Шутки жизни
Шутки жизни
Рассказ Грации Деледа.
Рассказ Грации Деледа.
С итальянского.
* * *
* * *
Шутки жизни, Деледда Грация, Год: 1905
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Источник: Журнал ‘Русская мысль’, книга VI, 1908, стр. 141 — 165.
OCR: В. Г. Есаулов, 7 июня 2010 г.
Гульо и его жена шли по Via Nazionale. Было начало ноября, но воздух был сырой и холодный, и небо покрыто свинцовыми тучами. В этот час — между 8 и 9 вечера — Via Nazionale почти всегда пуста, освещенная лиловым светом электрических фонарей, многие магазины уже закрыты, и от темноты двери и окна их кажутся еще шире и больше, трамваи при фантастическом мелькании искр исчезали точно в какой-то пропасти. Вдали, у площади Terminus, посреди тумана, блестел фонтан и казался большой лиловой звездой.
Гульо шли скоро, чтоб согреться, жена взяла под руку мужа, и он тихонько дотрагивался до ее нежной ручки. Они были хорошо одеты, но еще в летних костюмах. Он имел вид артиста, с длинными волосами и в легкой шапочке, у молодой женщины, которая была немного выше его ростом. тоже соломенная шляпа с ястребиным пером. из-под которой выглядывало смуглое личико, окаймленное черными густыми кудрями. Молодой человек рассказывал спутнице свой сон:
— Я видел во сне, что издатель ответил: принимаю ‘Весну’ и даю тысячу лир, но он хочет приобрести ее в полную собственность и выпустить книгу под твоим девичьим именем, потому что иначе, говорил он. роман будет принят за перевод.
— Действительно ли то был сон. или ты его вообразил себе? — спросила Карина рассеянным тоном.
— Если б я и вообразил себе! Ты все равно не веришь в сны!
— У тебя всегда такие странные сны! Да и у меня тоже! У меня снов было так много, что я перестаю им верить! Но все равно, сегодня я не в духе, и ты ко мне не приставай с глупостями! От голоду все равно не умрем.
Они помолчали немного, потом она сказала:
— Что меня раздражает. так это холод! Когда у меня холодные ноги, мозг мой отказывается мыслить. Меня бесит также, когда я подумаю о том. кто ты.
— Кто же я? — спросил смеясь молодой человек.
— Ты несчастный, жалкий ‘помощник помощника’.
Он был маленьким чиновником ломбарда, а для Карины, врага всяких учреждений, ломбард в особенности казался чем-то унизительным и позорным.
— Хорошо. Покорно вас благодарю. А кто же ты такая, раз ты вышла за меня замуж?
— И я такая же, как ты… — пошутила она.
— Но ты вовсе не должна была выходит за меня замуж. Ты не нуждалась. Твой отец…
— Довольно! — прервала она его мрачно.
Они опять замолчали. У одного магазина остановились две дамы, довольно элегантно одетые, у одной из них был большой шлейф. которым она, казалось, очень гордилась.
— Чтобы успокоить мои нервы, — сказала тихо Карина, — я должна наступить на этот шлейф.
И она, действительно, наступила на него и очень гордо прошла мимо к великому ужасу мужа.
‘Элегантная’ дама произнесла несколько далеко не элегантных фраз по адресу Гульо, но они быстро затерялись в толпе, и Карина хохотала, как девчонка.
— Зачем она распускает свой хвост? Сама виновата.
— Ты злая. А если бы тебе наступили на платье?
— Я не идиотка, и потому у меня никогда не бывает такого хвоста. Я зла, потому что холодно. Почему холодно? Почему мы бедны? Почему я не могу найти издателя, тогда как другие писательницы, тупые, глупые, кретинки, могли найти их?
— Твоя вина в том. что ты считаешь себя выше всех. — ответил Гульо отеческим тоном. — Есть очень много женщин, которые достигли кое-чего или потому, что были терпеливее тебя, или потому, что не воображали себя Бог знает какими талантами, пока публика сама не признала их таковыми. А ты думаешь, что ты гений, феномен какой-то, и считаешь себя жертвой потому только, что пять или шесть издателей отказались напечатать твое произведение. Видишь ли, мне кажется, если бы ты была скромнее, ты была бы счастливее.
Вместо ответа Карина засмеялась, но муж не обиделся на это: он и сам сознавал. что все доводы его не имели основания и что он говорит все это, чтобы утешить ее.
— А другая твоя вина в том. — продолжал он. — что ты непременно хочешь отдать твою рукопись известному издателю, тогда как другой, более скромный, может быть…
Карина фыркнула.
— Я не могу больше, сделай милость замолчи или я тебе выцарапаю глаза…
— Спасибо. Ты очень мила.
