром был назначен генерал Ханжин. Это назначение было совершенно случайно. Генерал представлялся адмиралу и просил какого-нибудь места. Адмирал назначил его военным министром. Вологодский даже не беседовал с Ханжиным предварительно назначения. Почтенный, заслуженный генерал оказался неопытным администратором и не волевым человеком. Провести что-нибудь через него было невозможно. Вопросы о военной цензуре, о генерал-губернаторах, об ‘осведах’ лежали без движения.
События мчались, как вихрь. Прошло всего десять дней со времени возвращения из Тобольска, и уже было не до этих вопросов, не до реформ.
Даже о Государственном Совещании забыли. Разработанный проект лежал без движения. Стоял вопрос о судьбе Омска и Правительства: быть или не быть?

Денежный вопрос

Единственный вопрос внутренней жизни, которого никак нельзя было обойти, был вопрос денежный. Сибирские знаки стремительно обездушивались. Мы раньше не замечали в Омске, до чего плохи были эти знаки. Теперь, когда с обесцениванием денег даже нищие чиновники стали получать жалованье пачками, министры могли собственными глазами видеть, с какою преступной небрежностью печатались эти знаки. Так, например, в одной пачке деньги были разных цветов, одни темнее, другие светлее, целая серия пятидесятирублевок была выпущена с опечаткой (месяц май был назван по-французски ‘Mai’), вместо ‘департамента’ государственного казначейства печаталось ‘отдел’, хотя отдел уже давно был преобразован в департамент, на некоторых не была поставлена точка. Если в руки попадало несколько пятисотрублевок, то нельзя было ручаться, что все они настоящие, потому что размеры их и цвет были различные. Ясно, что уже одни эти внешние дефекты должны были погубить деньги, а тут присоединились еще политические невзгоды. Сибирское Правительство висело на волоске — кто же мог верить сибирским деньгам?
Но как-нибудь выйти из положения все-таки нужно было. Конечно, единственным разумным средством была бы организация вывоза сырья, но где было этим заниматься, когда все кругом было охвачено пожаром.
Министр финансов J1. В. Гойер решил выпустить в обращение злополучные американские банкноты, не приравнивая их к сибирским обязательствам, с тем чтобы признавать их платежеспособность по тому курсу, какой будет устанавливать рынок. На Дальнем Востоке романовские знаки расценивались примерно в десять раз дороже сибирских. Гойер рассчитывал, что в таком же приблизительно соотношении будут ходить и ‘американки’. Его план заключался в том, чтобы, выпуская постепенно вобращение новые знаки, вытеснить сибирские. При таких условиях, чем выше стояли бы новые знаки в отношении сибирских, тем это было бы выгоднее с точки зрения успеха плана.
Неосторожный и бестактный чиновник Министерства финансов, разговаривая по прямому проводу с Харбином и объясняя план министерства, выразил основную мысль в такой неудачной форме, что привел сибирские к катастрофическому падению. Он сказал: ‘Падение сибирских в настоящее время нам выгодно’. Понятно, какое озлобление вызвало это во Владивостоке и Чите, которые немедленно испытали последствия обесценения денег, и это было тем хуже, что обстоятельства и тут сложились неблагоприятно. В перспективе эвакуации было не до реформ Денежного обращения.

На фронте

Что же происходило на фронте? Бои проходили с небывалым ожесточением. Обе стороны дрались со страшным упорством. Наше командование бросило на фронт все резервы. Пошли крестоносцы, морской батальон, состоявший из квалифицированных техников, часть конвоя Верховного Правителя. Смерть безжалостно косила ряды бойцов.
Погода установилась отвратительная. Обмундирование, которое было выслано на фронт, каталось по рельсам, так как непрерывное отступление не давало возможности развернуться. Солдаты мерзли в окопах.
Беспрерывные мобилизации дали несколько десятков тысяч новых солдат, но этим солдатам нельзя было доверять. Не было гарантий, что они не перейдут к красным, не потому, что они сочувствовали им, а потому, что больше верили в их силу, чем в силу Колчака. Кто наступал, тот вел за собой солдат.
Ряды первой армии так поредели, что, когда красные повели наступление на армию генерала Пепеляева, ему некого было выслать, он бросился в бой сам, вместе со штабом, и отбросил противника.
Генерал Дитерихс объехал всех командующих армиями: Сахарова, Лохвицкого и Пепеляева. По соглашению с ними он решил отступать, не останавливаясь перед сдачей Омска.
Омск начал разгружаться. Дитерихс наметил новую линию фронта и начал отводить армию. Первой уходила сибирская армия, как наиболее поредевшая.
К омскому вокзалу потянулись длинной вереницей возы.

Эвакуация

В конце октября у Верховного Правителя состоялось заседание Совета министров. Вопреки уверению Тельберга, что адмирал не любит многолюдных заседаний, он быстро привык к совместным заседаниям с министрами.
Поставлен был вопрос об эвакуации. ‘Правительство, армия и золото должны быть вместе’ — такова была формула адмирала. Все речи только развивали эту тему.
Горячо говорил Третьяков. Он призывал оставаться в Омске до последнего.
— Может быть, вам, — сказал он, обращаясь к адмиралу, — суждено повторить бессмертный поход Корнилова. Мы пойдем с вами.
Но адмирал больше одобрял практические действия, чем слова. Он требовал, чтобы разгрузка совершалась быстрым темпом.
Я вполне разделял это стремление. Работать в Омске было невозможно. Он был военным лагерем. Правительство только отрывался от власти. В Иркутске избрана была социалистическая городская дума, в Благовещенске — тоже. Контрразведка доносила о большой ажитации (франц. agitation — волнение, суета. — Ред.) земцев. Можно было предвидеть, что Правительство опоздает и с переездом, что раньше, чем оно приедет, на Востоке образуется другое.
Поэтому я со своими учреждениями не медлил и в первую очередь двинул в Иркутск Государственное Экономическое Совещание и Бюро печати. Я считал, что для существования Правительства нужно, как минимум, перенести в Иркутск Управление делами как центральный аппарат, Экономическое Совещание как некоторую общественную опору и, наконец, средства печати как орудие агитации.
Другие министры не спешили. Эвакуация подготовлялась уже раньше, в августе, но была отменена. Это всех развратило. Всем казалось, что так будет и теперь. Заниматься эвакуацией считали проявлением трусости, а не благоразумия. Омская общественность требовала защиты Омска во что бы то ни стало. Государственное Экономическое Совещание, выслушав указ о перерыве работ, постановило выразить Верховному Правителю полную готовность по первому призы ву вновь приступить к работе по содействию Правительству в его тяжких трудах. Была избрана делегация к адмиралу в составе Червен-Водали, Щукина и полковника Березовского.
Адмирал согласился принять ее. Но когда утром 31 октября я пришел вместе с делегацией к адмиралу, он был в таком настроении, что я боялся скандала. Он пригласил к себе сначала меня одного, стукнул кулаком по столу и спросил: ‘Вы с делегацией?’ —‘Да’. — ‘Просите!’ Это было сказано таким тоном, что я ожидал возможности самой невероятной выходки.
Однако обошлось благополучно. Волнуясь за адмирала, престиж которого я всячески охранял, волнуясь и за престиж Совещания, председателем которого я был, я прочел резолюцию Совещания, принятую в связи с указом о перерыве работ. Потом Червен-Водали деликатно и тактично стал развивать мысль о том, что запасный центр нужен, но что Омск, по мнению всех членов Совещания, так важен политически, что его надо защищать.
Адмирал успокоился и оживился. Это было и его мнение. Он подчинился одно время авторитету Дитерихса, стоявшего за оставление Омска, но был рад слышать все, что говорило в защиту Омска.
Дальше речь пошла о председателе Совета министров, о необходимости перемен. Адмирал рассказал о своей беседе с Вологодским, о доверии своем к Пепеляеву, о том, что он ждет его возвращения.
После этого произошло то частное заседание министров, на котором была признана большинством необходимость смены премьера. Только общая обстановка разгрузки, под видом которой происходила фактически эвакуация, помешала осуществлению перемен в кабинете.
Только одну неделю пробыл после этого в Омске Совет министров, и вся эта неделя проходила в колебаниях: эвакуироваться или нет. Верховный
Правитель поддался господствующему настроению. Он решил защищать Омск. На этом решили сыграть генералы-карьеристы.
Командовавший третьей армией генерал Сахаров просил у Верховного разрешения приехать в Омск. Ему разрешили. Однажды адмирал вызвал Третьякова, Неклютина, Устругова, Пепеляева и меня к себе. Это был не Совет Верховного, а импровизированное заседание. Присутствовали Сахаров и назначенный его помощником Иванов-Ринов. Сахаров сделал доклад о положении на фронте, о нуждах армии, о настроениях ее. Из всего вытекало, что защищаться нельзя. Но, к общему удивлению, он сделал неожиданно и нелогично вывод, что защищаться нужно. Дитерихс не присутствовал.
Выслушав доклад, мы хотели возражать, но испортил дело Устругов. Вместо того, чтобы сразу изложить свои сомнения, он задал вопрос, будем ли мы обсуждать доклад командующего армией.
— Конечно, нет! — резко заметил адмирал. — Я пригласил вас только для информации.
Поделившись своими соображениями о неустранимости беспорядка в деле снабжения и транспорта, пока будет существовать многовластие, мы разошлись.
На другой день пришлось очень долго ожидать адмирала. Было за двенадцать, когда он вышел принять доклад.
— Знаете, — сообщил он мне, — я всю ночь обсуждал здесь положение и решил защищать Омск. Главнокомандующим будет Сахаров.
Указ был уже подписан. Сахаров, который накануне держал себя с неприличной самоуверенностью, был мне совершенно незнаком. Я съездил к Ноксу узнать его мнение. Он сказал, что Сахаров смелый офицер, что, может быть, ему и удастся выполнить свой план и защитить Омск.
Все распоряжения Дитерихса об эвакуации были отменены. Поезда, следовавшие из Омска, были задержаны. Некоторым частям приказано было выйти из Новониколаевска в Омск, выехавшим чинам Военного министерства — вернуться. Все перевернулось вверх дном.
Адмирал ободрился. Но прошел день, другой, и выяснилось, что остановить отступление невозможно. Распоряжения Сахарова внесли только лишний сумбур. Чтобы оправдать себя, он обвинял во всем Дитерихса.
Адмирал не мог спокойно говорить о Дитерихсе. Он называл его чуть ли не изменником, обвиняя, главным образом, в том, что он увел с фронта сибирскую армию и таким образом обнажил фланг остальных. Докладчики не хотели быть честными и не сообщали, что они сами присоединились к плану Дитерихса и что уведенная армия фактически состояла только из штабов, обозов и небольших потрепанных отрядов.
Между тем совершалось нечто непредвиденное.
Взоры всех с тревогой впились в сторону Иртыша. Он не замерзал. Падал мокрый снег, стояла распутица, зима упорно не приходила.
Незамерзшая, непроходимая река на пути отступающей армии — это грозило такой катастрофой, о которой язык отказывался говорить.
Адмирал весь ушел в свои глаза. Его глаза смотрели мимо собеседников, большие, горящие, бездонные, и были устремлены в сторону фронта.

Последние заседания в Омске

Совет министров все еще ничего не понимал. Против эвакуации упорно возражали несколько министров. Вологодский беспомощно разводил руками. Никто не хотел видеть, что творилось в Омске. Город перешел всецело во власть военных. Приехавшего из Архангельска Игнатьева, бывшего члена северного правительства, посадили в тюрьму без ведома кого-либо из министров. Добиться, почему он посажен, никто не мог. Подозревали дикое.
Жардецкий приехал сообщить мне, что подготовляется арест Сукина, Михайлова и меня ввиду вредного влияния нашего на адмирала. Уже само сопоставление фамилий людей, резко расходившихся в политике и ее приемах, свидетельствует о нелепости плана. Но все было возможно.
В то время как пребывание правительства в Омске лишало его последнего влияния, страна потеряла всякую связь со столицей. ‘Правительственный вестник’ дальше Омска не выходил. Учреждения перестали работать. Сам Совет министров тратил время на бесплодные споры об эвакуации.
Я не верил искренности некоторых возражавших. Это были случайные люди для Сибири, люди, которые могли смотреть на оставление Омска как на конец своей карьеры, Иркутск, по-видимому, их не интересовал, и потому они нисколько не входили в рассмотрение перспектив переезда. А может быть, они были дальновиднее других и были уверены, что власть, оставляя Омск, неминуемо погибнет.
Вопрос решил сам адмирал. Он приказал выезжать. Спешно приняли мы положение о Государственном Экономическом Совещании, на всякий случай закон о денежной реформе, закон о предоставлении законодательных прав Совету министров на случай разобщения с Верховным Правителем — и собрались в путь.
В субботу 8 октября состоялось последнее совместное заседание Совета министров с Верховным Правителем. Адмирал утвердил все законы. Он остановился только на вопросе о назначенных членах Совещания. Некоторые министры находили, что от назначения лучше совсем отказаться, адмиралу казалось, наоборот, что надо увеличить число назначенных членов.
В соседней комнате ждал чиновник, чтобы отнести закон в типографию. На следующий день он появился в ‘Правительственном вестнике’, последнем его номере, вышедшем в Омске.
Министры сердечно простились с адмиралом.

Военный план

Я посетил адмирала еще и на следующий день. У него были также Пепеляев, который не хотел уезжать и придумывал предлоги, чтобы остаться, и Сукин, который решил уехать и оставить вместо себя Жуковского. Адмирал приказал Пепеляеву и мне ехать вместе с правительством.
Настроение у него было мрачное. Он производил впечатление нравственно измученного человека.
Казалось, все было сделано для защиты Омска. Начальник гарнизона докладывал Совету министров, какие у него части, какие приняты меры, и выходило, что беспокоиться не о чем. Был издан указ о призыве всего мужского населения. Я лично провел ночь в типографии, чтобы этот указ был своевременно опубликован. Защита города была поручена одному из самых энергичных и смелых генералов, Войцеховскому. Я видел его у адмирала. Это было поздно, часов в 12 ночи. Адмирал вызвал меня и просил распорядиться, чтобы в три дня было очищено здание судебных установлений. Войцеховский был в это время у адмирала. Он показался мне глубоко сосредоточенным, как-то несоответственно явной молодости, и своим печальным и серьезным видом он резко отличался от других генералов.
Но что-то подсказывало внутри, что Омск не уцелеет. И я не удержался, чтобы не спросить адмирала, окончательно с ним прощаясь: а что, если Омск падет, что будет дальше? Есть ли у него какой-нибудь план?
Он был очень удивлен моим вопросом. Какой же план? Будем отступать на Восток. Не можем же мы бросить железнодорожную линию.
Я был, в свою очередь, удивлен. А продовольствие? Откуда будет приходить оно на Восток? Мне раньше казалось, что даже правительство, если оно не успеет эвакуироваться, должно будет попытаться уехать на юг, по направлению к Семиречью, куда как будто перст Божий указал путь, даровав осенью большую победу.
Невольно я подумал о Дутове, который формировал армию в глубине Акмолинской области и не спешил усилить левый фланг армий. Где он, не направится ли он на юг?
Мы простились с адмиралом. Я обещал ему позвонить со станции, когда поезд будет отправляться. Он очень беспокоился о своих министрах и не мог скрыть беспокоившую его мысль, что правительство не сможет выехать.

Отъезд

В воскресенье распутица усилилась еще больше. Улицы и тротуары были залиты водой. Не переставал падать мокрый снег. Комендант Совета министров сам разъезжал на паровозе, формируя состав. Одни вагоны не находились, другие нельзя было вывезти, потому что на пути произошло какое-то крушение. Трудно было думать, что все это случайности.
Вечером здание Совета министров превратилось в станционный зал. Повсюду набросаны были груды багажа и сидели фигуры в пальто и шубах. Освещение было тусклое. Арматуру намеренно сняли.
Только к десяти часам вечера получено было сообщение, что часть поезда готова.
Мы тронулись в путь на другой день утром, 10 октября. На станции были расклеены объявления о том, что адмирал решил защищать Омск и что он не оставит армию. Говорилось, что красные еще далеко, но никто не знал точно где. Однако адмирал так торопил правительство с отъездом, так беспокоился о министерском поезде, что все чувствовали инстинктивно, что опасность гораздо ближе, что она вокруг нас.

В вагонах

В день отъезда ударил мороз. Стало легче на душе: армия сможет отойти за Иртыш.
По обе стороны пути тянулись обозы отступающих частей. На станциях стояли длинной цепью эшелоны эвакуирующихся министерств и штабов. Платформы были наполнены всяким скарбом.
В Новониколаевске мы получили известие, что дела Деникина идут очень плохо. Я посетил стоявшего там Дитерихса. Он показал мне торжествующее радио большевиков, которое заканчивалось словами: ‘Плохо, брат Деникин, пора умирать’.
— А вы знаете, — сказал Дитерихс, — что вам лично грозила опасность в Омске? Я просил генерала Домонтовича вас об этом предупредить.
Мы тронулись дальше. Ехали спокойно, но чувствовали себя путешественниками, а не правительством. Все разбилось, разорвалось на части и жило своею жизнью по инерции, не зная и не ища власти. Только начиная от Красноярска, где путь уже не так был разбит, стали выходить местные администраторы, чтобы встретить и получить инструкции.
Но что мог дать им Вологодский, который в это время больше походил на путешественника, чем когда-либо! И встречавшие получали только последний номер ‘Правительственного вестника’ с Положением о Государственном Экономическом Совещании. Это была последняя ставка правительства.
Любопытно, что одна из последних телеграмм Деникина извещала о разработке проекта, об учреждении законодательного органа. Этого же хотел и Миллер в Архангельске. Все пришли к одному выводу. Но Миллер просил одновременно дать ему право производить в чины и награждать орденами. Эту телеграмму мы оставили без ответа.
Министры ехали в разных вагонах и с разными мыслями. Несколько раз мы все встречались на заседаниях в вагоне Вологодскою. Одни вносили проекты, касавшиеся перевода денег на обеспечение послов, о нормах обеспечения уходившим министрам — это были холодные практики, другие — о расширении прав губернаторов, о порядке использования эвакуированных чиновников — это были неисправимые оптимисты и люди, которые страдали.

Глава XXIV.
Побеждающий большевизм

Радио большевиков возвещало всему миру, что вторая годовщина октябрьской революций была отпразднована в 1919 г. при всеобщем народном подъеме.
Можно было не сомневаться в правильности сообщения. Триумф Троцкого, получившего 25 октября орден Красного Знамени, был вполне понятен. Армия адмирала Колчака обратилась в беспорядочное бегство, а в район расположения сил генерала Деникина врезался клин наступающих красных войск. Деникин отступал, и не только миновала опасность Москве, но и открылись перспективы освобождения хлебных районов. Юденич отступил к границам Эстляндии. В Юрьеве было достигнуто соглашение между советской Россией и Эстляндией о признании последней и прекращении военных действий. Юденич уже не думал о взятии Петрограда, его внимание было направлено в сторону спасения остатков разбитой армии.
Было чему радоваться в красной Москве.
Омское Правительство выехало 10 ноября, а 14-го Омск был уже занят красными. Произошло занятие Омска с той же понятной только для свидетелей гражданской войны, объяснимой только социальной психопатологией, катастрофической быстротой. Восстание внутри, неожиданное появление отрядов красных с севера — и все побежало, все силы гарнизона куда-то испарились, одни отнимали у других лошадей, одни других пугали.
Впечатление непреодолимости красных сил усиливалось от стихийности их движения. Красная армия начала казаться всем непобедимой. Сила сопротивления становилась все слабее. Перелом настроения в сторону большевиков вызвал массовый переход на их сторону всех тех, кто относился безразлично или с антипатией к власти Верховного Правителя.
Адмирал Колчак и генерал Деникин объединили далеко не всех врагов большевизма. Уже после свержения Директории и явного похода омской власти против Учредительного Собрания первого созыва все социалисты-революционеры центра (Черновцы) перешли в лагерь большевиков. Члены Самарского Правительства (Комитета членов Учредительного Собрания), Вольский и другие, после неудачных переговоров в Уфе капитулировали и были со снисхождением приняты большевиками. За эсерами — ‘черновцами’ потянулись в Каноссу и другие социалисты. Многие из меньшевиков стали опасаться, что завоевания революции погибнут, если победят Колчак и Деникин. Левые социалисты-революционеры пошли на уступки, интернационалисты-эсдеки простерли к большевикам свои объятия. Стал создаваться единый социалистический фронт.
Прилив новых сил стал сказываться в управлении. Большевики получили возможность произвести существенные перемены в составе администрации.
В то же время чиновничество, вынужденное голодом, а офицерство — не только голодом, но и безвыходностью положения, прекратили саботаж. В отношении офицерства Деникин первый, а за ним и Колчак совершили крупную тактическую ошибку. Приказы Деникина об офицерах красной армии и недоброжелательное отношение к перебежчикам побуждали офицерство оставаться в ‘большевизии’ и служить в красной армии. Если принять во внимание, что Троцкий установил круговую повинность офицеров и расправу с семьями перебежчиков, то нетрудно понять, что переход их становился психологически невозможным. К тому же политические стремления Колчака и Деникина были выражены неясно, а союзники, на которых опирались их армии, казались многим не друзьями, а врагами России. Тяготение к Германии как к стране, обиженной и способной на более искренний и тесный союз с Россией в целях обеспечения реванша, влияло, в свою очередь, на привлечение офицерства в состав красной армии, для которой всегда рисовался в перспективе союз с Германией.

Красная армия

Гражданская война заставила народных комиссаров создать дисциплинированную военную силу.
Те бесформенные и недисциплинированные банды, которые давали отпор чехам, а затем народной сибирской армии, в 1919 г. сменились регулярными войсками.
Принцип добровольчества, который был провозглашен в январе 1918 г., очень скоро разочаровал комиссаров, и на Пятом Всероссийском съезде Советов Троцкий, не смущаясь, отрекся от него.
‘Я не знаю, — сказал он на съезде, — ни одного в нашей среде, который когда бы то ни было полагал, что принцип добровольчества является здоровым принципом для организации подлинной народной демократической армии.
Нам необходимо сейчас иметь основное ядро армии, которое было бы боеспособным в каждую минуту. Этот боеспособный кадр мы составляли до сих пор путем добровольчества, но от этого принципа мы должны отказаться и практически пришли к методу принудительной военной мобилизации.
Наши частичные опыты являются только подготовительным шагом к объявлению закона о том, что каждый гражданин советской республики от 18 до 40 лет в любой момент по призыву центральной советской власти должен становиться под знамена для защиты этой власти.
Мы сделали все возможное, чтобы создать наше новое офицерство из среды тех рабочих и крестьян, которые прошли через школу войны и у которых есть боевое, военное призвание. Мы их пропускаем через инструкторские курсы.
Число этих курсов мы будем увеличивать с каждым месяцем и покроем ими всю страну.
В Москве, как я уже докладывал, в подавлении мятежа принимали участие наши завтрашние советские офицеры, воспитанники инструкторских курсов. Они являются самыми преданными, самыми твердыми солдатами советской власти.
Мы открыли двери Академии генерального штаба, ныне называющейся военной академией, для лиц, лишенных ценза. Мы послали туда около 150 новых воспитанников, которые являются преданными солдатами советской власти, и первый выпуск этих офицеров генерального штаба даст нам наша академия в течение ближайших десяти—двенадцати месяцев.
Создавая новый командный состав из среды тех классов, которые теперь призваны к власти, мы пока используем старый командный состав во всех его здоровых частях, давая представителям этого старого командного состава возможность широкой работы’.
Все предложения Троцкого были приняты. Пятый съезд советов одобрил принцип обязательности службы и обязательности военного обучения. Начало милитаризации советской России получило себе яркое выражение в п. 13 резолюции съезда.

Советский милитаризм

‘Съезд, — говорится в резолюции, — вменяет в обязанность всем советским учреждениям, всем профессиональным, фабрично-заводским организациям всемерно содействовать военному ведомству в сфере проведения обязательного обучения военному делу рабочих и не эксплуатирующих чужого труда крестьян. Необходимо повсеместное создание стрелковых обществ и тиров, устройство маневров и военно-революционных празднеств и широкая агитация, направленная на повышение интереса к военному делу в рабочем классе и крестьянстве’.
Съезд одобрил также введение в красной армии строгой дисциплины.
‘Рабочая и крестьянская красная армия должна быть построена на основе железной революционной дисциплины. Гражданин, который получил оружие от советской власти для защиты интересов трудящихся масс, обязан беспрекословно подчиняться требованиям и приказам поставленных советской властью командиров. Хулиганские элементы, которые грабят и насилуют местное население или устраивают мятежи, шкурники, трусы и дезертиры, которые покидают боевые посты, должны караться беспощадно’.
Весной 1919 г. результаты новой организации уже сказались. Мобилизованные крестьяне по-прежнему составляли толпу, готовую разбежаться при первой неудаче, но в каждой части создано было надежное боевое ядро. Все сознательные сторонники рабоче-крестьянской власти после испытания их верности принимаются в партию коммунистов и ставятся в привилегированное положение. Они пользуются не только материальными выгодами, но и служебными преимуществами. Из них набираются военные комиссары, которые следят за настроениями армий, за действиями командного состава, а также заведуют всей хозяйственной частью.
Коммунисты, не в пример прочим, вооружаются револьверами и для самообороны, и для расправы с изменниками.
Офицеры Омского Правительства нередко наблюдали, что наступавшие красные меньше боялись противника, чем каких-то сил, находившихся у них в тылу. Бросалось в глаза, что наступавшие цепи в случае бегства от неприятеля подвергались обстрелу сзади. По-видимому, это работали коммунисты.

Устав внутренней службы

После того как советские власти решили преобразовать красную армию в регулярные войска, кадровое офицерство восстановило прежде всего действие старых уставов. В них изменилась только внешняя сторона. Солдат переименовался в ‘воина-революционера’, отечество стало называться ‘социалистическим’, к военным названиям прибавилось слово ‘товарищ’ (‘товарищ командир полка’, ‘товарищ красноармеец’), но сущность устава прежняя.
Как чисто внешне переделывался устав, показывают хотя бы следующие статьи:
’16. В случае обращения по службе начальника к подчиненному, не находящемуся в строю, начальник, имеющий головной убор надетым, всегда прикладывает к таковому руку и тотчас же опускает ее, на что подчиненный отвечает ему, также прикладывая руку к головному убору и опуская ее.
Такое же правило соблюдается и при обращении по службе подчиненным к начальнику.
Примечание. При нахождении военнослужащего вне строя с обнаженным холодным оружием прикладывание руки к головному убору заменяется опусканием оружия по правилам строевого устава.
22. Для выражения приветствия частями войск (командами), находящимися в строю, начальником части (команды) подается команда ‘смирно’, исполняемая по правилам строевого устава.
Если при части войск (команде) находится хор музыки, то последний при приветствии играет ‘Интернационал’ или народный гимн.
27. Если начальник обратится к части (команде), находящейся в строю, то военнослужащие, находящиеся в этой части (команде), отвечают ему: на приветствие — ‘здравствуйте’, когда начальник благодарит, красноармейцы отвечают: ‘Служим народу’ (или ‘Служим революции’), когда начальник поздравляет с чем-либо — ‘благодарим’, когда начальник прощается — ‘прощайте’. Начальник, или производящий смотр, или принимающий парад приветствует части во время прохождения церемониальным маршем словами: ‘Да здравствует советская власть’ или: ‘Да здравствует пролетарская революция’ и т. д. Проходящая мимо часть отвечает возгласом ‘ура».
Сущность внешней военной дисциплины, выражающаяся в однообразии действий и обязательности создающих механичность поступков, всецело сохранена уставом рабоче-крестьянской армии. Все же главное содержание устава, ставящее солдат в подчинение строгому распределению времени и общему режиму военной дисциплины, осталось и вовсе без изменения.

Красноармейские привилегии

Устав существовал не только на бумаге. Как это ни неприятно, но приходится признать, что регулярные красные войска проявляли летом и осенью 1919 г. больше дисциплины, чем войска белые. Во время пребывания адмирала Колчака в Тобольске можно было наблюдать распущенность военных и особенно офицерства, которое пьянствовало и развратничало, тогда как, по общим отзывам, красные вели себя с большой выдержкой.
Точно так же в сентябре, при последней попытке наступления от Ишима к Тобольску, когда белые вновь занимали районы, недавно побывавшие в руках красных, приходилось наблюдать, что красноармейцы большей частью аккуратно и честно расплачивались с населением, тогда как наши казачьи части обнаруживали чисто грабительские инстинкты. Немалую роль в этом сыграла ничтожность содержания солдат и особенно офицеров. Последние были настолько мало обеспечены, что из нужды старались довольствоваться за счет населения.
Секрет дисциплины красных объяснился, впрочем, очень просто. После того, как советские войска прочно занимали какой-нибудь район, они начинали производить общую реквизицию, и львиная доля доставалась красной армии. Заранее обеспеченная в выгодах ‘завоевания’, она научилась проявлять революционную выдержку.
В составе военных сил надо различать два элемента: красную армию и мобилизованных. Первая — это военная аристократия, привилегии которой неисчислимы. Вторые — это пушечное мясо. Красноармейцы идут позади, заставляя мобилизованных брать окопы. Красноармейцы видят так много забот о себе, что они служат не за страх, а за совесть. Это подлинные опричники, которые держат в своих руках забитую и напуганную массу. Погибнуть красная армия может только тогда, когда мобилизованные найдут предводителя, чтобы повернуть свои штыки против тиранов, но для предупреждения этого приняты меры.
Первая мера — организация военных советов. Эти коллегиальные учреждения состоят, главным образом, из опытных старых офицеров, но в них всегда участвует лицо, пользующееся полным доверием комиссаров. Так, например, во главе главного военного совета республики стоит Троцкий.
Вторая мера — система всепроникающего шпионажа. Коммунист в армии — наблюдатель и доносчик. Сами коммунисты строго следят один за другим, но еще строже они следят за другими.
Наконец, в каждой армии есть политический отдел. Его назначение — привлекать новых агентов коммунизма. Это своего рода миссионеры. В руках политических комиссаров находится и все дело снабжения — самое могущественное средство награды и кары, но в этом заключается и сильное, и слабое место красной армии. В случае ухудшения дела снабжения вся ответственность падет на политических комиссаров.

Централизм

(советская конституция)

Армия — зеркало государства. В обстановке всеобщего развала и анархии дисциплинированной армии быть не может. В то время когда каждый ‘совдеп’ считал себя независимым от центра и действовал по-своему, попытки народных комиссаров создать армию были бесплодны. Троцкий с беспощадной откровенностью изложил это на пятом съезде.
‘Даже губернские комиссариаты в некоторых местах хромают на одну, а то и на обе ноги и не имеют достаточного количества компетентных работников и крепких комиссаров. А без всего этого, товарищи, мы, разумеется, никакой армии создать не можем.
Нужно, чтобы каждый комиссариат хорошо помнил свою иерархическую зависимость от комиссариата, стоящего выше над ним: волостной от уездного, уездный от губернского, губернский от окружного, окружной от центра, от Москвы. Это простая механика, но ее нужно помнить, а между тем, это не всегда наблюдается. Советский централизм находится еще в зачаточном состоянии, а без него мы ничего не создадим ни в военной, ни в продовольственной, ни в других областях.
Армия по своему существу есть строго централистический аппарат, тесно связанный нитями со своим центром. Нет централизма — нет армии’.
Грозная опасность контрреволюции обуздала распущенных агентов советской власти и усилила центр. Как бы ни были жестоки и бессердечны московские комиссары, все же они не могли покровительствовать тем ужасам, следы которых были обнаружены, например, в Перми, где сотни изуродованных трупов и заживо замученных людей остались памятником господства комиссара Окулова. Но центральная власть не в силах была справиться со своими местными представителями и ограничивалась ‘товарищеским’ порицанием.
Основной закон советской республики положил начало централизации власти, подчинению местных советов московским комиссарам. Неясная схема федерации советов, которая давала основание для развития самостоятельных действий, сменилась более определенным представлением о союзе наций (федерации советских национальных республик, а не федерации ‘советов’ вообще). Государственная самостоятельность стала признаваться, таким образом, только за народностями, организовавшими свои национальные советы, но отнюдь не за каждым областным совдепом, как было в 1918 г.
Верховная государственная власть, согласно советской конституции, принадлежит Всероссийскому съезду советов, который должен созываться не менее двух раз в год. В период между съездами верховная власть (законодательные, распорядительные и контрольные функции) принадлежит Центральному Исполнительному Комитету, избираемому на съезде советов в числе двухсот человек (ст. 12, 26, 30).
Центральный Исполнительный Комитет избирает народных комиссаров и может отменить и приостановить всякое постановление и решение Совета народных комиссаров.
Все эти центральные органы признаются безусловным авторитетом для местных учреждений. Советская конституция объявляет первой обязанностью областных, губернских и прочих местных органов ‘проведение в жизнь всех постановлений высших органов советской власти’ (п. а. ст. 61).
В комментированном официозном издании конституции (Глебов. ‘Наш основной закон’. Изд. Всерос. ЦИК) даются следующие разъяснения по поводу обязанностей советской власти.
‘К чему призвана советская власть на местах? Прежде всего к тому, чтобы точно и неуклонно проводить в жизнь решения центральной советской власти. В проведении решений центральной власти на местах были и есть большие недостатки. До самого последнего времени на местах советы работали, ‘как Бог на душу положит’, и выходило от этого то, что во многих местах советская власть .решала вопросы, в корне противореча центру. Этого можно избегнуть только тогда, если местная власть будет точно придерживаться постановлений Центрального Правительства.
Высшие органы советской власти должны следить за правильным исполнением постановлений центральной власти местными советами.
Уездный Исполнительный Комитет обязан проверять действия волостных и сельских советов в своем уезде.
Областные и губернские органы советской власти, кроме проверки действий советов, входящих в данную губернию или область, могут еще отменять решения этих советов, раз эти решения расходятся с постановлениями Центрального Исполнительного Комитета. Таких случаев, — говорит тот же комментарий к советской конституции, — в последнее время было немало. Местный совет или Исполнительный Комитет, оторванный от центра, проводил иногда решения, расходящиеся с решениями центральной власти. Здесь необходимо решительно подавлять и уничтожать всякое отступление от постановлений Центрального Правительства’.

Новая коммунистическая аристократия

Народные комиссары хорошо постигли искусство управления. Они отлично поняли, что советская власть будет прочна только в том случае, если она повсюду будет иметь преданных агентов, заинтересованных в прочности советского режима, от существования которого зависит их собственное благосостояние.
Кронштадтские матросы были первыми аристократами Советской республики. Они разграбили дворцы, захватили автомобили, наряжались в костюмы богачей. Хотя в советской конституции и объявляется, что ‘труд — обязанность всех граждан’, ‘не трудящийся да не ест’ (ст. 18), но из комментария к этой статье видно, что она относится только к буржуям.
‘Сколько их было, паразитов! Сколько жило по заграницам, кутило и развратничало!
А здесь, в России, на их землях и в их фабриках изнемогали от непосильного труда миллионы тружеников.
Пришел конец тунеядцам и лодырям. Только тот, кто работает, будет иметь право на хлеб.
Здоровые и сильные, но не желающие работать, будут не только лишены своего пайка — у них будет взято все, что награблено и припасено ими раньше.
Нужно только установить контроль, слежку за всеми паразитами, привыкшими жить за счет других’.
Советская политика, разрешавшая брать то, что было ‘награблено’ паразитами, создавала новых грабителей из пролетариата. Заставляя буржуев работать, советы создавали категорию лиц, ‘труд’ которых заключался в ‘слежке’ за паразитами. Все эти новые привилегированные лица делались ревностными и преданными слугами советов.
Народные комиссары проводили свою политику последовательно и планомерно. Деревне они позволяли разграбить помещичьи именья и усадьбы и страхом реставрации удерживали на своей стороне крестьян-захватчиков. В городах они раздавали своим сторонникам лучшие помещения и обеспечивали их продовольствием и товарами. В армии они присваивали коммунистам привилегированное положение комиссаров или отличали их особыми материальными выгодами.
После того как привилегированное положение коммунистов достаточно определилось, в партию стали принимать с разбором, но зато советская власть рассадила коммунистов повсюду: на фабриках, железных дорогах, в профессиональных союзах, кооперативах, деревнях и армии. Повсюду коммунистам предписано действовать объединенно и согласно инструкциям центра. Так, например, партийный заводской комитет должен ‘влиять на всю заводскую жизнь и проводить своих кандидатов во все существующие при предприятии организации’. ‘Фракция коммунистов в профессиональном союзе должна стремиться ‘к проведению в деятельность союза постановления верховных органов партии’ и ‘в строительстве союза проводить принципы коммунистического централизма и производственного объединения» (Иванов. ‘Организуйте партию’. Изд. ‘Коммунист’).
Щедрым доставлением выгод советская власть сумела создать себе во всех жизненных организациях преданных сторонников, интерес которых — бороться с врагами советской власти не на жизнь, а на смерть. Система поощрений давала блестящие результаты. За каждый военный успех командный состав и солдаты получали денежные награды в настолько крупных размерах, что один победоносный поход мог сделать командиров частей крупными капиталистами. Регулярная красная армия, можно сказать, — баловень советской власти. Она тоже создает новую военную аристократию.
Принцип привилегий стар, как мир. Ничто не может создать абсолютное равенство людей, когда сама природа создает неравенство. Она создает одних людей более умными, других более ловкими, и человек от рождения привыкает к мысли о превосходстве. Но, помимо неравенства природного, существует еще социальное неравенство, устанавливаемое обществом, связанное нередко с предрассудками и покровительством привилегированным классам. Революция, уничтожившая сразу все социальные перегородки: дворянство, национальные ограничения, чины, последовательность прохождения должностей, — открыла свободный путь к власти и общественному влиянию самым простым людям. Эта перспектива блестящей карьеры, в таком масштабе возможной только при большевистском режиме, кружит голову и опьяняет молодежь, быстро достигающую самого высокого положения не только благодаря талантам, но и в награду за неразборчивость средств и просто преданность власти. Так создается новая аристократия, накопляющая богатства всеми путями, жадная и безжалостная. Из нее родится будущая хищная буржуазия.
Материалы, полученные в Омске осенью 1919 г., свидетельствовали о том, что продажность советских чиновников достигла исключительных размеров. Ревизии приобрели массовый характер и обнаруживали повсюду хищения, утечку товаров для сбыта вне обычного порядка, неправильное и безотчетное расходование денег. Советские газеты пестрели подобными сведениями, для которых отводилась особая рубрика под названием ‘Маленькие недостатки советского механизма’.
Так деморализовалась советская бюрократия.

