Ш. Добин
Ш. Добин
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ, КАКИМ Я ЕГО ЗНАЛ
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ, КАКИМ Я ЕГО ЗНАЛ
1
2
3
4
5
6
7
8
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Шолом-Алейхем, каким я его знал, Добин Шимон, Год: 1941
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.
М.: Советский писатель, 1984.
…Не раз видел я его закутанным в шаль. Неоднократно видел, как он с остановками, медленно поднимался по лестнице. Даже больным в кровати видел я его. И все же он всегда и всюду искрился жизнью. До сих пор не могу примириться с мыслью, что Шолом-Алейхем умер. Нет, это роковая ошибка, которая изматывает душу.
Сердце ноет, когда осознаешь, что его нет среди нас уже более двадцати лет. Особенно больно говорить об этом в день, когда ему должно было исполниться 80 лет. Из его рук безжалостно вырвано перо, которое не успело завершить прекрасную повесть ‘Мальчик Мотл’ и удивительную автобиографию ‘С ярмарки’.
Близко я с ним познакомился за границей, на Итальянской Ривьере. Но и раньше мы встречались несколько раз. А читателем его я стал с первой его публикации в ‘Фолксблате’…
Корсунь — это маленькое местечко бывшей Киевской губернии. Именно здесь я впервые встретился с ним. Тогда он еще писателем не был. Однако он заметно выделялся на фоне местечковых юношей. Красивый блондин, очень живой, Шолом Рабинович привлекал своей вежливостью, доброжелательством и веселым остроумием. Я жил в Корсуни три-четыре месяца, и все это время, по моим наблюдениям, Шолом Рабинович был в центре внимания тех, кто ‘обладал золотником ума и каплей молодости’. Его всегда окружала ватага молодых людей.
Помню, что в ту пору библиотеки в Корсуни не было. Читатели доставали книги из библиотек Каиева и Богуслава. В то время, о котором вспоминаю, большой популярностью пользовались две книги: ‘Мертвые души’ Гоголя и ‘Один в поле не воин’ Шпильгагена1. В доме, где я часто бывал, велись жаркие диспуты вокруг названных произведений. Шолом-Алейхем восторгался ‘Мертвыми душами’ и очень высоко ценил их автора.
Прошло тридцать лет. Вспоминая прошлое, Шолом-Алейхем писал мне в 1912 году из Швейцарии (Кларана): ‘А в Корсуни все еще непролазная грязь? Когда-то я там ел вишню, вкусную вишню… Шлез сыпал афоризмами, а вы были шустрым парнем. У меня тогда была одна пара изношенных сапог. И девушки меня любили, страсть как любили, и молодухи тоже, а я шутил и высмеивал их влюбленность. Я их презирал за мелкие интрижки и мелкие интересы’.
Шолом-Алейхем не точен. В то время Шлеза в Корсуни не было. Шолом-Алейхем с ним познакомился позже.
В ‘Фолксблате’ стали появляться фельетоны Шолом-Алейхема под названием ‘Перехваченные письма’, содержащие переписку реб Лейбеле с того света с сумасшедшим реб Велвеле посюстороннего мира. Фельетоны произвели сильное впечатление на молодых читателей (я был тогда очень молод). Как молодым было не радоваться первому письму реб Лейбеле, из которого читатель узнал, что на том свете Велвеле спросили:
‘— Человече, а что хорошего ты сотворил в греховном и лживом мире?
На что он ответил:
— К ребе я ездил по три раза в год… Эсрог2 у меня всегда был отменный. С непокрытой головой никогда и нигде не появлялся. На праздник ханука я ребе подарил лампаду стоимостью в восемьсот рублей…
— Человечек,— прервал меня ангел,— человечек! Где ты достал восемьсот рублей?
— Что значит где? — ответил я.— Я был богатым человеком…
— Богатым? Как ты разбогател?
— В городе Мрак и в окружающих его поселках я держал таксу3 около двенадцати лет подряд.
— И кормил бедноту не мясом, а костями?..
— Я еще арендовал корчму…
— И водку разбавлял водой?..’
Такой диалог нас вдохновлял на борьбу против ханжества и толстосумов.
