Штосс, Лермонтов Михаил Юрьевич, Год: 1841
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Повесть
————————————————————
Сверка произведена по изданию:
‘Русская фантастическая проза эпохи романтизма’,
изд-во Ленинградского Университета, Ленинград, 1991 г.
љ OCR & Spellcheck — Александр Усов.
————————————————————
У графа В… был музыкальный вечер. Первые артисты
столицы платили своим искусством за честь аристократи-
ческого приема, в числе гостей мелька(ло) несколько
литераторов и ученых, две или три модные красавицы,
несколько барышень и старушек и один гвардейский офицер.
Около десятка доморощенных львов красовалось в дверях второй
гостиной и у камина, всё шло своим чередом, было ни скучно,
ни весело.
В ту самую минуту как новоприезжая певица подходила к
роялю и развертывала ноты… одна молодая женщина зевнула,
встала и вышла в соседнюю комнату, на это время опустевшую.
На ней было черное платье, ка-жется по случаю придворного
траура. На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал
бриллиантовый вензель, она была среднего роста, стройна,
медленна и лени-ва в своих движениях, черные, длинные,
чудесные волосы оттеняли ее еще молодое правильное, но
бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли.
— Здравствуйте, мсье Лугин, — сказала Минская кому-то, —
я устала… скажите что-нибудь! — и она опустилась в
широкое пате возле камина: тот, к кому она об-ращалась, сел
против нее и ничего не отвечал. В комнате их было только
двое, и холодное молчание Лугина показывало ясно, что он не
принадлежал к числу ее обожателей.
— Скучно, — сказала Минская и снова зевнула, — вы видите,
я с вами не церемонюсь! — прибавила она.
— И у меня сплин! -…отвечал Лугин.
— Вам опять хочется в Италию! — сказала она после
некоторого молчания. — Не правда ли?
Лугин в свою очередь не слыхал вопроса, он продолжал,
положив ногу на ногу и уставя глаза безотчетливо на
беломраморные плечи своей собеседницы: — Вообразите, какое
со мной несчастье: что может быть хуже для человека,
который, как я, посвятил себя живописи! — вот уже две
недели, как все люди мне кажутся желтыми, — и одни только
люди! добро бы все предметы, тогда была бы гармония в общем
колорите, я бы думал, что гуляю в галерее испанской школы.
Так нет! всё остальное как и прежде, одни лица изменились,
мне иногда кажется, что у людей вместо голов лимоны.
Минская улыбнулась.
— Призовите доктора, — сказала она.
— Доктора не помогут — это сплин!
— Влюбитесь! — (Во взгляде, который сопровождал это слово,
выражалось что-то похожее на следующее: ‘мне бы хотелось его
немножко помучить!’)
— В кого?
— Хоть в меня!
— Нет! Вам даже кокетничать со мною было бы скучно — и
потом, скажу вам откровенно, ни одна женщина не может меня
любить.
— А эта, как бишь ее, итальянская графиня, которая
последовала за вами из Неаполя в Милан?..
— Вот видите, — отвечал задумчиво Лугин, — я сужу других
по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь. Мне точно
случалось возбуждать в иных женщинах все признаки страсти —
но так как я очень знаю, что в этом обязан только искусству
и привычке кстати трогать неко-торые струны человеческого
сердца, то и не радуюсь своему счастию, — я себя спрашивал,
могу ли я влюбиться в дурную? — вышло нет, — я дурен, — и,
следственно, женщина меня любить не может, это ясно:
артистическое чувство развито в женщинах сильнее, чем в нас,
они чаще и долее нас покорны первому впечатлению, если я
умел подогреть в некоторых то, что называют капризом, то это
стоило мне неимоверных трудов и жертв — но так как я знал
поддельность чувства, внушенного мною, и благодарил за него
только себя, то и сам не мог забыться до полной, безотчетной
любви, к моей страсти примешивалось всегда немного злости —
всё мне грустно — а правда!..
— Какой вздор! — сказала Минская, — но, окинув его
быстрым взглядом, она невольно с ним согласилась.
