ШУГНАНЪ
Афганистанскіе очерки.
Окончаніе.
IX.
X.
(печать) Могаметъ-Фурузъ’.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
Шугнан, Иванов Дмитрий Львович, Год: 1885
Время на прочтение: 54 минут(ы)
На третій день посл отъзда Атабая, передъ вечеромъ прискакалъ совсмъ замученный горецъ и объявилъ, что сюда сегодня долженъ пріхать какой-то ‘догъ’, ‘авганъ’, про котораго онъ ничего не зналъ: догъ пріхалъ въ ближнее селеніе (Чарпанъ), и оттуда тотчасъ же послалъ его сюда сказать, что детъ догъ — вотъ и все {Догомъ они навивали верхового-нарочнаго, посланнаго съ какими-нибудь порученіями отъ начальства.}. Сколько афганцевъ — онъ тоже не знаетъ, ибо видлъ только одного, который его отправилъ.
Вечеромъ, дйствительно, къ нашему лагерю приблизилась верховая партія, человкъ въ пять-шесть. Подъзжая къ палатк, она круто повернула въ сторону. Ахунъ, полагая, что за темнотой она не разобрала мста, крикнулъ-было по-таджикски: ‘здсь, сюда!’,— но ему не отвтили даже, прохали мимо и остановились въ четверти версты. Что это за люди, никто не зналъ. Ночь накрывала темная. На всякій случай я отдалъ приказъ о строгомъ караул противъ такой непонятной таинственности.
Назавтра явился Мирза съ разъясненіями, что пріхалъ афганецъ посломъ, вслдствіе передового письма мирзы. Чиномъ авганъ — сотникъ (юзъ-баши). Съ нимъ главный старшина изъ Гунта и нсколько туземцевъ. Вечеромъ они боялись побезпокоить меня, потому и прохали мимо. Атабай встртилъ авгана на полдорог и прохалъ дальше.
Часовъ въ 10 доложили, что пришелъ авганъ съ старшиной. По моему приказанію, ихъ, въ ожиданіи пріема, посадили на кошму въ приличномъ удаленіи. Восточный этикетъ не допускалъ торопливости. Распорядившись насчетъ чаю, я пригласилъ дога въ палатку.
Молодой человкъ лтъ 22-хъ, небольшого роста, съ не совсмъ сформировавшейся бородой, въ синемъ потертомъ суконномъ казакин и шароварахъ на-выпускъ, съ жиденькой салли (чалмой) на голов, въ шашк и съ неизбжными громоздкими пистолетами за поясомъ, неловко откозырялъ мн и еще боле неловко подалъ руку. За нимъ ту же церемонію продлалъ аксакалъ, щеголявшій совершенно новенькимъ халатомъ.
Я посадилъ ихъ на коверъ, постланный на полу передъ моей койкой.
Мирза былъ за переводчика, такъ какъ гости ничего не понимали по-тюркски, а я по-таджикски говорилъ боле, чмъ дурно. Напротивъ, когда я велъ разговоръ по-тюркски, рчь моя, въ искусномъ перевод Мирзы, была свободна вполн того неловкаго впечатлнія, которое испытываетъ всякій, принужденный говорить съ лицомъ, плохо владющимъ языкомъ.
— Я очень радъ видть у себя посланнаго отъ афганскаго начальника,— началъ я мрнымъ тономъ, давая Мирз возможность ясно понять каждую мою мысль и перевести ее въ законченной форм.— Я хорошо знаю афганцевъ, знаю давно. Вы такъ молоды, что не можете помнить, но, конечно, слышали, какъ лтъ 16 тому назадъ афганскій отрядъ съ Искандеръ-ханомъ бжалъ изъ Афганистана и перешелъ къ русскимъ, слышали, какъ этотъ отрядъ вмст съ русскими воевалъ противъ бухарцевъ при взятіи Самарканда, и какъ посл того Искандеръ-ханъ удостоился милости Благо Даря и былъ взятъ на службу въ Петербургъ. Все это происходило на моихъ глазахъ. Я зналъ Искандеръ-хана, видлъ его афганцевъ въ бою. Я зналъ, наконецъ, самого Абдурахманъхана, когда онъ жидъ у насъ въ Самарканд и въ Ташкент. Въ теченіе десяти лтъ онъ жилъ среди русскихъ какъ гость, какъ другъ, пользуясь ихъ гостепріимствомъ. Русскіе помогли Абдурахманъ-хану пробраться въ Афганистанъ, чтобы сдлаться его повелителемъ. Мое знакомство съ афганцами убдило меня, что они народъ смлый, прямодушный. Съ ними мы давно пришли быть добрыми сосдями. Вотъ почему я такъ доврчиво и спокойно повернулъ сюда, несмотря на недавнее появленіе здсь афганцевъ. Вы встртили моего посланнаго, онъ везъ письмо и подарки бекамъ. Теперь вы сами видли меня и весь мой отрядъ и, воротившись, можете передать своему начальнику то, что здсь видли и что слышали отъ меня.
По мр развитія моей рчи Мирза все боле и боле воодушевлялся, тогда какъ авганъ видимо приходилъ въ смущеніе. Слушая рчь, онъ нескладно поддакивалъ и качалъ головой. Когда же я кончилъ, онъ совершенно сконфузился.
— Господинъ… одно правительство и другое правительство… оба велики… оба дружны… вы гость… я очень мелкій человкъ…
Больше онъ не нашелъ, что сказать,— дипломатическое порученіе было ему не по силамъ. Даже на этихъ нсколькихъ несвязныхъ фразахъ крупный потъ выступилъ у него на лбу.
Имъ подали чай. Сотникъ совсмъ растерялся, какъ быть съ сахаромъ: сперва хотлъ было бросить въ чашку, потомъ раздумалъ и положилъ цлый кусокъ въ ротъ, окончательно переконфузился, весь запотлъ, видимо чувствуя себя крайне неловко на оффиціальномъ пріем.
Я отпустилъ ихъ.
Поспшно откозырявши, юзъ-баши вышелъ и, отирая на свобод потъ съ лица, не утерплъ и безтактно высказался передъ таджиками, какъ набрался страху до того, что чуть не подавился сахаромъ. Къ вечеру они должны были ухать. Л послалъ имъ маленькіе подарки, которые — по увренію посланныхъ — очень будто бы ихъ утшили. ‘Не намъ бы слдовало получатъ отъ гостя подарки, а ему поднести отъ насъ, но что же длать — мы очень бдные люди’, отвтили они.
Мирза торжествовалъ и, по отъзд афганца, тотчасъ же явился ко мн. Его выразительное лицо свтилось совсмъ иначе. Онъ увлекался, злорадно перетолковывалъ въ извстномъ тон значеніе сценъ и разговоровъ и, усиливая подтруниванье надъ афганцами, далъ, наконецъ, полную мру своему сердцу.
— Вы знаете, что такое авганъ?— спросилъ онъ меня съ особеннымъ блескомъ глазъ.
— Нтъ, не знаю.
— Ав-гонъ!— отвтилъ многозначительно Мирза, готовый разсмяться (‘гонъ’ въ его выговор выходило на манеръ французскаго hon).
Я не понялъ.
— Ав-ав!.. hon-hon!
Я все-таки не догадывался.
— Такъ лаетъ собака и кричитъ воронъ,— объяснилъ онъ и совсмъ уже весело продлалъ снова: ав-ав!.. hon-hon!— Вотъ кто авгонъ, вотъ какіе зври въ немъ соединились, добавилъ онъ вдругъ измнившимся голосомъ.
— А вы не любите афганцевъ?— нашелъ я возможнымъ спроситъ посл этого.
— Что вы говорите!— чуть не воскликнулъ Мирза: да разв можно ихъ любить?!
Онъ разошелся и ударился въ длинныя разъясненія. Афганцы считаютъ людьми только афганцевъ. Вс остальные для нихъ поганыя животныя. Туземца афганецъ считаетъ хуже собаки. Онъ никогда не отнесется къ жителю по-человчески. Туземецъ для него поганая тварь. Онъ не говорить съ нимъ, онъ только приказываетъ — и какъ приказываетъ! Ему все равно, кто передъ нимъ: старикъ, женщина, дитя — онъ одинаково презрителенъ, грубъ, дикъ. Другихъ словъ, кром проклятій, самыхъ унизительныхъ, позорныхъ ругательствъ, у него нтъ для жителей… Вс жители ненавидятъ афганцевъ и очень рады, что пришли русскіе, и что афганцы такъ растерялись. Они васъ боятся…
— Когда прізжаетъ ко мн авгонъ — я не пущу его близко къ своему дому: я даю ему поганую чашку, даю пищи, и прошу убираться отъ меня подальше. Жри и спи, какъ собака, въ пол, гд хочешь… Ав-ав!— hon-hon! кончилъ совсмъ уже зло свои изліянія Мирза.
— А сильно они притсняютъ жителей?— спросилъ я.
— Очень. Ослушаться ихъ нельзя, такъ они злы. Авгонъ сейчасъ же хватается за шашку, за пистолетъ, какъ дикій зврь. Насъ они еще опасаются. Теперь что бы они ни взяли у жителей изъ продуктовъ для войска, за все деньги платятъ. Это врно, этого про нихъ нельзя сказать. За все, кром натуральной повинности, деньги. Но это теперь, покуда, потому они еще сами боятся учителей… А тамъ, я хорошо знаю авгона — отъ него крох гадостей ничего нельзя ждать…
Долго еще велъ свою сердитую рчь Мирза. Видимо было, что об эти народности одинаково ненавидятъ другъ друга, одинаково презираютъ еретическую вру противной стороны, и вся разница была только въ проявленіи этой взаимной ненависти. Афганецъ имлъ право громко, открыто сквернословить въ сторону горца, презирать какъ побдитель. Горецъ же, какъ покоренный, могъ лишь сквозь зубы на своемъ, непонятномъ афганцу — язык процдить соотвтственное проклятіе, могъ только за угломъ, въ сред своихъ, затаенно изливать злобу на ‘собаку-ворона’… Натянутость отношеній видна была сразу… Что-то напряженное, ненормальное, подавленное чувствовалось въ воздух — какой-то вопросъ, глухое выжиданіе… И чуялось это не на одной сторон горцевъ, а одинаково и въ лагер афганцевъ. Слишкомъ рзко бросалась въ глаза и ихъ торопливость, ихъ недосказанность, недовріе, нездоровая сдержанность, неувренность за каждый моментъ.
Слухи изъ Барпянжа приходили все тревожные, раздражающаго характера слухи. Послдній эпизодъ съ Испаляханомъ’ окрашивался все боле въ ‘натуральныя’ азіатскія краски.
Перехваченное письмо Юсуфа-Діи повело къ розыску, розыскъ къ застнку… О какихъ богатствахъ писалъ ханъ въ сыну? Гд эти богатства? Потянули ханскаго ‘казначея’, сталъ запираться. Начались пытки. На чисто выбритую голову капали кипящимъ саломъ. Сознался, показалъ, гд скрыты яхтаны (вьючные легкіе сундуки). За первыми десятками сундуковъ слдовали новыя пытки и открывались новые сундуки. Застнокъ вошелъ въ азартъ: любо было искать дорогое добро. Набрали сотню яхтановъ и на пятидесяти лошадяхъ отправили ихъ въ Файзабадъ. Ключи отъ яхтановъ были у Юсуфъ-Али-Хана. Привели самаго Шугнанскаго властителя: отпирай! Самъ отперъ и присутствовалъ при описи. Сундуки оказались съ золотомъ, серебромъ и другими ‘драгоцнностями’. Сундукъ за сундукомъ проходили передъ глазами старика хана.— ‘Это ты все у жителей награбилъ, собака? Какъ ты не подавился, проклятый?!. Оттого-то твои жители такъ и ‘богаты’, старый ты воръ! И это все ты хотлъ утащитъ къ русскимъ?!.’ приговаривали за каждой вещью допрощики, сопровождая свои комментаріи самой распущенной восточной бранью…
Относительно самаго Юсуфъ-Али ограничились только вандалами. Въ этихъ кандалахъ онъ и былъ увезенъ изъ Файзабада въ Кабулъ. Дальнйшая его судьба неизвстна.