Они молча шли дальше и остановились только недалеко от театра, у книжного магазина, чтобы взглянуть на новые книги.
Теперь улица уже не была так пуста, все спешили в театр, и экипажи то и дело подкатывали к подъезду театра, где огненными буквами красовалось название той комедии, которая давалась в тот вечер. Небольшая каретка остановилась у подъезда, когда Гульо поравнялись со зданием. и из экипажа вышли две дамы, — одна толстая, намалеванная, в большой шляпе с перьями, другая маленькая блондинка с непокрытой головой, одетая гораздо проще. Старшая имела веселый вид, а молодая грустными глазами взглянула на книги в витрине магазина и машинально последовала за своей спутницей. В ее больших. зеленоватых глазах. на мертвенно-бледном лице, было столько печали, что Карина невольно подумала:
‘Она несчастнее нас!’
Но это ее не утешило.
Они прошли дальше. Тележка, нагруженная железом. которую вез осел со страшным грохотом. потому что железо волочилось по земле, чуть было не наехала на них, когда они проходили площадь.
— Недоставало того, чтобы быть раздавленным ослом! Ну, пусть бы еще автомобиль наехал, а то осел!
— Не все ли равно? Не так опасно зато, да кроме того это могло бы послужить нам рекламой!
— Никогда! Никогда! — вскричала Карина.— Помнишь, те двое, как их там зовут? Хотели лишить себя жизни, но страдали оба… Красивою болезнью, и потому только не исполнили своего намерения, что боялись, что газеты напечатают о том. какая у них болезнь?
— Что же из этого следует?
— Из этого следует, что я не желаю, чтобы мое имя фигурировало рядом с ослом. Однако скажи же мне, наконец. куда мы идем?
— Куда хочешь. Зайдем в кафе? Я тебя угощу чем-нибудь, хочешь? — спросил он любезным тоном.
— Благодарю. Мне ничего не хочется, —ответила она тем же тоном.
Каждый вечер повторялась эта комедия: он предлагал Карине зайти в кафе, она отказывалась. Оба они знали, что позволить себе подобную роскошь они не могут, и тем не менее повторяли эту шутку. Проходя по площади Венеции, они увидали коллегу Гульо, стоявшего в восхищении перед окном колбасной.
— Кальци! — позвал его Гульо.
Тот обернулся. Это был человек неопределенных лет, закутанный в голубой плащ, который носили лет 15 тому назад. На рыжеватых вьющихся волосах его была надета набекрень какая-то серенькая шапчонка.
— Как поживаешь? — спросил он Гульо.
Он никогда не смотрел в глаза Карине и никогда не заговаривал с нею первый.
— А ты что поделываешь? Что новенького открыл?
— Я открыл очень вкусную колбасу, — серьезным тоном ответил Кальци.
— Неужели? — спросил Гульо, притворяясь удивленным и заинтересованным, и начал тоже смотреть в окно магазина. Но Карина дернула его за платье.
— Пойдем. — сказала она, — что тут смотреть? Пойдемте с нами, синьор Кальци.
Кальци пошел было рядом с Гульо, но тот ему сказал:
— Иди же с другой стороны! Ты не знаешь приличий и никогда не сделаешь карьеры.
Кальци перешел на сторону Карины. Теперь на Корсо опять было пусто, туман все увеличивался, небо было черно, и фонари мигали своими желтыми огнями.
— Как идут ваши дела со сватовством? — спросила Карина Кальци.
Кальци, со своим моноклем в глазу, любуясь каждой витриной, весело расхохотался, очень довольный этим вопросом.
— Превосходно! — ответил он. — такой большой выбор. что затрудняешься… А отчего вы не надели того пальто, которое у вас было в тот вечер? Разве вам не холодно?
— А я думала, что вы и не замечаете, что на мне надето. Отчего вы спрашиваете?
— Да так. Надобно терпение и хладнокровие. Я тоже надеюсь, наконец. вытянуть хорошую карту.
— А та вдова?
— Да она оказалась вовсе не вдовой…
— Какого же черта, — проговорил Гульо.
— Не все ли равно, синьор Кальци, — сказала Карина,— если у нее есть деньги, то терпение и хладнокровие…
— Дело не только в деньгах. дорогая синьора. Я чувствую, что вы понимаете меня. Послушайте только. — Он начал протирать свой монокль и рассказывать.— Вчера я получил письмо, и заметьте, двадцатое письмо, — я тебе покажу его потом. Гульо. ‘Дорогой синьор. я прочла ваше объявление в ‘Tribuna’ и думаю, что мои условия подойдут: 40 лет, приятного характера, 30 тысяч и т. д. Для более подробных переговоров приходите завтра в 10 часов в садик Карла Альберта, буду одета так-то и так-то, а вы воткните себе маргаритку в петлицу’. Довольно дороги теперь маргаритки.
