О. Забытый
О. Забытый
(Григорий Иванович Недетовский)
(Григорий Иванович Недетовский)
Широкая душа
Широкая душа
Примечания
‘Широкая душа‘
Примечания
‘Широкая душа‘
Широкая душа, Забытый О., Год: 1875
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Стояла невыносимая июльская жара. Воздух не колыхался. Вороны и галки, распустивши крылья и широко раскрывши клювы, изнывали от духоты.
В такое-то время тащился я с сестрой на немощной клячонке ‘из гостей’, из прежалкого-жалкого городишка Т. Тридцать верст расстояния от этого городишка до моего родимого села казались мне нескончаемо длинным путем. Никакой защиты от жгучего солнца — ни естественной, ни искусственной: кругом чистое поле, а сверху — одна фуражка. Пот ручьями лился по лицу. Чувствовались крайнее расслабление и непреодолимая дремота. Говорить не хотелось. Только изредка, как бы в бреду, обменивались мы с сестрой объяснениями вроде следующих:
— Яков-то Лаврентич Зазнаев как постарел! Давно уже я не видал его.
— Постарел, а все такая же дубина. Вчера прихожу я в его лавку патоки купить, а он с попом в шашки играет. Посмотрел на меня и — хоть бы на смех кивнул! А ведь очень хорошо знает меня… Я слышала, его в газете пропечатали: поделом!
Молчание.
— А у Ольги Павловны муж-то ничего себе…
— О, славный! Вот муж-то, так уж именно муж! Ты заметил, как он бережет жену? Сам слазил в печку, достал щи и на стол нам подал… А ведь чиновник!
— Да-
Молчание.
— Скоро ты увидишь наконец свою фотографическую карточку.
— Да. Конечно, приятно в первый раз… Но неужели и в других городах такие же фотографии, как у уездного учителя в Т.?
— В других городах гораздо лучше.
— То-то… А то что это за фотограф? Завел на двор, посадил бог знает где, да и говорит: смотрите, сударыня, вот сюда и не извольте ничем шевелиться. Если, говорит, шевельнете ручкой, то она на карточке выйдет как бревно-с. А уж тут не до того: мухи и вонь страшная! Насилу отмучилась.
И снова молчание, и снова усыпление.
Но вот позади послышался крик, свист и стук колес. Я оглянулся и сразу оживился. Меня настигая мой давний приятель, печник Сидор Иванович со своим неразлучным подмастерьем Максимом. Поравнявшись со мною, он крикнул Максиму ‘стой!’. Спрыгнул с телеги, подошел ко мне и, снявши картуз, возгласил:
— А! Мой великий, священный, высокоторжественный Федор Иванович! Мое почтение! Давно душа горела повидаться с вами. Ко мне, ко мне пожалуйте, сядем вместе и побеседуем.
— Да где ж там? У вас тесно: тележка маленькая, а нас двое.
— Да, господи, пожалуйте! На колесе сяду, а уж вам предоставлю.
Я согласился. Но Сидор Иванович на колесе не сел, а устроил мне помещение в своем ‘экипаже’ за счет удобств и спокойствия Максима, который принужден был прилепиться действительно чуть не на колесе. Я уселся, насколько возможно было, удобно, но Сидор Иванович не скоро успокоился и несколько минут сряду утеснял Максима: ‘Максим, двинься еще! Максим, не толкай плечом! Максим, ноги! Максим, прими руку! Максим, отклонись маленько’ и т. п. Максим сжался, скорчился в уголке и выпучил на меня глаза, как на ‘диво дивное’ и ‘чудо чудное’.
Мы поехали шагом и забеседовали.
— Отдыхать теперь изволите у своих родителей? — начал Сидор Иванович.
— Да.
— Да как вам не отдохнуть? Ведь она, наука-то, пуще всякой работы, я так понимаю… Да, тяжела она, матушка, но зато и сладка опосля бывает,— ух, как сладка — посмотришь! Так ли?