Но розыскъ не кончился. Вымучивъ сундуки хана, застнокъ потянулъ достояніе его родни. Ищейки разсыпались по Шугнану и стали уже донюхивать скотину, домашній скарбъ. Стоило проболтаться кому-нибудь о пустякахъ, чтобы это сейчасъ, же шло къ уголовному ‘длу’… {До какой мелочности дошелъ этотъ розыскъ я имлъ случай лично убдиться Юсуфъ-Али, какъ истый скряга, покупалъ на ферганскихъ базарахъ старые халаты для раздачи своимъ служащимъ. Два тюка этого старья везъ нкій старый Горыпша, выхавшій изъ Ферганы вмст съ нами. Узнавъ о судьб Юсуфа-Али, Горыпша сбросилъ тюки на Памир и похалъ одинъ въ Шугнанъ. Афганцы пронюхали и заставили старика привезти тюки.}
Слухи эти, передававшіеся народомъ изъ устъ въ уста, быстро разносились съ разными варьянтами изъ Бадахмана въ Шугнанъ и здсь изъ селенія въ селеніе. По существу народъ не могъ претендовать на расправу съ Испаляханомъ: онъ былъ дйствительно истый деспотъ-грабитель. Въ варьянтахъ отчетливо слышались комментаріи самихъ разскащиковъ. Пытки и другія истязанія никого неудивляли — это было въ обычаяхъ страны. Лично Юсуфа никто не жаллъ, ‘такъ ему и надо’! звучало всегда въ тон разсказа.
Но вмст съ этимъ никто не былъ и доволенъ такой расправой. Прежде всего расправа была произведена ненавистнйшими людьми — афганцами. Одно это роняло уже всю силу возмездія. Горечь постигшей Юсуфа-Али судьбы не имла вида заслуженной карой за грхи, а смотрла обидой. Афганцы обманомъ вызвали хана, обманомъ поймали сына въ ловушку, обманомъ заняли Шугнанъ войсками, пытками достали сокровища, и, осрамивъ Юсуфа за ‘грабежъ’, какъ бы въ насмшку надъ ‘ограбленными’ жителями, увезли все отнятое у нихъ въ теченіе десятковъ лтъ въ далекій афганскій Файзабадъ. Правда, взамнъ этихъ богатствъ, населенію объявлена шестилтняя льгота отъ податей, но въ день моего прізда въ Сардымъ было получено извстіе, что масса народа со всего Шугнана согнана на спшную разработку колесной дороги отъ Файзабада до Берпянжа. Такой сборъ народа въ самую рабочую полевую пору стоилъ уже доброй подати. Тмъ боле — дорога была вншняя, чисто военная афганская дорога. Жители своими руками закрпляли афганцамъ легкость доступа въ Шугнану. Розыски имущества Юсуфа-Али среди жителей вели въ масс несправедливостей, хлопотъ, расходовъ. Словомъ, народъ отлично понималъ и чувствовалъ, что дло хановъ разыгрывается на его спин, что онъ мняетъ кукушку на ястреба. Испаляханъ былъ деспотъ и мучитель, но онъ всетаки былъ свой, ‘настоящій’ ханъ, который берегъ самостоятельность ханства, былъ хоть чмъ нибудь связанъ съ страной и народомъ, и хоть противъ афганцевъ отстаивалъ своихъ подданныхъ. У народа оставалась надежда, что преемникъ Юсуфа-Али будетъ съ другими, боле желанными личными качествами, и для бднаго населенія настанетъ наконецъ лучшая пора… Теперь передъ горцами были чужіе правители, злйшіе ихъ враги, т афганцы, которымъ ихъ съпоконъ-вка продавали въ рабство. Уже не свой ханъ или его родня будетъ мудрить надъ ними, а станетъ издваться послдній солдатъ афганскаго войска. Что то роковое чуялось сердцемъ народа — словно стоялъ онъ передъ открытыми воротами, не смя затворить ихъ, и предчувствовалъ полный конецъ своей святыни, всего своего внутреннею бытія, сберегая которое, онъ ушелъ отъ несправедливаго человчества къ самому высокому Памиру, пригнздился подъ самой безлюдной и недоступной ‘крышей міра’…
Къ вечеру того же дня нашъ лагерь снова оживился новостями. Пріхалъ Хаджа-Мамбетъ изъ Барпянжа съ полными куржунами яблоковъ и дынь и съ свжими разсказами о миссіи Атабая.
Ко мн въ палатку онъ явился съ восторженной физіономіей, нжно-радостно бросился жать мои руки, точно вырвался изъ тюрьмы къ роднымъ братьямъ.
— Одинъ?— спросилъ я.
— Одинъ, господинъ мой! Атабай изъ Барпянжа послалъ меня впередъ къ вамъ съ извстіями.
Онъ весь сіялъ. Киргизская душа была пресыщена, онъ звалъ и чувствовалъ, что въ немъ теперь вся сила, въ немъ весь интересъ минуты, въ его рукахъ самыя дорогія, самыя свженькія новости, тотъ ‘хабаръ’, изъ-за котораго истый киргизъ не задумается промчаться безъ отдыха хоть сотню верстъ, куда угодно, безъ всякой надобности, только бы быть героемъ, разскащикомъ важныхъ новостей, сидть бы на первомъ мст, говорить — говорить, а вс на него смотрятъ, слушаютъ, дивятся…
На этотъ разъ онъ былъ удовлетворенъ вполн. Въ палатку набилось много народу, въ открытыхъ дверяхъ торчали любопытныя лица тхъ, кому не хватило мста внутри. Вс улыбались, видя сіяющаго Мамбета, и вопросительно посматривали то на него, то на меня.
Началось повствованіе. Слова горячо лились съ неудержимаго языка Мамбета. Всякое событіе онъ представлялъ наглядно, играя десятокъ ролей разомъ, торжествуя, пугаясь, смясь и снова, сіяя. Онъ гналъ такъ шибко! Атабай призвалъ его и сказалъ: ‘Мамбетъ, вотъ яблоки отъ бека нашему господину. Скачи и разскажи все! Успокой ихъ поскоре!’ И онъ погналъ. Пропаду, сдохну, но доду, разскажу… Наши дла идутъ отлично! Атабай такъ умлъ ловко всмъ распорядиться. Какое неожиданное и сильное впечатлніе произвело на всхъ посольство… Первое происшествіе было съ ними въ Сучан, гд ихъ задержали и не хотли пустить дальше. Но такой Атабай смлый: ‘такъ вы ужъ свяжите меня, какъ вора — я вдь ду къ вашему беку съ подарками, посланниковъ везд вяжутъ!’ воскликнулъ онъ и протянулъ руки. Конечно, жители смутились и отпустили его дальше… Въ Барпянж они надлали еще больше переполоху. Атабая приняли тотчасъ же. Когда онъ вошелъ въ беку, вс афганскіе начальники — человкъ десять, сидли на полу полукольцомъ и передъ каждымъ лежала шашка. При вход Атабая вс поднялись на ноги. Лица были у всхъ вытянуты вотъ какъ!
‘— Прошу садиться,— сказалъ Атабаю бекъ, указывая на приготовленное мсто.
‘ — Право ссть первому принадлежитъ вамъ: вы здсь старше всхъ!— ловко отвтилъ Атабай (другого такого смлаго нтъ нигд!).
Атабай подалъ письмо. Оно было въ подклейномъ конверт, бекъ сталъ вертть его въ рукахъ, не зная какъ распечатать (ни одинъ авганъ не умлъ этого сдлать!). Атабай говоритъ: ‘позвольте’, вынулъ ножъ, чикъ — и готово. ‘Извольте’, говоритъ. Стали читать — у всхъ лица стали проясняться: господинъ такъ хорошо пишетъ. Атабай поднесъ подарки: ‘Это — вамъ, это — вамъ’. Вс обрадовались. Взяли ружье, а ничего сдлать съ нимъ не могутъ. Атабай, говоритъ: ‘позвольте’. Какъ сталъ длать, какъ сталъ длать… разъ!— мдный патронъ стрекнулъ вонъ куда! Такъ вс авгамы и завыли: ‘а-а!’ А Атабай еще, да еще, а авганы такъ и ревутъ ‘а-яй, вещица!’…
‘— Что же вашему начальнику угодно?— спросилъ бекъ.
‘— То и то…
‘— Я для него все сдлаю, я пронесу его на моей голов! {Чисто киргизское выраженіе, означающее высшую степень готовности услужить.} Вашъ начальникъ — большой начальникъ’…
Замчательно, что ходжа Мамбеть, не бывши при этомъ разговор, передалъ съ необыкновенной наглядностью и врностью вс мельчайшія подробности встрчи,— такъ сильно запечатллся въ его киргизской памяти разсказъ Атабая. Но когда началась настоящая дипломатія, Мамбеть сталъ врать, какъ вс киргизы вмст. Вралъ онъ, конечно, съ той же увлекательностью, но для меня было ясно, что Атабая задержали для переговоровъ по главному вопросу, а потому я и предоставилъ счастливому встнику идти на свободу — и такъ, около кипящаго чайника, доканчивать его фантазіи.
Тысячные варьянты вранья тянулись далеко за-полночь.
Утромъ меня разбудила новая всть: Мирза торопливо сообщилъ, что ко мн детъ самъ правитель Шугнана, Могаметъ-Фурузъ съ двадцатью афганцами, и что вчерашній юзъ-баши прибылъ снова сюда дожидаться бека. Будетъ сегодня.
— Мн хлопотъ больше всего. Не хотлось бы угождать авгону, да это длается для васъ: онъ, конечно, везетъ вамъ отвтные подарки — сказалъ Мирвя, дружески сіяя и спшно скрываясь по хозяйству.
Надо было и мн позаботиться о пріем гостя. Главное, требовалось приготовить казаковъ. Выйдя изъ палатки, я встртилъ отдаленную ‘чить’ юзъ-баши. Сегодня онъ уже не былъ для меня гостемъ и держался въ сторон. Казаки мои, вполн уже освоившіеся съ моей системой ‘командованія отрядомъ’, отчетливо поняли новую инструкцію о самомъ вжливомъ и мирно оффиціальномъ отношеніи съ афганцами и стали готовить ‘чистую одёжу’, чтобы явиться франтами передъ гостями.
Вдругъ юзъ-баши и старшина исчезаютъ. Оказывается, прізжалъ какой-то горецъ и что-то передалъ…
Я послалъ за Мирвой. Онъ явился сконфуженный. Вышла ‘ошибка’: юзъ-баши встртилъ на дорог туземца, который сказалъ ему, что детъ бекъ съ афганцами, поэтому онъ и вернулся сюда дожидаться бека, а сейчасъ прізжалъ человкъ, разъяснившій, что это былъ не бекъ, а ‘рисалядаръ’, который халъ не сюда, а просто по селеніямъ ‘проврять дома’. Юзъ-баши и ухалъ.
— Это все глупый народъ болтаетъ,— добавилъ онъ съ видомъ потихони.— Теперь врить никому нельзя…
Наконецъ, посл полудня, пріхалъ человкъ, которому можно было и врить: возвратился Атабай съ другимъ афганцемъ. Оба были сильно измучены дорогой.
Новый догъ Рахматулля былъ ‘авгонъ’ совершенно въ иномъ род, чмъ юзъ-баши. Уже пожилой, высокій, сухой и прямой, какъ палка. Длинная шея его не поворачивалась вовсе. Олицетворенная неподвижность и безстрастность — точно каменный. Лицо испитое, безъ кровинки, черные глаза безъ жизни, совсмъ потухшіе, какъ будто жизнь въ этомъ человк тлла гд-то глубоко, а вся вншность изображала ширму. Говорилъ онъ по два слова, сквозь зубы. При всемъ томъ онъ былъ сильно сложёнъ, мраченъ, недоврчивъ, но спокоенъ. Это былъ типъ афганца-опіумофага, кавалериста и самаго педантичнаго служаки. Для него не было ни дома, ни привязанностей, ни сожалній. Онъ загорался посл опія, жилъ на сдл и, какъ привидніе, молчаливо, холодно, неотразимо повиновался служб. Передъ отъздомъ Атдбая, его позвали въ беку: ‘позжай съ нимъ, отвези это письмо, при теб привезутъ провизію’, выслушалъ онъ приказаніе, стоя въ своей однообразной, свободной поз (руки на бедрахъ), молча откозырялъ, молча тутъ же слъ на лошадь и выхалъ. Онъ исполнитъ только то, что онъ слышалъ.
И вотъ, передо мной сидла эта пожелтвшая страница съ оттиснутыми на ней десятью словами приказанія бека. Она молчала.
— Отъ кого онъ пріхалъ и зачмъ?— спросилъ я оффиціально.
— Отъ бека письмо,— произнесла полумертвая страница первыя слова своей строчки.
Я получилъ письмецо, завернутое въ оболочку, на которой значилось:
‘Достоуважаемому ученому’.
Бекъ писалъ слдующее (въ дословномъ перевод съ персидскаго):
‘Основателю дружбы и знакомства слова слдующія: посланное вами письмо я получилъ и вс поименованныя въ письм вашемъ обстоятельства понялъ и близко принимаю къ сердцу.