— Мог бы воткнуть искусственную.
— Ну, хорошо. Пошел. Встретились. Оказалось нечто вроде носорога, но довольно приятная в общем, положим, не сорок лет, а целых 50. Показала свои бумаги. Все в порядке. Упомянул о долгах. обещала все уплатить. Таким образом разговаривая, мы дошли до Buton’а. Я останавливаюсь по привычке и приглашаю ее выпить стаканчик кюрасао. Знаешь, кстати, что я открыл? Настоящий ликер св. братьев Чертаза.
— Неужели? Неужели? Где же? — воскликнул Гульо.
— Рассказывайте дальше, синьор Кальци, — просила Карина.
Но его больше интересовал ликер. и он предложил повернуть назад. чтобы показать Гульо, где он нашел этот ликер.
— Идем! Идем! — нараспев протянул Гульо.
— А я не пойду, — сказала Карина.
— Но, синьора Катерина, я тогда больше не стану рассказывать.
Все повернули назад, тем более, что туман увеличился и стало сыро и холодно. Зашли в погребок, и Кальци продолжал свой рассказ.
— Итак, носорог был согласен. Выпили один стаканчик, другой, третий, причем она непременно хотела платить тоже. Потом она сказала: ‘Пойдем куда-нибудь ужинать и заплатим пополам’. Хорошо. Пошли.
— А потом она заставила тебя заплатить за все?
— Нет, заплатили пополам. Но она так наелась и напилась, что заболела, и я был вынужден уложить ее в постель и уйти. ‘Да благословит тебя Бог и Его святая Матерь, — сказала она. — Дайте-ка нам три стаканчика ликера, — прибавил он вдруг.
Человек стоял за прилавком, и около него прыгали две маленькие собачонки. Карина нагнулась, чтоб приласкать их, и спросила.
— Чем вы их кормите?
— Они съедают бисквитов на 30 чентезимов и немного молока.
Карина отошла от собачек с недовольным видом.
— Тебе нравятся собачки? На будущий год. когда мы будем богаты, я куплю тебе такую, — сказал Гульо.
— Хорошо, хорошо, — перебил нетерпеливо Кальци, — пейте же ликер! Какой аромат. какой дивный тонкий вкус! Синьора Катерина, не правда ли, можно смаковать этот напиток?
— Похоже на водку, — сказала Карина.
— На водку! — обиженно воскликнул Кальци.
Они вышли из ресторана вместе, но Кальци повернул куда-то и лишь через несколько времени догнал их и проводил до дома. Гульо жил на улице ’20-го сентября’ в 5-м этаже высокого красивого дома около палаццо Барберини. Маленькая горбатая девочка, сидя у подъезда дома, продавала газеты и, окутанная туманом в эту серую холодную ночь, казалась сказочным гномом. Лицо ее с большими выразительными глазами имело очень печальный вид. Карина заметила это, и сердце ее сильно сжалось, болтовня Кальци раздражала ее, и ей захотелось сказать ему какую-нибудь дерзость.
— Синьор Теодор. — сказала она, — отчего вы не лишите себя жизни? Кому нужна ваша жизнь?
Он посмотрел на нее оторопелый, затем перевел свой взгляд на Гульо и улыбаясь, показывая на свой лоб пальцем, покачал головою. Войдя во двор, где бил фонтан и в нише красовалась мраморная статуя, Кальци почувствовал как всегда какую-то робость и священный трепет. Он остановился, Гульо тоже, а Карина пошла спросить у консьержа, нет ли у него писем для нее.
— Какая роскошь! Говорят, и на лестнице есть статуи, — сказал Кальци.
— Если бы ты видел лестницу — мраморная, покрыта коврами и уставлена живыми растениями! Я как-то заглянул туда, когда дверь была открыта.
— Кто же живет здесь?
— Одна богатая немка с компаньонкой. Вот кстати тебе бы подходящая невеста.
— Скажите! — проговорил Кальци, внутренне польщенный и невольно подымая голову.
Гульо хотел было продолжать шутку, но слова замерли на его губах — возвращалась Карина со свертком в руках.
— Вот твой сон! — сказала она с горечью, точно муж был виноват в том. что ей опять вернули рукопись.
Они пошли по другой лестнице, непокрытой коврами, Карина впереди, потом Гульо и сзади всех Кальци, хотя его никто не приглашал, но ему хотелось знать, в чем дело.
— Даже не читали! Даже не читали! — восклицала Карина, быстро поднимаясь по лестнице, и голос ее звучал как-то глухо.