Специалисты

Опьяненные процессом разрушения и исполненные безграничной самонадеянности, большевики сначала решительно отвергли всякое сотрудничество буржуазии и интеллигенции.
‘Рабочие и крестьяне взяли власть не для того, чтобы делить ее с буржуями и кулаками. Никакого соглашательства с врагами бедноты быть не должно. На всех ответственных постах должны быть представители рабочих и крестьян.
Теперь в волостные советы пробираются кулаки, чтобы там верховодить и обманывать бедняков. Кулаку очень выгодно попасть в совет, и чем больше их туда попадет, тем для них лучше: они опять начнут грабить по-старому деревню, продавать хлеб по грабительским ценам.
В городских советах не должно быть места не только буржуям, но и их прихвостням — меньшевикам и правым эсерам, и всем тем, кто поддерживает фабрикантов и помещиков, всем, кто находится в стане контрреволюции и борется против рабочих и крестьян, против власти советов р. и к. депутатов’ (Глебов . ‘Наш основной закон’).
Однако революционный угар скоро стал рассеиваться. Советская власть осознала свою беспомощность. Уже на Пятом съезде Троцкий заявил о необходимости пользоваться услугами и буржуев, и генералов.
‘И рабочий класс, и крестьянская масса не имеют еще навыка в управлении, не имеют достаточных знаний, необходимых во всех областях хозяйственного, государственного и военного управления. Это — несомненный факт, на который мы не можем закрывать глаза. У нас мало инженеров, врачей, генералов и офицеров, которые представляли бы плоть от плоти или кровь от крови рабочего класса и крестьян.
Власть рабочего класса и крестьян начинается не там, где мы дубиной гражданской войны прогнали буржуазию и помещиков от аппарата государственной власти, власть начинается там, где мы этот аппарат взяли в свои руки и заставили служить задачам нашего собственного класса’.
Съезд одобрил план Троцкого, ив 1919 г. все советские учреждения наполнились так называемыми ‘специалистами’, среди которых, несмотря на ропот правоверных ‘красных’, оказались прежние толстосумы и реакционеры. Движущим нервом красной армии является старое офицерство, видная роль в административно-хозяйственном управлении советской России принадлежит теперь старому чиновничеству и буржуазии. Прибывшие из советской России осенью 1919 г. передавали, что крупные фабриканты в качестве специалистов стали во главе отдельных центральных управлений, которые превратились в своего рода синдикаты.
Прибывший в Омск из Москвы профессор Макаров делал доклад в Государственном Экономическом Совещании и рассказывал о том, что во главе многих центров и главков стоят бывшие предприниматели, ответственные сотрудники и руководители предприятий, и неподготовленный посетитель этих главков и центров, лично знавший прежний торгово-промышленный мир, был бы поражен, увидев в Главкоже бывших владельцев крупных кожевенных заводов, в центротекстильном учреждении — крупных мануфактуристов и т. д. По указаниям советской власти эти бывшие буржуи соединяют в одно соответствующие предприятия и уничтожают прежние книги и отчетность, для того чтобы к моменту ликвидации социалистического строя нельзя было восстановить бывшей раздельности предприятий. Быть может, все это выполнялось не за страх, а за совесть, в предвидении будущего возрождения крупной капиталистической промышленности.
Привлечение бывших ‘буржуев’ к сотрудничеству, их работа среди коммунистов не могли, конечно, не резать глаз правоверным большевикам.
По этому поводу комиссарам пришлось выслушать много нападок, но Ленин остался тверд. На Втором съезде Советов народного хозяйства (1919 г.) он говорит:
‘При нашем аппарате иногда стоят элементы, склоняющиеся к белогвардейцам, но при наличии во всех наших учреждениях коммунистического контроля эти люди не могут получить политического значения и руководящей роли: об этом не может быть и речи. Нам же они нужны, как практические работники, и бояться их нечего. Я не сомневаюсь, что коммунисты — превосходнейшие люди, среди них имеются превосходнейшие организаторы, но, чтобы получить этих организаторов в большом числе, нужны годы и годы, а нам ждать нельзя.
Сейчас мы можем получить таких работников в среде буржуазии, в среде специалистов и интеллигенции’ (‘Новости Жизни’, 1920 г., No 62).
Люди, которых большевики предназначали сначала только для черных работ в тылу армии, потому что доступ в красную армию был открыт только рабочим и крестьянам, впоследствии стали привлекаться для самых ответственных работ.

Кооператоры

Подчинили большевики себе и кооператоров. Они не могли терпеть той независимости, которой пользовалась кооперация. Это было противно природе их принудительного и централистического режима. Первому удару подвергся Московский Народный Банк. Вслед за тем последовал в мае 1919 г. декрет о потребительских коммунах. Это было осуществление того проекта, который пугал кооперацию еще в 1918 г. Но фактически коммунизация кооперативных союзов проводилась осторожно и постепенно. В программных статьях, печатавшихся в большевистских газетах, которые распространялись в прифронтовой полосе осенью 1919 г., в период наступления на Сибирь, кооперации отводится почетное место. Иностранный мир неоднократно давал понять, что он мыслит себе возобновление торговых связей с Россией только через посредство кооперации. Волей-неволей большевики должны были ее сохранять.
Но не одни дипломатические соображения заставляли большевиков бережно отнестись к кооперации. По свидетельству прибывшего в Омск из совдепии профессора Макарова, опыт показал, что огромная часть индустриальных предприятий, находившихся в руках государственного управления социалистической России, закрывалась, в то время как те фабрики и заводы, которые попадали в руки кооперативов, действовавших по испытанным правилам торгового расчета и капиталистического хозяйства, продолжали хоть как-нибудь работать (‘Русское Дело’, 24 окт. 1919 г., No 16).
Кроме того, русская кооперация, как преимущественно крестьянская, могла служить единственным органом экономической связи советской власти с деревней. Большевизм с его чисто городской природой, чуждый и непонятный крестьянству, поневоле должен был прибегать к посредничеству кооперации.
Перемена отношения к кооперации зафиксирована речью Ленина на съезде Советов народного хозяйства осенью 1919 г.
‘Когда я вижу членов совнархозов, заявляющих, что кооперация — дело лавочное, что там стоят меньшевики, что там белогвардейцы и потому от них надо держаться подальше, я утверждаю, что эти лица проявляют полное непонимание дела. Они абсолютно не понимают задачи момента, когда вместо того, чтобы указывать годных кооператоров, как специалистов, указывают на них, как на людей, протягивающих руку белогвардейцам. Я утверждаю, что они занимаются не своим делом, для уловления белогвардейцев у нас есть ‘чрезвычайки’, им и следует предоставить делать свое дело. Кооперативы же — единственный аппарат, созданный империалистическим обществом, который мы должны использовать’.

Заботы о повышении производительности

Речь большевистского вождя показывает, что советские власти обеспокоены были вопросами возрождения экономики.
Укрепив авторитет центральной власти и усилив свое фактическое влияние после организации дисциплинированной армии, московские комиссары заговорили со своими подданными языком властным и требовательным. Они предписали повысить производительность, не останавливаясь перед удлинением рабочего дня хотя бы вдвое.
Большевистские газеты осени 1919 г. были полны восторженных отзывов о так называемых ‘субботниках’. Это, говорили газеты, великий почин рабочих, обещающий окончательное торжество социализма. Сущность ‘субботников’ заключалась в том, что рабочие добровольно отдавали свой труд в субботние вечера на служение государственным нуждам, усиливая, таким образом, производительность наиболее жизненных предприятий или выполняя общественно-полезные работы. Начало этим субботникам было положено 10 мая 1919 г. на Московско-Казанской железной дороге. Что и говорить, почин этот заслуживал восхищения, но, по-видимому, подъема рабочей энергии и готовности к жертвам на благо социалистического отечества хватило ненадолго. Известия, дошедшие из советской России позже, засвидетельствовали, что одного добровольного рвения оказалось недостаточно, и советские власти перешли к обычной системе принудительного удлинения рабочего дня. Это могло быть продиктовано не разумным расчетом, а только отчаянием. Политическая экономия достаточно твердо установила, что за известным пределом рабочего дня начинается переутомление, которое понижает, а не повышает производительность. Это хорошо знают социалистические и демократические партии, требующие введения восьмичасового рабочего дня. Социализм, да еще в голодной стране, чудес совершать не может.
Принуждение, и притом самое суровое, беспощадное, было единственным средством, которое оставалось в распоряжении советской власти, чтобы возродить разрушенную ею же промышленность. Кроме причин общего характера, т. е. плохого питания, плохих условий в мастерских, в квартирах, недостаточности специальной подготовки и неграмотности, успешному развитию промышленности препятствовала полная распущенность рабочих, результат революционной деморализации и без того недостаточно дисциплинированных людей. Чтобы устранить эти препятствия путем культурно-воспитательным, требовалось слишком много времени. Его не было в распоряжении народных комиссаров. Они пошли другим путем.
‘Вы служите теперь не буржуям, а государству, оно имеет право требовать от вас не только труда, но и жизни’, — таков основной мотив новейшей проповеди Ленина.
12 июня 1919 г. народный комиссариат труда издал приказ, который с возможной только при методах советского управления решительностью установил во всех предприятиях новые начала строжайшей трудовой дисциплины.
Вот некоторые из правил этого замечательного приказа.
Почти повсеместно вводится контроль прихода и ухода рабочих на работу и в магазины с помощью особой системы марок. Опоздание на 5 минут прощается, опоздание на 15 минут равносильно noтepe рабочего дня.
За пропущенные без уважительных причин рабочие дни жалованье не уплачивается. Повторяющееся опоздание на работу, преждевременный уход с работы, 3-дневный прогул в течение одного месяца имеют своим последствием увольнение из предприятия.
Если принять во внимание, что жалованье рабочего — это его пропитание, то суровость мер, устанавливающих трудовую дисциплину страхом голодной смерти, приобретает еще более яркий характер.

Коллегиальное управление

Тон распоряжений московских властей осенью 1919 г. свидетельствует о прогрессирующем развитии в советской России централизма. Постоянные войны наложили свою печать на рабоче-крестьянское правительство. Советская конституция, согласно которой верховная власть принадлежит съездам, т. е. органу коллегиальному, а все управление построено на началах коллегиального обсуждения и коллегиального контроля, на практике свелась к олигархии. Но все же волокита исполнительного аппарата вследствие сложности начала коллегиальности, бесконечных прений и разговоров, достигла неимоверных размеров.
И вот Ленин на том же осеннем съезде Советов народного хозяйства сурово осуждает коллегиальность.
‘Коллегии необходимы, но коллегиальное управление не должно обращаться в помеху практическому делу.
Переход от коллегиального исполнения к ответственности личной составляет задачу дня.
От совнархозов, главков и центров мы безусловно будем требовать, чтобы коллегиальная система управления не выражалась в болтовне, писании резолюций, в составлении планов и областничестве (то есть в отстаивании местных интересов в ущерб общим). Это недопустимо.
Мы должны знать, какой член, какого именно коллегиального управления занимается волокитой, и мы должны сказать, что этот член за волокиту отвечает и будет отвечать с точки зрения обороны, т. е. с точки зрения немедленного ареста и военного суда, хотя бы он был представителем самого важного союза в важнейшем главке’.
Не заключается ли в этих словах признание тяжелого положения советской России, в которой, несмотря на все усилия центра, хозяйственная разруха становится все ощутительнее и грознее?

Ставка на ‘средняка’

Возрастающие продовольственные затруднения, сокращение запашек, понижение урожайности заставили большевиков сделать еще одну уступку жизни — отказаться от комитетов бедноты и пойти на примирение с ‘богатеями’. Комитеты успешно производили дележ старых запасов хлеба, но когда они оказались съеденными и встал вопрос о сборе нового урожая, надежда на бедноту рухнула.
Советские газеты заявили, что опорой красной России должен считаться ‘средняк’, то есть тот самый ‘богатей’, средний зажиточный крестьянин, которого раньше беспощадно травили.
Наиболее популярным в советской России стал автор идеи ‘средняка’ Калинин. Он ездил по всей России, проповедуя свою идею и организуя средних крестьян для защиты их интересов. Нечего говорить, что это новшество несколько примирило крестьянскую массу с большевиками и внесло на время некоторое успокоение. Калинин был избран в председатели ЦИКа, органа верховной власти, т. е. занял место, равнозначное с положением президента.
Однако примирить окончательно деревню с социализмом и эта новая система управления не могла. Оставалось много сомнений: поверит ли ‘средний’ крестьянин большевикам? Захочет ли он давать что-либо городу за деньги, на которые нельзя ничего купить?

‘Внешнее’ благообразие

Большевизм преобразился. Это верно. Но надо отдать себе отчет: в чем сущность пережитой им эволюции?
Создана регулярная армия, построенная на началах дисциплины. Централизовалось управление. Несколько улучшился состав администрации. Нет прежнего дикого разгула комиссаров и прежнего необузданного террора.
Появилось ‘внешнее’ благообразие. Наступающие советские войска сдерживают чернь, не допускают грабежей, заказывают молебны. Комиссаров встречают колокольным звоном и крестным ходом. Суеверная и темная масса, прежде возмущавшаяся кощунством большевиков, теперь умиляется, наблюдая их уважение к религиозным обрядам.
Большевизм как система государственного управления перестал быть господством черни, превратившись в коммунистическое государство.
Социалистический фронт выровнялся. Интеллигенция перестала относиться к большевикам с прежней брезгливостью. К интеллигенции, привлеченной большевиками на свою сторону, относится и офицерство, которое по большей части вовсе чуждо социализму. Органы управления наполнились людьми демократического, но отнюдь не коммунистического направления.
Хозяйственная организация, впитав в себя бывших промышленников в качестве специалистов и установив тесную связь с кооперацией, стала принимать новые формы. В некоторых случаях центральные организации стали походить на тресты, которые сохранятся и в будущем, с той разницей, что промышленники, теперь получающие жалованье как чиновники, потом будут получать доход как владельцы. Промышленные предприятия, в которые управление вводит произвольной продолжительности рабочий день и где рабочие подчинены управляющему — чиновнику социалистического государства, отличаются от государственных предприятий капиталистического типа лишь большей фактической зависимостью рабочих от хозяина.
Ставка на ‘средняка’ легализировала существование класса мелкой буржуазии.
Таков был большевизм ко второй половине 1919 г.
Сведения о перерождении большевизма не могли не укреплять и без того создавшегося настроения в пользу примирения с ним. Кому, в конце концов, могла нравиться гражданская война? Кто только не страдал от нее непосредственно или косвенно, либо от бедствий кровопролития и опустошения, либо от раздробления России на части, разлуки с близкими, либо от ужасных эпидемий, тоски по культуре и т. д.
Сила всегда влечет к себе. Организаторские способности большевиков, их неуклонность и настойчивость в стремлении к цели, бесцеремонность в расправах с врагами и победы на всех фронтах, увенчавшиеся успехами, покоряли слабовольных, неустойчивых и, наконец, безразличных, которые готовы были примириться со всем, лишь бы закончилась война.
Так росло соглашательское настроение.

Тайные расчеты

Но далеко не все, кто изменял Колчаку, искренне стремились к сотрудничеству с советской властью. Внешняя эволюция большевизма не могла ни усыпить ненависти к деспотическому режиму советской власти, ни обмануть насчет прикрытого внешним благообразием внутреннего содержания коммунистического государства.
Если передовые части победоносной советской армии создавали в населении впечатление дисциплины и порядка, то вслед за ними появлялись чрезвычайки, комиссары и совдепы, которые начинали реквизиции и расправы, и первое успокаивающее впечатление быстро сменялось ужасом и бессильным гневом. Коммунистическое государство по самой природе своей таково, что даже при полной дисциплинированности агентов власти оно создает ад, подавляющий человеческую личность, с деспотизмом, известным только самым мрачным эпохам истории.
Среди врагов Омского Правительства наиболее могущественным была партия социалистов-революционеров. Она погубила Сибирское Правительство своей оппозицией, заговорами и блоком с чешскими политическими представителями. Она погубила и Директорию, скомпрометировав ее своей открытой развязностью и нескрываемой подготовкой захвата власти. Все время она разлагала тыл и армию адмирала Колчака.
Отлично организованная, закаленная в подпольной борьбе, приучившая своих членов к строгой дисциплине, партия социалистов-революционеров поставила своею целью захватить государственную власть в свои руки, которые она считает единственно способными создать демократическую Россию. Она ничему не научилась на опыте Сибирского Правительства, Областной Думы и Директории. Своего бессилия в созидательной работе, практической беспомощности и деловой бессодержательности она не признала. Она продолжала мечтать о власти.
Армия Колчака бежала. Для партии социалистов-революционеров наступил момент ответственного решения: ‘Добивать ли Омское Правительство или остаться лояльными, чтобы остановить победное шествие красных?’
Уверенность в своих силах руководила партией. Она выступила против правительства адмирала. Какой же расчет мог быть у партии социалистов-революционеров, когда она решила облегчить победу большевиков: искупить свою прошлую вину, участие в восстании 1918 г.? Это могло быть стремлением отдельных лиц, но не партии. Помочь ликвидации контрреволюционного движения реакционеров, каким считалось правительство Колчака? Это, несомненно, было одним из главных побудительных мотивов партии, но у нее были еще и положительные стремления: она рассчитывала одолеть не только Колчака, но и большевиков. Таков был тайный расчет партии.
Несмотря на несомненные успехи большевиков, никто не верил в их долговечность.
В самом центре России, в коренных русских губерниях, появились новые враги советской власти, отряды зеленой армии. Советская печать не замалчивала этого явления.
Крестьяне, не переходившие к Деникину, убегали, однако, от большевиков. Они отказывались от войны, но образовывали отряды для самозащиты. Скрываясь в лесах, они в виде отличительного знака носили зеленые ветки и оттого получили название ‘зеленых’. Эти враги советской власти оружием побеждены быть не могут, политика же советской власти, ставка на ‘средняка’, по-видимому, тоже не побеждала их.
Другой грозный враг большевиков подымался из хаоса экономической разрухи. Привлечение специалистов, трудовая дисциплина, упразднение коллегиального управления — все это было похоже на уступки врагам, которые тщетно стремятся умилостивить его, подобно тому как конституционные уступки деспотических правителей стараются смягчить революционный гнев восставших.
Вот на каких союзников могли рассчитывать те, кто протягивал руку побеждающим большевикам, сжимая в другой револьвер.
Тайный расчет был построен на том, что коммунизм идет к своему концу, что непримиримость буржуазного крестьянства и экономический развал помогут эсерам превратить победителей в побежденных.

Глава XXV.
В Иркутске

Поезд прибыл в новую столицу вечером. Правительство встретили с музыкой. Командующий войсками Артемьев представил председателю Совета министров тут же, на вокзале, весь генералитет. Прибывший раньше правительства государственный контролер Краснов представил всех гражданских чинов.
Представителей общественности не было. Земство и город демонстративно уклонились от встречи.
Кто же поддерживал правительство? Неужели только те самые военные, высшие представители которых его же бессознательно губили? Неужели правительство было только организацией для обслуживания армии и только с ней было связано?
Да, оглядываясь назад, приходится сознаться, что это было так.
Сибирское Правительство устраивало свою Сибирь. Население Сибири знало, что оно имеет свое правительство, обращалось к нему, требовало от него и обещало ему. Но пришло Российское Правительство и сразу оторвалось от Сибири. Население почувствовало, что правительство живет не им, что оно глядит на Запад, а власть увлекалась военными перспективами — такова была идея диктатуры: сначала победить, потом устраивать.
Правительство было ‘Омским’, и в Иркутске оно оказалось чужим. Тяжело было его положение.
В тот же вечер Краснов, который вместе с товарищами министров, ранее откомандированными на восток, разрешал там до прибытия правительства текущие вопросы, доложил Совету министров последние новости.
Первым и самым неприятным сюрпризом был чешский меморандум. Затем следовали неприятности с востока. Поведение Семенова казалось загадочным. Он задерживал золото, направленное дальше на восток: дальнейшая эвакуация ценностей через Забайкалье представлялась опасной. Правительство боялось своего офицера. Во Владивостоке создалось очень тревожное положение, назревал мятеж. Подробное донесение Розанов послал Верховному Правителю, так что в Иркутске знали только поверхностно о подготовлявшемся во Владивостоке выступлении. Наконец, в самом Иркутске было тоже неблагополучно. Перед приездом правительства там был раскрыт заговор и произведен ряд арестов. По докладу Краснова, для противоправительственной агитации было много поводов. Иркутск питается привозным продовольствием. Расстройство сообщения в связи с грандиозной эвакуацией уже заставило почувствовать недостаток многих продуктов. Дороговизна увеличивалась с каждым днем. Между тем кассы опустели. Экспедиция заготовления государственных бумаг не работала, рабочие и служащие не получали полностью всех полагавшихся им выдач. Единственным спасением казался немедленный выпуск в качестве денежных знаков художественно исполненных облигаций выигрышного займа, полученных из Америки, где они были изготовлены еще по заказу Временного Правительства в Петрограде. Было о чем задуматься.

Жалоба чехов

Меморандум, о котором рассказал нам Краснов, был вручен представителям всех союзных держав в следующей редакции:
‘Невыносимое состояние, в каком находится наша армия, вынуждает нас обратиться к союзным державам с просьбой о совете, каким образом чехословацкая армия могла бы обеспечить собственную безопасность и свободное возвращение на родину, вопрос о чем разрешен с согласия всех союзных держав.
Войско наше согласно было охранять магистраль и пути сообщения в определенном ему районе и задачу эту исполняло вполне добросовестно.
В настоящий момент пребывание нашего войска на магистрали и охрана ее становятся невозможными просто по причине бесцельности, равно как и вследствие самых элементарных требований справедливости и гуманности. Охраняя железную дорогу и поддержи вая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь воцарилось.
Под защитой чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрелы без суда представителей демократии по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление, и ответственность за все перед судом народов всего мира ложится на нас: почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию.
Такая наша пассивность является прямым следствием принципа нашего нейтралитета и невмешательства во внутренние русские дела, и она-то есть причина того, что мы, соблюдая полную лояльность, против воли своей становимся соучастниками преступлений. Извещая об этом представителей союзных держав, мы считаем необходимым, чтобы они всеми средствами постарались довести до всеобщего сведения народов всего мира, в каком морально трагическом положении очутилась чехословацкая армия и каковы причины этого.
Мы сами не видим иного выхода из этого положения, как лишь в немедленном возвращении домой из этой страны, которая была поручена нашей охране, и в том, чтобы до осуществления этого возвращения нам была предоставлена свобода к воспрепятствованию бесправия и преступлений, с какой бы стороны они ни исходили.
Иркутск, 13 ноября 1919 года, Б. Павлу, д-р Гирса’.
Меморандум был вручен представителям иностранных держав не только без предварительного уведомления или совещания с членами Омского Правительства, но еще и был опубликован в ‘Чехо-словацком Дневнике’ и его телеграммах на русском языке.
Возмущению русских патриотов не было пределов. Поступок был слишком груб и слишком явно было в нем то, что чешские представители просто искали оправдания для своего бегства из Сибири и уклонения от поддержки невинных ни в каких политических грехах офицеров и солдат фронта и что они в то же время, хорошо осведомленные о широте заговора против власти (чешская контрразведка была лучше правительственной), искали сближения с левыми.
В октябре социалистическая Иркутская дума отказалась приветствовать чехов по поводу годовщины их республики, считая, что чехи ведут себя недемократично. В прокламациях эсеров указывалось, что чехи участвуют в расстрелах и разгромах, при усмирении бунтов вдоль дороги. Сознавая, что у левой демократии есть много оснований для недовольства ими, чехи старались заслужить ее расположение. Они вмешались в действия власти, когда в Иркутске были арестованы заговорщики, и добились их освобождения. Вслед за тем они выпустили меморандум.
В ‘Чехо-словацком Дневнике’ (23 ноября) с самодовольством заявлялось: ‘Широкие слои народа, служащих, рабочих, кооператоров и интеллигенции искренне благодарны нам за меморандум’, но ‘он растревожил осиное гнездо реакции’. Следуя примеру социалистов, чешская газета причислила к реакции всю несоциалистическую интеллигенцию, которая, будучи во многих отношениях недовольна правительством, возмущалась, однако, вызывающим и недобросовестным поведением чешских политических представителей.

События во Владивостоке

Меморандум оказался далеко не случайным эпизодом. Арест группы эсеров в Иркутске совпал с выступлением во Владивостоке. Меморандум был отпечатан и распространялся как прокламация по всей линии Сибирской железной дороги.
Зная Гирсу, политического представителя чехов во Владивостоке, его авантюристические наклонности и его дружбу с Гайдой, я не сомневаюсь, что все было задумано как большой план повсеместного захвата власти эсерами. Чехам это было нужно для облегчения их эвакуации, так как при наличности фронта часть транспорта требовалась для военных надобностей.
Хотя Гайда был уже давно разжалован, он продолжал жить в особом поезде, с целой свитой, пользуясь теми удобствами, которые достались ему от прежнего положения ‘командарма’.
Человек буйной энергии, он не сидел сложа руки. Он постоянно виделся с Гирсой, с Якушевым, комбинировал и прожектировал, добиваясь возвращения к власти.
Наконец план восстания был составлен. Падение Омска дало толчок к выступлению, чешский меморандум явился сигналом. Днем выступления избран был день годовщины диктатуры адмирала. События разыгрались в ночь на 18 ноября.
О выступлении Гайды штаб генерала Розанова был осведомлен своевременно. В 2 часа дня 17 ноября Розанов официально уведомил союзное командование, что, считая создавшееся положение совершенно нетерпимым, он приступил к ликвидации мятежа.
Руководство восстанием исходило из поезда Гайды. Там находилось и заготовленное на всякий случай правительство в составе Якушева, Краковецкого и Моравского.
Выпущенные гайдовцами прокламации с воззванием были написаны в левоэсеровском стиле с большевистским оттенком. Прокламации призывали к свержению правительства адмирала Колчака и образованию нового. В воззвании определенно указывалось на необходимость примирения с большевиками, заявлялось, что движение поддерживается чехо-словаками. Подписаны прокламации были центральным бюро военных организаций Сибири.
Уже в 10 часов утра 17 ноября вся пристань Добровольного флота была занята мятежниками. Ими также были заняты подходы к вокзалу. Отдельные патрули повстанцев проникли в город, но воздерживались от всяких выступлений вооруженного характера. Солдаты и офицеры задерживались мятежниками. Все повстанцы лихорадочно ждали подкрепления из пригородов. На поезде Гайды был поднят бело-зеленый флаг с красной полоской по диагонали.
Бывший председатель Областной Думы не постеснялся запачкать красным исторический бело-зеленый флаг.
Большевистский оттенок движения сразу дал себя чувствовать. Был констатирован факт выпуска прокламаций с лозунгом: ‘Передача всей власти советам’. С офицеров срывали погоны.
В пригороде (Первая Речка) образовался Совет рабочих и солдатских депутатов.
К восстанию сразу же примкнула портовая чернь и самые темные элементы города. Это было так очевидно, что союзное командование решило не препятствовать Розанову ликвидировать восстание вооруженной силой.
В 2’/2 часа ночи, поставив орудия против вокзала, на углу Алеутской и Морской улиц, войскам генерала Розанова удалось выбить мятежников из здания вокзала орудийными выстрелами. В 6 часов 25 минут правительственными войсками были заняты нижний и средний этажи здания. Здесь удалась арестовать часть штаба Гайды во главе с начальником этого штаба полковником Гусареком. Несмотря на захват здания, мятежники, засевшие в верхних помещениях вокзала и на крыше, продолжали пулеметную и винтовочную стрельбу. Русские офицеры, находившиеся в гайдинском штабе, частью успели скрыться, а частью во время занятия здания были убиты. Убиты полковник Воронов, подполковник Солодовников, доктор Григорьев.
К утру мятеж был ликвидирован. Гайду задержали. Вместо главного командования сибирской армией, как ему обещало новое правительство, его ждал печальный удел неудавшейся авантюры.
Карьера молодого офицера закончилась. За его спиной осталось несколько сот трупов, жертв бессмысленного покушения с негодными средствами.
Совет министров, получив донесения Розанова, постановил приветствовать его за удачное подавление мятежа и предоставить Гайде выезд за границу.
Положение Розанова еще больше упрочилось.
Якушев, Краковецкий и Моравский скрылись у американцев. Американское командование относилось к выступлению более чем снисходительно. Японское же содействовало подавлению мятежа. Прожектор японского крейсера освещал вокзал, обнажая силы и позиции мятежников.

Обращение Совета министров

Прибыв в Иркутск, Совет министров должен был дать о себе знать. Отношение к нему было слишком безучастно. Министр труда Шумилов-ский составил еще в поезде декларацию, которая и была опубликована с датой приезда в Иркутск, 19 ноября.
‘Тяжелы условия работы, — говорится в декларации. — Экономические затруднения достигли небывалых размеров, правопорядок расшатан постоянными волнениями и непрекращающимся своеволием. Дух корысти овладел целыми слоями общества, не удовлетворен ряд насущнейших нужд, многое еще осталось незаконченным в строительстве, и, играя на неудовлетворенных нуждах обывателя, большевистская агитация ведет усиленную подпольную борьбу против власти.
В настоящий момент более, чем когда-либо необходима для власти такая обстановка, в которой она могла бы с возможно большей быстротой разрешить самые острые вопросы дня, удовлетворить наиболее насущные нужды общества.
Совет министров постановил перенести свою резиденцию в Иркутск, наиболее крупный культурный центр Сибири, рассчитывая установить отсюда более тесную связь со всеми частями страны и объединить возле себя все государственно настроенные круги населения.
Для правительства не существует иных соображений и целей, кроме спасения раздираемой внутренними распрями России. Оно непреклонно верит в конечное торжество того великого дела, начало которому положено в 1918 году Временным Сибирским Правительством и которое ныне объединило под верховным руководством адмирала Колчака все национальные силы страны.
В дни тягчайших испытаний оно обращается к стране со словами бодрого призыва. Предстоящая работа правительства немыслима вне самой тесной связи с широкими прогрессивными кругами общества, хотя бы их взгляды и не всегда совпадали с взглядами власти.
Положение о Государственном Земском Совещании утверждено Верховным Правителем, и народные представители будут созваны в Иркутске в ближайший срок.
В сотрудничестве правительства и общественности будут познаны обоюдные ошибки, неизбежные и неотвратимые в обстановке спешной работы и лихорадочной гражданской войны. Признанные полезными и необходимыми мероприятия найдут себе скорейшее завершение. Осуществление того, что не может быть претворено в действительность силами одной власти, будет проведено в жизнь при активном содействии общества.
Родина с благодарностью вознаградит мужественных борцов за свободу, но строго покарает малодушных и лукавых.
‘За землю, за охраненный законом свободный труд, за культуру, законность, истинное народоправство, за Учредительное Собрание!’
Искренна была эта декларация, и если бы зимой 1919 г. не начало господствовать в Сибири настроение в пользу соглашения с большевиками, если бы представители левых течений были более благоразумны — они нашли бы общий язык с властью, которая звала общественность в Государственное Земское Совещание для совместной борьбы против произвола.

Интервью о задачах власти

В развитие декларации и пояснение тех задач, которые стояли перед правительством по приезде его в Иркутск, я дал представителям печати особое интервью.
‘Перемена резиденции сама по себе не является фактом решающей важности. Правительство было и осталось Российским, его цели и настроение — те же. Тем не менее было бы ошибочно считать, что с переездом Правительства в Иркутск ничего не изменяется. Не потому произойдут перемены, что столицей стал Иркутск вместо Омска. Печальные события на фронте, утрата громадной и богатой территории, тяжелое потрясение экономической жизни заставили искать новых методов управления. Не может считаться ошибочной та политика и безупречным то управление, которые не сумели предупредить столь печальных тяжких ударов.
На долю Иркутска выпадает, быть может, стать новым этапом в истории борьбы и спасения России.
Что же предполагает делать Правительство? Как председатель Государственного Экономического Совещания, я вижу ряд неотложных задач, поставленных текущей злободневной хроникой. Необходимо обеспечить страну денежными знаками, в которых, вследствие временного перерыва работ экспедиции, ощущается недостаток. Необходимо усилить продовольственную заготовку, чтобы обеспечить Восточную Сибирь, переполненную хлынувшими с запада потоками людей. Требуется внимательное и подробное рассмотрение плана перевозок, так как поглощение транспорта по эвакуации грозит расстроить еще больше экономическую жизнь. С прежней настоятельностью приковывает к себе внимание вопрос о топливе — источнике жизни, промышленности и транспорта, источнике тепла для городов. С упреком и мольбой о помощи стоит санитария. Что больше косит людскую жизнь: оружие или болезнь? Кто безжалостнее: враг или бездушный обыватель? Необходимо преодолеть новые затруднения снабжения армии, напрячь все силы для скорейшего формирования новых военных сил. Вот текущие мероприятия, необходимые для блага всего населения, даже враждебного власти, как необходимо для рудокопов правильное действие насосов в глубокой шахте, ибо остановка его несет гибель и владельцам, и рабочим шахты.
Есть задача, разрешение которой преобладает по важности над всеми прочими. Это вопрос, который затрагивает меня как члена Правительства и главноуправляющего его делами. Проблема укрепления власти — вот что должно сейчас занять первое место, что должно быть разрешено, не теряя ни дней, ни часов. Бесполезно говорить, что в момент, подобный переживаемому, всякая сила ищет поддержки и слияния с другими силами. Всякое правительство в дни тяжелых испытаний стремится к преобразованию, формы которого всегда одинаковы. Это — объединение в кабинете всех активных сил и созыв народного представительства. Применительно к нашим условиям это означает, что в Совет министров должны войти люди земства, казачества, промышленности и других групп населения. Для власти, в составе которой имеются общественные деятели, гораздо легче и проще выполнить свои задачи. Она может перелагать на общественную самодеятельность то, что делает обыкновенно сама, но что в чрезвычайное время становится посильным только при широком общественном сотрудничестве. Совет министров — не парламентский кабинет, он составлен исключительно по деловым основаниям, а не на партийной коалиции. Нам нужны были всегда преимущественно элементы деловые, силы технические. По этому признаку был составлен Совет министров последнего времени. Но сейчас более пригоден метод смешанный. Ряд министерств может быть преобразован в отделы, главы которых не должны входить в Правительство, пользуясь самостоятельностью по отношению своих ведомств, участвуя с совещательным голосом в деловых заседаниях Совета министров. За счет сокращения числа министров может быть введено в Совет министров несколько членов Совета без портфеля из числа влиятельных общественных деятелей. Необходимость такой реформы давно созрела, а сейчас становится настоятельной.
Более длителен и труден путь по осуществлению другого способа укрепления власти — сближения с народом. Государственное Земское Совещание будет собрано при первой возможности. При нынешнем темпе жизни это кажется еще моментом далеким, остается приблизить власть к населению, увеличив число ее представителей на местах и созвав крестьянские съезды.
Но самым важным для укрепления власти шагом будет изменение методов управления. Пусть они естественны, когда разыгрываются злобность, мстительность, взаимное подозрение, соперничество, но власть должна проявить себя решительнее в деле борьбы с этими печальными, разлагающими государство явлениями.
Почему же она не делает этого до сих пор? Неужели сознание такой элементарной истины проявилось только тогда, когда разразилось общегосударственное бедствие? Нет! Все это давно известно, давно осознано. Но на пути гражданской власти стояли два препятствия: во-первых, неприспособленность ее самой и ее судебных органов и милиции к действиям решительным и, главное, быстрым, во-вторых, быть может, как последствие первого, преобладание силы военной, по приемам своим и традициям привыкшей к методам слишком решительным, излишне суровым. Не будем питать иллюзий: в гражданской войне не может господствовать гуманность, но, несомненно, дух гражданской власти более мягок и осторожен. Сферы действия военных и гражданских властей должны быть точно разграничены: гражданская власть должна приспособиться к выполнению более широких функций. А те, кто заинтересован в благе государственном и печалятся о нуждах народа, пусть придут на помощь’.

Новый премьер

Мог ли выполнить указанные мной задачи прежний состав Совета министров?
Мне казалось, что нет. Прежде всего, необходимо было приобрести волевого руководителя. П. В. Вологодский производил впечатление человека, который подавлен происшедшим и отдал себя силе событий, не пытаясь бороться.
Надежды на его популярность в общественных кругах оказались ложными. Иркутск был слишком левым, и Вологодский разделял участь всего правительства.
Вместе с Вологодским должны были уйти Тельберг, Сукин, Смирнов, как люди слишком непопулярные и слишком связанные с Верховным
Правителем. Из всего правительства последний был в это время наиболее ненавистен. Правители всегда излишне возвеличиваются во время успехов и слишком быстро теряют авторитет при неудачах. Имя Колчака по воле жестокой судьбы стало нарицательным именем тирана.
Не мог оставаться также Гойер вследствие того недоверия к нему, которое создалось после катастрофы с сибирским рублем.
Мне казалось, что следовало также уйти мне и Петрову как для того, чтобы очистить место свежим людям, так и потому, что, как старейшие члены правительства, мы должны были нести тяжесть ответственности за недостаточную твердость и несмелость прежней политики.
На мой взгляд, должен был быть заменен более молодым и решительным человеком также военный министр генерал Ханжин.
Но Вологодский не проявлял никакой инициативы ни для освобождения места премьера, ни для замены других министров.
Напрасно Сукин и Гойер просили отставки. Сукин даже указывал кандидата в свои заместители — секретаря миссии в Пекине г. Граве. Напрасно спрашивали министры в самом заседании, не предполагает ли председатель, во внимание к чрезвычайным обстоятельствам, обновить кабинет. Положение оставалось без перемен.
Я решил взять инициативу на себя.
На пути из Омска мне пришлось много беседовать с В. Н. Пепеля-евым. Он горел желанием демократизировать курс правительства, подчинить себе военные власти, а впоследствии добиться выезда Верховного Правителя из Сибири. Пепеляев говорил, что у него есть подходящий кандидат в военные министры, полковник Кононов, что он привлечет в правительство Колосова, известного эсера, и подымет опять бело-зеленый флаг.
У него было столько уверенности в успехе, столько решительности, что трудно было усомниться в том, что он добьется своей цели. К тому же это был человек на редкость честный и подкупал искренностью.
Для момента нужен был притом такой премьер, которому вполне верил бы Верховный Правитель. Только такому человеку можно было убедить адмирала отказаться от власти в пользу Деникина, сменить главнокомандующего Сахарова, согласиться на назначение военным министром офицера или генерала, близкого новому веку.
Пепеляев готов был широко пойти навстречу и народному представительству. Еще в Омске он говорил о земском соборе.
Под влиянием этих впечатлений и зная, что никого со стороны Верховный Правитель не согласился бы пригласить в премьеры, я решил взять на себя инициативу и послал адмиралу телеграмму, в которой, описывая всю тяжесть положения, высказывался в пользу необходимости смены премьера и указывал на Пепеляева как на подходящего кандидата. Вологодский не знал о моей телеграмме, но его убедили вызвать Верховного Правителя к проводу и возбудить вопрос о своем уходе.