‘О, другъ и товарищъ! Сообщаю вамъ, и сами вы хорошо знаете, что пограничные начальники, безъ позволенія своихъ властителей и главныхъ командировъ, не имютъ права пропускать ни одного человка, на основаніи закона правительства. По дружб пишу вамъ, что задержаніе васъ тамъ мн непріятно столько же, какъ и вамъ. Но цари могутъ остановить и гору! Поэтому совтую вамъ возвратиться обратно, чтобы подъ какимъ-нибудь предлогомъ не причинился вамъ какой-либо вредъ и ущербъ, а также, чтобы и мн самому не заслужить дурного имени и безчестія предъ высшими лицами высокаго повелителя.
‘Для блага вашего и моего я совтую вамъ возвратиться обратно. Больше ничего не имю добавить.
Во время чтенія, Рахматулля видимо терялъ послднія силы отъ утомленія и ршился сказать два слова отъ себя, попросивши папиросу, которая тотчасъ же освжила его.
— Завтра утромъ сюда доставятъ провизію,— добавилъ онъ и конецъ своей служебной строчки.
— А подковы будутъ?— спросилъ я.
— Подковъ нтъ,— изрекло привидніе.
Я сталъ объяснять, что мн крайне нужны подковы и гвозди, Что безъ нихъ я не могу уйти.
Приведеніе не дрогнуло, но подъ полуопущенными вками что-то скользнуло.
— Я кавалеристъ, знаю, что такое подкова,— процдилъ онъ сквозь зубы:— во всемъ Шугнан нтъ гвоздя. Моя лошадь объ одной подков.
Сказавъ это, Рахматулля окостенлъ окончательно. Я отпустилъ его. Онъ взялъ свое ружье, лошадь, отвелъ ее подальше въ кустамъ, привязалъ и опустился около нея на траву. Тамъ онъ провелъ все время до завтрашняго утра. Мирза выслалъ ему ‘поганую’ чашку и какой-то пищи, и этимъ ограничилъ свои сношенія.
Для меня дло было ясно съ момента возвращенія Атабая — надо было уходить на Памиръ.
Настаивать на пропуск и вести переговоры — значило терять время напрасно. Требовать пропуска, т.-е. двинуться внизъ по Гунту,— значило осложнять задачу экспедиціи, брать на себя чисто дипломатическое бремя и, затративъ время на политику, пренебречь научными изслдованіями въ предлахъ твердо уже намченной программы. Не будь этого недавняго занятія страны, мои дальнйшія настоянія въ пропуск имли бы смыслъ: тогда я боролся бы съ личнымъ капризомъ правителя. Теперь же, при указанномъ напряженномъ положеніи длъ, я долженъ былъ взять на себя отвтственность за вс могущія произойти послдствія, и они могли быть очень сложны. Двинуться при подобныхъ обстоятельствахъ впередъ можно было только подъ условіемъ, что я, никоимъ образомъ, добровольно не поверну уже назадъ. Идти и потомъ отступать — было равносильно весьма неловкой, во всхъ отношеніяхъ демонстраціи. Рисковать именемъ и задачей экспедиціи въ этомъ смысл я не могъ себ позволить.
Выступленіе я назначилъ на-завтра. Путь выбралъ по Тукузъ-булаку, какъ боле мягкій для моихъ полураскованныхъ лошадей, какъ новый для меня и позволяющій связать точне окружную съемку Гунта съ Памиромъ.
Долго готовиться намъ не приходилось: нашъ обозъ былъ очень несложенъ, а привычка и порядокъ укладки и вьючки уже выработались въ точности. Времени было вволю, и я заставилъ Атабая разсказывать его похожденія.
Посл отъзда Мамбета изъ Барпянжа, онъ дожидался отвтовъ до слдующаго дня, помстившись въ комнат бековскаго расходчика. Могаметъ-Фурузъ самъ пришелъ къ нему для объясненій. Пришелъ одинъ, понизилъ Атабая крайней простотой и фамильярностью обращенія. Просидлъ радомъ съ нимъ, какъ съ пріятелемъ, часа два и велъ бесду въ самомъ дружескомъ тон. Онъ давно уже слышалъ, что русскіе на Памир, что въ Сардомъ прізжали джигиты, и не придавалъ этому никакого тревожнаго значенія. Лично онъ крайне расположенъ къ русскимъ, былъ бы готовъ услужить мн, но при теперешнихъ обстоятельствахъ не сметъ. Кундузскій губернаторъ Мулладжанъ еще не скоро прідетъ сюда. Посланное къ нему донесеніе пройдетъ долго — ждать отвта слишкомъ утомительно. Его совтъ — вернуться. Онъ очень смущенъ полученными подарками, ибо отплатитъ ему нечмъ.
— Вы видите, какъ бдно мы здсь живать сами. У насъ нтъ ничего, нтъ даже чаю. Спимъ, какъ на поход, едва кормимся. Мы простые солдаты. Вся одежда моя на мн,— жаловался бекъ.
— Вы напрасно стсняетесь, господинъ,— отвтилъ Атабай:— подарки моимъ начальникомъ присланы не для обмна, а въ знакъ его дружескаго расположенія. Онъ будетъ радъ, если вы ихъ оставите у себя на память.
— Разв вы не мусульманинъ и не знаете нашихъ обычаевъ?— воскликнулъ Могаметъ-Фурузъ. Взять и не отдать — значитъ отдать себя на смхъ всмъ. Мн очень жалъ, но я пришлю вамъ подарки, и вы увезете ихъ съ собой… Все, что въ моихъ средствахъ, я сдлаю… Но здсь въ Шугнан ничего нельзя достать. Муки и крупы я отпущу изъ нашихъ запасовъ. Можетъ быть, что-нибудь найдется у жителей… Но подковъ нтъ…
Бекъ очень долго болталъ съ Атабаемъ, повелъ его показать, гд онъ предполагаетъ построить лавки для будущаго, перваго въ Шугнан, базара, удивлялся щегольскому костюму моего джигита, даже справился, сколько въ Ташкент стоилъ его прекрасные сапоги…
— Вонъ какъ у васъ и дешево, и хорошо. А мы здсь совсмъ оборванцами…
Словомъ, теперешній правитель большого ханства держалъ себя съ джигитомъ за панибрата. Видимо, простота была присущимъ его качествомъ. Около него не толклось ни джигитовъ, ни полицейскихъ, онъ не умлъ и не могъ важничать передъ подчиненными. Кажется, ему не придавали значенія и вс другіе афганцы. Да и вообще въ быту побдителей царствовалъ полнйшій сумбуръ, безпорядокъ.
Афганскаго войска при Атаба было уже человкъ триста. Большая часть была пхота. За подкрпленіями въ Файзабадъ посланъ нарочный тотчасъ же по полученіи письма Мирзы. Дисциплины солдаты не знали никакой, своихъ ‘офицеровъ’ трактовали, какъ плохіе солдаты плохихъ ефрейторовъ. На глазахъ Атабая шла спшная разсылка отрядовъ въ разные пограничные пункты. Ясно было, что мой пріздъ въ Сардымъ произвелъ переполохъ, и афганцы не врили, что сзади меня нтъ никого. Посылали на Гунтъ, Шахдару, къ Рошану. Крики и брань висли надъ войскомъ, солдаты ругались между собой, огрызались на офицеровъ, шла драка и путаница. ‘Командующій войсками’, какъ кажется, тоже не отличался выдающимися свойствами. Главнымъ заправилой и внутреннихъ распорядковъ, и вншней политики былъ ‘рисалядаръ’ (т.-е. ‘воинскій начальникъ’, по опредленію моего расторопнаго Атабая) — бывшій ‘военный агентъ’ при двор Юсуфъ-Али-хана. Онъ, Какъ знатокъ края и наиболе дятельный человкъ, давалъ всему тонъ. Не сомнваюсь, что этому-то именно тону я прежде всего и обязанъ встрченными затрудненіями. Сей агентъ оказался тмъ самымъ афганцемъ, который былъ лично замшанъ въ ‘исторіи’ съ докторомъ Регелемъ.
‘Исторію съ русскимъ докторомъ’ я слышалъ мелькомъ еще до прихода своего въ Шугнанъ. Здсь полученныя мною свденія мало разъяснили подробности, но суть подтвердилась во всхъ слышанныхъ мною варьянтахъ.
Въ устахъ народа фактъ изображался въ такомъ вид. Въ Шугнанъ, еще въ царствованіе Аспаляхана, пріхалъ изъ Дарваза съ маленькимъ бухарскимъ конвоемъ русскій докторъ, который собиралъ траву (чопъ). Хамъ принялъ русскаго чиновника съ почетомъ, какъ гостя. Докторъ долго жилъ въ Шугнан, здилъ собирать траву. Докторъ былъ хорошій человкъ, за все платилъ деньги и жилъ съ ханомъ дружно. Авганамъ показалось подозрительнымъ проживаніе доктора въ Шугнан, и они прислали агента къ хану. Случилось, что докторъ возвратился изъ поздокъ въ Барпянжъ. Аспаляханъ задалъ для него праздникъ, на которомъ присутствовалъ и авганъ. Понятно, что ханъ оказывалъ доктору гораздо большее вниманіе, чмъ авгану. Агентъ оскорбился и высказалъ въ очень рзкой форм обиду, причемъ грубо задлъ доктора. Вышелъ крупный разговоръ. Докторъ не могъ простить брошенное ему публично оскорбленіе на словахъ, кинулся на авгана и далъ нсколько пощечинъ. Едва спасли задиру-авганца, а то бы застрлилъ изъ револьвера… Проученный агентъ не забылъ посрамленія и сталъ ковать ковы противъ хана и доктора. По его донесеніямъ, въ Шугнанъ прислали тридцать авгановъ. Докторъ ухалъ въ Дарвазъ, Аспаляхана вызвали въ Файзабадъ, а агентъ превратился въ ‘рисалядара’…
Въ устахъ народа фактъ ссоры обратился уже въ легенду и изображался въ такомъ приблизительно вид {Даю этому разсказу условно народную форму, которая невольно впадаетъ въ нашъ русскій деревенскій тонъ. По существу простонародный разсказъ туземцевъ не переводимъ, ибо въ немъ главное значеніе принадлежитъ драматизму, съ которымъ ведется самое повствованіе разсказчикомъ.}.
Когда еще Аспаляханъ былъ, пріхалъ въ Шугнанъ изъ Дарваза русскій докторъ, съ нимъ сколько-то бухарскихъ джигитовъ. Принялъ его ханъ со всмъ почетомъ, какъ важнаго гостя. Жидъ русскій докторъ въ Шугнан, здилъ туда-сюда, собиралъ траву (чопъ). Хорошій былъ человкъ русскій докторъ — что возьметъ у жителей, сейчасъ деньги отдастъ, даромъ, что ханъ не веллъ… Жилъ,-жилъ русскій докторъ, и дошло это до авгановъ. Сейчасъ они въ Шугнанъ авгана для досмотру (того самаго, что теперь рисалядаромъ). Вотъ съхался русскій докторъ съ авганомъ у хана. Посадилъ ханъ русскаго доктора на первое мсто, авгана на второе. Подалъ ханъ русскому доктору первое кушанье, авгану второе. Разсердился авганъ: такъ-то ты меня уважаешь,— говоритъ,— русскаго доктора первымъ гостемъ сдлалъ, а меня вторымъ? А русскій докторъ и спрашиваетъ: а теб, говоритъ, авганъ, какое здсь дло, что ты спрашивать смешь? Ханъ здсь хозяинъ, ему и знать, какой почетъ оказать русскому гостю въ чинахъ, какой простому авгану. Авганъ ему: а по какому ты праву, русскій докторъ, въ этой земл живешь, здишь туда-сюда, всякую траву собираешь?— На то ему русскій докторъ: не теб, авгану, мн отвтъ давать! Знаетъ про то ханъ да Блый Царь, а ты кто таковъ тутъ?— Авганъ и отвть: а вотъ я какой,— захочу, сейчасъ тебя изъ этого мста вышлю! Вотъ кто я такой! Вскочилъ русскій докторъ съ мста: Забылъ ты, поганый авганъ, съ кмъ говоришь! Видишь ты эти чины (погоны)? я своему Блому Царю врный слуга! А за безчестье, вотъ теб! Да разъ его, да два его, да третью… Хотлъ было застрлить авгана изъ пистолета, да ханъ уговорилъ… Посл того авганъ злость взялъ. Того въ Бадахшанъ отписалъ, чего и не было. Оттуда сейчасъ тридцать авгановъ съ ружьями, а русскій докторъ ухалъ въ Дарвазъ. И сталъ авганъ съ того времени подъ хана подкапываться да и подкопалъ. За то его и рисалядаромъ сдлали… Теперь противъ васъ — это все его штуки. Все не можетъ забыть русскаго доктора…
Естественно, что я смотрлъ на эту курьезную легенду, какъ на очень характерную вещь, въ которую народъ наглядно уложилъ свои взгляды, симпатіи и антипатіи, причины и послдствія цлаго политическаго событія… Сколько я могъ вслушаться въ нкоторые варьянты, первое недоразумніе съ афганцемъ у доктора было дйствительно въ присутствіи хана, но оно ограничилось обмномъ нсколькихъ жесткихъ по смыслу фразъ и было замято Юсуфомъ-али. Агентъ сталъ слдить за докторомъ и, когда тотъ длалъ поздку къ ‘рубиновымъ’ копямъ (считающимся бадахшанскими), то вышли новыя недоразумнія изъ-за придирокъ афганца. Окончательная же ссора, кажется, произошла изъ-за довольно грубой выходки агента, задержавшаго силой докторскаго джигита съ письмами… Кокъ бы то ни было, но афганская месть вылилась въ этой исторіи большой злобой на голову Юсуфъ-Алихана. Она же теперь, хотя и крпко замаскированная, отзывалась, сколько могла, и на мн, какъ на соотечественник доктора Регеля.
