Шиллер и его время, Шерр Иоганн, Год: 1856

Критика
Время на прочтение: 410 минут(ы)
Скачать в PDF

Шиллеръ и его время.

СОЧИНЕНІЕ ІОГАННА ШЕРРА.

ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ НМЕЦКАГО.

МОСКВА.
Изданіе книжнаго магазина Н. И. Мамонтова. На Кузнецкомъ мосту, домъ Фирсанова.
1875.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Введеніе.— Восемнадцатый вкъ

КНИГА ПЕРВАЯ.
УЧЕНИЧЕСКІЯ ГОДЫ ШИЛЛЕРА (1759-1782).

ГЛАВА I.
Родина.

Древній Вюртембергъ — Швабы.— Исторія страны.— Герцогъ КарлъЕвгеній.— Блестящій дворъ.— Церковь, школа и ученость

ГЛАВА II.
Родительскій домъ.

Марбахъ.— Іоганнъ Каспаръ Шиллеръ и Елизавета Доротея Коддвейсъ. Мщанское хозяйство въ 1749 г.— Рожденіе Фридриха Шиллера.— Прогулка въ свтлый понедльникъ.— Лорхъ.— Первые уроки и первые друзья.— Лудвигсбургъ.— Шубартъ и Циллингъ.— Школа.— Сельскій экзаменъ.— Конфирмація

ГЛАВА III.
Академія.

Герцогъ Карлъ во второй половин своего правленія.— Графини Гогенгеймъ.— Герцогская исповдь.— Арестъ Шубарта.— Основаніе Карловой школы.— Военное училище въ Солитюд и поступленіе въ него Шиллера.— Военная академія — Мнніе товарищей о Шиллер, когда онъ хотлъ сдлаться юристомъ.— Переселеніе академіи въ Штутгартъ и переходъ Шиллера съ юридическаго факультета на медицинскій.— Академическая жизнь. Шиллеръ какъ актеръ.— Поэтическіе опыты и прозаическія препятствія.— Печатный первенецъ Знакомство съ Руссо, Оссіаномъ и Шекспиромъ.— Гте въ академіи

ГЛАВА IV.
Періодъ бурныхъ стремленій.

Сторонники бурныхъ стремленей и геніи.— Гттингенскій Гайнбундъ.— Члены его, направленіе и образъ жизни.— Тевтонскій патріотизмъ, нравственный ригоризмъ и сантиментальная мечтательность.— Примайнское и прирейнское общество поэтовъ.— Гердеръ.— Шекспиръ въ Германіи.— Ленцъ.— Клингеръ.— Гаманнъ.— Гте.— Меркъ.— Лафатеръ.— ‘Прогулки геніевъ’.— Геніальное время въ Веймар.— Герцогиня Амалія.— ‘Новая звзда восходитъ’.— Герцогъ Карлъ-Августъ и герцогиня Луиза.— Веймарскій кружокъ,— Геніальный слогъ.— Гости,-Сценическія радости и страданія.— Конецъ геніальнаго времени

ГЛАВА V.
Разбойники.

Позолоченная пилюля и тщеславный разсчетъ.— Шиллеръ читаетъ ‘Разбойниковъ’ своимъ друзьямъ.— Происхожденіе этой трагедіи.— Ея характеръ.— Меланхолія и трудъ.— Диссертація.— Диспутъ Шиллера.— Роковое обязательство.— Полковой медикъ безъ темляка и съ 18 гульденами мсячнаго жалованья

ГЛАВА VI.
Полковой медикъ.

На Маломъ Рв.— Вдова Фишеръ.— Хозяйство молодыхъ людей.— Портретъ поэта.— Мундиръ герцогскаго вюртембергскаго Фельдшера.— Вино бродитъ.— Фрау фонъ Вольцогенъ.— Emetica и Aesthetica.— ‘Разбойники’ напечатаны.— Успхъ ихъ.— Дружба съ Дальбергомъ.— Театръ на Асперг.— Другъ.— Драматическія страданія.— Тайная поздка въ Мангеймъ.

ГЛАВА III.
Бгство.

‘Разбойники’ на сцен.— Торжество.— Поэтъ и полковой медикъ.— Вонъ отсюда!— Фіаско.— Антологія.— Шиллеръ какъ лирикъ.— Оды къ Лаур.— Вторая поздка въ Мангеймъ.— Гроза разражается.— Герцогъ.— Подъ арестомъ.— ‘Коварство и Любовь’.— Доносчикъ и послдняя аудіенція,— Ршеніе бжать.— Андрей Штрейхеръ.— Прощаніе.— 17 сентября 1782 г.— ‘О, моя мать!’

КНИГА ВТОРАЯ.
ГОДЫ СТРАНСТВОВАНІЯ (1782-1790).

ГЛАВА I.
Оггерсгеймъ.

Иллюзіи и разочарованія.— Письмо къ герцогу Карлу.— Новая трагедія Шиллера при первомъ же чтеніи терпитъ фіаско.— Неудачная декламація.— Поздка во Франкфуртъ.— Дальбергъ и Шиллеръ.— Вечерніе часы.— Творчество.— Паническій страхъ.— Ршеніе хать дале.— Печатаніе ‘Фіаско’.— Прощаніе съ Штрейхеромъ — Зимняя поздка

ГЛАВА II.
Бауэрбахъ.

Въ Рейнскихъ горахъ,— Зимнее уединеніе.— Библіотекарь Рейнвальдъ.— ‘Донъ Карлосъ.’ — Шарлотта фонъ Вольцогенъ и ‘безумная’ надежда.— Тревога,— Вертеровское настроеніе.— Новыя сношенія съ Дальбергомъ.— Поэтическіе дни, отъздъ изъ Бауэрбаха

ГЛАВА III.
Мангеймъ.

Пріздъ.— Дальбергъ.— Предложеніе.— Лихорадка.— Безпокойство.— Пріятное посщеніе.— ‘Фіаско’ и ‘Луиза Миллеръ’ на сцен.— Характеристика этихъ трагедій.— Поступленіе къ курифальцское нмецкое общество.— Разсужденіе о театр.— Успхъ ‘Донъ-Карлоса.’ — ‘Рейнская Талія’.— Первая встрча съ Каролиною и Шарлотою Ленгезельдъ.— Шарлота Кальбъ. Маргарита Шванъ.— Безденежье и другія горести.—При двор.— ‘Герцогскій совтникъ Шиллеръ’.— ‘Ты, дружба, сердца исцлитель’.— Въ Саксонію!

ГЛАВА IV.

Лейпцигъ.— Голисъ.— Лошвицъ.— Дрезденъ.— Взглядъ на прошлое.— Христіанъ-Готфридъ Кернеръ.— Пріздъ въ Лейпцигъ.— Afflatus divinus.— Мечты.— Великодушная дружба.— Сельская жизнь въ Голис, — ‘Пснь къ радости.’ — Миъ.— ‘Донъ Карлосъ’ въ проз на сцен.— Приключеніе.— Лошвицъ.— Счастливые дни.— Поэтическій трудъ и историческія занятія.— Фрейлинъ фонъ Арнимъ.— Грустная разлука и поздка въ Веймаръ.— Resignation

ГЛАВА V.
Веймаръ.

Веймарскій кружокъ при появленіи Шиллера.— Взглядъ на прошлое. Виландъ и Гердеръ.— Въ желто-зеленомъ жилет и бломъ фрак.— При двор,— Знакомства.— Поздка въ Іену.— Фридрихъ и Шарлота, романъ изъ дйствительной жизни.— Прогулка въ Мейнингенъ и Бауэрбахъ.— Семейство Ленгефельдъ.— Желаніе домашняго счастія.— Лотта.— Смя дружбы.— Грустные часы.— ‘Духовидецъ’.— Культурно-историческій эпизодъ.— Боги Греціи.

ГЛАВА VI.
Фолькштетъ и Рудольштатъ.

Житье въ дом Унбегауна.— Въ семейств Ленгефельдъ.— Народныя воспоминанія.— Аристократизмъ и демократизмъ Шиллера.— На колокольномъ завод. Лтняя идиллія.— Въ Эллад.— Переводы изъ Эврипида.— Письма о ‘Донъ-Карлос’.— Исторія отпаденія Нидерландовъ.— Шиллеръ какъ историкъ.— Поэтъ-философъ.— Перездъ въ Рудольштатъ.— Встрча съ Гте.— Лотта.— Возвращеніе въ Веймаръ.— Результаты лтняго пребыванія въ Фолькштет и Рудольштат.— Каролина

ГЛАВА VII.
Іена.

Приглашеніе въ Іену.— Гте и Шиллеръ.— Приготовленіе къ профессорской каедр и магистерскій дипломъ.— Бюргеръ въ Веймар.— Отъздъ поэта въ Іену.— Аины на берегу Заалы.— Перваи лекція.— Зарейнская сцена.— Республиканизмъ Шиллера.— Оборотная сторона университета.— Лина и Лотта. Пріятная болтовня.— Дуализмъ любви.— Идеалъ и дйствительность.— Веселое Рождество.— Въ сельской церкви.— Медовый мсяцъ.— Конецъ странствованію

КНИГА ТРЕТЬЯ.
ГОДЫ ХУДОЖНИКА (1790-1806).

ГЛАВА I.
Исторія тридцатилтней войны,

Нмецкій бракъ.— Характеръ третьяго періода жизни Шиллера.— ‘Страсть улетла, осталась любовь’.— Портретъ поэта въ годы возмужалости.— Этюды и трудъ.— Идеалъ и житейская потребность.— Новая ‘Талія’.— Историческія сочиненія.— Исторія тридцатилтней войны.— Четырнадцать часовъ за работою.— Лекціи.— Эстетическія произведенія.— Общественныя отношенія — Тревога.— Новалисъ.— Банезенъ.— Гте.— Кантъ.— Начало болзни поэта.— У дверей гроба.— Въ Карлсбад.— Лотта.— Хозяйственныя заботы,— Отрадная всть изъ Даніи

ГЛАВА II.
Письма объ эстетическомъ воспитаніи человка,

Вступленіе въ 1792 г.— Философскія занятія. ‘О прелести и достоинств.’ Поздка въ Дрезденъ.— Пріятныя посщенія. Отношеніе нмецкихъ умовъ къ Французской революціи.— Форстеръ. Клопштокъ.— Виландъ.— Гердеръ.— Гте.— Шиллеръ желаетъ выступить защитникомъ Людовика XVI. Разрывъ съ революціей.— Изъ Парижа.— Le sieur Gillo citoyen franais.— Устройство ‘собственнаго’ хозяйства.— ‘Швабъ волнуется’.— На родину!— Въ Гейльбронн.— Въ Лудвигсбург.— Рожденіе сына.— Смерть герцога Карла,— Торжество.— Въ Штутгарт.— Даннекеръ.— Дерево свободы въ Тюбинген.— Шеллингъ, Гегель, Гельдерлинъ.— Пророчество.— Возвращеніе въ Іену.— Эстетическое воспитаніе человка

ГЛАВА III.
Horen tanz und Xenienkrieg,

Шиллеръ и Гте заключаютъ союзъ.— Сужденія объ этомъ обоихъ друзей.— Кто изъ нихъ выше?— Вильгельмъ Гумбольдтъ.— Разговоръ Шиллера.— Фихте.— Іена и Веймаръ.— Научное движеніе того времени.— ‘О наивной и сантиментальной поэзіи’.— Horen.— Шиллеръ и Гте — соперники.— Приглашеніе въ Тюбингенъ.— Переходъ отъ философіи къ поэзіи.— Лиризмъ мысли Шиллера въ полномъ расцвт.— ‘Мечты и жизнь’.— ‘Альманахъ музъ’.— ‘Ксеніи’.— Во Франціи и въ Германіи.— Размолвка Гердера съ Шиллеромъ и Гте,— Война.— Отношеніе Гте и Шиллера къ христіанству. Патріотизмъ поэта

ГЛАВА IV.
Пснь о колокол.

Гльдерлинъ въ Іен.— Шиллеръ въ Веймар.— Иффлиндъ.— Гте и Крнеръ въ Іен.— Печальныя всти съ родины.— У поэта родится второй сынъ,— Переходъ нмецкой литературы отъ классицизма къ романтизму.— Жанъ-Поль Рихтеръ и юморъ.— Приключенія Жанъ-Поля въ Веймар и Берлин.— Герцогская титаноманія.— Смерть Шиллера-отца.— Вильгельмъ и Каролина Вольцогенъ.— Вильгельмъ Гумбольдтъ.— Отношенія къ публик. Шиллеръ владлецъ дома и сада.— Поэтическіе планы.— Время балладъ.— Культурно-историческій лиризмъ,— Фихте оставляетъ Іену.— Сношенія съ Гете

ГЛАВА V.
Валленштейнъ.

Французскій и нмецкій театръ.— Иффландъ.— Коцебу.— Опытъ реформы.— Происхожденіе Валленштейна.— Трилогія Валленштейна на веймарской сцен.— Громадное впечатлніе.— Постановка трагедіи въ Берлин.— Флекъ въ роли Валленштейна.— Результаты. Шиллеръ и Луиза, королева прусская.— Предложеніе изъ Англіи — Характеристика Валленштейна.— Романтическая школа и ея отношенія къ Шиллеру,— Шеллингъ.— Новалисъ.— Оба Шлегеля.— Тикъ

ГЛАВА VI.
Марія Стюартъ.— Орлеанская Два.— Мессинская невста.

Послдній періодъ жизни.— Колебаніе относительно выбора новаго сюжета.— Сестра Кристофина и Рейнвальдъ.— Ршеніе переселиться въ Веймаръ на зиму.— Рожденіе маленькой Каролины.— Мальтійцы.— Трудная болзнь Лотты.— Перездъ въ Веймаръ. Революціонное и антиреволюціонное сумасбродство.— Передлка Макбета.— Марія Стюартъ.— Опять на Леутрабах.— Что такое поэтъ и поэзія.— Орлеанская два — Новые драматическіе планы.— У Крнера въ Лошвиц.— Торжество въ Лейпциг.— Цельтеръ у Шиллера.— Драматическіе эксперименты.— Собственный кровъ.— Грустное время.— Мессинская невста.— Серенада въ Лохштет.— Шиллеръ и король шведскій

ГЛАВА VII.
Вильгельмъ Телль.

Вна и Берлинъ.— Шиллеръ и Наполеонъ.— Приготовительныя занятія къ Теллю.— Гегель.— Смерть Клопштока, Гердера и Канта.— Г-жа Сталь.— Телль конченъ и на сцен.— Характеръ произведенія.— Въ прусской столиц.— Генріетта Герцъ о Шиллер,— Лестное предложеніе.— Рожденіе второй дочери.— Поэтъ какъ человкъ и отецъ.— Привтствія искусствъ.— Послдняя зима.— Переводъ Федры Расина.— Димитрій самозванецъ,— Послдніе дни жизни и смерть поэта.— Скорбь Гте.— Погребеніе.— Лотта и Каролина.— Герцогскій склепъ,— Апооза.— Заключеніе
Примчанія

ВВЕДЕНІЕ.
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВКЪ.

Восемнадцатый вкъ, проникнутый лирическимъ элементомъ, вызвалъ цлый рядъ изумительныхъ явленій,— передъ нашими глазами чередуются миръ и война, проходятъ герои и законодатели, философы и поэты, музыканты и художники — люди честнаго и возвышеннаго характера. Этотъ вкъ можно назвать дифирамбомъ человчеству.

Грегоровіусъ.

Великому и доброму человку, любимйшему изъ отечественныхъ героевъ, намренъ я воздвигнуть памятникъ глубокаго уваженія, но вмст съ тмъ и исторической правды. Слпое обожаніе, рабское поклоненіе мн чужды, — я чувствую, что только одна истина можетъ служить мриломъ дйствительнаго величія. Ложное величіе нуждается въ лести, настоящее же она унижаетъ. Гд пустое тщеславіе боится строгаго изслдованія, тамъ истинная заслуга требуетъ справедливости.
Немного именъ найдется въ исторіи, которыя бы такъ мало опасались дневнаго свта, какъ Фридрихъ Шиллеръ. На этомъ свтломъ явленіи самыя тни выступаютъ только за тмъ, чтобъ ярче и рельефне выказать исходящій изъ него свтъ, и даже самый строгій и неподкупный судья, подъ вліяніемъ почти благоговйнаго чувства, увнчаетъ это страдальческое чело, сіявшее до самаго конца божественнымъ огнемъ.
Такъ и я, на основаніи многолтняго изученія фактовъ, хочу разсказать, какъ Шиллеръ жилъ и стремился, страдалъ и боролся, что совершилъ онъ, какое вліяніе произвелъ на свое время и какъ оно, въ свою очередь, вліяло на него. Затмъ я попытаюсь изобразить, какъ онъ съ усиліями титана изъ хаоса, окружавшаго его, пробился на путь истины, проникся идеею красоты, чтобы съ геніемъ поэта сочетать достоинство народнаго учителя и пророка, вносить утшеніе въ сердца, облагораживать умы и, съ помощью искусства, развивать въ людяхъ свободу и нравственность, не измнять этой миссіи до послдняго дыханія и наконецъ, по прекрасному выраженію Гте, съ высоты своего бытія перейдти къ вчному блаженству.
Художникъ, рисуя историческую картину, долженъ позаботиться о томъ, чтобы главная фигура его картины выступала изъ фона ярко и опредленно. Но такъ какъ фонъ для совокупнаго дйствія необходимъ, то художнику позволяется, даже поставляется въ правило, изображать его въ очеркахъ, не упуская при этомъ ни одной существенной черты, которая могла бы представить связь героя съ его временемъ. Такъ и скульпторъ, при созданіи исторической статуи, долженъ обращать вниманіе на то, чтобъ она была поставлена такъ, чтобы вс архитектоническія детали были также исторически врны, какъ и самая статуя.
На основаніи этого мн, какъ біографу, прежде всего слдуетъ набросать очерки той картины, средоточіемъ которой былъ Шиллеръ, или, другими словами, нарисовать фонъ, изъ котораго бы пластично выступалъ дорогой образъ. Великіе умы — ‘современники всхъ эпохъ’, ихъ бытіе и дятельность, ихъ пороки и добродтели, ихъ трудъ и торжество, страданіе и радости, все ихъ существованіе — могутъ быть поняты и оцнены только тогда, когда будутъ приняты во вниманіе т требованія, какія предъявляло имъ ихъ время и какія препятствія оно имъ противопоставляло. Поэтому на слдующихъ страницахъ я попытаюсь изобразить культурный и нравственно-историческій характеръ XVIII столтія, не вдаваясь въ описаніе подробностей. Но если читатель замтитъ отсутствіе ихъ въ этомъ очерк, то онъ можетъ быть увренъ, что предметъ, здсь слегка затронутый, въ слдующихъ главахъ получитъ боле полное развитіе. Въ начал дло только въ томъ, чтобъ очертить легкими линіями фонъ картины и подмалевать его красками.

1.