Наружность Лугина была в самом деле ничуть не при-
влекательна. Несмотря на то, что в странном выражении глаз
его было много огня и остроумия, вы бы не встретили во всем
его существе ни одного из тех условий., которые делают
человека приятным (в) обществе, он был неловко и грубо
сложен, говорил резко и отрывисто, больные и редкие волосы
на висках, неровный цвет лица, признаки постоянного и
тайного недуга, делали его на вид старее, чем он был в самом
деле, он три года лечился в Италии от ипохондрии, — и хотя
не вылечился, но по крайней мере нашел средство развлекаться
с пользой, он пристрастился к живописи, природный талант,
сжатый обязанностями службы, развился в нем широко и
свободно под животворным небом юга, при чудных памятниках
древних учителей. Он вернулся истинным художником, хотя одни
только друзья имели право наслаждаться его прекрасным
талантом. В его картинах дышало всегда какое-то неясное, но
тяжелое чувство: на них была печать той горькой поэзии,
которую наш бедный век выжимал иногда из сердца ее первых
проповедников.
Лугин уже два месяца как вернулся в Петербург. Он имел
независимое состояние, мало родных и несколько старинных
знакомств в высшем кругу столицы, где и хотел провести
зиму. Он бывал часто у Минской: ее красота, редкий ум,
оригинальный взгляд на вещи должны были произвести
впечатление на человека с умом и воображением. Но любви
между ними не было и в помине.
Разговор их на время прекратился, и они оба, казалось,
заслушались музыки. Заезжая певица пела балладу Шуберта на
стихи Гёте: ‘Лесной царь’. Когда она кончила, Лугин встал.
— Куда вы? — спросила Минская.
— Прощайте.
— Еще рано. Он опять сел.
— Знаете ли, — сказал он с какою-то важностию, — что я
начинаю сходить с ума?
— Право?
— Кроме шуток. Вам это можно сказать, вы надо мною не
будете смеяться. Вот уже несколько дней, как я слышу голос.
Кто-то мне твердит на ухо с утра до вечера — и как вы
думаете что? — адрес: — вот и теперь слышу: в Столярном
переулке, у Кокушкина моста, дом титулярного сове(тника)
Штосса, квартира номер 27. — И так шибко, шибко, — точно
торопится… несносно!..
Он побледнел. Но Минская этого не заметила.
— Вы, однако, не видите того, кто говорит? — спросила
она рассеянно.
— Нет. Но голос звонкий, резкий, дишкант
— Когда же это началось?
— Признаться ли? я не могу сказать наверное… не знаю…
ведь это, право, презабавно! — сказал он, принужденно
улыбаясь.
— У вас кровь приливает к голове, и в ушах звенит.
— Нет, нет. Научите, как мне избавиться?
— Самое лучшее средство, — сказала Минская, подумав с
минуту, — идти к Кокушкину мосту, отыскать этот номер, и так
как, верно, в нем живет какой-нибудь сапожник или часовой
мастер, — то для приличия закажите ему работу, и, возвратясь
домой, ложитесь спать, потому что… вы в самом деле
нездоровы!.. — прибавила она, взглянув на его встревоженное
лицо с участием.
— Вы правы, — отвечал угрюмо Лугин, — я непременно
пойду.
Он встал, взял шляпу и вышел. Она посмотрела ему вослед с
удивлением
Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый
снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица
прохожих были зелены, извозчики на биржах дремали под рыжими
полостями своих саней, мокрая длинная шерсть их бедных кляч
завивалась барашком, туман придавал отдаленным предметам
какой-то сероли-ловый цвет. По тротуарам лишь изредка
хлопали калоши чиновника, — да иногда раздавался шум и
хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда
выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и
клеенчатой фуражке. Разумеется, эти картины встретили бы вы
только в глухих частях города, как например… у Кокушкина
моста. Через этот мост шел человек среднего роста, ни худой,
ни толстый, не стройный, но с широкими плечами, в пальто, и
вообще одетый со вкусом, жалко было видеть его лакированные
сапоги, вымоченные снегом и грязью, но он, казалось, об этом
нимало не заботился, засунув руки в карманы, повеся голову,
nm шел неровными шагами, как будто боялся достигнуть цель
своего путешествия или не имел ее вовсе. На мосту он
остановился, поднял голову и осмотрелся. То был Лугин. Следы
душевной усталости виднелись на его измятом лице, в глазах
горело тайное беспокойство
— Где Столярный переулок? — спросил он нерешительным
голосом у порожнего извозчика, который в эту минуту проезжал
мимо его шагом, закрывшись по шею мохнатою полостию и
насвистывая камаринскую.