‘Перехваченные письма’, пронизанные юмором, срывали маску с отцов города, пустомель и богачей. В ‘Письмах’ сатирически высмеивались так называемые ‘аристократические’ дома и ‘ученые’ зятья. Недаром реб Лейбеле с того света писал реб Велвеле посюстороннего мира: ‘Присмотрись к общинным делам. Постарайся проникнуть в дома аристократов… Проследи, чем занимаются просвещенцы, что они читают, о чем говорят. Присмотрись к дамам, к их доченькам, которые не умеют отличить ‘а’ от ‘б’… Хорошенько все разузнай и напиши мне’.
Я прцвел эти цитаты для того, чтобы объяснить, чем пленил нас молодой Шолом-Алейхем.
Все чаще и чаще имя его стало появляться на страницах ‘Фолксблата’. И мы все полюбили его фельетоны, новеллы и стихи, в которых ощущалось влияние Некрасова.
Через год после моего пребывания в Корсуии я встретил Шолом-Алейхема в Одессе. К тому времени уже были опубликованы два тома его ‘Народной библиотеки’, и он уже находился в центре еврейской литературы. Вокруг него собирались лучшие литературные силы. Демократическая молодежь навсегда полюбила и избрала его в качестве своего идейного вдохновителя…
Я прибыл из провинции в Одессу в поисках, по словам Шолом-Алейхема, ‘прогресса и цивилизации’. Обошел все дома деятелей литературы, бывал, конечно, и в доме Шолом-Алейхема. Много времени провели мы на балконе его дома, находившегося на Канатной улице, говорили о еврейских писателях, о третьем томе ‘Библиотеки’, который он увлеченно готовил к печати.
С восторгом он рассказывал о новом поэте (кажется, по фамилии Ревиз), проживавшем в заброшенном местечке. Стихи этого поэта он хотел опубликовать в ‘Народной библиотеке’. Шолом-Алейхем проявлял заботу и интерес к каждому новому писательскому имени…
Шолом-Алейхем тепло говорил о знакомых ему людях из Корсуни. Исключение составил Шлез. Его он ругал. Думаю, что причина такого его отношения к Шлезу заключалась в том, что Шолом-Алейхем хотел воспитать в нем писателя. Но из этого ничего не получилось.
Кем был этот Шлез? Какое отношение он имел к Шолом-Алейхему и к литературе?
Рос Лейзер-Иосл Шлез в Корсуни, у отца-талмудиста, занимавшегося толкованием трактатов гемары и строительством ешиботов4. Лейзер-Иосл слыл докой и обладал прекрасной памятью. Красивый, живой, находчивый и остроумный, он был любимцем местечка. В свои семнадцать лет Лейзер-Иосд, стал зятем богача из Переяслава. Это один из двух ‘удачных зятьев’, о которых Шолом-Алейхем вспоминает во второй части ‘С ярмарки’. ‘У каждого города,— пишет Шолом-Алейхем,— свои обычаи и моды. В Переяславе в те времена была мода на зятьев. У тамошних обывателей это ^было чем-то вроде спорта… Двое из числа удачных зятьев были, можно сказать, исключением из правила. Они сохранили в городе Переяславе весь свой блеск еще долго после свадьбы, не выцвели, как другие зятья, и не так быстро вышли из моды. Одного из них звали Лейзер-Иосл… Его привез из Корсупи богатый торговец кожей, у которого была не слишком красивая дочь, но зато большие деньги’.
Лейзер-Иосл давал уроки в Корсуии. Он хорошо знал идиш, любил составлять письма по-еврейски, поэтому его ирозвали ‘Шлез — составитель писем’.
Случилось так, что Шолом-Алейхем проездом остановился в Корсупи и встретился с Шлезом. Шолом-Алейхема заинтересовало его сочинительство, с юмором составленные письма: ‘Брошенных жен к своим мужьям, уехавшим в далекие страны’, ‘Погорельцев, странствующих по местечкам для сбора денег’, ‘К попам, у которых находятся еврейские девушки, желающие креститься’ и т. п.
В этих шутливых изображениях чувствовались одаренность и знание жизни. Шолом-Алейхем прочитал несколько его писем и должным образом оценил их. Он писал М. Спектору, который тогда работал в редакции ‘Фолксблат’, о появлении нового таланта и возможности напечатания в ‘Фолксблате’ ‘Переписки двух старых друзей, между Шолом-Алейхемом и Шлезом’.