— Ну, это кому как…
— Позвольте,— вмешался Максим,— вы не обессудьте, если я, примерно, что-нибудь нескладно…
— Ничего, ничего…
— Вот вы теперь уже на возрасте, а все еще в науке состоите. Чему же вас до сей поры учат?
— Экой ты, брат, непонятный! — перебил Сидор Иванович.— Чему учат? Известно, уж не читать да писать, коли люди на возрасте. Их теперь учат до всего доходить. Вот, примерно, хоть кобыла… Тебе что? Кобыла да кобыла! А у них сейчас: как кобыла? Почему кобыла? От чего кобыла? И все это они тебе представят. То-то и другое-то что-нибудь… У них все сейчас в дело производится. Оттого-то ведь умные люди- то бывают. Ведь вот Федор Иванович теперь с тобой, дураком, едет, а опосля, посмотри, архиереем будет. Потому их к этому и при- обучают, к этому и ведут в этой самой ихней академии.
— Владыка-то наш, стало быть, оттуда же произошел? — уточнил Максим.
— Владыка-то? Как же, все оттуда же. Теперь-то ведь он ‘ваше преосвященство’… ‘исполняется деспота’… на шестерне со звоном едет, а прежде-то был тоже вот, как Федор Иванович: в фуражечке этак, в сюртучке и все прочее… Так-то вот подумаешь: великая премудрость божия! Мальчишка бегает по улице, в бабки играет, об святой с родителями грошики сбирает, и вдруг — владыка! Господи боже мой, отец милосердный! А все наука доводит.
— Дай бог всякому! Кому что дано, — заметил Максим и глубоко вздохнул.
— Кто про то говорит! Дай бог всякому — прямое дело! Я собственно про премудрость… Ты пойми: владыка и — так-то вот в фуражечке… Ах ты, господи! Федор Иванович! Вас-то скоро ли господь удостоит?
— Не знаю,— ответил я.— Я, может быть, не буду архиереем: без меня найдутся.
— О, нет,— взмолился Сидор Иванович,— вы уж, пожалуйста, непременно во владыки! Я жду не дождусь, когда вы к нам владыкой припожалуете. То-то радость-то будет — и сказать нельзя! Свой, доморощенный владыка приедет: ведь это чего стоит? Да я тогда все колокола разобью, ей-богу, разобью!
— Вот бы, вправду, господь привел… Пресвятая богородица! — проговорил Максим и со- строил преумилительную физиономию.
— Приведет,— уверял Сидор Иванович,— уж это ты будь покоен, что приведет! Ведь это Федор Иванович только так… чтобы не вдруг себя обозначить… Эх, Федор Иванович, завидую я вам. Сызмальства вас пустили по науке, и вот вы все идете, идете и дойдете до своего. Всякое понятие получите — это само собой, да еще в какую благодать попадете! И вы к людям, и люди к вам — все это будет вокруг вас высоко и благородно. И душа-то, я думаю, ровно бы другая сделается. Сладость — одно слово! Это не то что наше дело. Вот я хоть про себя скажу. Что моя жизнь такая? Положим, благодарение господу, насчет продовольствия у меня всего вволю, да для души-то моей у меня оченно мало! Душа у меня, надо сказать, широкая и самая настоящая — даром что я печник. Чувствую, что у меня и тут есть (при этом Сидор Иванович ткнул пальцем себя под козырек). Может, я теперь не хуже другого все бы вызнал, все бы понял — так бы все и схватил. А ничего не поделаешь: науки не проходил, у много человека вокруг тебя нет, который бы тебе мог вложить и все прояснить. Вот у меня теперь в голову-то всякое приходит, и то, и другое, и третье: что, отчего и как? Вам теперь на все это плевать, потому — вы все понимать можете, а мне тоска. Сам не совладаешь, а сунуться некуда. Отчего же я теперь так рад-то? Я соображаю свое: вот, мол, умный человек подвернулся, он мне что-нибудь покажет. Ему, мол, ничего не стоит, а мне годится. Вот дайте мне, Федор Иванович, ответ на одно дело. Неделю целую оно у меня из головы нейдет.