Исторія человчества, подобно морю, подвержена приливу и отливу, только здсь они измряются не часами, а столтіями. За эпохою, въ которую народы влачатъ свое скудное существованіе, заботясь о насущномъ хлб и предаваясь грубымъ наслажденіямъ, слдуютъ эпохи, когда огонь Прометея снова зажигается въ душ человка, сердце стремится ко всему великому и прекрасному и грудь наполняется восторгомъ и одушевленіемъ, проникающими всю общественную атмосферу. Въ эти эпохи, когда самыя благородныя побужденія сливаются съ преступными дйствіями, человкъ переступаетъ нормальную черту разсудка и воли, какая-то демонская сила съ неодолимою яростью стремительнаго потока увлекаетъ народы,— падаютъ и созидаются царства, разрываются оковы и рушатся бастиліи. Земля дрожитъ отъ грома оружія, потому что могучія идеи вка стремятся къ осуществленію. Въ этомъ страшномъ вихр изъ результатовъ текущаго времени выступаетъ великая мысль лучшаго, будущаго, охватывающая какъ верхніе, такъ и нижніе слои общества. И если эта мысль осуществится, то посл ожесточенной борьбы наступаетъ затишье. Человкъ сживается съ новымъ положеніемъ, какъ будто оно должно вчно длиться, какъ будто неустанное движеніе всего земнаго наконецъ пришло къ покою. Такимъ образомъ въ нравственномъ мір посл прилива слдуетъ отливъ, пока новый толчокъ не укажетъ этой консервативной и реагирующей ‘сил застоя’ другую цль и новыя идеи, въ начал тихо доносящіяся издали, потомъ переходящія все боле и боле въ страшную бурю, не разрушатъ этого подгнившаго общественнаго зданія и на развалинахъ отжившихъ формъ не расцвтетъ новое время.
Въ подтвержденіе этого мы видимъ, умалчивая о древнихъ временахъ, съ какою силою и дятельностію развиваются идеи 12 и 13-го столтій, придающія цвтъ и характеръ всей средневковой исторіи. Развитіе Феодализма съ одной стороны, результатъ борьбы между императорствомъ и папствомъ, неблагопріятный для перваго, съ другой, представляютъ, въ политическомъ отношеніи, торжество тогдашнихъ воззрній. Религіозное направленіе среднихъ вковъ въ крестовыхъ походахъ съ ихъ страшными интермедіями — путешествіемъ бичующихся, убіеніемъ жидовъ и альбигойскими войнами — достигаетъ своей апогеи. И какъ въ области реальнаго, такъ и въ мір идеальномъ средневковая идея въ означенное время приходитъ къ наибольшему осуществленію. Готическая архитектура начинаетъ свои колоссальныя постройки, въ которой христіанско-католическая идея выражается въ полной и осмысленной форм. Провансальскіе трубадуры и труверы сверной Франціи создаютъ ту романтическую поэзію, которая нмецкими эпиками и лириками временъ Гогенштауфеновъ доводится до совершенства. Философія среднихъ вковъ, схоластика, основанная на католическихъ догматахъ, получаетъ при ом Аквинейскомъ окончательную форму, а геній Данта Алигіери въ своей ‘Божественной Комедіи’, какъ въ Фокус, собираетъ вс средневковыя воззрнія и изображаетъ ихъ такими огненными чертами, какими ‘молнія пишетъ на скалахъ’.
Но съ этой высоты какое паденіе въ бездну 14-го вка! Тутъ извращается все. Романтическіе типы среднихъ вковъ принимаютъ уродливыя и странныя формы, нравственность переходитъ въ развратъ, рыцарство измняется въ разбой и распущенность проникаетъ во вс слои общества. Процесъ разложенія средневковыхъ жизненныхъ формъ продолжается и въ 15 столтіи, пока наконецъ церковь, государство и общество не приходятъ въ совершенный упадокъ. Но здсь отливъ кончается: въ послднее десятилтіе 15-го и въ первое 16-го столтій волны всемірнаго историческаго потока омываютъ занесенныя иломъ страны. Начинается возрожденіе науки, изученіе классиковъ и древней цивилизаціи, которая, подобно утренней зари, показывается изъ-за вершинъ Альпъ — изъ Италіи. Въ мрачную ночь монашества проникаетъ солнечный лучъ гуманизма. Человчеству длается тсно въ средневковыхъ догматахъ: оно расправляетъ свои силы и стремится къ воздуху, свту и движенію. Идеи философовъ всхъ временъ, произведенія поэтовъ, лучшіе результаты тысячелтней культурной работы — знаменитое изобртеніе Гуттенберга длаетъ достояніемъ всего человчества. Порохъ, изобртенный монахомъ Шварцомъ, подаетъ первый сигналъ къ низверженію Феодальнаго ига. Джоя снабжаетъ мореплавателей компасомъ, этимъ надежнымъ путеводителемъ въ пустын океана, цлый рядъ героевъ, новйшихъ аргонавтовъ — Діадъ, Васко де-Гама, Колумбъ, Магелланъ расширяютъ границы земли, Коперникъ, Галилей и Кеплеръ строятъ систему мірозданія на новыхъ основаніяхъ, и солнце, какъ міровое свтило, помщаютъ посреди великолпнаго храма на царскомъ престол, съ котораго оно управляетъ цлымъ сонмомъ движущихся свтилъ. Посредствомъ ихъ открытій знаменитому Ньютону длается возможнымъ понять и уяснить законъ всеобщаго тяготнія.
Гуманистическія науки, изучаемыя въ Германіи положительно и съ любовью, дали созрть духу религіозной опозиціи, которая уже въ теченіе среднихъ вковъ заявила свою дятельность между нмецкими мистиками. Филологическая полемика Рейхлина и Эразма, съ помощію Гуттена, приняла національный характеръ. Вс слои германскаго населенія, включая и закрпощеннаго крестьянина, были проникнуты духомъ обновленія, охватившимъ эпоху. Въ Виттенберг является Лютеръ и приводитъ въ дйствіе идею реформаціи. Но хотя великій реформаторъ и обладалъ умомъ и мужествомъ, чтобы бороться съ католическимъ духовенствомъ, но у него не доставало ни генія, ни достаточныхъ знаній, чтобы привести къ цли патріотическія надежды и планы своихъ современниковъ. Въ теологической ограниченности Лютера скрывался зародышъ несчастія, что реформація потерпла въ своихъ лучшихъ тенденціяхъ, и именно въ то время, когда Габсбургскій домъ, подъ вліяніемъ испанскаго двора, всми силами старался ограничить пониманіе реформаціонныхъ идей. Такимъ образомъ Германія, вмсто желаемаго церковнаго, государственнаго и общественнаго возрожденія, пріобрла церковный расколъ, вслдствіе котораго рушилось единство германскаго государства внутри и его міровое значеніе извн. Другіе народы, въ особенности Англичане, пожали плоды нашихъ усилій. Но хотя ни одна изъ отечественныхъ надеждъ, о которой мечталъ благородный Гуттенъ въ начал реформаціоннаго движенія, не созрла, все-таки эту эпоху можно назвать самою прогрессивною во всемірной исторіи. Совершился окончательный разрывъ съ системою среднихъ вковъ. Вмсто чисто-механической и вншней власти проявилось въ человк внутреннее свободное стремленіе, окаменлую догму замнило нравственное сознаніе собственной личности, грубое ханжество превратилось въ живую вру и свободному изслдованію было положено первое основаніе. Еще слабо и неувренно началъ разумъ сознавать свою власть, но уже въ тиши испытывалъ свои силы, чтобы потомъ постепенно и громко заявить міру о правахъ человчества. Со временъ реформаціи начинается борьба двухъ великихъ началъ, которая была двигателемъ историческаго развитія,— борьба германскаго принципа автономіи человческой личности съ принципомъ романскаго авторитета.
Въ XVІІ столтіи римская церковь, поддерживаемая іезуитизмомъ, враждебно возстала противъ распространенія протестанства. Наступаетъ одинъ изъ тхъ періодовъ, когда историкъ долженъ призвать на помощь всю вру въ геній человчества, чтобъ окончательно не разочароваться имъ. Война безпримрной продолжительности и разрушенія свирпствуетъ на нмецкой земл. Она уменьшаетъ населеніе почти на три четверти, превращаетъ города въ развалины, длаетъ села жилищемъ волковъ, губитъ поля и нивы и заканчивается постыднымъ и позорнымъ миромъ.
Въ XVII столтіи Германія доходитъ не только до политическаго ничтожества, но и до умственнаго рабства. Въ это жалкое время кальвинизмъ и лютеранство коснютъ въ мелочныхъ препирательствахъ, узкости воззрній и взаимномъ озлобленіи, отрываясь отъ народной жизни и отличаясь нетерпимостью сверху и невріемъ снизу. Съ церковью въ малодушіи, эгоимз и рабств соперничаетъ каедра. Вся тогдашняя оффиціальная ученость есть не что иное, какъ варварство. Сумасбродная діалектика теологовъ и юристовъ при процессахъ вдьмъ служитъ тому страшнымъ доказательствомъ. Педантизмъ достигаетъ ужасающихъ размровъ, такъ, напр., одинъ тюбингенскій профессоръ употребляетъ 25 лтъ (1624—1649 гг.) на то, чтобы познакомить свою аудиторію съ пророкомъ Исаіею. Литература въ свою очередь, рабски подражая чужеземному безвкусію, отражаетъ всю сухость ученой премудрости и нравственное одичаніе времени. Но относительно литературнаго движенія мы позволяемъ себ распространиться подробне.
Германское язычество оставило намъ не только свидтельства тхъ величавыхъ національныхъ сказаній, въ которыхъ изображается героическій вкъ нашего народа, но и отдльныя поэтическія произведенія, какъ, напр., сохранившаяся въ отрывкахъ пснь о Гильдебранд, корол Беовульф и написанная С.-Галльскимъ монахомъ латинскими гекзаметрами пснь о Вальтер Аквитанскомъ. Эти псни рисуютъ передъ нами картину германскихъ нравовъ и образа жизни во время переселенія народовъ. Здсь чувствуется первобытная сила и дикость народа, побдоносно вступившаго на всемірно-историческую арену. Римско-католическая культура эпохи Каролинговъ старалась вытснить на задній планъ эти языческія воспоминанія, но они были такъ живучи, что написанной въ IX столтіи старо-саксонской евангельской поэм, ‘Геліандъ’, придали совершенно національный характеръ, между тмъ какъ явившаяся впослдствіи верхненмецкая евангельская поэма, сочиненная монахомъ Отфридомъ, представляетъ уже продуктъ христіанско-духовной поэзіи. Во времена Крестовыхъ походовъ мсто этихъ духовныхъ стихотвореній заняла рыцарская поэзія, занесенная изъ Франціи, родины рыцарско-романическаго идеала, страсти и формы и между тмъ, какъ драма только зарождалась въ мистеріяхъ, лирика и эпика достигли полнаго расцвта. Что касается любовной поэзіи, то нельзя умолчать о томъ, что наши минезенгеры относительно огня и энергіи никогда не могли сравниться въ провансальскими трубадурами. Нмецкая любовная поэзія слишкомъ искренна, однообразна и ограничена, и хотя въ ней нтъ недостатка въ задушевныхъ нотахъ, но зато встрчается холопство и погоня за подачкой. Только Вальтеръ фонъ деръ Фогельвейде отличается свободнымъ и возвышеннымъ кругозоромъ и изображаетъ въ своихъ псняхъ не только одну любовь, но мужество я чувство просвщеннаго патріота. Изъ рыцарско-романтическихъ эпиковъ замтно выдаются Вольфрамъ фонъ Эшенбахъ и Готфридъ Страсбургскій. Вольфрамъ обладалъ геніемъ и замчательною глубиною мысли. Въ своемъ большомъ стихотвореніи ‘Парциваль’ онъ хотлъ создать психологическій эпосъ, который по справедливости можно назвать первымъ великимъ опытомъ нмецкой идеалистики. Идея этого замчательнаго произведенія есть отношеніе Бога къ человку, земнаго къ вчному. Онъ хочетъ показать, какъ возникаетъ сомнніе въ человк, куда оно его ведетъ и какъ, въ силу христіанскихъ понятій, оно можетъ быть побждено при помощи таинства искупленія человчества Спасителемъ. Разительною противоположностью Вольфраму можетъ служить Готфридъ Страсбургскій. Въ этомъ великомъ поэт преобладаетъ античный сенсуализмъ, что-то эллинское, онъ не возносится къ небу, подобно своему знаменитому современнику, но скоре низводитъ небо на землю. Онъ рзко протестуетъ противъ аскетизма и мистицизма, а стихотвореніе его ‘Тристанъ и Изольда’ звучностію формы и богатствомъ фантазіи напоминаетъ намъ задушевность и художественность Гете. Въ то время, когда создавались эти произведенія, талантливые поэты обратились къ передач старинныхъ народныхъ псенъ. Такимъ образомъ появились собранія и передлки національныхъ героическихъ псенъ о Сигфрид и Нибелунгахъ, Дитрих Берискомъ, корол Гунновъ Этцел. Брунегильд, Гудрун и большомъ розовомъ цвтник (Rosengarten). Относительно формы и содержанія, самыми замчательными произведеніями являются ‘Пснь о Нибелунгахъ’ и ‘Гудруна’. Поэты, передававшіе намъ эти героическія сказанія, платили дань своему времени тмъ, что они древне-языческимъ исполинскимъ образамъ придавали христіанско-романтическій характеръ, которому постоянно измняютъ чисто-языческія и дикія дйствія героевъ и героинь. Относительно же того, какъ рыцарско-романтическая лирика подверглась совершенному искаженію и какъ рыцарскій эпосъ превратился въ неуклюжую прозу народныхъ книгъ — распространяться здсь не мсто.
По мр того, какъ въ теченіе XIV и XV столтій рыцарско-романтическая поэзія принимала все боле и боле грубыя формы, исчезъ и самый интересъ къ ея содержанію, въ особенности между образованными классами, которые, чуждаясь и пренебрегая отечественными произведеніями, принялись за основательное изученіе классической древности. Въ начал XVI столтія литература приняла совершенно античное направленіе, и такъ какъ ученые писали и говорили только по-латыни, то нмецкой муз оставалось искать убжища въ народ. Тамъ, гд въ это время развивалась цлая масса народныхъ псенъ, нужно было искать нмецкую поэзію, а не въ нелпыхъ произведеніяхъ мейстерзенгеровъ, между которыми выдавался только одинъ Гансъ Саксъ, одаренный истиннымъ талантомъ и свтлымъ умомъ. Гуманистическое движеніе тогда только сдлалось плодотворно для литературы, когда Гуттенъ идею реформаціи началъ излагать на нмецкомъ язык. Переводъ Библіи Лютеромъ сообщилъ литератур новое содержаніе и новую форму, которыя отразились въ протестантской церковной псни и въ дкой сатир Фишарта. Даже политическія комедіи того времени, пересадивъ грубый характеръ ‘масляничныхъ представленій^ богатыхъ городовъ, на старинную сцену мистерій, относятся сюда же. Разыгрываніе комедій въ католическихъ и протестантскихъ школахъ хотя и не дало никакихъ литературныхъ результатовъ, но все-таки не мало содйствовало къ развитію сценическаго искусства.
Въ XVII столтіи совершился окончательный разрывъ литературы съ жизнію. Народъ уже не принимаетъ въ ней никакого участія: даже самыя народныя псни тогдашняго времени суть не что иное, какъ поддлка ученыхъ, которые совершенно овладваютъ литературою и она въ ихъ рукахъ принимаетъ безжизненную форму. Связь съ сокровищами и традиціями древней народной литературы окончательно порвалась: ученые писатели не имли понятія о національныхъ древностяхъ, имъ были только знакомы греческіе и римскіе памятники, да и т въ безцвтныхъ и неврныхъ Французскихъ и итальянскихъ переводахъ, отличавшихся рабскимъ и неуклюжимъ подражаніемъ. Но въ начал столтія новый духъ начинаетъ проникать въ Германію. Принцъ Людвигъ Ангальтъ-Кетенскій, одушевленный патріотизмомъ, основываетъ въ 1617 году орденъ Пальмы или плодотворное общество, которое съ одной стороны верхне-нмецкое нарчіе длаетъ общеупотребительнымъ письменнымъ языкомъ, съ другой — напоминаетъ высшимъ классамъ общества, отличавшимся страстію ко всему чужеземному, о нмецкомъ язык, образованіи и нравахъ Благодаря подобнымъ стремленіямъ, Опицъ придалъ новое содержаніе и форму совершенно заброшенной нмецкой поэзіи. Онъ былъ благомыслящій патріотъ, но, къ сожалнію, не имлъ никакого понятія о поэзіи, положивъ въ основаніе ея въ въ своей знаменитой ‘піитик’ ученость и безусловное подражаніе античнымъ образцамъ. Даже великіе таланты и силы въ это смутное время 30-лтней войны не произвели ничего значительнаго. Такъ, напр., эта ужасная эпоха не дала созрть генію Флемминга и увлекла высоко-даровитаго Андрея Грифіуса на ложный путь чудовищной и напыщенной трагедіи, между тмъ какъ при боле благопріятныхъ условіяхъ онъ могъ бы сдлаться нмецкимъ Шекспиромъ. Вслдствіе политическаго иностраннаго вліянія, а также вслдствіе скопленія чужеземныхъ войскъ въ Германіи, нмецкій духъ совершенно исчезъ. Вмст съ безпримрною нравственною порчею шла объ руку неслыханная порча языка, въ особенности языкъ ‘образованныхъ’ тогдашняго времени былъ также вычуренъ и нелпъ, какъ шутовскій нарядъ. Напрасно противъ этого нравственнаго упадка возставали серьезные и честные писатели, какъ Михель Мошерошъ и авторъ превосходнаго романа Simplicissimu8. Литература, подражая итальянскому сенсуализму, упала на низшую степень неприличія и была культомъ безнравственности. Образцы подобнаго направленія можно встртить въ произведеніяхъ Гофмансвальдау и Логенштейна. Ихъ напыщенный языкъ, ихъ описаніе сладострастныхъ сценъ превосходятъ всякое воображеніе. Еслибъ у насъ не было печатныхъ памятниковъ того времени, то трудно бы было поврить, что во второй половин XVII столтія считалось въ Германіи за идеалъ благородства, красоты и поэзіи.
Нужно быть хорошо знакомымъ съ этою зачумленною атмосферою, чтобъ понять и оцнить въ полномъ объем вс славныя усилія нашихъ великихъ умовъ XVIII столтія, направленныхъ къ ея очищенію. Никогда еще не начинался трудъ при боле неблагопріятныхъ условіяхъ. XVII столтіе — позорная эпоха въ исторіи Германіи Только въ нкоторыхъ благородныхъ сердцахъ таился нмецкій духъ, распущенность и безнравственность заглушали все, модныя привычки, т. е. слпое обезьянство иностраннаго въ одежд, нравахъ и язык, господствовали въ высшихъ кружкахъ. Въ Германіи все принималось и усвоивалось, кром отечественнаго. Католическіе дворы получали повелнія изъ Рима и Мадрита, протестантскіе передавали нмецкіе интересы Франціи. Государственное управленіе походило на заржавленную машину, которая стучала и скрипла, но не производила никакого дйствія, потому что великія государства, вслдствіе Вестфальскаго мира, низошли на степень анархіи, господствовавшей какъ въ нравахъ, такъ и въ литератур.
Въ конц XVII столтія въ государственной жизни Европы произошла значительная перемна. Вмсто разрушающагося Феодолизма, который только въ Англіи, и то съ по мощію двухъ революцій, развился въ аристократическо — представительную монархію, появился на европейскомъ континент романскій абсолютизмъ, зародившійся въ Испаніи и получившій полное развитіе во Франціи. Здсь, начиная съ Филиппа Августа, идетъ цлый рядъ королей и министровъ, способствовавшихъ къ образованію и осуществленію абсолютной государственной идеи. Людовикъ XI, потомъ Ришелье и Мазарини такъ много сдлали для созданія абсолютнаго государства, что Людовику XIV оставалось Только сказать: ‘Гусударство — это я’, чтобы превратить все это въ фактъ. Онъ былъ божественнымъ образцомъ для всхъ европейскихъ правителей, даже тхъ, которые, вслдствіе его безпримрныхъ захватовъ, начинали съ нимъ войну. Мода версальскаго абсолютизма соперничала съ другими модами въ Европ. Вс классы общества подъ этимъ всеуравнивающимъ деспотизмомъ были унижены и только формы рабства говорили о различіи. При такихъ условіяхъ началось XVIII столтіе.

2.

Какъ бы не судили объ этой великой эпох, все-таки отрицать того нельзя, что она принадлежитъ къ числу самыхъ необыкновенныхъ, разностороннихъ, богатыхъ поэзіею, подвигами, дяніями и идеями во всей всемірной исторіи. Какое изобиліе мыслей во всхъ областяхъ человческаго знанія! Какой необозримый рядъ оригинальныхъ личностей, благородныхъ, великихъ, загадочныхъ и ужасныхъ характеровъ! Какой наплывъ героевъ, поэтовъ, философовъ, геніевъ, художниковъ, авантюристовъ и шарлатановъ! Чувствительность и мечтательность чередуются съ прометеевскою энергіею и упорствомъ, а титаническая сила воли идетъ объ руку съ геніальною силою выполненія. Скептицизмъ, злая насмшка переходятъ въ мистическую восторженность, или, наоборотъ, скорьбь о содланныхъ грхахъ превращается въ богохульный атеизмъ. Вмст съ хохотомъ и свистомъ разсвирпвшей толпы, не признающей ничего святаго, раздаются клики возвышеннаго энтузіазма. Являются чудные замыслы, неожиданное совершается на этой почв, которая вулканичести колеблется подъ ногами человка! Тамъ, гд только-что герой, законодатель и поэтъ возбуждали нашъ восторгъ, появляется дерзкій шарлатанъ. Удушливая атмосфера пудры, румянъ, распущенности, скептицизма, интригъ и крайняго эгоизма окружаютъ насъ, но и въ этомъ испорченномъ воздух цвтутъ высокія идеи и созрваютъ дянія разума и человчности.
Назначеніе XVIII вка было — совершить неоконченную миссію XVI столтія, вслдствіе того мы видимъ, какъ онъ избавилъ, по крайней мр теоретичести, европейское общество отъ средневковаго застоя и замкнутости, осмялъ различіе кастъ, создалъ гражданство, даровалъ закрпощенному крестьянину права человка, но вмст съ тмъ онъ подкопалъ нравственное основаніе общества и разрушилъ въ одно время какъ хорошія, такъ и добрыя начала. Еслибы легко можно было говорить объ исторіи, то это чудное, подвижное время можно бы было назвать карнаваломъ рзкихъ контрастовъ. Въ этомъ хаос разочарованія и энтузіазма, сантиментальной мечтательности и грубой чувственности, дерзкаго неврія и ребяческой погони за чудеснымъ, сухаго матеріализма и возвышенныхъ идей, утонченнаго разврата и поклоненія природ — рзко выдается бурное стремленіе къ свобод и надъ нравственнымъ упадкомъ возвышается вра въ идеалъ.
Дв умственныя силы, господствующія надъ вкомъ, въ особенности выдляются изъ этихъ контрастовъ. Сначала злая насмшка пускаетъ свои острыя стрлы въ основы общества, чтобы показать, какъ шатки и гнилы он, затмъ разочарованіе, порожденное прежнимъ положеніемъ, превращается въ страстное желаніе новаго порядка и этотъ всемірный историческій паосъ, посредствомъ страшнаго переворота, даетъ возможность новйшему міровоззрнію восторжествовать надъ средневковымъ.
Все стремится къ этой цли сознательно или безсознательно, каждый платитъ долгъ своему столтію, начинаясь уединеннаго мыслителя до роскошной куртизанки, расточающей народный трудъ въ восточныхъ оргіяхъ. И замчательно то, что въэту эпоху просвщенія, когда безпощадная критика разрушаетъ вс романтическія иллюзіи, всемірная исторія принимаетъ странный характеръ, и это общество въ парик, пудр и Фижмахъ пожирается фантастическими бреднями и нелпыми желаніями. Чрезъ все столтіе проходитъ рядъ необыкновенныхъ явленій превратности судьбы и романтическихъ приключеній какъ въ общественной, такъ и въ частной жизни.
На порог столтія во всемъ величіи абсолютизма красуется Людовикъ XIV, земной богъ, у котораго, въ качеств придворнаго шута, состоитъ Мольеръ, унизительную роль льстецовъ исполняютъ Корнель, Расинъ и Боссюэтъ. Отбитъ только Юпитеру, окруженному облакомъ фиміама, тряхнуть кудрями своего парика, чтобъ заставить трепетать любое государство. Но и этотъ деспотъ, этотъ неограниченный монархъ, который, чтобы сказать: ‘Нтъ боле Пиренеевъ’, нсколько лтъ истощаетъ Европу опустошительною войной, кончаетъ свои дни на рукахъ вдовы скомороха, всми ненавидимый и проклинаемый. Нмецкій принцъ, созданный природою Геркулесомъ {Августъ II, Сильный, курфирстъ саксонскій и король польскій. Прим. пер.}, какъ странствующій паладинъ Круглаго стола короля Артура, гоняется за короною, съ тою толькоіразницею, что вмсто оружія ему служатъ золото и интриги, и наконецъ, завладвъ польскимъ престоломъ, вноситъ въ строго-лютеранскую страну, отличавшуюся чистотою нравовъ и благочестіемъ, обычаи и жизнь восточнаго владыки, обставленную великолпіемъ и баснословною роскошью. Смертельный врагъ этого ‘султана’ шведскій король Карлъ XII, подобному сверному Александру, вторгается въ необозримыя степи Россіи и гибнетъ отъ собственнаго упрямства и желзной воли энергическаго цивилизатора — Петра I, который изъ мрака азіатскаго невжества выводитъ свой народъ на свтъ европейскаго образованія, бдную, нмецкую сироту возводитъ на тронъ, роднаго сына приноситъ въ жертву отечеству и наконецъ основаніемъ Петербурга и принятіемъ императорскаго титула начинаетъ на восток Европы новый порядокъ вещей. Дло этого великаго человка, жизнь котораго протекла въ выполненіи гигантскихъ плановъ, продолжаетъ Екатерина II, упрочивающая славу и значеніе Россіи въ семь европейскихъ государствъ. Современница ея Марія-Терезія, въ непоколебимой вр въ свое божественное право, изъ материнской любви почерпаетъ энергію и силу, смло встрчающія всякую опасность. Но, чтобъ отомстить за несправедливость, эта врная жена и примрная мать заключаетъ союзъ съ императрицей Елизаветою и маркизою Помпадуръ и даетъ возможность своему противнику, Фридриху II, исполнить роль героя въ борьб великаго человка съ судьбою.
Вмст съ этими государственными событіями столтія разыгрываются цлыя драмы интригъ. Не только въ политическомъ мір совершаются преступленія, но и въ эротическихъ будуарахъ происходятъ сцены, гд нжная, покрытая богатымъ кружевомъ ручка не стсняется поподчивать ядомъ или вмст съ кошелькомъ сунуть кинжалъ въ руку наемнаго браво. Цлая толпа итальянскихъ пвцовъ и танцоровъ, публичныхъ женщинъ, игроковъ и всякаго рода авантюристовъ, прошедшихъ въ Венеціи высшую школу разврата, наглаго обмана и безстыдства, стекаются въ Германію и Францію, самымъ нахальнымъ образомъ обирая доврчивыхъ людей. Это было цвтущее время баснословнаго разврата, соотвтствовавшаго жажд къ новымъ и неизвданнымъ наслажденіямъ, охватившей аристократію, погруженную въ пороки и невріе. Едва только Вольтеръ своею насмшкой усплъ подорвать вру во все сверхъестественное, какъ новая страсть къ таинственному и чудесному овладла обществомъ, отличавшимся полнйшимъ безвріемъ. Въ томъ самомъ Париж, гд такъ недавно на оргіяхъ герцога Орлеанскаго раздавались богохульныя рчи, изступленные фанатики возобновляютъ циническія сцены средневковыхъ бичеваній и плясокъ. Нелпйшія басни доставляютъ ихъ дерзкимъ изобртателямъ средства къ веселой и роскошной жизни. Старая дура, маркиза Д’урфе, вритъ въ общанія Казановы и не жалетъ милліона, чтобы помолодть и забеременить, Каліостро наживаетъ громадныя деньги, нсколько лтъ мороча своими фокусами аристократическіе кружки Европы, а дымящіяся лабораторіи все еще силятся добыть золото и жизненный элексиръ. Вс тогдашнія событія производятъ на насъ впечатлніе быстро мняющихся картинъ волшебнаго фонаря, если мы вспомнимъ, что въ то самое время жилъ Веллингтонъ, образецъ человческихъ добродтелей и гражданскихъ доблестей, боровшійся за свободу и вмст съ нимъ цлый рядъ ея угнетателей, Кантъ писалъ свою ‘Критику чистаго разума’, ау прусскаго трона стоялъ жалкій обскурантъ Бишофсвердеръ, пугавшій короля явленіемъ духовъ, вызванныхъ самымъ пошлымъ шарлатанствомъ.
Между тмъ тмъ великая историческая драма близилась къ развязк. Паденіе Польши и усиленіе Россіи, провозглашеніе Пруссіи королевствомъ и восшествіе на англійскій престолъ Ганноверской династіи — вс эти событія породили новые порядки и цли и государственному и соціальному развитію указали новый путь. Вмст съ вншними государственными измненіями шелъ рука объ руку могучій внутренній переворотъ. Новыя потребности стремились къ пріобртенію новыхъ средствъ, политика боле и боле должна была основываться на государственно-экономическихъ началахъ. Новыя экономическія теоріи обогатили сельское хозяйство, промышленность и торговлю. Какъ революціонная литература, съ которою мы познакомимся поближе, подкопала прежнія политическія и религіозныя силы, такъ теперь появилась новая, денежная сила. Ореолъ, которымъ Людовикъ XIV украсилъ монархическій принципъ, поблднлъ въ оргіяхъ регентства, которое не только унизило королевскую власть, но возведеніемъ въ санъ кардинала такого порочнаго и неврующаго человка, какъ Дюбуа, скомпрометировало и церковь. Затмъ при Людовик XV королевское достоинство еще боле утратило свою силу, потому-то и понятенъ энтузіазмъ, съ которымъ въ Европ было привтствовано республиканское движеніе по ту сторону Атлантическаго океана. За этимъ прологомъ послдовала всемірно-историческая трагедія Французской революціи, посл которой снова наступила реакція, и утомленная, одряхлвшая Европа пала къ ногамъ счастливаго солдата.