Через некоторое время в ‘Фолксблате’ появилось несколько фельетонов под этим названием. Я отчетливо помню, что текст шлезовских ‘Писем’ почти полностью был воспроизведен в ‘Переписке’. Однако, кроме своих писем, ничего нового Шлез написать не смог. Он потерял способность серьезно трудиться. В нем отсутствовал писательский интерес к познанию жизни. Он остался эстетом, шутом и хорошим шахматным игроком.
Шолом-Алейхем разочаровался в Шлезе и чувствовал себя обманутым. Поэтому он был на него зол…
В монументальной своей книге ‘Менахем-Мендл’ Шолом-Алейхем в списке женихов и невест свата Лебельского числил и знакомого Лейзер-Иосла Шлеза. О нем он писал: ‘Кременчуг. Просвещенец и ярый сионист… Сотни комиссий, умница, мастак по шахматам. Гемару — наизусть. Знаток и говорун. Остряк. Прекрасный почерк. Слыхал, что он уже женился’.
Шлез узнал себя и, правду сказать, удовольствия от этого не получил.
…Еще раз я встретился с Шолом-Алейхемом в Екатеринославе. Это было в 1902-м или 1903 году. В ту пору для некоторого круга читателей кумиром еврейской литературы был Ицхок-Лейбуш Перец. Их привлекали к нему острота суждений поэтическим, социальным и национальным проблемам, его клокочущий темперамент в сочетании с чарующим личным обаянием.
В Екатеринослав Шолом-Алейхем приехал на свой вечер. Мы с ним тогда несколько раз виделись в доме общего знакомого. Зашел у нас разговор об одном молодом критике. Шолом-Алейхем был им недоволен. Критик, говорил он, должен читателю, помочь разобраться в идеях писателя. А этот критик пишет о Менделе гораздо сложнее, чем сам Менделе…
В моем восприятии Шолом-Алейхем — сгусток народной энергии. Его корни, его земля — это народные массы. Они социальные истоки его шедевров.
Шолом-Алейхем унаследовал народную мудрость, светлый лиризм и народный оптимизм, веру в будущее. Язык, форма творчества, содержание его сочинений — все это от народа и для народа. Больше всего Шолом-Алейхем искал путь к народу, и он его нашел, как никто до него. Где парод — там Шолом-Алейхем. И народ любил своего художника, понимал его, с радостью впитывал в себя его слово. Произведения Шолом-Алейхема стали неотъемлемой частью духовной жизни еврейских масс. Без них им не обойтись. Сколько раз мне приходилось в Вильно видеть, как среди предметов первой необходимости на субботу бедная еврейская женщина покупала пятикопеечную книжечку Шолом-Алейхема. Без ‘кусочка’ Шолом-Алейхема суббота не суббота.
Жил бы Шолом-Алейхем в более раннюю историческую эпоху, о нем слагали бы легенды, гораздо занимательнее тех, которыми были окружены народные певцы и сказители, такие, как виленский хозяйчик5, Стемпеню и другие.
За границей я впервые встретился с Шолом-Алейхемом в Швейцарии в 1909 году совсем неожиданно, в приемной одного врача. Писатель меня сразу узнал, встретил дружески и тепло, как родного брата. Полтора года спустя я стал с ним видеться ежедневно в Нерви.
Как-то сидели мы в Нерви у моря. Шолом-Алейхем поделился со мной, что собирается закончить роман о Бузе и Шимеке6. К тому времени были напечатаны только две первые части его юношеского романа ‘Песнь песней’. Я спросил его, имеет ли он ясное представление о судьбе этих двух героев, выстроен ли в его голове весь сюжет романа. ‘Да, конечно,— ответил он,— я знаю все детали. С моими героями произойдет ужасная история, большая трагедия’. Лицо его отразило несказанную боль. Мне подумалось, что роман имеет прямое отношение к личным переживаниям его автора. Я ему об этом сказал. ‘Да,— подтвердил он,— каждое тяжкое событие оставляет после себя острую боль’.
Видел я Шолом-Алейхема больным. Но и тогда можно было удивляться его юношескому задору и неизменному интересу к жизни.
Однажды в приемной врача он заговорил со мной о политике. Революция, считал он, должна начаться именно в Петербурге. А в победе революции он не сомневался даже в самое реакционное время. Чаще всего он говорил со мной о литературе, о себе… ‘Единственный классик еврейской литературы — это Мепделе. Его произведения,— подчеркпул Шолом-Алейхем,— должны быть достоянием каждого’. В его словах чувствовалось глубокое уважение к Менделе. Любил он говорить о Бялике, рассказывал о своих встречах с ним, отзывался о нем с восторгом.
