Андрей Белый
Андрей Белый
Штемпелеванная культура
Штемпелеванная культура
————————————————————————————-
Штемпелеванная культура, Белый Андрей, Год: 1909
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Говорят, что запад — свет России, говорят и то, что Россия — свет западу.
Не правы западники, отождествляя с западом арийскую культуру: они забывают, что запад западу рознь (Германия — не Франция, Франция — не Англия). На западе есть культуры, а не культура. Удел последнего западника — стать правозвестником одной из расовых культур (германофилом, франкофилом): такое западничество есть вывернутый наизнанку национализм.
Говорят, будто культуры запада в содержании своем чем-то объединены и противопоставлены России: это — иллюзия, и Россия — тот же запад.
Начиная с быта и кончая общественными учреждениями, философией, поэзией, музыкой, запад индивидуален (быт англичанина не быт француза, палата депутатов не парламент, гедисты, бланкисты, синдикалисты — не германские социал-демократы, Стефан Георге ближе к Гете, нежели к Верлону, культура нации перевешивает общность эпохи). Содержания западных культур несоизмеримы.
Остается норма: такой нормой… но в том-то и дело, что культура есть содержание, т.е. нечто индивидуальное, конкретное, нормой культуры являются общеобязательные условия ее проявления. Такие условия — суть: наука, в частности, некоторые выводы науки, применимые к жизни (грамотность, всеобщее избирательное право и т.д.). Между наукой и культурой есть взаимоотношения: нет тождества. Культура есть процесс воспитания и рост человеческого духа: но точка отправления здесь — раса, она — земля всякой культуры, бесконечно преобразимая, но земля: нация — альфа и омега культуры, наука — нормировки и координировки процесса. И потому-то не правы западники: условиями роста культуры подменяют они самую культуру (есть культурная Европа, но нет европейской культуры).
Еще более не правы наши националисты в кавычках, если отрицают условия роста народной культуры (всегда самобытной), видя в условиях этого роста самую суть культур запада. Мертв для них запад, бесконечно живой, бесконечно чреватый будущим.
Славянофилы и западники одинаково не понимают, в чем самобытность самой культуры, и где граница, отделяющая культуру от условий ее проявления: науки, социально-экономические эволюции и так далее.
Нормы культуры универсальны: форма и содержание ее конкретны, индивидуальны, многообразны, народны.
Поэтому смешно, когда идею самобытности культур космополит отрицает во имя ‘прогресса’, еще более смешно, когда защитник самобытности видит уничтожение самобытности в необходимой политической и экономической эволюции.
Самобытность культур порождает борьбу национальных особенностей рас: эта расовая борьба — вне плоскости политики, она в борьбе бытовых, индивидуальных расовых черт, в борьбе памятников искусства, в этой борьбе происходит естественный отбор наций: наиболее самобытные нации духовно побеждают. Повторяю: условием этой борьбы является полное равноправие рас в их экономическом укладе жизни.
Гений — фокус, собирающий лучи жизни народной, вся культура любого народа основана на творческий личностях, претворивших землю народа в культуру. Вот почему нет гениев там, где самобытность народа иссякла, и нет культуры, где нет гениев. В гениях обнажена и освещена душа народа, земля народа — источник рождения гениев.
Глубоко народны гении Германии: Бетховен, Шуман, Шуберт, Брамс и Вагнер, перекликаясь с Кантом, Шопенгауэром, Ницше, одновременно перекликаются с Шиллером, Гете, Новалисом, Жан Паулем, Георге: эти 16 имен, проявляясь индивидуально, идут стройной фалангой, завоевывая Германии почетное место среди культурных наций. Во всех них есть что-то особое, свое, германское (как бы индивидуальное клише), начиная с творчества и кончая внешностью (сравните портреты).
Гении наши (Лермонтов, Пушкин, Тютчев, Фет, Вл. Соловьев, Чайковский, Толстой, Достоевский, Тургенев и др.,), будучи колоссальной силой, не образуют дружной семьи (нет у всех у них общего отпечатка), все это указывает на молодость русской культуры, она еще ‘in statu nascendi’: как новорожденную, ее надо беречь.
Но мы ее не бережем.