Въ свденіяхъ, приведенныхъ Атабаемъ, кром разсказанной оффиціальной стороны дла, была другая половина иного характера. Она касалась вынесеннаго имъ общаго впечатлнія о настроеніи жителей. Какъ человкъ, впервые попавшій въ этотъ оригинальный закоулокъ, съ непонятнымъ для него языкомъ,— онъ не могъ точно оріентироваться среди мелькавшихъ передъ нимъ событій. Онъ понималъ только одно несомннное для него обстоятельство, что настроеніе жителей было крайне неровно, ненормально, напряженно, его онъ испыталъ отчасти и на себ: такъ, горцы задержали его во время передняго пути, а когда онъ халъ обратно, то въ послднемъ селеніи (Чарпан) видлъ, что населеніе было почти все вооружено, занимало караулы, толклось тамъ и сямъ съ своими длинными ружьями. Хотя онъ и слышалъ мелькомъ, будто въ Чарпан было кром того нсколько десятковъ афганскихъ солдатъ, но за миролюбивое отношеніе афганцевъ ему ручалось дружеское поведеніе бека.
Чтобы хоть сколько-нибудь разъяснить дло, я позвалъ Мирзу.
— Ты знаешь, что рисалядаръ съ афганцами въ Чарпан?— задалъ я ему вопросъ.
— Знаю, господинъ,— отвтилъ онъ, измнившись въ лиц и желая маскировать это принужденной улыбкой. Но вдругъ глаза его прищурились и засвтились чмъ-то зловщимъ. Кроткое, открытое лицо его совершенно преобразилось отъ этого взгляда, и мн показалось, что онъ смотритъ мн черезъ плечо куда-то далеко, хотя передъ нимъ была одна стнка палатки.
— Разв я скрою отъ васъ что-нибудь?— началъ онъ страстнымъ голосомъ.— Помните, вышла путаница изъ-за слуха, будто бекъ детъ васъ встрчать съ почетнымъ конвоемъ? Такъ думалъ простой народъ, потому что хотлъ видть въ васъ почетнаго гостя нашей страны. На дл оказалось, что то былъ рисалядаръ съ тридцатью авганами, шедшій въ Чарпанъ заградить вамъ путь и наблюдать за вами. Вотъ истинная правда. А разсказъ о томъ, что онъ здитъ по селеніямъ и длаетъ опись домамъ — басня… Они васъ страшно боятся, и имъ не до счета теперь! Не врьте ни одному ихъ слову, какъ они не врятъ ни одному вашему. Разв я не писалъ имъ настоящую правду? Вы думаете, они поврили чему-нибудь? Ха!.. Посл моего письма они сейчасъ же выставили караулы…
— А зачмъ же вооружены жители?— спросилъ Атабай.
— Все это вздоръ — ихъ вооруженіе!— отмахнулся Мирза:— во-первыхъ, авганы этого требуютъ, чтобы усилить свои караулы, а во вторыхъ… что еще можетъ выйти изъ этого вооруженія, одинъ Богъ знаетъ… народъ глупъ, но онъ добрый народъ,— прибавилъ онъ съ глубокимъ убжденіемъ, ясно не желая вдаваться въ дальнйшія разъясненія.
По уход Мирзы на сцену выступилъ Ходжа-Мамбетъ. Онъ, какъ истый говорунъ-киргизъ, началъ нсколько издалека, съ красиваго ‘предисловія’ и таинственно важнаго тона.
— Господинъ! здшній народъ говоритъ сорочьимъ языкомъ, и его понять очень трудно. Послушайте меня!— мудрено заговорилъ Мамбетъ, выдерживая роль солиднаго знатока-совтчика.— Я давно ихъ знаю, я умю стрекотать не хуже любой сороки. Я сижу около нихъ и какъ будто не слышу, но я слышу все…
Я не прерывалъ эту длинную интродукцію, предоставивъ моему оратору высказаться вполн. Я зналъ, что онъ привретъ многое, но для меня дорога была только суть, общій выводъ изъ наблюденій другой стороны.
Выводы Мамбета были какъ разъ противуположны предположеніямъ Атабая. Мамбетъ зналъ наврное, что вс жители за русскихъ. Народъ оскорбленъ тмъ, что меня не пропустили. Жители рады мн служитъ, но боятся афганцевъ, а главное, боятся того, какъ бы афганцы не затяли какой-нибудь коварной штуки. Народъ подозрваетъ измну, опасается, что афганцы могутъ сдлать засаду, нечаянное нападеніе на русскихъ въ горахъ…
— За народъ я ручаюсь своей головой,— закончилъ горячо Мамбетъ, отвчая на возраженія Атабая.— Народъ хочетъ собрать человкъ сорокъ вооруженныхъ, чтобы проводить васъ, господинъ, чтобы оградить отъ хитраго авгана! Если вы врите мн, то поврьте и народу. Послушайте, что говорили сейчасъ старшины, собравшіеся у Мирзы… Нужно беречь себя, но беречь отъ авгана, а не отъ жителей…
— Какъ хотите разбирайте!— объявилъ мн въ конц-концовъ Атабай по-русски, чтобы Мамбетъ, не могъ понять:— мое дло было заявить вамъ… Мамбетъ говоритъ другое, а по моему все-таки врить больше можно афганцамъ, чмъ этимъ людямъ. Чортъ разберетъ самого Мамбета, вдь онъ первый убжитъ, если что случится, а мы ваши, отъ васъ не уйдемъ…
Словомъ, приходилось держаться правила: ‘береженаго Богъ бережетъ’.
Я позвалъ казаковъ, объяснилъ осторожно и кратко о слухахъ, отдалъ распоряженіе о строгомъ караул ночью, приказалъ съ вечера же приготовить все къ выходу завтра, стянуть лошадей ближе и т. п. Поврка нашихъ артиллерійскихъ складовъ дала цифру въ 400 бердановскихъ патроновъ при шести винтовкахъ. На всякій случай я приказалъ приготовить для своей двустволки нсколько десятковъ патроновъ съ круглыми пулями, а самъ занялся укладкой вещей.
Сверхъ всякаго ожиданія картина съ патронами совсмъ особенно подйствовала на моего Мамбета. Сидя на колняхъ и припавъ къ нимъ локтями, онъ долго слдилъ за манипуляціями казака и вопросительно вглядывался въ наши лица, когда мы обмнивались какой-нибудь короткой дловой фразой.
— Сорокъ, ваше-діе,— объявилъ казакъ.
— Ладно, будетъ и этого,— отвтилъ я и мелькомъ взглянулъ на киргиза.
— Какъ ты думаешь,— обратился я къ нему полушутя по-тюркски:— довольно сорока человкъ убитыхъ изъ одного ружья, или мало?
Онъ былъ пораженъ и разразился рядомъ восклицаній.
— Вы вотъ шутите, господинъ мой,— закончилъ Мамбетъ свою рчь:— для васъ это привычная потха, а мы иначе смотримъ: за что будемъ пропадать?
— Ты пропадешь только тогда, если измнишь намъ,— отвтилъ я равнодушно.
— О, начальникъ! я буду негодной собакой, если не отдамъ за васъ голову…— преобразился Мамбетъ въ преданнаго слугу.
— Тогда будешь цлъ,— улыбнулся я, и на всякій случай приказалъ секретно наблюдать за этимъ болтуномъ.
Надо было полностью выдержать весь этотъ тяжелый искусъ.
Очень рано утромъ мы были совершенно готовы къ выступленію, но транспортъ еще не появлялся. На отлет около кустовъ бродила одинокая тнь Рахматулли. Я послалъ къ Мирз предупредить его, что сейчасъ приду къ нему прощаться и принесу ему подарки.
Досланный бгомъ возвратился во мн съ убдительной просьбой не ходить къ Мирз: онъ самъ сейчасъ явится сюда. Почти вслдъ за нимъ, спшно пробираясь вдоль небольшого лога, чтобы не быть замченнымъ, пришелъ и самъ Мирза. Палатка еще не была убрана, и онъ вздохнулъ спокойне, очутившись подъ ея прикрытіемъ. Но на его лиц еще отражалась сложная борьба: торопливость, конфузъ, но боле всего испугъ, тотъ сдержанный страхъ, который охватываетъ скрывающагося человка.
Не заботясь объ этикет, онъ спшилъ объясниться и убжать.
Мирза просилъ извиненія, что не могъ меня принять, и боялся, что я объясню это нежеланіемъ. Онъ былъ бы счастливъ видть у себя такого гостя, но на глазахъ у афганца — это рискованно. За Мирзой уже слдятъ, какъ за подозрительнымъ человкомъ, ходитъ слухъ, что онъ продалъ мн свой языкъ… Онъ боится, ибо съ афганцами шутки плохія…
Получивъ кучу подарковъ и спшно засунувъ ихъ подъ халатъ, онъ приготовился уходить, но задержался. Въ глазахъ у него снова засвтился вчерашній злой огонекъ.
— Присылайте сюда поскоре солдатъ,— сказалъ онъ, понижая тонъ:— много не надо, довольно одной роты… Вы увидите тогда, что тутъ произойдетъ: въ одинъ день не останется ни одного авгана! Жители, какъ одинъ человкъ, поднимутся… Солдатамъ нечего будетъ длать…
Онъ поднялся. Волненіе захватывало ему горло. Глаза блестли.
— Право, присылайте… Мы будемъ ждать… Не говорите, что я былъ у васъ,— добавилъ онъ, выходя изъ палатки, скорчился и, какъ воръ, почти бгомъ направился къ своей хат.
Уже солнце было высоко, когда изъ-за дальнихъ бугровъ на шугнанской дорог показались движущіяся фигуры. Приближались он медленно, сильно растянувшись по дорог.
Транспортъ состоялъ изъ осла съ вьюкомъ, сильно хромой лошади, на которой позади мшка, на самомъ круп, сидлъ совершенно блый старикъ, припавши грудью на вьюкъ и обхвативши его руками, сзади тянулось четверо пшеходовъ, съ огромными корзинами за спиной, и самымъ послднимъ шелъ пятокъ маленькихъ, до нельзя худыхъ барашковъ, немилосердно подгоняемыхъ двумя горцами.
Встрчали каждаго изъ нихъ спеціальными восклицаніями: ‘А, ддушка, привезъ таки! Вотъ съ ишакомъ добрался, добрый человкъ! Ахъ, молодцы, устали, давай вамъ Богъ!»
Каждый торжественно останавливался, сваливалъ мшокъ, произносилъ привтствіе, обтиралъ потъ съ лица и умильно показывалъ на кладь. Началась разборка. Бекъ прислалъ пуда два муки, фунтовъ 30 рису и пучекъ луку. Жители, по приказанію бека, доставили пятокъ барашковъ, нсколько чашекъ масла и турсукъ кислаго молока. Когда все это сложили въ кучу, то эффектъ пропалъ совершенно — такъ бденъ оказался транспортъ. Зная хорошо мстныя цны, легко было опредлить стоимость всего. За доставку я увеличилъ сумму боле чмъ втрое, а для политики передъ афганцемъ сказалъ слдующую рчь:
— Мн доставлены вещи отъ бека и отъ жителей. Цнить ихъ я не стану и не хочу. За все искренно благодаренъ и принимаю какъ прощальный достарханъ. Но за доставку этихъ вещей я хотлъ бы отплатить (я зналъ, что здсь все хозяева) и прошу старшину раздлить вотъ это.
Атабай протянулъ полныя пригоршни бухарскаго серебра, и оно посыпалось въ полу старшинскаго халата.
Признаюсь, я никакъ не ожидалъ, чтобы это произвело такой восторгъ, такое чарующее дйствіе. Усталые и запыленные оборванцы, стоявшіе до сихъ поръ въ недоумніи, превратились въ рзвыхъ дтей, загудли на разные голоса, замахали руками, длали мн азіатскіе книксены и въ припрыжку окружили старшину, заглядывая въ халатъ и разыгрывая ребятишекъ передъ длежемъ пряниковъ.