Поездка в Читу

Будучи уверен, что адмирал немедленно назначит Пепеляева и что последнему потребуется некоторое время для формирования кабинета, и не желая присутствовать в Иркутске, чтобы избежать обсуждения кандидатур, я решил съездить в царство Семенова, в Читу, где с осени жила моя семья. Мне казалось полезным познакомиться с тамошними настроениями, но я предупредил Пепеляева, что без специального поручения я никаких политических бесед с атаманом вести не буду.
Меня встретил в Чите один из ближайших сотрудников атамана и близких к нему людей Волгин.
Он был моим товарищем по гимназии, и я с интересом наблюдал за теми переменами, которые произвела в нем жизнь. Из стройного гимназиста он превратился в заплывшего жиром толстяка, пробиться к душе которого было нелегко.
Когда мы проезжали по городу, он указал мне здание, предназначенное для Совета министров. ‘Мы, — сказал он, — ждали вас здесь. Зачем вы остановились в Иркутске?’
На другой день я узнал, что атаман дал слово своим друзьям не выпустить из Читы задержанные там две тысячи пудов золота. Золото перевозили из вагонов в кладовые банка при пушечной пальбе, напоминавшей салютование по случаю восшествия на престол.
Вообще, Чита, как все parvenus (франц. выскочки. — Ред.), увлекалась тенями царских времен. Волгин с гордостью говорил о некоторых своих сотрудниках, служивших при министре Хвостове в Петрограде, хотя этот министр оставил после себя только дурную славу. Все, что приходило в Читу от царского прошлого, пользовалось там почетом и преимуществами.
Атаман был по-прежнему скромен и прост. Люди, не видевшие его, не могут себе представить, до чего он мило, почти по-детски, показывал свою шапку из ценного меха, которую подарили ему монголы. ‘Этот мех, — объяснял он, — спасает жизнь. Но, как только я надел эту шапку, в меня бросили бомбу’.
Я расспрашивал атамана о причинах его резких отзывов о Гойере и Сукине, рассказал ему о предстоящих переменах в Совете министров, о намерении Пепеляева составить коалиционный кабинет. Семенов по всем этим вопросам высказался очень сдержанно. О Сукине ничего не сказал, о коалиции выразил мнение, что она как временная переходная мера кажется ему целесообразной.
Отдать мне визит он не счел нужным. Когда же я написал ему письмо относительно недопустимости расходования золота по его распоряжениям, как он это начал делать, обосновывая эти свои распоряжения слишком широким толкованием прав генерал-губернатора, то он дал поручение переговорить со мной по этому вопросу генералу Афанасьеву, своей правой руке. Я не счел для себя удобным ездить к этому генералу и больше не виделся ни с Семеновым, ни с его сотрудниками.
Во время моего пребывания в Чите там, в штабе генерала Судзуки, командира 5-й дивизии, состоялось совещание по ряду экономических вопросов. Программа этого совещания была составлена на плохом русском языке. ‘I. Экономическая: а) о положении общенародной жизни: чиновников, казаков, крестьян, рабочих и беженцев, б) о положении недостаточных продуктов и способов снабжения, в) о родах вещей, считающихся нужными освободить от воспрещения ввоза и вывоза, и влияние на государственные финансы после освобождения, г) об общих чертах родов и количествах первым нуждающимся в данное время. II. Вопросы бумажно-денежной организации: а) о главной причине упадка курса рубля, б) о проекте на упорядочение ‘сибирских’, ‘романовских’, ‘керенских’ денежных знаков и настоящей обстановке объединения серебряных денег, в) нужна ли реформа бумажно-денежной организации, чтобы восстановить курс рубля, г) настоящее положение долга и залога’. Программа эта была помечена 25 ноября.
Нетрудно видеть, что в ней были затронуты вопросы, которые касались общегосударственного денежного обращения и могли быть разрешены только центральным правительством. Но то обстоятельство, что японцы интересовались, как может быть создан устойчивый денежный знак и каково ‘положение долга и залога’, т. е. как выполнять обязательства и выплачивать суммы, данные под залог при непрекращающемся падении курса, свидетельствовало о том, что их экономические интересы начали терпеть ущерб в связи с расстройством денежного обращения.
В свою очередь, я тоже созвал в Чите совещание по вопросу о денежном обращении и выяснил, что большинство относится очень отрицательно к намерению Гойера легализировать разноценность различных сортов денег и считает Русско-Азиатский банк наиболее вредным спекулянтом на Дальнем Востоке. Но все, что говорилось по этому поводу, было лишь повторением тех статей и обвинений, которые помещались в газете ‘Русский экономист’, издававшейся во Владивостоке экономистом и публицистом Ганом (Гутманом).
Уезжал я из Читы с ощущением полной отчужденности правительства от Забайкалья.
Я посетил местных общественных деятелей из партии народной свободы и вынес впечатление, что у них нет враждебного отношения к Семенову, но они как-то слишком чутко относились ко всякому шуму на улице и у подъезда — казалось, они боялись, что даже то маленькое собрание, на которое я попал, может вызвать недоброжелательное отношение строгой читинской власти.
Семенов был вне правительственного воздействия не только потому, что его поддерживали японцы, которые открыто оказывали ему и его сотрудникам материальную поддержку, но еще и потому, что все наиболее яркие его сподвижники числились на службе по канцелярии походного атамана, организации, совершенно не предусмотренной никакими законами и рангами.
Сам Семенов стал уже более уверенным в себе, он, казалось, уже перерос ‘семеновщину’ первоначального вида и стал тянуться в маленькие князьки. На поддержку со стороны атамана правительству трудно было рассчитывать. Его сотрудники явно ожидали падения адмирала Колчака и были заранее уверены, что наследство достанется им. ‘Все приедут сюда просить места’, — так говорили читинские деятели.
Спустя некоторое время, уже после моего отъезда из Читы, атаман публично высказался о своем отношении к кабинету Пепеляева.
‘От Омского Правительства, — сказал он, — я не жду ровным счетом ничего’.
Мне хотелось по возвращении в Иркутск дать интервью об атамане в примиряющем тоне, подготовить возможность более тесного сотрудничества сним,нояне мог решиться. Я сам не верил в это. Я знал уже, что с атаманом можно договориться, но что им управляют другие руки, принадлежащие тем, с которыми надо договориться о дележе, а это было ниже достоинства и не соответствовало характеру правительства адмирала Колчака.
Разработанный в кругах Семенова проект организации власти в Сибири был таков. Семенов получает в свое ‘владение’ всю территорию к востоку от Байкала. Территории же к западу от Байкала предполагалось ‘уступить’ генералу Пепеляеву.

Верховное Совещание

Повторялось то, что уже переживали в августе, когда Омск был близок к падению. Со всех сторон предлагались рецепты спасения.
В то время как Чита предлагала милитаризировать всю Сибирь, разделив ее на два генерал-губернаторства, на западе Верховный Правитель создал новый орган управления, Верховное Совещание, на котором были заметны следы административного творчества ставки. Автором этого учреждения был, по всей вероятности, Иванов-Ринов.
В ставке проявлялось бурное творчество. Воззвания выходили за воззваниями. Как в старину, адмирал объявил ‘отечество в опасности’.
Он просил население Сибири защищать себя.
‘Я обращаюсь, — говорил он между прочим, — ко всему имущему населению Сибири. Пора понять, что никакие пространства Сибири не спасут вас от разорения и позорной смерти. До сих пор вы думали, что Правительство и армия будут вас защищать без всякого участия с вашей стороны, но настал час, когда вы должны сами взяться за оружие и идти в ряды армии. Идите же в армию и помогайте своим достоянием, деньгами, одеждой и продовольствием. Забудьте о чужой помощи. Никто, никто, кроме вас самих, не будет вас защищать или спасать’.
С тем же обращался адмирал и к крестьянам. В обращении сквозила господствовавшая в ставке нервность.
Сумбурнее и немощнее, чем это обращение, был приказ от 25 ноября о добровольческом движении. ‘Для борьбы за возрождение великой свободной России повелеваю: широко охватившее страну добровольческое движение объединить и использовать для самоохраны и формирования народного ополчения.
На всей территории страны объявляю призыв всенародного ополчения… Призываю все население государства к широкой самодеятельности’ …
Понять, где здесь заканчивалось добровольчество, и начинался призыв, никто не мог. Это так и осталось загадкой.
К числу актов этого нервного творчества относится и учреждение Верховного Совещания указом 21 ноября.
‘Считаясь с необходимостью моего пребывания при армии, доколе обстоятельства того требуют, я, на основании 2 части ст. 3 Положения об устройстве государственной власти в России, повелеваю:
1 ) Совет Верховного Правителя упразднить.
2) Образовать при мне и под моим председательством Верховное Совещание в составе главнокомандующего фронтом, его помощников, начальника его штаба, генерал-квартирмейстера при Верховном Главнокомандующем, председателя Совета министров и министров военного, внутреннихдел, иностранных дел, путей сообщения, финансов, снабжения и продовольствия или их заместителей.
3) На Верховное Совещание возложить разработку общих указаний по управлению страной для объединения деятельности отдельных ведомств и согласования ее с работой армии и поручить преподание указаний по вопросам удовлетворения многообразных потребностей армии, которые должны ввести строгую согласованность действий представителей правительственной власти на местах и сосредоточить всю работу прежде всего на служении фронту.
Полная закономерность в деятельности всех органов как военной, так и гражданской власти, нелицемерные и действенные заботы о благе народа, об ограждении общественной безопасности и защите личной собственности, наконец, ясное сознание своего долга служить верой и правдой в деле восстановления единой, великой и мощной России — да будут путеводной звездой всех представителей Правительства, осуществляющих мои повеления по верховному управлению государством.
Указ сей ввести в действие по телеграфу до опубликования его Правительствующим Сенатом.

Верховный Правитель адмирал Колчак‘.

Указ упразднял, в сущности, не только Совет Верховного Правителя, но и Совет министров, заменяя их наполовину военным, наполовину гражданским учреждением.
Идея приказа была подсказана намерением адмирала остаться при армии и невозможностью согласовать управление страной, так как правительство, состоявшее из Верховного Правителя и Совета министров, оказалось в это время разорванным на части. Ни первый, ни второй не могли ничего решить окончательно. Предвидя это, я в свое время настаивал в Омске, что адмирал должен переехать в Иркутск вслед за Советом министров, но он категорически отказался: ‘Я буду разделять судьбу армии’. Но вышло так, что он оторвался затем и от армии.

Обновление кабинета

Верховное Совещание на практике ограничилось составлением плана необходимых мер, из которых главными были повышение содержания военнослужащим и расширение прав военных начальников по расходованию средств. Все намеченные меры были целесообразны. Окончательная обработка их поручалась Совету министров.
Пепеляев был назначен председателем Совета министров. Вологодский временно принял назначение в председатели комиссии по выборам в Учредительное Собрание. Временность его назначения объяснялась тем, что на эту должность был намечен Н. В. Чайковский, который уже изъявил согласие, приняв предложение быть одновременно и членом Совета министров. Вызов его из Парижа мы, однако, намеренно задержали ввиду переживавшихся тяжелых обстоятельств.
Когда я приехал из Читы, Пепеляев уже объявил свою программу и наметил состав кабинета.
Еще в мое отсутствие состоялось заседание Совета министров, на котором В. Н. Пепеляев изложил Совету министров свою программу, в основных чертах сводящуюся к следующим пунктам: 1 ) управление страной только через министров, приглашаемых по выбору председателя Совета министров и утверждаемых Верховным Правителем, 2) отказ от системы военного управления страной, 3) борьба с произволом и беззаконием, кем бы они ни чинились, 4) расширение прав Государственного Земского Совещания, 5) приближение власти к народу, сближение с оппозицией, объединение всех здоровых сил страны, 6) сближение с чехословаками, 7) всемерная поддержка добровольческого движения, 8) радикальные мероприятия в борьбе с кризисом продовольствия и снабжения армии и населения, 9) дальнейшее сокращение ведомств. Вся программа построена на лозунге борьбы с большевизмом до возрождения государственно-народных сил. В заключение своего доклада Пепеляев подчеркнул, что главное значение он придает не переменам в личном составе Совета министров, а скорейшему планомерному проведению программы в жизнь.
Огласив программу, Пепеляев обратился к Вологодскому с заверением, что его кристально чистая душа всегда будет примером в предстоящей тяжелой работе на посту председателя Совета министров.
Вологодский в ответ выразил благодарность всем членам Совета министров за их честное сотрудничество. Указал, что разделяет программу, выдвинутую Пепеляевым, и выразил надежду, что она будет успешно проведена таким сильным волей человеком, как Пепеляев.
Попытки Пепеляева ввести в состав Совета министров представителей левых партий окончились неудачей. Колосов дипломатично отказался, указав, что его вхождение будет лишним, если Пепеляев и без того уверен, что он осуществит свою программу. Кооператоры тоже отказались выставить кандидатов.
Пепеляев решил обратиться с предложением к членам Государственного Экономического Совещания: Червен-Водали и Бурышкину. Они согласились войти в кабинет, но лишь при условии, что Третьяков будет заместителем председателя Совета и управляющим Министерством иностранных дел.
Я застал переговоры в критический момент, когда все зависело от того, согласится или нет Третьяков.
Ему трудно было дать согласие. Он пережил тяжелую ночь в Зимнем дворце, и теперь, когда положение правительства было не лучше, он должен был выразить согласие вновь рисковать своей жизнью.
Я поздравил Третьякова, когда он сказал, наконец: ‘Хорошо’.
Но Пепеляева я поздравить не мог.
Все три новичка в правительстве страдали тем большим недостатком, что они были в Сибири еще более ‘навозными’, чем многие другие члены правительства, которые уже успели за два года ассимилироваться и знали прошлое власти, ее врагов и друзей. Между тем все они считали себя авторитетными общественными деятелями и явно противопоставляли себя остальным членам правительства, за ошибки которых им якобы придется разделываться. Совет министров благодаря такому искусственному наслоению не мог укрепиться даже внутри. Внешний же его авторитет от вхождения Третьякова, Бурышкина и Червен-Водали, не пользовавшихся никакою популярностью в Сибири и одинаково неприемлемых для социалистических кругов, выиграть нисколько не мог.
Быть может, В. Н. Пепеляев сумел бы вдохнуть в Совет единую волю, но он после первого же заседания Совета министров отбыл на запад к Верховному Правителю, чтобы решить с ним вопрос о возвращении к должности главнокомандующего генерала Дитерихса, о военном и морском министрах, которых Пепеляев хотел сменить, и о Государственном Земском Совещании, которому предполагалось предоставить законодательные права.

Однородное социалистическое

Напрасно, однако, правительство трудилось над своим детищем, Государственным Совещанием.
Иркутское земство устами председателя управы Ходукина заявило, что оно ‘не намерено принимать участие в Государственном Земском Совещании’. Почему? ‘Мы чувствуем, — сказал он, — что сейчас, в эти тяжелые для Сибири дни, нужен не совещательный орган, а законодательный земский собор. Кроме того, земство считает, что Омское Правительство теперь не имеет ни морального, ни юридического права собирать даже земский собор. До сих пор оно не сдержало ни одного своего обещания, ни одного декларативного намерения’.
Отрицательная часть программы заговорщиков так ярко выявлена в этой речи Ходукина, произнесенной им на совещании у управляющего губернией Яковлева, что большего уже ничего нельзя было ожидать. ‘Долой правительство!’ — говорило каждое его слово.
На что же претендовали заговорщики? 26 ноября состоялось в Иркутске заседание его социалистической городской думы. Оно было, по существу, шумным митингом с цветистыми политическими выступлениями.
Резолюция думы требовала образования однородной социалистической власти, опирающейся на ‘земские и городские самоуправления и классовые организации рабочих и крестьян’. Это было уже откровенное выявление ‘соглашательских’ стремлений к примирению с большевиками и мирному сожительству земств с советами крестьянских и рабочих депутатов.

Интервью Третьякова

В ответ на эти соглашательские тенденции С. Н. Третьяков с твердой решительностью заявил, что правительство в отношении большевиков знает только один лозунг: борьба во что бы то ни стало.
‘К сожалению, — сказал он, — в вопросе борьбы с большевизмом сейчас не только в левых социалистических, но и в так называемых буржуазных кругах общества возникло некоторое сомнение.
Большевики за два года пребывания у власти научились быть дипломатами. Недаром до нас доходят сейчас известия, что большевики готовы разделить власть с другими социалистическими кругами. Это, несомненно, делается для того, чтобы привлечь к себе общественное мнение не только внутри советской России, но и вне ее, за границей.
Несмотря на все победы, о которых так много говорят в настоящее время большевики, внутри страны положение советской власти чрезвычайно тяжело, и, вне сомнения, они готовы пойти на весьма большие уступки, чтобы только снять с советской России блокаду, сковавшую все стороны хозяйственной жизни страны.
К их заверениям о готовности идти на уступки следует относиться с исключительной осторожностью. Они заявляют это только для того, чтобы привлечь на свою сторону иностранцев.
Я знаю цену этим заявлениям и непоколебимо уверен, что кровавая диктатура Ленина и Троцкого ни на шаг не может приблизиться к тому, что мы понимаем под истинно демократическими методами управления страной.
В тех элементах, которые находятся сейчас в оппозиции к вновь образовавшемуся правительству, безусловно бродят мысли об известном соглашательстве с большевиками. И это является главной основной причиной, почему совместная работа с этими элементами не представляется для правительства возможной.
Я хорошо знаком с верхами русских социалистических партий, я знаю взгляды Керенского, Авксентьева, Зензинова, Чхеидзе, Церетели и других. Я помню их поведение в те времена, когда даже в коалиционном составе правительства Керенского остро ставился вопрос об отношении к большевизму. Я помню, как горячо выступал в защиту большевиков Церетели, говоривший, что большевики — это наши товарищи, помню, как министр юстиции Мапянтович выпустил из тюрьмы Троцкого, помню резолюцию, вынесенную временным Советом Российской республики.
Для меня ясно и неопровержимо, что дух соглашательства всегда был силен среди наших социалистических партий, и так осталось доныне. Если бы это было не так и я ошибался бы, то сейчас, полагаю, не могло бы быть никакой партийности, и лозунг борьбы с большевизмом прочно объединил бы всех’.

Чешская оценка иркутских тенденций

Несерьезность идеи единого социалистического правительства высмеивал даже ‘Чехо-словацкий Дневник’.
‘Мы сомневаемся, — говорил он, — в том, что Сибирь в данный момент является зрелой для чисто социалистического правительства. Полная разруха экономической жизни, фронт гражданской войны и невозможность обойтись без сносных, по крайней мере, сношений с Забайкальем и союзниками поставит новое правительство перед невозможностью действовать в рамках чисто социалистической программы, и социалистические партии были бы вскоре логикой событий принуждены идти на компромиссы, которые понятны у более широкой демократической коалиции’.
Далее, касаясь большевизма, ‘Дневник’ указывает, что о борьбе с большевизмом декларация думы прямо не говорит. ‘Считаем нелишним в подобных проявлениях высказываться конкретно, тем более что большевистская опасность является для средней Сибири фактом слишком реальным, чтобы его можно было стилистически обойти’.
Чехам была, таким образом, ясна и утопичность проекта социалистической власти, и опасность соглашательства.

Искусственная трибуна

Нужно было где-нибудь выступить и правительству. Совет министров решил возобновить заседания Государственного Экономического Совещания.
Мне было дано указание ограничиться самыми общими заявлениями, для того чтобы оставить свободу для программного и декларативного выступления Третьякова.
Открытие Совещания состоялось 8 декабря. Зал был полон публики, но депутатские места пустовали. Кворум еле набрался.
Среди публики сидели все лидеры иркутской оппозиции, и речи представителей правительства обращались больше к ним, чем к членам Совещания.
Не имея другой трибуны, правительство решило воспользоваться Экономическим Совещанием для политического выступления. Но цель достигнута не была.
Следуя данным мне указаниям, я ограничился лишь исторической справкой, почему правительство не могло создать себе опору в виде народного представительства.
‘Его не было. Почему? Вспомните, что Сибирское Правительство могло по историческим причинам опереться на Сибирскую Областную Думу. Но это правительственное учреждение, выработанное по самой несовершенной системе, состоявшее из представителей одной партии, не могло оказать поддержку власти и быть регулятором борющихся течений. А Директория? Она хотела опереться на остатки Учредительного Собрания. Получилось то же, ибо и там был однородный партийный состав. В эпоху гражданской войны такие представительные органы опорой власти служить не могут.
Неудачи партийной политики помогли нарождению новой власти. Омск стал всероссийским центром. Всероссийская власть не могла опереться на представительный орган одной Сибири: такой орган был бы неавторитетен в вопросах всероссийских. Но мысль о представительном органе не оставляла правительство. Результатом исканий правительственной и общественной мысйи явилось учреждение Государственного Экономического Совещания. Это был не представительный орган, но это был мост к нему.
Тяжелое положение страны отвлекло внимание правительства. Ответственная задача создания представительного органа отодвигалась положением на фронте. Только 16 сентября правительственные предположения получили выражение в форме постановления о созыве Государственного Земского Совещания’.
Я призывал к поддержке правительства и Государственного Земского Совещания, указывая на роковой характер момента, когда на карту поставлено все.
‘Наша культура — утлый корабль среди бушующего океана, а мы, представители интеллигенции, не замечая надвигающейся на нас стихии, ссоримся на корабле. Океан поглотит корабль и нас вместе с ним’.
Все ожидали, что Третьяков подробно разовьет положительную программу власти, но речь его вышла неудачной. Он ограничился критикой прошлого и притом настолько резкой и, несправедливой в отношении отдельных ведомств, что эта речь напоминала безответственное митинговое выступление.
Чем же окончилось заседание?
Представители земства, казачества, торгово-промышленного класса высказались за поддержку правительства для завершения борьбы с большевизмом, и только представитель кооперации Емелин заявил, что гражданский мир нужен в более широком масштабе.
— С кем? — раздались голоса с мест.
— С кем? — вскрикнул товарищ председателя Н. К. Волков. — С большевиками?
— Да, с большевиками, — ответил Емелин.
— Правительство борьбы с большевиками мира с большевиками заключить не может, — ответил я.
В этом был центр тяжести. К миру с большевиками стремились и Владивосток, и Иркутск. Из этих центров шли соблазнительные лозунги, разлагавшие тыл. Потому-то и не оказывалось никакой поддержки Государственному Экономическому Совещанию. Оттого-то и была так непримирима оппозиция в отношении к правительству, исходившему из лозунга: война до конца.
Глубокое заблуждение оппозиции, считавшей, что она опирается на народ, забывшей о том, что она — тоже русская интеллигенция, с тем же великим грехом отчужденности От жизни и миропонимания народных масс, мешало ей понять, что судьба наша будет одинакова. Мы с ними были на одном тонущем корабле, но в ослеплении своем они думали, что потонем только мы.

События на западе

В. Н. Пепеляев застрял на западе. Бьггь может, он скрыл даже от самых близких к нему людей, что он был в заговоре со своим братом, генералом, и решил тогда же добиться отъезда адмирала Колчака из Сибири и созыва Земского Собора, но вернее, что он уже на месте, ознакомившись с положением, которое оказалось гораздо хуже, чем мы ожидали, и увидев непримиримое отношение к Верховному Правителю со стороны оппозиции, нашел новые решения, которых у него не было при отъезде. Но только он забыл обо всех текущих делах, не доложил адмиралу ни одного из присланных нами законопроектов и вместо расширенных прав и демократизации состава Государственного Земского Совещания потребовал созыва Земского Собора.
Адмирал протестовал. Пепеляевы почти вымогали решение.
Адмирал отказал. Он прислал телеграмму Совету министров, просил совета и поддержки. Читая его телеграмму, мы чувствовали, какую драму переживал этот несчастный человек. ‘Я готов отречься, — говорил он, — но Пепеляев этого не хочет’.
В то же время Пепеляев телеграфировал: ‘Я сделал все, что мог, я настаивал до конца, пусть теперь нас рассудят Бог и народ’.
Мы не были уверены, что Пепеляевы не совершат какого-нибудь насилия над Верховным Правителем. Поступки и телеграммы премьера казались дикими. Мы отправили ему в ответ резкую отповедь.
Это оказалось, однако, уже ненужным. Пепеляев обладал психикой, напоминавшей взрывчатое вещество. Взорвется — и кончено. Прошлого не вернешь. Долго гореть ровным пламенем он не мог. Его телеграмма была взрывом. Он сделал только одно: добился назначения главнокомандующим вместо Сахарова генерала Каппеля, Сахарова братья Пепеляевы арестовали, и Совет министров по предложению адмирала назначил расследование его действий.
Как ни относиться к Сахарову, но арест его был лишь демонстрацией общего развала. Он дал сигнал к повсеместному проявлению произвола и распущенности.
Адмирал отправился в Иркутск. Пепеляев последовал за ним через сутки. Он отстал, по-видимому, только для того, чтобы арестовать Сахарова.
Все законы, которые с такою поспешностью и тщательностью вырабатывали мы в Иркутске, остались неутвержденными.
Мы превратились в Иркутске в собрание людей, которых ошеломляли известиями, не давая времени ни действовать, ни даже опомниться.
Через наши головы адмирал переговаривался с Дитерихсом. Последний дал согласие вернуться к главнокомандованию только при том условии, что адмирал покинет Сибирь. Пепеляев уже остыл, догнал поезд адмирала и, следуя за ним по пятам, не только не проявлял никакого расхождения с Верховным Правителем, но скорее поддерживал его. Получавшиеся с запада телеграммы создавали впечатление, что Пепеляев не спешил в Иркутск, академически спокойно обсуждая с адмиралом положение, и как будто предоставил все воле судьбы.

Осведомление адмирала

Я терял терпение и спокойствие. Мне казалось, что мы медленно умираем от неизлечимой болезни. Как будто заражение крови постепенно распространялось по всему организму власти, заставляя неметь один его орган за другим.
Верховный Правитель, казалось, не замечал и не понимал, что смерть приближается к нему, как к главе.
Мною была послана телеграмма с указанием всех вопросов, которые выдвинула жизнь, для разрешения которых необходимо было спешить в Иркутск, не задерживаясь нигде, не теряя часа. Самый важный из этих вопросов был мною формулирован так: ‘Единая большевистская Россия, или большевистская Россия и небольшевистские окраины, но с риском, что они станут колонией иностранных государств’. Другой вопрос относился к Дальнему Востоку: ‘Как предохранить его от распада, перспектива которого ясно намечается в непримиримости генерала Розанова и атамана Семенова, в их отношении к полосе отчуждения и фактической независимости каждого из дальневосточных атаманов’. Третий вопрос: ‘Российское или Сибирское правительство’.
Адмирал понял первый вопрос как проявление соглашательского настроения и в Совете министров. Он требовал объяснений. Я ответил, что дам их в Иркутске, а сейчас прошу его спешить к нам. Я телеграфировал ему также, что его непонимание наших вопросов я объясняю только тем, что он оценивает положение на фронте менее пессимистично, чем мы.
Но по одному вопросу адмирал дал точный и пророчески верный ответ. ‘Если Российское Правительство перестанет существовать, Дальний Восток немедленно распадется — таково было всегда мое убеждение’.

Солидарный кабинет

Создалось положение, при котором правительство перестало быть властью. Оно стало безвольно и беспомощно и болталось, как рука и нога паралитика.
Нашей последней ставкою было Земское Совещание. Первым актом обновленного кабинета было исключение из состава Совещания назначенных членов, расширение представительства.
Когда же, наконец, это будет утверждено? Уже ‘Правительственный Вестник’ по непростительной небрежности редактора напечатал проект закона, еще не утвержденного адмиралом, все знали, что постановило правительство, а закона все еще не было.
Наконец, мы потеряли терпение и, не ожидая представления Пепеляева, сами обратились к Верховному Правителю с просьбой утвердить закон. Он отказал.
Разногласие произошло из-за трех евреев. Совет министров не хотел отказать еврейству в особом представительстве, хотя, по существу, такое представительство и признавалось искусственным. Адмирал не хотел, несмотря на все наши настояния, согласиться, что отказ в утверждении бестактен после того, как решение уже состоялось.
Так, все наше законодательство осталось пустым звуком. Другие труды разделили судьбу первого.
Еще хлопотал о чем-то А. А. Червен-Водали. Ездил, говорил. Всегда бодрый, оживленный, уверенный в себе, уверенный, что он настоящий земец , пользуется полной поддержкой общества, он ни на минуту не терял надежд.
Всегда оптимистически настроенный Волков поддерживал его в этом.
Но у прочих членов Совета министров не было такого победного настроения. Группы старых и новых министров после резкой речи Третьякова в Совещании встали во враждебные позиции. Я ждал не дождался приезда Пепеляева, чтобы уйти из состава правительства, и когда адмирал запросил, почему я прекратил информацию, я откровенно описал настроения в Совете и сказал, что не могу быть обвиняющим в составе правительства, потому что считаю, что ответственность за ошибки прошлого лежит и на мне, но не хочу оставаться и обвиняемым.
Не победное настроение было и у ‘премьера поневоле’ С. Н. Третьякова. Он рвался на восток. Он хотел привести из Забайкалья семеновцев и японцев. Но чувствовалось, что он смотрит на положение безнадежно.
Вокруг Иркутска стягивалось кольцо восстаний. Ангара не замерзала. Теперь не армия, а правительство могло оказаться перед непреодолимой преградой. Стоило сорвать мост, увести пароходы — и власть оказалась бы в ловушке.
Третьяков уехал. В ‘Модерне’ шли в пари: вернется или нет? Ставить на возвращение решались немногие. Вместо Третьякова остался председателем Червен-Водали. Он принял на себя тяжелое бремя.

Глава XXVI.
Агония власти

Если осуществление новой политической программы началось отставкой утомившегося Вологодского и заменой его молодым, неутомимым и решительным Пепеляевым, то это начало осуществления программы было и концом его. Дальше ничего не вышло.
Прежде всего, не удалось обновление кабинета.
На старом сюртуке наложены были две-три латки, да и то из материала не первой свежести. Тем не менее, правительство приступило к энергичной работе.
Совет министров под председательством Третьякова принял постановление об изменении состава Государственного Земского Совещания. Затем принято было постановление об изменении порядка осуществления исключительных положений. Далее заслушан был законопроект Управления делами относительно прав и организации Совета министров. Наконец, принят был законопроект о расширении власти управляющих губерниями. Все это были акты хорошо разработанные, мудрые политически, целесообразные и осуществимые.
Какая же судьба постигла их?
Они остались в портфеле главноуправляющего делами неутвержден-ными, неосуществленными и даже никому не ведомыми.
Что же привело к такому плачевному результату деятельность правительства, деятельность искреннюю и на этот раз смелую и решительную? Исключительно внешние события.
Катастрофа фронта оказалась более грандиозной, чем можно было ожидать. Отступление превратилось в бегство, фронт таял не по дням, а по минутам, и удержать его не было возможности. Уехавший на несколько дней Пепеляев застрял на западе. Связь с Верховным Правителем прерывалась. Чехи, спасая себя, захватывали подвижные составы, расстраивая окончательно коммуникацию и препятствуя движению поезда Верховного Правителя. Адмирал, забыв о Совете министров, действовал самостоятельно, рассылал ноты, обострял отношения с чехами, подрывая престиж и свой, и Совета министров резкими и неконституционными, обходившими министра иностранных дел, заявлениями.
Со своей стороны, чехи совершенно вышли из роли иностранных войск, охраняющих дорогу, и перешли на роль хозяев транспорта, располагающих средствами передвижения прежде всего для своих целей.
Генерал Сыровой оправдывал это тем, что он выполнял приказ из Праги: ‘Уходить, избегая соприкосновения с большевиками’. Что делал в это время главнокомандующий чехословацкими силами генерал Жанен — неизвестно. Он проявил себя активной силой в деле разрушения российского правительства уже позднее.
Таким образом, правительство работало не для жизни, а только для самоутешения, льстя себя надеждой на то, что еще не все потеряно.
Правда о фронте Совету министров не сообщалась. Казалось, и сам Верховный Главнокомандующий не отдавал себе отчета в неизмеримой тяжести положения. А в это время революционные силы подняли голову. Все войска тыла жадно воспринимали лозунг: ‘Мир с большевиками’. Многие эсеры не скрывали своего истинного намерения: передать власть большевикам и спасти себя путем свержения ‘колчаковцев’, и лишь из лицемерия, а некоторыми по наивности и самоуверенности, заявлялось о возможности создать прочную ‘демократическую’ власть. Выступления должны были произойти, по возможности, одновременно по всей Сибири примерно в двадцатых числах декабря.
Правительство волею судеб не только не укрепило своих позиций, но политической бездеятельностью, проистекавшей главным образом из-за невозможности сноситься с Верховным Правителем и доложить ему принятого постановления, усилило общее разочарование. Впрочем, при том положении дел на фронте, которое создалось к началу декабря, политическими реформами можно было только отсрочить, но не устранить крушение власти.
Однако подобно военной катастрофе политическая агония власти оказалась также значительно более трагичной, чем это могло быть. История будет судить, кто наиболее виновен в этом, наше дело только восстановить факты.

Начало восстания

Начало было положено в Черемхове. Первые пробы революции производились в глубокой провинции Иркутской губернии. Власть захватывало земство, и сейчас же она переходила к большевикам. Кольцо вокруг Иркутска стягивалось. Дробить силы гарнизона не представлялось возможным. Перевороты происходили успешно.
Руководство движением принял Политический Центр, объединивший центральный комитет с.-р., комитет бюро земств, профессиональные союзы и с.-д. меньшевиков.
Политический Центр решил начать серьезное выступление не в Иркутске, а на одном из важных пунктов магистрали, чтобы изолировать правительство. Избрано было Черемхово, где угольные копи давали подходящий человеческий материал для выступления и где успех выступления лишал бы крупные городские центры и дорогу угля, парализовав их работу.
Переворот в Черемхово произошел 21 -го. В тот же день ледоход, очевидно, по молитве заговорщиков, сорвал мост через Ангару в Иркутске, затруднив переход из города на станцию и лишив власть возможности перебрасывать силы на другой берег.
И на этот раз военное командование решило не выводить никаких частей из Иркутска. Черемхово праздновало победу, а Иркутск выжидал. Положение власти становилось невозможным. Она была парализована. Ясно было, что дело проиграно вплоть до Байкала и что остается только одно — спасти остатки государственности на Дальнем Востоке.
Но… и в этом деле роковая судьба разбила все благие намерения. Чтобы спасти остатки государственности, надо было эвакуировать на Дальний Восток наиболее видных работников, экспедицию заготовления государственных бумаг и золото.
Исполнить это оказалось невозможным.
В воскресенье 21 декабря ледоход сорвал мост через Ангару.
Обстоятельства, при которых это произошло, не могли не вызвать предположения о злом умысле. Совет министров, учитывая сложившуюся обстановку, принял решение начать негласную эвакуацию путем командирования части чиновников с архивами за Байкал. Заместитель председателя Совета министров Третьяков находился в Чите. Председательствовал управлявший Министерством внутренних дел Червен-Водали.

Совещание земцев

В это время в Иркутске происходили совещания всех земских деятелей, случайно там находившихся. Земцы эти как будто хотели обособиться от сторонников соглашений с большевиками, но мотивы гражданского мира звучали ясно и громко. Сознание невозможности дальнейшей борьбы с большевизмом руководило большинством, и желание спасти себя подсказывало тактику удара в спину власти для обеспечения награды со стороны большевиков за содействие.
На совещании земцев был поставлен вопрос о приглашении или неприглашении к участию в нем представителей профессиональных союзов. По этому поводу в органе ‘социалистической’ мысли ‘Наше Дело’, в передовой статье, написанной вызывающим тоном, был задан вопрос: ‘Не поздно ли?’
Земцы испросили у Червен-Водали разрешение на устройство 23 декабря публичного собрания. Сначала оно предполагалось в думе, затем в театре. На собрание явилось около 150 земцев и 900 приглашенных. Собрание могло превратиться в митинг. Командующий войсками генерал Артемьев, ссылаясь на то, что у него не было испрошено разрешения, которое, при существовании военного положения, зависело от него, объявил уже в то время, когда театр был полон, что он не допустит собрания. Формально он был прав, но для Червен-Водали, который уведомил управляющего губернией, что не имеет возражений против собрания, создалось невозможное положение. Тем не менее не без основания чувствуя опасность собрания, при громадном преобладании числа приглашенных над числом полноправных членов его, он не нашел возможным брать на себя ответственность и не настаивал перед генералом Артемьевым на допущении собрания.
Оно не состоялось. Собравшиеся мирно разошлись. Некоторые земцы (Ходукин, Пашков) в беседе со мной утверждали, что разгон собрания земцев окончательно лишил их возможности отмежеваться от крайних течений. Но вернее, пожалуй, что этим был отдален момент выступления, сигнал и лозунги которого должно было подать собрание. Основанием для этого предположения может служить то, что главные воротилы и инициаторы этого чрезвычайного и скоропалительного земского собрания, Ходукин, Алексеевский и другие, входили в так называемый Политический Центр, организовавший все движение.

Совет трех (троектория)

К 23 декабря положение в Иркутске стало чрезвычайно напряженным. Совет министров, предвидя неизбежную необходимость решений быстрых и секретных и считаясь с тем, что предварительное обсуждение всех действий в полном составе Совета и замедлит решения, и затруднит сохранение тайны, постановил предоставить Червен-Водали как временному председателю Совета, генералу Ханжину как военному министру и инженеру Ларионову как управляющему Министерством путей сообщения принимать все неотложные меры по совместном их обсуждении и присвоить решениям этих трех министров силу решений Совета министров. Тем самым прочим министрам открывалась возможность постепенного выезда. Новая организация власти получила прозвище ‘троектории’.
Между тем как Совет министров обсуждал все эти меры и готовился к отступлению и обороне, Верховный Правитель в это время, аккуратно получая из Иркутска информацию, составлял свой план действий. До какой степени адмирал за время своей изолированности привык действовать независимо от Совета министров и насколько он преуменьшал роль и положение министров в сравнении с положением генералов, может свидетельствовать следующий факт. В понедельник, 22 декабря, адмирал вызвал меня и генерала Артемьева к прямому проводу. Со мной он говорил через моего сотрудника, директора канцелярии генерала Мартьянова, а с генералом Артемьевым лично. Мне он предложил лишь ряд вопросов, с генералом Артемьевым он начал разговор так: ‘Здравствуйте, ваше превосходительство. Передайте Совету министров, что движение по железной дороге тормозится из-за преступной деятельности Министерства путей сообщения, которое не снабжает кассы деньгами…’ Каким образом генерал, орган местного и подчиненного управления, мог передавать правительству подобного рода обвинения — совершенно неизвестно. И это происходило после того, как Пепеляев объявил одобренную Верховным Правителем программу, одним из основных положений которой было: ‘Управление исключительно через Совет министров’.

Назначение Семенова главнокомандующим

Но гораздо важнее то, что Верховный Правитель, разговаривая со мной и генералом Артемьевым и выяснив положение в Иркутске, принял решение, которого не сообщил ни мне, ни генералу, а именно: назначить атамана Семенова главнокомандующим всеми вооруженными силами Дальнего Востока.
По существу едва ли Верховный Правитель мог найти иное решение. Положиться на военные силы генерала Артемьева не представлялось возможным, подавление мятежа в Иркутске могло быть произведено только при содействии войск Забайкалья, отсюда логически вытекало назначение атамана Семенова командующим всеми войсками. Нельзя, с другой стороны, упрекать несчастного адмирала, человека глубоко патриотичного, честного и чуткого, но исключительно военного по психологии, не привыкшего и не умевшего усвоить приемов управления через министров, в том, что он в такой тревожный момент не запросил предварительно мнения Совета министров. Но предупредить последний о предстоящем назначении, посоветоваться о формах указа, об объеме полномочий, конечно, представлялось возможным и было бы политически осторожнее и тактичнее. Назначение атамана Семенова главнокомандующим, без ведома Совета министров и без точного определения прав главнокомандующего, поставило правительство в чрезвычайно неловкое и затруднительное положение.
С другой стороны, престиж правительства окончательно был подорван.
‘Признает ли Совет министров назначение Семенова?’ — ехидно спрашивали земцы. ‘Каковы теперь права Совета министров?’ — спрашивали иностранцы.
Не признавать Семенова было бы, конечно, и бесполезно, и странно. Вся надежда на возможность выхода покоилась на ожидании помощи со стороны атамана, но нельзя было не признать, что назначение главнокомандующего на всей территории, подведомственной Совету министров, иначе сказать — объявление всей территории театром военных действий и, следовательно, подчинение всех гражданских властей военным, лишало Совет министров всякой власти.
Совет министров сохранил за собой, в лучшем случае, представительство для внешних сношений.
Каковы же были результаты назначения атамана Семенова главнокомандующим?
На этом надо остановиться несколько подробнее.
У Забайкалья в глазах сторонников демократического строя была всегда особая слава. Явления, которые совершались там, не были чужды и другим районам Сибири, но там они как бы растворялись в массе других явлений, а в Забайкалье сгущались, что придавало всему строю жизни этой области особый характер. Атаман Семенов, которого Политический Центр объявил ‘врагом народа’, был всегда грозой левых в Иркутске. Они боялись и ненавидели его. Силы атамана считались значительными, а твердость власти и несклонность к компромиссам заставляли думать, что Забайкалье окажется наиболее устойчивой цитаделью реакции. Таково было отношение к атаману Семенову всех левых кругов, а не только организаторов восстания.
Во всей истории переворота играл весьма важную роль чешский вопрос. Поэтому при учете последствий назначения генерала Семенова надо подойти к нему и с чешской точки зрения.
Надо отметить, что к этому времени генерал Каппель послал генералу Сыровому вызов на дуэль, мотивируя его возмущением, которое вызвало в армии неслыханно-оскорбительное отношение чешских войск к верховной государственной власти России. Атаман Семенов, в свою очередь, поддержал генерала Каппеля, выразил готовность заменить последнего у барьера и предъявил ультиматум чехам, грозя обрушиться на них всеми силами, которыми атаман располагал. Эта угроза была особенно серьезна, так как тоннели Кругобайкальской дороги находились тогда в руках Семенова.
Таким образом, назначение атамана Семенова главнокомандующим должно было вызвать резкую реакцию, ожесточенность и озлобленность со стороны всех заговорщиков и со стороны чехо-войск.
Но с другой стороны, настроение Иркутского гарнизона, несомненно, поднялось, офицерство ободрилось. Военный мир обладает своею психологией и мировоззрением, и приказ нового главнокомандующего, объявившего, что он скоро придет расправиться с ‘мерзавцами’, пришелся по вкусу.
Надо считать, что назначение Семенова устраняло возможность соглашения, обострило борьбу и хотя отдалило момент ликвидации, но зато ввиду неудачи исхода ухудшило положение побежденных.
Назначение Семенова имело, может быть, еще и то последствие, что оно ускорило самое выступление и обеспечило повстанцам благожелательный нейтралитет чехо-войск, без которого восстание в Иркутске было бы, несомненно, подавлено и правительство получило бы возможность свободного выезда и эвакуации имуществ. Трудно утверждать только, что сочувствия и, следовательно, поддержки со стороны союзных войск народно-революционная армия не встретила бы в том случае, если бы назначения Семенова не последовало. Эсеры всегда говорили: ‘Чехи на нашей стороне’. Манифесту Политического Центра предшествовал известный антиправительственный меморандум чешских дипломатических представителей, близкие отношения эсеров с чехами еще со времени Сибирской Областной Думы также не составляли тайны, как близкие отношения атамана Семенова и японцев. Поэтому утверждать, что назначение атамана Семенова главнокомандующим, в связи с особенно недружелюбными в то время отношениями последнего и чехов, вызвало особое сочувствие чехо-войск к повстанцам, нельзя. Но предположение такое считалось в Совете министров не лишенным основания.