3.

Половина XVIII столтія рзко показываетъ раздльную черту двухъ эпохъ, двухъ системъ, двухъ обществъ. Культурный характеръ первой половины въ прогрессивныхъ государствахъ отличается варварствомъ, подкрашеннымъ французскимъ лоскомъ, въ отсталыхъ природнымъ. Смсь обоихъ встрчается въ Германіи до 1750 г. Здсь, какъ и повсюду, исключая Англіи, удивлялись и подражали деспотизму Людовика XIV, но если этотъ деспотизмъ, по случаю своихъ громадныхъ размровъ, въ Версали дйствительно поражалъ величіемъ, то при маленькихъ нмецкихъ дворахъ онъ окончательно походилъ на каррикатуру. Историкъ, одушевленный патріотизмомъ и не имя пристрастія къ скандалу, съ грустью коснется того печальнаго факта, что вс нмецкія придворныя событія того времени — народной исторіи еще не существовало за небольшими исключеніями, не что иное какъ скандалезная хроника. Одно столтіе минуло съ тхъ поръ, но намъ кажется, что мы смотримъ на какой-то чуждый, отдаленный міръ, гд законы нравственности и приличія были только созданы для ‘сволочи’, т. е. для гражданъ и крестьянъ, а не для высшаго сословія. Послднее было до такой степени погружено въ нравственный сонъ, что какъ мы увидимъ впослдствіи, самые образованные умы и благородныя души въ конц столтія имли самое смутное понятіе о нравственныхъ началахъ.
Усилія отдльныхъ, даже высокопоставленныхъ лицъ, не могли ничего сдлать противъ втреннаго направленія времени. Строгая блюстительница нравовъ, Марія-Терезія, при всей своей энергіи, была не въ состояніи искоренить развратъ внскаго общества, на противъ ея ‘коммиссія нравственности’ еще боле увеличила его тмъ, что къ французскимъ моднымъ порокамъ и порочнымъ модамъ присоединила шпіонство и доносы. При двор Фридриха-Вильгельма I, которому все французское было ненавистно, была уничтожена всякая роскошьи замнена тевтонскою грубостью. Если взять въ руки мемуары маркграфини Вайретской, въ которыхъ она изобразила тогдашнее положеніе прусскаго двора, то будетъ понятенъ гнвъ такого честнаго патріота, какъ Кнебель при чтеніи ихъ. ‘Какое варварство’, восклицаетъ онъ въ одномъ письм къ своей сестр, ‘господствовало при нмецкихъ дворахъ! Повсюду раболпство,— нигд не встртишь свободнаго, честнаго и истиннаго патріотизма. И это было время, объ утрат котораго мы должны вздыхать! Только нравственностію поддерживается государство, какъ поддерживается имъ каждый отдльный человкъ’.
И дйствительно, Германія въ первой половин XVIII столтія представляетъ жалкую картину рабства и униженія. Государственное управленіе разстроено, духовенство деморализовано. На католическомъ юг свирпствуетъ испанскій фанатизмъ, на протестантскомъ — бездушное и рабское поклоненіе библейской букв. Между сословіями, пользовавшимися правами и безправною трудящеюся массою лежала такая громадная бездна, что общаго у нихъ былъ только одинъ воздухъ. Національное чувство исчезло, свобода совсти подавлена, дворянство развратилось, крестьяне, и силою и обманомъ навербованные солдаты, подвержены были неограниченному произволу и варварскимъ наказаніямъ. Не меньшимъ варварствомъ отличалось и ученое сословіе. Въ университетахъ господствовала средневковая грубость, студенты проводили время въ попойкахъ и дракахъ. Такіе люди, какъ многосторонній Лейбницъ, основатель новйшей философіи, выведшій науку изъ кабинетнаго сумрака въ общество, и просвщенный Томазій, вытснившій изъ науки варварскую латынь и замнившій ее нмецкимъ языкомъ, ничего не могли сдлать противъ умственнаго рабства и застоя университетовъ. Бездарностью и рутиной отличались какъ ученыя каедры, такъ и духовенство и судебная власть. Что юстиція не уступала теологіи, доказываютъ чудовищные процессы колдуновъ, свирпствовавшіе во всей сил въ продолженіе первой половины XVIII столтія. Только въ 1749 г. въ Вюрцбург была сожжена послдняя вдьма — бдная семидесятилтняя монахиня. Низкопоклонство ученыхъ доходило до страшныхъ размровъ, а ихъ ненависть и придирки ко всякому разумному и свободному движенію были до такой степени пошлы, что невольно извинить Фридриха Вильгельма I за его несовсмъ остроумную шутку, которую онъ выкинулъ, устроивъ между полоумнымъ магистромъ Моргенштерномъ и профессорами Франкуртскаго университета диспутъ на тему: ‘Вс ученые — пустомели и дураки’.
Но въ двухъ областяхъ въ это время, когда жизнь въ Германіи совершенно оцпенла, царилъ лучшій духъ,— въ области религіозной и въ музык. Осмысленная набожность не оставляла нмецкій народъ даже въ самую тяжкую эпоху, а пніе и музыка всегда служили ему выраженіемъ душевнаго настроенія. Въ нетерпимый и безжизненный догматизмъ лютеранства піэтизмъ Шпенера и Франке внесъ мягкость и свободу, который, безъ сомннія, при чистот своего направленія, произвелъ бы благодтельное вліяніе на народный духъ, еслибы впослдствіи не породилъ политическія, соціальныя и въ высшей степени вредныя секты. Музыка также черпала силу изъ религіознаго одушевленія, чтобы выйти изъ-подъ вліянія любимаго при дворахъ итальянскаго опернаго стиля и величавыми твореніями Грауна, Баха и Генделя выказать нмецкій геній.

4.

Великая борьба между автономіей и авторитетомъ которая въ теченіе XVIII столтія измнила воззрнія внутренняго и вншняго міра, получила свое начало не въ Германіи. Она исходитъ изъ философской системы Француза Декарта, который впервые заявилъ о человческомъ самосознаніи. Какъ ни смлъ былъ этотъ подвигъ, чтобы выставить бытіе какъ результатъ человческаго мышленія, но все-таки онъ не могъ уничтожить различія между духомъ и матеріею. Даже великое ученіе Спинозы, что все индивидуальное, какъ конечное, исчезаетъ въ безконечности божественной субстанціи, не могло измнить дуализма идеи и дйствительности, и такимъ образомъ мы видимъ, что новйшая философія распалась на дв втви: идеализмъ, формулированный Лейбницомъ, и реализмъ, которому Локкъ придалъ научную форму. Въ эмпиризм Локка коренится вся революціонная литература XVIII столтія, а реалистическое направленіе, благодаря Юму и Бэйлю, породило скептицизмъ. Послдній направилъ свое оружіе противъ супранатурализма и. подвергая сомннію истину откровенія, тмъ самымъ отбросилъ фактическіе аттрибуты вры въ откровеніе, нетерпимость и стсненіе вроисповданій. Уже Локкъ, въ знаменитыхъ и краснорчивыхъ словахъ, проповдовалъ религіозную терпимость, и эта благородная идея сдлалась однимъ изъ величайшихъ лозунговъ столтія.
Опытная философія Ловка вызвала Цлый рядъ англійскихъ писателей, направившихъ свое оружіе противъ ортодоксіи. Пропагандистовъ этихъ назвали деистами, которыхъ часто считали атеистами за то, что они отвергали не только догматъ о Св. Троиц, но и вообще бытіе высшаго существа, одареннаго человческими свойствами. Люди высшаго круга, какъ лорды Шафтсбюри и Болингброкъ, примкнули къ деистической философіи ‘здраваго смысла’ и распространяли ее въ аристократическомъ обществ, откуда скептическое воззрніе перешло во французскіе салоны, гд, благодаря пылкому темпераменту націи, способствовало къ развитію революціонныхъ идей, которыя, съ помощію литературы, проникли и въ привилегированные классы Европы.
Вотъ обстоятельство, которое, при оцнк возрожденія 18-го столтія, должно быть принято во вниманіе. Феодальные бароны, превратившіеся въ безсильныхъ придворныхъ, сами раздули огонь, который долженъ былъ пожрать Феодальный міръ, и, помня свое глубокое униженіе передъ княжескою властью и связанною съ нею церковью, безнаказанно любовались на пламя, лизавшее уже ступени трона и алтаря. Мало-по-малу и средній классъ началъ повторять революціонныя идеи, которыя имъ напвало дворянство. Радостный хохотъ, которымъ встрчались въ модныхъ салонахъ злыя насмшки Вольтера, какъ бы указывалъ народу перенести революцію на, площадь. Третье и за нимъ грозно подымавшееся четвертое сословіе оказались уже въ этомъ дл опытными. Когда въ высшихъ кружкахъ, какъ бы предчувствуя запахъ крови на Гревской площади, плись язвительные куплеты Дидро о послднемъ корол и духовенств,— народъ съ дикою радостію повторялъ ихъ. И все-таки аристократическіе Фрондеры не имли никакого предчувствія, что демократическая чернь въ самомъ скоромъ времени отодвинетъ ихъ на задній планъ. Вс эти герцоги, маркизы и графини, съ восторгомъ апплодировавшіе ‘Свадьб Фигаро’ Бомарше, и не догадывались, что въ словахъ, ‘Vous voua tes donn la peine de natre et rien de plus’, которыя остроумный авторъ бросаетъ въ лицо привилегированымъ классамъ, заключалась не одна дерзкая насмшка надъ ихъ чудовищными претензіями, а смертный приговоръ ихъ, вскор затмъ произнесенный въ революціонномъ трибунал.
Загадочное явленіе представляетъ намъ Франція 18 то столтія съ ея утонченнымъ деспотизмомъ и крайне либеральною литературою. Какой переходъ отъ классика Корнеля и Расина, гд псевдо-греки и псевдо римляне, въ придворныхъ костюмахъ, декламируютъ искусно подобранныя сентенціи, боле или мене разсчитанныя на прославленіе Людовика ‘Великаго’, до трагедій Вольтера, гд драматическая форма служитъ только ловкимъ проводникомъ свободныхъ воззрній. Впрочемъ почва во Франціи уже была приготовлена для воспринятія идей, занесенныхъ изъ Англіи. Скептическій эмпиризмъ опирался на сатиры Рабле и Паскаля, направленныя противъ духовенства, а мыслители, какъ Монтань, Рошфуко, Лабрюэръ и С. Евремонтъ, еще въ 17 вк указали путь критическаго изслдованія, которымъ въ слдующемъ столтіи долженъ былъ руководиться здравый человческій смыслъ относительно церковныхъ, государственныхъ и соціальныхъ учрежденій. Слды этого направленія мы встрчаемъ въ сочиненіяхъ Монтескье, который, подъ вліяніемъ англійскихъ постановленій, въ своей книг ‘Esprit des Lois’, практическому абсолютизму противопоставилъ теорію конституціонной монархіи и тмъ сдлалъ свое произведеніе библіею новйшаго либерализма и парламентаризма.
Отъ такого положительнаго направленія былъ далекъ Вольтеръ, этотъ великій насмшникъ, созданный чтобы насмхаться и насмшкою все разрушать. Этотъ геній отрицанія. апостолъ всемогущей остроты, подобно Лукіану, взиравшему на разлагавшійся Римъ, съ злою ироніей смотрлъ на отжившій романтическій міръ и этою ироніей заставлялъ блднть вс средневковые предразсудки. Вліяніе этого насмшника, посвятившаго пап свою трагедію ‘Магометъ’, гд въ образ мусульманскаго Фанатизма былъ осмянъ христіанскій Фанатизмъ,— было неизмримо. Другъ Фридриха Великаго, корреспондентъ Екатерины II, въ одно время льстецъ и насмшникъ, тиранъ и рабъ королей, любимецъ высшаго общества, идолъ остроумныхъ людей во всхъ цивилизованныхъ странахъ,— Вольтеръ цлое полстолтіе правилъ умами Европы, и пока стоитъ міръ, ни одинъ писатель не имлъ такого громаднаго и неограниченнаго вліянія, какъ авторъ ‘Кандида’ и ‘Орлеанской Двственницы’.
Посредствомъ своей остроумной полемики противъ старинныхъ преданій, является Вольтеръ если не новаторомъ, то руководителемъ и коноводомъ приверженцевъ той философіи, которая, вслдствіе естественно-научной дятельности Бюффона, Кондильяка и другихъ, быстро выработалась въ матеріализмъ Ламетри и въ атеизмъ Гольбаха. Сущность этого матеріалистическаго евангелія, т. е. крайняго эгоизма, Гельвецій проповдовалъ въ своей книг ‘De l’esprit’, и посл того, какъ парижское общество — другаго не существовало и нтъ во Франціи — остроумною болтовнею литературныхъ кружковъ, собиравшихся въ салонахъ Дю-Деффанъ, Жоффренъ и у др. эмансипированныхъ женщинъ, совершенно подготовилось къ подобнаго рода ученію,— вс революціонныя идеи столтія нашли себ пріютъ въ словар Дидро и д’Аламбера, который подъ именемъ ‘Энциклопедіи’ получилъ всемірно-историческое значеніе. Здсь весь ‘старый порядокъ’, какъ трупъ въ анатомическомъ театр, былъ подвергнутъ тщательному изслдованію, чтобы подъ ножомъ опытнаго хирурга обнаружить причины болзни, подтачивавшей общественный организмъ.
Не подлежитъ никакому сомннію, что, какъ было уже упомянуто выше, аристократическіе кружки Франціи много способствовали къ распространенію свободныхъ идей, просвщенію и вротерпимости, ибо какимъ образомъ могъ бы существовать во второй половин столтія ‘просвщенный деспотизмъ’, и какимъ образомъ объяснить либеральное поведеніе лучшихъ дворянъ и духовенства въ Франціи при начал революціи? Но большая часть привилегированнаго сословія смотрла на энциклопедическую литературу какъ на проходящую моду, какъ на предметъ остроумной болтовни, скандала или простаго любопытства. Это въ особенности выяснилось, когда Руссо, противопоставляя всю мощь своего генія легкомыслію Вольтера, результаты свободомыслящей критики сдлалъ нравственнымъ и политическимъ вопросомъ. Вс легкомысленные люди — а ихъ число было легіонъ — объяты были немалымъ ужасомъ, когда имъ пришлось узнать, что ученіе Жанъ-Жака не есть только личное озлобленіе полоумнаго чудака противъ существующаго порядка, а могучій толчокъ къ громадному перевороту въ политическихъ и педагогическихъ воззрніяхъ. Въ томъ-то и заключается всемірно-историческій подвигъ Руссо, что онъ умственное движеніе изъ Сферы безотраднаго отрицанія перенесъ въ міръ чувствъ и страстей. Съ появленіемъ Жанъ-Жака исчезаетъ остроумное заигрываніе въ вопросы, занимавшіе столтіе, и наступаетъ время серьезнаго отношенія къ общественнымъ требованіямъ. Хотя горячая проповдь Руссо, какъ и остроты Вольтера, не лишена была извстнаго рода аффектаціи, но что составляетъ его неотъемлемое достоинство и рзко отличаетъ его отъ другихъ энциклопедистовъ, такъ это то, что онъ не стремился забавлять праздные умы, а затрогивалъ лучшія чувства человка и шевелилъ его умственную дятельность. Съ замчательнымъ краснорчіемъ авторъ ‘Contrat social* бичуетъ нелпость общественныхъ условій, начиная съ извращеннаго воспитанія дтей и кончая нравственнымъ паденіемъ церкви и государства.
И если, въ своей ненависти къ вопіющимъ злоупотребленіямъ ‘стараго порядка’, онъ заходитъ до измышленія несбыточныхъ химеръ и къ созданію невозможной демократіи, то все-таки въ глубин души своей онъ сохраняетъ настолько энергіи, чтобъ отстоять вчныя права человческаго сердца отъ вліянія безотраднаго матеріализма. Мы должны быть вчно признательны человку, создавшему во время самаго язвительнаго глумленія Вольтера лучшія страницы во Французской литератур — ‘Исповдь савойскаго викарія’. {3-я ч. Эмиля. Прим. перев.} Въ Руссо мы видимъ пророка, предсказавшаго революцію, въ немъ преобладалъ идеалистическій и космополитическій характеръ того вка, а въ періодъ бурныхъ стремленій нашей литературы, когда лозунгомъ были: природа, свобода и гуманность,— мы встрчаемъ слды его вліянія.
Понятно, что въ начал — мы говоримъ о первой половин XVIII столтія — въ умственной германской жизни еще не возможно было предчувствовать періода бурныхъ стремленій. Поэзія, если здсь слдуетъ употребить это слово, вяло влачилась по пути подражанія. Тутъ и тамъ являлось дйствительное дарованіе, какъ Гюнтеръ, рано похищенный смертію, Брокесъ и Галлеръ, но вс ихъ поэтическія описанія природы напоминаютъ англійскихъ поэтовъ, а для нмецкой литературы никакого значенія не имютъ. Гагедорнъ своимъ лиризмомъ напоминаетъ только изящные образцы Шолье и Шапеля, а сатиры Рабенера и Цахаріи отличаются скоре нравственно-историческимъ, чмъ эстетическимъ достоинствомъ. Напротивъ, басни Геллерта хотя и не возвышаются надъ уровнемъ узкаго бюргерскаго воззрнія, но въ нихъ чувствуется самостоятельность, слышится духъ народности. Главное достоинство ихъ заключается въ томъ, что он популизировали литературу, возбудили сочувствіе средняго сословія и посредствомъ своего общедоступнаго изложенія проникли въ массу народа. Въ Геллерт мы видимъ поэта, который чувствовалъ, мыслилъ и писалъ по-нмецки,— поэта, чисто-народный пошибъ котораго рзко противорчилъ исключительному педантизму какого-нибудь Готшеда, съ неслыханнымъ самодовольствомъ помахивавшемъ французскимъ скипетромъ въ нмецкой литератур. Считая псевдоклассицизмъ Французовъ на неизмнный и вчный законъ, этотъ трудолюбивый, благонамренный и патріотическій, хотя покинутый всми музами и граціями, писатель старался подражать всему французскому, что въ такой же степени удалось ему, какъ удалось жалкимъ римоплетамъ, окружавшимъ его, подражаніе французскимъ классикамъ.
Но, несмотря на это, Готшеду нужно отдать справедливость, что онъ честно стремился развить въ обществ любовь къ литератур и извлечь нмецкую сцену изъ варварскаго состоянія. Онъ одновременно объявилъ войну какъ нелпому оперному спектаклю, такъ и неприличной комедіи Гансвурста, особенно процвтавшей въ Вн, и съ помощію даровитой и умной актрисы Каролины Нейберъ основалъ въ Лейпциг, по французскому образцу, постоянный театръ. Но вс благонамренныя, хотя ложно понятыя драматическія попытки этого писателя рушились, благодаря его бездарности. Вмсто Гансвурста, торжественно сожженнаго по его настоянію на Лейпцигской сцен, онъ могъ только представить своего ‘Умирающаго Катона’, піесу, изготовленную по рецепту Буало, и этому жалкому герою стоило только открыть ротъ, чтобъ заставить публику пожалть объ изгнанномъ арлекин. Стоитъ только представить себ этого Катона въ костюм парижскаго петиметра, въ напудренномъ парик, блыхъ чулкахъ и башмакахъ съ красными каблуками, декламирующаго плоскіе стихи Готшеда и съ нимъ римлянку Порцію въ громадныхъ фижмахъ, съ высочайшей прической и перетянутою таліей,— чтобы понять и оцнить тотъ энергическій призывъ Руссо обратиться къ природ, какъ источнику всего чистаго и высокаго, — призывъ, на который, благодаря идеальному направленію нмецкаго характера, съ горячимъ сочувствіемъ откликнулась вся Германія.