Слишком боимся мы дурного привкуса, который случайно соединяется у нас со словом ‘самобытность’. Полемика нам испортила слово: и из боязни перед испорченным словом от самобытности мы открещиваемся космополитством. Мы все думаем, что, став на точку зрения самобытности, нам придется, пожалуй, освятить и самобытность закапывателя живых, сектанта Ковалева. Ударяясь в космополитизм, мы подкапываемся под самое содержание души народной, т.е. под собственную культуру, и заменяем культуру условиями ее возможности, т.е. ‘прогрессом’.
Мы требуем тогда, чтобы продукты культуры носили штемпель ‘прогресса’, забывая, что сфера ‘прогресса’ и сфера продуктов прогресса не совпадают друг с другом.
Нам грозит опасность ‘штемпелеванной’ культуры, т.е. интернациональной фабрики по поставке гениев, нам грозит фабричное производство мыслей.
И культуры запада уже отравлены фабрикацией одной, всеобщей, прогрессивно-коммерческой культуры: появился новый тип культуртрегера.
Caveant consules!
Разве вы не замечаете ужасающего роста интернациональной, прогрессивно-коммерческой культуры во всех областях искусства, где появляется гений (т.е. квинтэссенция народного искусства). Рост книгоиздательств, единственная цель которых — нажива, централизация книжного и музыкального дела в одних руках, так что некоторые литературные и музыкальные предприятия становятся чуть ли не интернациональными, вместе с тем страшное падение литературных нравов, продажность прессы, понижение уровня критики и все большая ее гегемония в вопросах творчества, выступление на арену творчества сомнительных господ, наконец, фабричное производство идей и фальсифицированные гениальности — все это заставляет нас наконец сказать решительно:
‘Довольно!’
Правда, произведения национального гения всех стран вы найдете вследствие этого во всяком книжном магазине, правда, рост переводной литературы велик, обилие всевозможных концертных, эстрадных и лекционных (да!) предприятий увеличивается, бесконечная фаланга критиков ежедневно, еженедельно, ежемесячно ставит вас ‘au courant’ жизни искусства всего мира, но…
Вырастает ужасная цензура в недрах этих предприятий: переводится, рекламируется и распространяется только то, что угодно королям литературной биржи, выпускается на эстраду только то, что угодно королям биржи музыкальной, а их идеал — интернациональное искусство, одинаково доступное и понятное интеллигентному плебисциту всего мира, равно оторванного и от здоровой земли народной, и от верхов умственной аристократии…
‘Проштемпелеванный’ (т.е. прошедший сквозь цензуру ‘биржевиков’) интернационализм с пафосом провозглашается последним словом искусства морально шаткой и оторванной от почвы критикой. А духовно отравляемые интеллигентные массы всего мира наивно продолжают верить, что в этой бирже и в этом хаосе понятий совершается таинство служения культуре.
Много лет ‘интернационалисты’ замалчивали Вагнера, но когда замолчать не могли его громкий, из недр германской расы прозвучавший голос, грянул тысячеголосый хор критиков во славу Вагнера, и теперь уже к имени Вагнера пристала реклама. Много лет замалчивали чистокровного арийца Ницше, но только по знаку дирижера господина Брандеса хлынул поток похвал, и реклама ныне уже запятнала имя Ницше.
Кто же эти посредники между народом и его культурой в мире гениев? Кто стремится ‘интернациональной культурой’ и ‘модерн-искусством’ отделить плоть нации от ее духа, так, чтобы плоть народного духа стала бездушна, а дух народный стал бесплоден? Кто, кто эти оскопители?
Странно и страшно сказать, но приходится.
Это — пришлые люди: обыкновенно оторванные от той нации, в недрах которой они живут, к несчастью для культуры, ограниченные в государственных правах и потому не имеющие возможности выразить себя на другом поприще, они с жадностью бросаются в ту область, которая не зависит от государства, т.е. становятся пионерами культуры (литературными и музыкальными критиками, организаторами литературных предприятий), количество их увеличивается, а влияние критики и культурных начинаний увеличивается в обществе также, главарями национальной культуры оказываются чуждые этой культуре люди, конечно, не понимают они глубин народного духа в его звуковом, красочном и словесном выражении. И чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек, и далее: всему оригинальному, идущему вне русла эсперанто и бессознательно (а иногда и сознательно), объявляется бойкот. Вместо Гоголя объявляется Шолом Аш, провозглашается смерть быту, учреждается международный жаргон, точно также, как наряду с Бетховеном фигурирует Мейсрбср, наряду с Врубелем — Матисс.