Но на кого сильно подйствовало серебро — это на Мирзу. Онъ воодушевился, перебгалъ отъ группы въ групп, объяснялся на трехъ языкахъ, повторялъ мои слова, комментировалъ и, видимо, былъ боле всхъ доволенъ этой сценой. ‘Вотъ, посмотрите, какой это начальникъ, какъ онъ щедръ къ бдному народу, какъ онъ цнить трудъ простого мужика!’ такъ выражалось само собою его настроеніе, изъ тайн наврное подчеркивалась еще одна фраза: ‘Это не то, что афганцы!’.
Онъ подскочилъ, наконецъ, ко мн.
— Господинъ! это очень, очень хорошо вы поступили,— сказалъ онъ съ чувствомъ: — народъ, бда, какъ доволенъ вами.
— Я сдлалъ только должное,— отвтилъ я спокойно и обернулся къ Рахматулл.
Онъ стоялъ въ той же самой поз, какъ въ начал — руки на бедрахъ, одна нога на отлет и съ той же безкровностью въ лиц смотрлъ на происходившее кругомъ. Въ его безучастномъ взгляд сквозило крайнее пренебреженіе ко всмъ этимъ людямъ, которыхъ онъ считалъ, конечно, гадинами.
— Рахматулля подетъ со мной и будетъ меня провожать до границы?— спросилъ я.
— Нтъ,— процдилъ онъ.— Я не имю приказаній. Мн велно было хать только до Сардыма.
Онъ попросилъ дать ему мою собственноручную записку и непремнно по-русски.
— Тамъ прочитаютъ, пояснилъ онъ.
Трудно было этому врить, и я полагаю, что ему нуженъ былъ только такой вещественный знавъ, который несомннно доказывалъ бы, что онъ получилъ его отъ меня. Я написалъ.
Искренно простившись съ Мирзою, я быстро похалъ догонять вьюки, подходившіе уже въ ущелью Тукузъ-булака. Черезъ нсколько минутъ меня догналъ на крупномъ галоп афганецъ. Онъ замчательно мастерски держался на лошади, сидя глубоко въ сдл на длинныхъ стременахъ. Подъзжая ко мн, онъ форменно красиво приложилъ руку къ салл и сдлалъ военный полуоборотъ грудью въ мою сторону. Несмотря на всю безстрастность его лица, на хмурый взглядъ, онъ положительно былъ красавецъ въ своей настоящей роли кровнаго кавалериста.
Начались бугры и овраги. Мы похали шагомъ. Мн показался оригинальнымъ способъ Рахматулли носить ружье за плечами — стволомъ внизъ, такъ что весь прикладъ торчалъ выше плеча. Я спросилъ — по форм ли онъ носитъ такъ ружье или изъ простого удобства. Мой вопросъ передали ему черезъ цлый рядъ провожавшихъ меня туземцевъ и, наконецъ, черезъ старшину.
— Я ношу такъ ружье потому, что его носилъ такимъ манеромъ пророкъ Али, съострилъ кавалеристъ,— отвчая туземцамъ и видимо не понявъ, что вопросъ былъ сдланъ мною.
Въ толп горцевъ послышался ропотъ на ихъ родномъ язык. Мамбетъ перевелъ:
— Вотъ, собака, поганый авганъ, какъ онъ издвается надъ нами алійцами!..
Вскор мы разстались.
Прохали густой тугай, прошли самое узкое мсто ущелья, перескли впадающій слва ручей Дузахъ-дара, по которому существуетъ перевалъ на Шахдару, и втянулись въ однообразную долину Тукузъ-булака съ быстрымъ потокомъ и зарослью вдоль береговъ.
Начался походъ.
Шугнанъ не удался. Жаль было уходить изъ этой оригинальной и такъ мало извстной страны, уходить посл того, какъ столько было затрачено труда, времени и хлопотъ, когда уже переступилъ порогъ завтнаго уголка. Но такова ужъ Азія… Или же въ этомъ случа виновата не Азія (давно ли въ томъ же Шугнан экскурсировалъ д-ръ Регель), и даже на чисто ученыхъ изысканіяхъ отзывалась та страстная политика недоврія, которая создала традиціонный антагонизмъ Англіи и Россіи?
На Тукузъ-булак мы снова встрчались съ несомннными слдами недавней культуры и можемъ указать цлый рядъ бывшихъ поселеній. Вс они тянутся по правому боле просторному берегу ущелья, располагаясь какъ и ране, на древнихъ ледниковыхъ образованіяхъ.
Дорога моя какъ разъ тянулась по правой сторон, переходя отъ развалины къ развалинамъ, отъ одной брошенной пашни къ другой. Въ одномъ мст (какъ, напр., Ношорташъ) встрчаешься съ очень обширнымъ поселеніемъ, видимо разореннымъ и брошеннымъ довольно давно. Въ другомъ (каковъ Ак-тайлякъ), напротивъ, слды жизни свжи: ясно видны остатки домовъ, даже фундаментъ кургана или кирпича. И дйствительно, селеніе это помнитъ хорошо мой проводникъ Ходжа Мамбетъ, оно разрушено не боле двадцати лтъ тому назадъ и было населено какъ таджиками, такъ и киргизами. Судя по мстоположенію, селеніе дйствительно должно было быть ‘веселымъ’, какъ характеризовалъ его Мамбетъ. Расширенное ущелье, густой тугай по руслу, безъ сомннія, составляли украшеніе мстности.
Выше по рк встрчаемъ ‘горячіе ключи* (Иссы-булакъ), когда-то славившіеся и своей цлебной силой, и мазаромъ возл нихъ, и мстомъ ночлега для прозжающихъ (рабатъ). Теперь отъ всего того, что видлъ Мамбетъ, остались едва замтные, жалкіе слды. Только ключи бьютъ по старому, попрежнему горячи, но все кругомъ нихъ затянуто тиной, едва сохранилась какая-то стнка, никто уже не приходитъ къ нимъ лечиться {Измрить температуру источниковъ а не могъ, ибо имвшійся у меня термометръ соотвтствовалъ лишь 55С. и наполнялся весь ртутью въ моментъ погруженія. Судя по этой быстрот и по ощущенію руки, температура должна быть около 70С. На обширномъ и топкомъ солонц, окружающемъ ключи, значительныя выдленіи углекислыхъ солей, но количество срн. водорода не должно быть велико, хотя запахъ его среди илистыхъ топей и довольно чувствителенъ. Со дна поднимается масса пузырей. На вкусъ въ вод врядъ ли существуетъ иного щелочи, солей, и вроятно значеніе ключей было главнйше термальное.}…
Послднія старыя пашни мы видимъ на значительной высот въ 12,200 фут. абс. высоты {Это наивысшій предлъ, до котораго здсь достигала полевая культура. Припокмимъ, что на Гунт у Айрана она была на 11,500 ф., на Мургаб 10,600 ф., на Вахан въ Сараат 10,900 ф.}. Пашни эти принадлежали киргизамъ, кочевавшимъ на сосднихъ степяхъ Памира, именно, въ верховьяхъ ущелья Сазъ-гоу, въ окрестностяхъ оз. Турумотайкуля. Если врить словамъ Мамбета, тамъ собиралось ‘до тысячи кибитокъ’, хотя врне будетъ считать эту фразу просто соотвтствующей неопредленному выраженію ‘много’.
Вскор за этими послдними полями приходится прозжать оригинальной тсниной съ гигантскимъ обваломъ горы, гд, какъ на первомъ мудреномъ мст у входа съ Памира въ живую долину Тукуза, стоялъ въ былое время постоянный караулъ, отъ котораго осталось нсколько стнокъ и непремнныхъ сторожевыхъ столбиковъ, сложенныхъ изъ камня.
Тукузская долина представляетъ наиболе полную картину разрушенія царствовавшей здсь когда-то жизни, и жизни мирной, земледльческой,— жизни, добытой огромнымъ и упорнымъ трудомъ, доведенной до самаго крайняго предла, какой только допускала суровая природа. Видть причину разоренія только въ одномъ внутреннемъ насиліи, въ притсненіяхъ со стороны своихъ хановъ — врядъ ли будетъ вполн справедливо. Безспорно, что и собственные правители — хотя бы тотъ же Юсуфъ-Али — много способствовали погибели тукузской культуры. Но также несомннно, что главной силой, истребившей эти селенія, была война. При всякомъ враждебномъ столкновеніи съ народами, жившими за Памиромъ, Шугнанъ терплъ прежде всего въ своей пограничной полос, по линіямъ тхъ трехъ путей, которые вели съ Памира въ Барпянжу: по Шахдар, Тукузу и Гунту. На первыя селенія длались набги, здсь бушевала баранта имущества, здсь же забирались еретики въ рабство. Помимо того, тутъ же шла непрерывная мелкая война съ кочевавшими на Памир независимыми киргизами, съ этимъ жителемъ ‘междуцарствія’, съ этимъ представителемъ дикой степной баранты, забравшимся на ‘самую высокую крышу’ въ мір, въ середину мирныхъ земледльцевъ. Что не успла сдлать война, то додлывалъ памирскій дикарь, чего не могли достигнуть цлыя полчища народовъ Азіи въ своихъ великихъ и страшныхъ передвиженіяхъ, то доканчивалъ рдкій киргизъ, зацпившійся какъ-то на пустынномъ Памир.
Есть данныя, заставляющія врить показаніямъ жителей, что еще сравнительно недавно многія мстности Памира, теперь совершенно пустынныя, служили кочевьями значительнымъ киргизскимъ родамъ, и что только посл цлаго ряда послдовательныхъ военныхъ предпріятій киргизъ былъ отчасти изгнанъ, отчасти истребленъ {Показанія многихъ путешественниковъ, будто они встрчали на Памир развалины бывшихъ селеній, я считаю положительно неврными, ибо вс т немногія развалины, которыя попадаются на Памир, есть не боле, какъ разрушенные надгробные памятники или станціонные дома (рабаты). При всемъ вниманіи я нигд не могъ найти даже намековъ на селенія — ни въ смысл осдломъ, ни въ значеніи зимовокъ. Единственная быть можетъ развалина будетъ при усть Акбайтада, да и та представляетъ военный курганъ.}. Слдъ этого киргиза остался, между прочимъ, и въ наглядныхъ картинахъ разоренія восточнаго Шугнана. Наконецъ, не забудемъ и другую сторону — самихъ пограничныхъ шугнанцевъ. Если безпорядочность управленія отзывалась на центральныхъ областяхъ ханства, то на окраинахъ система произвола, безправіи и распущенности должна была отразиться въ полной мр. Предоставленные собственной защит отъ нападенія барантачей, жители окраины невольно пріобртали полунезависимое положеніе пограничныхъ поселеній. Наученные горькимъ опытомъ, что вооруженный, набгъ, насиліе, измна даютъ самые легкіе и наглядные барыши, они усвоивали себ то полуразбойничье поведеніе, которое не соотвтствовало мирнымъ занятіямъ земледльца. ‘Воспользоваться случаемъ’, какъ по отношенію въ сосднему вольному киргизу, такъ и по отношенію внутреннихъ ханскихъ затрудненій — длалось привычкой. Алармистскій тонъ начиналъ преобладать. Выдвигались военные предводители, а съ ними и многочисленныя самолюбія, самосуды, мелкія партіи. Самоуправство наложило руку на торговые караваны, взыскивая съ нихъ свои пошлины… Ханы далеко не всегда могли и умли сдерживать произвольныя выходки такихъ предводителей, а нердко и сами заискивали въ нихъ, смотрли сквозь пальцы на самоуправство, или даже прямо поощряли, пользовались такими партизанскими продлками, направляя ихъ противъ своихъ недруговъ. Если же временами и предпринималось ханами ‘усмиреніе мятежниковъ’, то всегда имло исключительную цль: взысканіе значительной пени, т.-е. граничило опять таки съ разореніемъ окраины.
Мира, прочнаго мира не хватало на границ ‘высокой крыши’. Желоба подгнивали и рушились. Ставить подпорки, возобновлять строеніе среди этой бдности природы охотниковъ было мало. Наконецъ, предлы были прейдены, и жители разбжались: первыми ушли киргизы, за ними потянулъ черезъ пустыню и таджикъ — въ Кашгаръ, въ Кокавъ, лишь немногіе остались врны родин и выселились съ окраины внутрь Шугнана, но это были рдкіе осколки…
Такъ погибъ Тукузъ. Также погибли Гунтъ и Шахдары. И сколько сотенъ лтъ пройдетъ еще, когда тснота внутри и сравнительное спокойствіе на окраин снова призовусь сюда трудолюбиваго горца, который однми своими руками вновь создастъ здсь мирную жизнь осдлаго человка, вновь обратитъ эту пустыню въ ‘веселый’ поселокъ, въ доброе поле съ живительнымъ арыкомъ? Тогда пригодится и коренной Памиръ съ его роскошными лугами, съ его просторомъ ковыльныхъ пастбищъ: тамъ будутъ лтомъ кочевать обширныя стада окрестнаго горскаго населенія…
Но это все мечты, далекія, очень далекія фантазіи.