5.

Подъ вліяніемъ реформаціонной литературы, которая изъ Франціи господствовала надъ всми цивилизованными кружками Европы, новые принципы въ государственной и церковной области въ продолженіе второй половины XVIII столтія получили положительный характеръ. Устарлость средневковыхъ формъ такъ рзко бросалась въ глаза, что дальнйшее существованіе ихъ было немыслимо Новыя потребности повсюду требовали строгой оцнки всего стараго и отжившаго, и самимъ государственнымъ правителямъ была благопріятна оппозиція, проложившая путь къ реформамъ, необходимымъ для ихъ собственной выгоды. Абсолютизмъ долженъ былъ сдлаться ‘просвщеннымъ’, онъ долженъ былъ даровать народному прогрессу извстную степень самостоятельности, дать направленіе этому прогрессу, чтобъ не быть имъ подавленнымъ. Впослдствіи революція доказала, что даже королевская власть не въ состояніи удержать низвергающую лавину, но въ начал только нкоторые проницательные умы могли предвидть, что переворотъ сверху столкнется съ переворотомъ снизу. Другими словами, возможность революціи предчувствовали только Вольтеръ и Руссо, между тмъ какъ въ необходимости реформъ были согласны вс мыслящіе и честные люди.
Вслдствіе этого ‘просвщенный деспотизмъ’ горячо принялся за дло, чтобъ средневковый феодализмъ замнить боле современнымъ порядкомъ. Освобожденіе народовъ отъ феодальнаго ига, уничтоженіе крпостнаго права, возраставшія природныя и промышленныя силы странъ обратить въ пользу народнаго хозяйства, смягченіе варварскаго законодательства, уничтоженіе рзкаго различія кастъ, необходимость народнаго образованія и учрежденія школъ — вотъ цли, къ которымъ стремилось общество въ политическомъ и соціальномъ отношеніи. Въ области религіи взаимная терпимость сдлалась неизбжнымъ правиломъ, и даже римская курія, и протестантская церковь подверглись вліянію духа времени. Лютеранская ортодоксія, благодаря нмецкому раціонализму, расширившему ученіе англійскихъ свободомыслителей, сдлалась предметомъ общественнаго обсужденія, затмъ уничтоженіемъ либеральнымъ папою Ганганелли ордена іезуитовъ и реформами императора Іосифа цивилизація достигла высшей степени.
Каждый безпристрастный человкъ согласится, что при такихъ условіяхъ всемірно-историческое развитіе сдлало громадный шагъ впередъ. Но при этомъ всякій безпристрастный человкъ долженъ подтвердить, что при дйствіяхъ даже просвщеннаго деспотизма притсненія и произволъ царствовали везд и всюду. Деспотизмъ, какой бы формы онъ ни былъ, всегда стремится выказать свое господство и насиліе и собрать несозрвшую жатву. Главная ошибка деспотизма заключается въ томъ, что всякую общественную дятельность онъ старается устроить по извстному шаблону, выказывая при этомъ невниманіе или окончательное презрніе къ индивидуальности какъ народовъ, такъ и отдльныхъ личностей. Коронованные просвтители и ихъ министры были того мннія, что стоитъ только энциклопедическія формы перенести изъ Парижа, чтобы втиснуть въ нихъ народъ, какъ горшечную глину. Но, во-первыхъ, люди не совсмъ походятъ на горшечную глину, а во-вторыхъ неподвижность и лнь, господствующія въ массахъ народа, скоре симпатизируютъ повелвающему обскурантизму, нежели просвщенной иниціатив. Благодаря неограниченному произволу, благодаря ‘Car tel est notre plaisir’, издаются просвщенные указы, которые ни на шагъ не подвигаютъ дйствительной культуры, а безслдно исчезаютъ въ хлам исторической маклутуры. Великая ошибка утверждать, что во второй половин XVIII столтія, вмст съ просвщенною теоріей, шла рука объ руку соотвтствующая ей практика. Въ это-то именно время и являются самыя произвольныя распоряженія, эта-то эпоха и составляетъ самое позорное пятно германской исторіи, когда на подданныхъ смотрли какъ на выгодный товаръ.
Просвщенный абсолютизмъ, со всми своими достоинствами и недостатками, достигаетъ своей апогеи при Фридрих Великомъ. Въ одинъ прекрасный день удивленная Европа узнала, что осмянные потсдамскіе вахтпарады Фридриха-Вильгельма I на что-нибудь пригодны, а милліоны талеровъ не изъ одной корысти хранятся подъ сводами берлинскаго дворца. Желаніе отца сдлать Пруссію могущественнымъ европейскимъ государствомъ,— исполнилъ сынъ. Захватъ Силезіи показался педантическимъ государственнымъ парикамъ, своимъ управленіемъ доведшимъ нмецкое государство чуть не до погибели, дерзкою школьною проказою, за которую немедленно послдуетъ наказаніе. Но въ дйствительности это былъ вызовъ, брошенный судьб геніальною натурой, и когда посл нкотораго промедленія этотъ вызовъ былъ принятъ, то результатомъ его была семилтняя борьба маленькой Пруссіи противъ соединенныхъ силъ цлой Европы.
Значеніе этого великаго человка для Германіи заключалось въ томъ, что онъ своими геройскими подвигами снова доставилъ ей уваженіе, утраченное ею въ глазахъ Европы, и въ нмецкомъ народ пробудилъ сознаніе собственнаго достоинства, затмъ на ряду съ императорской Австріей онъ поставилъ Пруссію, обладавшую одинаковыми правами, и изъ контрастовъ обоихъ государствъ образовалъ полюсъ, около котораго впослдствіи начало вращаться развитіе нмецкой исторіи. Всемірно-историческое значеніе Фридриха заключалось съ одной стороны въ томъ, что онъ ввелъ Пруссію въ семью великихъ европейскихъ державъ, съ другой стороны правилъ ею какъ коронованный просвтитель. Съ уничтоженіемъ пытки, онъ стремился придать практическую форму всмъ новымъ принципамъ столтія. Онъ позволялъ каждому высказывать свое мнніе и ‘каждому спасаться какимъ ему угодно способомъ’. Но при этомъ во всю свою жизнь онъ остался неограниченнымъ деспотомъ. Ни въ одномъ изъ его коронованныхъ современниковъ не было развито такъ сильно сознаніе своего ‘божественнаго права’, какъ въ этомъ человк, который любилъ говорить, что онъ первый слуга въ государств, и если подъ конецъ своей жизни онъ и ворчалъ, что ‘усталъ править рабами’, то этимъ словамъ можно приписать только значеніе насмшки надъ самимъ собою. Итальянскому поэту Альфіери все прусское королевство представлялось огромной гауптвахтой, а англичанину Генбори казалось оно огромной тюрьмой. Осторожный нмецъ Виландъ, при вид слпаго обожанія, которымъ пользовался великій король, не могъ удержаться, чтобы не воскликнуть: ‘Король Фридрихъ великій человкъ, но отъ счастія жить подъ его палкою (т. е. скипетромъ) избави насъ Богъ!’ Но какія бы ни были промахи этого замчательнаго человка и правителя, какія бы ошибки ни сдлалъ онъ въ особенности въ политико-экономическомъ отношеніи,— все-таки онъ останется одною изъ замчательнйшихъ личностей всемірной исторіи и каждый изъ его преемниковъ не безъ глубокаго чувства и уваженія прочтетъ то мсто завщанія великаго короля, гд онъ по долгу справедливости говоритъ, ‘что онъ располагалъ небольшимъ состояніемъ, потому что на государственные доходы смотрлъ какъ на кивотъ завта, къ которому не должна прикасаться ни одна святотатственная рука’.
Что касается отношеній Фридриха къ нмецкой цивилизаціи, то патріотъ въ состояніи понять ихъ, но не извинить. Правда, Фридрихъ имлъ несчастіе еще въ самомъ раннемъ дтств попасть на воспитаніе двухъ офранцузившихся женщинъ, вслдствіе чего получилъ предубжденіе противъ всего нмецкаго. Справедливо и то, что грубый тевтонизмъ, господствовавшій при двор его отцовъ, не въ состояніи былъ уничтожить въ подроставшемъ принц пристрастія къ элегантнымъ парижскимъ модамъ и Французскому остроумію. Но не мене справедливо и то, что король, познакомившись съ недостатками Французовъ на войн и мир, узнавши ихъ пустоту на своихъ обдахъ въ Санъ-Суси, не взялъ на себя труда подвергнуть изслдованію, что культура, давшая подобные результаты, дйствительно ли имла преимущество предъ отечественною. Еслибы Фридрихъ, при всей своей изумительной дятельности, хотя одну десятую часть времени, истраченнаго имъ на кропаніе Французскихъ стиховъ, посвятилъ бы на знакомство съ благороднымъ стремленіемъ пробуждавшихся вокругъ него нмцкихъ умовъ, то Клопштокъ не назвалъ бы его чужеземцемъ на родин. Если великій король награждалъ 2 талерами бездарные стихи Анны-Луизы Каршъ, если онъ не обращалъ никакого вниманія на римованныя и не римованныя восхваленія Глейма и Рамлера и не понималъ религіозной лирики Клопштока, то не одинъ разумный человкъ не упрекнетъ его за это. Но что сказать о томъ равнодушіи, съ которымъ внчанный писатель встртилъ первое представленіе ‘Минны Фонъ-Баригельмъ’, имвшей неслыханный успхъ на берлинской сцен и страдавшей только тмъ недостаткомъ, что была написана нмцомъ? Чмъ объяснить, что еще въ 1780 г., слдовательно посл появленія Эмиліи Галоти, Гтца и Вертера, Натана Мудраго и Оберона, онъ выпустилъ свой пасквиль о нмецкой литератур, гд съ полнйшимъ невжествомъ глумится надъ Шекспиромъ и Гте и о своихъ подданныхъ отзывается: ‘что они до сихъ поръ только и длали, что пили, ли и дрались?’ Въ то время, когда Лессингъ уже создалъ классическую прозу, а Виландъ явился соперникомъ французовъ, нужно было ожидать, что нмецкій монархъ, имвшій самъ претензію быть писателемъ, встртитъ съ сочувствіемъ произведенія отечественной литературы и отдастъ имъ полную справедливость, а не будетъ судить о нихъ съ своей допотопной точки зрнія.
Говоря съ сожалніемъ о предубжденіи Фридриха противъ всего нмецкаго, невольно съ радостнымъ чувствомъ вспоминаешь справедливыя слова Іосифа II, ‘что онъ любитъ свое отечество и гордится быть нмцемъ’. Если Іосифъ и смотрлъ на своего великаго противника кахъ на образецъ просвщеннаго монарха, то относительно его слпаго поклоненія Французамъ, его отвращенія ко всему отечественному онъ не сдлался его подражателемъ. Въ основаніи этого различія лежитъ то, что Фридрихъ мыслилъ головою, а Іосифъ сердцемъ.
Это было преимущество Фридриха и несчастіе Іосифа, но если приведенная параллель между королемъ и императоромъ говоритъ въ пользу послдняго, то не слдуетъ забывать того, что гораздо легче было внести реформу въ строго-военное, привыкшее къ безусловному повиновенію и населенное одною національностію государство, какимъ была Пруссія чмъ придать новыя формы Австріи, погруженой въ средневковую апатію и населенную различными народами. Но успхъ всякаго предпріятія, что бы не говорили, не есть только мрило неспособной судить толпы, но мрило и самой исторіи. Если Фридриха восхваляютъ за дло, заслуживающее порицаніе, именно за раздлъ Польши, такъ это потому, что оно ему удалось, если же, напротивъ, Іосифа осуждаютъ за благородное стремленіе освободить венгерскій народъ отъ олигархическаго ига, то причина этой хулы заключается въ неудач. Не подлежитъ сомннію, что выше затронутая темная сторона просвщеннаго деспотизма преобладала въ значительной степени и въ Іосиф и въ его дйствіяхъ, можетъ-быть боле, нежели въ Фридрих, потому что послдній какъ геніемъ, такъ и знаніемъ государственныхъ длъ превосходилъ перваго и, чуждый всхъ иллюзій, понималъ людей, какъ они есть, со всми ихъ слабостями и недостатками. Но если реформы благороднаго императора, какъ напр. вротерпимость, свобода печати, гражданскіе законы и уложеніе о наказаніяхъ, принадлежащія къ числу славныхъ длъ не только нмецкой, но и всеобщей исторіи, не достигли тхъ результатовъ, которые бы слдовало отъ нихъ ожидать, то вся вина его заключалась въ томъ, что онъ возбудилъ ненависть аристократіи и возстановилъ противъ себя имъ же облагодтельствованную и освобожденную неразумную толпу. Этотъ трагическій исходъ всхъ его предпріятій разбилъ лучшее сердце, которое когда-либо билось въ груди внценосца. Іосифъ является намъ боле гуманною личностію, чмъ Фридрихъ, въ послднемъ насъ поражаетъ умъ и энергія, въ первомъ мы уважаемъ доброту, и страданія. Было бы несправедливо называть Іосифа только благороднымъ мечтателемъ, потому что основная идея, руководившая его реформами, заключалась въ томъ, что возрожденіе Австріи должно опираться на объединеніе государства, чему свидтелемъ можетъ служить XIX столтіе, которое снова ухватилось за мысль Іосифа и хотя въ этомъ отношеніи тни несчастнаго императора отпустило тяжкіе грхи.

6.