Сила интернационализма в том, что: 1) во всех странах Европы идет последовательное завоевание всех тех областей, где наиболее мощно выражается индивидуальность культур, т.е. завоевание областей искусства, 2) рать критиков и предпринимателей в значительной степени пополняется однородным элементом, верней, одной нацией, в устах интернационалистов, все чаще слышится привкус замаскированной проповеди самого узкого и арийству чуждого национализма: юдаизма.
Бесспорно, евреи — глубокоталантливый, способный и самобытный народ, бесспорны отзывчивость и чуткость евреев на все вопросы, связанные с искусством, бесспорно и то, что среди еврейства сеть отдельные личности (как Левитан, Юахим, Мендельсон, Гейне и др.), способные глубоко проникнуть в дух арийского творчества, бесспорно и то, что полное неравноправие евреев в России и отчасти в Германии заставляет их проявляться в области, где юридически они могут выступать как полноправные, наконец, бесспорно, что упорство воли и страстность, свойственная семитской расе, проявляется у евреев в форсированном интересе одновременно к искусству всех культур… Но, но и но…
Интерес ‘ко всему культурному’ порождает эклектизм: вместо глубокого проникновения в одну нацию (нация эта неродная) рождается поверхностный интерес ко всем нациям, так возникает международный базар искусства (нечто среднее из искусств всех наций), а отсюда, само собой, привносятся уже совершенно коммерческие соображения: устанавливается международная связь равно далеких от парода, но равно (национально) близких друг другу издательств и фирм: вносится капитал, организуются журналы, газеты и — пошла писать ‘штемпелеванная культура’!
Глубокоталантливые и вдумчивые единицы еврейства тонут в стихийном потоке культуртрегеров ‘чего угодно, на всякий вкус’. Искреннее и честное непонимание задач арийского творчества уже ведет к базару, а базар порождает коммерцию, так является готовая, интернациональная биржа: отсюда невольная, инстинктивная борьба еврейской критики сперва с арийцем Вагнером и арийцем Ницше, а потом стремление к монополии в истолковании того и другого.
Бесспорна отзывчивость евреев к вопросам искусства, но, равно беспочвенные во всех областях национального арийского искусства (русского, французского, немецкого), евреи не могут быть тесно прикреплены к одной области, естественно, что они равно интересуются всем, но интерес этот не может быть интересом подлинного понимания задач данной национальной культуры, а есть показатель инстинктивного стремления к переработке, к национализации (юдаизации) этих культур (а следовательно, к духовному порабощению арийцев), и вот процесс этого инстинктивного и вполне законного поглощении евреями чужих культур (приложением своего штемпеля) преподносится нам как некоторое стремление к интернациональному искусству: вы посмотрите списки сотрудников газет и журналов России, кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев, среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди, есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских, но то — исключение. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне ‘эсперанто’ и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык.
Если принять, что это все ‘законодатели вкусов’ в разных слоях общества, то становится страшно за судьбы родного искусства.
То же и с издательствами: все крупные литературно-коммерческие предприятия России (хорошо поставленные и снабженные каталогом) или принадлежат евреям, или ими дирижируются, вырастает экономическая зависимость писателя от издателя, и вот — морально покупается за писателем писатель, за критиком критик.
Власть ‘штемпеля’ нависает над творчеством: национальное творчество трусливо прячется по углам, фальсификация шествует победоносно.
И эта зависимость писателя от еврейской или юдаизированной критики строго замалчивается: еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю, с другой стороны — еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимет голос в защиту права русской литературы быть русской и только русской.
Обыкновенно здесь смешиваются две несоизмеримые сферы: борьба культур с борьбой политических партий. Правовое неравенство евреев затыкает нам рот.
О, если бы сверху сознали, что для существования русской культуры равноправие евреев необходимо прежде всего! Мы, морально терроризированные писатели, могли бы открыто бороться за свою национальность, не боясь, что нас опозорят! Равноправие евреев необходимо: оно отвлекло бы их интересы от литературы и искусства к областям государственной жизни: еврей государственный деятель был бы и полезен, и нужен, евреи — по природе государственники, всякое же истинное дыхание арийской культуры вне-государственно, свободно, ритмично.
А пока евреи диктуют задачи русской литературы, они вносят туда гнет государственности, и писателю угрожает городовой интернационального участка.
Вы думаете, что только в русской литературе имеет место грустный факт торжества еврейского городового! В том-то и дело, что нет.