— Что такое?
Сидор Иванович кашлянул, протер губы свернутым в яичко ситцевым платком и начал дело.
— Первое: благоухание святыни, по всей Руси распространяющее. Второе: благодать священства, нас освещающая. Третье: благолепие храмов, всех умиляющее… Что вы на это скажете?
Озадаченный такими мудрыми тезисами, я, молча, во все глаза взглянул на Сидора Ивановича. Яичко снова скользнуло по губам Сидора Ивановича, и он пояснил:
— Я собственно насчет того, что теперь вот стали приписывать церкви одну к другой.
— Так что же?
— Как что? Не благочестно и клонит ко вреду и греху великому! Я так понимаю, что быть везде расколу.
— Как же это так?
— А вот как. К примеру, я человек зажиточный. Пришло на меня благоговение, и я созиждил храм. Все ходят в мою церковь, у меня свое благолепие, свой священник. На душе отрада и память в роды родов. Вдруг начальство говорит: мы твою церковь запрем, а ты ступай молиться вон куда! Приятно это мне аль нет? Моя же церковь, и меня же ‘вон куда!’. Пом- рут родители, и прах их и я должон туда же!.. Какая же тут вера? Как тут удержать православие? Иной потерпит, потерпит да и не удержит…
Я разъясни л колеблющемуся Сидору Ивановичу, что церковь зажиточного человека не при- пишут к другой, если он обеспечит и церковь, и причт.
— Коли так, так это еще ничего. Я полагал, что все это без внимания… Ну, а другим-то разве тоже не обидно? Возьмем хоть никольских. Их, говорят, принишут к Каменской церкви. То у них церковь-то под боком, а то — ступай теперь за десять верст. Каково это им покажется? Пожалуй, им и невмоготу придет, и разбредутся детки от матки. А ведь это страсть! пагуба!
Я заметил, что приписка церквей и приходов вызвана у нас крайнею необходимостью, что всякий умный и благочестивый христианин не из- менит вере из-за того, что ему придется пройти или проехать к обедне лишних версты две-три, что, мол, истинные христиане не отступали от своей веры и тогда, когда их гнали и мучили, а о дурных не стоит и жалеть, пускай их идут в раскол.
Выслушав все это, Сидор Иванович минуты с две молчал и водил по губам ситцевым яичком. Затем он проговорил:
— А пожалуй, оно и резон. И вправду: ступай в раскол, хоть за раскол, коли тебе вера так дешево пришлась! Свиньей ты родился, свиньей ты и издыхай! Который ежели чувствует по закону, тот этого не сделает. А ты иди, коли тобой богомерзость овладела… Ты, Максим, как полагаешь?
— Да уж, стало быть, пущай идет, коли…— отозвался Максим.
Из приближающейся тучи послышался гром.
Сидор Иванович перекрестился и говорит:
— Я вот какой человек, доложу вам, Федор Иванович: от меня ничто даром не уходит. Вот слышу я гром и творю молитву, а разума уж со мной нет: он вон куда взлетел (Сидор Иванович показал на небо). Ведь иной осенит себя крестом и — только, ему и дела больше нет. А у меня со- всем другое. У меня сейчас уж пошло: отчего это гремит? Что на небе делается, когда гром бывает? Понять хочу, а не могу. У вас это все в науке показано: скажите уж кстати, как об этом понимать нужно?