Дйствительность же задавала совсмъ другія задачи, преимущественно мелкаго свойства. Нужно было ‘беречься’, т.-е. помнить, что мы можемъ врить только въ себя и потому должны быть внимательны ко всмъ подробностямъ. Нужно было беречь лошадей и не длать въ первый день посл долгой остановки большого перехода (мы остановились въ 16 вер. отъ Сардыма, на мст послдняго бивака Путяга), а на другой день за то пройти все ущелье до выхода на степной Памиръ. Съ перваго ночлега я послалъ Ахуна назадъ въ Сардымъ за оставленнымъ тамъ башлыкомъ.
На завтра выступили чмъ свтъ, шли безостановочно весь день, сдлавши привалъ не боле часу. Но вотъ и близкій конецъ ущелью. Теперь уже разныя ‘догадки’ теряли большую часть своего значенія. Можно быть увреннымъ, что мы обезпечены отъ всякихъ засадъ и обходовъ. Можно отказаться отъ военной роли передового разъзда и спокойно любоваться природой, вглядываться въ детали, неимющія ничего общаго съ боевою опаскою.
Поздно вечеромъ мы дошли до выхода изъ горъ, до послдняго небольшого подъема въ степному пространству, составляющему водораздлъ Тукузъ-Булака, Шахдары и Алигура. Оставалось всего версты три до Кой-Теаека — перевала на Аличурскую сторону.
На послдней тсной площадк каменистаго оврага, по которому бжалъ съ шумомъ головной ручей Тукуза (близъ устья праваго его протока Упалы), мы разбили свой бивакъ. Переходъ къ Памиру чувствовался сразу: на высот 13,280 фут. обнимало холодомъ, даже въ оврагъ врывался рзкій втеръ. Послдніе убогіе кустики лозняка остались въ сотн саженей ниже, и вокругъ насъ царствовала лишь травянистая растительность. Съ послдними лучами солнца быстро упала температура: въ 9 час. в. было только + 4 С, а въ ночи морозъ достигъ — 5 С.
Уже темнло, когда снизу между камнями показалась голова въ садл, за ней другая, третья, четвертая, пятая. Въ бинокль мы узнали знакомцевъ: Ахуна, Рахматуллю, Аксакова и двоихъ туземцевъ. Они остановились не вдалек отъ васъ, и вскор Ахунъ доложилъ вс подробности: проводивъ насъ, Рахматулля послалъ нарочнаго въ рисалядару и въ утру получилъ приказаніе проводить меня ‘до границы’, поэтому и пріхалъ.
Рахматулля отправился на Памиръ, какъ младенецъ: въ той же курточк, въ которой выхалъ изъ Барпянжа, безъ куска пищи. Но форсить подобнымъ образомъ на ‘крыш міра’ безнаказанно было нельзя, и Памиръ съежилъ афганца до того, что онъ наконецъ не выдержалъ — пришелъ къ Ахуну и выпросилъ у него суконный халатъ.
Ахунъ, какъ истый горецъ да еще съ прелестной шубой, торжествовалъ.
— Пробрало афгана, замерзнетъ онъ ночью,— хохоталъ житель подснговой полосы:— хорошо теб тамъ было, чортъ афганъ! нтъ, ты вотъ у насъ здсь покрутись…
Но, не смотря на это злорадство, тотъ же Ахунъ не выдержалъ и напоилъ афгана чаемъ (пищу пріхавшіе, конечно, получили отъ отряда).
— Чортъ съ нимъ: пускай помнитъ русскихъ!— объяснялъ мой зеравшанскій таджикъ.
Чмъ свтъ утромъ мы уже были готовы.
Морозъ въ 6 ч. еще держался — 4 С, облпивши весь ручей иглами и сосульками. Въ 7 ч., съ восходомъ солнца, термометръ доказывалъ 0. Рахматулля для развлеченія выпалилъ изъ своего ружья въ какую-то птицу.
Когда я тронулся, онъ вскор догналъ меня на галоп, и также молча и безстрастно, какъ третьяго дня, приложилъ руку къ тюрбану.
Черезъ полчаса мы были на перевал Войтезекъ. Я остановилъ отрядъ.
Войтезекъ — перевалъ чисто памирскаго типа: это плоскій, открытый водораздлъ, степь въ 14,000 фут. н. у. м., очень любимая архарами, какъ пастбище. Къ югу отъ него ровно, однообразно поднимается подошва снговой Памирской горной цпи, блые и массивные пики которой лежатъ отсюда верстахъ въ восьми. Изъ нихъ собираетъ свои воды руч. Тукузъ. Къ сверу открывается просторная озерная долина Вара-дюмбръ (торфяная), приводящая въ своемъ низовь къ Аличурскому Булюнъ-кулю, сосду Яшиль-куля. Передъ нами и вокругъ насъ былъ просторный, высокій, хорошо намъ знакомый Памиръ. Назади — быстро сбгающая внизъ темная горная трещина пройденнаго Тукуза.
— Здсь, на этомъ перевал, кончается граница Шугнана,— обратился я къ афганцу и аксакаламъ:— дале идетъ божій Памиръ. Хозяинъ на немъ тотъ, кто пришелъ раньше. Я пришелъ сюда первый, и этотъ Памиръ мой. Какъ вы мн не позволили пройти чрезъ шугнанскія владнія, такъ и я запрещаю вамъ хать дале. Вы должны возвратиться. Владтель Памира — я.
Провожавшіе, кажется, этого не ожидали: они хотли непремнно знать, куда я направлюсь, хотли прохать отсюда къ Яшиль-кулю, гд около Бураманъ-бели теперь долженъ стоять съ отрядомъ рисалядаръ, который приказалъ имъ доставить свденія о моемъ маршрут.
— Куда я поду, я не знаю: Памиръ великъ, и дорогъ много,— отвтилъ я, не обращая вниманія на то, что дипломаты проболтались о ‘дружескомъ’ пикет на Бураман.— Скажите беку, что вы проводили меня до вашей границы, и что дале я самъ знаю дорогу. Прощайте. Торопитесь возвратиться — путь не близкій.
Рахматулля не измнилъ себ и остался также непроницаемъ, хотя, очевидно, поникалъ меня хорошо. Онъ поднялъ руку къ тюрбану и процдилъ:
— Господинъ дастъ мн записку.
— Опять по-русски?— улыбнулся я.
— Да, непремнно: бекъ долженъ видть, что я былъ при васъ.
Я написалъ на клочк нсколько словъ карандашомъ и тронулъ отрядъ.
Мы стали бодро спускаться по мягкой пологой дорог среди веселыхъ луговъ. У казаковъ послышались шутки въ сторону провожатыхъ. Неизмнный Свиридовъ черезъ пять минутъ уже заливался длинной сибирской псней, такой же просторной, перекатистой, далеко уходящей и независимой, какъ Памиръ. Свжо звенла она въ утреннемъ воздух и также свжо отзывалась въ душ. Что-то необыкновенно ясное, отзывчивое слышалось мн въ ней: какъ будто все разршала эта псня, сваливала начисто всю скучную и ненужную дипломатію, развязывалась съ путаными пустяками. Добрый молодецъ встряхнулъ буйной головушкой и однимъ ударомъ кудрей покончилъ съ прошлымъ. Передъ нимъ былъ просторъ и простота божьяго Памира, надъ которымъ неслась простодушная россійская псня. ‘Прошло — и слава Богу, и толковать нечего, а что впереди Богъ пошлетъ — тогда видне будетъ’,— говорила мн эта псня, и успокоивала, охватывала свжестью и миромъ. Проще жить лучше…
А сзади насъ, на перевал, стояла недвижно, нершительно кучка чужихъ людей и смотрла намъ въ слдъ. За маленькимъ поворотомъ и пониженіемъ дороги бугоръ скрылъ отъ насъ афганца съ его спутниками. Черезъ нсколько времени ненадолго показались ихъ головы и опять пропали.
Вопросъ подковъ, однако, стоялъ передо мной во весь ростъ, къ нему примшивался и хлбный, ибо афганскаго ‘провіанту’ было крайне мало. Я долженъ былъ торопиться въ Рошанъ, и теперь предстояло ршить, какой дорогой пройти въ с. Серезъ: прямо ли, черезъ пер. Б. Марзянай, или въ обходъ отъ р. Акбайтала. За первый была близость — я могъ дойти въ три дня, тогда какъ второй былъ втрое длинне. Но за то первый былъ сплошь каменный, и я могъ разстроить обозъ. Кром того,— а если афганцы (хотя и мало вроятно) проникли уже въ Серезъ? Если они заставятъ меня вернуться еще разъ черезъ Б. Марзянай?
Въ разнымъ сомнніямъ Мамбетъ съ большой ловкостью прибавилъ и соблазны для другого пути: въ устьи Акбайталъ теперь центръ осеннихъ киргизскихъ кочевьевъ, и мы достанемъ подковъ, достанемъ кузнеца. Дорога все время мягкая.
Я ршилъ за послднее. Мамбетка чуть не выпрыгнулъ изъ сдла отъ радости. Оказалось, что въ его аул свадьба, и мы прідемъ какъ разъ вовремя, къ ‘тою’ (къ празднику).
Не стану разсказывать ни о дорог до Акбайтала, ни о томъ, какъ рзко свернулся къ зим. Аличуръ въ эти дв недли, въ которыя я его не видлъ, ни о томъ, какъ мы длали подковы изъ стараго желза, каковъ былъ ‘той’ съ глупыми скачками, сколько хлопотъ стоило мн сговориться съ киргизьемъ насчетъ дальнйшаго сопровожденія меня Мамбетомъ и проч., и проч., неотносящееся въ Шугнану.
Упомяну лишь объ одномъ, что встртило меня передъ самымъ выходомъ въ р. Мургабъ.
Еще на вызд изъ Сардыма мн передали смутный олухъ, что Путяту ‘не пустили’ и онъ ‘возвратился’… Я былъ въ полномъ недоумніи: кто и куда не пустилъ, куда возвратился? Я сильно не доврялъ этому неясному олуху… И вотъ, версты: за три до выхода на Мургабъ, передо мной появляются три хромыя лошади и на нихъ два мусульманина — одинъ изъ трехъ переводчиковъ Путяты, Миразясъ, и погонщикъ.
У меня сердце упало, когда я увидлъ это печальное шествіе: ‘Съ шопральскимъ отдломъ несчастіе’, ударила меня первая мысль.
Благодаря Бога, были только одн неудачи.
Вполн доврившись словамъ ваханскихъ властей, дозволивъ заманитъ себя въ ловушку и затмъ вынужденный спшно отступать вмст съ бгущимъ населеніемъ по опасной карнизной дорог, отрядъ Путяты вытерплъ за это время тяжелая испытанія. Много было серьезныхъ потерь, полоновъ и подмочекъ, еще больше надсады и утомленія. Все это вмст сдлало то, что отрядъ оказался обезсиленнымъ: лошади шибко подбиты и большинство хромыхъ (безподковье), хлба никакого, продовольствіе поддерживалось на Памир охотой. Миразисъ съ погонщикомъ посланы Путятой впередъ, со дневки на верхнемъ Алигур, въ Сересъ для покупки хлба, куда должны были явиться снова подъ видомъ купцовъ. По словамъ Миразиса, ихъ отрядъ долженъ былъ прійти къ Мургабу не скоро, ибо обозъ крайне обезсиленъ.
Эти свденія заставили меня поспшить выходомъ, чтобы не терять напрасно двухъ дней въ ожиданіи Путяты и поскоре добраться до хлбнаго Сереза. Миразиса, конечно, туда я не пустилъ, ибо теперь я хорошо зналъ, какъ удачно онъ разыгрывалъ ‘кашгарскаго купца’, здившаго въ Сардымь за хлбомъ.
Оставивъ письмо Путят и приказавъ Миразису заготовлять угли для кузницы, я выступилъ тотчасъ же, какъ только перековалъ лошадей.
Дорога отъ устья Акбайтала въ Серезъ, смотря по времени года, сильно измняется: въ начал зимы, когда крпкіе морозы сковываютъ Мургабъ льдомъ, а снжные заносы еще не велики, она направляется вдоль самой рки. Въ другое время ходу здсь нтъ. Ущелье дозволяетъ хать только верстъ 30. Другая обходная дорога идетъ параллельно Мургабу верстахъ въ 15—10 отъ него въ сверу, отдленная Мургабсвями высокими и скалистыми горами. Черезъ 115 верстъ она выходить на Мургабъ, откуда до Сереза останется верстъ 110. Обходная дорога проходима во всякое время года, но Мургабская часть только въ низкую воду. Въ половодье Мургабъ настолько глубокъ и быстръ, кто переправы черезъ него немыслимы. Въ снжныя зимы заносы мстами такъ велики, что совершенно отрзаютъ Ротанъ отъ остального міра. Время моего движенія (28 августа) было какъ разъ благопріятнымъ.