— Что не прочли? — спросил Кальци, но, не получая ответа, обратился к Гульо: — Неужели ты заставишь меня взобраться на верхушку, для того только, чтобы пожелать вам покойной ночи?
— А ты разве не войдешь посидеть?
— Зачем?
— Я дам тебе стаканчик вина.
— Какого?
— Тосканского.
— А оно хорошее? Наверно, дрянь.
Гульо хотел было обидеться, но, в противоположность Карине, он умел сдерживаться и повторил свое приглашение еще раз. Карина была уже наверху, а Гульо шел медленною, усталою походкою.
— Сколько ступеней? Три тысячи? — спросил Кальци.
Гульо не отвечал.
Тогда Кальци взял его под руку:
— Терпение и хладнокровие! — сказал он и, понижая голос. спросил:
— Какие дела у твоей жены?
— Эта рукопись — чудный роман, который она написала. Она непременно хочет иметь дело с известными издателями, и они ей постоянно отказывают.
— Скажи, пожалуйста! Твоя жена — писательница! Это новость!
— Но она еще ничего никогда не печатала и хочет сразу завоевать себе имя.
— Скажи, пожалуйста! — повторял Кальци. — Длинный он?
— Нет, скорее короткий, это более новелла, чем роман, но очень оригинально написанная. Я редко читал что-нибудь более интересное.
— Я бы продал его. Помести объявление в Tribuna. Всегда найдутся люди, имеющие деньги, а издателя найти труднее.
— Кальци — в ужасе воскликнул Гульо, — если б она тебя услыхала!
— Да, она из другого теста сделана. Женщины никогда не рассуждают.
Они вошли в темную переднюю.
— Боже! что за воздух! Отчего вы не отворяете окон! — воскликнул Кальци.
— Что ты говоришь, — рассердился, наконец. Гульо, — это пахнут цветы, которые Карина принесла сегодня утром.
— Цветы или не цветы, но вонь ужасная, и если ты не откроешь окон, я не войду.
Гульо должен был открыть окно в столовой (она же и гостиная), а Карина, снимая шляпу в своей комнате, в ярости хотела, запустить своим свертком в Кальци: так он ей надоел.
— Ты уже в постели, спишь? — спросил Гульо полчаса спустя, входя в спальню.
Карина, закутанная по горло в красное одеяло, высунула из-под него свой пальчик в знак того, что не спит.
— А ноги твои?
— Горят.
— Какой тип этот Кальци! — проговорил Гульо, раздеваясь, — не хотел уходить, пока я ему не сказал, что за сверток у тебя в руке!
— Мог бы и не говорить! — краснея от негодования, сказала Карина.
— Успокойся, успокойся, он знает так много людей и может поговорить кое с кем. он знаком с журналистами, депутатами, знает разные типографии, ты знаешь, ведь он что-то вроде комиссионера.
— Мне не нужны такие люди.
— Тебе никто не нужен. а сама ты ничего сделать не можешь!
Она не отвечала, потому что это была горькая истина. Гульо взял в руки один из своих сапог и начал его машинально рассматривать, сапоги — более летние, чем зимние — совсем разваливались. Он вдруг рассердился на жену.
— Знаешь, иногда я не могу понять тебя. Что ты будешь делать теперь? Пойми, что никто из известных издателей не напечатает твоего романа. Если бы произведение твое было даже гениальным. все равно не напечатает. Отчего ты упрямишься? Отнеси его в журнал. пусть публика познакомится с ним. напечатай объявление. На что ты надеешься? Ты похожа на человека, у которого большой капитал и он. желая его удвоить, не отдает его за обыкновенные проценты. Посмотри на других писательниц, они начали в провинциальных изданиях, а потом дошли до толстых журналов.
Карина смеялась, и Гульо, ободренный этим смехом продолжал. надевая ночную рубашку.
— Есть журналы, которые отлично платят за лист, а потом выпускают книгу отдельным изданием. Отчего ты…
— Это, верно, твой достойный коллега тебе посоветовал? — опять вспыхивая, проговорила Карина. — Платят, платят! Вы только и можете думать о несчастных деньгах! Да, — продолжала она с горечью, — у меня ничего нет! Отец не дает мне того, что обещал. потому что ему надо прокормить какую-то ужасную женщину, а я ничего производительного делать не могу. И потому вы хотите, чтоб я свое искусство обратила в ремесло! Вы хотите, чтоб я поместила в какой-нибудь журнальчик всю свою душу, чтоб получить за нее деньги на хлеб. — деньги, которые мне дадут разные кучера и приказчики, читатели журнальчика! Ты хочешь…
— Карина, не волнуйся! Я ничего не хочу! Карина моя!