Извозчик посмотрел на него, хлыстнул лошадь кончи-ком
кнута и проехал мимо.
Ему это показалось странно. Уж полно, есть ли Столярный
переулок? Он сошел с моста и обратился с тем же вопросом к
мальчику, который бежал с полуштофом через улицу.
— Столярный? — сказал мальчик, — а вот идите прямо по
Малой Мещанской, и тотчас направо, — первый переулок и
будет Столярный.
Лугин успокоился. Дойдя до угла, он повернул направо и
увидал небольшой грязный переулок, в котором с каждой
стороны было не больше 10 высоких домов. Он постучал в дверь
первой мелочной лавочки и, вызвав лавочника, спросил: ‘Где
дом Штосса?’
— Штосса? Не знаю, барин, здесь этаких нет, а вот здесь
рядом есть дом купца Блинникова, — а подальше…
— Да мне надо Штосса…
— Ну не знаю, — Штосса! — сказал лавочник, почесав
затылок, — и потом прибавил: — нет, не слыхать-с!
Лугин пошел сам смотреть надписи, что-то ему говорило,
что он с первого взгляда узнает дом, хотя никогда его не
видал. Так он добрался почти до конца переулка, и ни одна
надпись ничем не поразила его воображения, как вдруг он
кинул случайно глаза на противоположную сторону улицы и
увидал над одними воротами жестяную доску вовсе без надписи.
Он подбежал к этим воротам — и сколько ни рассматривал,
не заметил ничего похожего даже на следы стертой временем
надписи, доска была совершенно новая.
Под воротами дворник в долгополом полинявшем кафтане, с
седой давно небритой бородою, без шапки и подпоясанный
грязным фартуком, разметал снег.
— Эй! дворник, — закричал Лугин. Дворник что-то проворчал
сквозь зубы.
— Чей это дом?
— Продан! — отвечал грубо дворник.
— Да чей он был.
— Чей? — Кифейкина, купца.
— Не может быть, верно Штосса! — вскрикнул невольно
Лугин.
— Нет, был Кифейкина — а теперь так Штосса! — отвечал
дворник, не подымая головы.
У Пугина руки опустились.
Сердце его забилось, как будто предчувствуя несчастие.
Должен ли он был продолжать свои исследования? Не лучше ли
вовремя остановиться? Кому не случалось находиться в таком
положении, тот с трудом поймет его: любопытство, говорят,
сгубило род человеческий, оно и поныне наша главная, первая
страсть, так что даже все остальные страсти могут им
объясниться. Но бывают случаи, когда таинственность
предмета дает любопытству необычайную власть: покорные ему,
подобно камню, сбро-шенному с горы сильною рукою, мы не
можем остановиться — хотя видим нас ожидающую бездну.
Лугин долго стоял перед воротами. Наконец обратился к
дворнику с вопросом.
— Новый хозяин здесь живет?
— Нет.
— А где же?
— А черт его знает.
— Ты уж давно здесь дворником?
— Давно.
— А есть в этом доме жильцы?
— Есть.
— Скажи, пожалуйста, — сказал Лугин после некоторого
молчания, сунув дворнику целковый, — кто живет в 27 номере?
Дворник поставил метлу к воротам, взял целковый и
пристально посмотрел на Лугина.
— В 27 номере?.. да кому там жить! — он уж Бог знает
сколько лет пустой.
— Разве его не нанимали?
— Как не нанимать, сударь, — нанимали.
— Как же ты говоришь, что в нем не живут!
— А Бог их знает! Так-таки не живут. Наймут на год — да и
не переезжают.
— Ну а кто его последний нанимал?
— Полковник, из анженеров, что ли!
— Отчего же он не жил?
— Да переехал было… а тут, говорят, его послали в Вятку
— так номер пустой за ним и остался.