Обходная дорога направлялась сперва долиной Пшарта, праваго притока Акбайтала. Путь здсь хорошій — и незамтно поднимается къ перевалу въ 14,700 ф. Долина Пшарта извстна среди киргизовъ здоровымъ климатомъ, а главное, своими ковыльными пастбищами, и лтомъ полна кочевьями. Линія мелкаго ручья длитъ ее вдоль на дв части: правая сторона занимается аулами одного киргизскаго подрода (Тейтъ), лвая — другого (Гадырша). За Пшартомъ мстность сразу измняется: ущелья узки съ быстрымъ паденіемъ, горы совсмъ насдаютъ и часто образуютъ тснины. Все пустынно, дико, тропочка то и дло пропадаетъ, переходы со стороны на сторону черезъ ручей безпрестанны. Камня, обваловъ, загроможденій множество. Вскор, уже на высот 13,700 фут., появляются кусты вереска (Miricaria), а на 13 1/2 т. ф. первый ивнякъ, что сравнительно съ сосднимъ степнымъ Памиромъ составляетъ рзкую разницу въ цлую тысячу футовъ относ. высоты {На степномъ Памир, напр., у Яшиль-куля, верхній предлъ ивняка лежать за 12 1/2 тыс. ф.}. Безъ сомннія, боле высокое положеніе здсь кустарной зоны зависитъ отъ закрытой мстности среди тсныхъ и высокихъ горъ, что спасаетъ растительность отъ вліянія рзкихъ памирскихъ втровъ.
Подробное описаніе этого интереснаго пути увело бы меня слишкомъ далеко отъ программы моего настоящаго очерка. Горная мстность такъ богата своеобразными картинами. Тутъ на каждой верст встртишь что-нибудь новое, оригинальное. Контрасты такъ неожиданны. Вслдъ за уютнымъ, милымъ уголкомъ, полнымъ идиллической прелести, полнымъ ласки во всхъ мелочахъ,— словно по прихоти пылкой фантазіи, вступаешь въ дикую мрачную трещину съ гигантскими голыми стнами, съ хаосомъ страшнаго обвала, съ безпорядочнымъ ручьемъ, гд все время косишься на верхніе зубья и башни, грозящіе обрушеніемъ, или внимательно предостерегаешь лошадь отъ паденія среди камней, загромоздившихъ рчку…
Особенной, дикостью дышеть тснина Апавъ, гд ручей длаетъ два раза поворотъ подъ прямымъ угломъ, обтекая грандіозную гору правой стороны, отвсно бросающую къ самому ручью свои склоны изъ голаго камня и тхъ обломочныхъ отложеній, которымъ всего приличне называться ‘шапочными’ {Они образуются изъ обломковъ различной величины, сцементованныхъ большею частью глиной и пескомъ. При вывтриваніи и размыв образуются глубокіе, почти отвсные овраги и столбы. Если наверху такого столба окажется большой камень, то онъ, какъ зонтикъ, предохраняетъ отъ дождя лежащій подъ нимъ матеріалъ и въ конц концовъ получается нчто въ род гриба или столба въ шапк. Шапки эти, по большей части, встрчаются цлыми группами, часто весьма красиво и оригинально комбинированными.}. Глубокій размывъ узкими логами и трещинами еще боле увеличиваетъ дикую красоту я величіе этой стны-горы, убранной наверху сказочно причудливыми остріями, шишками, столбами съ шапками, призмами и массой разнообразныхъ зубцовъ, невольно бросающихся въ глаза среди другихъ горъ еще издали съ пер. Пшарть, за 17 верстъ разстоянія. Путь мимо горы лежитъ черезчуръ близко, подходя къ самой стн или удаляясь всего десятка на три саженей. Это давитъ еще сильне, воистину ‘шапка валится’, смотря на гору снизу, и съ каждымъ шагомъ открываются все новые и новые варьянты въ формахъ и сочетаніяхъ тхъ фигуръ, которыя толпятся на ея круто-поднимающемся гребн… Дичь, коренная, первозданная, и потому такая увлекательная.
А слва все время тянется, строгая своимъ однообразіемъ и простотой, острая цпь: Мургабскихъ горъ, украшенная вдоль линіи гребня цлымъ рядомъ мелкихъ глетчеровъ, напоминающихъ о былыхъ временахъ грандіознйшаго ледниковаго покрова на Памир, о тхъ, быть можетъ, величественныхъ временахъ, о которыхъ не вымерла народная память и запечатллась въ Зендъ-Авест подъ именемъ первой великой зимы, насланной злымъ Ариманомъ на центральную чудную и счастливую арійскую землю Веды…
Врядъ ли не той же ледниковой дятельности обязано и самое образованіе обходнаго ущелья, которымъ я двигался теперь до выхода на Мургабъ.
Съ Алана вдоль ущелья начинается древесная поросль, которая усиливается и длается разнообразне но мр движенія на западъ. Съ 12,700 ф. появляется береза, а вскор и арча (древесный можжевельникъ). Для здшнихъ мстъ я не знаю сочетанія древесной растительности, лучшаго противъ этихъ деревьевъ. Когда стройная березка, то веселая, то меланхолическая, съ блой корой и прозрачной, горящей на солнц листвою, стоитъ рядомъ съ темной, непроглядной арчевой хвоей на коренастомъ спирально скрученномъ ствол и грубыхъ вткахъ,— тогда каждое изъ этихъ деревьевъ рисуется отчетливе, какъ бы дополняя и выдляя другъ друга. Лсъ изъ арчи, какъ и всякій хвойный лсъ, смотритъ слишкомъ мрачнымъ, тяжелымъ, березовая роща кажется черезъ-чуръ жидка, однообразно свтловата. А вмст они вдругъ оживаютъ: березка длается игриве, кокетливй, арча тоже ласково улыбается, чувствуя близость этой живой свжести, лучъ свта становится инымъ, дрожитъ и радуется средь стройныхъ втокъ и мелкозубыхъ листиковъ березы, и мягко стелется густыми тонами по бахром тяжелой хвои.
Къ сожалнію, и то, и другое дерево мало~по-малу истребляются здсь довольно сильно неправильной рубкой, и хорошіе экземпляры встрчаются нее рже и рже. Боле страдаетъ береза, какъ матеріалъ чаще требующійся (арча годится только на постройки).
На дорог до Мургаба отмчу два значительныя ущелья, впадающіе справа въ Кизилъ-агылъ: Сассыкъ (вонючее) и Саунъ (холодное). Оба они выбгаютъ съ свера въ вид серьезныхъ потоковъ. Ущелья схожи одно съ другимъ: головы ихъ сильно развтвляются и имютъ вверху ледники, длина ихъ отъ 30 до 40 верстъ, общее впечатлніе — суровая дикость. Чрезъ верховье Сассыка есть перевалъ на верхній Акбайталъ, чрезъ низовье Саука — выходъ къ Мургабу.
Ворота на Мургабъ очень оригинальны и выходъ на нихъ весьма труденъ. Ложе р. Саука лежитъ на нсколько десятковъ саженъ выше Мургаба (боле 30), и на краю заканчивается барьеромъ изъ гигантскихъ валуновъ древней морены, которая образуетъ плотину небольшого озера. Прорвавшись чрезъ эту плотину, ручей ниспадаетъ красивымъ крутымъ каскадомъ и затмъ разбгается многими рукавами между густой зарослью, образовавшейся въ его дельт. На той сторон Мургаба, прямо надъ ркою, высится (около 20,000 ф.) красивая пирамидальная гора съ снговой верхушкой и крутыми скалистыми склонами, образующими выше этого мста странную, непроходимую тснину на Мургаб.
Вторая половина пути до Сереза, т.-е. мургабская, весьма трудно поддается описанію. Будемъ ли мы чертить общую схему дороги, вдадимся ли въ многочисленныя детали — тому, кто не знаетъ дикихъ, трущобныхъ горъ, будетъ непонятна наша дорожная панорама. Только длиннымъ рядомъ художественно исполненныхъ рисунковъ и фотографій можно бы было ознакомить, до нкоторой степени, съ подробностями и общимъ характеромъ тснины Мургаба.
Путь до Сереза на всемъ протяженіи 100 слишкомъ верстъ змистой рчки представляетъ безконечный рядъ скалъ, обваловъ, осыпей, обрывовъ, подъемовъ, спусковъ, косогоровъ, переправъ и, наконецъ, множество всякихъ затрудненій. Камень, нескончаемый камень во всхъ видахъ вдоль всего пути, камень тяжелый, трудный, опасный, неодолимый камень. ‘Карнизъ’, т.-е. дорога приступкомъ вдоль обрыва или крутого косогора, ‘балконъ’ — висячая дорога, полка, перекинутая съ выступа на выступъ, ‘горумъ’ — огромная осыпь, обвалъ, наконецъ, броды черезъ глубокую быструю рку,— вотъ самые характерные виды дороги. Самое опасное — карнизъ, самое тяжелое — горумъ, самое хлопотливое — броды… Мстами черезъ горумъ перейти прямо нельзя, и дорога входить въ рку, гд продолжается по подводной осыпи вдоль берега…
Везд, гд только есть возможность, берега Мургаба и устья боковыхъ ущелій поросли деревьями и кустами, представляя множество новыхъ затрудненій своей густотой, торчащими втвями, ломомъ и наносомъ, оставленнымъ полой водой. За всмъ тмъ крайне рдко можно встртить среди этихъ узкихъ, чисто береговыхъ зарослей, сколько-нибудь сносный подножный кормъ для лошадей, почему выборъ стоянки вещь крайне мудреная. Но самымъ характернымъ для Мургабской долины нужно пригнать ея многочисленныя скалы, гребни и носы, спускающіеся отъ горъ прямо въ воду и въ большинств случаевъ, заставляющіе переходить на другую сторону рки, чтобы обойти небольшую, но недоступную стнку. Мстами же доводится карабкаться на такой гребень по необыкновенной крутизн, тропкой, висящей на краю опаснаго обрыва. То и другое въ высшей степени утомительно и почти всегда связано съ серьезнымъ рискомъ…
Я опускаю подробныя описанія подобныхъ ‘замчательныхъ’ мстъ: ихъ и черезъ-чуръ много, и они даже въ чтеніи утомительны…
Черезъ 40 верстъ такого пути отъ выхода на Мургабъ, я добрелъ до устья праваго ущелья Карабулака, откуда отдляется дорога къ сверу и, за переваломъ того же имени, спускается въ бассейнъ р. Кокуй-бели, гд я условился встртиться съ Путятой. Отсюда до Сереза оставалось еще 70 верстъ, я потому, чтобы не таскать за собой напрасно 150 верстъ полный обозъ, я оставилъ его здсь, а самъ на-легк съ четырьмя казаками, проводникомъ и Атабаемъ, двинулся дальше, захвативъ съ собой двухъ вьючковъ.