Чтобы удовлетворить научным вопросам ‘широкой души’, я изложил целую лекцию об электричестве. Сидор Иванович сделал вид, что все до капельки понимает из этой лекции, и все беспокоился только насчет восприимчивости Максима. То и дело он прерывал мою речь вопросами: ‘Максим, понял?’ — ‘Максим, ты-то понимаешь ли?’ — ‘Максим, ну что?..’ Максиму, по-видимому, ужасно понравилось электричество. Притаив дыхание, вытаращив глаза и широко раскрывши рот, .он, казалось, хотел не проронить ни одного моего слова. В ответ на вопросы Сидора Ивановича он сильно морщился и только молча, как-то неторопливо отмахивался рукой: дескать, ради бога, не мешай, иначе все пропало!..
Лекция кончилась, и Сидор Иванович как-то особенно оживленно заговорил:
— Так вон оно что там разделывается-то! Максим, а? Ведь ты век бы свой скончал, а сам бы этого не понял. Ты думал, это все Илья там действует? Хе-хе-хе! Нет, брат, не туда! Ступай к бабам, коли Илья!..
— Понять… чудное дело — понять! Поди-ка пойми по пальцам-то! Тут и толковать нечего. Нам не под силу забрать высоту этакую… Сам же ты говори л,— несколько обидчиво замети л Максим.
Захотелось мне польстить Сидору Ивановичу, я и говорю:
— Какой вы, Сидор Иванович, любознательный! Я и не видывал таких людей, как вы.
Сидор Иванович встрепенулся и весь про- сиял.
— Эх, милый мой Федор Иванович! — воскликнул он.— По моим мыслям-то разве не в таком положении-то быть? Я ведь это чувствую. Я век не забуду, что мне раз сосновский отец дьякон сказал. Слушал, слушал это он меня да и говорит: ‘Сидор Иванович!’ Я говорю: ‘Чево-с?’ — ‘Жаль мне тебя’,— говорит. Я говорю: ‘А что?’ — ‘Кабы на твой ум,— говорит,— да науку, так ты,— говорит,— теперь митрополитом бы был’. А? Каково мне это было слышать-то? А я глину толку!.. Ведь вот вы теперь уж меня поняли. Как у вас тут-то есть у самих-то, так вы и в других можете видеть и ценить. А у нас в селе какой народ-то? Никто ничего не смыслит, а всякий норовит тебя обесчестить, не то чтобы пользу какую доставить… Вот у нас теперича поп — ведь лицо священное и науки кое-какие проходил: должен бы, кажется, понимать и судить, а мне сделал самую неблагодарную вещь и совсем по-пустому.
— Что же он вам сделал?
— Да вот что. Я к нему, видите ли, хаживал — иной раз по делу, а иной раз так, потолковать о чем-нибудь по писанию или по наукам. Сперва он принимал меня радушно, а потом отчего-то начал коситься на меня: ровно бы ему и не по сердцу, что я хожу к нему. Вот однажды сижу это я у него… Слово за слово… Мне и вздумалось спросить: зачем, мол, это, батюшка, достойну благовестят? — ‘Известно,— говорит,— зачем: хвала богу…’ Я говорю: ведь и все в службе-то хвала богу. А он мне говорит на это: ‘То,— говорит,— хвала, а то другая, хвала хвале,— говорит,— рознь’. Сказал он это да как крикнет на меня: ‘Что тебе,— говорит,— все нужно? Что ты все пристаешь ко мне каждый раз? Твое дело,— говорит,— ходи в церковь да молись! Ты,— говорит,— плинфодел и знай свое…’ Я говорю: ‘Что это обозначает — плинфодел?’ — ‘Тебя и обозначает,— говорит.— Еще,— говорит,— хвалишься, что писание читал, а этого не знаешь…’ — ‘Нет,— говорю,— знаю: плинфодел — это тот, кто кирпичи делает, а я кирпичей не делаю, а только печки кладу. Значит, вы ошибаетесь’,— говорю. Батюшки мои, как он меня после этого!.. ‘Ах ты,— говорит,— кирпичное рыло! Ах ты,— говорит,— скудельная свинья! Туда же лезет! Мудрец какой нашелся. Помни же это ты,— говорит.