Министры-зрители

Итак, члены Совета министров во второй половине декабря из руководителей политической жизни окончательно превратились в зрителей. Игра политических сил происходила без их участия. Совет министров, руководствуясь не только интересами момента, но и задачами славянской политики, искал искреннего сближения с чехословаками, стараясь сгладить временные шероховатости отношений, найти примирение взаимных интересов. Совет министров и понимал, и сочувствовал желанию чехов эвакуироваться, но он, конечно, не мог помириться с нераздельным хозяйничаньем последних на железной дороге.
Однако, помимо Совета министров, в адрес чехов направились стрелы, которые отравили здоровые и дружеские отношения. И оставалось только не одобрять, протестовать…
Совет министров хотел расколоть лагерь оппозиции, привлечь на свою сторону тех, кто действительно готов был искренне отстаивать Сибирь от большевизма, но помимо Совета министров делалось то, что объединяло и сплачивало силы недоброжелательства и возмущения против власти. Уйти было невозможно, протестовать бесполезно, надо было ждать, подчиняться, но события разыгрывались…

Восстание в Иркутске

Восстание началось вечером 24 декабря на левом берегу Ангары, где находятся вокзал и предместье Глазково.
Выступление было задумано очень удачно. Так как мост через Ангару был сорван, а сама река не замерзла, то город, окруженный мощной и неприступной рекой, оказался отрезанным от внешнего мира. Путь отступления был один — в направлении на Байкал, по правому берегу Ангары. Но отступление без ценностей, архивов, экспедиции заготовления государственных бумаг, служащих было бы более похоже на бегство. Стало быть, надо было бороться.
О ненадежности частей, находившихся на левом берегу Ангары, было давно известно. Почему не было принято мер для замены их более надежными и можно ли было произвести эту замену, я никогда выяснить не мог и так и унес с собой впечатление халатности и бездеятельности местной военной власти, не обнаружившей никакого плана противодействия восставшим и как будто покорно ждавшей решения судьбы.
Восстали на левом берегу все части: два батальона 53-го полка и гарнизон соседней станции Батарейной, где находились богатые склады снарядов, авиационный парк и другие ценные военные имущества.
Как только получены были сведения о выступлении в Глазкове, контрразведка в городе произвела обыски и арестовала районный штаб повстанцев в составе 17 человек. В числе арестованных под именем Иоганна Фауста обнаружен был известный Сибири Павел M ихайлов, в свое время энергично подготовлявший восстание против большевиков, приговоренный ими к смертной казни, затем вошедший в состав Западно-Сибирского Комиссариата и, наконец, получивший место товарища министра внутренних дел в составе Сибирского Правительства и подготовлявший в качестве такового переход власти к Самарскому Комитету членов Учредительного Собрания. Этот человек, достойный удивления по своей энергии, несомненно, честный и убежденный работник партии социалистов-революционеров, по-види-мому, и на этот раз принимал видное участие в подготовке восстания. В числе арестованных оказался также и постоянный сотоварищ Михайлова, Борис Марков, тоже член Западно-Сибирского Комиссариата. Из других арестованных я никого больше не знал.
В свою очередь, повстанцы произвели аресты на левом берегу Ангары. Там жили министр земледелия H. И. Петров, начальник Переселенческого
управления Федосеев и некоторые чины военно-железнодорожной администрации. Все они были отведены в казармы, причем, как выяснилось впоследствии, встретили внимательное, корректное к себе отношение.
Настроение в ‘Модерне’, гостинице, в которой жили почти все члены правительства и высшие чины министерств, в ночь с 24 на 25 декабря было мучительно-тревожное. Полная неизвестность обстановки, неуверенность в гарнизоне, сознание бессилия и бесплодности работы — все это порождало величайшее смятение. Кто мог ручаться, что не подготовлено восстание и в самом городе и что правительство не проводит последние часы своего существования?
Червен-Водали, Ханжин и Ларионов всю ночь не спали, выслушивали доклады, составляли воззвания и отдавали распоряжения. Меня поднимали несколько раз. Ночью я ездил на телеграф говорить по прямому проводу, помогал ‘троектории’. Везде в городе было совершенно спокойно. Ни одного выстрела. Город еще ничего не знал. Начальник гарнизона генерал Сычев объезжал казармы и ободрял офицеров и солдат.
К утру в маленькой комнате гостиницы ‘Модерн’, где заседали три министра, воцарились бодрость и спокойствие. Генерал Сычев засвидетельствовал, что гарнизон держится твердо. Решено было действовать.
Четверг 25 декабря не ознаменовался никакими происшествиями. Иностранцы справляли Рождество, им было не до печальных обстоятельств Российского Правительства, а в Глазкове было так же мало решительности и уверенности, как и в городе.

Засилье иностранцев

Генерал Сычев послал союзникам уведомление, что утром 26-го он начнет артиллерийский обстрел казарм 53-го полка. В ответ на это генерал Жанен сообщил, что он не допустит обстрела и, в свою очередь, откроет огонь по городу.
Гром среди ясного дня не поразил бы так членов правительства, как это заявление представителя дружественной страны, все время обещавшей поддержку правительству адмирала Колчака.
Только энергичные и неотложные меры могли спасти положение. Каждый день промедления укреплял силы восставших, так как к ним стали сейчас же присоединяться большевистские элементы рабочего населения. Поэтому заявление генерала Жанена было оценено как решение ликвидировать власть адмирала Колчака.
Правительство ни минуты не думало о том, чтобы защитить себя как таковое. Но целью было удержать тот порядок и такую власть, которые обеспечили бы отступление войск, находившихся на фронте, и не дали бы большевизму восторжествовать на всей территории Сибири, сделав дальнейшую борьбу безнадежной. Руководители восстания не могли внушать правительству надежды на подобный исход, это были люди настолько близкие к большевизму или настолько неустойчивые в намерениях, что передача им власти не могла означать ничего иного, как капитуляцию перед большевизмом.
Между тем действия правительства были связаны еще и тем, что переправу через Ангару захватили в свои руки иностранцы. Все пароходы перешли в ведение чехов, которые заявили, что не дадут их ни той, ни другой стороне. Железнодорожная полоса, на которой сосредоточились все восставшие, объявлена была нейтральной, следовательно, повстанцы оказались гарантированными от военной силы правительственных частей, и гарнизону Иркутска оставалось только пребывать в осаде и разлагаться или отступать.
Подобное положение вынудило правительство начать переговоры о возможных условиях эвакуации за Байкал.
Инициативу переговоров взяли на себя земцы, которые дали знать Червен-Водали, что они желали бы принять роль посредников и найти мирный исход для устранения кровопролития. Иркутский губернатор Яковлев усиленно убеждал членов правительства согласиться на переговоры.
Совет министров 26 декабря уполномочил Червен-Водали побеседовать с земцами, причем было определенно подчеркнуто, что действия генерала Жанена вынуждают правительство предпринимать шаги, которые в момент борьбы и неопределенного соотношения сил ухудшают положение власти и способствуют разложению войск.
Совет министров указал также, что непременным условием с его стороны должно быть предоставление повстанцами гарантий, что не произойдет капитуляции перед большевиками, что будут ограждены интересы отступающих частей войск, что будет предоставлен свободный проезд на Восток Верховному Правителю, членам правительства и тем гражданским и военным чинам с их семьями, которые не пожелают оставаться на территории к западу от Байкала, и, наконец, что общегосударственные ценности будут вывезены.
В случае принятия этих условий Совет министров считал возможным согласиться на отречение Верховного Правителя и передачу власти иркутской земской управе на территории Иркутской губернии, предоставив определить дальнейшие формы организации власти народному собранию или Земскому Собору, созыв которого был провозглашен в прокламациях Политического Центра.
Предоставив Червен-Водали начать предварительные беседы с земцами на указанной платформе, Совет министров постановил также командировать уполномоченных лиц для переговоров с Высокими Комиссарами.
Надо отметить, что часть членов правительства искренне сочувствовала идее соглашения, верила в его возможность, желала его. Другие, составлявшие меньшинство, смотрели на переговоры как на средство оттянуть столкновение, тактический шаг для выигрыша времени.
Многие из членов Совета министров не верили в успех переговоров, но хотели снять с себя моральную ответственность за неизбежное кровопролитие, хотели показать, что истинное их стремление и действительная цель — борьба с большевиками, а не защита существующей власти. Состав Совета министров в это время, за отсутствием ряда министров — Пепеляева, Третьякова, Петрова, Окорокова, Устругова, Неклютина, Преображенского, временного отсутствия Смирнова и замены их товарищами министров, оказался политически чрезвычайно пестрым и неожиданно левым по направлению. Большинство Совета, надо отдать справедливость, сочувствовало Политическому Центру, верило в его силы и, глубоко разочарованное результатами полуторагодовой деятельности, желало найти общий язык с земскими деятелями. Это был рецидив застарелого стремления обновить правительство, вдохнуть в него новые силы.

Переговоры с союзниками. Нейтралитет

Переговоры были начаты. В поезде генерала Жанена чиновник особых поручений Язвицкий и начальник штаба Иркутского военного округа генерал Вагин с Высокими Комиссарами, а в городе Червен-Водали с земцами искали мирного исхода.
Переговоры с союзниками шли как будто бы успешно. Язвицкому и Вагину поручено было объяснить, что, препятствуя правительственным войскам активно действовать в районе вокзала, они ставят повстанцев в более благоприятное положение, что в таких условиях подавление мятежа становится заведомо невозможным и что нейтралитет союзных войск должен принять иные, более благоприятные для российского правительства формы.
Наивно было думать, что генералы Жанен и Сыровой не понимали того, что они способствуют ликвидации власти, и будь на месте Совета министров большевистские комиссары, они давно уже поведали бы всему миру, что камень к шее утопающей власти привязывают ее друзья и что ответственность за последствия ложится на них — союзников и друзей. Но Совет министров действовал всегда корректно, по всем правилам европейского этикета. В такой европейской форме заявил он свой протест и на этот раз, и на свое вежливое и скромное ходатайство он получил джентльменский ответ. Документ, в который облечено решение Высоких Комиссаров, заслуживает внимания, и я позволю себе на нем остановиться.
Вот текст сообщенной председателю Совета министров ноты: ‘Совещание Высоких Комиссаров союзных держав постановило:
1) Контроль и управление Сибирской железнодорожной магистралью, от Красноярска до Мысовой включительно, равно как и телеграфными линиями, передаются в руки командования чехословацких войск и других союзников, которые их будут замещать, под наблюдением высшего международного командования.
2) Ему будет передана полная охрана порядка обоих путей железной дороги в пределах железнодорожной полосы, пределы которой оно установит для охранения своей безопасности и для осуществления права поддержания нейтралитета.
3) В городах Красноярске и Иркутске эта зона ограничена окрестностями вокзалов.
4) Союзное командование будет иметь самостоятельное право устанавливать порядок следования их собственных эшелонов, им будут предоставлены всевозможные облегчения д ля их временного размещения на пути следования на Восток. Подписали: Като, Гаррис, Могра, Лампсон и Глосс’.
Этим решением обеспечивались интересы чехословацких эшелонов и гарантировалось беспрепятственное их продвижение, так как вся Кругобайкальская дорога и, следовательно, все тоннели переходили под охрану чехов, а для правительства представилось выгодным то, что вся железнодорожная полоса нейтрализовалась и, следовательно — так, по крайней мере, подсказывала логика, — железная дорога и вокзалы переставали быть благом, доступным исключительно для исповедующих революцию.
Поэтому на имя посла Като Червен-Водали дал следующий ответ: ‘Честь имею довести до сведения представителей союзных держав, что их предложение относительно железных дорог получено и что правительство согласно с этим предложением и, со своей стороны, считает нужным в интересах дружного сотрудничества детализировать некоторые вопросы таким образом:
1) Вся полоса отчуждения и соответственная полоса по обе стороны от нее должны быть немедленно очищены от повстанцев.
2) Все удаленные повстанцами должностные лица железнодорожной, гражданской и военной администрации должны быть немедленно возвращены на свои места и восстановлены в своих служебных правах.
3) Находящиеся в указанной в пункте первом зоне телеграф и телефоны должны быть восстановлены и должно быть обеспечено свободное пользование ими железнодорожной администрации и правительству.
4) Контроль и управление железной дорогой на участке Красноярск—Мысовая и охрана указанной полосы вверяются чехословацкому командованию в формах, которые должны быть выработаны по соглашению этого командования с Министерством путей сообщения и межсоюзной инспекцией железных дорог, причем русскому Правительству и его войскам должно быть обеспечено свободное пользование нужной ему частью провозоспособности железной дороги, а распределение провозоспособности между надобностями иностранных и русских войск и Правительства должно производиться по соглашению министра путей сообщения с межсоюзной железнодорожной инспекцией’.
Этот ответ был сообщен союзникам 21 декабря, и в тот же день к вечеру член японской военной миссии майор Мике устно сообщил, что оговорки правительства принимаются с резервированием некоторых поправок на случай сомнений в понимании текста ответной ноты.
Как будто блестящий успех. Но за полтора года мы видели много бесплодных дипломатических успехов и ничего не жалевших, но и ничего не дававших нот и посланий, а потому и не удивились, когда и на этот раз все успехи свелись, в конце концов, к потере времени.
Менее удачно шли переговоры с земцами.

Выяснение позиции земцев

Червен-Водали заявил им, что он не уполномочен на какие-либо соглашения, но что ему предоставлено выяснить стремления и расчеты земской группы для определения возможности найти с ней общий язык.
Ему предложен был следующий план.
Совет министров или добивается отречения Верховного Правителя, или, за отсутствием связи с ним, принимает на себя всю полноту власти и затем передает ее одному лицу, а именно Червен-Водали, который и заключает соглашение с земцами. При этом выяснилось, что земцы намерены распространить свою власть и за Байкал.
Что касается тех условий, о которых говорилось в Совете министров, то они как будто не отвергались, но никаких гарантий их выполнения, особенно главного из этих условий — поддержания большевистского фронта, — не указывалось. Даже наиболее склонный к соглашению с земцами Червен-Водали после этого разговора усомнился в способности земцев создать сколько-нибудь прочную власть, и когда на другой день пришли известия, что в Черемхове выпущены все красноармейцы и восстанавливается вся картина советских порядков, а в Глазкове, под Иркутском, уже не революционные войска, а революционные рабочие задают тон и что все митинги проходят под большевистскими лозунгами — стремление к соглашению сразу пало.
В заседании Совета министров 27 декабря по поводу переговоров с земцами было высказано много кислых слов, была осознана, между прочим, тактическая ошибка: переговоры, хотя бы предварительные, раз они начаты были председательствующим в Совете министров, связывали последний и воспринимались в городе как предрешение Советом передать власть. Тем не менее, Совет министров высказался в пользу продолжения переговоров, считая, что, как бы ни была сомнительна возможность соглашения, попытки добиться его, раз они уже имели место, не должны быть отброшены.
Между тем Третьяков из Читы сообщил о своем отрицательном отношении к попытке найти компромиссы и осведомил, что определенный взгляд на такого рода соглашательство существует и у атамана Семенова.
Ожидание войск последнего и в то же время переговоры с земцами, существование главнокомандующего, не связанного решениями Совета министров, и попытки последнего определить ход событий — это были противоречия, порожденные хаосом безвременья.
Червен-Водали, не привыкший к политическим уверткам, человек искренний и честный, не счел возможным при таких условиях вести дальнейшие переговоры и, несмотря на положительные результаты голосования, отказался вести дальнейшую беседу.
В зале здания Русско-Азиатского банка, где помещался в Иркутске Совет министров, ожидали Алексеевский, Ходукин и др. В это время в кабинете главноуправляющего майор Мике сообщал о согласии союзников с условиями нейтрализации железнодорожной полосы.
Первым сказано было: ‘нет’, вторые прислали — ‘да’. Но это ‘да’ прозвучало фальшиво и глухо: судьба уже решила участь Омского Правительства, она принесла ему свое ‘нет ‘ в потоках крови и ропоте обид, отчаяния и злобы.
Не успели земцы выйти из здания Совета министров, как в окружающих его кварталах раздались звуки револьверных выстрелов. Это был ответ революции на отказ от переговоров.

Первое выступление в городе

Револьверные выстрелы были условным сигналом к выступлению. Первыми восстали части отряда особого назначения, состоявшего при управляющем губернией Яковлеве, о роли которого в описываемом движении я скажу особо.
Без большого труда восставшие захватили телеграфную и телефонную станцию и, сосредоточившись на площади Сперанского, у собора, намеревались двинуться в центр города. Яковлев помог в эту ночь избежать общего выступления. Он поддержал пущенный слух о приближении войск Семенова и задержал, таким образом, на стороне правительства часть войск, уже готовых было присоединиться к восставшим.
Весь вечер и всю ночь раздавалась ружейная пальба. К утру она затихла. Восставшие ушли в Знаменское предместье, и на другой день, 28 декабря, снова восстановилось спокойствие. Как оказалось, в этот день силы восставших были настолько слабы, что энергичное наступление могло бы рассеять отошедшие из города части и освободить предместье, где находилась экспедиция заготовления государственных бумаг и около двух миллиардов денег (четвертый и пятый выпуски американского займа и запас сибирских). Но наступление предпринято не было, на этот раз не по вине союзного командования, а, по-видимому, вследствие недостаточной решительности действий и отсутствия активного плана.

Губернатор из каторжников

28 декабря Яковлев подал в отставку, заявив, что он более ничего для правительства сделать не может.
Несколько слов об этой замечательной фигуре губернатора из каторжников.
Безусловно даровитый губернатор, социалист по убеждениям, Яковлев всегда сочувствовал оппозиции и покровительствовал ей.
Яковлев — человек тонкий и лукавый. На каторгу он попал за участие в экспроприации, в тюрьме он сочинил кантату с верноподданническими мотивами, в губернаторы попал при Павле Михайлове, а доверием пользовался и у Пепеляева.
Правительство всегда относилось к Яковлеву с сомнением, но дорожило им не только как способным человеком, но и как представителем левых течений, сближение с которыми всегда являлось предметом вожделений омской власти ввиду невозможности строить новое государство одними только закоренелыми чиновниками и старорежимными генералами. Яковлев же не раз обнаруживал преданность и умел ‘пускать слезу’ по поводу того недоверия, которое проявляло порой начальство.
Я убежден, хотя и не могу этого доказать иначе, как косвенными уликами, что Яковлев принимал участие в подготовке переворота. Но он не мог сочувствовать передаче власти большевикам, которые никогда не простили бы ему службы Омскому Правительству. Его симпатия была, очевидно, на стороне Политического Центра. Как убеждения, так и интересы должны были толкать его в сторону демократии. Как умный человек, он не мог не предвидеть, что рано или поздно создавшийся режим потерпит фиаско, и он подготовлял себе опору: и при формировании милиции и отряда особого назначения, и мелкими услугами оппозиции, и общим духом управления для обеспечения себе положения в царстве умеренной, но прочной демократии. Но ход событий привел к мосту, переброшенному от Омского Правительства прямо к большевикам. Поэтому Яковлев 28 декабря счел за благо уйти.
Отставка его была принята, и в тот же день он скрылся. До последнего момента его появления где-либо и, во всяком случае, активного участия на стороне повстанцев обнаружено не было.

Правительство в осаде

Итак, воскресенье 28 декабря проходило в настроении, окрашенном бодростью и надеждой. А между тем до момента полного крушения власти оставалась только неделя.
В Знаменском предместье подымался воодушевленный рабочий люд. На вокзале, несмотря на все ноты, ничего не изменилось: железной дорогой, железнодорожным телеграфом, углем из Черемхова пользовались все, кроме правительства.
Иркутск оставался совершенно отрезанным. Были сведения только о том, что вся территория от Красноярска до Иркутска охвачена восстаниями и что с востока идет помощь.
Но когда она придет? Надежна ли она?
Вечером город погружался во тьму. Электричества не давали за прекращением подвоза угля. ‘Модерн’ превратился в негостеприимный каземат. Невыносимый холод, освещение свечами, повсюду в коридорах солдаты, пулеметы, ресторан — убежище офицерской организации, скатерти со столов сняты, все пропитано запахом табака и кожи и окутано клубами дыма. Два самых больших номера — раньше приемная министра финансов Гойера — превратились в арестантскую, число арестантов дошло уже до шестидесяти.
Здание Совета министров тоже теряло приличный вид. В верхнем и нижнем этажах были устроены казармы. Совету министров нечего было собираться. Уже указано было, что значительная часть членов Совета отсутствовала. До конца не вернулись Пепеляев, Третьяков, Устругов, Петров, Неклютин, Окороков. В разгаре событий появился адмирал Смирнов, который случайно был застигнут событиями на вокзале, куда в день восстания переехали Гойер, Сукин и Новицкий. Там адмирал просидел несколько дней в иностранном эшелоне и, узнав, что правительство, вопреки распространившимся среди иностранцев слухам, существует, пробрался в город в форме английского солдата. Министр народного просвещения Преображенский приехал из Томска только 4 января, в последний день существования власти.
Случайный состав Совета в такое исключительное время казался какой-то злой насмешкой. Вообще, период ‘солидарного’ кабинета Пепеляева охарактеризовался наибольшей личной разобщенностью Совета, в котором новые люди резко противопоставлялись старым и работа проходила при озлобленном почти недоверии одной части к другой. Ничто не располагало поэтому к частым встречам.
Текущие дела момента разрешались тройкой, о законодательстве, конечно, не приходилось уже думать, а заниматься другими делами не только никто не хотел, но, по-видимому, й прямо отучились.
Эвакуация из Омска не удалась. В полном составе прибыли только немногие учреждения: Управление делами и некоторые части министерств, большинство же застряло в бесконечной ленте на железной дороге или досталось в добычу большевикам. В то время как Управление делами интенсивно работало в области законодательной и по части секретарской, другие министерства чахли от тоски и безделья. В дни мятежа, особенно после потери связи, уже все одинаково перестали существовать как учреждения, и служащие слонялись без дела и без цели.
Последняя неделя была сплошным нравственным мучением. В понедельник из Знаменского предместья началось наступление на город. Положение спасли случайно подоспевшие егеря, прибывшие в Иркутск после усмирения в Александровской тюрьме.
Во вторник поднялась неожиданная тревога, и значительная часть членов правительства, не предупредив других, переехала из ‘Модерна’ на окраину, в оренбургское военное училище, откуда предположено было отступать. Ночью не раз вся гостиница поднималась на ноги.

Семеновцы пришли

Но вот пришло известие, что семеновцы приближаются. Сначала они остановились у Михалева, и генерал Скипетров известил, что дальше не пропускают союзники. Но затем пришло известие, что японцы вступят в Иркутский военный округ, а вслед за тем пушечные выстрелы известили о прибытии войск из Забайкалья к станции Иркутск.
Был прекрасный солнечный день, и жадная до зрелищ публика, не слыша стонов раненых и не осязая веяния смерти, следила издали за тем, как на левом берегу Ангары передвигались цепи и развертывалось сначала наступление, а затем отступление семеновцев.
С 29 декабря военные действия происходили почти беспрерывно и нередко с большим ожесточением. Знаменское предместье отделено от города речкой Ушаковкой. На ее холодном саване найдено было немало трупов. Среди них были и ожесточенные фанатики революции, и юноши, безотчетно верившие, что революция несет гибель, и люди, ничего не понимавшие, не видевшие никакого смысла в происходившем. Отчаянная ненависть в обороне и беспощадная злоба в наступлении оставили следы на поле битвы: многие трупы были изуродованы.
Бок о бок с солдатами и офицерами выходили на фронт сестры милосердия. Самоотверженность последних бросалась в глаза. Они понесли в эти печальные дни немало тяжелых утрат.
Солдаты принадлежали к числу тех участников трагедии, которые меньше всего понимали ее значение.
Егеря, которые 28 декабря спасли положение, отбив наступавших, на следующей день перебили офицеров и ушли к повстанцам. Их убедили в казармах, что переворот даст мир. Но когда революционный штаб предложил им занять передовую линию, они опять перебежали. Вернулись, однако, немногие. Часть пала под пулеметным обстрелом, часть вовсе разбежалась, и еще недавно отличные солдаты превратились в банду мародеров.
Ушаковка не представляла собою зрелища. Там трудно было наблюдать без риска попасть под шальную пулю. Даже в городе несколько человек стали жертвами случайных выстрелов.
На Ангаре же при наступлении семеновских частей толпа могла следить за действиями обеих сторон, не чувствуя опасности и забывая о кровавых ужасах красивой издали картины.
Происходившее на левом берегу Ангары было мало благоприятно для осажденных. Виден был сбитый с рельсов, очевидно, предупредительно выпущенный из сферы ‘благожелательного’ нейтралитета паровоз. Стоял чешский броневик ‘Орлик’. Железнодорожная полоса отнюдь не имела вида нейтральной, как, казалось, должно было быть согласно условиям. Стало известно, что семеновские части не будут допущены на вокзал, тогда как народно-революционная армия продолжала там хозяйничать. Нейтралитет проявил полную благожелательность только к одной стороне. Но, помимо этого, и самый ход военных действий, видимо, оказался более благоприятным для противной стороны. После ряда атак семеновские части стали отступать.
На другой день забайкальские эшелоны отошли опять к Михалеву, за восемнадцать верст. Стало известно, что семеновцы понесли тяжелые потери, а ‘Чехо-словацкий Дневник’ изобразил происшедшее как полное поражение семеновских войск и дал заведомо преувеличенные сведения о числе перебежавших к повстанцам солдат.
Как бы там ни было, но первый шаг отряда, пришедшего выручать Иркутск, оказался неудачным. Второго уже не последовало. Произошел резкий перелом в сторону ухудшения, и развязка приблизилась.
Военные говорили, что генерал Скипетров сделал ошибку, начав действия против вокзала, что ему надо было перевести войска в город. Может быть, так и надо было поступить, но почему-то в военных действиях у нас оказывались всегда только одни ошибки и почему-то всегда обнаруживалось, что эти ошибки все видели и понимали и даже указывали сразу. Нам, штатским людям, было непонятно, почему бывшие в Иркутске авторитетные генералы не принимали участия в разработке плана военных действий, почему они устранялись от участия в деле, неудача которого губила всех, но наши недоумения всегда встречали удивительный по простоте и непонятный для простых смертных ответ: ‘Нельзя вмешиваться в чужую компетенцию, командуют Скипетров и Сычев’.
Между тем гарнизон окончательно терял веру в успех и доверие к начальству. Его все время ободряли обещаниями помощи. Но семеновцы ничего не сделали и куда-то скрылись. В город переведен был батальон, не внушавший никому впечатления грозной силы. Один из семеновских офицеров на обеде, устроенном в честь прибывших, поднял тост за гражданский мир. ‘Довольно уж воевали’, — простодушно заявил он, едва ли сознавая, что тем самым повторяет самый популярный лозунг восставших.
Обещано было прибытие японцев. Они действительно пришли. Началась сумятица. Революционеры переполошились. Но японцы не подавали признаков жизни. С вокзала пришло известие, что чехи успокаивают: ‘Японцы не двинутся, они привезли пустые вагоны’. И действительно не выступили.
Тогда атаман иркутского казачества генерал Оглоблин написал председателю Совета министров резкое письмо. Он требовал, чтобы ему сказали, наконец, правду, кто придет на помощь и какова будет эта помощь. Если правительство будет по-прежнему уклоняться от прямого ответа, то казачество поступит так, как подсказывает ему совесть и как диктуют интересы.
Началось разложение гарнизона. Стали говорить, что генерал Сычев распродает вещи, стали интересоваться, существует ли правительство и кто куда бежал.
Тогда Червен-Водали, Ханжин и Ларионов отправились на вокзал, к союзникам.

Переговоры о сдаче власти

Утром 3 января в коридоре ‘Модерна’ стало очень оживленно. Почти все обитатели гостиницы взволнованно шептались, спрашивали друг друга, спорили. У всех на устах было слово ‘перемирие’.
— Правда ли, что заключено перемирие? Надо бежать. Отставной министр финансов Михайлов, который живет где-то в городе, но на всякий случай, чтобы не утратить связи и осведомленности, имеет номер и в гостинице, — особенно интересуется подробностями.
— Что будет с нами? — спрашивали офицеры комендантской части Совета министров.
— Господа! Это опять провокация! Как вам не стыдно верить! Неужели еще не научились?
Но в 11 часов принесен текст приказа генерала Сычева.
Перемирие объявлено на 24 часа.
Что это был за приказ! Не диктовал ли его штаб народно-револю-ционной армии? — думалось невольно, когда читались слова приказа, расписывавшегося в слабости правительственных войск перед превосходными силами противника.
Но кто же инициатор этого приказа, кто виновник перемирия, после которого возможна только капитуляция или в лучшем случае отступление? От нас, членов правительства, требовали совета, но мы сами ничего не знали.
Червен-Водали уехал на вокзал без каких-либо определенных планов и без инструкций Совета министров. Мы, оставшиеся, ничего не знали.
Но вот приходит известие, что Червен-Водали и Ханжин потребовали автомобиль…
Приехали. Мы ждем приглашения.
Проходит полчаса, час. Никого не зовут. Иду к Червен-Водали. Он занят, совещается с общественными деятелями: Волковым, Коробовым. Они уже все знают, а мы томимся неизвестностью. Ханжин отмалчивается.
Проходит еще час.
Тогда Смирнов и я теряем терпение. Министры мы или нет? Мы не можем уйти в отставку, потому что при отсутствии Верховного Правителя некому ее принять, но мы еще можем заявить, что слагаем с себя звание членов правительства, а вместе с тем ответственность за принимаемые без нас шаги.
Мы пишем заявление и ставим условие — созвать Совет министров не позже, чем к двум часам.
Я предлагаю Бурышкину подписать наше заявление, но он уже повидался с Червен-Водали и берет на себя сношения с ним.
Заседание Совета министров состоялось. В холодном номере ‘Модерна’, за отсутствием других помещений, после недельного перерыва деятельности Совета собрались опять члены правительства без территории, без власти, без свободы действий. Вот что доложил нам председатель.
Весь вечер 2 января Высокие Комиссары вели беседу с представителями правительства о необходимости сдачи власти повстанцам. Генерал Жанен на основании чешских донесений указал на неизбежность победы последних. Союзники заявили, что эсеры — деятели государственного направления, ничего общего с большевиками не имеют и что поэтому противодействовать им союзники не намерены.
Условия передачи власти, те самые, которые выставлялись, как база для переговоров с земцами, казались союзникам приемлемыми, но они не обнаруживали желания их поддерживать. Однако, по впечатлению Червен-Водали, он убедил Комиссаров быть посредниками. При детальном рассмотрении условий правительства они, между прочим, указали, что адмирал Колчак должен отречься, так как иначе невозможно будет гарантировать его выезд, равно как и выезд министров Пепеляева и Устругова возможен будет только в качестве частных лиц.
Было уже за полночь, когда генерал Жанен послал разыскать представителей Политического Центра, чтобы поскорее выяснить возможность перемирия. Его подталкивала, несомненно, рука чехов, торопившихся все время на восток и томившихся создавшейся у Иркутска пробкой.
Повстанцы пришли. О чем они говорили с Жаненом — осталось неизвестным, но только разговор их был, как засвидетельствовал Червен-Водали, очень непродолжителен.
Согласие на перемирие последовало. Генерал Ханжин сейчас же позвонил Сычеву, и в результате этого звонка явился злосчастный приказ.
Совету министров не оставалось ничего иного, как составить телеграмму Верховному Правителю с предложением отречься, а ответственную тройку уполномочить продолжать начатые переговоры.
Глубоко взволнованный происшедшим и убежденный, что перемирие было предательством, я никак не мог голосовать за одобрение действий нашей тройки.
И теперь я повторяю то, что сказал тогда: ‘Бесплодно и поздно критиковать, но заключение перемирия до принятия противником предварительных условий и без получения от союзников письменной гарантии, что они будут поддерживать основные условия, было равносильно предательству’.
Кроме адмирала Смирнова, меня никто не поддержал в Совете министров, а некоторые члены его почти негодовали, защищая действия тройки. Со своей стороны, Червен-Водали дал резкую отповедь и охарактеризовал подобного рода выступление как ловкий ход для уклонения от ответственности.
Я не отвечал. За меня ответили события.
В то время как заседал Совет министров, на вокзале шли переговоры.
Предварительно обсуждались одиннадцать пунктов, выдвинутых Политическим Центром в качестве основы для переговоров. Эти пункты следующие.
‘1) Гарантия, что 24-часовое перемирие не будет использовано противником в военных целях.
2) Возвращение имущества и ценностей, которыми полноправно распоряжалось правительство адмирала Колчака, для передачи Политическому Центру.
3) Немедленное возвращение пароходов, имущества и ценностей, вывезенных правительством Колчака за пределы Иркутской губернии.
4) Немедленный отзыв войск атамана Семенова из пределов Иркутской губернии.
5) Немедленная передача охраны тоннелей войскам народной армии.
6) Разоружение юнкерских училищ и офицерских организаций, принимавших участие в вооруженной борьбе с народной армией.
7) Недопущение вывоза с иркутского участка (первый участок Забайкальской железной дороги) паровозов и вагонов, необходимых для обеспечения нормального транспорта.
8) Акт о немедленном отречении адмирала Колчака от верховной власти и передаче всей полноты ее Политическому Центру.
9.) Акт о сложении Советом министров своих полномочий и передаче их Политическому Центру.
10) Отрешение атамана Семенова от всех должностей, полученных им от правительства адмирала Колчака.
11) Гарантия в том, что ответственные руководители политики правительства адмирала Колчака, находящиеся в Иркутске и западнее его, не уклонятся от следствия и суда с участием присяжных заседателей, которые должны установить степень виновности каждого из них в настоящей гражданской войне’.
По желанию, заявленному представителями правительства и поддержанному представителями союзных миссий, Политический Центр и главный штаб армии согласились на продолжение срока перемирия до 24 часов 4 января, отклонив предложение о продолжении перемирия до окончания переговоров. Роли переменились. Правительство оказалось стороной слабейшей.
На требования, предъявленные Политическим Центром, представители правительства Колчака дали следующие ответы по каждому пункту:
‘Ст. Иркутск, 3 января 1920 года.
По п.1. Соответственные заявления уже даны правительством, и необходимые по сему распоряжения военным командованием сделаны.
По п.2. Насколько известно, массового вывоза ценностей из Иркутска не производится. Оставшиеся ценности будут справедливо распределены.
По п.3. Вопрос требует пояснений, ибо местные ценности из Иркутска не вывозились. Распределение же общегосударственных ценностей должно быть произведено так, чтобы справедливо удовлетворены были потребности общегосударственные и местные.
По п.4. Войска атамана Семенова будут удалены по достижении действительных гарантий эвакуации на восток, из района от линии фронта до Иркутска включительно, желающих эвакуироваться лиц командного состава, офицеров, солдат и правительственных служащих. Необходимо, чтобы такие гарантии были даны договаривающейся стороной.
По п.5. Охрана тоннелей, как это предусмотрено решением Высоких Комиссаров, вверена с согласия русского Правительства междусоюзному командованию.
По п. 6. Разоружены могут быть желающие остаться в Иркутске по окончании эвакуации его. Нежелающим же остаться в Иркутске предоставляется право следовать с оружием на восток. Будут даны гарантии, что при производстве эвакуации по договору это оружие не будет употреблено против договаривающейся стороны.
По п. 7. Парк подвижного состава 1-го отделения сохраняется в размерах, потребных для движения, бывшего в момент начала борьбы.
По п. 8. Уже удовлетворено посылкой правительством соответственного обращения по телеграфу к адмиралу Колчаку.
По п. 9. Предусматривается по эвакуации Совета министров из Иркутска, выяснении форм, в которых будет образовано местное или краевое правительство, и распределении между ними обязательств и обязанностей, лежащих на центральном правительстве. В Иркутске власть может быть передана на время эвакуации Высоким союзным Комиссарам и союзному командованию. Для обеспечения безопасности населения охрана Иркутска и его пригородов (включая и станцию) должна быть вверена союзным войскам.
По п. 10. Требуется выяснение оснований, которые доказывали бы полезность для края и, в частности, для района Иркутска этой меры. Со своей стороны, в целесообразности ее сомневаемся.
По п. 11. Все деятели Правительства посильно содействовали мирному разрешению конфликта, в котором оружие было поднято первым не со стороны Правительства, почему ответственность за возникновение вооруженной борьбы лежит не на нем’.
В дополнение к указанному представители правительства повторили свои основные пожелания:
1) Перемирие продолжается на срок до достижения окончательного соглашения.
2) С достижением соглашения военные действия в районе Иркутска и по всей линии железной дороги окончательно прекращаются, причем должны быть обеспечены:
3) Свободный проезд на восток и неприкосновенность адмирала Колчака, министра путей сообщения Устругова, министра-председателя Пепеляева и прочих лиц военной и гражданской администрации, а также военных частей, желающих быть эвакуированными за Байкал.
В частности, в указанном порядке обеспечивается возможно срочная эвакуация Иркутска, т. е. правительственных военных и гражданских должностных лиц с их семьями и гарнизона.
4) До завершения указанной эвакуации должна быть обеспечена связь с отступающей армией и снабжение ее всем необходимым.
Подписали: по уполномочию Совета министров врем, управляющий Министерством путей сообщения инженер Ларионов, по уполномочию начальника Иркутского гарнизона Генерального штаба генерал-майор Вагин.
Позиции правительства и Политического Центра были, конечно, совершенно различны. Первое говорило об отступлении, второй — о капитуляции.
На пожелания представителей правительства Колчака Политический Центр, естественно, ответил отказом, признав ответ правительства Колчака исключающим всякую возможность соглашения и невыгодность его.
По удостоверению осведомленной газеты ‘Дело’, вышедшей после переворота, союзные представители в ходе переговоров стояли на стороне Политического Центра. Не составляли исключения и представители Японии, которые сепаратно не отстаивали те или иные пожелания представителей Колчака.
По заявлению со стороны представителей Политического Центра о неприемлемости ответа противной стороны, представители правительства Колчака заявили о готовности доложить Совету министров и просили продлить перемирие до окончания переговоров. Союзники поддержали это предложение. Политический Центр, как уже указано, согласился продлить переговоры, но ограничил их 12 часами.
Возобновление переговоров произошло 4 января, но не в два, а в шесть часов вечера. Газета ‘Дело’ охарактеризовала запоздание представителей правительства как результат намеренного затягивания переговоров для выигрыша времени. Но в действительности ничего преднамеренного в этом не было.
4 января в заседании Совета министров были сделаны доклады генерала Вагина и товарища министра путей сообщения Ларионова относительно одиннадцати пунктов предложения Политического Центра и ответов наших представителей.
Тон доклада Ларионова был таков: ‘Надо согласиться на все’. Предсказание, что перемирие без предварительных условий равносильно предательству, оправдалось вполне.
Кто поддержал условия Совета министров? Что общего между одиннадцатью пунктами Политического Центра и предложениями об эвакуации за Байкал? Откуда взялись смелость требований и вызывающий тон
Политического Центра, как не из сознания, что перемирие разложит правительственные войска?
Совет министров остановился прежде всего на вопросе о верховной власти. Было решено, что если Верховный Правитель не ответит на сделанное накануне предложение отречься, то Совет министров объявит себя верховной властью в силу п. 6 постановления 18 ноября 1918 г., основываясь на длительной невозможности сношений. Только трое из членов правительства остались при особом мнении, считая, что применение указанной статьи возможно было бы лишь при наличности свободы действий самого Совета, а не тогда, когда последний оказался в положении, совершенно аналогичном с положением Верховного Правителя.
По вопросу об объеме уступок Совет министров, не вынося никакого постановления, высказался, однако, тем же большинством против трех в смысле предоставления уполномоченным на переговоры лицам полной свободы действий, не исключая и согласия на полную передачу власти.
В то время как Совет обсуждал этот вопрос, в ‘Модерн’ прибыл генерал Сычев и вызвал председателя. Как я узнал потом, последний, утомленный переговорами и заседанием, по-видимому, не подумав о политических последствиях своего шага, заявил Сычеву, что правительство решило сдать власть.
‘Ну что ж, мы ничего против этого не имеем’, — ответил Сычев и сейчас же отбыл с распоряжениями, о которых стало известно только вечером и которые поставили правительство в самое трагическое и двусмысленное положение.
Голосование произошло очень быстро, и в истории его результат должен быть записан так: ‘Сначала правительство решило бороться с мятежом, потом остановилось на отступлении и, наконец, перешло на сторону повстанцев’.
Я не мыслил и не мыслю до сих пор, как можно было после десяти дней борьбы, которая велась в убеждении, что переход власти в руки Политического Центра означает переход ее к большевикам, после того как было загублено несколько сотен жизней и правительство пользовалось услугами офицерской организации и призывало к исполнению долга воинской чести — как можно было после этого идти на полную капитуляцию, не сделав попытки к отступлению, и согласиться на передачу власти Политическому Центру на всей территории Сибири, т. е. и на Дальнем Востоке, где Политический Центр еще не выявил своего влияния.
На Совет министров в его последних решениях оказала, по-видимому, сильное влияние вокзальная информация.
Прежде всего, все приезжавшие с вокзала единодушно указывали, что к адмиралу отношение не только отрицательное, но и прямо злобное. Язвицкий передавал фразу генерала Жанена: ‘Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать’.
Протесты адмирала Колчака против действий чехов сделали последних его заклятыми врагами.
За несколько дней до переворота председателю Совета министров было прислано обидное для самолюбия власти письмо генерала Жанена, в котором он запрашивает, признает ли Совет министров законным назначение атамана Семенова и чем объясняется, что адмирал Колчак (звание Верховного Правителя не упоминается) не уведомляет генерала Жанена о таком важном назначении, как генерала Сахарова, а потом генерала Каппеля на должность главнокомандующего 4 января в заседании Совета министров были сделаны доклады генерала Вагина и товарища министра путей сообщения Ларионова относительно одиннадцати пунктов предложения Политического Центра и ответов наших представителей.
Тон доклада Ларионова был таков: ‘Надо согласиться на все’. Предсказание, что перемирие без предварительных условий равносильно предательству, оправдалось вполне.
Кто поддержал условия Совета министров? Что общего между одиннадцатью пунктами Политического Центра и предложениями об эвакуации за Байкал? Откуда взялись смелость требований и вызывающий тон
Политического Центра, как не из сознания, что перемирие разложит правительственные войска?
Совет министров остановился прежде всего на вопросе о верховной власти. Было решено, что если Верховный Правитель не ответит на сделанное накануне предложение отречься, то Совет министров объявит себя верховной властью в силу п. 6 постановления 18 ноября 1918 г., основываясь на длительной невозможности сношений. Только трое из членов правительства остались при особом мнении, считая, что применение указанной статьи возможно было бы лишь при наличности свободы действий самого Совета, а не тогда, когда последний оказался в положении, совершенно аналогичном с положением Верховного Правителя.
По вопросу об объеме уступок Совет министров, не вынося никакого постановления, высказался, однако, тем же большинством против трех в смысле предоставления уполномоченным на переговоры лицам полной свободы действий, не исключая и согласия на полную передачу власти.
В то время как Совет обсуждал этот вопрос, в ‘Модерн’ прибыл генерал Сычев и вызвал председателя. Как я узнал потом, последний, утомленный переговорами и заседанием, по-видимому, не подумав о политических последствиях своего шага, заявил Сычеву, что правительство решило сдать власть.
‘Ну что ж, мы ничего против этого не имеем’, — ответил Сычев и сейчас же отбыл с распоряжениями, о которых стало известно только вечером и которые поставили правительство в самое трагическое и двусмысленное положение.
Голосование произошло очень быстро, и в истории его результат должен быть записан так: ‘Сначала правительство решило бороться с мятежом, потом остановилось на отступлении и, наконец, перешло на сторону повстанцев’.
Я не мыслил и не мыслю до сих пор, как можно было после десяти дней борьбы, которая велась в убеждении, что переход власти в руки Политического Центра означает переход ее к большевикам, после того как было загублено несколько сотен жизней и правительство пользовалось услугами офицерской организации и призывало к исполнению долга воинской чести — как можно было после этого идти на полную капитуляцию, не сделав попытки к отступлению, и согласиться на передачу власти Политическому Центру на всей территории Сибири, т. е. и на Дальнем Востоке, где Политический Центр еще не выявил своего влияния.
На Совет министров в его последних решениях оказала, по-видимому, сильное влияние вокзальная информация.
Прежде всего, все приезжавшие с вокзала единодушно указывали, что к адмиралу отношение не только отрицательное, но и прямо злобное. Язвицкий передавал фразу генерала Жанена: ‘Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать’.
Протесты адмирала Колчака против действий чехов сделали последних его заклятыми врагами.
За несколько дней до переворота председателю Совета министров было прислано обидное для самолюбия власти письмо генерала Жанена, в котором он запрашивает, признает ли Совет министров законным назначение атамана Семенова и чем объясняется, что адмирал Колчак (звание Верховного Правителя не упоминается) не уведомляет генерала Жанена о таком важном назначении, как генерала Сахарова, а потом генерала Каппеля на должность главнокомандующего фронтом и атамана Семенова главнокомандующим в тылу. На это было отвечено со сдержанным достоинством, лаконично и твердо. Назначение атамана Семенова последовало ввиду создавшегося положения, угрожающего порядку и спокойствию, когда Верховный Правитель вправе принять любые меры, а что касается назначения Сахарова и Каппеля, то Совет министров не замедлил запросить штаб Верховного Главнокомандующего, почему о них не уведомлен генерал Жанен, но для этого нужно, чтобы союзники выполнили свое решение о нейтрализации железной дороги и железнодорожного телеграфа.
Что касается перспектив революции, то дружеское тяготение некоторых союзников к Политическому Центру заставляло их представлять в розовом цвете всё, что казалось благоприятным для восстания и слишком сгущало краски в отношении правительства.
Так, например, на вокзале сообщили, что конвой Верховного Правителя совершенно разложился, а охрана председателя Совета министров стала настолько опасна для самого Пепеляева, что он предпочел ее распустить. На самом деле конвой и охрана до последнего времени держались твердо, хотя их усиленно разлагали повстанцы в Нижнеудинске, свободно допускавшиеся чехами к поезду Верховного Правителя. Прокламации, а главное, неизвестность обстановки не могли не смущать солдат, но, кроме, может быть, единичных случаев, они разошлись, да и то далеко не все, только тогда, когда адмирал и председатель Совета министров отдали соответствующее распоряжение, приняв охрану чехов.
С вокзала пришло также известие, что всё восстание происходит с ведома и благословения генерала Пепеляева.
Относительно Дальнего Востока представители Политического Центра (это усиленно распространялось и в городе) утверждали, что там переворот вполне подготовлен и совершится на днях.
Все это заставило Совет министров поддаться настроению в пользу капитуляции.
К счастью, формального решения вынесено не было, голосование имело целью лишь выяснение настроения Совета для руководства делегатам. Последние приняли голосование к сведению, но, судя по духу дальнейших переговоров, держались твердо и согласие на капитуляцию имели лишь на запас.
К трем делегатам присоединен был Папечек, отстаивавший одобренную Советом идею, что Политический Центр должен обязаться созвать земский собор. Была предложена также кандидатура Бурышкина, но ее отклонили. Тем не менее Бурышкин поехал на вокзал по приглашению Червен-Водали.