Как-то после обеда мы сидели на балконе квартиры Шолом-Алейхема в Бужи, с которого открывался чудный пейзаж: голубое небо и со всех сторон высокие горы. Мы дышали упоительным воздухом. ‘Взял бы я,— мечтал Шолом-Алейхем,— корсунского или богуславского еврея и привел бы сюда и сказал бы ему: ‘На, дыши, братец!’ Как его очаровательные герои Мотл и Шимек, сам Шолом-Алейхем восторгался ясным небом, необычными горами, всем красивым миром.
Шолом-Длейхем очень любил морс. Когда он себя неплохо чувствовал, он не проводил ни одного дня без прогулки по набережной. Особенно запомнилось мне одно раннее утро. Солнце уже грело по-настоящему, и море разыгралось не на шутку. Внезапно волны усилились и стали с воем и ожесточением биться у берега. Шолом-Алейхем вслушивался в их таинственный говор. Сияющий и счастливый от сознания- того, что познал их тайну, он сказал мне: ‘Море сегодня в восторге от самого себя’. Когда в один из вечеров он пришел к нам в гости, то нашел нашу квартиру прекрасной, так как ‘к ее балкону доносилось каждое слово, сказанное морем’.
Когда я уехал из Нерви, Шолом-Алейхем в своих письмах передавал приветы от близких и знакомых. Свои послания он обычно закапчивал так: ‘Совсем забыл. Я должен передать вам привет и от того, кто не стареет, не тратит попусту сердца своего, всегда живой, никого не обижает, не гонится за деньгами, не любит комплиментов. Это от моря Нерви’.
У Шолом-Алейхема было свое безбрежное море: люди и их жизнь. В это море он постоянно окунался и чувствовал себя свободно, как в своей стихии. Кому выпало счастье непосредственно общаться хотя бы некоторое время с ним, тот мог в этом реально убедиться. Даже на пляже, в светлом костюме, бодрый и смеющийся Шолом-Алейхем всегда был среди людей. То он слушал местечкового еврея, то заводил разговор с бердичевской богатой дамой, то с русским офицером, с политическим эмигрантом или с совсем юным провинциальным студентом. Ему хотелось их всех понять и познать их внутренний мир. Творить без участия людей — это не по Шолом-Алейхему. Даже у себя дома за письменным столом он должен был чувствовать нити, которые тянутся от него к его героям.
Писал он часто на глазах у всех. Все видели его сидящим у моря или шагающим по набережной с маленьким блокнотом в руках. Писал он быстро, но медленно и внимательно обрабатывал написанное. К маленьким страницам прибавлялись большие, а к пим бесконечное множество маленьких и больших страниц-дополнений. Его рукописи часто раскатывались в развернутый свиток.
Шолом-Алейхем был очень требователен к себе. Он часто повторял: ‘Я верю всем, только не себе, во мне сидит кто-то, какой-то бес, вроде Мефистофеля, который смеется над тем, что я пишу’. Неоднократно он подчеркивал, что своим произведениям отдает все свои ‘соки и силы, кровь и мозг’.
На благотворительном вечере в Нерви, устроенном в пользу бедных больных, одна актриса читала в переводе на русский язык несколько глав его ‘Песни песней’. Зрители шумно аплодировали. Однако через несколько дней Шолом-Алейхем мне с досадой поведал, что прочитанные главы в русском переводе ему не понравились. А вдруг, усомнился он, само произведение никуда не годится? Я, напротив, дал высокую оценку оригиналу и переводу. Некоторое время спустя на пляже в присутствии автора я читал знакомым роман ‘Песнь песней’. Шолом-Алейхем, прослушав, успокоился.
Когда Шолом-Алейхем создавал свои произведения (в ту пору он писал ‘Блуждающие звезды’), он жил в окружении своих героев. Говорил он о них как о живых и близких, а дети его часто знали их реплики и поговорки.
Шолом-Алейхем любил смеяться громко и от всего сердца, и это чувство он привил своим детям. В письме ко мне из Швейцарии (1914) он передавал привет от дочери Ляли. ‘Ляля с ее Михаилом,— писал он,— в Берлине. Он изучает медицину, а она смеется’.