Ничего не можетъ быть различне вліянія и послдствій на культурную жизнь Германіи, какъ 30*лтняя война въ XVII и семилтняя въ XVIII столтіяхъ. Какъ первая грозила уничтожить вс зародыши цивилизаціи, такъ послдняя все оживила и оплодотворила. При этомъ не нужно упускать того, что до означеннаго кризиса въ Германіи уже совершались нкоторыя событія, содйствовавшія къ развитію новыхъ идей, такъ началось великое литературное движеніе, достигшее своей апогеи въ лиц Шиллера. Но въ цломъ нмецкая жизнь до такой степени была погружена въ апатію, что необходимъ былъ значительный переворотъ, чтобы новымъ формамъ придать воздухъ, свтъ и просторъ. Какъ герой и руководитель этого переворота, является Фридрихъ Великій, наперекоръ своей галломаніи сдлавшійся національнымъ культурнымъ героемъ. Гте, на закат дней своихъ отличавшійся полнйшимъ квіетизмомъ и, такъ сказать, придворнымъ тономъ, говоря въ одномъ мст ‘Поэзіи и правды’, о вліяніи семилтней войны на литературу, мтко доказываетъ, что, благодаря дяніямъ Фридриха, впервые проникли въ нмецкую поэзію естественность и оригинальность. При этомъ онъ замчаетъ, что не любовь Фридриха ко всему нмецкому была счастіемъ для развитія литературы, потому что вс стремились къ тому, чтобы быть замченнымъ королемъ, но все это длалось на нмецкій ладъ, по внутреннему убжденію, по праву, и каждому желалось и хотлось, чтобы король созналъ это нмецкое право’.
Такимъ образомъ, вслдствіе несправедливой оцнки великаго короля, зародилось въ нмецкой муз сила, которая, какъ выразился Клопштокъ въ своей благородной од ‘была бы для него дороже, еслибъ онъ ее зналъ’. Антипатію Фридриха ко всему нмецкому можно назвать не матерью, а скоре кормилицею свободнаго развитія и самостоятельности нашей литературы. Еслибы король боле обращалъ на нее вниманія, то его вліяніе сдлало бы то, что онъ направилъ бы ее на ложный путь и намъ досталась бы въ удлъ, подобно Франціи въ XVIII столтіи,— если мы исключимъ Мольеровскія комедіи, — холодная, надутая, лишенная всякой естественности, придворная литература. Благодаря этому высокомрному отвращенію Фридриха, нмецкая цивилизація избгнула несчастія, утратила вліяніе на развитіе средняго сословія. Но, благодаря реформаторской дятельности Фридриха, благодаря благодтельному кризису семилтней войны, въ Германіи появилось образованное среднее сословіе, въ которомъ сгруппировался истинный характеръ нашей національности для новой дятельности. Одно изъ самыхъ отрадныхъ явленій въ нашей исторіи составляетъ то, что именно въ то время, когда слава популярнйшаго изъ государей заставляла французскую цивилизацію торжествовать надъ отечественною, нмецкій геній расправлялъ свои крылья и готовился къ смлымъ полетамъ.
Начало этого движенія было довольно скромно. Цль его — освобожденіе науки, освобожденіе мыслящаго человка изъ оковъ догматизма. Избавленіе нмецкаго искусства отъ произвола романской теоріи, была въ начал понята только немногими избранными умами. Господство ‘чуждаго насилія’ не вдругъ рушилось съ появленіемъ оригинальныхъ созданій, но шагъ за шагомъ уничтожалось, благодаря энергическимъ усиліямъ критики. Противъ французской диктатуры Готшеда возстала на нмецкомъ юг, въ Швейцаріи, опозиція, опиравшаяся на знакомство съ англійскою литературой. Брейтингеръ и Бодмеръ отвергли французскую теорію, которая поэзію обратила въ формальную, чтобы не сказать церемоніальную правильность, и ршили, что задача поэта заключается въ живомъ воображеніи, въ правдивомъ описаніи природы и неподдльномъ чувств, поэзія должна быть проникнута простотою и естественностію, односторонній дидактическій и бьющій на нравоученія характеръ, господствовавшій у насъ со временъ Опитца, долженъ быть изгнанъ изъ произведеній, затмъ отъ лирики слдуетъ перейти къ эпосу и драм. Но нмцы, вслдствіе долгой зависимости отъ Французскаго вліянія, совершенно утратили вру, что они собственными силами могутъ создать что-нибудь, и такимъ образомъ приверженцы Готшеда медленно прокладывали путь къ новымъ принципамъ и только съ появленіемъ первыхъ псенъ Мессіады Клопштока поврили въ возможность оригинальнаго нмецкаго стихотворенія. Каждому понятно, что восторгъ, съ которымъ великое произведеніе Клопштока было встрчено, нужно судить не съ точки зрнія современнаго читателя. Если теперь, зная его эстетическіе недостатки, лирическую напыщенность и отсуствіе пластичности, свойственной эпосу, мы приписываемъ ему только одно историко-литературное значеніе, то въ то время его можно было назвать крупнымъ народнымъ событіемъ. Оно въ своемъ род имло такое же сильное вліяніе на народъ, какъ 200 лтъ тому назадъ лютеровскій переводъ Библіи, а въ сред образованныхъ людей вліяніе это еще увеличивали оды Клопштока, въ которыхъ, языкомъ, полнымъ первобытной свжести, воспвалась цломудренная любовь, чистая дружба, патріотизмъ и благородное наслажденіе жизнію. Стихотворенія Клопштока были похожи на журчаніе прозрачнаго ручейка въ безводной пустын подражанія.
Такимъ образомъ Германія, въ лиц Клопштока, пріобрла поэта, расширившаго жалкія рамки, въ которыя рутина втиснула литературу. Черпая свое вдохновеніе изъ благородныхъ и высокихъ чувствъ, волнующихъ сердце человка, онъ впервые пробудилъ въ своихъ соотечественникахъ любовь къ родин, а своимъ мткимъ языкомъ и выраженіями придалъ литератур самостоятельность и значеніе. Паосъ его привлекательно дйствовалъ на юные умы, пробуждая въ нихъ честную дятельность.
Но, не смотря на вс эти заслуги, немалымъ счастіемъ для нашей литературы было то, что вращавшійся въ безжизненныхъ отвлеченностяхъ спиритуализмъ Клопштока встртилъ противовсъ въ сенсуализм Виланда, который нмецкую поэзію, витавшую въ заоблачныхъ пространствахъ, низвелъ на почву дйствительности. Ему въ особенности мы обязаны, что съ появленіемъ его начался боле широкій обмнъ между литературою и жизнію. Не обладая геніемъ, но одаренный гибкимъ и разностороннимъ талантомъ, онъ имлъ вс данныя, чтобы придать неловкому и неуклюжему нмецкому стиху гармонію и стройность. Его муза была въ дйствительности грація, хотя грація, напоминавшая парижскихъ щеголихъ. Творчество его не простиралось до того, чтобы создать что-нибудь новое и оригинальное, но произведенія его служатъ лучшимъ доказательствомъ, что нмецкій поэтъ не мене французскаго умлъ при случа писать изящно и съ тою же втренностію и легкомысліемъ. Поэтому ему удалось въ то время, какъ Клопштокъ воодушевлялъ юношей, заинтересовать нмецкой литературой высшее офранцузившееся общество, что имло немалое вліяніе на развитіе нашей культурной жизни. Виландъ своимъ добродушіемъ, свтскою веселостью, безвреднымъ скептицизмомъ и ироніею, блестящимъ даромъ изложенія и тонкою насмшкою достигъ того, что сдлался литературнымъ посредникомъ между мщанскимъ и аристократическимъ классомъ. Этимъ путемъ онъ на идеальныя стремленія вка наложилъ печать реализма, сдлалъ ихъ ходячею монетою и на закат дней своихъ имлъ полное право гордиться, что въ продолженіе 50 лтъ пустилъ въ ходъ цлую массу идей, которыя увеличили сокровище національной культуры.
О литературномъ движеніи, начавшемся съ Клопштока и Виланда, мы будемъ говорить впослдствіи, когда коснемся обозрнія литературы при появленіи Шиллера. Такимъ образомъ въ нашъ очеркъ не войдетъ періодъ бурныхъ стремленій, а мы займемся только тмъ, что необходимо для полноты картины просвтительнаго движенія, на которое безпристрастный историкъ, вроятно, смотритъ не съ ложной и узкой точки зрнія псевдо-геніальныхъ романтиковъ старыхъ и новыхъ временъ. Не подлежитъ сомннію, что между просвтителями встрчались бездарныя и крайне прозаическія личности, тормозившія благотворное направленіе, но чтобы вслдствіе этого осуждать огуломъ цлое движеніе, значитъ повторять старое требованіе, что свтъ не долженъ отбрасывать тни. Тнь существовала, но тнь полная свта, озарявшаго въ періодъ просвщенія мрачное варварство, угнетавшее нмецкую жизнь.
Просвщеніе, имя въ виду воспитанное имъ среднее сословіе, сдлало его органомъ общественнаго мннія и придало ему достоинство и значеніе, а представители отечественной интелигенціи повсюду прокладывали путь гуманизму, высшія соціальныя и художественныя цли котораго впослдствіи нердко приходили въ столкновеніе съ узкимъ бюргерскимъ воззрніемъ. Эти об стороны просвщенія мы встрчаемъ въ типичной личности берлинскаго писателя и книгопродавца Николаи, извстнаго своею дружбою съ Лессингомъ и ненавистью къ Гте. Изъ кружка Николаи, посредственно или непосредственно, выдвинулась нмецкая журналистика, которая ‘Литературными письмами’, ‘Всеобщей нмецкой библіотекою’ и ‘Нмецкимъ встникомъ’ создала органы, расширившіе знанія. Такъ какъ нмецкое образованіе утратило исключительно ученый характеръ и стремилось къ общепонятному изложенію, то было чрезвычайно важно, что просвтительное направленіе, при преобладающемъ теологическомъ настроеніи нмцевъ, проникло и въ самую теологію Піэтизмъ въ теченіе времени утратилъ свое значеніе и сдлался также нелпъ, какъ и ортодоксія, противъ которой онъ боролся въ свои лучшіе дни. Усилія Диппеля и Эдельмана спасти религіозныя убжденія отъ вліянія сектаторовъ сдлали возможнымъ переходъ отъ мистицизма къ критицизму. Ученые, какъ Землеръ, Михаелисъ и Реймарусъ, старались, даже въ теологіи, облагородить принципъ свободнаго изслдованія, а философы Спальдингъ, Абтъ, Штурцъ, Эбергардтъ, Мендельсонъ, Гарве и Циммерманъ бичевали Фанатизмъ, ханжество и варварское суевріе. Общія усилія этихъ писателей, относительно религіозныхъ вопросовъ, создали тотъ кругъ идей, который называется раціонализмомъ, и тмъ утвердили терпимость. Другой рядъ просвтителей, какъ-то: оба Мозера, Пютеръ, Шлцеръ и др., взялись за геркулесовскую работу — объяснить политическія понятія, разоблачить неправду и произволъ и пробудить въ нмцахъ уснувшее сознаніе гражданственности Великая реформа эмпирико историческихъ наукъ началась съ открытія въ 1783 г. Гттингенскаго университе та, гд Гейне, предвозвстникъ Фридриха-Августа Вольфя, читалъ филологію, а Кестнеръ и Лихтенбергъ математику и физику, Шркъ и Планкъ положили новое основаніе церковной, Шпитлеръ всемірной исторіи, т. е. подвергли ее безпристрастной критик, а геніальный Винкельманъ изученіемъ греческаго искусства подвинулъ впередъ наше классическое образованіе. Неменьшимъ значеніемъ отличались усилія просвщенныхъ людей освободить нашъ методъ воспитанія, отъ средневковыхъ схоластическихъ системъ, и вмсто теологической рутины внести гуманно — реальный принципъ. Хотя опыты педагога Базедова, и не лишены извстной доли нелпости и шарлатанства, но Песталоцци можно назвать педагогическимъ реформаторомъ, который своимъ математическо-аналитическимъ методомъ нагляднаго преподаванія создалъ новую эпоху въ народномъ обученіи. Только съ появленіемъ Песталоцци явилась возможности ввести народъ въ кругъ гуманнаго образованія.
Между тмъ на сцену выступаютъ два замчательныхъ человка, чтобы придать нмецкой цивилизаціи, относительно національно литературнаго и научнаго направленія, еще боле значенія — Лессингъ и Кантъ. О послднемъ мы будемъ говорить, когда дло дойдетъ до вліянія философіи Канта на Шиллера. Что же касается Лессинга, то его литературное значеніе для нмцевъ было не меньше политическаго значеніи Фридриха Великаго. Лессинга можно назвать истиннымъ освободителемъ нашей страны отъ чужеземнаго умственнаго вліянія. Въ этомъ великомъ человк разностороннее знаніе и изумительная, дятельность соединялись съ свтлымъ умомъ и зрлымъ мышленіемъ, нравственная чистота характера съ. горячимъ патріотизмомъ. Его теологическая и археологическая полемика подняла вашу научную литературу, а его Литературныя Письма, его Лаокоонъ и Гамбургская драматургія возвысили нашу эстетическую критику. Онъ понялъ всю ложь псевдоантичныхъ воззрній французовъ, указалъ на дйствительно-античный идеалъ красоты и научилъ, какъ и что слдуетъ нмецкому искусству заимствовать у него. Онъ впервые понялъ и объяснилъ все величіе Шекспира и что могутъ Германія и міръ извлечь изъ этого генія.
Противопоставляя французской заносчивости сознаніе своего собственнаго достоинства, онъ съ гордостью говорилъ: ‘укажите мн хоть что-нибудь въ великомъ Корнел, чего бы я не могъ сдлать лучше!’, и доказалъ на дл всю справедливость этихъ словъ, своей мщанскою драмой ‘Сара Сампсонъ’, дышащей жизненной правдой, онъ нанесъ окончательный ударъ французской напыщенной трагедіи, подарилъ нашей литератур лучшую комедію ‘Минна фонъ-Барнгельмъ,’ отличающуюся чисто національнымъ характеромъ и создалъ первую нмецкую трагедію ‘Эмилія Галлоти’. Всю жизнь онъ искалъ истины, никогда пошлая, эгоистичная мысль не закрадывалась въ эту благородную, энергическую душу, и только одинъ разъ у этого смлаго бойца вырвался болзненный крикъ, когда смерть похитила у него любимую жену. Свжій, чистый, энергическій потокъ мыслей этого дорогаго человка проникалъ въ самые темные углы Авгіевой конюшни Филистерства. Постоянно на-сторож, постоянно готовый къ борьб, оправдывалъ онъ дйствія своего слова благородными поступками. Придерживаясь всегда свта разума, шелъ онъ, попирая мракъ, уничтожая варварскіе обычаи и ложь, смло, возбудително и всегда служа образцомъ. Онъ по-истин первый свободный человкъ, первый изслдователь и художникъ въ нашей стран. Если патріотизмъ его не заявилъ себя ничмъ особеннымъ, то все-таки въ немъ жила горячая привязанность къ родин и Германія не могла вполн исчерпать силу его любви. Та всемірная идея, которая на дло человчества смотритъ какъ на свое собственное, наполняла его грудь и диктовала ему при конц жизненнаго поприща комедію ‘Мудрый Натанъ’, пснь нмецкаго гуманизма и гражданства, произведеніе полное чудныхъ надеждъ на будущее, истинно-гуманное развитіе человчества. Такимъ образомъ Лессингъ указалъ цль нашей классической литератур, соединивъ эллинскую красоту и форму съ нмецкою задушевностью и умомъ. Эта новйшая грекоманія, достигшая высшей степени въ произведеніяхъ Гте и Шиллера, иметъ свои недостатки и промахи, какъ и все человческое, но при этомъ не нужно забывать, что эта же самая грекоманія сдлала насъ свободными людьми и гражданами. Это стремленіе къ образованію, это живое участіе къ литератур, эта воспріимчивость къ прекрасному, которыми преимущественно отличается нмецкое общество второй половины 18-го столтія, пробудило вмст съ поэзіей и другія искусства. Появились богатыя собранія искусствъ въ Дюссельдорф, Дрезден, Вн, Берлин, открылись художественныя школы, а Мейгсъ, Гакертъ и проч., заставили обратить вниманіе и на нмецкій талантъ, но въ цломъ эти искусства отличались подражаніемъ и создавались подъ вліяніемъ меценатства, такъ что особеннаго значенія они не могли имть на развитіе культуры. Сперва нужно было явиться Винкельману съ его изученіемъ антиковъ, сперва поезіи должна была открыться новая область искусства, чтобы впослдствіи дать возможность Карстену, Шику, Вехтеру, Даннекеру и Шинкелю основать художественную школу въ Германіи, свободную отъ Французскаго псевдо-классицизма.
Быстре и блестяще живописи было возрожденіе музыки и сценическаго искусства. Умные теоретики, какъ Матесонъ и Марпургъ, сдлали для музыки то, что критика Винкельмана и Лессинга сдлала для живописи и поэзіи, и съ этимъ яснымъ теоретическимъ ученіемъ шло рука объ руку практическое творчество даровитыхъ и геніальныхъ исполнителей. Бенза создалъ мелодраму, Гайднъ познакомилъ насъ съ задушевною прелестію своихъ симфоній и изобразилъ величественную музыкальную картину мірозданія и временъ года, Глюкъ глубиною чувства одержалъ блестящую побду надъ мягкостью и изнженностью итальянцевъ и былъ создателемъ благороднаго опернаго стиля. За Глюкомъ слдовалъ Моцартъ, этотъ Гте музыки, а рядомъ съ творцомъ донъ-Жуана выступилъ Бетховенъ, какъ рядомъ съ создателемъ Фауста выступилъ авторъ Валленштейна. При явномъ покровительств, которымъ опера пользовалась при двор, трудно было нмецкой драм освободиться изъ-подъ грубаго вліянія странствующихъ комедіантовъ съ одной стороньц изъ ходульной Готшедовской риторики съ другой и сдлаться національнымъ образовательнымъ средствомъ. Первымъ шагомъ къ тому послужило основаніе постояннаго театра, примръ которому подала въ 1767 году гамбургская труппа Аккермана. Здсь былъ устроенъ первый народный театръ, вслдъ за нимъ появились театры и въ другихъ городахъ, какъ напр. въ Вн, гд Іосифъ II взялъ нмецкую сцену подъ свое непосредственное покровительство и впослдствіи основалъ знаменитый бургтеатръ. Драматическая дятельность Лессинга, ближайшее знакомство съ Шекспиромъ, основаніе театровъ въ Мангейм и Берлин, юношескія драмы Гте и Шиллера, электризовавшія публику, наконецъ появленіе такихъ великихъ артистовъ, какъ Шредеръ, Бейль, Бекъ, Иффландъ и Флекъ, — все это содйствовало къ поднятію нмецкаго сценическаго искуства и возбудило къ нему общее сочувствіе.