Жуткие часы

В ‘Модерне’ должны были остаться из полномочных членов Совета только Смирнов и я.
Около половины шестого все делегаты отбыли. В шесть ‘Модерн’ уже был охвачен большим волнением. Комендантская часть Совета министров первая узнала, что Сычев приказал войскам очистить фронт. Я потребовал доказательств, а меня просили отдать приказ о расформировании части. Взять на себя такое распоряжение до выяснения результатов переговоров я не решился.
Все эти события были неожиданны. Но деловые визиты, которые в эти трагические минуты мне приходилось принимать, свидетельствуют, что все учитывали момент ликвидации, не угадывая ее роковой близости. Одни просили выяснить условия расчета с Русским Бюро печати, другие ходатайствовали о расчете с судовладельцами. Было, конечно, не до того.
Еще утром ряд обывателей ‘Модерна’ покинул его холодные и неприветливые в эти дни стены. Выехали некоторые из товарищей министров. Вынесены были вещи Смирнова. Обо всем этом мне докладывали из команды, которая ревниво следила за тем, остается ли правительство в гостинице или бежит.
В семь часов я зашел к адмиралу Смирнову. Его номер был закрыт. Ушел и он. Остались товарищи министров и я.
Положение не из приятных. Солдаты оставили посты и сбились в кучки. Офицеры образовали что-то вроде митинга. Раздавались явно враждебные по адресу правительства возгласы.
— Бежали предатели… Где они, кто остался? Разделаться с ними!
— Господа, бросайте ружья, идем по домам!
— Что вы лжете, никого здесь нет. Конечно, бежали! Где Червен-Водали, Бурышкин, Ханжин, Смирнов, Волков?
— Почему Волков, он не член правительства?
— Все равно, кто здесь есть? А, вот главноуправляющий!
— А где генерал Сычев?
— Уже бежал?
Через некоторое время мне принесли собственноручный приказ Сычева: ‘Уходить с фронта и стягиваться к оренбургскому училищу для отступления’.
Что это — провокация или мне неизвестный план, согласованный с решением Червен-Водали?
Только благодушие большинства русских солдат спасло в этот момент последних обитателей ‘Модерна’ от жестокой расправы возмущенных защитников правительства.
Я решил выбраться из ‘Модерна’ и навести справки в английской и японской миссиях о положении дел. В коридоре удалось пробраться, воспользовавшись моментом, когда офицеры объявили, что Сычев бежал, а обязанности коменданта принял на себя генерал Потапов. Внимание всех было поглощено этим сообщением.
На улице меня задержали пьяные офицеры народно-революционной армии, но от них удалось ускользнуть.
Я вернулся еще в ‘Модерн’ к 10 часам, уже зная от союзников, что переговоры на вокзале продолжаются, но идут нервно и без надежды на благоприятный исход, что фронт уже снят, отдельные части сдаются, и неприятель вступает в город.
Было опасно возвращаться в ‘Модерн’, но я знал преданность и дисциплинированность своей команды, знал, что без моих приказаний она останется на своих местах, и я считал своим долгом решить с нею вместе — что делать?
Решили не отступать — слишком поздно, кроме того, офицеры не хотели идти за генералами, которые лишились их доверия.
Я ушел из ‘Модерна’ незадолго до того, как к нему подошли части революционных войск.
Переговоры в 11 с половиною часов были прерваны, не дав положительных результатов.
Власть Российского Правительства к Политическому Центру не перешла, так как передачи не произошло, и согласия на такую передачу нигде официально заявлено не было.
Политическая смерть лучше измены убеждениям. Российское Правительство было убеждено в бессилии Политического Центра, и оно не могло сдать последнему власти. Случайное настроение Совета министров, сказавшееся в заседании 4 января, политически выявлено не было.
Утром 5 января на улицах Иркутска были расклеены объявления о падении ‘ненавистной’ власти Колчака и о принятии власти Политическим Центром.

Глава XXVII.
Предательство

Едва только закончилась катастрофа, как загудели гудки, ожила станция, зашевелились эшелоны.
Спешно, один за другим, мчались на восток поезда иностранных представителей, грузились миссии, эвакуировались иностранные подданные, как будто бы новая власть, народившаяся при благожелательной поддержке иностранцев, была им врагом, а не другом.
А между тем фронт еще не был ликвидирован, еще существовали остатки армии, еще большевизм не победил.
Но никто из иностранцев не заботился больше об армии. Некоторые иностранные эшелоны оказывали гостеприимство отдельным политическим деятелям. Вывезли многих американцы, кое-кого из офицеров — французы, но больше всего, целыми поездами, вывозили русских японцы.
Если поспешность проявлялась в выезде из Иркутска, если здесь весь транспорт был захвачен иностранцами, то еще более это проявлялось и еще тягостнее чувствовалось к западу от Иркутска, где отрезывались пути отступления армии адмирала Колчака.
Наболевшие чувства тех, кто находился на фронте, вылились в двух письмах. Одно было написано полковником Сыробоярским на имя генерала Жанена, другое — капитаном польских войск на имя Сырового.

Выдержки из письма генералу Жанену

‘Как идейный русский офицер, имеющий высшие боевые награды и многократные ранения и лично известный Вам по минувшей войне, позволяю себе обратиться к Вам, чтобы высказать о том леденящем русские сердца ужасе, которым полны мы, русские люди, свидетели небывалого и величайшего предательства славянского нашего дела теми бывшими нашими братьями, которые жертвами многих тысяч лучших наших патриотов были вырваны из рабства в кровавых боях на полях Галиции. Я лично был ранен перед окопами одного славянского полка австрийской армии, находящегося ныне в Сибири, при его освобождении от рабства. Казалось, год назад мы получили заслуженно-справедливо братскую помощь, когда, спасая только свои жизни, бывшие наши братья-чехи свергли большевистские цепи, заковавшие весь русский народ, ввергнутый в безысходную смертельную могилу. Какой стихийной волной по Сибири и всему миру пронесся восторг и поклонение перед чешскими соколами и избавителями! Одним порывом, короткой победной борьбой, чехи превратились в сказочных богатырей, в рыцарей без страха и упрека. Подвиги обессмертили их. Русский народ на долгие поколения готовился считать их своими спасителями и освободителями.
Назначение Ваше на пост главнокомандующего всеми славянскими войсками в Сибири было принято всюду с глубоким удовлетворением. Но вот с Вашего приезда чешские войска начали отводиться с фронта в тыл, как сообщали, для отдыха от переутомления. Русские патриоты, офицеры, добровольцы и солдаты, более трех лет боровшиеся с Германией за общие с Вашей родиной идеалы, своей грудью прикрыли уходивших чехов. Грустно было провожать их уходившие на восток эшелоны, перегруженные не столько боевым имуществом, но более всего так называемой военной добычей. Везлась мебель, экипажи-коляски, громадные моторные лодки, катера, медь, железо, станки и другие ценности и достояние русского народа. Все же верилось, что после отдыха вновь чешские соколы прилетят к братьям-русским, сражавшимся за Уральским хребтом. Но прошел почти год, и мы вновь свидетели небывалого в истории человечества предательства, когда славяне-чехи предали тех братьев, которые, доверившись им, взяли оружие и пошли защищать идею славянства и самих их от большевиков. И вот, когда они, спокойно оставив в тылу у себя братьев, оторвавшись на тысячи непроходимых верст, приняли на себя все непосильные удары и, истомленные и обессиленные, начали отходить — поднялись ножи каинов славянства, смертельно ударивших в спину своим братьям. Я не знаю, как и кем принимались телеграммы от русских вождей-патриотов, полные отчаяния, со смертельным криком о пощаде безвинных русских бойцов, гибнущих с оружием в руках, защищая не пропускаемые чехами эшелоны с ранеными и больными, с семьями без крова и пищи, с женщинами и детьми, замерзающими тысячами. Я прочел телеграмму генерала Сырового, которая еще более убедила нас всех в продуманности и сознательности проведения чехами плана умертвления нашего дела возрождения России. Кроме брани и явного сведения личных счетов с неугодным чешскому командованию русским правительством и жалкой попытки опровергнуть предъявленные к ним обвинения в усугублении происходящих бедствий русской армии и русского народа, в ней не было ничего соответствующего истине. А что думает Сыровой о брошенных и подставленных под удары большевиков братьях-поляках, сербах, румынах, кровавыми жертвами устилающих свой путь?
Ваше превосходительство! Ваш преждевременный поспешный отъезд в тыл возглавляемых Вами частей лишил Вас возможности быть непосредственным свидетелем и беспристрастным судьей всех ужасных преступлений, производимых Вашими подчиненными. Сведения, поступающие к Вам из источников явно тенденциозного свойства, не могли дать истинной картины всего происходящего. Лучший судья человечества — время — даст будущей истории фактические данные о роли возглавляемых Вами чехов в переживаемые тяжкие дни России.
Вы, главнокомандующий славянских частей, со дня своего приезда, не зная обстановки, осуждали атамана Семенова за его недоразумения с Верховной властью, а теперь со всей Вашей армией готовы видеть в нем врага за то, что он остался верен той власти, в подчинении которой Вы ранее его лично убеждали и от которой Вы так быстро отвернулись, оставив ее без помощи и поддержки. То, что происходит сейчас в Сибири, несравнимо с предательством Одессы, похоронившей в себе всё, что было лучшего, честного и идейного в ней. Неужели же и здесь, в Сибири, существует неумолимое решение не дать даже одиночным бойцам, которых Вы снабжали оружием, одеждой и тем самым поддерживали в борьбе с большевиками, выйти из той искусственной созданной Вами обстановки, где они неминуемо должны погибнуть? Об издевательствах и оскорблениях, нанесенных чехами главе и представителю русской армии, адмиралу Колчаку, говорить не приходится, так как неожиданная перемена в поддержке неформально призванной Вами Всероссийской власти вызывает сомнения в чистосердечности прежних отношений. Полковник Сыробоярский. 14 января 1920 года. Ст. Черемхово’.

Открытое письмо Сыровому

‘Открытое письмо генералу Сыровому.
Как капитан польских войск, славянофил, давно посвятивший свою жизнь идее единения славян, обращаюсь лично к Вам, генерал, с тяжелым для меня, как славянина, словом обвинения.
Я, официальное лицо, участник переговоров с Вами по прямому проводу со ст. Клюквенной, требую от Вас ответа и довожу до сведения Ваших солдат и всего мира о том позорном предательстве, которое несмываемым пятном ляжет на Вашу совесть и на Ваш ‘новенький’ чехословацкий мундир.
Но Вы жестоко ошибаетесь, генерал, если думаете, что Вы, палач славян, собственными руками похоронивший в снегах и тюрьмах Сибири возрождающуюся русско-славянскую армию с многострадальным русским офицерством, пятую польскую дивизию и полк сербов и позорно предавший адмирала Колчака, безнаказанно уйдете из Сибири. Нет, генерал, армии погибли, но славянские Россия, Польша и Сербия будут вечно жить и проклинать убийцу возрождения славянского дела.
Я приведу только один факт, где Вы были главным участником предательства, и его одного будет достаточно для характеристики Иуды славянства, Вашей характеристики, генерал Сыровой.
9 января сего года от нашего высшего польского командования с ведома представителей иностранных держав, всецело присоединившихся к нашей телеграмме, было передано следующее:
‘5-я польская дивизия, измученная непрерывными боями с красными, дезорганизованная беспримерно трудным передвижением по железной дороге, лишенной воды, угля и дров, и находящаяся на краю гибели, во имя гуманности и человечности просит Вас о пропуске на восток пяти наших эшелонов (из числа 56) с семьями воинов: женщинами, детьми, ранеными, больными, обязуясь, предоставив Вам в Ваше распоряжение все остальные паровозы, двигаться дальше боевым порядком в арьергарде, защищая, как и раньше, Ваш тыл’.
После долгого, пятичасового томительного перерыва мы получили, генерал, Ваш ответ, ответ нашего доблестного брата-славянина: ‘Удивляюсь тону Вашей телеграммы. Согласно последнему приказанию генерала Жанена, Вы обязаны идти последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на Восток. Только после ухода последнего чешского эшелона со ст. Юпьквенная Вы можете двинуться вперед. Дальнейшие переговоры по сему вопросу и просьбы считаю законченными, ибо вопрос исчерпан’.
Так звучал ответ Ваш, генерал, добивший нашу многострадальную пятую дивизию.
Конечно, я знаю, что Вы можете сказать мне, как и другим, что технически было невозможно выполнить наше предложение, поэтому заранее говорю Вам, генерал, что те объяснения, которые Вы представили и представляете другим, не только не убедительны, но и преступно лживы. Мне, члену комиссии, живому свидетелю всего происходившего, лично исследовавшему состояние ст. Клюквенной, Громодской и Заозерной, Вы не будете в состоянии лгать и доказывать то, что Вы доказывали генералу Жанену. Если бы Вы не как бесчестный трус, скрывавшийся в тылу, а как настоящий военачальник были бы среди Ваших войск, то Вы увидели бы, что главный путь был свободен до самого Нижнеудинска. Абсолютно никаких затруднений по пропуску пяти наших эшелонов быть не могло. У меня есть живые свидетели, специалисты железнодорожного дела, не поляки, а иностранцы, бывшие 7,8,9 января на ст. Клюквенной, которые, несомненно, подтвердят мои слова.
Я требую от Вас, генерал, ответа только за наших женщин и детей, преданных Вами в публичные дома и общественное пользование ‘товарищей’, оставляя в стороне факты выдачи на ст. Тулуне, Зиме, Половине и Иркутске русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению с Вами для расстрела в руки товарищей совдепско-эсеровской России… Нозавсехих, замученных и расстрелянных, несомненно, потребуют ответа мои братья-славяне, русские и Великая Славянская Россия. Я же лично, генерал, требую от Вас ответа хотя бы только за нас, поляков. Больше, генерал, я не могу и не желаю говорить с Вами — довольно слов. Не я, а беспристрастная история соберет все факты и заклеймит позорным клеймом, клеймом предателя, Ваши деяния.
Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам: к барьеру, генерал! Пусть дух славянства решит наш спор — иначе, генерал, я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину. Капитан польских войск в Сибири Ясинский-Стахурек. 5 февраля 1920 года’.
Сыровой ничего не ответил на это письмо, как не ответил он раньше и на вызов к барьеру генералом Каппелем, а в Харбине он получил от генерала Жанена за успешную эвакуацию орден Почетного Легиона.

Торжество в Иркутске

В то время как в центре Сибири происходила тяжелая драма войск, брошенных на произвол судьбы, окруженных со всех сторон врагами и не желавших все-таки сдаваться, в Иркутске происходило торжество.
Революция победила.
Целую неделю я скрывался у добрых людей, и в окно, выходившее на улицу, мне видны были манифестации с красными флагами и ликующая толпа, проходившая по главной улице.
Без обозначения числа распространялся манифест Политического Центра. Название ‘манифест’, термин царских времен, свидетельствовало о безмерной притязательности новой власти.
‘Волею восставшего народа и армии, — говорилось в манифесте, — власть диктатора Колчака и его правительства, ведших войну с народом, низвергнута.
Узники, томящиеся в местах заключения за борьбу с реакцией, освобождаются. Ответственные руководители реакционной политики предаются гласному суду с участием присяжных заседателей.
Атаманы Семенов и Калмыков, генерал Розанов и адмирал Колчак объявляются врагами народа.
Все гражданские свободы (слова, печати, собраний, союзов и совести), упраздненные правительством Колчака, восстанавливаются.
Политический Центр, ставший во главе восстания народа и армии, ставит своими ближайшими задачами:
1. Созыв на 12 января 1920 г. Временного Сибирского Совета народного управления, на основании особого положения, опубликованного Политическим Центром, и передачу ему всей полноты временной власти вплоть до созыва Сибирского Народного Собрания, составленного из представителей губернских и уездных земских собраний, съездов крестьян, казачьих кругов, городских самоуправлений и профессиональных рабочих объединений.
2. Вся полнота местной власти в отдельных губерниях передается губернским земским собраниям и их органам, губернским земским управам.
В городах полнота местной власти осуществляется городскими думами.
3. Во всех областях, очищенных от реакции, немедленно начинается подготовка к выборам городских и земских самоуправлений на основе избирательных законов 1917 г.
4. Власть Политического Центра, власть гражданского мира, предпринимает немедленные шаги к установлению перемирия на советском фронте и начинает переговоры с советской властью на основе гарантирования самоуправления областей, освобожденных от реакции, не занятых армией Совета Народных Комиссаров.
5. Политический Центр приступает к немедленному осуществлению договорных взаимоотношений с демократическими государственными образованиями, возникшими на Российской территории.
6. В отношении к Чехо-Словацкой и Польской республикам его задача сводится к установлению дружественных взаимоотношений, обеспечению свободного пропуска их войск с сибирской территории при условии невмешательства их во внутреннюю жизнь Сибири.
7. В отношении держав согласия и других иностранных держав Политический Центр будет вести политику мирного разрешения претензий этих стран к России при условии невмешательства их во внутреннюю жизнь страны.
8. Стоя лицом к лицу с развалом всего народного хозяйства, подготовленным диктатурой монархической буржуазии и реакционных военных клик, Политический Центр полагает неотложно необходимым:
а) передать все дело продовольствия населения и армии в руки кооперативных организаций под контролем центральной государственной власти,
б) обеспечить покровительственную политику по отношению к кооперативному хозяйству вообще, в особенности к кооперативной промышленности,
в) передать в распоряжение государства всю каменноугольную промышленность и средства транспорта,
г) установить государственный контроль над внешним товарообменом при обеспечении соответствующего представительства кооперативных организаций,
д) установить государственный контроль над всеми областями торговли и промышленности с обеспечением представительства органов местного самоуправления и профессионально организованного труда,
е) гарантировать безусловное осуществление восьмичасового рабочего дня и оплаты труда на основании прожиточного минимума,
ж) временно регулировать земельные отношения на основе положений, принятых Всероссийским Учредительным Собранием.
Намечая в самых общих чертах платформу своей деятельности, Политический Центр был глубоко уверен, что его последовательно демократическая политика будет обеспечена солидарной поддержкой трудовых слоев деревни и города.
В планомерной политике организации труда и восстановления гражданского мира, гарантированных демократическими свободами, Политический Центр видит единственное спасение народного хозяйства страны, доведенной до банкротства преступной политикой правительства Колчака, правительства изменников родине и народу.
К труду и свободному самоуправлению зовет вас, граждане Сибири, Политический Центр.
Председатель Политического Центра, член Учредительного Собрания Флор Федорович, товарищ председателя Политического Центра И. Ахматов, товарищ председателя Политического Центра, тов. председателя Приморской Обл. Земск. Управы Б. Косьминский. Члены Политического Центра: М. Фельдман, Б. Коногов, член Учр. Собр. А. Иваницкий-Василенко, член Учр. Собр. Я. Ходукин, председатель Иркутской Губ. Земск. Управы Л. Гольдман’.
Тяжело было читать, как имя Колчака обливалось грязью наряду с именами Семенова, Розанова и Калмыкова, и все мы, члены правительства адмирала, мы, стремившиеся спасти родину, объявлялись изменниками.
Народ праздновал завоевание свободы и мира.

Как предан был адмирал Колчак

Где же был в это время ‘враг народа’ адмирал Колчак?
Так же как и правительство, он попал в ловушку. Его задержали в Нижнеудинске, лишили связи с внешним миром, не позволяли тронуться с места.
Очевидец, один, из офицеров конвоя Верховного Правителя, бежавший уже в Иркутске, рассказывал мне обстоятельства выдачи адмирала Политическому Центру.
Во время стоянки поезда адмирала в Нижнеудинске ему не давали связи с востоком совершенно, а с западом, со штабом фронта, оказалось возможным снестись лишь раза два-три. Силы народно-революционной армии в Нижнеудинске были настолько слабы, что конвой адмирала и председателя Совета министров, без всякого сомнения, легко справился бы с ними, но доступ в город был закрыт чехами.
Между тем в поезд приносились прокламации, с солдатами вели беседы подосланные агитаторы, и не столько их убеждения, сколько одностороннее освещение событий, уверения, что власть адмирала Колчака пала повсюду, вносили в среду конвоя разлагающие сомнения.
Когда адмирал, получив от Совета министров предложение отречься в пользу Деникина, а от союзников — принять охрану чехов, изъявил на это сомнение, он и председатель Совета министров предоставили солдатам свободу действий. Многие ушли. Солдаты были по преимуществу уроженцы Европейской России и Приуралья. Но многие, побывав в городе, вернулись обратно.
— С совдепом служить не хотим, — заявили они, — там всё то же, что было у красных.
Сходили в город и некоторые офицеры. Они интересовались, какая участь ожидает их.
— Каждый получит назначение по заслугам, — был ответ. После такого разъяснения желающих оставаться не оказалось.
К моменту принятия охраны чехов в поезде Верховного Правителя было достаточное количество вооружения, и адмирал, если бы ему предоставлено было продвигаться вперед, мог бы вполне положиться на свои силы. Но, согласившись на чешскую охрану, привыкший к благородству и верности данным обещаниям, адмирал отклонил предложение преданных офицеров припрятать пулеметы и согласился на полное разоружение.
Из своего поезда адмирал перешел в вагон второго класса под флагами: английским, американским, японским, французским и чешским.
Адмирал взял с собою из поезда всего восемьдесят человек. В коридорах его вагона часто грелись солдаты его конвоя. Всегда простой и доступный, адмирал любил их и был близок со своими конвойцами.
Поезд, в составе которого находился вагон Верховного Правителя, благополучно прибыл на ст. Иннокентьевскую, находящуюся у самого Иркутска.
В Черемхове поезд встретила толпа человек в двести-триста, причем большинство было не вооружено, но настроение толпы было явно враждебным.
Никому из вагона не разрешено было выходить. О чем говорили чехи с толпой, неизвестно, но только поезд благополучно двинулся дальше.
По прибытии на Иннокентьевскую чехи не скрывали, что поезд дальше не пойдет. Один офицер в штатском пробрался в город. Когда он возвращался обратно, поезд был уже окружен ‘серыми’, как иногда называли эсеров. Никого не пропускали. Офицер, одетый под проводника, прошел в поезд и обратился к чехам с вопросом, когда тронутся дальше.
— Дальше не повезем. Раз ушли из вагона, так лучше не возвращайтесь.
Об этом сообщено было генералу Занкевичу, генерал-квартирмейстеру при Верховном Главнокомандующем. Генерал переговорил с адмиралом и, собрав вещи, вышел с ними из вагона, объяснив свой уход намерением снестись с генералом Жаненом.
Адмирал не раз в дороге говорил, что у него есть предчувствие предательства, но это предчувствие не могло все же подавить в нем веру в человеческое благородство. Предательство, казалось ему, было бы слишком низким.
Когда помощник чешского коменданта вошел в вагон и заявил, что адмирал выдается иркутским властям, Верховный Правитель схватился руками за голову, и у него вырвался вопрос:
— Значит, союзники меня предают?
Но сейчас же он овладел собою.
Адмирала и Пепеляева повезли в тюрьму в первую очередь. Через Ангару их вели пешком. На городской стороне ожидали автомобили. Остальных отправили в тюрьму на следующий день. Отправили всех, даже женщин.
На вокзале не было ни толпы, ни войск.
Решение выдать не было вынуждено неожиданно создавшейся обстановкой, оно было, очевидно, принято заранее.
Японцы, находившиеся на вокзале, проявили большое любопытство к происшедшему, но не принимали в нем никакого участия.
Насколько слабы были силы народно-революционной армии на вокзале, показывает, между прочим, и то, что нескольким офицерам удалось выбежать из вагона, пробраться в соседние поезда и скрыться.

Минуты сомнения

Политический Центр торжествовал. Ему передано золото, он будет судить Верховного Правителя, население довольно.
Когда я читал ‘манифест’, грязную, бездоказательную ругань, сердце забилось было нервно и злобно, но лишь на момент.
Можно ли сердиться, имея дело с таким врагом? Бутафория, скрывающая убожество и рубище. ‘Манифест’ — и стиль подпольных, дурного тона, воззваний, напоминающих лай из подворотни.
Но подкралось все-таки сомнение. Народ ликует. Может быть, и вправду мы творили только зло, может быть, мы действительно были не правы, когда заставляли народ вести борьбу, быть может, с нашей стороны было преступно вести борьбу в Иркутске, не сдать власти Политическому Центру?
В самом деле, мы не могли ликвидировать Семенова, Калмыкова, Розанова. При нас происходили жестокие расправы с восстававшими крестьянами, сжигались деревни, производились расстрелы без суда. Ведь все это правда. Мы допустили хозяйничанье в стране чехов, которые не жалели русского добра. Может быть, мы действительно изменили народу и изменили родине?
Вот пришел Политический Центр, близкий рабочим и крестьянам, и все беззакония сразу прекратятся, иностранцы уйдут, прекратится ужасное кровопролитие.
Зачем же мы так упорно сидели, почему не сдали власти, искусственно затягивали борьбу и даже радовались (зачем это скрывать?) появлению семеновцев и японцев.
А армия? Ведь она еще существует. А офицерство, которое так много выстрадало, из которого только ничтожная часть далека от народа, а громадное большинство вышло из него же, среди которого так называемых ‘царских генералов’ десятки, а революционных офицеров сотни. Что с ними было бы? Какое право имели мы, министры только по названию, а в действительности только техники, помогавшие армии по гражданской части — какое право имели мы игнорировать Каппеля, Пепеляева, Войцеховского, этих народных вождей, не хотевших сдаваться?
А ижевцы и воткинцы? А казаки-оренбуржцы, уральцы, сибиряки, составлявшие всю третью армию? Как же можно было требовать от правительства, чтобы оно изменило этим убежденным борцам против большевизма? Нет, во сто крат была бы позорнее измена этим войскам! Тяжесть ответственности не на тех, кто защищал власть, а не тех, кто принес ей смерть, а армии предательство.
Но, может быть, армия заблуждалась и были правы господа из Политического Центра, что незачем было воевать, что с большевизмом мог быть заключен мир, и самая армия уже была бы не нужна?
Нет, этого не могло быть. Ошибались не мы и не армия. Большевики хуже Семенова, Розанова и даже Калмыкова, и Политический Центр обманывает народ. Ликуют не свободные, а обманутые. Они приобрели не мир, а рабство. До сих пор они воевали и защищались. Теперь они будут беззащитны. До сих пор они были сыты и одеты, теперь будут голодны и будут ходить в рубище. Они имели отдых, теперь будут лишены и сна, и радости, их мысль будет убита горем, нуждой и непосильным трудом рабов, закованных в кандалы.
Нет, прочь сомнение! Мы были правы. С большевизмом не может быть мира, при большевизме не может быть свободы. Народ проклянет не нас, а тех, кто его предал большевикам.
В предчувствии надвигающейся грозы бегут все иностранцы, бегут чехи, всё стремится прочь, подальше от большевизма, с омерзением, какое испытывают к проказе, с ужасом, который внушает чума.
Чехи предсказывали, что однородное социалистическое правительство — абсурд. Они лучше других иностранцев знают, что нужно Сибири, и если есть иностранцы, которые надеются, что через Политический Центр лежит дорога к истинной демократии, они скоро убедятся в противном.
Мы были правы, когда защищались, мы были во многом виновны, но не тогда, когда проявили твердость и не сдавались, а тогда, когда проявляли безволие и недостаточно твердо нападали.
Так думал я, сидя в гостеприимном убежище, в дни торжества иркутских заговорщиков.

Глава XXVIII.
Уроки интервенции

Чехо-словацкое войско покинуло Сибирь, где оно в течение двух лет делало и свою, и русскую ‘историю’. Эта история полна захватывающего интереса и поучительности. Чехословацкие силы, организованные, дисциплинированные и культурные, за все два года занимали в Сибири исключительное положение. Все время русское население напряженно следило за тем, что делают чехи, все время оно надеялось, что чехи, которые положили начало освобождению Сибири, помогут и закончить его. К чехам относились сначала не как к иностранцам, а как к ‘братьям’-славянам.
Но конец оказался совершенно неожиданным. После двух лет гражданской войны, началом которой страна обязана чешскому выступлению в конце мая 1918 г., Сибирь вернулась даже не к тому же, а к гораздо худшему положению, а чехи заявили себя типичными иностранцами, и их политические представители вели сношения с правительством международными ‘нотами’.
Было бы, конечно, несправедливым переносить на чехов ответственность за все печальные последствия гражданской войны, за военные неудачи, за ошибка политики. Но роль чехов во всех сибирских событиях была настолько важной по значению, что они сами, уходя, сочли нужным как бы оправдаться перед русским общественным мнением, опубликовать свое ‘обращение к Сибири’.

Чехи о самих себе

Мы поддерживали демократию и помогали бороться с реакцией — вот основной мотив чешского обращения. Поддерживали Сибирскую Областную Думу в борьбе против Сибирского Правительства. Поддерживали Комитет членов Учредительного Собрания и добились создания уфимской Директории.
Оставили фронт, когда победила омская реакция. Оставили железную дорогу, когда стало невмочь переносить те ужасы, которыми сопровождались карательные экспедиции правительственных войск, усмирявших крестьянские восстания.
Заявили всему миру о моральной невозможности оставаться в стране, где действует такое правительство, как в Омске, правительство насилия и крови.
Захватили в свои руки транспорт, так как русские не могли с ним справиться.
Приняли под свою охрану золото и выдали его народной власти в Иркутске.
Охраняли адмирала Колчака и предали его народному суду, не только как реакционера, но и как врага чехов, так как адмирал приказал Семенову не останавливаться перед взрывом тоннелей для того, чтобы задержать чешское отступление на восток.
Все это написано в чешском обращении к Сибири, обращении, составленном молодыми, еще мало искусными чешскими политиками, не умевшими скрыть невыгодной для них правды и с головой выдавшими всю чешскую вину перед Россией.

I. Чехи помогают
Самосохранение иди борьба за славянство?

В конце мая чешские эшелоны раскинулись на пространстве великих русских путей от Пензы до Владивостока. По немецкому настоянию большевики потребовали их разоружения. Требование это не лишено было основания. Чехи были военнопленными, по большей части — перебежчиками. Русское правительство одело и снарядило их, и русские власти, какими бы они ни были, вправе были оставить это вооружение себе.
Но чехо-словацкое войско должно было обеспечить себе безопасность следования, и, кроме того, оно действовало по указаниям союзников и покровителей, на помощь которым должно было отправиться.
‘Немцы не могут победить’, — так говорили чехи перед своим выступлением в Сибири. ‘У союзников все рассчитано. Помощь Америки обеспечивает победу. Русские погубили себя преждевременным миром, а мы обеспечиваем будущую свою независимость верностью союзникам’.
Однако положение чехов оказалось очень затруднительным. Пробиться к Тихому океану, совершив поход в шесть тысяч верст, при постоянном сопротивлении хотя бы и слабых красных сил, и при разбросанности собственных на огромном пространстве — этого чехи не могли бы сделать, если бы не заключили союза с русскими военными организациями, созданными во всех сибирских городах разными политическими партиями и группами.
Выступление чехов не было направлено ни в сторону демократии, ни в сторону реакции, оно было предпринято в силу инстинкта самосохранения и совершенно совместно и при ближайшем участии офицерских организаций.
Не будь последних, ни один чешский эшелон не мог бы сдвинуться с места, потому что его место вновь занималось бы красными, и каждая станция встречала бы чехов огнем. Чехам пришлось бы собираться в большие группы, выжидать подхода наиболее отставших частей, рисковать, что в это время сплотятся и красные силы, и совершать длительный и тяжелый поход.
Чешское выступление не заключало в себе ничего героического. Оно было вынуждено.
Совместная борьба чехов и русского офицерства кровью спаяла их братский союз. Их взаимные обязательства стали священными. Обе стороны понесли много тяжелых утрат, и тени зверски замученных большевиками чехов и русских требовали завершения совместно начатой борьбы.