В Нерви небольшая группа людей постоянно собиралась у Шолом-Алейхема. И все они — интеллигенты и рабочие — чувствовали себя хорошо в кругу Шолом-Алейхема. Нередко он им читал свои произведения.
Читал Шолом-Алейхем просто, без признаков театральности, без жестов, без актерской мимики и без особо подчеркнутых интонаций. И все же его исполнение было очень выразительным.
Читая, он делал неожиданные акценты, секрет которых знал только он, так что слышимое становилось зримым. Только он знал, где запрятаны и как раскрыть перед аудиторией тайники написанного им,
У Шолом-Алейхема была неистребимая потребность быть среди людей. Шолом-Алейхем был для них любимым, сердечно близким человеком. Он обладал естественной внутренней скромностью. Хорошо зная себе цену как художник, он всегда прислушивался к каждому замечанию его читателей и слушателей. В семейном кругу я однажды читал рукопись последней части ‘Песий песней’. Шолом-Алейхем внимательно слушал и время от времени что-то заносил в свой блокнот. После чтения я сделал некоторые критические замечания. Когда я читал это произведение уже напечатанным, то увидел, что он их учел.
…Простыми словами, без литературных выкрутасов, лексикой, позаимствованной из разговорной речи, естественным слогом Шолом-Алейхем силой своей музыкальности, верным чувством ритма и интонаций выстраивал свои монологи и диалоги в любом желательном ему стиле: лирическом, драматическом, повествовательном. И достигал в этом совершенства.
Ухо Шолом-Алейхема воспринимало самые тонкие нюансы в чужой речи. В многообразии акцентов и интонаций языка Шолом-Алейхем открывал характер и сущность люден. Это одна из причин, почему монолог так существен для его художественной формы. Он умел слушать и вслушиваться. В этом он был непревзойденным мастером.
Помнится мне, как Плеханов провел несколько дней в Нерви. Тогда в Ницце устанавливали памятник Герцену. По дороге из Ниццы в Сан-Ремо Плеханов остановился в Нерви с намерением прочитать доклад о Герцене. На докладе присутствовал Шолом-Алейхем.
Плеханов остановился у своей знакомой, с которой дружил и Шолом-Алейхем. Когда она познакомила Плеханова с Шолом-Алейхемом, Плеханов сказал, что из всех присутствующих на его докладе он хорошо запомнил Шолом-Алейхема, так как он особенно внимательно слушал его…
На пляже Шолом-Алейхем часто с грустью наблюдал за старой болгарской женщиной, которая грела свои больные кости на солнце. Его можно было также видеть около бедного итальянского слепого рыбака, с которым он часто беседовал о его здоровье и жизни. Среди посетителей пляжа всеобщую неприязнь вызывала въедливая женщина из-под Вильно, которая привезла в Нерви смертельно больную дочь. Эту женщину все игнорировали. И только двери дома Шолом-Алейхема были открыты и перед ней. Здесь утешали ее добрым словом, а при случае кормили обедом ее и ее больную дочь. Узнав, что господин Рабинович писатель Шолом-Алейхем, женщина попросила одну из его книжек. Прочитав новеллу ‘Гуси’ и возвращая книжку хозяину, она заметила, что сама знает подобные истории и без труда могла бы написать по десятку в день…
И.-Л. Перец в 1910 году опубликовал большую статью ‘Чего не хватает нашей литературе?’. О вкладе Шолом-Алейхема в еврейскую литературу там сказано: ‘Киевский Шолом-Алейхем рисует наивно-глупого коммивояжера, заумного искателя заработка, перебравшегося из маленького города в большой’. Прочитав эти слова, Шолом-Алейхем с тихой грустью и досадой сказал: ‘Почему он не упоминает мои детские рассказы?’ Однажды мне Шолом-Алейхем в доверительной беседе сказал: ‘Если бы я теперь начал писать, то писал бы только о детях и для детей’. В постоянной тяге Шолом-Алейхема к детям проявлялось его неизменное чувство гармонии жизни. Дети в его произведениях несут в себе все возможности стать свободными и добрыми людьми. Они умеют мечтать и веселиться, чувствовать и ценить природу, дети его нежные и чуткие существа, а созданного его творческим воображением взрослого ребенка Тевье-молочника приводит в ярость желание людей быть злыми, когда они могут быть добрыми. В детских рассказах великий художник Шолом-Алейхем тоскует по вольному человеку на свободной земле… Сам Шолом-Алейхем несомненно обладал свойствами детской натуры. В нем сохранилось и жило обаятельное дитя.