Верстъ десять ниже Карабулака, среди долины Мургаба, стоить красивая отдльная горка Карадунъ, черная, правильно обдланная въ вид сахарной головы, стоитъ она у самой рки и снизу красиво опушена древесной порослью. За ней, на правомъ берегу Мургаба, мы встрчаемся съ первыми признаками горскихъ поселеній. Небольшія террасовидныя площадки мягкой земли обдланы человческой рукой, деревья тянутся правильными рядами, тамъ и тутъ стоятъ шалаши-навсы, крытые втками и травой. Это ‘джайляу’, лтовка горцевъ, куда они на лто уходятъ изъ своихъ селеній на пастьбу скота. Собственно Карадунъ не былъ настоящей лтовкой. Истое ‘джайляу’ располагается въ горахъ, обыкновенно гд-нибудь высоко, среди альпійскихъ луговъ, и предназначается исключительно для пастбища. Забравшись туда, таджикъ дйствительно чувствуетъ себя горцемъ, хранителемъ древнйшихъ пастушескихъ завтовъ. Едва доступная тропа вьется въ горы, по логамъ и гребнямъ, уводя къ высокимъ джайляу. Часто только для вьючнаго осла проходимы эти мудреныя дорожки. Тамъ, среди рдкихъ горныхъ луговъ разбиваетъ горецъ свои шалаши изъ втокъ, войлоковъ и покрывалъ, и устраиваетъ большую часть своего семейства. Оттуда видитъ глубоко внизу какой-нибудь клочекъ своей долины. Тутъ онъ дышетъ свободой, дышетъ своимъ горнымъ воздухомъ, чувствуетъ себя счастливымъ, несмотря на всю кажущуюся бдность своего хозяйства. Оттуда онъ выходитъ на смлую охоту за дивимъ звремъ, гд стоитъ его хата и зретъ поле. Оттуда же онъ любуется просторомъ горъ, величественными пиками, причудливыми облавами, высокимъ-высокимъ небомъ… Здсь обнимаетъ его всецло дорогая ему природа, съ ея пейзажемъ, съ массой своеобразныхъ чудныхъ горныхъ звуковъ, съ плеядами духовъ, населяющихъ дикія трещины и снговые цирки, здсь онъ вритъ въ небеснаго бога, безъ мечетей, безъ гарема, безъ шаріата, въ бога трудолюбиваго земледльца, мирнаго, но свободнаго пастуха…
Карадунъ, видимо, лишь временно превращенъ былъ въ ‘джайляу’ и недавно еще эксплуатировался подъ пашню, на что указываютъ и правильные полевые участки, и оросительныя канавы. Съ полверсты дальше, на правомъ же берегу, стоитъ хуторъ съ оригинальнымъ названіемъ — Базаръ-бекъ. Здсь совсмъ хорошо, веселый ключъ, масса дикихъ розановъ и даже хатка. Съ верхней площадки красивый видъ на широкую спокойную рку и рощу. Перехавъ довольно глубокимъ бродомъ на лвую сторону, мы вступили на обширную плоскую террасу изъ гребня и гравія, заполняющую бывшую котловину озера. Почти на половин длины террасы, близъ оригинальнйшихъ воротъ въ рк изъ двухъ каменныхъ сопокъ (Ношуръ-тажъ) стоить разрушенная хата, а недалеко, ниже по рк, на правомъ берегу блется среди деревьевъ мазаръ Актамъ.
Ночлегъ нашъ противъ мазара былъ боле чмъ печаленъ: травы не было вовсе, песчаная почва била по лицу пескомъ и пылью при малйшемъ втр. Но въ ночи погода стихла, полная луна, рядомъ съ тяжелыми тнями, наложила на горный пейзажъ фантастическіе облики и заставила невольно забыть наше убожество: мы любовались красотою горной ночи. Подъ этими мягкими лучами мы долго вели уговоры съ Мамбетомъ, который долженъ былъ выхать завтра съ зарей впередъ въ Серезъ, предупредить о моемъ прізд.
На слдующій день мы недошли до Сереза верстъ 12—14, благодаря тяжелому перевалу, на который довелось взбираться въ обходъ мудреной скалы.
Опускаясь съ перевала по оврагу, мы натолкнулись на маленькую полянку съ двумя роскошными старыми березами, караулками и ‘полемъ’ ячменя. Я ставлю въ ковычвахъ слово: поле, ибо оно равнялось нсколькимъ квадр. саженямъ. Это однако не была случайно заросшая ячменемъ полоска. Въ ней былъ проведенъ крошечный арыкъ, она была вспахана, около канавки торчала деревянная лопата.
Мы спустились въ рк и остановились среди непріютнаго ивняка, покрывавшаго неровный галечный берегъ Мургаба. На той сторон тоже тянулась густая береговая поросль и виднлась дорожка. Вскор на ней показался пшій горецъ съ двумя коровами. Мы крикнули ему. Онъ испугался и бросился гнать свою скотину. Стали звать еще и еще. Горецъ приглядлся, бросилъ скотину, крикнулъ, что прійдетъ и исчезъ въ кустахъ.
Черезъ нсколько минутъ передо мной стоялъ высокій молодецъ, съ первой опушкой бороды, босой, робкій, но съ яснымъ взглядомъ и готовый отвчать на вс вопросы.
— Афганцы еще не пришли къ вамъ?— спросилъ я его.
— Нтъ, да они и не придутъ: къ намъ трудно пробраться,— отвтилъ онъ съ доврчивой улыбкой.
Оказалось, что онъ уже зналъ объ насъ — его предупредилъ Мамбетъ. Онъ кузнецъ и будетъ для насъ ковать гвозди. Онъ же хозяинъ и караулки, и того ячменнаго поля, которое было у насъ наверху. Посялъ онъ его ‘такъ’, ни для чего: пришелъ и посялъ, какъ любитель…
За добрыя всти я далъ ему дв бухарскія тенги (60 к.). Горецъ совсмъ растерялся отъ радости, благодарилъ и, въ знакъ особаго почтенія, приложилъ серебряныя монеты во лбу, потомъ провелъ ими по глазамъ и кончилъ поцлуемъ. Все это исполнилъ живо, ловко, очевидно — привычнымъ движеніемъ.
Полагая, что до Сереза дйствительно ‘очень близко’, какъ уврялъ Ходжа-Мамбетъ и подтвердилъ мой горецъ, я выступилъ на другой день поздно, разсчитывая, что Мамбетъ распорядился на счетъ всхъ заказовъ.
На дл вышло все на такъ, до Сереза я халъ, благодаря плохой дорог, 2 1/2 часа, ни одинъ заказъ не былъ исполненъ, и я долженъ былъ пробыть до 10 ч. утра слдующаго дня.
За нсколько верстъ до Сереза, Мургабъ, вырвавшись изъ узкой и мрачной тснины, выбгаетъ на широкое русло, которое тянется до самаго селенія. Русло долины все изъ гальки и лишь кое-гд поросло тугаемъ. Ясно, что во время полой воды Мургабъ несется здсь во всю ширину, отъ горы до горы и заливаетъ всю заросль.
На переправ съ лвой стороны на правую меня встртилъ высланный горецъ, который отлично провелъ насъ мудреными косами и перекатами черезъ четыре рукава рки. Тотчасъ же начался сквернымъ косогоромъ крутой подъемъ на высокую террасу Сереза.
Съ края террасы открывался видъ и на долину Мургаба, и на серезскую обстановку.
Немного выше по теченію, чмъ Серезъ (вер. 4), слва въ Мургабъ впадаетъ то ущелье Б. Марзяная, чрезъ которое идетъ перевалъ съ Яшидь-куля. Судя по тому, что видно было отсюда, дорога туда должна быть крайне трудна и камениста, по масс горумовъ. Противъ устья Б. Марзяная, съ правой стороны Мургаба, вытягивается въ долину каменная длинная гряда, образующая оригинальный носъ водораздла и узкій водоспускъ Мургабской рки. Лвыя горы круто спускаются прямо къ ея руслу. Правыя отступаютъ версты на дв въ сверу и даютъ просторъ тому каменному уступу, на которомъ я теперь стоялъ, и который тянулся отсюда на западъ верстъ на шесть слишкомъ. На этой террас возвышалось семь каменныхъ холмовъ, довольно правильной формы, круглой и эллипсической: три были вытянуты вдоль Мургаба по краю уступа, одинъ замыкалъ террасу съ запада, два длили ее поперекъ на дв равныя части, и одинъ стоялъ уединенно на свер близъ склона горъ.
Въ восточной половин находилось весьма немного полей, что зависло отъ скудости ея прошенія, самая богатая была восточная, гд и расположенъ Серезъ. Видъ на послдній открывался намъ сразу, какъ только мы обогнули среднія круглыя горки.
У самой подошвы западнаго эллипсическаго холма, на очень маленькомъ и совершенно голомъ гранитномъ бугр тсно скучились хаты съ плоскими крышами. Въ центр ихъ возвышаются дв башни (топханы) и придаютъ селенію оригинальную картинность. Высокія гнейсовыя горы красивой, точно шлифованной, срой стной обставляютъ Серезъ съ сверной стороны. Изъ крутой осыпи, спускающейся отъ нихъ, бьетъ богатый ‘святой ключъ’ Пири-Сарабъ {Въ буквальномъ перевод ‘чистый ключъ Пира’, пиръ — значитъ старецъ, но и данномъ случа этотъ старецъ изображаетъ святого мстнаго патрона. Пиры существуютъ у мусульманъ во всхъ округахъ, представляя изъ себя какъ бы народныхъ блюстителей религіозныхъ традицій и нравственнаго кодекса. Пиръ пользуется среди народа больномъ почетомъ и вліяніемъ. Объздъ имъ своей округи — составляетъ рядъ священныхъ празднествъ. Пиръ — лицо выборное, но часто заслуги отца длаютъ это мсто наслдственнымъ.}, орошающій вс поля, работающій на мельницахъ, дающій жизнь маленькой веселой рощиц изъ стройныхъ гарныхъ тополей и ниспадающій веселымъ каскадомъ по высокому уступу террасы къ Мургабу. Около ключа подъ деревьями стоитъ памятникъ святого, который первый поселился здсь и положилъ основаніе Серезу.
Нужно отдать справедливость святому старцу въ выбор мста. Среди здшнихъ голыхъ непріютныхъ горъ трудно было выбрать боле оригинальный и красивый уголокъ. Поэтическое чувство святогорца удовлетворялось здсь вполн. Эта чудная гладкая стна, въ узкой прорзи которой, далеко — далеко вверху, виднлось блое пятнышко снжника, эти странные, будто нарочно обдланные семь холмовъ, эти огромные, раскиданные у подошвы камни, среди которыхъ можно укрыться цлымъ семействамъ отъ непогоды, этотъ кристаллическій источникъ, здоровый, веселый, вчно болтающій, обросшій зеленью и цвтами, эти луговины съ мягкой травой, куда на пастьбу спускалось съ высокихъ горъ стадо дикихъ козловъ,— весь этотъ самобытный міръ тихой природы долженъ былъ произвести чарующее впечатлніе на старца, искавшаго уединенія.
Но когда онъ выходилъ на край террасы, взбирался на холмъ и оттуда бросалъ взоры на окрестности, новыя чудныя картины открывались передъ нимъ. Глубоко внизу онъ видлъ шумный: Мургабъ, за которымъ поднимались крутыя высокія Аличурскіа горы съ ледниками въ ущельяхъ. На запад долина быстро съуживалась, переходила въ тснину, темныя острозубыя, совсмъ недоступныя горы тснились надъ ркою, тамъ, среди ихъ щелей и пиковъ собирались первыя грозныя тучи, оттуда улетало послднимъ мягкое облачко при восход солнечнаго дня…
Теперь кругомъ Сереза были расположены поля мелкими ступенями поднимавшіяся другъ надъ другомъ. Хлба уже были сняты, снопы связаны и тсно, стоймя, поставлены близъ гуменъ, или сплошнымъ толстымъ пластомъ лежали на току, по которому, глупо толпясь, крутилась партія ословъ и быковъ, припряженныхъ къ четыреугольной плетенк, составлявшей центръ вращенія. {Всюду въ Туркестан не знаютъ другого способа обмолота, въ общемъ напоминающаго пріемы малоруссовъ. Разница между таджикомъ и киргизомъ проявляется лишь въ томъ, что первый молотить тихо и главнйше быками, а киргизъ шибко здитъ на лошади.}
Меня остановили въ 3/4 версты передъ Серезомъ, подъ большими тополями съ травяной полянкой. Свжій втеръ непріятно пронизывалъ насъ, несмотря на то, что было около 11 часовъ и солнце горло на ясномъ неб.
Вскор изъ селенія къ тополямъ двинулась партія горцевъ человкъ въ двадцать пять. Впереди шли старики, настоящіе ‘блобородые’ (акъ-сакалы), въ новыхъ свтлыхъ суконныхъ чапанахъ и съ чистыми салля на головахъ. По бокамъ двигались огромныя деревянныя чашки. Депутація шла не торопясь, сохраняя восточную напыщенность. На лугу разостлали въ два ряда войлоки: одинъ для меня, другой для депутаціи.
Встрча вышла вполн радушная.
— Вы не поврите, какъ рады мы вашему прізду,— заговорилъ старшина.— Такого гостя мы никогда не думали видть въ Серез.
Я отвтилъ подходящей привтственной фразой. Мы услись. Противъ меня выставили нсколько плоскихъ чашекъ съ діаметромъ около аршина. Въ каждой изъ нихъ было мстное, чисто горское кушанье. Изъ наиболе характерныхъ укажу на тонкія (въ 2 мм.) во всю чашку лепешки легко скатывающіяся въ трубку, такія же большія лепешки, но пышныя, напоминающія нашъ деревенскій ‘сочень’, съ подливкой изъ масла и сметаны, густую крупную лапшу изъ тонкихъ четырехугольныхъ кусочковъ съ такой же подливой, понятно, что безъ простокваши немогло обойтись ни одно угощенье.
— Теперь, когда вы пріхали къ намъ, мы считаемъ уже себя русскими подданными,— продолжали старики свою сворую политику: теперь уже мы не боимся авгановъ! Дайте намъ только отъ себя записку, чтобы никто не смлъ насъ трогать.