Такимъ образомъ, сопоставивъ все вышесказанное, мы находимъ, что вторая половина 18 столтія для нашего отечества была благословеннымъ періодомъ, гд вс благородныя Побужденія и стремленія человка обсменились, дали цвтъ и наконецъ принесли плодъ. Это было прекрасное, великое время, несмотря на вс его недостатки и ошибки. Отъ 1784 г. дошелъ до насъ культурно историческій документъ, который не безъ примси самодовольства, но въ цломъ врно и правильно характеризуетъ вкъ просвщенія Я говорю о рукописи, завщанной потомству и найденной 3 ноября 1856 г. въ снятомъ, ради поправки, яблок съ церкви св. Маргариты въ Гот. Въ ней заключается слдующее: ‘Наши дни завершили счастливый періодъ 16-го столтія. Императоры, короли и князья снизошли съ своей недосягаемой высоты, презрли блескъ и великолпіе и сдлались отцами и друзьями народа. Религія освободилась отъ грубаго суеврія и предстала передъ нами въ своей божественной форм. Просвщеніе идетъ исполинскими шагами, нкогда нашимъ отцамъ страшный врагъ христіанства трепещетъ передъ нашимъ могуществомъ. Тысячи нашихъ братьевъ и сестеръ, жившіе въ освященномъ бездйствіи, возвращены государству. Религіозная вражда и насиліе совсти исчезли, любовь къ человчеству и свобода мысли одерживаютъ верхъ. Искусства и науки процвтаютъ, и нашъ взоръ глубоко проникаетъ въ ндра природы. Мы указали Молніи путь, съ ея огнемъ обращались какъ съ игрушкой и имъ же лечили неисцлимыя болзни. Мы устроили аэростаты, скрещивали по произволу растенія, побдили чуму и оспу и замняли порохъ воздухомъ. Мы открыли платину, отвердили ртуть и, что еще боле, мы побдили суевріе и разогнали мракъ невжества. Наши ремесленники по искусству стоятъ на ряду съ художниками, полезныя знанія проникаютъ во вс сословія. Только остроумная болтовня и излишняя чувствительность составляютъ язву нашего вка, а мода и роскошь задерживаютъ всеобщее благосостояніе…. Вотъ вамъ врная картина нашего времени. Не глядите гордо на насъ, если вы стойте выше и видите дальше насъ, лучше познайте изъ начертанной картины, съ какою энергіей и мужествомъ мы старались помочь вамъ и приготовить вамъ настоящее положеніе. Сдлайте то же самое для вашего потомства — и будьте счастливы!’.

КНИГА ПЕРВАЯ.
Ученическіе годы Шиллера.
1750-1783.

Какъ бодро слдомъ за мечтою,
Волшебнымъ очарованъ сномъ,
Заботъ несвязанный уздою,
Я жизни полетлъ путемъ.
Желанье было — исполненье,
Успхъ отвагу пламенилъ,
Ни высота, ни отдаленье
Не ужасали смлыхъ крылъ.
Идеалы, пер. Жуковскаго.

ГЛАВА I.
Родина.

Древній Вюртембергъ.— Швабы.— Исторія страны.— Герцогъ Карлъ Евгеній.— Блестящій дворъ.— Церковь, школа и ученость.

‘Едва ли во всей Германіи найдется уголокъ краше и привлекательне вюртемберской земли. Почва превосходная, климатъ мягкій и здоровый, горы, долины, нивы, ручьи и лса въ высшей степени очаровательны. Урожай необыкновенный, вино отличное, а городъ Штутгартъ такъ живописно расположенъ, что даже сами Швабы называютъ его земнымъ раемъ.’
Такъ писалъ въ ма 1519 г. Ульрихъ Фонъ-Гутенъ изъ лагеря швабскаго союзнаго войска, расположеннаго у Эслингена и подвигавшагося къ Вюртембергу, чтобъ отомстить вроломному герцогу Ульриху за взятіе союзнаго города Рейтлингена. Знаменитый рыцарь, участвовавшій въ поход въ качеств мстителя своего двоюроднаго брата Ганса, убитаго Ульрихомъ, имлъ полное право длать сравненія между Вюртембергомъ и другими мстностями Германіи, потому что самъ исходилъ свою родину вдоль и поперегъ: видлъ Ольмюцъ, побывалъ въ Вн, такъ что слова его основываются на его собственныхъ наблюденіяхъ. При этомъ онъ не сказалъ ничего лишняго,— древній Вюртембергъ дйствительно пріятный уголокъ земли: горныя вершины Шварцвальда на юг и на запад, швабскихъ или суровыхъ Альпъ на восток, Вельцгеймерскій лсъ на свер окружаютъ герцогство, которое, вслдствіе наполеоновскихъ войнъ, преобразилось въ королевство, увеличивъ свою территорію почти вдвое. Неккаръ, вырываясь изъ мрачнаго Шварцвальдца, протекая въ сверо-восточномъ направленіи у подошвы упирающихся въ небо Альпъ и потомъ у Плохингена живописными извивами отклоняясь къ сверо-западу,— составляетъ главную рку страны. По обоимъ берегамъ Неккара тянутся то живописныя горы, увнчанныя лиственными и хвойными деревьями, то великолпныя долины, орошаемыя горными ручьями и убранныя роскошною травою или золотистою рожью. Тутъ и тамъ, но въ особенности у нижняго теченія Неккара, виднются склоны горъ, украшенные виноградниками. Безчисленное множество маленькихъ городовъ, деревни, покоющіяся въ тни плодовыхъ садовъ — все это представляетъ картину населенной страны, а встрчающіяся развалины замковъ невольно напоминаютъ ‘романическое прошедшее.
Разлученные съ своими, сверными братьями политическими, а со временъ реформаціи религіозными событіями, Вюртембергцы несомннно принадлежатъ къ даровитому и оригинальному германскому племени. Земледліе и винодліе, обработываемыя съ удивительнымъ рвеніемъ, составляютъ и до сего времени главный источникъ ихъ благосостоянія. Это энергичные, привыкшіе съ дтства къ труду и лишеніямъ люди. Запасшись кускомъ хлба и кружкою цидра съ ранняго утра выходитъ винодлъ на свою тяжкую работу и только вечернія сумерки загоняютъ его домой’ Вншность этого рабочаго племени не поражаетъ красотою. Широкая кость, средній ростъ, жилистая фигура, блые, наподобіе льна, волосы, свтло-голубые глаза — вотъ типъ Вюртембергца. Сельское населеніе слишкомъ занято работою, чтобы думать о красот, но въ городахъ и въ особенности при извстныхъ удобствахъ жизни встрчаются нердко красивыя лица. Женщины отличаются стройностію, высокою грудью, свжимъ цвтомъ лица и если не всегда попадаются правильныя черты, за то он дышатъ пріятностью и симпатичностью. Въ походк какъ мужчинъ, такъ и женщинъ, замчается вялость, въ движеніяхъ неловкость,— однимъ словомъ, что Швабы называютъ неуклюжестью. Но даже и у тхъ, у которыхъ эти недостаки де смягчены или не уничтожены воспитаніемъ, замчается въ глазахъ выраженіе доброты, на лиц — признакъ ума, а вокругъ рта плутовская улыбка, безъ которой швабскую двушку нельзя бы назвать и хорошенькою. Въ цломъ это люди, хотя на видъ холодные и неподатливые на знакомства, но энергичные, выносливые и способные на все хорошее и честное. Богато одаренные фантазіей, нелишенные юмора, надленные здравымъ смысломъ, то мрачные ипохондрики, то веселые до излишества, страстные идеалисты и тутъ же безпощадною критикою разбивающіе вс идеалы — вотъ врный портретъ Швабовъ.
Древній Вюртембергъ, какъ извстно, изъ ничтожнаго и темнаго прошедшаго постепенно возвышался до герцогства нмецкаго государства. Если въ наше время туристу случится въ Штутгарт ссть въ вагонъ, то, промчавшись мимо великолпнаго королевскаго парка, онъ черезъ нсколько минутъ очутится въ туннел, прорытымъ подъ виллою Розенштейнъ. Когда поздъ, вынырнувъ изъ-подъ мрачныхъ сводовъ, подымется на перекинутый черезъ рку мостъ, то передъ взоромъ туриста развернется очаровательный ландштафтъ — Неккарская долина между Канштадтомъ и Эслингеномъ. Внецъ этой картины — Красная гора, склоны которой украшены виноградниками, а съ вершины ея смотритъ на долину церковь, воздвигнутая въ память покойной королевы Екатерины Павловны. На томъ самомъ мст, гд находится этотъ храмъ, стоялъ родовой зімокъ прежней династіи. Въ 12 и 13 столтіяхъ эта династія уже пользуется графскимъ достоинствомъ и принадлежитъ къ числу приверженцевъ Гогенштауфеновъ, отъ богатаго наслдства которыхъ имъ была удлена значительная часть. Гора Гогенштауфенъ до великихъ перемнъ, послдовавшихъ въ 19 столтіи, составляла границу между древнимъ Вюртембергомъ и богатыми рыцарскими владніями въ верхней долин Ремса и Фильса. Въ конц 15 столтія герцогская корона перешла къ Эбергардту Бородатому, а во время реформаціи Вюртембергъ принялъ лютеранство и такимъ образомъ сдлался главною опорою лютеранизма въ юго-западной Германіи. Здсь, какъ и всюду, въ 17 столтіи, это вроисповданіе окаменло въ догмахъ, а благодаря религіозному настроенію Швабовъ и развившемуся піэтизму многіе отпали отъ церкви и присоединились къ различнымъ сектамъ, такъ что вся жизнь древняго Вюртемберга отличалась религіознымъ характеромъ и изученіе теологіи принадлежало къ числу важнйшихъ отраслей наукъ.
Буря 30-лтней войны излила всю свою ярость на древній Вюртембергъ. Въ этомъ страшномъ побоищ погибло 8 городовъ, 45 селъ, 36.000 домовъ превратились въ пепелъ и самое народонаселеніе съ 400.000 уменьшилось на 48.000. Не успла страна оправиться отъ этого ужаснаго погрома, какъ войны Людовика XIV подвергли ее новымъ тяжкимъ испытаніямъ. Съ 18 столтіемъ началось для Вюртемберга вредное вліяніе Французскаго двора, когда каждый германскій князекъ старался подражать ‘великому королю’ и силился имть свой Версаль и свою Монтеспанъ. Высшій классъ подражалъ Французской одежд, нравамъ и языку. Въ патріархальную и скромную жизнь былъ внесенъ францускій этикетъ, французское щегольство и безнравственность. Самые рзкіе контрасты встрчались на каждомъ шагу. Въ узкихъ переулкахъ университетскаго города Тюбингена важно выступали, одтые въ средневковые плащи, серьезные лютеранскіе схоластики, на широкихъ и прямыхъ улицахъ Лудвигсбурга красовались въ алонжевыхъ парикахъ и въ розовыхъ башмакахъ раздушенные подражатели версальскихъ придворныхъ, щеголяя богатымъ шитьемъ и кружевами и напвая любовныя аріи изъ итальянскихъ оперъ.
Посл жестокаго правленія наслдника Эбергардта Лудвига Карла Александра, за внезапною смертію котораго послдовала трагическая казнь его ненавистнаго министра жида Зюсса, въ званіе правителя былъ возведенъ Карлъ-Евгеній. Молодой принцъ обладалъ всми качествами великаго правителя и, можетъ-быть, въ боле обширномъ государств, чмъ Вюртембергъ, его несомнникя дарованія принесли бы значительную пользу, новъ родной стран онъ первую половину своего правленія тратилъ только на опыты: жить по образцу великихъ монарховъ тогдашняго времени. Пропитанный: до нельзя деспотизмомъ, не уступавшимъ деспотизму самого Людовика XIV-го, герцогъ не только пародировалъ извстное изреченіе Бурбона, но и выразилъ внутреннее убжденіе, когда на заявленіе депутаціи о нуждахъ отечества отвтилъ: ‘что такое отечество?— отечество это я!’ Что подобное абсолютное сознаніе власти плохо мирилось съ вюртембергскою администраціею — понятно Само собою. Но если Карлъ не ладилъ съ прелатами и представителями городовъ и съ крайнимъ произволомъ вмшивался въ дла земскихъ интересовъ, то не мшаетъ сказать, что самъ, ‘земскій сеймъ’ отличался чисто олигархически — семейнымъ характеромъ и вовсе не олицетворялъ народныхъ представителей. Какъ ни строго относится исторія къ правленію и образу жизни герцога Карла до 1770 г., все таки приходится согласиться, что рдкій правитель пользовался такою популярностью, такою народною любовью, какъ онъ. Какъ Фридрихъ Великій для Пруссіи, такъ Карлъ для Вюртемберга является въ образ героя и полубога. Вс его заблужденія и ошибки, произволъ и насиліе, совершенные имъ или его придворными, солдатами и чиновниками и происходившія отъ его страсти къ охот, его чувственности и алчности, его желанія блистать во чтобы то не стало,— короче, вс его пороки забыты, но объ его ласковомъ обращеніи съ народомъ, его поговоркахъ и шуткахъ ходятъ и до сихъ поръ тысячи разсказовъ. Его красивая и мужественная фигура, его взоръ полный огня, производили вліяніе на толпу, а его любезность, если онъ только хотлъ быть любезнымъ, очаровывала не только самыхъ элегантныхъ дамъ, но и простыхъ крестьянокъ.
Въ то время дворъ герцога былъ однимъ изъ блестящихъ въ Германіи, а его библіотекарь Уріотъ обязанъ былъ, посредствомъ высокопарныхъ и льстивыхъ описаній, заботиться о томъ, чтобъ современники и потомство не сомнвалисъ въ этомъ. При двор толпились маршалы, камергеры, пажи, гайдуки, лакеи и скороходы, гарцовали егеря, лейбъ-гусары и тлохранители, одтые въ мундиры, шитые золотомъ и изукрашеные драгоцнными мхами. Въ герцогскихъ конюшняхъ содержались до 600 кровныхъ лошадей, огромныя своры англійскихъ и датскихъ собакъ сопровождали герцога на придворную охоту, во время которой убивались тысячи зайцевъ, кабановъ и другой дичи. Герцогъ любилъ все длать въ громадныхъ размрахъ, касалось ли это построекъ, оперы или балета. Архитекторами его были Легеръ, Бильфингеръ. Ретти и де-ла Гепьеръ. Гибаль расписывалъ потолки его роскошныхъ замковъ, которые, по мановенію владтеля, то превращались въ лсъ и пустыню, то въ пріютъ сельскаго уединенія и мсто шумныхъ пировъ. На эти празднества приглашались множество знатныхъ гостей, князей, графовъ и благородныхъ дамъ. Охоты, обды, азартная игра наполняли день, а вечеромъ давались спектакли, балы, иллюминація и Фейрверкъ, устраиваемые Веронезомъ, первымъ пиротехникомъ въ Европ. Вся внутренность опернаго театра въ Людвигсбург, самаго большаго въ Германіи, согласно тогдашней мод, была отдлана зеркалами. Величайшіе артисты были приглашаемы изъ Франціи и Италіи, Жомелли былъ капельмейстеромъ, Новеръ ставилъ балеты, въ которыхъ участвовалъ Вестрисъ, для такимъ образомъ свое время между Штутгартомъ и Версалемъ. Априле былъ первымъ теноромъ, Мази примадонною, Нордини, Лолли и Теллеръ играли на скрипкахъ, Родольфи на труб, а Пласъ на гобо. Когда въ операхъ ставились сраженія, то на сцену выходили отъ четырехъ до 500 фигурантовъ и цлые эскадроны лошадей.
Но въ кружкахъ, отдаленныхъ отъ придворнаго блеска и столичнаго шума, жизнь въ Вюртемберг текла однообразно и спокойно. Плоды, овощи и винодліе составляли источникъ пропитанія для народонаселенія. Промышленность и торговля находились еще въ младенческомъ состояніи. Сословія отличались рзко, бдные дворяне отъ гражданъ, а послдніе отъ крестьянъ. Служащіе составляли особый міръ. Грубый слогъ и наполненный варварскими латинизмами канцелярскій языкъ, какъ глубокая пропасть, отдляли правительство отъ подданныхъ. Чиновники, получая скудное жалованье, не рдко прибгали къ несправедливымъ вымогательствамъ. Церковь строго держалась въ границахъ лютеранскаго исповданія, въ народ господствовалъ піэтизмъ и безропотная покорность провиднію. Между тмъ успхи народнаго образованія со временъ реформаціи значительно подвинулись впередъ, такъ что въ деревняхъ уже обучали дтей чтенію и письму. Но, какъ и везд, до появленія реформы Песталоцци, школьное дло представляло одинъ мертвый механизмъ. Въ филологіи и теологіи Вюртембергцы еще со временъ Рейхмана пользовались хорошею славою. Gymnasium illustre въ Штутгардт, лютеранскія монастырскія школы и Тюбингенскій университетъ воспитали цлое поколніе такъ называемыхъ ‘швабскихъ магистровъ’, въ качеств наставниковъ разсявшихся по всмъ странамъ. Но вся эта вюртембергская наука отличалась узкимъ, робкимъ и угнетеннымъ характеромъ, постоянно тормозилась высокомріемъ самихъ ученыхъ, для которыхъ новыя идеи тогда только имли значеніе, когда исходили изъ чужихъ странъ. Зарождавшаяся отечественная литература медленно и съ усиліемъ пронладывала себ путь, ученымъ она казалась праздною забавою, при двор давило ее Французское образованіе. Но, несмотря на это, и въ правленіе Карла Евгенія являлись ученые, которые не довольствовались одними теологическими и юридическими трактатами, а слдили за умственнымъ движеніемъ вка и отличались свтлыми понятіями. Если же это движеніе и не достигло особыхъ результатовъ, то лучшимъ объясненіемъ этого обстоятельства служитъ то, что самые просвщенные умы еще въ конц столтія покинули родину, не имя возможности посвятить себя какой нибудь дятельности.
Вотъ въ краткихъ очеркахъ древній Вюртембергъ въ то время, когда въ одномъ изъ незначительныхъ городовъ, подъ кровлею скромнаго домика, заслуживающаго скоре названія хижины, родился одинъ изъ величайшихъ геніевъ….