Он хотел поцеловать ее, но она отодвинула его.
— Скорее продам я мой роман какому-нибудь кретину, который его выпустит под своим именем. Я себя унижу, но не унижу своего произведения.
Гульо вспомнил, что и Кальци говорил так же, но промолчал, не желая раздражать жены.
— Но тот, кто купит твой роман, тоже может напечатать его в маленьком журнальчике или приложении, — заметил он только, не желая упоминать имени Кальци, он чувствовал. что между воззрениями Карины и Кальци — целая пропасть.
— Какой ты глупый! Кто покупает книгу, тот ее сам напечатает, а не будет перепродавать ее.
— Ну, хорошо, не сердись! О, какие у тебя холодные ножки, а ты сказала, что они горят!
— Они горят, потому что им надо гореть. Я вправе вообразить себе это. Видишь, пока ты говорил со своим коллегой, я вообразила себе, что я… Но зачем я говорю тебе это? Нет, не скажу, ты не заслужил этого.
— Карина, — произнес молодой человек серьезным тоном. — и я был полон иллюзии, думая, что я счастлив, потому что работаю и иду рука об руку с моею женою, мы бедны деньгами, но богаты мечтами, любовью, силою воли, умом, у нас есть все то, чего деньги дать не могут. А теперь мне кажется, что эта иллюзия исчезает, потому что я знаю одну особу, которая, когда чувствует себя хорошо и не преследуема мелкими неприятностями жизни, говорит разные высокопарные слова, считает себя сильной, гордится тем, что она бедна и в то же время гений, что она добра и великодушна, и вдруг, при первом столкновении с шероховатостью жизни, теряет терпение, делается зла как дьявол, и…
— Я сплю, — сказала Карина, закрывая глаза, — преподобный отец может повернуться в стенке и продолжать там свою проповедь.
Гульо почувствовал, что голос ее стал мягче, и повернулся не для того, чтобы говорить со стеною, а потушить огонь. И вскоре в комнате, слабо освещенной светом, так как на окнах не было штор, раздался звук поцелуя.
Карина проснулась первая и, подняв голову, с радостью увидала, что день был чудный и ясный. Небо было чисто, целые мириады птиц щебетали в кустах и деревьях виллы Барберини, и Карине казалось, что это тихо падают на мрамор капли воды в фонтане, а отдаленный стук экипажей казался льющимся потоком. К этим звукам еще присоединилась скрипка: это играл молодой иностранец, живущий рядом. Карина начала прислушиваться к пению птиц: особенно звонко и весело пели жаворонки, им было холодно, и в крике их слышался призыв.
Карина вспомнила о вчерашнем свертке, который она бросила на стол. и сравнила свое произведение с пением птиц: это был такой же веселый, свежий, полный счастья и сочности рассказ. вполне соответствующий заглавию книги. Тот. кто прочтет его, должен ощутить то же чувство, какое испытывает человек, слушая пение птиц, так же, как птицы при наступлении зимы страдают от холода и голода, так же страдает и тот. кто написал роман. Карина вовсе не предавалась иллюзиям. хотя и говорила другое. Жалованья Гульо не хватало даже на самое необходимое — в Риме с каждым годом все становилось дороже. Для того, чтоб не менять квартиры и не покидать этих веселых комнат, которые она так любила и где было так много солнца, она сдала другие две комнаты жильцам, но всего этого было мало, мало! Карина отпустила служанку и довольствовалась поденщицей, приходившей на несколько часов, — и этого было мало. Со всем этим она мирилась, но когда ей было холодно, она не могла преодолеть своего нервного расстройства, и ее охватывала грусть при мысли о том. что будет с существом. которое должно было появиться на свет. если она не достигнет того, к чему стремится. И мечты ее, которые прежде казались ей осуществимыми, как бы все больше и больше заволакивались туманом, ее нервы, как струны инструмента, натягивались все больше и больше, и на душе ее было так же туманно и мрачно, как на осеннем небосклоне, но вдруг блеснувший луч солнца, крик жаворонка, вибрация ясного утра вновь настраивали инструмент, и облака рассеивались.
Когда проснулся ее муж, она произнесла следующую философскую тираду:
— Я слушала пение птиц и подумала: у них нет ни хлеба, ни одежды, и все-таки они веселы, и не для себя только, а добросовестно желают развеселить тех. кто их слушает. Почему мы не можем походить на птиц и быть такими же?
— Почему? — ответил молодой человек. — потому что мы не можем просто взять то, что находим, как это делают птицы.
— Потому что мы не умеем взять, — сказала Карина.
— Я же тебе говорил это самое вчера вечером.