Чехи-герои

Когда путь во Владивосток был очищен, чехо-словацкие эшелоны повернули на запад.
В этот момент чехи проявили истинный героизм. Пробиться через всю Сибирь к открытому простору Тихого океана и затем ‘возвращаться обратно за тысячи верст, чтобы закончить славно начатое дело, — это был подвиг’. Так характеризовал я поход чехов в славянской газете ‘Наш Путь’ (Омск, 15 сентября).
Конечно, возвращение на запад было продиктовано не одними только идеальными побуждениями: желанием спасти Россию, сознанием ответственности перед Сибирью, которая вовлечена была чешским выступлением в преждевременную, еще недостаточно тогда назревшую борьбу с большевиками. У чехо-словацкой армии было указание Парижа вернуться на запад. Они должны были считаться с указаниями союзных держав, от которых зависело предоставление транспорта для переезда на родину. Союзники же еще не оставляли мысли о восстановлении русско-германского фронта.
Но, каковы бы ни были деловые расчеты и внешние обстоятельства, чехи, возвращавшиеся с Дальнего Востока на Урал, представляли образец доблести и дисциплины и, казалось, достойны были того восхищения, которое выпало на их долю.
Поэтому Сибирское, а впоследствии Российское, Правительство относилось с исключительным вниманием и предупредительностью к чехам, постоянно подчеркивая признание их заслуг.
В особой грамоте Временное Сибирское Правительство 30 июня 1918 г., в первый же день по принятии власти, ‘отмечает крупные заслуги чехов и словаков в истории не только Сибири, но и всего славянства, и выражает твердую уверенность, что и предстоящие совместные действия чехо-словацких и русских войск будут сопровождаться таким же выдающимся успехом’.
Этим словам не суждено было оправдаться. Сибирское Правительство допустило ошибку в оценке значения чехо-словацких действий, которые, в их конечном результате, не дали ничего не только славянству, но и Сибири. Ошибка была и в уверенности относительно будущих ‘совместных действий’ — они длились недолго.
Сибирские власти допустили ошибку и в другом отношении. Они питали излишнюю уверенность в политическом нейтралитете чехов. ‘Сибирское Правительство предоставит им выбрать отправку во Францию или продолжение борьбы с Германией в рядах русской армии. Никакого вмешательства во внутреннюю жизнь страны допущено не будет, да они к этому и не стремятся’. Так говорилось в извещении, подписанном видными членами сибирского отдела партии социалистов-революционеров Марковым, Михайловым, Линдбергом и Сидоровым, которые в то время правили в Омске от имени Сибирского Правительства.
Эти лица были, однако, одними из виновников того, что чехи не только вмешались во внутреннюю жизнь страны, но и сыграли в ней роковую роль.

Первое вмешательство в политику

В середине августа Сибирское Правительство собрало в Томске Областную Думу. Ее состав был чрезвычайно убог и односторонен. Но ее политические притязания были непомерны. Областная Дума, избранная по самому несовершенному из мыслимых избирательных законов, претендовала ни больше ни меньше как на присвоение ей верховной государственной власти, с тем чтобы Сибирское Правительство обратилось в исполнительный орган Думы.
Усматривая в некоторых шагах Сибирского Правительства, главным образом в земельных его законах, реакционность, эсеровское большинство Думы решило начать поход против правительства, поставив своей задачей изменение его состава. В то же время Дума стала проявлять явную недоброжелательность к генералу Гришину-Алмазову, неосновательно заподозренному в посягательстве на диктатуру.
Дума нашла себе союзников в лице чехов. Само собой разумеется, что солдатская масса чехов и словаков меньше всего интересовалась политикой и, в частности, Сибирской Думой или Гришиным-Алмазовым. Нельзя смешивать чешских политиканов с чешским войском. Доктор Глосс или Рихтер, которые в этот период приобрели известность своей близостью к председателю Думы Якушеву и проявили явное пристрастие к эсерам, нисколько не выражали мнений и настроений чешского войска, но они являлись заправилами и определяли направление деятельности войск.
Безумный шаг Якушева и его приспешников, втянувших чехов в русскую политическую жизнь, причинил непоправимые бедствия молодой государственности. Вместо свободного соревнования политических сил создалась острая борьба, вместо закономерной эволюции и последовательного строительства — скачки и неожиданности.
Опираясь на чехов, сидя в вагоне Рихтера, Якушев дирижировал в Омске заранее подготовленными политическими комбинациями. Воспользовавшись отсутствием Вологодского и Серебренникова, он выдвинул новую фигуру безупречного Новоселова, подставив последнего под удары ожесточившихся правых, натравил чехов на Михайлова и Грацианова, которых чехи пытались арестовать, и в результате привел к кровавой сентябрьской драме, жестокому и бессмысленному убийству Новоселова.
Поддержка демократии чехами сослужила печальную службу и для самой демократии, и для всего дела освобожденйя России от большевизма.

Чехи ускоряют появление Директории

Восстание в Сибири прошло под флагом автономии. Областная Дума была носительницей идеи самоуправления Сибири.
Казалось, и господствующая партия Думы, и ее друзья-чехи должны были с особой осторожностью отнестись к возникшей в Самарском Комитете членов Учредительного Собрания идее создания российского правительства. Но, с одной стороны, Комитет учредиловцев, ‘Комуч’, как его кратко называли, и с другой — Сибирская Дума, родственные по партийному составу, вели однородную политику. Через голову Сибирского Правительства у них шли деятельные сношения заговорщиков.
Целью этого эсеровского комплота (франц. complot — союз против кого-либо. — Ред.) было создание правительства, которое признало, бы Учредительное Собрание первого созыва. Это и составило главный предмет раздоров на Уфимском Совещании. Немногочисленное, но влиятельное меньшинство настаивало, чтобы Директория была свободна от какой-либо опеки со стороны Учредительного Собрания, чтобы ей предоставлена была возможность действовать совершенно независимо. Это же меньшинство стремилось к тому, чтобы личный состав Директории обеспечивал ее авторитет и внутреннюю прочность. Но чехи и тут взяли на себя неблагодарную роль.
Из донесений представителей Сибирского Правительства в Уфе видно, что на совещание было произведено сильное давление со стороны представителей чехо-войск. Последние заявили, что если Директория не будет избрана, то чешские войска немедленно очистят фронт.
В то время на Волге начался ряд крупных неудач. Угроза чехов произвела такое сильное впечатление, что, по словам одного из участников совещания, генерала Иванова-Ринова, пришлось идти на все уступки. К этому присоединились еще известия о тех пошатнувших престиж Сибирского Правительства омских инцидентах, которые разыгрывались в это время при благосклонном участии чехов и которые, как уже сказано, явились последствием сговора томских и самарских эсеров. Это были события, связанные с арестом министров Крутовского и Шатилова и убийством Новоселова.
Чехи способствовали созданию нежизнеспособной Директории, которая, как все искусственно выращенное, не могла просуществовать и двух месяцев и не оставила после себя ничего. Эта самая Директория, будь она создана с меньшей поспешностью и с большей обдуманностью и независимостью, могла бы предупредить тяжелую катастрофу 1919 года. Но, являясь невыношенным политическим плодом, она погибла так же быстро, как и возникла.
Откуда могла явиться у чехов такая самонадеянная уверенность, что они понимают русские политические интересы и русские политические отношения лучше самих русских? Откуда проистекала та смелость настояний и угроз, которыми они воздействовали на участников Совещания, вынуждая искусственные и нежелательные компромиссы?
Достаточно было увидеть чешских политических представителей в Сибири, чтобы эта загадка легко разрешилась. Все это были люди, меньше всего пригодные для занятий политикой. Неожиданная роль дипломатов, выпавшая на долю, в лучшем случае, медиков и журналистов, а по большей части людей, еще более далеких от политики, вскружила им головы, а заигрывание и лесть со стороны эсеров побудили их пуститься в политическую игру, окончившуюся политической драмой.
Характерным примером бесцеремонности этих чешских политиков может служить визит ко мне того самого Рихтера, который был ангелом-хранителем Якушева во время интриг последнего в Омске. Дело было в ноябре, когда Директория никак не могла столковаться с Сибирским Правительством относительно состава Совета министров. Рихтер взял карандаш и приготовился составлять вместе со мной список лиц, на которых можно согласиться. Свидетелем этой колоритной сцены был бывший министр юстиции Старынкевич.
За спиною чешских политиканов стояла их простая и бесхитростная солдатская масса. Когда до нее дошла весть, что Германия капитулирует, никакие силы не могли уже заставить эту массу продолжать войну. Лозунг: ‘Домой!’ — стал самым популярным среди чехов, и Директория осталась без той опоры, на которую она рассчитывала.

II. Чехи отдыхают
Остывшая воинственность

В чешском обращении к Сибири объясняется, что чешское войско оставило фронт, когда увидело, что в тылу укрепляется реакция. Наивные чешские политики! Зачем скрывать всем известную правду? Чехи начали оставлять фронт в октябре, вслед за созданием Директории. В ноябре, в момент политического торжества Директории, их оставалось на фронте немного. 6 ноября Авксентьев устроил банкет по случаю организации Всероссийского Правительства, и генерал Болдырев заявил на этом банкете, что на фронте ‘уже нет ни одного чеха’. Это было почти точно, так как в это время участие чехов в военных действиях было ничтожно.
Таким образом, ‘реакционный’, с точки зрения чехов, переворот 18 ноября, когда Директорию сменил адмирал Колчак, происходил уже после решения об очищении чехами фронта, очищении, произведенном не в силу демократичности или реакционности Омска, а вследствие нежелания чехов воевать и деморализации их первой дивизии. Геройства хватило ненадолго. К этому времени относится самоубийство полковника Швеца, не перенесшего позора разложения чешских частей. Сознание общеславянских задач, приверженность к культуре, которую сокрушал большевизм, — могло ли быть это понято рядовым чешским солдатом? Шкурный вопрос после Великой войны долго будет решающим фактором политической жизни.
Никакой реальной пользы от соглашательства с чешскими политиками никто не извлек, вредные же последствия их неудачного вмешательства в русскую жизнь ощущались все более и более.
Чехо-войско, рвавшееся к мирной жизни, бежавшее от фронта, мечтавшее только о возвращении домой, с дороги откровенного и честного поведения было выведено на путь политического лицемерия. Чешские солдаты были удовлетворены своим положением и желали лишь одного — скорее уехать домой, а чешские политики изображали оскорбленное чувство и тем лишь обостряли враждебное к чехам отношение со стороны русских военных сфер, где оставление чехами фронта и без того внушило горькое разочарование и ощущение измены, подобное тому, какое господствовало в Париже после оставления русскими германского фронта.
Когда члены Омского Правительства выражали генералу Стефанеку, как министру Чехо-Словацкой республики, чувство признательности за помощь, оказанную чехами в начале борьбы, он с искренним смущением отказывался принимать какие-либо знаки благодарности. ‘Я привык, — говорил он, — судить о заслугах только по окончании дела. Пока же ничего не сделано, и никто не знает, каков будет конец’. Генерал Стефанек оказался прав в своем предчувствии.

Генерал Гайда

Не все чехи одинаково охотно покидали фронт. Честолюбивые молодые офицеры охотно остались бы в рядах русских войск. Однако чешский Национальный Комитет противился этому. Гайда был склонен продолжать борьбу.
Когда к покойному чешскому министру Стефанеку, в январе проезжавшему через Омск, обратились с просьбой разрешить Гайде перейти на русскую службу, он сказал адмиралу Колчаку: ‘Берите его, но я вас предупреждаю, что вы в нем ошибетесь’. Эту фразу передавали и в иной форме: ‘Гайда будет либо вашим фельдмаршалом, либо изменником’.
Я был неравнодушен к Гайде еще с первого знакомства с ним во Владивостоке. Энергия этого человека изумительна. Еще более изумительно его политическое чутье. Он умел найти подходящий тон с общественными кругами и пользовался поэтому широкой популярностью.
Заслуги Гайды велики, но его последние политические шаги прибавили еще больше раздражения к и без того недоброжелательному отношению русского населения к чехам.
Гайда страдал необузданным честолюбием. Он упорно добивался, чтобы его сделали начальником всех военных сил. В своих действиях он часто руководствовался не законом, а исключительно усмотрением, игнорируя распоряжения министров. Он забывал, что иностранец не может распоряжаться в России, не создав себе смертельных врагов.
Самочинное хозяйничанье Гайды и безграничность его карьерных стремлений как будто олицетворяют иностранную интервенцию в России. Может быть, в этом хозяйничанье и честолюбии было много бескорыстного стремления принести пользу, но этому не верили. В каждом действии, в каждом шаге усматривалось хищничество иностранца.
Я помню, в Екатеринбурге, когда мне понадобился автомобиль, Гайда приказал за неимением русских машин прислать в мое распоряжение чешскую. Мне подали совершенно новенький автомобиль. ‘Вот видите, — сказал мне сопровождавший меня русский офицер. — Русскими считаются все старые, полубракованные машины, а всё новое припрятывается, ‘под видом чешского’, и находится под чешским замком’.
Гайда был сторонником развития военных операций в сторону Вятки-Вологды, и это давало основание для предположения, что он нисколько не интересовался русскими успехами, а стремился лишь к тому, чтобы открыть чехам путь к Белому морю и явиться в.Чехию национальным героем, возвратившим стране 50 000 ее сынов. Согласно утверждению лиц, понимавших таким образом поведение Гайды, все чешские интендантские склады ломились от разнообразной военной добычи, предназначавшейся к отправке в Чехию вместо русского фронта.
Никто не может проникнуть в тайну чужой души. Но когда при отступлении от Перми и Екатеринбурга выяснилось, что там находились огромные запасы тех предметов снабжения, которых недоставало фронту, слава Гайды поколебалась, а злорадство начало торжествовать.
Иностранцу никогда не будут верить — об этом говорит вся история Гайды.
По дороге во Владивосток он останавливался в центрах оппозиции и, будучи еще русским генералом, вел переговоры о свержении правительства. Во Владивостоке он встал во главе подлинной черни, проявив авантюризм самого низкого свойства. Уехал Гайда как развенчанный герой. Адмирал Колчак с негодованием говорил о том, что Гайда не забыл захватить русские деньги, которые были ему даны как генералу русской службы.
Повторяю, история Гайды — это история иностранной интервенции, олицетворенной в одном человеке: хорошее начало, добрые побуждения, затем самоуверенность, вмешательство в чужие дела, предъявление требований, игнорирование хозяев, наконец, открытое выступление против власти и окончательный разрыв. В итоге — убеждение мало разбирающихся в политике, но поддающихся впечатлениям широких кругов русского населения, что все делалось не для помощи России, а исключительно из-за своекорыстных интересов союзников.

Чехи в тылу

По соглашению с союзниками чехи после оставления ими фронта расположились вдоль линии железной дороги, от Новониколаевска до Иркутска. Это был самый опасный участок, наиболее подвергавшийся нападениям. Благодаря чешской охране движение по Томской дороге стало довольно правильным и безопасным. Случаи нападений продолжали, однако, иметь место. Не раз сжигались станции, уводились насильно линейные служащие, бывали и случаи спуска поездов под откос. Происходило это как потому, что чехи расположились, главным образом, в крупных центрах, так и потому, что невдалеке от дороги сохранились очаги большевизма, образовавшиеся еще во время первого похода чехов, когда большевики бежали в тайгу, захватив из городов оружие и ценности.
В этот период больше всего накапливалось озлобление против чехов.
Казалось, их следовало только благодарить. Но польза, которую приносили чехи, была мало понятна населению. Оно видело, что чехи заняли в больших городах лучшие помещения, в то время как русские солдаты получали худшие — и более тесные, и более грязные. Казармы чехов в Иркутске, где размещено было до 6 тыс. чехов, могли вместить в три раза большее количество людей, и так как нужда в помещениях испытывалась очень острая — и для казарм, и для беженцев, и под лазареты, — то барские квартиры иностранцев невольно резали глаза.
Занимая железнодорожную линию в центре Азиатской России, чехи держали в своих руках транспорт. Этим самым они приобрели огромное влияние на всю экономическую жизнь. Соблазн спекуляции был слишком велик, чтобы против него можно было устоять. Население видело, что чехи провозят разные товары и торгуют ими. Подсчитывалось число вагонов, которые предоставлялись чехам для интендантских грузов, и выяснялось, что добрая половина могла использоваться для частной торговли. Иностранная армия с собственным интендантством, это ‘государство в государстве’, резала глаза простым людям.
Охрана железной дороги была бесплодна, поскольку оставались не разрушенными очаги большевизма в Енисейской губернии, где храбрые предводители повстанцев, Кравченко и Щетинкин, обладали и пушками, и золотом. Если бы чехи уничтожили эти разрушительные силы, они сделали бы дальнейшую охрану дороги ненужной и тем заслужили бы спокойный отдых и свободный отъезд. Однако никакой инициативы в этом направлении не проявлялось. Пришлось послать специальные русские части под командой генерала Розанова. Поход этого генерала ознаменовался такими зверствами, что он наплодил большевиков гораздо больше, чем уничтожил. В военном отношении эта экспедиция была удачна только с внешней стороны. Укрепленные большевиками пункты Тасеевское и Степно-Баджейское были заняты, но, как выяснилось осенью, живая сила большевиков не была уничтожена, а была лишь рассеяна. Уничтожению предавалось, главным образом, крестьянство, повинное лишь в том, что оно ровно ничего не понимало в происходивших событиях и не знало, кому верить.
В походе Розанова принимали участие и чехи. Но, по докладам, которые представляла ставка Совету министров, их военная помощь была очень слаба: они не выполняли ни одного ответственного задания, нарушая постоянно общий план действий. Благодаря невыполнению чехами их обещаний потерпел неудачу и план разбития Щетинкина в Минусинском уезде. В решительный момент чешский отряд повернул обратно. Щадя людей, чешские части держались пассивно, предпочитая идти по следам русских отрядов, но зато при расправах с населением чехи действовали не хуже разнузданных розановских частей.
То, что может быть прощено своим, не забудется иностранцам. Иркутский комитет партии социалистов-революционеров в одной из своих прокламаций засвидетельствовал, что чехи проявили непростительную жестокость к русскому населению и участвовали в преступных насилиях и грабежах. Об этом же писалось и в большевистских газетах, появившихся в Иркутске после переворота.
Чехо-словацкое войско стояло высоко в моральном отношении лишь до тех пор, пока оно находилось перед лицом опасности, и готово было сломить всякое сопротивление, чтобы пробиться на родину, но после того, как его политические представители увлеклись интригами, забыв о великих славянских задачах, и позволили уйти войску с фронта, оно предалось азарту обогащения и опустилось и в моральном, и в военном отношениях.
В Чехо-Словацкую республику прибыло, должно быть, немного хороших солдат. Но, надо отдать справедливость, чешские низы были много лучше чешских верхов. По отзывам всех беженцев, солдаты проявляли гораздо больше отзывчивости и гораздо меньше корыстолюбия, чем их начальники, относившиеся к русским с поразительной бессердечностью и назначавшие громадные ставки за провоз из Сибири в Забайкалье и Харбин.

Последний луч надежды

Чешские представители встречали мало внимания к себе со стороны высших омских властей. После проявления со стороны чехов склонности вмешиваться в политическую жизнь русских, после того как чехи укрывали членов Учредительного Собрания Чернова, Вольского и др., перешедших при их содействии к большевикам, адмирал Колчак желал лишь одного: поскорее избавиться от ‘братьев’, которые меньше всего выражали желание помогать России.
Однако политика, в которой выражаются только непосредственные чувства, редко бывает удачна. Чехи представляли собой слишком крупную силу, чтобы можно было не считаться с ней. Она могла либо спасти положение, либо погубить его.
Чехи рвались на родину, а союзники медлили с их вывозом. Если нельзя было рассчитывать на содействие чехов в интересах русского или, даже больше, славянского дела, потому что такие идеальные мотивы были уже не ко времени, то ради собственных интересов соединения с Деникиным и свободного проезда на запад со всем имуществом (боязнь потерять его в это время уже играла большую роль) чехи могли бы выступить на фронт. И к концу лета 1919 г. среди чехо-войск происходили по этому вопросу большие пререкания и волнения. Этот момент был упущен Омским Правительством.
Министерство иностранных дел взяло вопросы взаимоотношений с чехами внутри страны на себя, что было неправильно по существу, так как приучало чехов к мысли о том, что они иностранцы. Управлявший министерством Сукин не пользовался любовью чехов, и дело улучшения отношений с чехами не клеилось. Между тем адмирал недостаточно ясно ощущал опасность положения на фронте и не давал указаний о необходимости добиться активной помощи чехов. Иначе смотрел на это дело генерал Дитерихс.
В середине августа произошли перемены в составе Омского Правительства. Предполагавшийся уход Сукина не состоялся, но некоторые вопросы, и в том числе чешский, были изъяты из его ведения. Сношения с чехами были поручены Управлению делами правительства, во главе которого встал я. Мною было предложено привлечь для этих сношений А. С. Белоруссо-ва-Белецкого, редактора ‘Русских (потом ‘Отечественных’) Ведомостей’, всеми уважаемого деятеля, и В. И. Язвицкого, видного работника по славянскому вопросу. Белоруссов выехал в Иркутск навстречу чешской делегации, только что прибывшей в Сибирь, а Язвицкий организовал в Омске газету ‘Наш Путь’, которую субсидировало Управление делами. У Вологодского в начале октября состоялся дружественный завтрак, на котором присутствовали Павлу и Тайный, а от военных — Дитерихс. Стали намечаться приемлемые для обеих сторон условия сотрудничества.
Чехи ставили вопросы практично. Они просили, чтобы их сбережения, внесенные в государственные сберегательные кассы сибирскими деньгами, выдавались романовскими, чтобы правительство приняло на свой счет все перевозки чехо-войск, чтобы жалованье (привлечение чехов в армию предполагалось произвести на началах добровольческих) выдавалось золотом, чтобы чешские части снабжались собственным интендантством, чтобы Деникин гарантировал свободный проезд чехов на родину после соединения с ним, чтобы чехам так же, как и карпаторуссам, разрешено было приобретать земли в Сибири.
Правительство согласилось на все условия и немедленно провело закон о предоставлении чехам права приобретать земли в Сибири.
Но было уже поздно.
Тот самый Богдан Павлу, который еще в конце октября говорил по прямому проводу из Иркутска об условиях совместного выступления, в ноябре подписал меморандум о невозможности сотрудничества с Российским Правительством. За полмесяца не случилось никаких событий внутри страны, гражданская власть приобрела больше значения, политический курс шел в сторону общественности. Казалось, никаких оснований для резкого выступления, но причины его ясны: во-первых, выяснилось, что фронт разлагается, во-вторых, из Парижа пришло известие, что союзники решили вывезти чехов.

III. Чехи уезжают
Ноябрьский меморандум

Когда правительство прибыло в Иркутск, его ожидал сюрприз: чешский меморандум. Его главное содержание — обвинительный акт по адресу реакционного Омского Правительства, допускавшего и чуть ли не покровительствовавшего зверским расправам с населением и расстрелам политических противников. Когда негодующие члены правительства указывали чешским дипломатам, что чехи сами принимали участие в этих возмутительных поступках, ответ был таков: ‘Это верно, но именно потому, что наше войско деморализуется при соприкосновении с вашим, мы и стремимся поскорее его увезти’.
Выходило так, что чешские дипломаты, считая правительство все равно погибшим, решили все удары восставшего населения отвести всецело на него, присоединив свои голоса к хору нападавших.
Это было, конечно, выгоднее. Мораль же нынче не в моде.
Документ был глубоко несправедлив в отношении центральной власти, которую компрометировали не только ее местные агенты, но и союзники родственного происхождения, и которая все время стремилась искоренить беззакония. Но мало этого: даже формальная сторона представляла нечто неслыханное. Можно ли представить, чтобы в Англии, Франции, Америке иностранные представители, не сообщив правительству какой-либо протест, опубликовывали его в этой же стране как прокламацию? Бунт иностранцев против власти в обстановке и без того насыщенной грозой — это нечто такое, что могли сочинить только чешские политики, получившие крещение в обстановке интервенции и находившиеся под влиянием столь же неопытных и неглубокомысленных эсеров.
Совет министров при всем своем миролюбии был возмущен ‘братским’ поведением чехов. Адмирал Колчак был взбешен, и не без оснований.
По-видимому, на чехов воздействовали иностранцы. Заместителю председателя Совета министров Третьякову было вручено, а затем опубликовано объяснение к меморандуму, смягчавшее резкость первого документа. Майор Кошек, один из чешских дипломатов, объяснил мне, что меморандум был составлен ‘для спасения правительства’, чтобы успокоить железнодорожных рабочих, предполагавших забастовать. Это объяснение не нуждается в комментариях. И без того ясно, кого спасали и кого губили.

Эвакуация или бегство?

В то время как в Иркутске происходило трогательное примирение Третьякова с Гирсою, ознаменовавшееся даже новым актом добродушной щедрости правительства — отпуском чехо-войску ввиду финансовых его затруднений 15 миллионов рублей, оставшихся, по-видимому, подарком вместо займа, на западе происходило нечто ужасное, за что покраснеют не только президент Масарик и вся честная Чехословакя, но будут краснеть и будущие чешские поколения.
По донесениям ставки, эвакуация чехо-войск, начиная от Новони-колаевска, приняла характер поспешного бегства, не считавшегося ни с интересами армии, ни с интересами других славян — поляков, сербов, ни с движением беженцев и больных. Чехи захватывали паровозы, где бы они ни были, для кого бы ни предназначались.
Отношение к поезду Верховного Правителя казалось издевательством. Благородный Каппель недаром вызвал генерала Сырового на дуэль. Каково бы ни было отношение к адмиралу как к политическому деятелю, но как Верховный Главнокомандующий, как высший представитель власти он мог требовать от иностранцев, пользовавшихся гостеприимством страны, предупредительного к себе отношения.
Но, повторяю, мораль и джентльменство теперь не в моде. Человечество с головокружительной быстротой идет назад и, выбрасывая знамена демократической революции, отдает себя во власть безудержной моральной и культурной реакции.
Чешские политики, особенно последний из оставшихся в Иркутске, д-р Благош, главный участник выдачи Колчака, поражавший своей озлобленностью и притупленностью славянских чувств, или увлекались идеей десятка эсеровских вождей, не считаясь с гибелью тысяч людей, находившихся на фронте, или просто выслуживались перед большевиками, не считаясь со средствами.
Чешские солдаты, поощряемые направлением политической деятельности своих представителей, утрачивали честь и стыд.

Чехи во время восстания в Иркутске

Поведение чехов в Иркутске во время восстания достаточно известно. Организаторы восстания не скрывали своей уверенности в содействии благородных чехо-словаков. ‘Чехи на нашей стороне’, — говорили они.
И это было верно.
‘Чехо-словацкий Дневник’, официозный орган чехов в Иркутске, систематично вредил авторитету правительства, распространяя невыгодные для него и неправильные сведения.
‘Чехо-словацкий Дневник’ лучше всего иллюстрирует бесцеремонность и некорректность поведения интервентов, которые силой обеспечивают себе безнаказанное вмешательство в жизнь страны.
Однако одними писаниями дело не ограничивалось.
У повстанцев неожиданно оказывалось больше оружия, чем могло быть. Семеновские части не могли продвигаться вследствие противодействия чехов. На пути к ст. Иркутск чешский броневик преградил дорогу Скипетрову. Можно с уверенностью сказать, что без содействия чехов повстанцы не могли бы одержать верх. Рабочие, сопротивлявшиеся се-меновцам, обнаружили многочисленность и боевой опыт, тайна которых теперь раскрывается свидетельскими показаниями. Вокзал, входивший в нейтральную зону, был недоступен семеновцам, на удалении которых настояли чехи. Повстанцы же свободно там хозяйничали, ибо выговоренный чехами нейтралитет железнодорожной зоны был для революционеров благоприятен, для правительства неблагоприятен.
Описание семеновской неудачи в ‘Чехо-словацком Дневнике’ носило характер торжества по случаю победы, причем давались преувеличенные сведения о числе убитых и перебежчиков со стороны семеновских войск.
После падения Иркутска продолжалось то же самое и на востоке. Неожиданным нападением чехи разоружили все семеновские отряды между Байкалом и Мысовой. То же проделали они затем в Верхнеудин-ске, где только вмешательство японцев предупредило преждевременное образование советской власти, которое окончательно погубило бы все те остатки армий, которые из сознательной ненависти к большевизму не желали остаться в его руках.
Все это чехи проделывали на территории чужого государства, пользуясь его имуществом, оружием, деньгами.

Выдача адмирала Колчака

Обстоятельства выдачи адмирала известны. Доверившись чехам, он отказался от своей охраны и приказал сопровождавшим его офицерам отдать оружие. Под иностранными флагами он был довезен до Иркутска, где было достаточно силы для противодействия попытке задержать адмирала. Но никакого противодействия и не нужно было, никаких покушений и не было. Вопрос о выдаче, по удостоверению всех иркутских газет, был заранее предрешен чехом Благошем, и когда адмирал прибыл в Иннокентьевскую, стало известно: ‘Дальше не повезут’.
Значение флага как символа национальной чести для чешских политиков не представлялось особенно важным. Им было безразлично и то, что этим поступком порочилась честь не только чешского, но и прочих союзных флагов. Зато хорошие отношения чехов с властью иркутского революционного комитета окончательно упрочились. Проезд стал беспрепятственным.
Никто не называет этого поступка иначе, как предательством, и имена тех, кто участвовал в нем прямо или косвенно, будут покрыты позором.

Последние чешские эшелоны

За немногими исключениями отъезжавшая чешская масса представляла самую грустную картину. Захватив русские вагоны, чехи безжалостно выкидывали из них русских людей, выдавали красным тех самых офицеров, которые ими же были втянуты в гражданскую войну, отказывали в услугах тем самым лицам, которые заботились о поддержании добрых отношений с чехами. Но зато те, кто щедро платил или делился казенным
грузом, проезжали беспрепятственно. Исключения были, но позорное торгашество, алчность и непростительная жестокость преобладали.
Во всем этом виноваты чешские верхи.
Генерал Сыровой в оправдание того самочинства на железной дороге, которое воцарилось при эвакуации чехов, указывал, между прочим, на полную неспособность русских справиться с хаотическим состоянием движения и на небрежность в отношении служащих, выразившуюся в неуплате им жалованья за несколько месяцев. Эти обвинения повторяли затем все чешские официозные заявления. Никто, однако, не указал, что благодаря чешскому хозяйничанью на дороге артельщики не могли развозить денег, что прервалось сообщение с фронтом, были отняты все транспортные средства у русских военных частей и что конец железнодорожного хаоса в том его виде, какой приняло чешское отступление, был и концом всякой этики. Все было захвачено в руки одних чехов и подчинено только их интересам. Такое разрешение тяжелого вопроса делает мало чести благородству и организаторским способностям чехов, а распродажа привозимого в чешских эшелонах имущества в Харбине достаточно ярко рисует, каким интересам отдавалось предпочтение, когда отнимались паровозы от поездов с ранеными, больными, женщинами и детьми.

Итоги чешской интервенции

Заслуга чехов свелась к тому, что своим поведением и ‘блестящими’ результатами своего похода они заставили весь русский люд, от мала до велика и от неграмотного до философа, проникнуться национальным чувством.
Сибирь не видела никакого вмешательства в ее жизнь со стороны англичан, незаметно и скромно державшихся в нескольких городах, ни со стороны французов, которые были представлены только незначительным числом офицеров, ни со стороны американцев и японцев, не проникавших за Байкал. Чехов же видело население огромной территории от Волги до Владивостока.
Все союзники при вводе своих войск в Россию в сентябре 1918г. декларировали, что они делают это исключительно ради чехов. Вся интервенция от начала до конца проходила под вывеской чехо-словацкой. С чехами интервенция пришла, с ними и кончилась.
Конечно, чехи не виновны в том, что враги большевизма положились на них и втянулись в гражданскую войну. Но, как бы то ни было, выступление было совместное, а отступление — только одной стороны. Вторая — все лучшее офицерство, все искренние противники большевиков, солдаты, еще с Волги и Камы поднявшиеся против коммунизма, остались предательски брошенными на произвол судьбы и даже сознательно выдавались для последнего удара: ‘Добей его’.
Итоги чешской интервенции таковы.
Выступление против большевиков оказалось преждевременным и бессистемным.
Города занимались и отдавались беспорядочно, безжалостно. Масса интеллигентной молодежи, примыкавшей к чехам в Самаре, в Казани, бессмысленно гибла от того, что чехам нужно было идти на восток, где находились их главные силы.
Сибирский бело-зеленый флаг, пользовавшийся чешским покровительством, ими же растоптан. Сибирское Правительство, обнаружившее наибольшую жизненность и силу, погибло благодаря вмешательству чехов во внутреннюю жизнь Сибири.
Слабость Директории проистекала от излишней поспешности ее избрания под давлением тех же чехов.
Роковая затяжка гражданской войны произошла из-за оставления чехами фронта в период, когда силы красных легко могли быть сломлены.
Развал тыла в немалой степени обязан пассивности интервентов в отношении к внутренним большевикам.
Крушение омской власти ускорилось и приобрело характер политической катастрофы благодаря содействию чехов и безразличию прочих интервентов.
Катастрофа фронта стала непоправимой благодаря захвату транспорта чехами и покровительству восстаниям в тылу.
Россия разорена, но в ней просыпается национальное чувство, а с ним и злоба против тех, кто безнаказанно хозяйничал в стране. Немезида рано или поздно подымет свой меч.
Этого ли хотело Омское Правительство, стремившееся к скорейшему свержению большевизма для воцарения международного мира? Этого ли хотели чехи?

Глава XXIX.
После переворота
(Развязка Иркутской драмы)

Омское Правительство пало.
Как это лаконично и как много в этом трагического содержания. Сколько надежд рухнуло, как много погибло упорных, но бесплодных усилий.
Полуторагодовая работа не только пропала даром — она принесла столько вреда, что население, которое в случае победы вознесло бы вождей движения на высоту национальной известности и славы, ныне шлет им проклятия.
Почему?
Да потому, что оно справедливо спрашивает: зачем загублено столько человеческих жизней, зачем столько разрушений, столько бесполезных трат?
Вникнуть в смысл иркутской драмы с полной отчетливостью, оценить ее разнообразные последствия легче будет спустя некоторое время, в исторической перспективе, но попытаться сделать это важно теперь, когда выводы если не принесут практической пользы, то, по крайней мере, могут облегчить понимание и предвидение предстоящего.
Исторические события имеют своих персонажей, и, подобно эпилогу в романе, обзор событий должен завершиться указанием судеб действующих лиц.
В иркутской драме та фигура, торжеством которой все кончилось, не принимала явного участия в событиях. Эта фигура — большевизм. Она как будто стояла в стороне. Действовали правительство, эсеры, чехи и многочисленные союзники, а в конце концов большевизм, этот ‘некто в красном’, выступив на первое место, сказал: ‘Мое!’ — и все сразу стушевалось.