ГЛАВА II.
Родительскій домъ.

Марбахъ— Іоганнъ Каспаръ Шиллеръ и Елизавета Доротея Коддвейсъ.— Мщанское хозяйство въ 1749 г.— Рожденіе Фридриха Шиллера.— Прогулка въ свтлый понедльникъ.— Лорхъ.— Первые уроки и первые друзья.— Лудвигсбургъ.— Шубертъ и Циллингъ. Школа.— Сельскій экзаменъ.— Конфирмація

Не въ большомъ разстояніи отъ впаденія Рейса въ Неккаръ, на правомъ берегу послдняго, пріютился городокъ Марбахъ. Мстоположеніе отличается тмъ же характеромъ, какъ и Вюртембергъ: оно грандіозно, но вмст съ тмъ и живописно, а тихоструйная рка, зелень полей, холмы, покрытые виноградниками и плодовыми деревьями, придаютъ ему идиллическій видъ. Марбахъ чисто швабскій городъ и подобный ему едва ли гд найдется. Александровская церковь въ готическомъ стил, построенная въ 15 столтіи, остатки крпостной стны и хорошо сохранившаяся средневковая башня доказываютъ, что марбахская общица въ прежнее время проявляла дятельность, которая впослдствіи, въ эпоху военныхъ смутъ въ 17 столтіи, уже не встрчается. Что нын составляетъ значеніе города — участіе его въ промышленномъ и торговомъ движеніи — того недостаетъ Марбаху, удаленному, вслдствіе новыхъ путей сообщенія, отъ центра дятельности. Онъ такъ называемый сельскій городъ, большинство его жителей занимаются земледліемъ. Прізжаго боле всего поразитъ количества трактирныхъ вывсокъ, чмъ подтверждается, что значительная часть вина и цидра, производимаго въ окрестностяхъ, потребляется въ самомъ город.
Но прізжій, котораго привело сюда благоговйное чувство, быстро пройдетъ длинную главную улицу, собственно составляющую весь городъ и вступитъ въ находящійся въ юго-восточномъ направленіи переулокъ, который выходитъ на площадь, украшенную фонтаномъ. Здсь очутится онъ передъ низенькимъ, бднымъ домикомъ, на которомъ замтитъ неуклюжую вывску пекаря и, вступивъ на закоптлое крыльцо, подымется по деревяннымъ ступенямъ въ комнату, вдоль стнъ которой сдланы скамейки, а кафельная печь и безобразный столъ еще боле съуживаютъ и безъ того тсное пространство. Бдно смотритъ эта комната и напоминаетъ избу. Небольшой, черный гипсовый бюстъ въ углу, шкапъ съ нсколькими книгами, переплетъ которыхъ украшенъ славнымъ именемъ, слабо напоминаютъ о томъ, что находишься на священной земл
Но, несмотря на бдную обстановку и забывая бесчисленное количество докучныхъ мухъ, благоговйное чувство охватить постителя, потому что здсь, въ этой тсной комнат, 10 ноября 1759 г., родился Фридрихъ Шиллеръ. Тамъ въ углу у печки, гд теперь красуется квашня, нкогда стояла колыбель поэта.
Обстоятельство, что въ домик, въ которомъ родился Шиллеръ, до сихъ поръ находится пекарня, объясняется тмъ, что предки Шиллера были пекари. Его отецъ. Іоганнъ-Каспаръ Шиллеръ, родившійся 27 октября 1723 г., былъ сынъ пекаря и сельскаго старосты Іоганна Шиллера, проживавшаго въ селеніи Биттенфельдъ. По нкоторымъ источникамъ можно предполагать, что родословная Шиллера съ отцовской стороны восходить ко временамъ крестьянскихъ войнъ и предки его уже въ то время, когда ‘бдный Конрадъ’ поднялъ знамя возстанія противъ феодальнаго ига, занимались винодліемъ. Іоганнъ-Каспаръ Шиллеръ по десятому году лишился отца и былъ отдалъ въ ученіе лекарю. 22-хъ лтъ онъ былъ опредленъ Фельдшеромъ въ одинъ изъ гусарскихъ полковъ, съ которымъ совершилъ походъ въ Нидерланды во время войны за австрійское наслдство, исполняя вмст съ обязанностію врача и обязанность унтеръ-офицера. По заключеніи въ 1748 г. аахенскаго мира, онъ возратился на родину и въ качеств хирурга поселился въ Марбах. Здсь въ дом пекаря и хозяина гостинницы ‘Льва’ онъ познакомился съ его дочерью, Доротеею Кодвейсъ, за знакомствомъ послдовала любовь, а въ 1749 г. была отпразднована и свадьба.
Лучц сыновней славы хотя и коснулись родителей, но надлять ихъ поэтическими достоинствами, которыя имъ приписывали, при ближайшимъ знакомств съ ними, ни въ какомъ случа нельзя. Іоганнъ-Каспаръ и Доротея Шиллеры были честные и добрые люди, не лишенные умственнаго развитія, но отыскивать въ нихъ признакъ геніальности — напрасный трудъ. Хирургъ Шиллеръ былъ мужчина небольшаго роста, хорошо сложенъ, живой, съ умнымъ, выразительнымъ лицомъ, отличавшійся воинственнымъ видомъ и извстною долей педантизма. Стараясь по возможности, даже въ позднйшіе годы, пополнить свое недостаточное образованіе, онъ не ушелъ отъ вліянія новйшихъ ученій своего времени, но все-таки остался вренъ религіознымъ убжденіямъ своей молодости. Въ продолженіе цлой жизни онъ строго держался правилъ, предписываемыхъ лютеранскою церковью, но былъ далекъ отъ той мысли, чтобы великому сыну навязывать свой религіозныя убжденія. Человкъ порядка, честно исполнявшій свои обязанности, онъ вполн былъ достоинъ доврія со стороны начальства и уваженія со стороны подчиненныхъ. При всей твердости и строгости характера, который онъ, какъ отецъ семейства, старался выказывать, во всхъ его поступкахъ проглядывало такое глубокое и теплое чувство, что жена и дти не только питали къ нему уваженіе, но любили его искренно и горячо. Нердко казалось, что его практичная натура не была чужда возвышенныхъ стремленій, что доказываетъ переложенный имъ въ стихи псаломъ, найденный впослдствіи въ бумагахъ его жены. Елизавета Доротея до своего замужства была стройная блондинка, не будучи красавицею, она обладала пріятными чертами и прекрасными глазами, взглядъ которыхъ говорилъ о сердечной доброт, не покидавшей ее до послднихъ дней жизни. Она нжно любила свою семью, молча переносила невзгоды жизни и усердно исполняла лежавшія на ней обязанности. Она не была ни мечтательницею, ни музыкантшею или поэтессою, чмъ бы она могла сдлаться при худо направленномъ піэтизм. Ея религіозное чувство было глубоко, и если ея образованіе не возвышалось надъ воспитаніемъ простой вюртембергской мщанки, то все таки въ ней жила любовь къ природ, ее занимала исторія съ ея прекрасными и великими событіями. Въ свободные часы она охотно читала вмст съ библіею стихотворенія Геллерта и Уца, естественную исторію, изъ особенности любила жизнеописанія великихъ людей.
Что касается матеріальнаго благосостоянія, то домашняя обстановка новобрачныхъ началась не при совсмъ благопріятныхъ условіяхъ. Шиллеръ до свадьбы имлъ скудное содержаніе, тесть въ приданное дочери далъ немного, такъ что весь капиталъ молодой четы состоялъ изъ семисотъ гульденовъ. Хотя въ продолженіе восьми лтъ они не имли дтей, но мужъ скоро замтилъ, что доходы его, какъ Фельдшера и хирурга, слишкомъ недостаточны и въ эпоху Семилтней войны онъ всми силами старался перемнить и улучшить свое положеніе. Утомясь брить бороды марбахскимъ жителямъ и открывать кровь марбахскимъ обитательницамъ, онъ поступаетъ прапорщикомъ и адъютантомъ въ вюртембергскій полкъ принца Людовика. Въ то время, когда онъ съ полкомъ приближался къ Богеміи, въ 1757 г. Жена даритъ его первымъ ребенкомъ, дочерью, которая была названа Кристофиною.
Въ 1759 г. мы видимъ Шиллера уже лейтенантомъ пхотнаго полка, расположившагося лагеремъ между Лудвигсбургомъ и Капштатомъ. Согласно преданію, сомнваться въ которомъ нтъ никакого основанія, Екатерина Шиллеръ однажды постила своего мужа въ лагер и здсь почувствовала первые припадки скорыхъ родовъ. Добравшись съ трудомъ до родительскаго дома, она 10 ноября разршилась мальчикомъ. Вроятно, мать не разъ вспоминала объ этомъ посщеніи лагеря, читая впослдствіи произведеніе своего сына ‘Валленштейновъ лагерь.’
11 Ноября 1759 г. мальчика окрестили и назвали Іоганнъ Кристофъ — Фридрихъ. Это былъ болзненный ребенокъ, походившій боле на мать, чмъ на отца. Отъ матери онъ наслдовалъ стройную фигуру, блокурые, немного рыжеватые волосы, высокій открытый лобъ и прекрасные глаза. Крпкаго здоровья отца недоставало сыну, но взамнъ этого ему въ наслдство перешли его другія хорошія качества.
Маленькій Фрицъ оставался съ матерью и сестрою въ Марбах до тхъ поръ, пока отецъ, по заключеніи Губертсбургскаго мира (1763 г.), не возратился въ Вюртембергъ. Постояннаго жительства семейство Шиллера еще не избрало и Елизавета должна была слдовать за мужемъ въ Капшгатъ, гд онъ стоялъ съ гарнизономъ, а потомъ въ Лудвигсбургъ, куда перемстился полкъ. Только тутъ начинается вліяніе отца на мальчика, и вліяніе преимущественно религіозное. Сестра Кристофина или Финеле по-швабски, горячо любившая брата, сохранила для насъ драгоцнныя воспоминанія о томъ, какъ маленькій Фрицъ принималъ участіе въ семейныхъ молитвахъ. Когда Фрицъ, разсказываетъ она, читалъ Библію, трогательно было смотрть на выраженіе, которое принимало дтское личико. Голубые глаза были подняты къ небу, а блокурые волосы, падавшіе на свтлый лобъ, и рученки, сложенныя на груди, придавали ему видъ ангела. Кристофина оставила намъ еще нсколько воспоминаній какъ о своемъ дтств, такъ и о дтств брата. Однажды мать, взявъ ихъ съ собою, отправиласъ въ Марбахъ и по дорог принялась имъ разсказывать евангельское событіе, какъ къ двумъ юношамъ, шедшимъ въ Эммаусъ, присоединился Іисусъ. Во время этого разсказа они поднялись на вершину холма, съ котораго спускалась дорога въ неккарскую долину и пораженные торжественною тишиной и благоговйнымъ чувствомъ опустились на траву и горячо молились.
Въ 1765 г. Іоганъ Каспаръ Шиллеръ былъ произведенъ въ капитаны и переселился со всмъ семействомъ въ мстечко Лорхъ, лежавшее въ двухчасовомъ разстояніи отъ города Гмюнда на Рейс, куда онъ былъ командированъ набирать рекрутъ. Мстечко это отличалось живописною мстностью: по зеленымъ лугамъ змилась рка, тутъ же пріютилась сосновая роща, а къ востоку отъ селенія высилась гора, на вершин которой виднлся старинный монастырь, доставшійся Вюртембергскому дому въ наслдство отъ Гогенштауфеновъ. Гогенштауфены длали богатые вклады въ эту обитель и въ ней устроили себ фамильный склепъ. Тамъ не похороненъ никто изъ императоровъ и королей дома Гогенштауфеновъ, но подл праха многихъ членовъ семейства покоится прахъ византійской принцессы Ирены, супруги короля Филиппа, убитаго Оттономъ Вительсбахскимъ. На сверной сторон монастыря, полуразрушеннаго еще во времена крестьянскихъ войнъ, раскидываетъ свои широкія втви громадная четырехсотлтняя липа. Съ южной стны внизъ открывается великолпный видъ на Ремскую долину и горную цпь Альбуха, изъ которой выдляются три известковыя пирамиды: Гогенштуйфенъ, Гогенрехбергъ и Гогенштауфенъ. Живописная мстность Лорха, его преданія и историческія воспоминанія, оставили глубокое впечатлніе въ поэтической душ маленькаго Фрица, и здсь впервые онъ позналъ тотъ міръ чудныхъ видній, ту жажду творчества, которыми природа надляетъ поэта еще съ дтскихъ лтъ и пріучаетъ его смотрть на міръ иначе, чмъ смотрятъ на него обыкновенныя дти.
Въ Лорх мальчикъ получилъ первоначальное воспитаніе подъ руководствомъ пастора Мозера, домашняго друга семейства Шиллера. Товарищемъ его былъ сынъ Мозера, Христофоръ, къ нимъ присоединилась еще сестра маленькаго поэта, и они вмст учились читать, писать и знакомились съ первыми правилами латинскаго языка. Наставникъ ихъ былъ человкъ серьезный и взыскательный, но, несмотря на это, дти любили его. Особенными успхами Фрицъ не отличался. Намъ неизвстны какіе бы то не было разсказы о его раннихъ проблескахъ генія, которые біографы, не подвергая критик, обыкновенно подносятъ читателю. Сестра его Кристофина передаетъ намъ только то, что ея маленькій братъ вс мысли и чувства, волновавшія его дтскую душу, старался передать словами, а при господствовавшемъ и господствующемъ понын въ Швабіи религіозномъ направленіи надвалъ черный передникъ и шапочку, влзалъ на стулъ и съ подобной каедры говорилъ проповдь. Какъ обыкновенно случается съ дтьми, онъ смотрлъ на это дло серьезно и обижался, когда кто нибудь смялся надъ нимъ.
Хотя Шиллеръ по складу своего ума готовился быть скоре проповдникомъ человчества, чмъ церкви, но теологическое направленіе наслдовалъ онъ частію отъ родителей, частію отъ того обстоятельства, что протестантскія школы представляли возможность, безъ значительныхъ расходовъ, приготовить сына къ духовному званію. Фрицъ прилежно учился, усердно посщалъ церковь, а его доброе сердце привлекало къ нему всхъ. Жизнь въ родительскомъ дом текла однообразно, тихо, скудное жалованье отца едва покрывало домашніе расходы. Но, несмотря на это, въ семейств царствовали миръ и согласіе Когда отецъ посл службы являлся домой, то занимался съ дтьми, объяснялъ имъ историческія событія, разсказывалъ о великомъ Фридрих и своей военной жизни. Въ свободное время дти убгали въ поле и лсъ, предпринимали далекія прогулки въ горы, къ нимъ присоединялся еще четвертый товарищъ, Карлъ Концъ, впослдствіи другъ Шиллера и извстный поэтъ и филологъ. Утомившись игрою, дти садились подъ древнюю липу, и посреди, живописной природы, повряли другъ другу мечты и наблюденія, волновавшія ихъ дтскій умъ и воображеніе.
Совершенно другія впечатлнія испытывалъ Фрицъ, когда ему случалось бывать въ сосднемъ город Гмюнд, куда нердко возили его родители и гд онъ, какъ мальчикъ, воспитанный въ строго лютеранскихъ понятіяхъ, бывалъ свидтелемъ сценъ для него не совсмъ обыкновенныхъ. Жители Гмюнда были ревностные католики, въ город насчитывалось четыре мужскихъ и два женскихъ монастыря, но несмотря на это и благодаря цвтущей торговли, въ немъ жилось весело. Вс тамошніе религіозные праздники отличались роскошью и великолпіемъ. На площади, передъ прекраснымъ готическимъ соборомъ, устроивалась огромная сцена, на которой, согласно средне-вковымъ обычаямъ, изображались страсти Христовы. Но едва ли можно допустить, чтобы Шиллеръ, при вид этихъ мистерій, могъ полюбитъ театръ, потому что строгій отецъ въ этихъ представленіяхъ видлъ профанацію святыни и всми силами старался отдалять свое семейство отъ подобныхъ зрлищъ. Зато нердко Фрицу и Финеле случалось бывать въ монастыр Спасителя, куда стекалось огромное число богомольцевъ. По дорог, ведущей къ монастырю, были устроены часовни, украшенныя деревянными и каменными фигурами, изображавшими страсти Христовы, а на верху самой горы находилась высченная въ скал церковь. Въ извстные праздники этотъ монастырь, съ вершины котораго открывается великолпный видъ, былъ цлію торжественныхъ процессій, которыя съ развивающимися хоругвями, съ пніемъ и музыкой поднимались въ гору. Тамъ, на открытомъ воздух, говори лись проповди, а въ нарочно устроенной галлере, изъ которой предстоящему народу было видно все духовенство, совершалась торжественная литургія. Цлыя облака дыма вырывались изъ кадильницъ, звуки органовъ вторили возглашеніямъ пастыря и тснившаяся толпа падала ницъ. Я ничуть не преувеличу, если скажу, что при вид этого зрлища, которымъ юный Шиллеръ наслаждался не разъ, въ немъ зародились первыя смена того эстетическаго интереса къ поэтической обстановк католическаго богослуженія, краснорчивыя доказательства котораго мы видимъ въ стихотвореніи ‘Судъ Божій’ и въ трагедіяхъ: ‘Марія Стюартъ’ и ‘Орлеанская Два.’
Старикъ Шиллеръ старался выйти изъ своего стснительнаго положенія, потому что въ начал 1776 г. его семейство увеличилось еще дочерью Луизою. Кром того ему наскучила военная служба, его манило сельское хозяйство, въ особенности плодоводство, которое онъ изучилъ теоретически и практически. Будучи по настоятельной просьб переведенъ изъ Лорха въ Лудвигсбургскій гарнизонъ, гд однообразная служба не могла удовлетворять его дятельности, онъ снялъ въ окрестностяхъ города клочокъ земли и завелъ древесный питомникъ, который обратилъ на себя вниманіе самого герцога, умвшаго, при всхъ своихъ недостаткахъ, цнить и поощрять трудъ. Тяжело и грустно было маленькому Фрицу разставаться съ любимымъ Лорхомъ,— не разъ вспоминалъ онъ о Ремской долин, о своемъ первомъ наставник Мозер, имя котораго онъ впослдствіи обезсмертилъ въ ‘Разбойникахъ.’
Въ начал шумная жизнь, кипвшая на широкихъ улицахъ Лудвигсбурга, вытснила въ мальчик воспоминаніе объ идилическомъ Лорх. Лудвигсбургъ въ это время былъ герцогскою резиденцію, потому что Карлъ находясь въ вчныхъ распряхъ съ ‘земскимъ сеймомъ’, пребывавшемъ въ Штутгарт, какъ бы въ отмщеніе за это столиц, перенесъ свой блестящій дворъ въ Лудвигсбургъ. О придворной роскоши мы говорили уже прежде, намъ остается только упомянуть, что все это великолпіе, въ особенности же фантастическія процессіи во время карнавала, производили сильное впечатлніе на живое воображеніе Фрица. Здсь онъ впервые увидлъ театральное представленіе, одну изъ тхъ великолпныхъ итальянскихъ оперъ, постановка которыхъ стоила такихъ громадныхъ расходовъ. Знакомство съ театромъ не пропало безслдно: въ мальчик сказался будущій драматическій писатель. Цлые планы трагедіи созидались въ его голов, но вс эти юношескіе опыты ограничивались подражаніемъ виднному. Съ помощью врной Кристофины, довольно искусной рисовальщицы, ему удалось сдлать маленькій театръ, вырзать фигуры и такимъ образомъ устроить спектакль предъ пустыми стульями, долженствовавшими изображать зрителей.
Нердко на улицахъ Лудвигсбурга Фрицъ встрчалъ человка съ опухшимъ лицомъ, съ замчательно развитымъ лбомъ, изъ подъ котораго смло смотрли умные глаза, одтаго всегда по мод и съ какою-то геніальною небрежностью. Это былъ Христіанъ Фридрихъ Шубартъ, поэтъ и музыкантъ, бывшій школьнымъ учителемъ въ Гейслинген и потомъ получившій мсто органиста въ Лудвигсбург, гд своими остротами, своимъ поэтическимъ талантомъ онъ пріобрлъ себ цлый рой поклонниковъ, но гд его страстная натура, поддавшись всеобщей безнравственности, довела его до грязнаго разврата. Благодаря пагубному вліянію герцогскаго двора, въ Лудвигсбург въ то время процвтала полнйшая распущенность нравовъ. Шубартъ весело плылъ вмст съ теченіемъ, пилъ до излишества и даже содержалъ любовницу. Рзкій контрастъ съ втреннымъ органистомъ составлялъ его начальникъ Цилингъ, который вслдствіе своего Фанатизма извстенъ былъ въ народ подъ именемъ ‘лютеранскаго по на’. Этотъ Циллингъ былъ типъ стариннаго вюртембергскаго іерарха. Набожный до глупости, онъ такъ кичился своимъ духовнымъ званіемъ, что его родной братъ, случайно попавшій въ кистеры, съ особымъ раболпствомъ прислуживалъ ему. Понятно, что подобный человкъ косо смотрлъ на Шубарта, а безпутная жизнь органиста давала поводъ къ доносамъ, къ которымъ, Впрочемъ, почтенный іерархъ прибгнулъ только тогда, когда насмшки и остроты Шубарта начали касаться его личности и службы. Въ 1773 г. поэтъ получилъ увольненіе — драгоцнный образчикъ тогдашняго канцелярскаго слога — и началъ свою литературную Одиссею, которая четыре года спустя такъ печально кончилась въ аспергской тюрьм
При переселеніи семейства Шиллера въ Лудвигсбургъ, Фрицъ поступилъ въ городскую латинскую школу, гд преимущественно преподавались древніе и еврейскій языки, потому что она служила приготовительнымъ заведеніемъ для поступленія въ монастырское училище. Магистръ Янъ, подъ руководство котораго попалъ Фрицъ, былъ такой же педантъ, какъ и вс прочіе магистры этого времени и съ помощію палки знакомилъ своихъ учениковъ съ великою премудростію римлянъ. Передъ пасхою 1769 г., Фрицъ долженъ былъ хать въ Штутгартъ, чтобы тамъ держатъ экзаменъ, такъ какъ, по заведенному изстари порядку, вс ученики латинскихъ школъ, посвящавшіе себ богословію, обязаны были являться въ Штутгартъ, на испытаніе учителей тамошнихъ гимназій, которые ршали достаточно ли они приготовлены для поступленія въ монастырскую семинарію. Четыре раза, начиная съ 1763 по 72 г., юный Шиллеръ съ успхомъ выдерживалъ эти испытанія. Онъ былъ прилежнымъ ученикомъ и старался всми силами угодить строгому отцу. Только въ закон Божіемъ онъ былъ слабъ и вмсто того, чтобы слушать сухое и педантическое преподаваніе угрюмаго начальника, читалъ во время класса духовныя псни Лютера и Гергарда. Поэтому палка опять приводилась въ дйствіе, и строгій наставникъ ршилъ, что мальчикъ еще слишкомъ глупъ для пониманія религіи, хотя въ это время, когда состоялся подобный приговоръ, Фрицъ усердно читалъ псалмы и пророковъ. Никто изъ его учителей не подозрвалъ въ немъ будущаго генія, въ немъ видли только хорошаго ученика, отличавшагося, въ особенности въ старшихъ классахъ, гд читались Овидій, Виргилій и Горацій, основательнымъ знаніемъ латинскаго языка. Впрочемъ уцлвшіе латинскіе стихи, писанные имъ въ то время, не общали въ немъ поэта: ни формою, ни содержаніемъ они не отличались отъ обыкновенныхъ ученическихъ упражненій. Между его товарищами сохранилось только воспоминаніе о его душевной доброт и любезности, слабымъ онъ покровительствовалъ, сильныхъ же запугивалъ своимъ безстрашнымъ характеромъ.
Въ 1770 г. мальчикъ былъ оторванъ отъ родительскаго дома. Герцогъ Карлъ, видя въ его отц человка способнаго, поручилъ въ его вдніе громадные сады, разбитые въ увеселительномъ замк Solitude, куда переселился старикъ, помстившись въ одномъ изъ флигелей замка и, впослдствіи произведенный въ маіоры, провелъ тамъ всю жизнь. Жена родила ему здсь послдняго ребенка, двочку Нанету или, какъ называли ее въ семейной переписк, Нану. Во все время своего занятія садоводствомъ старикъ посадилъ не мене 60.000 деревъ, а въ 1795 г. выступилъ даже на литературное поприще, издавъ книгу ‘Уходъ за деревьями.’
Фрицъ до окончанія курса оставался въ Лудвигсбург на рукахъ магистра Яна и здсь, подъ руководствомъ то строгаго и взыскательнаго, то снисходительнаго наставника, печально проходило дтство поэта. Вс свои невзгоды и радости онъ длилъ со школьными товарищами фонъ-Говеномъ и Эльвертомъ, но величайшимъ утшеніемъ для него было свиданіе съ матерью, когда, дождавшись воскресенья, онъ быстро пробгалъ длинную аллею, ведущую изъ города въ Солитюдъ, чтобъ въ родительскомъ дом отдохнуть отъ треволненій школьной жизни и насладиться тою нжною любовью, которую можно найти только въ одномъ сердц матери.
Грустное настроеніе, которое въ два послдніе года пребыванія въ Лудвигсбургской школ замчалось въ мальчик, увеличилось еще тмъ обстоятельствомъ, что онъ долженъ былъ приготовляться къ конфирмаціи у Циллинга. Разсказываютъ, что наканун этого религіознаго событія Шиллеръ написалъ свое первое стихотвореніе на нмецкомъ язык, вслдствіе того, что мать его, пріхавъ изъ Солитюда, встртила сына своего гуляющимъ на улиц вмсто того, чтобы готовиться къ предстоящему торжеству, и Фрицъ, подъ вліяніемъ упрековъ въ равнодушіи къ такому великому длу, въ тотъ же вечеръ излилъ свои чувства въ лирическомъ стихотвореніи. Добрая мать успокоилась, но когда на другой день сынъ показалъ отцу свое произведеніе, тотъ спросилъ его шутя: ‘Что ты съ ума сошелъ, Фрицъ?’
Осенью мальчикъ долженъ былъ поступить въ монастырскую школу, чтобы тамъ въ монашеской ряс и съ соблюденіемъ монастырскаго устава, въ продолженіе нсколькихъ лтъ, приготовиться къ богословскому факультету. При приближеніи испытанія Фрицъ усилилъ свои занятія, такъ что строгій экзаменаторъ далъ ему свидтельство въ томъ, что онъ изрядно переводитъ принятое въ руководство въ народныхъ училищахъ собраніе латинскихъ авторовъ и греческій текстъ Новаго Завта, недурно знакомъ съ латинскою поэзіей, но почеркъ у него весьма посредственный.
Нельзя не пожалть о томъ, что Шиллеръ не усплъ самъ изобразить постепенное развитіе своего генія и нарисовать намъ картину своихъ юношескихъ лтъ, о которыхъ дошли до насъ только одн скудныя и отрывочныя замтки. Въ первое время посл своей женитьбы поэтъ мечталъ написать исторію своей юности и даже просилъ отца сообщить ему вс необходимые къ тому матеріалы, прибавляя, что: ‘онъ сильно интересуется ими и нуждается при составленіи очерка своего умственнаго развитія’. Но, къ сожалнію, этой мечт не пришлось осуществиться. Какою прелестною идилліей дышетъ разсказъ объ юношескихъ годахъ Гте въ его ‘Warcheit und Dichtung’! На долю Шиллера не выпало такого счастливаго дтства, чтобы впослдствіи передать его въ художественной форм. Но здсь не мсто ршать, на сколько былъ счастливъ Гете въ сравненіи съ своимъ великимъ другомъ и соперникомъ.