— Не помню, чтоб ты это мне говорил вчера вечером. Говорю тебе теперь, что сумею или нет. но я возьму то, что найду.
— Что же ты сделаешь?
— Пойду к редактору журнала и предложу ему ‘Весну’. Если же он ее не возьмет, продам первому, кто ее купит.
Увидав. что она говорит серьезно, Гульо вскричал:
— А я не допущу этого, не позволю! Понимаешь? Никогда не позволю!
— Увидим! — пропела она.
Потом встала, умылась, оделась и пошла отворять дверь поденщице.
— Здравствуйте, синьора, какой теплый день сегодня! — воскликнула входя маленькая старушка, на которой была надета меховая пелеринка, придававшая ей вид дамы.
— Вы пришли поздно, — сказала Карина — затопите плиту.
— Это вы встали рано, синьора, — сказала женщина, сбрасывая пелеринку, — и даже уже причесали свои чудные волосы! Если бы жена домовладельца видела, как вы всегда хорошо причесаны!
Карина пошла в спальню расшевелить мужа, который еще валялся в постели.
— Вставай, вставай, я хочу отворить окно!
— Что с тобою сегодня, птичка? — спросил он ее, — что ты видела сегодня во сне?
— Оставь меня, я и так расстроена. Дай мне отворить окно, а потом я уйду. Оставь меня, — повторяла она, стараясь высвободиться из его объятий.
— В тебя опять сегодня вселился бес. — сказал он. — куда ты хочешь идти такую рань?
Пока он одевался, Карина отворила окно, высунулась и, несмотря на то, что привыкла к обычной панораме, разостлавшейся перед нею, не могла удержаться от восклицания восторга. Ночью шел дождь, и, весь освеженный, Рим. слегка окрашенный розоватым светом зари, казалось, постепенно выступал на фоне этого чудного осеннего утра, как заколдованный город, с которого волшебник сорвал пелены. В воздухе пахло левкоями, вдали на горизонте — полоса зелени изумрудного цвета, облака розовые, пронизанные желтыми полосами, — все это имело какой-то особенный волшебный вид. Под окном Карины в садах виллы Барберини осень сияла во всем своем осеннем блеске. Деревья, покрытые желтоватою, красною и коричневой листвою, еще с блестевшими на них каплями только что прошедшего дождя, кусты с шапками огромных цветов, птицы, вьющиеся вокруг белых мраморных статуй, и ни малейшего дуновения ветерка. Никакое присутствие живого лица, ничто не нарушало тишины, — только изредка шелестил, падая на мраморные скамейки, желтый лист. да тихо падали капли воды в бассейне фонтана. Весь сад казался каким-то таинственным. заколдованным местом. перенесенным случайно в центр города. Этот сад был единственною радостью Карины, он ей казался ее собственностью, потому что никто так не сжился с ним. никто не ощущал так болезненно-остро его красоты. Она никогда не видала в этом саду никого, кроме садовников. ни днем. ни ночью при свете луны только пение птиц придавало ему жизнь, точно какой-нибудь злой дух охранял его от взоров других людей, да и сам им не наслаждался.
О, как бы она хотела спуститься туда в это осеннее утро, дышать этим чудным воздухом, любоваться падающими желтыми листьями, различными тенями деревьев и воображать себе разные фантастические образы, мелькающие между зеленью, обнимать эти старинные статуи, точно забытые веками, петь вместе с жаворонками, собрать в кучи эти бедные листья, погибшие от скуки, придать жизнь этому мертвому уголку и себя тем оживить! Кто ей мешает сделать это? Какой глупый дракон сторожит у калитки и запрещает входить? Она вспомнила о маленьких городских садах, открытых для публики, куда она иногда ходила посидеть, и о садике Карла Альберта, через который она должна была проходить, если пойдет в редакцию журнала, куда хотела отнести свою рукопись. И вдруг она почувствовала, что сердце ее наполняется горечью при мысли о том, что она вынуждена променять свое горячо любимое детище на насущный хлеб. Она отошла от окна и с шумом его захлопнула.
Гульо был одетым, меланхолически поглаживая свою далеко не новую шляпу рукою, глубоко вздыхал.
— Теперь надо идти на каторгу! — проговорил он.
Карина посмотрела на эту шляпу, свидетельницу целого ряда неудач в их жизни, и сразу забыла все: и птичек. и чудный день, и очаровательную картину Рима, все это красивое и ненужное, что только что так радовало ее.