Бессилие социалистического блока

5 января Политический Центр объявил, что власть принадлежит ему, 21 -го он сдал ее совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Всего семнадцать дней существования, и из них ни одного самостоятельного.
Уже в период вооруженной борьбы с правительством народно-революционная армия достаточно ясно преобразовалась в Красную армию: начиналось с разложения регулярных войск путем заманчивого обещания мира, затем происходило выступление, во время и после которого к солдатам присоединялись рабочие, военнопленные, красноармейцы, и к ним переходила руководящая роль.
Если командующий народно-революционной армией капитан Калашников в первые три дня был свободен в своих действиях, то на четвертый рядом с ним уже сидел комиссар-солдат, без которого никто не мог быть принят командующим и не могло состояться ни одно решение.
Если в первые дни солдаты по привычке козыряли и становились в строй, то в последующие дни они растворились в массе вооруженных рабочих, которые быстро отучали их от этих внешних проявлений военной дисциплины.
Офицеры, вошедшие в состав народно-революционной армии, по большей части были втянуты в нее массовым движением, перед которым они чувствовали свое бессилие. Эти офицеры чистосердечно сознавались, что они не смогут противостоять большевизации.
Переворот в Красноярске произошел под лозунгом поддержки фронта впредь до заключения мира с большевиками. Во главе гарнизона стал генерал Зиневич. А кончилось тем, что большевики высмеяли Колосова, предлагавшего им переговоры о мире, а генерал Зиневич бежал, признав занятую им позицию ненадежной, не заслужив признания большевиков и создав себе смертельных врагов среди бывших соратников.
В то время как 5 января Политический Центр рассылал своих комиссаров по правительственным учреждениям, рабочие-коммунисты прислали свои телеги к зданию гостиницы ‘Модерн’ и увезли оружие, разбросанное уходившими с фронта солдатами. Это было практичнее. Они организовывали силу, в то время как эсеры ее теряли: призывные солдаты после переворота считали свою службу оконченной и устремлялись домой. Оставались, следовательно, во-первых, солдаты по призванию, жаждавшие стать господами положения, а во-вторых, вооруженные коммунисты. Нетрудно было догадаться, к кому перейдет власть.
В официальных своих выступлениях Политический Центр пыжился, как лягушка, захотевшая стать волом. Так, например, в ‘манифесте Политического Центра’ выражалась глубокая уверенность, что последовательная демократическая политика Центра будет обеспечена солидарной поддержкой трудовых слоев деревни и города.
Насколько сильна и длительна должна была оказаться эта поддержка в мечтах авторов манифеста, видно из того, что Политический Центр не только обещал гарантировать самоуправление областей, освобожденных от реакции и занятых армией Совета народных комиссаров, но и ‘приступить к немедленному осуществлению договорных взаимоотношений с демократическими государственными образованиями, возникшими на Российской территории’ (п. 5 манифеста).
Таким образом, Политический Центр мечтал о государственном суверенитете, о независимости от советской России, о договорных отношениях с Эстонией, Латвией, Польшей и т. д.
Но это было только в официальных заявлениях, приготовленных заранее и проникнутых дерзостью замысла. Более откровенные эсеры еще до завершения переворота сознавались, что они ставят себе целью способствовать безболезненному переходу власти к большевизму, чтобы, как прибавляли комментаторы, спасти себя, свалив власть ‘колчаковцев’.
Поэтому в первый же день воцарения Политического Центра в чрезвычайном заседании Иркутской городской думы командующий армией капитан Калашников, учитывая очередные задачи момента, на первое место поставил ‘окончание гражданской войны, разбивающей демократию на два лагеря’. Здесь уже не заметно было идеи раздельного существования от советской России. Еще яснее сказалась готовность недавних победителей покориться советской России в их инструкции лицам, командированным для мирных переговоров с большевиками. Делегатам предписано было заключить мир во что бы то ни стало, т. е. дано в скрытом виде разрешение идти на полную капитуляцию.
Дело, впрочем, значительно упростилось, так как на фронте с посланцами мертворожденной власти разговаривать никто не стал, а в Иркутске совдеп водворился раньше, чем могла бы произойти капитуляция на фронте.
Подготовка этого естественного переворота происходила быстро. Во вторник 6 января вышел в Иркутске No 1 газеты ‘Рабочий и Крестьянин’, орган штаба рабочей дружины. Со следующего дня уже стала выходить ‘Сибирская Правда’.
В передовой статье, подписанной Шнейдером, характерным языком большевиков, языком уличной митинговой демагогии, поется отходная побежденным реакционерам и возвещается близость мировой пролетарской борьбы:
‘…Под ураганным огнем красных зашатались, затрещали, смялись и рухнули фронты насильников, кольцом опоясывавшие Россию бедняков и пролетариев. Под напором идущей с запада лавины советских войск распался наскоро сшитый из спекулянтов, мародеров и разбойников фронт верховного авантюриста Колчака. На три тысячи верст Сибирь очищена от кровавого разгула черных адмиральских полчищ…
…В кровавой схватке труда и капитала, пролетариата и буржуазии куется новый мир — мир социализма.
…В Германии, Австрии, Англии, Франции, Америке встают, поднимаются, строятся мощные ряды бойцов за пролетарскую революцию…
…В сплошной гул переходят отзвуки русской революции, выше и выше вздымаются знамена мировой пролетарской борьбы’.
В конце газеты помещено воззвание коммунистов: ‘Прокладывать дорогу к заветной цели — всемирному солнцу, коммунизму’, — и приглашение записываться в партию. Там же был помещен адрес клуба коммунистической партии — здание бывшего губернского управления государственной охраны. Адрес этот наводит на грустные размышления по поводу ‘надежности’ государственной охраны, организованной Яковлевым. Но, может быть, это только случайное совпадение. Начиная с 6 января в Иркутске стали устраиваться митинги. Наибольшим успехом повсюду пользовались ораторы-большевики.
Это было печальное предзнаменование для новой власти. Они высмеивали притязательность эсеров, которые осмеливались выступить против Колчака только после того, как фронт пал. Резолюции требовали скорейшего перехода власти в руки советов. Характерно, что на митинге в театре ‘Глобус’ 10 января вынесено требование не только о скорейшей передаче власти советам, но еще и требование от Политического Центра более полной и правдивой информации (газета ‘Сибирская Правда’, No 3, 14 января). Новую власть уже обвиняли в стремлении скрывать от народа истину и даже извращать ее. Бедный Политический Центр! Его обвиняют в том, в чем он сам обвинял только что свергнутое правительство.
Согласно манифесту, вся полнота власти после переворота должна была быть передана ‘Совету народного управления’ более широкого состава. В Совет народного управления вошли все 8 членов Политического Центра, кроме того, 6 представителей земских самоуправлений, 3 представителя кооперации, 3 — профессиональных рабочих союзов и 3 — союза трудового крестьянства, всего двадцать три человека. Этот Совет народного управления, полнота власти которого выражалась в праве законодательства и праве организации исполнительной власти и контроля над ее действиями, впервые должен был собраться 12 января.
По удостоверению иркутских газет, члены Совета, в состав которого вошли, между прочим, Головков, Патушинский, Алексеевский, Быховский, Сидоров, собирались очень вяло. Уже 12-го на первом заседании Совета так же ясно, как при возобновлении работ Государственного Экономического Совещания в Иркутске, чувствовалось, что ораторов встретили холод равнодушия и убеждение в их бессилии.
Газета ‘Дело’, полуофициоз Политического Центра, в передовой 14 января печальным тоном говорит следующее: ‘Если новая власть после переворота не в состоянии поддержать свой авторитет, не в состоянии заставить тем или иным путем подчиниться установленному новой властью порядку, то дни такой власти сочтены’. В той же передовой заключаются намеки на действия сил, не считавшихся с новой властью и быстро ее вытеснявших.
Политический Центр и Совет народного управления искали тона, который сделал бы их ‘не хуже’ большевиков. Первый, подражая народным комиссарам, объявил в своем манифесте ‘врагами народа’ атаманов Семенова и Калмыкова, генерала Розанова и адмирала Колчака. Второй немедленно после ареста адмирала восстановил смертную казнь. Член Совета Гольдберг, всегда увлекавшийся собственным красноречием, произнес вдохновенную речь в защиту смертной казни, указывая на необходимость для демократии проявлять в некоторые моменты твердость и ссылаясь на развал Временного Российского Правительства, явившийся последствием его излишней гуманности. Вероятно, оратор забыл, что правительство Львова и Керенского должно было расправиться с большевиками и что он, таким образом, едва ли сознательно высказал смелое сожаление, что Ленин и Троцкий не были расстреляны после событий в Петрограде в 1917 г. Оратор не подумал также о том, что своей речью он оправдывал террор слева и справа. О речи Гольдберга тем, кого он представлял, придется, верно, вспомнить не раз. Немного, всего трое из всего Совета, в числе их Патушинский и Косьминский, не изменили своей вере, не увлеклись демагогией и голосовали против смертной казни. Эсеровское большинство выявило свое политическое вырождение в большевизм.
Несмотря на все эти похвальные с большевистской точки зрения действия, Политический Центр и Совет народного управления должны были в двадцатых числах января сложить с себя власть и передать ее совдепу.
Каков, в самом деле, смысл существования власти, принципиально отличающейся от советской только тем, что народу совсем непонятно, а именно различием структуры органов управления. Вместо советов — земства, вместо центрального исполнительного комитета — сибирское народное собрание. Раз становиться на почву демагогии, то лучше отвергать всякое участие в управлении буржуазии. Это народу гораздо понятнее. Только наивные политики могли рассчитывать, что эсеры способны конкурировать с большевиками.
Эсеры — способные заговорщики. Они незаменимы в подполье. Их стихия — подготовка переворота: нелегальные собрания, конспиративные квартиры, агитация, прокламации, тайные типографии. Но никакой способности к организационной работе, никакой цельности плана, нежизнеспособность программы. Взять, например, земельный закон Учредительного Собрания и намерение применять его в сибирских условиях или предположение передачи полноты местной власти земствам, которые в Сибири еще не научились стоять на ногах. При всем этом эсеры отличаются исключительной способностью к словоизвержениям и, самое главное, такой же отчужденностью от народа, какой отличаются бюрократия и генералитет.
Эсеры, как кроты, взрывают почву, подготовляя ее для революционной вспашки, но снять и пожинать им не суждено.
На какие силы эсеры могли рассчитывать? На собственную армию? Но это все равно что строить дом на ледяном фундаменте перед началом весны. На земство? Но опыт революции 1917 года показал, что крестьянство вовсе не дорожит земствами и принципами демократической избирательной системы. Все земства исчезли с лица земли после Октябрьской революции бесследно и безболезненно: их никто не защищал.
Остается думать, что эсеры, составлявшие большинство в Политическом Центре, рассчитывали на чужую силу, на чехов. Последние ненавидели Колчака, Семенова, ожидали от них постоянных препятствий отъезду их на восток, симпатизировали, помимо того, демократическим идеалам эсеров и, несомненно, могли оказать большую помощь восстанию, даже не участвуя в нем активно, а лишь препятствуя правительству и его войскам защищаться, как это они делали в Иркутске.
Расчет на чехов как будто противоречит программе Политического Центра, провозгласившего в манифесте, что он не будет ‘допускать вмешательство иностранцев во внутреннюю жизнь страны’. Но в политике лгут даже те, кто объявляет правдивость и искренность основным своим обязательством. Большевики вели тайную дипломатию, несмотря на то что поставили своей целью упразднить ее, в Версале тайная дипломатия оказалась возможной в стадии подготовки, у эсеров тайный расчет и явная дружба с чехами позволяли последним вмешиваться во внутреннюю жизнь Сибири без опасения вызвать протесты. Однако расчет на чехов явился результатом плохого учета действовавших сил. Политический Центр забыл о том, что составляло главную заботу правительства: об остатках армии, которые не могли сдаться большевикам и не могли простить предательства тыла. В том или другом виде эти силы должны были собраться и слиться для самозащиты.
Забыто было также, что с Забайкалья начинается зона преобладающего влияния Японии, которая понесла слишком много жертв, чтобы остаться пассивной зрительницей политических переворотов. Япония поддерживает тот порядок, который не поставил бы ее войска и ее материальные интересы в рискованное положение. Этим объясняется в значительной степени, что переворот, задуманный и подготовленный на всей территории Дальнего Востока, удался только частично.
Таким образом, расчет Политического Центра на его собственные силы, на народную армию и поддержку населения был преувеличен, а расчет на чехов был неправилен за упущением из учета действующих факторов, сил, парализовавших чешскую помощь.

Мирные переговоры эсеров с большевиками

За три дня до сдачи власти большевикам иркутскими эсерами их делегаты начали в Томске переговоры с большевиками об образовании буферного государства в Сибири на следующих основаниях: 1) мир с советской Россией, 2) борьба с интервенцией, 3) отказ от политических блокировок с цензовыми элементами.
Иркутские эсеры настаивали на создании буферного государства в Восточной Сибири. Они уговаривали большевиков поверить искреннему стремлению сибирских земств жить в мире с советской Россией и описывали революционные заслуги сибирских земств, которые всю свою работу в 1919 году направили против правительства. Член делегации Колосов рассказал, как свидетельствуют опубликованные протоколы переговоров (‘Новости жизни’, No 94 и сл.), что в октябре 1919 г. в Иркутске состоялся нелегальный съезд земств, на котором был поставлен вопрос ‘не только о необходимости свержения правительства, но и о средствах к достижению этого’. ‘Работа земств облегчалась их легальным существованием’, — так хвастался Колосов, не понимая, какой жестокий обвинительный материал давал он этим против земств, которые вместо прямой своей задачи — заботы о народном образовании, санитарии, сообщениях — занимались подготовкой на народные деньги государственного переворота, на который их никто не уполномочил.
Дальше Колосов начал стращать большевиков японцами. Япония, по его словам, жаждет продвижения советских войск в глубь Сибири, потому что столкновение с ними даст ей повод осуществить свои захватнические стремления. Но Колосов пересолил и, стараясь окончательно убедить большевиков, что эсеры считают их своими друзьями и стремятся создать буфер без всяких тайных намерений, он заявил, что если советская Россия имеет достаточно сил для немедленного сокрушения Японии, то ‘тогда никакого буферного государства не нужно’.

Американцы — друзья эсеров

Глава мирной делегации, посланной иркутскими революционерами к большевикам, Ахматов, подтвердил, что если бы произошло столкновение советских войск с японскими, то ‘Политический Центр сделал бы все возможное для того, чтобы создать против Японии, совместно с советской Россией, единый фронт’. Ахматов прибавил к этому, что летом 1919 г. он вел беседы с отдельными представителями американской дипломатии и вывел заключение, что ‘Америка готова допустить существование государства-буфера с включением в орган власти в нем представителя коммунистических сил’ (‘Новая Жизнь’, No 93).
‘Наиболее крупными представителями американской дипломатии в Сибири, — прибавил Колосов, — были три лица: генеральный консул Гаррис, проживавший в Омске, определенно поддерживавший Колчака, посол Моррис, который постоянно находился во Владивостоке, стоя в оппозиции, но после поездки в Омск склонялся одно время на его сторону, третьим был генерал Гревс, определенный колчаковский противник. На поддержку со стороны американцев рассчитывали повстанцы, участники восстания генерала Гайды во Владивостоке, имевшие основание рассчитывать на помощь Америки в случае вооруженного вмешательства со стороны Японии в подавление восстания’. ‘Представители американской дипломатии неоднократно в разных случаях при своих переговорах с представителями сибирской демократии высказывались в том смысле, что они находят, что только та власть в Сибири будет прочной, в создании которой объединятся все левые демократические элементы, в особенности же социалисты-революционеры и большевики’.
Если какие-то, по-видимому, неответственные американские дипломаты действительно это говорили (а Колосов не из врунов), то подобный прогноз не делает им чести.
События очень быстро подтвердили то, что было испытано уже в 1918 г., после свержения большевиков. Социалисты без помощи цензовых элементов создать прочной власти не могут. Они провалились в 1918 г. в Омске, и их место заняло правительство Колчака, они провалились вновь в 1920 г. в Иркутске, и их место заняли большевики.
Переговоры о буфере еще не закончились, как Политический Центр приказал долго жить.
Ошиблись эти дипломаты и в другом отношении: соглашение с большевиками оказалось невозможным даже для социалистов-революционеров.

Ледяной поход

В то время как происходило свержение правительства и укрепление большевиков, по снегам Сибири, несмотря на свирепые холода и отсутствие каких бы то ни было баз, двигались на восток остатки колчаковской армии. Их вел славный вождь, герой волжских походов генерал Каппель.
Куда шли эти войска, что их ожидало? Они сами не знали. Им было ясно лишь одно — что кругом большевики и что они должны уходить. Их поддерживала надежда, что где-нибудь да найдут они не большевистскую власть, их вели вера в их вождя и ненависть к большевикам.
После падения Омска остановить отступавшие войска и привести их в порядок не удалось. Отведенные в тыл части первой армии подымали восстания под лозунгом ‘гражданский мир’. Еще войска не успели подойти к Новониколаевску, как он оказался уже большевистским. Они пошли дальше по направлению к Томску — там оказалось то же. Рабочие угольных копей близ Томска перерезали путь отступавшей армии, ей пришлось пробиваться с оружием в руках. Дальше повторялась та же история.
Штаб главнокомандующего остановился в Ачинске, между Томском и Красноярском. Здесь произошел, вероятно не случайно, страшный взрыв снарядов.
Красноярск, этот сибирский Кронштадт, тоже выкинул красный флаг.
Что делать?
Армии уже не было. Все рассыпалось, перемешалось. Войска шли с огромными обозами. Транспорт был целиком захвачен чехами. Дети, женщины, больные — все ехали вместе с воинскими частями. Сыпнотифозных привязывали к лошадям и саням, чтобы они не выскочили.
Только единство настроения спаивало всю эту беспорядочную массу людей в одно целое, но она утратила привычное руководство и должна была неизбежно рассыпаться.
Но грозная опасность помогла этой беспорядочной массе опять стать армией.
Она находилась под Красноярском. В тылу красные успели уже взять Ачинск. С юга подходили партизанские отряды Щетинкина. Красноярский гарнизон вел переговоры с большевиками.
Брать Красноярск было невозможно — для этого было недостаточно патронов. В этих обстоятельствах генерал Каппель отдал приказ обойти Красноярск и идти вперед, на восток. Приказ этот выразил общее стремление. Каппель приказал идти. Значит, какой-то просвет впереди есть, и не задумываясь над тем, куда, сколько тысяч верст, с какими средствами — тронулись вперед.
Несколько колонн с юга и севера, преодолевая сопротивление красных, обошли Красноярск и вновь сошлись.
С этого момента движение принимает планомерный характер. Приказ начальства строго выполняется, его ждут, ему верят.
Неожиданно для всех генералы приказывают идти на север, по реке Енисею. Этот путь был избран потому, что красные не могли предвидеть подобного маневра, а между тем по берегам рек всегда располагаются деревни, а гладкая замерзшая река представляет лучший путь сообщения. Воскрес инстинкт предков, расселявшихся по берегам рек, и ушкуйников, уходивших за тысячи верст от родных мест по водным путям.
Шли по Енисею, потом пошли по реке Кану и вышли опять к магистрали, где соединились с авангардом армии, благополучно прошедшим через Красноярск. Шли при тридцатиградусном морозе по льду, но быстрая река Кан еще плохо промерзла, во многих местах лед не выдерживал тяжелого груза, и из-подо льда выступала вода. Пришлось побросать сани с лишним грузом.
Вследствие недостатка пимов и тулупов многие отмораживали себе ноги, а некоторые и вовсе замерзали. Обморозился и сам генерал Каппель, который с 4-й уфимской дивизией прокладывал дорогу по извилистой реке, среди дикой и безлюдной местности, личным примером увлекая других.
У Канска был бой. Дорога была опять очищена, и, по-прежнему не зная, что ожидает впереди, армия продолжала продвигаться.
Повстанцы не решались вступать в бой и уходили в тайгу, освобождая путь. Голодная и оборванная армия не теряла присутствия духа. По бесконечно длинным сибирским путям тянулся такой же длинный, как будто бесконечный обоз. По-прежнему ехали жены, дети и больные тифом, которые переносили тяжелую болезнь на открытом воздухе как будто даже легче, чем в госпиталях. Мороз умерял горячку.
Только в Нижнеудинске, который был взят с боя, армия получила суточный отдых, первый от начала похода.
Генерал Каппель с отмороженными ногами продолжал ехать верхом на лошади. Он рисковал жизнью для поддержания духа солдат. Героем он остался до конца. 25 января он ослабевшей рукой подписал приказ о передаче командования генералу Войцеховскому. Труп его был принят в чешский эшелон и перевезен в Читу.
Глубоко в душе каждого каппелевца отозвалась смерть любимого вождя. Любовь к нему, вера в него рассеивали мрак безнадежности. Теперь, когда Каппеля не стало, казалось, тучи сгустились, горизонт стал еще темнее, и лютая сибирская вьюга, залепляющая глаза, скрывающая от человеческих глаз внешний мир, казалось, стала еще злее.
Но, связанные единством настроений, привыкшие повиноваться, солдаты и офицеры выслушали приказ нового главнокомандующего и опять тронулись в путь. Вновь потянулся бесконечный обоз с женщинами, детьми и больными, и вид этой двигающейся, не знающей отдыха, не поддающейся отчаянию лавины внушал даже на расстоянии трепетное ощущение богатой духовной силы исторического народа, не знающего границ ни терпению, ни настойчивости.
Армия вскоре разделилась на три группы, из которых одна продолжала движение вдоль большого тракта, одна пошла несколько южнее, и небольшая часть избрала направление на Верхоленск—Баргузин, с расчетом перейти через Байкал в северной его части.
Главной группе пришлось выдержать бой под Зимой. Тут отличилась Боткинская дивизия, поддержали ее в этом деле чехи.
7 февраля 1920 г. войска подошли к Иркутску. Красные потребовали от них сдачи оружия. В ответ на это решено было взять Иркутск.
Храбрые революционеры находились в паническом состоянии. 7 февраля они убили адмирала Колчака и председателя Совета министров Пепеляева. Других политических арестантов вывезли из города, опасаясь их освобождения и восстановления правительства.
Иркутск мог бы быть взят, но 8 февраля на имя генерала Войце-ховского чешским командованием была дана следующая телефонограмма:
‘Для того, чтобы не подвергнуть обстрелу ст. Иркутск с находящимися на ней чехословацкими войсками при возможности боя из Глазкова в г. Иркутск и в целях избежания преследования со стороны Ваших солдат железнодорожных служащих и их семейств, которые населяют Глазково, что вызовет естественное прекращение работ на станции и тем задержит нашу эвакуацию, я, замещающий командующего чехословацкими войсками генерала Сырового, решил ни в коем случае не допускать занятия Глазкова Вашими войсками. Пригород Глазково по моему настоянию очищен от советских войск, который ввиду изложенных обстоятельств объявляю нейтральным местом. Прошу немедленного оповещения об этом постановлении командующего группой генерала Войцеховского и всех начальников его частей в целях избежания возможных недоразумений. Подлинный подписали: начальник Н-й чехо-словацкой дивизии полковник Крейчий. Начальник штаба подполковник Бируля. Ст. Ин-нокентьевская, 8/11 1920 года. No 57/а’.
После этой телефонограммы оставалось только обойти Иркутск, воспользовавшись очищением предместья Глазкова и свободным путем к Байкалу. В течение 11, 12 и 15 февраля войска перешли через озеро при сильном ветре по гладкому льду. Этот переход в обетованную землю, Забайкалье, был нелегок. Лица людей потеряли обычные формы. Много лошадей пало, не выдержав этого переезда.
Северная группа, шедшая на Верхоленск, подверглась еще большим испытаниям. Она выдержала бой с сильным отрядом, высланным для задержания ее из Иркутска. Немногим из нее удалось достичь Байкала, в числе этих немногих, кроме солдат, был образцовый отряд томской милиции.
Геройский поход как будто окончился. Но от Байкала до Читы пришлось идти еще шестьсот верст, как и раньше, без средств, при страшном морозе, повсюду отбиваясь от партизан и поневоле обижая крестьян реквизицией корма и лошадей.
В конце февраля каппелевцы стали прибывать в Читу.

Большевики всё те же

Следом за каппелевцами шли регулярные советские войска.
Их ждали с нетерпением. Людям, которым головокружительные успехи большевиков казались следствием не слабости тех, кого они разбили, а революционной силы советской власти, ‘настоящие’ большевики представлялись в ореоле величия, совсем другими, не похожими на местных.
И действительно: пришли другие большевики. Приехал Смирнов, наместник московской власти, он стал единоличным распорядителем Сибири. Приехали комиссары с властными нотками. Они были почище колчаковских администраторов, даже военных. Меры их были крутыми, а обращение только одно: ‘Молчать, слушаться, повиноваться’.
Большевики изменились. Но в чем? В приемах управления, где свойственный им характер деспотизма стал проявляться ярче. В этой деспотичности оказалось больше стройности.
Но не этого ждали те, которые радовались свержению Омского Правительства и предательски подготовляли его. Те иркутские демократы, которые предали большевикам все эшелоны с беженцами и обрекли на смерть тысячи беззащитных людей, те, по чьей вине лучшие части армии должны были пройти две тысячи верст мучительного пути к неизвестности, бросая больных и оставляя за собой трупы, разоряя крестьян, и без того обозленных, обрекая страну на еще большие жестокости будущих столкновений и расправ, — все эти заслуженные деятели ждали, что придут большевики просвещенные, гуманные, которые протянут им руку дружбы, признают свободы и предоставят возможность воспользоваться этою дружбой и свободой, чтобы подготовить новый переворот.
Но эти надежды быстро рассеялись. Большевики изменили свою внешность, но не внутреннюю сущность. Сейчас же задавлена была печать, пущена в ход чрезвычайка, все насилия, которые совершались агентами омской власти, померкли перед чудовищностью нового истребления русской интеллигенции и расы.
Большевики были те же.

Письмо социалистов-революционеров

Немного времени прошло после воцарения большевиков в Сибири, как та самая партия, которая помогала торжеству большевиков, стала слезно жаловаться на них. Я приведу послание социалистов-революционеров с самыми небольшими сокращениями.
‘Дорогие товарищи. Хотелось бы вам дать возможно более полные сведения о состоянии партии и советской России. Но для этого пришлось бы писать громадный доклад, что теперь невозможно. Постараемся дать все, что знаем, в самом сжатом виде.
Вообще, о положении дел в России можно заранее предположить, что вами еще не изжиты иллюзии относительно изменения позиции большевиков, а это вызывает у вас тягу, и сильную тягу, по словам приехавших товарищей, к соглашательству с большевиками. Но если бы возможно было вам попасть в обстановку советской России, то для вас не было бы таким заманчивым соглашательство с большевиками во что бы то ни стало. К сожалению, мы не имеем возможности послать вам печатных трудов самих коммунистов и различных советских органов. Пока что в Иркутске таких трудов чрезвычайно ограниченное количество, но все сведения, которые вам сообщаются, заимствованы исключительно из источников официальных.
1) Продовольствие.
Одним из самых жгучих является продовольственный вопрос. Он отнимает больше всего времени и забот у граждан советской России и у различных организаций, ему посвящают немало времени профессиональные союзы, различные рабочие коллективы, он порой заслоняет собой все остальное. Сейчас в Москве выдается по 3/4 (три четверти) фунта хлеба на два дня. Знакомых вы не узнаете: постарели, исхудали. Эта зима была невероятной. Если бы два года тому назад кто-нибудь сказал, что человек может прожить и не умереть, живя так, как прожили мы, — никто бы не верил. Горячей пищи почти не ели, питались почти исключительно всухомятку. Спали, не раздеваясь всю зиму, в шубах. Многие деревянные дома в Москве сожжены на дрова, среди некоторых кварталов торчат одни трубы, как после пожарища. Так в Москве, а в провинции, где процветает большее самодурство, еще хуже. Продовольственное дело все целиком находится в руках советской власти. Продовольственными организациями собрано за весь 1919 год 100 миллионов пудов хлеба. И если хлеб все же был, то благодаря мешочникам. По словам Ленина, потребляющие губернии получили через продовольственные органы 20 с десятыми миллионов пудов и столько же от мешочников. Это в то время, когда запрещена совершенно свободная торговля. К настоящему времени заготовлено, после взятия Сибири, 150 миллионов 300 тысяч пудов хлеба (Рыков). К концу весенней кампании ожидается, что будет заготовлено 200 миллионов пудов. Запасы были пополнены из Сибири. Лучшим выполнением считалось 30% раскладки по губерниям. Характерна раскладка: например, Пензенская губерния должна была поставить, согласно нарядам, 19 миллионов пудов, тогда как в лучшие годы избыток хлеба в губернии едва превышал 4 миллиона пудов, т. е. бумажные предположения раздувались и выполнение оставляло едва заметный след в потреблении. Естественно, что вопрос о снабжении крестьян всем необходимым приобрел первенствующее значение. Но и это остается лишь в области пожеланий, ибо ни мануфактуры (нет хлопка), ни металла (например, вместо 80 миллионов пудов в 1918 г. изготовлено лишь 4 миллиона пудов) нет, а потому все мечты о товарообмене брошены как несбыточные. Само собой понятно, что повышенные требования, предъявленные деревне, карательные отряды, продовольственные, громадный недостаток семян вызвали сокращение посевной площади. В Самарской губернии, например, 1/б всей посевной площади не будет засеяна из-за недостатка семян. Еще более удивляет безропотная передача крестьянами бывших помещичьих владений совхозам (советские государственные хозяйства). Причина понятна — крестьянство само не ищет увеличения земельной площади. Нет ни живого, ни мертвого инвентаря, не существует и стремления получить избыток хлеба. Чтобы покончить с продовольственным вопросом, нужно указать на то, что мяса было самое незначительное количество, хватавшее едва для санаторий. Жиров — никаких. Овощи — в весьма незначительном количестве. О колониальных товарах и говорить не приходится.
2) Транспорт.
Расстройство транспорта достигло невероятных размеров. Вот цифры: больных паровозов в ноябре 1919 года — 51%, в январе — 58%, в феврале 1920 года — 60%. Новых паровозов совершенно не строится. Работающие паровозы прошли каждый в среднем через четыре капитальных ремонта, не считая среднего и текущего, тогда как, по правилам, после трех капитальных ремонтов паровоз может выполнять лишь роль маневрового паровоза. Для поддержания существующей нормы и для того, чтобы к 1924 году наладить транспорт, необходимо ремонтировать 8% паровозов, в советской России выпускается всего лишь 2 Ремонт сейчас идет по так называемой системе Ларина. Система состоит в том, что главное внимание обращается на текущий и средний ремонт, капитальный же почти не производится, а самое существенное то, что по системе Ларина починка производится таким образом, что один паровоз составляется из трех однотипных. Такая чисто хищническая система, по отзывам самих большевиков, даст лишь возможность несколько задержать падение провозоспособности дорог. Считается чуть не чудом, об этом трубят на весь мир, что удалось приостановить неподачу подвижного состава на 15% (в сентябре 1919 года на 15% и в феврале 1920 года на 15%) и увеличить грузоподъемность одного паровоза с 9 тысяч пудов на 11 тысяч пудов (в мирное время 40 тысяч пудов). Нисколько не лучше обстоит дело и с вагонами. Рельсы не меняются, не меняются даже шпалы. Пермская дорога производит ремонт шпал путем накладывания на них дощатых накладок под рельсы. Разрушено громадное количество мостов. Плохо ремонтируется и самое полотно.
3) Топливо.
Запасы твердого топлива в 1920 году сильно повысились благодаря занятию Урала и Донецкого бассейна, где запасы достигали 80 миллионов пудов. Шахты разрушены, рабочие-шахтеры разбегаются. Такое положение вызвало усиление деревянных заготовок, но и тут в 1919 году вместо предположенных 14 миллионов кубов заготовлено 5 миллионов кубов. Такое состояние топлива вызывает остановку громадного количества предприятий, как и невозможность заготовить и своевременно подать необходимое сырье. Значительно лучше обстоит дело с жидким топливом. Победа над Деникиным дала многое. В Майкопе имеется запас нефти до 10 миллионов пудов. В Баку нефти — колоссальное количество. В Баку накануне занятия были переполнены нефтехранилища, но беда в том, что вывезти нефть долгое время не удастся, так как весь наличный Каспийский флот уведен англичанами в Персию. Теперь проектируется для вывозки нефти постройка новых путей.
4) Количество рабочих (цифры председателя секции металлистов).
В настоящее время насчитывается рабочих до 800 000 (промышленных). До войны было около 4 с половиной миллионов. Уменьшение в 4 раза. Утечка рабочих объясняется тем, что около 15% служат в красной армии (цифра Троцкого), масса ушла в деревню, и значительное количество пошло на службу в советские учреждения. По данным комиссара Милютина — около 1 миллиона рабочих, по данным Рыкова — 1200 тысяч. В Петрограде, например, к январю 1918 года было до 300 тысяч рабочих, к 1 августа того же года — около 90 тысяч, причем наблюдается дальнейшее сокращение. Сормово, вместо 32 тысяч — только 8 тысяч. Причем сам по себе факт сокращения количества индустриальных рабочих, представляющий одно из наиболее ужасных явлений, усугубляется тем, что идет колоссальное сокращение производительного труда, вызываемое, главным образом, недостаточным питанием. Увеличились прогулы рабочих, вынужденных мешочничать. Оплата рабочих производится по твердым тарифам. Это вынуждает рабочих на фабриках брать плату натурой и затем по бешеным ценам продавать товары на Сухаревке, которую в шутку называют ‘главрынком’.
Такое положение вызывает недовольство рабочих, но система специальных запугиваний, общий режим держат рабочих в повиновении. Зато усиливается тяга в деревню и кустарничество. Принимаются теперь самые решительные меры. Проектируется введение Тейлоровской системы. Курсируют специальные поезда с инструкторами-пропагандистами системы Тейлора, введена милитаризация труда, но, по словам Альперовича, многие заводы не могут вести работы из-за отсутствия рабочих. Одновременно в текстильной промышленности безработица настолько сильна (многие фабрики стоят из-за отсутствия сырья), что популярен лозунг: ‘Текстильщиков на лето нужно отправить на полевые работы’.
Среди рабочих пользуются успехом меньшевики. В Туле на выборах в советы меньшевики (а они единственная легальная партия) получили 25% (большевикам пришлось исправить положение посылкой усиленной делегации от красноармейцев, в результате получилось их большинство). Нужно сказать, что большевики не стеснялись в тех местах, где, по расчетам, было их большинство, проводить выборы по мажоритарной системе, тогда как меньшевики везде проводили пропорциональную систему. Так же в Харькове. В Москве на выборах в совет меньшевики пользовались успехом, и если им удалось провести очень незначительное число делегатов, то только благодаря режиму. Когда, например, стало известно, что рабочими Александровского узла выбран Мартов, то выборы решили кассировать, а рабочих перевели на уменьшенный паек. И лишь благодаря личному письму Мартова на имя Ленина, где Мартов грозит сделать приведенный факт достоянием европейского рабочего движения, кассация отменена и рабочие переведены на нормальное положение. Меньшевики получили подавляющее большинство и в Харькове. С.-р. (эсеры. — Ред.) не фигурируют, как соперничающие с меньшевиками, потому что переведены на нелегальное положение.
Теперь много кричат о затее Троцкого — ‘трудармиях’, но, по словам ответственных большевиков, ‘трудармии’ — это лишь политический ход, не больше. Производительность труда составляет одну сотую, максимально одну тридцатую часть нормального труда.
Усиливается кустарничество. Число кустарей достигает громадного количества. К ним относятся бережно. Лучше пусть кто-нибудь производит, чем никто.
5) Настроение деревни.
Крестьянство враждебно к советской власти. Среди крестьян популярен лозунг ‘долой коммунистов и коммунию’. Во многих местах советской России идут восстания. Армия ‘зеленых’ в некоторых местах растет за счет массовых дезертиров и вербуется путем притока крестьян из волостей после усмирения восстаний. В Тульской губернии были случаи, когда при усмирении восстания села сожжены дотла.
Особенно сильные восстания в Тамбовской губернии. Там, в Кирсановском уезде, больше года существует отряд Антонова. Часты случаи расстрела крестьян. В Сибири имеются также случаи восстаний крестьян. Алтайская губерния, особенно Бийский уезд, Минусинский уезд Енисейской губернии, также ждут крестьянских волнений.
Мы знаем все сообщаемое со слов Федоровича и Коногова, 4 дня тому назад вернувшихся из Москвы. Для окончательной характеристики положения в России нужно добавить, что блокада продолжается и что Россия пока что ничего из-за границы не получила. Во всероссийском совнархозе (судя по статьям) почти предрешен вопрос о предоставлении иностранцам концессий. Пока мы от выводов воздержимся. Подчеркнем только одно: партия отказалась от вооруженной борьбы с советской властью.
6) Политическое положение.
С.-р. везде, и в России и по Сибири, на нелегальном положении (исключение — пока что один Иркутск), сидят в тюрьмах целые организации.
Из центрального комитета сидят четверо: Донской, Е. Ратнер, Морозов и Берг, последние уже были довыбраны в ЦК на 9-м совете партии. Теперь в партии ставится вопрос о переработке партийной программы согласно изменившимся условиям.
Работать страшно трудно, так как часты случаи провалов. Уже в феврале арестована нелегальная типография ЦК. Объясняется это значительным числом провокаций, которые находят объяснение в том, что до сих пор часты случаи ухода наших товарищей к коммунистам.
Кратко:
Кооперация стала органом советским. Подчинена советской власти во всем. Центросоюз, его правление — большевистское. Ломка идет по всей России. Закупсбыт слился с Центросоюзом. О политике большевиков по отношению к кооперации вы узнаете из резолюции — листовки ЦК. Несмотря на то, что так много говорится о монополизации торговли и заготовке всех продовольственных продуктов, частный капитал процветает, приняв нелегальные, но вполне ощутимые формы. В Москве Сухаревка охватывает район от Мясницкой до Самотека. Все это пространство заполнено морем народа: торгуют решительно всем, сделки совершаются миллионные, запродажа партий товаров происходит вагонами, борьба с Сухаревкой стала большим вопросом. Сухаревке посвящаются специальные статьи в специальных органах. ВЦК заявляет, что все товары, имевшие хождение по Сухаревке, попадают туда из советских фабрик и складов, но важно, кроме того, то, что частная торговля растет и ширится. По словам Каменева (его доклад в московском совдепе), в Москве 18 000 рабочих и красноармейских лавок. Каменев приходит к выводу, что бороться с частной торговлей в том виде, какой она приобрела в Москве, советской власти не под силу. С одной стороны, закрытие этих лавочек обрекает рабочих на еще большую голодовку, а с другой стороны — чтобы бороться с лавочничеством, нужно довести кадр милиции до 40 000, причем нет никакой гарантии, что не начнут открываться милицейские лавочки.
Вот всё, что в общих чертах мы можем сообщить вам.
С товарищеским приветом Всесибирский Краевой Комитет партии социалистов-революционеров’.

Меньшевики и большевики

Не менее интересна декларация меньшевиков, оглашенная в заседании московского Совета рабочих и крестьянских депутатов 6 марта 1920 г.
‘Товарищи. Мы, члены фракции РСДРП, явились на это первое собрание новоизбранного московского Совета немногочисленной группой. Среди полутора тысячи членов этого Совета нас насчитывается 4—5 десятков, и влияние, которое мы можем своим голосом оказывать на его решения, ничтожно.
Но совершенно иначе представляется положение дел тому, кто захочет взглянуть правде в лицо и отдать себе отчет в действительных настроениях, чаяниях и надеждах тех трудящихся масс, от имени которых хочет говорить московский совет.
Наша партия вступила в избирательную борьбу, ослабленная тем режимом бесправия и насилия, которому она подвергалась в течение более чем двух лет. Лишенная печати, загнанная в тиски нелегального существования, без свободы слова и организаций, без возможности сколько-нибудь тесного и постоянного общения со своими собственными организациями, осыпаемая ежедневно бесчисленными клеветами, наша партия столкнулась на выборах лицом к лицу с партией коммунистов, в монопольном пользовании которой находятся и печатный станок, и зал для собраний, и средства передвижения и связи, к услугам которой вся мощь государственной власти, весь аппарат государственного управления, все материальные средства государства.
Эту избирательную борьбу нашей партии пришлось вести на почве избирательной системы и выборной инструкции, которые не только не обеспечивали свободного выявления воли трудящихся, но мало знают себе равных в истории в смысле подавления и искажения этой воли.
Не будем уже говорить о бесчисленных случаях прямого насилия над волей избирателей, застращивания, давления и других злоупотреблений, имевших место в ходе избирательной кампании. Но нельзя замолчать кричащее неравенство избирательного права для различных категорий трудящихся. Неслыханные привилегии, предоставленные находящимся в руках коммунистов верхушкам организаций, как, например, московскому губерн. совету профессиональных союзов, сто тридцать участников которого послали сюда почти сотню (94) депутатов. Избирательная география, произвольно кромсавшая избирателей, как это было видно, например, с советскими служащими, 24-часовые сроки для заявления кандидатур посильны в современных условиях только той партии, которая располагает монополией средств связи: сообщения и передвижения. Обязательное открытое голосование, сплошь и рядом в присутствии прямого начальства. И, наконец, почти открытое слияние официальной избирательной организации с организацией коммунистической партии. Кто решится утверждать, что при этих условиях результаты выборов могут сколько-нибудь точно отражать действительную волю и настроение трудящихся.
И вот, если в этих условиях наша фракция появляется здесь в составе пяти десятков членов, если в этих условиях почти везде, где только наша партия имела возможность выставить своих кандидатов, почти без исключения, избиратели — будьте пролетарии станка или пролетарии прилавка и конторки — ей отдавали подавляющее большинство своих голосов, то мы имеем право сказать: удельный вес наш в этом зале далеко ниже удельного веса нашего в трудящихся массах. И мы знаем, что в нашем голосе будут звучать мысли и воля не только тех трудящихся, которые послали нас сюда, но и всего пролетариата, не утратившего классового самосознания’.

Дальневосточная неурядица

Мрачную картину представила собой большевистская Сибирь, но не блестящи оказались дела и на небольшевистском Дальнем Востоке.
После падения власти адмирала Колчака Дальний Восток, как это и предсказывалось, распался. Накануне своего пленения, видя безвыходность создавшегося положения и, несомненно, в припадке отчаяния адмирал подписал следующий указ:
Указ Верховного Правителя
‘5 января 1920 года. г. Нижнеудинск.
Ввиду предрешения мною вопроса о передаче верховной всероссийской власти главнокомандующему вооруженными силами юга России генерал-лейтенанту Деникину впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей Российской Восточной Окраине оплота государственности, в началах неразрывного единства со всей Россией:
1) Предоставляю главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа генерал-лейтенанту атаману Семенову всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины, объединенной Российской верховной властью.
2) Поручаю генерал-лейтенанту атаману Семенову образовать органы государственного управления в пределах распространения его полноты власти.
Верховный Правитель адмирал Колчак.
Председатель Совета министров В. Пепеляев.
Директор канцелярии Верховного Правителя генерал-майор Мартьянов’.
Указ этот остался на бумаге. Читинской власти не признал ни Владивосток, где свергнут был генерал Розанов и воцарилось приморское земство, присвоив себе верховную власть, ни Благовещенск, который поспешил стать советским, ни генерал Хорват, который с полным основанием поспешил отказаться от признания верховенства над общероссийской концессией в Китае какой-либо местной власти.
Дальний Восток рассыпался.
Стали появляться юмористические правительства, произошли потрясающие события в Николаевске-на-Амуре, где какие-то сверхбольшевики, изуверы, сожгли целый город и перерезали все население, но за целый год не произошло ни одного отрадного факта, который создал бы хоть какой-нибудь просвет.
Бесплодны оказались все попытки создать дальневосточный буфер из областей, которые не могут существовать собственными средствами. Тщетны оказались надежды и на союзников. Даже японцы ушли, увидев, какие громадные затраты им пришлось бы нести и как ничтожны были бы выгоды от принятия на содержание нежизнеспособного буферного и буффонадного государства.
Никто не выиграл от иркутской драмы: ни русские, ни иностранцы.