Шолом-Алейхем любил мастерить. Свой зонтик он приспособил так, что мог сидеть под ним и писать на берегу моря, как под большим тентом. И дома он построил скамейку-кровать, где ему удобно было писать полулежа. Он любил игрушки. Приезжая в большой город, он, по его рассказу, бегал но магазинам в поисках брелков, цепочек, колечек и т. п. Иногда он с детской радостью избавлялся от надоевших ему игрушек и безделушек.
Последний раз я встретился с Шолом-Алейхемом в Варшаве, примерно в июне 1914 года. Он был взволнован приемом, который был ему оказан ‘простым народом’. Однако газета ‘Дос лебн’ (‘Жизнь’) напечатала фельетон своего сотрудника под названием ‘Народный поэт в Мазеповке’. В этом гнусном пасквиле описывалось, как ‘Мазеповка’ ходуном ходила, готовясь к встрече своего любимого писателя. А о вечере, на котором Шолом-Алейхем читал свои произведения, пасквилянт писал: ‘Мазеповка рыдала, кричала и стонала, топала ногами, гремела палками и стучала досками по стенам. Люди орали: ‘Браво, народный писатель!’ А сам писатель был тронут, улыбался, жал руки, подписывал открытки, благодарил за речи и тихонько нашептывал своему импресарио: ‘Черт подери, за все это мне придется заплатить втридорога’.
Рано утром, когда газета появилась в продаже, я встретил Шолом-Алейхема в редакции. Он был расстроен и опечален. Кто это мог написать? Кто-то может подумать, сказал он, будто я сам автор этих строк…
В этот же день я был у Шолом-Алейхема на квартире. Неожиданно зашел сюда Я. Динезон и сообщил, что, по мнению Переца, Шолом-Алейхем инспирировал статью в газете ‘Дос лебн’. Шолом-Алейхем побледнел как полотно… История со статьей кончилась тем, что Шолом-Алейхем направил в редакцию письмо, в котором требовал раскрыть имя автора и выразил свое негодование по поводу появления этого фельетона. Формально инцидент был исчерпан, но Шолом-Алейхем долго не мог успокоиться.
Впоследствии Шолом-Алейхем убедился, что милый старый Динезон напутал, ибо Перец ничего подобного не говорил… В статье ‘Неделя с И.-Л. Перецом’ Шолом-Алейхем писал о любви и глубоком его уважении к Перецу, о большой дружбе, связывающей его с Перецом. ‘Громадное и теплое сердце,— писал Шолом-Алейхем,— выдающийся ум, человек-великан — вот то впечатление, которое Перец неизменно производил на меня… Я его никогда не видел таким добрым, как в ту, последнюю неделю в Варшаве… Перец не отходил от меня ни на шаг, и мы вместе исходили Варшаву вдоль и поперек, мечтали о еврейском театре, литературе, строили планы, как совсем в юности… Кто бы мог тогда подумать, что это будет у меня последняя педеля с Перецом?’
Кто мог предположить, что через короткое время и Шолом-Алейхем уйдет от нас? Кому могло прийти в голову, что мы так скоро и так неожиданно потеряем их обоих?
1941
Опубликовано в альманахе ‘Советиш’. М., 1941, No 12.
Добин Шимен (1869—1944) — еврейский советский литературный критик.
1 Шпильгаген Фридрих (1829—1911) — немецкий писатель, его романы были популярны в России второй половины XIX в.
2 Эсрог — особый вид лимона, верующие евреи пользуются им в религиозных целях.
3 Такса (коробочный сбор) — налог на кошерное мясо (дозволенное иудейской религией к употреблению) сдавался царским правительством на откуп, а откупщики выколачивали этот налог из еврейской бедноты.
4 Ешибота — высшее религиозное училище, которое готовит священнослужителей иудаизма.
5 Виленский хозяйчик, или Виленский Молодожен.— Иолэн—Довид Левенштейн, или Страшунский (1816—1850),— талантливый исполнитель и композитор, создатель синагогальных мотивов, герой народных легенд, автор нескольких пьес и поэтических произведений, его женили в 14 лет и прозвали Молодоженом.
6 ‘Роман о Бузе и Шимеке’,— Имеется в виду ‘Песнь песней’.