Когда ушел муж, Карина написала отцу в довольно дерзком тоне, потом взяла свою рукопись, вышла из дому и направилась сначала на почту. Улицы уже были людны, небо голубое и ясное с небольшими белыми облачками на горизонте. На площади, где помещалась почта, стояла толпа, пропуская религиозную процессию, трамваи быстро мелькали, вспугивая публику, которая сторонилась от них. как от чудовищ. Карина любила толпу, у нее было какое-то врожденное чутье, умение быстро схватывать отличительные черты людей, в которым она вообще относилась довольно скептически. Священники шли впереди процессии, целая толпа женщин с фанатическими лицами, масса больных, хромых и увечных тащились сзади, продавцы выкликали свои товары, приставая и к парам и к паломникам: ‘Два сольди! Два сольди! — выкрикивал молодой белокурый малый, — два сольди эти четки!’ и совал их чуть в нос напуганной женщине. Мальчишки приставали к пилигримам, желая почистить, их запыленные сапоги, какая-то карлица в меховом воротнике продавала билетики ‘счастья’. Один из паломников остановился было из любопытства перед нею.
— Вперед! — раздался довольно суровый окрик одного из аббатов. и шествие тронулось дальше. Сквозь толпу протискивался какой-то патер. толстый, красный, весь в поту, увидав его, один уличный зевака отпустил плоскую шутку, Карина улыбнулась сначала, а потом ей стало стыдно за эту улыбку, и она быстро смешалась с толпою. Когда она проходила через улицу, человек. мчавшийся на велосипеде, перерезал ей путь: она узнала в нем хроникера того журнала, в редакцию которого она несла свою рукопись, и почувствовала, что краснеет.
— А я ведь не застенчива! Я покраснела, точно он мог догадаться, что я иду просить милостыню!
Она пошла дальше.
— Я не боюсь! — повторяла она себе, входя в редакцию журнала.
На лестнице она встретила даму, одетую в черное, и эта встреча ее еще больше подбодрила. Она поднялась довольно высоко по грязной, холодной лестнице, у дверей редакции она остановилась, так как сердце ее билось довольно сильно.
Бледный малый с равнодушным лицом спросил ее, что ей угодно.
— Редактора.
— Он еще не пришел.
Она, вспомнив. что решила не стесняться, сказала резко:
— Но он мне назначил в 11 часов. Снесите мою карточку.
Мальчик взял ее карточку, куда-то исчез и опять вернулся.
— Подождите.
Карина осмотрелась. Она находилась в большой темноватой комнате, по стенам которой стояли старые, обитые желтою материей диваны, а посредине — стол, покрытый зеленым сукном. Какой-то господин, по-видимому, автор из начинающих, скромно сидел в углу и терпеливо ждал. Карина тоже должна была вооружиться терпением и ждать, никто не обращал на нее внимания.
Разные люди входили и уходили, из другой комнаты слышны были мужские голоса, кто-то говорил по телефону. Прошел мальчик с чашкой кофе в руках. Карина его остановила и спросила, где редактор.
Мальчик, проговорив ‘сейчас’, прошел в другую комнату и сказал, что редактора желает видеть какая-то дама, а чей-то насмешливый голос проговорил: ‘бедный редактор!’
У Карины потемнело в глазах. За кого ее принимают? Или просто жалеют редактора, которого одолевают просительницы? Она было решилась встать и уйти, но мальчик просунул свою голову в дверь и сказал:
— Пожалуйте, барышня.
Она улыбнулась, что ее так назвали, и пошла за ним в кабинет редактора.
Толстый и бледный господин с черными бакенбардами сидел за полированным как стекло столом и писал что-то.
Карина посмотрела на него и заметила, что бакенбарды его не ровны — с одной стороны длиннее, чем с другой.
— Хорошо, — сказал редактор, когда она предложила ему свою рукопись. — Приходите в начале декабря за ответом.
Карина сама не помнила, как она очутилась на Via Nazionale. Ей было страшно грустно и в то же время отрадно, что она принесла ‘жертву’. Дома ее ждал сюрприз. который ее сначала очень обрадовал: маленькая собачка, которая ей вчера так понравилась в ресторане.
Собачка уже чувствовала себя как дома и трепала бахрому на кресле. Увидав Карину, она посмотрела на нее чуть не человеческими глазами. Карина взяла на руки грациозное животное, подняла его кверху, положила себе на плечо и, наконец, бросила его себе на кровать. Снимая шляпу и накидку, она болтала с собачкой, как с ребенком:
— Как ты сам попал сюда, Чип? Тебе холодно? Я надену на тебя меховую пелеринку Лючии, мой милый! Подожди, успокойся! Вот так! Как ты красив теперь в этой пелеринке! Воображаю, как будет смеяться этот тип Гульо! Подожди, подожди!
Она услыхала шаги Гульо по лестнице и побежала ему навстречу.
— Смотри! — воскликнула она со смехом. — у меня уже есть ребенок.