— Вот у тебя жена скоро родит — так я тебе такое имя нареку, что не выговоришь’,— говорит. Что ж вы думаете? И нарек. Сраму-то что было по всему селу. Жена голосом кричала. Вот вам и священник! Да что священник! Это, по крайности, хоть отец духовный, не так обидно от него и перенесть что-нибудь этакое. А вот пономарь: ведь уж, прямо сказать, неуч и обращения никакого не знает — и тот себя выше понимает и тебя ни во что ставит. Об святой у нас вот какое дело было. Отслужили у меня молебен. Я, по обыкновению своему, говорю: пожалуйте хлеба-соли откушать, — это причту-то. Ну, значит, сели. Только это пономарь, по невежеству своему, и сядь выше священника. А уж мне смерть, коли что не но закону! Эх, думаю, села ворона не не свой кол: как бы это ее спугнуть? Взямши это я полштоф в одну руку, а рюмку в другую, подхожу к столу да и говорю — благородно таково: Платоныч,— говорю,— (это пономарю-то),— как в писании-то сказано? Ты еси иерей в кончину?.. А он: ‘Ничего, ничего,— говорит,— наливай по чину’. Все: ха-ха-ха! А всех пуще пономарь. Ты, говорит, свысока-то не хватай, а чтоб было попроще да посытней. Я же и дурак, а пономарь умен… А спросите у него, к чему какое писание клонит? Вовеки не скажет! Вот тут и живи! Разуму твоему никто не поможет, всяк еще тебя хает за разум-то. Обидно, горько, а ничего не по- делаешь. Придет вечер: сидишь, сидишь — думаешь, думаешь, обо всем передумаешь. Голова кругом пойдет, в глазах потемнеет. Плюнешь… Эх! Пойду выпью… Что вы так на меня смотрите? Насчет запою или там блуда, как теперь вот прочие, я — ни боже мой! Я человек твердый и строгий, со мною если что бывает иной раз, то собственно от сильного воображения. Раз пришел я домой, на порядках-таки выпивши. Жена так и ахнула. Сидор! — говорит: ты задурил, ах ты, говорит, такой-сякой! А еще, говорит, других коришь… Взяло меня тут горе великое: ну, думаю, все на -меня, и жена туда же! Так я уж тут ей прямо: отстань, говорю, Аксинья! Ты пойми одно: почему я на тебе женился? Потому, что я теперь не митрополит… И она хоть бы слово на это! Потому, хоть она меня и обидела, а ведь, стало быть, понимает тоже, что мне совсем не тот предел положен…
Мы доехали наконец до перекрестка. Мне оставалось проехать полверсты направо, а Сидору Ивановичу нужно было ехать по прямому направлению еще верст пять. Туча совсем почти надвинулась на нас. Поднялся сильный ветер. Крупные, но еще редкие капли дождя застучали но плечам и по козырькам наших фуражек. Я слез с гостеприимной тележки, со мной спрыгнули и печники, и началось прощанье. Сидор Иванович обнял меня — и ну целовать.
— Прощайте, мой… (поцелуй) милый! — Прощайте, мой… (поцелуй) умственный! — Прощайте, мой (поцелуй) владыка!
— Вы то есть нас вот как ублаготворили: век не забыть! — изъяснял между тем Максим.
— Ну, Максим, арш-марш! — засуетился Сидор Иванович.— Ты теперь пугни кобыленку-то, а то это самое алестричество нас теперь до смерти захлещет!
Впервые: Вестник Европы.— 1875.— No 6.— С. 751—758.
М. М. Стасюлевич, отмечая нецензурный характер первых произведений Г. И. Недетовского, писал ему по поводу этого рассказа, что он ‘служит, однако, доказательством, что в жизни есть другие стороны, не менее доступные таланту автора и возможные для печати’.— ГАВО, ф. 189, on. 1, ед. хр. 3, л. 14.
Тексты печатаются по изданию: Забытый О. Рассказы. Очерки. Отрывок из повести.— Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1982.