Падение омской власти и интересы союзников

Обзор иркутских событий должен был показать, что успех восстания зависел в значительной степени от того пассивного содействия ему со стороны союзников, которое они оказывали мятежникам, мешая решительным действиям правительственных войск и покровительствуя захвату железнодорожной полосы отрядами народно-революционной армии.
Чем руководствовались при этом союзники, сказать трудно. Предполагать, что все они наивно верили в политический вес и силу социалистического блока, едва ли можно. Надо остановиться, прежде всего, на отрицательном моменте: они все отказались от поддержки омского правительства и адмирала Колчака, которые не сумели предупредить катастрофы. Рассчитывать на восстановление фронта, оказывать поддержку в форме снабжения, снова отодвигать момент, когда восстановятся нормальные экономические сношения с Россией — все это признано было невозможным.
Это единство отрицательного отношения к правительству адмирала Колчака должно было привести тактически не только к отказу в дальнейшей его поддержке, но и к желанию скорейшей его ликвидации. Падение правительства могло упростить отношения и ускорить создание новой, более благоприятной конъюнктуры.
Чехи могли рассчитывать, что условия их эвакуации не только облегчатся, но и значительно улучшатся, так как новая власть, благодарная им за поддержку, не преминула бы оказать ряд льгот по вывозу имущества, кредитовать еще более щедро, чем Омское Правительство, которое даже в самое последнее время, в декабре, выдало чехо-войску в виде ссуды 15 миллионов рублей. Самое же главное, после переворота мог быть ускорен выезд, благодаря освобождению транспортных средств, в связи с воцарением гражданского мира.
По пути чехи захватывали все, что могли. Так, например, по распоряжению генерала Жанена они захватили несколько вагонов казенного масла стоимостью около двадцати тысяч рублей золотом.
Американцы — те всегда обнаруживали больше симпатий к левым течениям. К военным действиям они проявляли мало интереса. Их внимание привлекали по преимуществу экономические перспективы и потребности культурной России. С падением Российского Правительства они могли рассчитывать на скорейшее воссоединение всех частей России и оздоровление экономической жизни. Америка не могла не замечать к тому же растущей симпатии, и все большего сближения Российского Правительства с Японией, единственной страной, которая могла оказать на востоке военную поддержку власти в дальнейшей борьбе с большевиками. Америка должна была предпочесть единую Россию и прекращение войны, когда для нее открылся бы широкий простор для торговой и предпринимательской работы.
Япония, недостаточно определившая свою политику в Сибири, всегда интересовавшаяся преимущественно Дальним Востоком, могла равнодушно отнестись к падению правительства, рассчитывая, что на Востоке образуется новая власть, надежно связанная с Японией, а может быть, она была захвачена врасплох слишком резким изменением положения в Сибири и борьбой различных течений и взглядов на сибирский вопрос в самой Японии.
Об Англии нельзя сказать то же, что об Америке. Здесь, в Сибири, и на юге России, у Деникина, она принимала наиболее видное участие в снабжении армии и внимательно следила за ходом военных действий, но политические влияния в самой Англии толкали ее правительство на путь примирения с большевиками, и после того, как выяснился размер военных неудач Колчака и Деникина, Англия неизбежно должна была утратить интерес к судьбе Омского Правительства.
Наиболее, казалось бы, заинтересованной в судьбе Верховного Правителя и его правительства должна была бы быть Франция, ‘государственный тигр’ которой, Клемансо, не раз брал на себя инициативу в выражении симпатий и обещаний адмиралу Колчаку. Но здесь, в Сибири, политика французских представителей слишком тесно сплелась с вопросами опеки над чехами, интересы, влияние и даже информация которых через полковника Бюксеншюца восходили к генералу Жанену и предопределяли в значительной степени решение иностранных комиссаров. Надо заметить, что и центральная французская власть, увлекшаяся идеей поддержки Румынии, Чехо-Словакии и Польши, в которых она рассчитывает увидеть санитарный пояс и оплот с востока, несколько, по-видимому, охладела к русско-французскому союзу, который ныне, в свете Версальского договора взаимной обороны (Лиги Наций) и при сложности русской внутренней проблемы, представляется отчасти излишним, отчасти слишком обременяющим и дорогим.
Таким образом, союзные державы не могли быть сколько-нибудь серьезно заинтересованы в поддержке и даже внимательном отношении к гибнущей власти. Наоборот, они могли легко поддаться тенденции ликвидировать эту власть. При существовании Российского Правительства пришлось бы говорить с большевиками через его голову, после его падения отношения значительно упростились бы.
Таково, думается мне, наиболее правдоподобное объяснение поведения союзников в Иркутске. Но если я нахожу мотивы для объяснения их поведения, то это не значит, что признаю его правильным.
Я глубоко убежден в наличности слишком серьезных экономических и политических интересов для самой тесной дружбы Чехо-Словацкой республики с Россией, но после всего пережитого в Сибири русский политический деятель, который будет выступать с защитой чехов, рискует нажить себе столько же неприятностей, сколько их пережил болгарофил Милюков после второй балканской войны. Иметь друзей в лице эсеров — это далеко еще не значит приобрести расположение русской демократии. Чехи политически прогадали, ибо союз с Россией мог бы обеспечить им путь к морю, снабжение сырьем и выгодный сбыт фабрикатов (готовых изделий. — Ред.).
Франция, которая тесно связала себя с чешским вопросом, тоже проиграла.
Не раз приходилось слышать на фронте, что среди общей ненависти к союзникам, которая нарождалась среди оборванных солдат и офицеров, когда они наблюдали за иностранными зрителями гражданской войны, выделялось особое озлобление против французов. Правильно или неправильно, русский солдат считает француза наиболее перед ним обязанным. Сознание, что русское наступление спасло Париж, глубоко вкоренилось в память русского офицера, и он не может теперь простить французам того насмешливого и покровительственного тона, который, как рассказывают, постоянно бросался в глаза и на фронте, и в тылу. Пусть это будет болезненная впечатлительность, дурные нервы, беспредметное раздражение, которое случайно направилось против французов, но они оставили в памяти русских людей два черных факта, которые не забудутся: оставление Одессы и выдача адмирала Колчака.
Будущая иностранная политика России, если бывшие союзники не придут вновь на помощь, может повернуться на совершенно иной путь.
Наиболее трудно определить последствия иркутских событий для Англии и Америки. Для первой — это вопрос силы и значения большевизма в ближайшие годы. Предопределить их сейчас еще невозможно. Одно лишь можно сказать с уверенностью, что сильная большевистская Россия была бы грозной опасностью для Англии.
Что касается Соединенных Штатов Америки, то они счастливо вышли из русского политического водоворота. Реакционные элементы будут всегда отрицательно относиться к заатлантической державе, но демократия неизбежно будет тянуться к ней. К тому же в учете взаимоотношений России и Америки некоторые ложные шаги последней на Дальнем Востоке не могут играть большой роли. В Сибири останется воспоминание об американских госпиталях, о подарках, приютах для беженцев, и добрые воспоминания о добрых американцах заставят надеяться на помощь их в будущем. ,
Вопрос о будущих взаимоотношениях с Америкой нельзя, однако, осветить вне рассмотрения ее конкуренции с другими державами, что пока несвоевременно.
Можно сказать только, что Америка не могла испытать какие-либо непосредственные последствия крушения власти адмирала Колчака.
Иное дело — Япония. Советский комиссар в разговоре по прямому проводу с Колосовым — разговоре, который был передан в газетах, — заявил, что советская Россия не скрывает от себя неизбежности столкновения с японским империализмом. Представитель фракции с.-р. Гольдберг на чрезвычайном заседании Иркутской городской , думы 5 января 1920 г. по поводу победы Политического Центра предостерегающе заявил: ‘Необходимо помнить о японцах, под угрозой нашествия которых мы находились еще так недавно. Нужно помнить, что едва ли телеграмма Семенова была его единоличной провокацией: здесь шулерский ход не одного игрока, а двух партнеров’ (газета ‘Дело’, 11 января). ] Япония сплотила против себя слишком много врагов. Мне кажется, что в ее интересах было помочь Омскому Правительству справиться с большевизмом, не допуская его в Сибирь вплоть до Байкала. Большевизм в народном масштабе по своей психологической природе есть массовый протест против насилия или экономического гнета, и, несмотря на свою коммунистическую наружность, он будет принимать в разных странах разные формы. На Востоке он может вылиться в восстание против иностранцев, и тогда интересы Японии и России потерпят ущерб в первую голову.

Политические перспективы

После всего сказанного становится более ясно, насколько серьезны последствия иркутской драмы. Победа Политического Центра — это промежуточный и малозначащий инцидент борьбы большевизма с антибольшевизмом. Победил большевизм, и эта победа нанесла тяжелый удар тем интересам, которые руководили силами адмирала Колчака и генерала Деникина.
Большевизм считается порождением германизма. Российское Правительство твердо держалось ориентации на союзников. Оно оставалось преданным тем обязательствам, которые заключила старая Россия. Поражение, нанесенное адмиралу Колчаку и генералу Деникину, есть одновременно тяжелый удар союзнической ориентации.
Большевизм есть диктатура трудового населения. Колчак и Деникин несли с собой идею Учредительного Собрания. Под этим лозунгом скрывались надежда и желание видеть Россию буржуазной республикой. Монархических замыслов у вождей движения не было, они составляли исключение и в рядах второстепенных агентов власти. Существенным пробелом программы Российского Правительства была неясность его политической физиономии в его официальной программе. Оно стремилось объединить все, что относилось враждебно к большевизму. Но что положительного оно обещало? Ссылка на Учредительное Собрание равносильна отказу от навязывания народу своей программы. Но власть всегда должна иметь определенные намерения, и в Учредительное Собрание она не может явиться без всякого проекта государственного устройства.
С победой большевизма, покоящегося на основании деспотии и террора и проводящего в жизнь хотя бы и именуемую диктатурой пролетариата, но диктатуру более последовательную, чем это делал адмирал Колчак, по личным свойствам своим не умевший быть тираном, шансы монархизма подымаются. Приученное к деспотии и жаждущее крепкой власти население охотно пойдет за лозунгом восстановления царизма, если оно не принесет с собой реставрации земельных отношений, а учтет, в отличие от Бурбонов, все происшедшие социальные и политические изменения.
Гражданская война с большевиками, пока ее вели адмирал Колчак и генерал Деникин, не могла гарантировать крестьянам перехода к ним помещичьих земель. Слишком много вокруг власти Российского Правительства накоплялось элементов старого режима, слишком робки и неопределенны были шаги правительства, направленные к реализации его обещаний.
А между тем земельный вопрос есть основной вопрос всей русской революции. Победа большевизма самим фактом затяжки разрешения земельного вопроса укрепит создавшиеся уже отношения, стирая прежние границы права.
Каждый год фактического обладания укрепляет сознание бесповоротности происшедшего. Восстановление прежних владений становится все труднее, а там, где психология собственности чужда самому крестьянству—а есть районы, где она не чужда, — там земельный вопрос разрешается, по-видимому, сам собою: исходную базу составит фактическое обладание, а не прежние земельные отношения.
В одном только большевизм и его враги фактически сошлись, несмотря на глубокое идейное различие. Это в вопросе о единой России.
Как показали события, Россию надо было воссоздавать по частям, но адмирал Колчак и генерал Деникин не могли найти общего языка с теми, кто проявил склонность к сепаратизму. Большевики, как интернационалисты, совершенно безучастно относящиеся к идее единой
России, фактически объединили ее и почти уже разрешили проблему воссоздания России, направив ее развитие в новое русло. Но если большевизм не переродится сам, а будет свергаться, то вероятнее всего, что свержение его будет происходить постепенно, и возрождение России составит длительный процесс, обеспечивающий широкое самоуправление окраинам.

Обреченные победители

Могут ли большевики эволюционировать? Расчет на это последовательное перерождение большевизма был одним из мотивов соглашательской политики в Иркутске.
Мне пришлось беседовать после переворота с заместителем комиссара Франции г. Могра. Он выражал твердую уверенность, что большевики изменятся и Россия будет подлинно демократической страной.
Я не соглашался с ним. Даже допуская, что Москва может прийти к выводу о необходимости изменить систему управления, я не верил, чтобы она могла фактически заставить своих агентов на местах отказаться от террора и насилий. Демократизм и большевизм несовместимы. Не верил я и в то, чтобы большевизм отказался от своей социалистической экономики. Это было бы так же неправдоподобно, как сообщение о том, что больной горячкой отказался бредить.
‘Пусть пройдет летний сезон, — говорил я, — и осенью 1920 года начнутся крестьянские восстания против большевиков’.
Так и оказалось. Соглашательская политика повела к смешению разнородных элементов. Россия как будто вся объединилась. Но это было противоестественно. Стоило жизни несколько устояться, и большевизм отделился от небольшевизма, как масло от уксуса в стакане. Разнородное слиться не может.
Существует только один способ покончить с большевизмом — свергнуть его.
Но когда?
Два обстоятельства могут способствовать затяжке в ликвидации большевизма. Одно — распространение его на Европу. Это самое опасное, что может ожидать современную культуру.
Другое обстоятельство — полное бессилие и дезорганизация городской интеллигенции и одновременно — анархичность крестьянства.
Устранение этих препятствий или укрепление их зависит исключительно от политической честности и дальновидности международной политики в отношении России.
Картина неотвратимой гибели советской власти — перед каждым, кто хоть на минуту заглянет в официальные советские отчеты.
Разрушения хозяйства так велики, что идеолог коммунизма, видный московский комиссар Бухарин, уже теоретически оправдывает упадок производительных сил, считая, что это лучшее средство для перехода к новым формам жизни: ‘Для организации хозяйства на новых началах нужно сначала все дезорганизовать’.
Организация на новых началах производится через бесчисленные ‘центры’ и ‘главки’, ведающие всеми отраслями хозяйства. Это громоздкие учреждения, затмевающие своей бюрократичностью и медлительностью все самые архаические учреждения старого режима. Достаточно сказать, что в омском областном продовольственном комитете состоят 1000 человек служащих, в харьковском — 3000.
Большевистские деятели открыто заявляют, что ‘центры’ и ‘главки’ являются главными врагами советского строя.
Но этой трудностью дело не ограничивается. Топлива нет, нет сырья, есть рабочие, но они заняты самопродовольствованием.
Недостает инструментов и специалистов. Ввиду недостатка рабочих нельзя найти исполнителей тяжелых работ — все стремятся к более легким.
На выксунском заводе недостаток рабочих в мае достиг 64%, невыход на работу — 48%.
Неудивительно, что производство упало. Красин в Копенгагене должен был признать сокращение выработки в десять раз. Но часто сокращение бывает больше.
В текстильном деле работало в 1916 г. 475 тыс. человек, в 1917 г. — 423 тыс. человек, в 1920 г. — 162 тыс. человек. В бумагопрядильных заведениях в 1919 г. работало 7% веретен, в июне 1920 г. — всего лишь 3,6%. Пряжи выработано в январе 42 520 пудов, в мае — 15 500 пудов.
На ткацких фабриках в 1920 г. работало лишь 7% станков. Если в мирное время вырабатывалось около 120 млн аршин суровья в месяц, то в январе было изготовлено 10 млн аршин, а в апреле — лишь 3550 тыс. аршин. На льняных фабриках вырабатывалось в 1913 г. по 250 тыс. пудов пряжи и 20 тыс. пудов ниток в месяц. В апреле 1920 г. изготовлено 75 тыс. пудов пряжи и 3,5 тыс. пудов ниток. На фабриках работают женщины и дети. В 1913 г. мужчины составляли около 40% рабочих, теперь — менее 20%.
Выработка чугуна, составлявшая в 1915 г. 225 млн пудов, упала в 1919 г. до 25 млн пудов. Сортового железа на Урале производилось в 1913 г. по 3500 тыс. пудов ежемесячно. В январе и феврале 1920 г. произведено по 90 тыс. пудов. Кровельного железа изготовлялось в месяц в 1913 г. 1230 тыс. пудов, теперь — 150 тыс. пудов.
Запасы готовых изделий на Урале составляли в начале 1917 г. около 6800 тыс. пудов, а в 1920 г. — 100 тыс. пудов, товарных вагонов было изготовлено в 1916 г. — 14 648, а в 1919 г. — 1537.
Маслобойные заводы за первую половину 1920 г. приготовили 500 065 пудов растительного масла, против 10 млн пудов в мирное время.
Запасы сахара на украинских заводах весной составляли 4 млн пудов против 50 млн пудов до войны.
Советские газеты жалуются на недостаток бумаги. Ее вырабатывается около 230 тыс. пудов в месяц — меньше, чем в 1896 г. Приходится ввозить из-за границы через Эстонию.
В спичечной промышленности число рабочих меньше, чем в 1897 г., а производство — в 70 раз меньше производства 1893 г. Табачно-папиросное производство сократилось в 7—8 раз, махорочное — в 4-5 раз.
Недовольные рабочие, бедствующие интеллигенты, искусные крестьяне — все обращаются к домашнему кустарному производству всего необходимого.
Кустарничество широко развито, и, разумеется, не на капиталистических началах.
Если так печально положение промышленности, то не лучше и состояние сельского хозяйства.
Бухарин в своей книге о состоянии хозяйства в советской России не отрицает провала коммунизма в деревне. Крестьянство избрало самый ужасный путь борьбы : оно сократило производство до уровня своих потребительских нужд.
Больше всего сократились трудоемкие культуры, связанные с большим приложением труда. Площадь посева льна в 1919 г. составляла 40—50% мирного времени, в 1920 г. — уже 30%. Вследствие отсутствия удобрений сбор волокна сократился в большей степени, с 50 млн пудов в 1913 г. до 6 млн пудов в 1919 г. Посевы хлопка занимали в 1916 г. 630 тыс. десятин, в 1918 г. — менее 80 тыс. десятин. Площадь посева подсолнечника и конопли сократилась в 1920 г. в пять раз. За первое полугодие 1920 г. заводы, вырабатывающие растительные масла, изготовили 500 тыс. пудов против 10 млн пудов в прежнее время.
Посевы хлебов сократились более чем в 2 раза. Особенно сокращение заметно на юге России, где оно достигает 80%.
Как ни сократилось производство, сбыт сократился еще в большей мере вследствие нежелания населения получать обесцененные бумажки, расстройства транспорта и недостатка фабрикатов для товарообмена. Если в 1913 г. на рынок поступило около 1500 млн пудов хлеба, то в 1919—1920 гг. — не больше 200 млн пудов. Хлопка вместо 12,8 млн пудов было сдано 500 тыс. пудов в 1918 г.
Уклонение от сбыта заставило большевиков прибегнуть к системе принудительной разверстки. Это привело к кровавым столкновениям в деревне, но не дало практических результатов. Мясная разверстка на Украине в 1920 г. была исполнена лишь в размере 6,7%. Коровье масло было разверстано в количестве 3 млн пудов (против 5 млн мирного времени). Поступило лишь 3% этого количества.
Петля голода все туже затягивается на шее городского населения.
Положение тем тягостнее, что 1920 г. оказался неурожайным. В результате сокращения посевов окажутся голодными и крестьяне.
Площадь посевов в 1920 г. сократилась по всей Сибири на 60%, а в наиболее хлебных районах, на юге, — на 80%. Каково же должно быть продовольственное положение, если, помимо сокращения посевов, еще и недород достиг в Европейской России 40%, т. е. высшей нормы недорода, какую знает Россия со времени голодного 1891 г.
Как сможет прокормиться население огромного государства, собрав урожай в шесть-семь раз меньше нормального, при отсутствии запасов?
Положение тем хуже, что неурожай повсеместный. Он постиг не только Европейскую Россию, но и Сибирь.
Телеграмма из Омска от 24 июля сообщила: ‘Вести об урожае в Сибири печальные. Посевы испорчены засухой и кобылкой’.
Наступает самый тяжелый момент в жизни России. Равного ему не знает история.
После того как за вторую половину 1919 г. советская власть умудрилась выпустить 150 миллиардов бумажных денег, крестьянство перестало их принимать. Купить ничего, кроме пуговиц и табака, нельзя.
Теперь, когда деревня сама будет нуждаться в продовольствии, смертность городского населения должна будет достигнуть невероятных размеров.
Мы еще не располагаем официальными советскими данными относительно рождаемости и смертности, но о них можно составить представление по отчетам Комиссариата народного здравия за предыдущие годы.
Годы Число смертей Число рождений (на тысячу жителей)
1911 21,5 29,5
1918 43,5 15,0
1919 75,0 13,0
Эти цифры показывают, что в 1911 г. прирост населения России выражался в 8 на 1000 чел., в 1919 г. наблюдалось, наоборот, уменьшение населения на 62 человека на 1000 человек.
Надо думать, что 1920 год даст еще более страшные цифры, быть может, уменьшение до 100 человек на тысячу. При таком положении дел вся Россия, по крайней мере городская, скоро обратилась бы в кладбище.
Не может быть сомнений в том, что большевизм должен погибнуть, но какие силы его сбросят? Главной силой является теперь в советской России крестьянство, но оно может замкнуться в своей деревне, обособившись от города, оказывая ему пассивное сопротивление. Существующее положение может затянуться.
Другая сила — красная армия. Она может взбунтоваться.
Возможно, что произойдет и то, и другое. Но что будет дальше?
Крестьянство, накопившее значительные средства, теперь, после полного расстройства денежной системы и всех реквизиций, разорено.
Земледельческие орудия изношены, семенного материала нет, живой инвентарь угнан или съеден.
Промышленность разрушена, интеллигенция истреблена более чем наполовину.
Молодое поколение деморализовано и приучено к наглой самоуверенности и самодовольству невежества.
Большевизм падет, но кто и как победит неизбежную анархию и ужасающую нищету?

Заключение

(Народ в ужасе молчит.) — Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович!
Народ безмолвствует.
(А. С. Пушкин. ‘Борис Годунов‘)

Два года из событий Великой русской революции! Они пролетели так быстро, и тени погибших ее деятелей уже забываются. Безжалостная судьба сбросила их с пьедестала власти. Имена их развеял вихрь новых событий.
Пройдут годы, и в свое время какой-нибудь историк со снисходительной улыбкой будет говорить о неудачной попытке русской контрреволюции 1918-1919 гг., он сравнит Сибирь с Вандеей и, может быть, даже не вспомнит какого-то адмирала Колчака.
И стоит ли, действительно, этот период внимания? Есть ли в нем что-либо яркое? Может быть, он только задержал ход русской революции?
Длинной вереницей прошли перед нами деятели этих двух лет. Какая разнообразная галерея! В роковой последовательности фактов сменяют друг друга: большевик Косырев — какого-то добродушного народника, вялого и безвольного комиссара Временного Всероссийского Правительства. Косырева сменяют одновременно бывший военный администратор, полковник, потом генерал Иванов и типичный деятель подполья, весь проникнутый социалистическими идеалами, комиссар Сибирского Правительства Павел Михайлов.
Выступает затем на сцену и само Сибирское Правительство, трезвое и умеренное, с деловыми тенденциями и демократической доступностью, простотой и непритязательностью. Но кругом кипят политические страсти. Бывшие союзники, генерал Иванов и социалист Павел Михайлов, расходятся. Справа и слева происходит ожесточенная борьба за власть.
Возникает множество правительств. Все они детски беспомощны и бессильны, но все притязают на суверенитет.
Сибирское Правительство, самое сильное из всех, истощает все свои силы в невольной борьбе. Его сменяет искусственная, беспочвенная Директория.
Всего несколько месяцев, но как ярко вырисовываются за это время полная несостоятельность профессиональных политиков социалистической демократии, их склонность к демагогии, непрактичность, рабская преданность партии, неспособность отрешиться от подпольных привычек заговорщиков и подняться до государственного кругозора и трезвой оценки положения.
Среди них разные люди: честолюбцы и скромные, любители развлечений и аскеты, зараженные манией величия и тихие, покорные слуги партии, но все они — люди касты, с кругозором, замкнутым в рамки программы и предписаний центрального комитета.
Настала диктатура. Для характеристики этого периода не найти фотографий, изображающих деятелей гражданской власти, съезды крестьян, народные собрания. Есть только портреты генералов, снимки парадов, смотров, военных банкетов и картин разрушения. Это был военный период. Он весь окрашен милитаризмом.
Скромно стушевались за блестящим генералитетом остатки демократического Сибирского Правительства. Обезличенные, скромные, они продолжали работать в избранном раньше направлении. Но бесплодной и незаметной оставалась работа этих ‘разночинцев’: бывших учителей, врачей, мировых судей. Они оказались способными быть исполнителями, но не умели завоевать власть.
Умеренная демократия тоже не выдержала экзамена.
Но понять ее неудачи можно только тогда, когда вникнешь в психологию этого периода. Он весь был проникнут отвлеченными идеями ‘единой России’ и ‘единоличной власти’. Эти идеи выставлялись как самоцель, им приносились жертвоприношения, и в увлечении ими было так же мало практичности и трезвости, как в стремлении левых партий к социализации земли и национализации промышленности.
Адмирал Колчак был символом этой идеи, ее пламенем он горел и за нее погиб.
Служение идее ‘Единой, Великой России’ было проникнуто каким-то религиозным мистицизмом. От служащих, от населения требовали жертв во имя этой идеи — и оставляли их полунищими. Лучшие шли и служили национальной идее, худшие уклонялись и обратились к наживе. В этот период вести за собой мог интерес, а не идеал.
‘Всероссийское’ заглушило ‘сибирское’. Это было одной из главных причин, почему восторжествовала военная и гражданская бюрократия. Царские генералы, дипломаты, чиновники приносили с собой тень прошлого величия, казалось, с ними приходило сияние национальной мечты, и его ярким светом они затмевали скромных деятелей Сибири.
А в действительности большинство из них приносило с собою неисправимые привычки произвола и дух реставрации. Чуждый ему адмирал Колчак оказался невольным виновником его торжества. Этот дух пришел вместе с идеей диктатуры во имя объединения России. Светлая национальная мечта облеклась в рубище прошлого.
И если бы министры Омского Правительства оказались даже более подготовленными к власти, то не наступил ли бы все равно тот же конец?
Народ не понимал отвлеченной цели гражданской войны, и тяжесть борьбы озлобляла его против чуждой ему по духу власти.
Гражданская война в Сибири началась несвоевременно. Это первородный грех всего движения. Случайность чешского выступления вовлекла в борьбу только интеллигенцию, и отказ чехов участвовать в этой борьбе до конца гибельно отразился на ходе освободительного движения.
Но сколько других причин влияло на роковой исход событий!
Интервенция, все время подававшая надежды, приносила существенную поддержку, но так бессистемно и непланомерно, что всегда порождала излишнюю самонадеянность командования и переучет сил. Разобщенность союзников, поддержка ими различных противоправительственных сил: одними — левых социалистических групп, другими — атаманов, которые превращались в царьков, осложняла и без того трудную обстановку и подрывала престиж власти. Непризнание правительства тем тяжелее отзывалось на положении власти, что о признании все время говорилось. Лучше бы этот вопрос не был совсем поднят.
Не прекращавшаяся подпольная борьба со стороны эсеров, не скрывавших своих намерений и отказавших правительству не только в сотрудничестве, но и в лояльности, разлагала тыл и вызывала репрессии.
Начало единоличной верховной власти вовсе не отрицает ни ответственного кабинета, ни народного представительства. Омская диктатура, благодаря личным свойствам адмирала, могла бы легко приспособиться к духу времени и настроениям общества и населения, но вместо этого она приобрела жестокий и суровый характер, сверху донизу проникнувшись духом недоверия и злобы.
Местные военные сатрапы, своевольные атаманы, бесчисленные коменданты, цензура, бездарные администраторы, милиция из жандармов — все это извратило природу омской власти.
Оскорбительные порки, жестокие усмирения, вымогательства оттолкнули население от правительства адмирала Колчака.
Никто не приходил к нему на помощь. Чиновники, казалось, превратились в паралитиков. Никакой инициативы, творчества, даже распорядительности, как какие-то манекены, они выполняли механически свою текущую канцелярскую работу.
Чем это объяснить?
Нищенское вознаграждение за труд, отсутствие поощрений в виде тех наград и повышений, которые существовали в дореволюционное время, неуверенность в положении и нежелание слишком связываться с временной властью — все это влияло на психологию служивого класса, порождая апатию и безразличие в одних, искание нелегального источника дохода — в других. Низкая оплата труда, уравнение низших и высших, у одних подрезала крылья, других толкала на скользкий путь.
А общественность? Она занималась своими делами и критиковала издали. Одни вели торговые дела, другие жили профессиональным заработком, время от времени они критиковали власть, но сами они не шли работать.
Но худшим врагом оказалась экономика. Вот враг, который добивал лежачего. Щепетильное, идеалистическое правительство бережно хранило золотой запас. Адмирал Колчак, этот рыцарь общероссийской идеи, так же неуклонно берег российское достояние, как упорно и твердо держался за целость российской территории.
Это помешало укрепить сибирский рубль. Злосчастные обязательства катились в пропасть. Экономическая жизнь расстроилась, Сибирь почувствовала кризис. Опять бестоварье, опять плохие деньги — крестьяне это сразу почувствовали, и это решило судьбу правительства.
Вот каково было положение власти в период внешних успехов адмирала Колчака: высокие идеалы и будничные неудачи, великие порывы и грязь обыденщины. Народ не понимал идеалов и порывов, он чувствовал только неудачи и видел грязь. Катастрофа была подготовлена.
Нелегко было ликвидировать Омское Правительство. Оно имело под собой прочный фундамент, в нем было слишком много здорового. Агония продолжалась довольно долго.
Колебалось счастье на фронте, воскресали надежды. Правительство сознало весь вред своей нерешительности и уступчивости, оно наметило путь реформ и твердо пошло по этому пути.
Но… оно уже ничего не могло сделать. Третий период был временем горьких разочарований, безумных авантюр слева и предательства друзей.
Что же дала эта эпоха будущему?
Волнообразное движение революционной стихии. Большевизм снес Временное Правительство, Колчак и Деникин занесли меч над головой большевизма. Большевизм победил.
Но волны контрреволюции опять забушуют.
Было бы ошибкой видеть в этой борьбе простую смену социалистических и буржуазных течений. Омское Правительство отличалось от Временного Правительства кн. Львова и Керенского: оно было реальнее в своих задачах и методах, но оно было по-прежнему неопытно и слабовольно в осуществлении.
Побеждавший в конце 1919 г. большевизм был не тем, который господствовал в предыдущем году. Он сдал много позиций и подготовил возвращение к капитализму. Строгая дисциплина в предприятиях, управляющие из прежних владельцев, советские имения из бывших помещичьих земель с заведующими из помещиков, единоличное управление целыми областями — вот новые формы, в которых дореформенное прошлое нашло себе новое революционное выражение.
Изменилась и контрреволюция. Ошибки Деникина и Колчака учтены.
Но самое главное изменение в том, что в борьбу вступает новая сила — народ. От него зависит определить содержание будущей русской истории.
Все неудачи русской революции объясняются, главным образом, безучастным отношением народа к судьбе правительств и к их деятельности.
Временное Правительство издавало глубоко демократические в интеллигентском смысле постановления. Каких только свобод не привили они на Руси! Но все эти свободы были нужны только городской интеллигенции.
Народные комиссары стали издавать социалистические декреты. Какое эффектное зрелище! В России осуществляются социалистические идеалы, она превращается в ‘Дворец’ коммуны. Но чьи это были идеалы! Русского народа? О нет!
Только одной, еще более беспочвенной и чуждой народу, левой части интеллигенции. И если свободы Временного Правительства рассеивались, как легкий пар, то советский социализм обрушивался на русское крестьянство, как жестокий град, при громовых раскатах и смертоносной молнии, перед которыми трепещет все живое. Но что до этого комиссарам?
Русский народ пережил много испытаний, и в русской истории можно проследить, как сверху обрушивались на него насильственные реформы для улучшения его быта. Ему всегда что-нибудь навязывали, то изгоняя староверство, то навязывая опричнину, то заставляя украситься европейским лоском.
Теперь, в дни Великой русской революции, одни заставляли его наслаждаться соловьиной трелью демократических свобод, другие — перестраивать свою жизнь на социалистический лад.
Всегда насиловали, всегда навязывали. Этот ‘несчастный неграмотный народ’ должен ценить благодеяния. И в то время как народ искал Бога, перед ним высмеивали доступную ему форму религии, оскверняли святыни, заражали его душу сомнением и неверием, разрушали устои его бытовой нравственности и… рекомендовали социализм.
Народ жил своими обычаями. Они выросли вместе с ним и были ему понятны и близки. Но они были непонятны русской интеллигенции. Как можно жить варварскими обычаями, когда существует римское право, вечно живое, неувядающее.
И, не подумав о том, что разрушение обычаев, игнорирование их вносит опустение в народную этику, что только обычаями старины, укоренившимися, освященными веками и дедовскими преданиями, держится уклад жизни малокультурных народов Востока, наносились удары вековым столбам народного правосознания, пока они, подрубленные в основании, не повалились на головы самих рубивших.
Народ жил общиной. Много было отрицательного в этой форме земельного коллективизма, связывавшего хозяйственную инициативу, но она вросла в жизнь. Пришел Столыпин, второй Петр по широте и смелости замысла. Его реформы были глубоко государственными. Но выполнение? Почему оно опять было так типично для преступно-самонадеянной и гордо-самоуверенной интеллигенции? Хутора насаждались насильственно. Народ гнали почти кнутом к благам единоличного владения землей.
И вот, как бич Божий, пришли большевики. Они — олицетворение всех смертных грехов исторической русской деспотии и преступной самонадеянности интеллигенции. С такой холодной бессердечностью, с такой утонченной жестокостью наслаждаться, как мучится русский народ в приготовленных для него тисках и как разрушается для него на многие годы возможность насладиться культурной жизнью, могут только нерусские души. И действительно, коммунистическая революция творится по преимуществу интернациональным сбродом.
Но замысел был русский, и смелость опыта над целым народом — это тоже исконная русская смелость. И нет ничего удивительного в том, что во главе социалистической революции встал Ленин, а ревностными исполнителями его воли являются не только латыши, мадьяры, китайцы, евреи, но и царские жандармы.
Последние так хорошо знакомы с приемами, которые применяют большевики. Истребить сразу несколько деревень непокорного крестьянства, перестрелять глупых демократов, которые тоскуют по свободе, не понимая, что ‘власть должна быть грозной’, заставить исполнить приказание, окружив шпионажем и кровавой местью, — вот что сближает социалиста-большевика с жандармом деспотической империи.
И здесь историческое русское явление. Это великий грех русской интеллигенции, конденсированный и грозный, как туча, которая накопила электричество для убийственного удара.
Интеллигенты, оторванные от народа, не понимающие его души, всегда навязывающие ему то, что самим больше нравится, приучившие его терпеть насилия, — вот кто виноват в том, что теперь в русскую революцию влились чуждые русскому народу начала. Играя его именем, творят свое позорное и уродливое дело чужие руки.
Кто только не пользуется именем народа? От него говорят и большевики, и атаманы, его истинными представителями считают себя все социалисты всех лагерей.
И все они считают себя вправе жить на счет этого народа, пользуясь достоянием, которое он накопил, выпуская ничего не стоящие бумажки и отбирая за них у народа реальные блага.
С лицемерным ужасом говорят социалистические правители о хищениях, творимых несоциалистами. Нов действиях последних проявляется хотя бы стыд. Последние, по крайней мере, действуют единолично и исподтишка, скрываясь от света и гласности. А что делают, например, социалисты-революционеры, открыто наполняющие партийные кассы народными деньгами и потом так же открыто, с фарисейской гордостью, почерпающие оттуда содержание на привольную жизнь в заграничных кафе! Но это делается для блага народа — как же можно этим возмущаться…
Русская революция — мозговая болезнь. Она требует перерождения городской интеллигенции. Атак как последняя упорно не хочет переродиться, то революция ее истребляет.
Как вопиюще обнаружилась неспособность русских интеллигентов, политиков и идеологов найти применение своих сил. Как за время революции непрактична оказалась русская интеллигенция. И все потому, что она исторически воспитана была в барстве. Она не желала ‘томиться’ в невежественной обстановке провинции и устремилась в крупные города или за границу. Работать над переустройством местной жизни было не в ее характере. И когда голод погнал ее из крупных городов, а война — из-за границы, она направляется в другие города, притом покрупнее, переполняет их, толчется без дела и смысла, но ни за что не пойдет в деревню, где нужно опроститься, но где можно найти почетный труд врача, учителя, техника. Нет, это не только ниже нашего достоинства, это страшно. Да, мы боимся своего народа.
Вот великая трагедия русской интеллигенции и революционной демократии. Нет разницы между социалистами и несоциалистами. Все одинаковы.
Но прошло три года революции, и после омского периода начинается великий перелом.
Начинается новая русская история. Народ сознал, наконец, что его интересы тесно связаны с властью, он научился требовать, а те, кто умел раньше только приказывать, понимают уже, что они могут спасти государство и самих себя только в том случае, если будут работать для народа и вместе с ним.
Русский народ выходит из своего обычного состояния безразличия, он выдвинет на арену политической жизни свои новые силы, даст новых здоровых духом и богатых практическим смыслом людей и взамен теоретических выдуманных программ поставит на очередь насущные жизненные задачи, отвечающие его бытовому складу, привычкам и мировоззрению.
Незачем скрывать от себя: еще не скоро восстановится русское государство. Творить не так легко, как разрушать.
Ощупью будет искать новая Россия форм государственного устройства и управления. Не все научились, не все поняли свои ошибки. Много еще предстоит тяжелых столкновений, борьбы за власть, разочарований, ошибок.
Но поворотный момент наступил. Открываются перспективы возрождения.
Сила новых движений и будущих русских правительств будет измеряться исключительно степенью близости их к народу, степенью участия самого народа в отправлении власти.
Нельзя, однако, закрывать глаза на то, что все те демократические силы, которые в течение революции так неудачно становились у власти, оказались к ней неподготовленными. Неудивительно. В царский период к управлению призывались лишь верхи. Даже земское и городское самоуправления были в руках наиболее зажиточных классов. Демократия не могла получить навыков к деловой работе.
Народ, тонувший в невежестве, совершенно чуждый политики, тем более не сможет проявить себя в привычных передовым странам формах парламентского режима.
Новая Россия во многом будет отступать от шаблонов демократических форм. Во главе многих отраслей управления неизбежно встанут царские бюрократы и царские генералы, и в этом не нужно усматривать опасности.
У власти должны встать те, кто наиболее к ней подготовлен, а другие должны учиться. Гарантия революционных завоеваний — в проснувшейся сознательности населения.
Достижением революции следует считать не перемену политических форм, а изменение в соотношении действующих социальных сил.
Великий сдвиг произошел. Начинается новая эра русской истории.
Эпоха Колчака и Деникина была кризисом вековой болезни русского народа.
3 октября 1920 г. г. Харбин.

—————————————————————————-

Впервые: Сибирь, союзники и Колчак. 1918-1920 гг. Впечатления и мысли члена Омского правительства / Г. К. Гинс. — [Харбин]: Общество возрождения, 1921. — 24 см.. — (Труды Русской духовной миссии)
Гинс Георгий Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сибирь, союзники и Колчак, Гинс Георгий Константинович, Год: 1921
  2. Двадцать пять лет на Кавказе (1842—1867), Зиссерман Арнольд Львович, Год: 1879
  3. Восставшая Мексика, Рид Джон, Год: 1914
  4. Восточная война 1853-1856 годов. Том четвертый, Богданович Модест Иванович, Год: 1877
  5. Общественно-исторические очерки, Каутский Карл, Год: 1894
  6. Восточная война 1853-1856 годов. Том первый, Богданович Модест Иванович, Год: 1877
  7. Две жизни, Самойло Александр Александрович, Год: 1958
  8. Со Скобелевым в огне, Дукмасов Петр Архипович, Год: 1895
Электронная библиотека