Он подошел к кровати и тоже засмеялся, увидав собачку в меховой пелеринке.
— Какой сумасшедший этот Кальци! Это он, верно, тебе прислал?
— Да, это он! — смеялась Карина, но когда щенок отказался есть говядину, которую она ему предложила, она огорчилась.
— Человек, который ее принес. — сказала Лючия — говорил, что она ест только бисквиты.
— А! — проговорила Карина враждебным тоном. — значит место не для тебя, мой красавец!
Карина велела все-таки купить бисквитов, но была не в духе, и, конечно, все обрушилось на Кальци. Собачка была так мила и забавна, что Карина часами возилась с нею, мяла ее, причесывала, водила гулять. Однажды вечером она заметила, что содержание собачки увеличило их бюджет, и сказала:
— Моя жизнь такая скучная и мещанская, что я не могу даже себе позволить никакого удовольствия!
В этот вечер пришел Кальци и с места в карьер спросил у Гульо, что они собираются делать на Рождество.
— Да ничего. И рано об этом думать.
— А я уже подумал. — продолжал он. снимая свой плащ и тщательно складывая его. — Заметили ли вы на улице Турин, в одном магазине…
— Синьор Теодор. — перебила его Карина, — мы решили на Рождество зажарить ту собачку, которую вы мне подарили, хотя я вас об этом не просила.
— Скажите, пожалуйста! — проговорил Теодор, нисколько не обижаясь на ее слова, — а где же мой приятель?
Он посмотрел на щенка, объявил, что он очень худ и что, верно, синьора Карина его не кормит.
— Он ест восемь бисквитов в день.
— Восемь бисквитов! да, может быть, они невкусны? Знаете ли вы, где их надо покупать? Хотите, я вам принесу их сам?
— Мы бедны и не можем кормить собаку лучше. Нам самим есть нечего.
Гульо заметил, что сегодня у Карины особенно убитый вид. Она начала плохо переносить свою беременность, была бледна и худа, под глазами черные круги, и все лицо ее выражало одно страдание.
И Кальци заметил это и, чтобы переменить разговор, стал рассказывать Гульо о каком-то коньяке, который он только что открыл, и о том, как отличить настоящее шампанское от поддельного.
— Когда ты наливаешь шампанское в стакан. — говорил он таинственным голосом. делая вид. что наливает что-то в стакан. — смотри на жидкость: если струйка блестит как золото, вино настоящее.
Карина, у которой на коленях сидела собачка, подняла голову, и Гульо, боясь, чтоб она не сказала какой-нибудь дерзости, спросил:
— Ну, а как твои брачные дела?
— Так себе! Что ты пристаешь! — ероша свои волосы, но самодовольно улыбаясь, проговорил Кальци. — Трудно выбрать из 60-ти женщин, всем около 40 лет, и у всех хорошее приданое.
— Мне кажется, что вы хвастаетесь, — проговорила Карина.
Тогда Кальци вытащил из кармана целую пачку скомканных писем. разложил их на столе и сказал:
— Вот и доказательства! Читайте!
Карина читать не хотела, но Гульо взял некоторые из них и начал их просматривать и смеяться.
— Вы хотите жениться! — произнесла с негодованием Карина, — а знаете ли вы, что такое брак?
— Отлично знаю, это такое учреждение, при помощи которого уплачиваются долги.
— У вас есть долги, и вы хотите…
Теодор перебил ее:
— У всех долги, у кого их нет?
— У нас нет…
— У вас! Оттого вы и находитесь в таком положении, что не можете прокормить собаки.
— Может быть, но мы не продаем себя, ни своей свободы, как вы хотите это сделать.
— Карина, прочти это, пожалуйста, — произнес Гульо, едва выговаривая слова от смеха и подавая жене письмо.
— Оставь меня! Я не хочу пачкать своих рук!
— А вы, — сбрасывая монокль и высоко поднимая брови, заметил Кальци, — вы продадите гораздо более ценное, чем свобода, вы продадите свой гений, если захотите жить. А если вы предпочтете нищету, которая хуже смерти, и не продадите своего гения, вы — безумная женщина.
— А вы безнравственны, вы животное, и я вас выгоняю из своего дома!
Гульо встал, подошел в жене и погладил ее по голове, уговаривая ее пойти и лечь.
— Сделай мне удовольствие, пойди.
Но она не двигалась с места, а Кальци, делая вид, что ужасно обижен. собирал свои письма.
— Я уйду, — сказал он. надевая плащ. — но поверьте, синьора Катерина, вы не правы. Что такое нравственность? Надо делать добро самому себе. Если б все придерживались этого правила, всем бы жилось легче. Если б все поступали, как я…
— Жизнь была бы грязная и глупая шутка.