Наши слова внушены замечательной статьей г-н Вольфинга ‘Эстрада’, напечатанной в трех номерах ‘Золотого Руна’. То, что все знают (но молчат) относительно печального положения русской литературы, имеет место и относительно музыкального центра Германии (а может быть, и всего мира) — Берлина.
В поразительной яркостью наш лучший теоретик музыки отмечает падение музыкального дела в Германии и рост чудовищной фабрики ‘вундеркиндов’ (родина которых всегда почти граница России и Германии): ‘все музыкальное дело, к сожалению, и композиторство, — пишет он, — превратилось в коммерцию, и притом далеко не высшей пробы’. Г-н Вольфинг отмечает стремление влияющих центров превратить музыкальные предприятия в выставку разнообразных продуктов культур, где Мейербер и ‘вундеркинд’ стояли бы рядом с Бетховеном и Вагнером — рядом, т.е. в пику. ‘Жутко становится от этого безразлично-усердного отношения к любому сочетанию звуков и звучностей’ (Вольфинг). ‘Такое явление указывает либо на варварство, на недавнее восприятие плодов чужой культуры, либо разложение’ (Вольфинг). Чужой: — г-н Вольфинг красноречиво доказывает, что все музыкальное дело Германии попало в руки евреев, что даже юдаизирован сам музыкальных цех, ‘международный музыкальный цех является в сущности очень национальным, так как он состоит главным образом из евреев’, этот цех проповедует интернациональную музыку, что г-н Вольфинг считает вопиющей несправедливостью. Интернациональная музыка порождает поверхностный дилетантизм, смещающий задачи музыкального развития от Бетховена в сторону ‘вундеркинда’. ‘Вундеркиндами’ заполнена Германия, далее г-н Вольфинг указывает на то, что переполнение евреями музыкальных школ порождает исполнителей вместо творцов, исполнители-евреи, по г-н Вольфингу, стараются, аффектированно вибрируя звук, внести элемент слащаво-притворной южной страстности, крайне нехудожественный и варварски нарушающий благородный, европейский стиль.
‘Евреи, — говорит г-н Вольфинг, — несмотря на несомненную талантливость, являются, выражаясь терминологически, музыкальными варварами… Музыкальный германизм ‘творил ценности’, выбрасывал их на поверхность жизни и, не заботясь далее об их судьбе, уходит опять в свою глубину, последний (юдаизм) со своей ко всему одинаково готовой восприимчивостью подхватывал эти ценности, часто искренне любовался, но, не постигая их сути, не допуская в этих ценностях неразгаданной тайны, смело и усердно выковывал из них ходячие монеты. Весьма вероятно, что, не будь евреев, эти ценности не столь быстро делались бы достоянием всех, но еще более вероятно, что мы тогда не присутствовали бы при безобразном зрелище музыкальной ярмарки, в которую превратилась жизнь музыкального искусства звука…’. И далее: ‘Восхищались чем-то ‘всечеловеческим’ и ‘музыкантским’, общим и Бетховену и Мейерберу, т.е. предвосхищали в Бетховене Мейербера (Вольфинг).
Мы приводим эти слова целиком, потому что все, относимое к музыке г-ном Вольфингом, относимо и к литературе русской.
‘Штемпелеванная культура’ совершает свое завоевание.
‘Отрицательное влияние евреев на ту или иную сторону духовной жизни Европы объясняется не тем, — продолжает г-н Вольфинг, — что евреи, как полагают антисемиты, дурной народ, а тем, что они иной народ’.
Этой фразой г-н Вольфинг дает понять, что борьба с захватом евреями культурного руководства Европы есть борьба двух расовых духов, а не борьба политическая, она должна вестись: 1) предоставления евреям прав гражданства, 2) противопоставлением интернациональному понятию культуры, как продукта смешения рас, понятия о национальной культуре, конкретной и индивидуальной в каждом народе.
Равноправием должны доказать мы евреям, что они не дурной народ, и в их стремлении к равноправию мы с ними.
И протестом против их гегемонии во всех областях культурного руководительства должны подчеркнуть мы, что они народ иной, чуждый задачам русской культуры, в их стремлении к равному с нами пониманию скрытых возможностей русского народа мы безусловно против них.
Русское общество должно наконец понять, что навязываемая ему ‘штемпелеванная культура’ — не культура вовсе.
Впервые опубликовано: ‘Весы’. 1909 г. No 9.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/beliy/beliy_shempelevannaya.html