ГЛАВА III.
Академія.

Герцогъ Карлъ во второй половин своего правленія.— Графиня Гогенгеймъ,— Герцогская исповдь.— Арестъ Шубарта.— Основаніе Карловой школы — Военное училище въ Солитюд и поступленіе въ него Шиллера.— Военная Академія.— Мнніе товарищей о Шиллер, когда онъ хотлъ сдлаться юристомъ.— Переселеніе Академіи въ Штутгартъ о переходъ Шиллера съ юридическаго факультета ни медицинскій.— Академическая жизнь — Шиллеръ какъ актеръ.— Поэтическіе опыты и прозаическія препятствія.— Печатный первенецъ.— Знакомство съ Руссо, Оссіаномъ и Шекспиромъ.— Гте въ Академіи.

Въ Вюртемберг, подобно другимъ германскимъ государствамъ, также произошелъ поворотъ отъ крайняго произвола къ тому роду правленія, которое во второй половин 18 столтія извстно подъ именемъ ‘просвщеннаго деспотизма’ и охарактеризовано мною въ введеніи къ этой книг. Свтлый умъ, которымъ одаренъ былъ герцогъ Карлъ, началъ мало-по-малу отвыкать отъ шумной жизни и выходить изъ подъ вліянія льстивыхъ и безсовстныхъ людей, его окружавшихъ. Понятно, что подобная счастливая перемна совершилась не вдругъ. Оскорблять обычаи, попирать законы нельзя безнаказанно. Минутная вспышка произвола нердко переходитъ въ привычку, а увренное сознаніе въ абсолютномъ самовластіи заставляетъ забывать о томъ, что и другіе имютъ права. Герцогъ долженъ былъ понять, что слдовать прежнему порядку невозможно, прежнія мры, поддерживавшія его, также немыслимы, да и самая государственная власть, перешедшая въ руки такого честнаго человка, какимъ былъ Іосифъ II, наконецъ убдилась, что на нмецкихъ поданныхъ нельзя смотрть, какъ на крпостныхъ людей. Вюртембергскій сеймъ нердко приносилъ жалобы императору на герцога за нарушеніе послднимъ конституціи, такъ что посл долгаго промежутка и при посредничеств Пруссіи между Карломъ и сеймомъ состоялся примирительный актъ, извстный въ исторіи Вюртемберга подъ именемъ ‘полюбовной сдлки.’ Этимъ актомъ герцогъ обязался править страною согласно закону и конституціи, избавить ее отъ излишнихъ налоговъ, уничтожить т вопіющія злоупотребленія, которыя мстительная муза изобразила такими пламенными и неизгладимыми чертами въ ‘Коварств и Любви.
Казалось, дйствія Карла должны бы сдлаться боле справедливыми, потому что время успло охладить его страстную натуру, да и самыя событія въ его жизни, какъ напр. трагическій случай быть отравленнымъ родною сестрою, могли бы сдлать его боле разсудительнымъ, но, къ сожалнію, привычки сильно въ немъ укоренились и самая полюбовная сдлка съ подданными едва ли бы имла успхъ, еслибы въ это самое время не пришлось ему встртиться съ женщиною, которая имла такое благотворное вліяніе на него. Какъ бы строгая мораль не судила отношенія Франциски Фонъ-Гогенгейнъ къ Карлу, все-таки приходится согласиться съ тмъ, что она принесла много благъ государству. Франциска, не такъ одаренная красотою, какъ отличавшаяся граціей и любезностію, очаровавшими всхъ, происходила изъ бдной дворянской фамиліи и родилась въ Аален въ 1748 г. Отецъ, ея баронъ Бернардинъ, выдалъ ее замужъ за горбатаго, но богатаго барона фонъ Леутрумъ. Ей было 2 года, когда герцогъ въ первый разъ увидлъ ее въ Пфорцгейм, и она произвела на него такое глубокое впечатлніе, что онъ немедленно ршился во что бы то не стало обладать этою женщиной. Не думая много, онъ далъ барону мсто при двор, обязанность его заключалась въ томъ, чтобъ здить впереди герцога, когда тотъ возращался во дворецъ, между тмъ какъ Франциска сидла въ герцогскомъ экипаж, который, по прибытіи въ Лудвигсбургъ, останавливался не у дворца, а въ парк увеселительнаго замка La Favoritte, гд герцогъ длилъ счастливые часы съ баронессою, Фонъ-Леутрумъ, между тмъ, когда жена его проводила время въ объятіяхъ герцога, важно прохаживался по заламъ дворца, гордясь своимъ званіемъ и не понимая шутокъ и насмшокъ придворныхъ. Но если присутствіе его стсняло влюбленныхъ, то ловкій камергеръ, по мановенію своего повелителя, передавалъ Леутруму удивительную новость, что въ столиц появился необыкновенный зврь, верблюдъ (намекъ на горбъ барона), у котораго по возращеніи въ загородный дворецъ внезапно выросли рога. Но впослдствіи эти шутки стали такъ осязательны, что обманутый супругъ понялъ, что его часъ пробилъ и тихо удалился въ свое имніе.
Франциска для герцога была нетолько любовницею, но и другомъ, стараясь всми силами направить его на лучшій путь. Вслдствіе ея вліянія, герцогъ совершенно перемнился, конституціонное правленіе сдлалось дйствительно похоже на правду, люди, подобные Монмартэну и Витледеру, были удалены и герцогъ усердно принялся залечивать раны истощенной страны. На первыхъ же порахъ онъ улучшилъ сельское хозяйство, винодліе, проложилъ дороги, завелъ лсную полицію, сократилъ военную роскошь и поддерживалъ торговлю и промышленность. Франциска, избгая шумныхъ удовольствій и терзаясь незаконною связью съ герцогомъ, искала уединенія и тмъ невольно заставила Карла полюбить сельскую жизнь. Его любимымъ мстопребываніемъ сдлался Гогенгеймскій замокъ, который онъ началъ строить еще въ 1768 г., намреваясь сдлать изъ него простой загородный домъ, но здсь произошло тоже самое, что и съ замкомъ Солитюдъ. Гогенгеймъ превратился въ великолпный дворецъ, окруженный роскошными садами, со всми модными затями тогдашняго времени, хотя нарядной толп придворныхъ, гостей, артистовъ, наполнявшихъ въ прежнее время рощи Солитюда, двери этото замка были закрыты. Здсь герцогъ жилъ не какъ владтельный князь, а какъ простой помщикъ. Лудвигсбургъ опустлъ, Солитюдъ началъ вполн соотвтствовать данному ему названію, исчезли знатные паразиты, итальянскія танцовщицы, Французскіе музыканты и актрисы. Франциска впервые познакомила герцога съ счастливою домашнею жизнію и въ благодарность за ея преданность, онъ сдлалъ ее графинею, а посл смерти своей жены (1786 г.), вступилъ съ нею въ бракъ.
Не рдко въ тиши этого сельскаго уединенія герцогъ не разъ съ раскаяніемъ и стыдомъ вспоминалъ о прошедшихъ дняхъ. Вроятно, эти горькія размышленія послужили поводомъ къ появленію въ высшей степени оригинальнаго акта, который Карлъ въ 1778 г., въ день своего рожденія (ему исполнилось ‘О лтъ), приказалъ прочесть во всемъ государств Это была формальная исповдь, проникнутая раскаяніемъ и заключавшаяся общаніемъ: ‘Остатокъ дней своихъ посвятить на пользу подданныхъ, чтобъ они видли и чтили въ немъ заботливаго и врнаго отца!’ Но, къ сожалнію, это торжественное общаніе вполн сдержано не было, потому что и во второй половин правленія Карла не было недостатка въ злоупотребленіи властію, такъ напримръ, онъ продолжалъ позорный торгъ людьми и тысячи вюртембергскихъ солдатъ были проданы голландцамъ на службу въ колоній. Въ это-же время несчастный Шубартъ, который не былъ даже его поданнымъ, сдлался жертвою его гнуснаго мщенія. Хотя событіе это случилось за годъ до обнародованія исповди, но у Карла все-таки недостало совсти, чтобъ исправить эту возмутительную несправедливость. Изъ Ульма, гд Шубарт?’ издавалъ свою ‘Нмецкую Хронику’, его обманомъ заманили въ Влаубернъ, тутъ арестовали и отвезли въ Аспергъ, гд онъ выстрадалъ цлые десять лтъ. Съ нимъ поступили такъ безцеремонно, что даже не позаботились объяснить, за какое преступленіе онъ брошенъ въ тюрьму, одно мщеніе могло только руководить подобнымъ вопіющимъ поступкомъ, потому что Шубартъ въ своей газет не щадилъ герцога, и при всякомъ удобномъ случа осыпалъ его дкими сарказмами. Карлъ постилъ Аспергъ, чтобы полюбоваться на страданія несчастнаго человка, въ этой поздк его сопровождала Франциска и ‘то обстоятельство бросаетъ невыгодную тнь на ея характеръ. Эта добрая женщина не имла силы забыть, что бдный поэтъ за стаканомъ вина шутилъ надъ ея отношеніями къ герцогу и въ насмшку называлъ ее ‘Донною Шмергалиною’.
Карлъ не могъ оставаться покойнымъ. По мр того, какъ исчезала его страсть къ наслажденіямъ, увеличивалось въ немъ влеченіе къ дятельности. Ему хотлось, чтобъ и теперь говорили о немъ, но только не о тхъ великихъ длахъ, о которыхъ трубилъ на весь міръ Уріотъ. Ему необходима была какая-нибудь страсть, какой-либо конекъ, на которомъ бы онъ могъ вызжать, такъ что можно бы было предположить, что простой случай натолкнулъ его на педагогію, еслибъ мы не знали, что вопросъ о воспитаніи былъ тогда признакомъ времени. ‘Эмиль’ Руссо появился въ 1762 г. и вліяніе его распространилось на всю Германію. Но смло было бы утверждать, что въ дл воспитанія герцогъ прямо обратился къ Руссо, потому что такой деспотъ какъ Карлъ, не могъ симпатизировать демократизму знаменитаго женевца. Между тмъ страсть къ педагогіи слышалась въ воздух, она составляла существенную часть просвщеннаго деспотизма и совпадала съ самою перемною жизни Карла. Онъ привыкъ кидаться на все съ страстнымъ увлеченіемъ, самыя мелкія предпріятія принимали у него грандіозную форму, такъ что слабость его къ педагогіи сдлалась выдающимся предметомъ его занятій и вызвала цлый рядъ насмшекъ. Но когда Шубартъ, въ своемъ Діонисіи, направилъ на него стрлы своихъ остротъ, то едва ли грезилось бдному поэту, что осмянный герцогъ 10 лтъ продержитъ его въ тюрьм и надъ нимъ впервые испытаетъ свой педагогическій экспериментъ. И дйствительно, этотъ экспериментъ не остался безъ пользы: аспергская тюрьма измнила высокій умъ Шубарта и сдлала его льстецомъ и придворнымъ поэтомъ. Въ Агатон Виланда также встрчаются злые намеки на страсть Карла къ педагогіи, но Виландъ былъ счастливе Шубарта и не имлъ случая поближе познакомиться съ ней. Но въ конц концовъ все-таки нельзя согласиться съ тмъ, что не смотря на тщеславную до смшнаго слабость Карла къ воспитанію, онъ преданъ былъ длу всей душою, а основаніемъ училища, изъ котораго вышелъ цлый рядъ художниковъ, ученыхъ, военныхъ и государственныхъ людей, оказалъ Германіи и цлому міру громадную услугу.
Въ первые годы существованія этого училища трудно бы было предположить, что изъ него впослдствіи образуется знаменитая Военная Академія, куда воспитанники стекались со всхъ сторонъ. Императорскимъ указомъ отъ 22 декабря 1781 г. она была переименована въ ‘Высшее учебное заведеніе’ Карла. Въ 1770 г. герцогъ основалъ въ Солитюд ‘Военный сиротскій институтъ’, предназначенный для воспитанія бдныхъ солдатскихъ дтей, откуда они впослдствіи поступали смотрителями герцогскихъ садовъ и надзирателями за постройками. Институтъ этотъ порученъ былъ надзору капитана Зеегера, дльнаго человка, но черезъ-чуръ пропитаннаго военнымъ педантизмомъ. Въ 1771 г. институтъ былъ названъ ‘Военнымъ Разсадникомъ’, самая программа его была расширена, такъ что въ него принимались не одни только солдатскія дти, но сыновья офицеровъ, готовившіеся къ военной, гражданской и придворной служб. Самый составъ преподавателей также увеличился и въ 1771 г. въ этомъ разсадник уже насчитывалось до 360 воспитанниковъ, размщенныхъ въ 18 комнатахъ и залахъ.
Въ начал 1773 г., въ этотъ военный разсадникъ поступилъ 14-лтній Фридрихъ Шиллеръ, одтый въ голубой кафтанъ и снабженный 5 учебниками и капиталомъ въ 43 крейцера. Поступилъ онъ въ это училище не по своей охот. Герцогъ, горя нетерпніемъ^ какъ можно скоре наполнить свой разсадникъ воспитанниками, веллъ указать на лучшихъ учениковъ школъ. Ему указали на Шиллера и герцогъ предложилъ его отцу, какъ милость, принять сына въ разсадникъ, на казенный счетъ. Но эта милость скоре походила на приказъ,* потому что все существованіе семейства Шиллера безусловно зависло отъ герцога. Много горькихъ слезъ пролила мать,— ея завтная мечта видть сына когда нибудь священникомъ должна была разбиться о непреклонную волю Карла, не терпвшаго никакихъ противорчій. Фрицъ самъ чувствовалъ, что вс надежды его рушились, а страданія его еще боле усиливались при вид убитой горемъ матери. Отецъ, также привыкшій видть въ своемъ сын будущаго священника, молча переносилъ постигшее его несчастіе, скрывалъ передъ домашними свое душевное волненіе и только жаловался на проклятую обязанность офицера повиноваться приказу своего, начальства. Ни однимъ вздохомъ, ни одной слезой не выдалъ старикъ своей скорби,— его поддерживала надежда, что герцогъ не пожелаетъ зла мальчику!…. Оттого деспотизмъ и достоинъ проклятія, что при всемъ желаніи сдлать добро онъ приноситъ одни только страданія. Бдная мать утшала себя только тмъ, что хотя ея Фрицъ и сдлается по вол герцога не священникомъ, а юристомъ, но за то будетъ жить подл нея, въ окрестностяхъ Солитюда.
Если изъ штутгартскихъ Красныхъ воротъ выйдти на дорогу, ведущую на Газенбергъ, то пройдя буковую рощу, можно черезъ часъ достигнуть знаменитаго замка, съ его великолпною лстницею и чуднымъ куполомъ на склон годы, съ которой открывается видъ вплоть до самаго Асперга. Торжественная тишина, нарушаемая только по воскресеньямъ городскими жителями, царствуетъ вокругъ не го. Изъ множества Флигелей замка сохранились только немногія. Военная Академія также исчезла, какъ исчезли и самыя чудеса тогдашняго садоводства, хотя слды ихъ еще встрчаются въ окрестностяхъ замка. И если усталый путникъ, бродя по опустлой рощ, опустится на дерновую скамью, то цлый рой воспоминаній предстанетъ передъ нимъ: можетъ быть, здсь на этомъ самомъ мст, четырнадцатилтній Шиллеръ мллъ отъ восторга, читая Мессіаду. Клопштокъ былъ любимымъ поэтомъ юноши — его идеальное направленіе производило глубокое впечатлніе на Шиллера. Но эти поэтическія наслажденія, которыя ему иногда удавалось длить съ своимъ товарищемъ по Академіи Говеномъ, были нечасты: маіоръ Зеегеръ, завдывавшій институтомъ, строго держался устава и съ военною точностью распредлялъ классныя занятія, удляя самое незначительное время на преподаваніе отечественной литературы. Фрицъ усердно занимался юридическими науками успвалъ въ латинскомъ язык, а на праздникъ въ день основанія Академіи получилъ первую награду за греческій языкъ,— серебряную медаль съ герцогскимъ изображеніемъ. Герцогъ ежедневно посщалъ Академію, присутствовалъ при урокахъ и экзаменахъ, ласково обращался съ воспитанниками, называлъ ихъ своими дтьми, а когда отправлялся въ Штутгартъ, то его экипажи внутри и снаружи были набиты воспитанниками, удостоенными этой почетной прогулки за ихъ успхи и прилежаніе.
Дюжинныя натуры легко уживаются подъ подобнымъ отеческимъ попеченіемъ, нердко прибгающемъ къ строгимъ и суровымъ наказаніямъ, но юноша, въ которомъ уже начали проявляться первые зародыши генія, не могъ примириться съ жизнію, напоминавшею скоре казарму или монастырь. Въ письмахъ къ своимъ товарищамъ Шиллеръ горько жаловался на свое незавидное положеніе, но эта грусть была преходящая и не оставляла по себ глубокаго слда, въ юной груди еще было мало энергіи, огонь тллъ, но не превращался въ пламя. До насъ дошелъ замчательный документъ, изъ котораго видно, какими глазами смотрли на Шиллера его товарищи по Академіи. Герцогъ приказалъ, чтобы воспитанники отъ времени до времени представляли ему сочиненія, въ которыхъ описывали бы себя и своихъ товарищей.
Изъ сорока-семи сочиненій, представленныхъ по этому поводу, характеристика Шиллера заключалась въ слдующемъ: ‘Относительно успховъ Шиллеръ не уступаетъ Говену, оба имютъ склонность къ поэзіи и Шиллеръ преимущественно предпочитаетъ трагедію. Онъ живаго и веселаго характера, не лишенъ воображенія и ума, скроменъ, застнчивъ, погруженъ боле въ самаго себя и постоянно читаетъ стихи. Его успхи въ наукахъ отчасти замедляются его болзненнымъ состояніемъ, онъ уважаетъ начальниковъ, услужливъ, признателенъ и прилеженъ, хорошій христіанинъ, любитъ поэзію и хотя не совсмъ доволенъ собою, за то не жалуется на свою судьбу, занимается теологіею, но вообще дурно пользуется своими дарованіями’. Эта характеристика довольно неопредленна, но нкоторыя черты въ ней выражены врно, такъ напр. хорошій характеръ юноши, его болзненное состояніе, отравлявшее ему всю жизнь и наконецъ поэтическій инстинктъ, который со времени пребыванія въ Солитюд началъ принимать боле осмысленный характеръ. Понятно, что источниками поэтическаго настроенія Шиллера были воображеніе, подражаніе чужимъ произведеніямъ,— творчества ему еще недоставало. Подъ вліяніемъ Мессіады Клопштока онъ изъ Моисея задумалъ создать героя религіознаго эпоса, мрачная трагедія Герстенберга ‘Уголино’, съ которою онъ познакомился еще въ 1773 г., дала ему по, водъ написать трагедію Нассаускій студентъ, а по образцу Юлія Тарентскаго Лейзевица былъ сочиненъ ‘Козьма Медичи’. Вс эти исчезнувшія безъ слда произведенія съ восторгомъ читались въ кругу товарищей Говена, Петерсена и Шарфенштейна, сочиненіями которыхъ Шиллеръ, въ свою очередь, восхищался немене. Идоломъ пылкихъ юношей былъ Гте, появленіе Гца и Вертера произвели такое потрясающее впечатлніе, что эти геніальныя произведенія, составляющія эпоху въ нмецкой литератур, проникли даже въ строго-хранимую Военную Академію. Герцогъ Карлъ, пропитанный Французскимъ воспитаніемъ, не понялъ, а можетъ быть не хотлъ понять все значеніе этой новой геніальной поэзіи, которая грозила сдлаться непримиримымъ врагомъ деспотизма. Всми силами онъ старался изгнать этого врага изъ Академіи, но насколько его усилія были успшны доказываетъ обстоятельство случившееся за годъ до его смерти. Во время самаго страшнаго разгара Французской революціи онъ явился въ Академію, чтобъ сказать строгую рчь и предостеречь юношей отъ революціонныхъ идей, но былъ освистанъ самымъ позорнымъ образомъ. Этотъ поступокъ воспитанниковъ былъ для него самымъ тяжкимъ оскорбленіемъ, когда либо испытаннымъ имъ въ жизни, онъ съ грустію и упрекомъ посмотрлъ на дерзкихъ юношей и съ тхъ поръ уже рдко показывался въ Академію.
Несправедливо было бы осуждать этихъ четырехъ юныхъ поэтовъ, поврявшихъ другъ другу свои произведенія, за ихъ самодовольство своими литературными попытками, потому что поэзіею приходилось заниматься украдкой отъ зоркаго и педантическаго начальства. Шиллеръ въ особенности отличался пристрастіемъ къ трагическимъ сюжетамъ, вслдствіе чего замчалось въ немъ отсутствіе мечтательности и чувствительности, свойственныхъ юному возрасту. Шарфенштейнъ въ своихъ запискахъ справедливо замчаетъ, что поэтическій талантъ его великаго друга вскормила ненависть къ притсненіямъ и гнету, которымъ онъ подвергался въ Академіи. Покрайней мр въ стихахъ его, относящихся къ тому времени, слышится жалоба на насиліе, такъ что можно положительно сказать, что академическая жизнь развила въ Шиллер любовь къ свобод, которую и Гте считаетъ отличительной чертой Шиллеровой поэзіи {Примч. см. въ конц книги.}. Дале Шарфенштейнъ говоритъ, что Шиллеръ считалъ однимъ изъ своихъ лучшихъ юношескихъ стихотвореній ту оду, въ которой онъ восплъ своего друга, выказавшаго твердость характера передъ начальствомъ. Изъ книгъ, занимавшихъ тогда даровитаго юношу, можно видть, какъ стремился его умъ ко всему серьозному и дльному. Библія, переведенная Лютеромъ и имвшая значительное вліяніе на образованіе его слога, была его любимымъ чтеніемъ, затмъ сильно интересовали его сочиненія Лессинга, Мендельсона и Гарве. Но боле всего зачитывался онъ Плутархомъ, который вызывалъ передъ нимъ великія тни героевъ древности. Нсколько лтъ спустя юнаго Бонапарта, воспитывавшаго въ Бріенской военной школ, также занималъ Плутархъ, но вліяніе великаго историка на этихъ двухъ замчательныхъ людей было различно: Шиллеръ заимствовалъ у него греческій гуманизмъ и любовь къ римской республик, Наполеонъ же увлекся цезаризмомъ.
Постепенный наплывъ воспитанниковъ въ Академію заставилъ герцога подумать объ увеличеніи заведенія. Еще въ 1772 г., былъ составленъ планъ новаго, огромнаго зданія, торжественная закладка котораго происходила въ Солитюд. Но этимъ длб и кончилось, черезъ нсколько времени Карлъ ршилъ перенести Академію въ Штутгартъ и помстить ее позади новаго дворца въ казармахъ, для этой цли вновь отдланныхъ и перестроенныхъ. Зданіе это и до сихъ поръ носитъ названіе Академіи,— длинный рядъ его оконъ, галлереи и огромный, дворъ тянутся по Некарской улиц вплоть до самаго парка Опасаясь, чтобъ молодые люди не подверглись соблазну ‘развратнаго города’, за который въ то время слылъ Штутгартъ, бдительное начальство усилило надзоръ и ввело военную дисциплину. Торжественное перенесеніе Академіи въ столицу послдовало 18 ноября 1775 г. Герцогъ, желая показать жителямъ Штутгарта, какъ близка его серцу Академія, устроилъ великолпную процессію. Окруженный свитою всадниковъ, герцогъ выхалъ изъ Штутгарта и поднялся на Газенбергъ, чтобъ встртить воспитанниковъ. Одтые въ парадную форму и предводимые офицерами, они церемоніальнымъ маршемъ прошли передъ герцогомъ, который верхомъ на кон сталъ во глав отряда и такимъ образомъ торжественно вступилъ въ городъ. Жители громкими криками привтствовали юношей, фигура длиннаго, блднаго Шиллера была непривлекательна: на немъ былъ надтъ мундиръ изъ солдатскаго сукна съ чернымъ плюшевымъ воротникомъ и обшлагами, блые суконные панталоны, на голов торчала маленькая треуголка, изъ подъ которой виднлись приклеенныя къ вискамъ дв букли, а болтавшаяся на спин фальшивая коса завершала весь этотъ странный нарядъ. При вступленіи въ Академію герцогъ былъ встрченъ профессорами и шествіе при гром музыки двинулось къ академической церкви. Прелатъ Фаберъ говорилъ проповдь, затмъ герцогъ самъ ввелъ воспитанниковъ въ новое зданіе и каждому указалъ мсто и праздникъ заключился большимъ обдомъ. Въ одно время съ Академіею было переведено изъ Солитюда въ Штутгартъ другое учебное заведеніе — Институтъ для двицъ: онъ былъ помщенъ въ зданіи стараго замка и состоялъ подъ покровительствомъ графини aонъ-Гогенгеймъ. Въ немъ воспитывались дочери дворянъ и бдныхъ бюргеровъ. Огромный дворъ раздлялъ оба заведенія. Однимъ управлялъ Зеегеръ, въ другомъ начальницею была его жена. Перенесеніе Академіи въ Штутгартъ было замчательнымъ событіемъ въ жизни Шиллера, — въ первый годъ своега тамъ пребыванія онъ изучалъ древніе языки подъ руководствомъ Наста, Французскій языкъ преподавалъ Уріотъ, географію и исторію Шоттъ, математику Моль, а философію читалъ Абель. Къ послднему, какъ популярнйшему изъ преподавателей, онъ въ особенности привязался. На второй годъ онъ принялся за изученіе права, въ которомъ впрочемъ немного усплъ, благодаря педантизму профессоровъ. И дйствительно онъ такъ отсталъ отъ своихъ товарищей, что невольно вришь въ свидтельство объ его успхахъ, приведенное выше. Говенъ, біографія котораго много бросаетъ свта на юношескую жизнь его великаго друга, разсказываетъ, что одинъ изъ профессоровъ считалъ Шиллера за бездарнаго воспитанника. При этомъ отзыв случилось присутствовать самому герцогу, который, провидя въ Шиллер недюжинную натуру, замтилъ близорукому ученому: ‘Подождите, изъ него будетъ прокъ’. Понятно, что молодому человку, одаренному живой и смлой фантазіею, инстинктивно стремившемуся къ истинному назначенію и встрчавшему на пути своемъ всевозможныя препятстія, тогдашнія юридическія науки были не по вкусу. Поэтому при малйшей возможности онъ ршился воспользоваться случаетъ и перемнить сухое и скучное занятіе. Герцогъ, переведя Академію въ Штутгартъ, основалъ въ ней также медицинскій факультетъ и предложилъ не желаетъ ли кто изъ воспитанниковъ поступить въ него. Между желавшими были Говенъ и Шиллеръ. Отцу было несовсмъ пріятна эта перемна факультета и онъ только ворчалъ, что деньги, истраченныя на покупку дорогихъ юридическихъ книгъ, пропали даромъ.
Программа Военной Академіи, переселившейся въ Штутгартъ, получила широкія размры: въ ней готовились юристы, медики, военные, купцы, архитекторы, живописцы, скульпторы, рзчики, музыканты, актеры, танцоры, садовники, егеря и берейторы. Директоромъ былъ назначенъ полковникъ Зеегеръ, помощниками его были маіоръ Альберти и Вольфъ, затмъ безчисленное множество надзирателей, между которыми въ особенности выдавался лейтенантъ Нисъ, типъ истаго солдата, наводившій ужасъ на воспитанниковъ и вмст съ тмъ служившій мишенью постоянныхъ остротъ и насмшекъ. Нисъ, какъ гончая собака, чуялъ гд спрятаны запрещенныя книги и горе тому воспитаннику, котораго онъ заставалъ курящимъ трубку гд нибудь въ потаенномъ углу Академіи. Онъ безпощадно преслдовалъ курильщиковъ и нюхальщиковъ, и въ короткое время провдалъ, что и Шиллеръ повиненъ въ этихъ двухъ преступленіяхъ. Опрятнаго до педантизма лейтенанта постоянно оскорбляло неряшество юнаго поэта, которое, вроятно, заходило такъ далеко, что выведенный изъ терпнія Нисъ обозвалъ его однажды ‘свиньей’. Постоянная забота о чистоплотности, вчная возня съ косой и завивкою заставила Шиллера впасть въ крайность.
Воспитанники Академіи были разбиты на шесть дивизіоновъ, каждый подъ командою капитана. Первый дивизіонъ составляли ‘сыновья кавалеровъ’, которые между прочими преимуществами пользовались еще правомъ цловать руку у герцога, между тмъ какъ сыновья офицеровъ и бюргеровъ могли только лобызать полы герцогскаго мундира. Каждый дивизіонъ имлъ свой столъ въ огромной столовой и особую спальню. Герцогъ учредилъ также академическій орденъ ‘bene merentibus’, ‘кавалеры’ этого ордена, число которыхъ впрочемъ не превышало восьми, пользовались привилегіею обдать за отдльнымъ круглымъ столомъ. Барабанъ и команда заправляли всмъ. По команд совершался туалетъ, преподавались науки, ужинали, молились и отправлялись спать {См. въ конц книги.}. Такой порядокъ продолжался круглый годъ, потому что праздниковъ въ Академіи не было. Гулять водили воспитанниковъ рдко, да и то подъ строжайшимъ надзоромъ. Впрочемъ въ тлесныхъ упражненіяхъ недостатка не было, ихъ учили танцамъ, фехтованію и верьховой зд. Въ саду каждому отводилась грядка, которую онъ долженъ былъ обработывать самъ, кром того былъ устроенъ бассейнъ для плаванія. Забавне было всего то, когда зимою командировали старшихъ воспитанниковъ въ маскарадъ, гд они должны были ходить подъ руку съ воспитанницами Института. Ихъ вытянутыя и запуганныя лица, ихъ неловкость возбуждали постоянный смхъ въ публик. ‘Вотъ идутъ монахи и монахини’, кричали при ихъ появленіи. Кром этихъ встрчъ съ воспитанницами Института, учениковъ всми силами отдаляли отъ женскаго пола и только матери и малолтнія сестры въ назначенные дни имли доступъ въ Академію. Въ другое же время одна Франциска пользовалась правомъ посщать Академію, гд свирпствовали ученый педантизмъ и солдатчина. Посщенія этой прелестной женщины были свтлымъ лучомъ, озарявшимъ эту душную атмосферу казарменной жизни.
Герцогъ почти ежедневно бывалъ въ Академіи, она сдлалась его страстію. Онъ доходилъ до малйшихъ подробностей, раздавалъ награды и назначалъ наказанія {См. въ конц книги.}. Подл большой столовой онъ устроилъ себ залу съ колоннами коринскаго ордена, гд нердко ужиналъ съ своею Францискою, приглашая къ столу сановниковъ и профессоровъ. Съ воспитанниками онъ обходился какъ другъ и отецъ, постоянно присутствовалъ на экзаменахъ, задавалъ вопросы и нердко, по недостатку научнаго образованія, попадалъ въ просакъ {См. въ конц книги.}. Страсть къ блеску, къ роскошнымъ празднествамъ не оставляла герцога и въ Академіи. Въ день ея основанія, въ день его рожденія или графини Гогенгеймъ раздавались воспитанникамъ награды, профессора произносили рчи, лесть которыхъ пріятно щекотала самолюбіе герцога. Въ театр, устроенномъ въ Академіи и состоявшемъ подъ управленіемъ Уріота, разыгрывались піэсы, гд аллегорическія роли богинь и нимфъ исполняли воспитанницы Института, другія же роли распредлялись между воспитанниками, оркестръ состоялъ также изъ нихъ. Въ разыгрываніи пьесъ принималъ участіе и Шиллеръ, но какъ актеръ былъ до такой степени жалокъ, что въ комическихъ роляхъ отличался недостаткомъ всякаго комизма, а трагическія пересаливалъ до такой степени, что въ зрителяхъ возбуждалъ скоре смхъ чмъ слезы. Самая плачевная его роль, по разсказу очевидца Петерсена, была въ ‘Клавиго’ Гте, исполненной въ день рожденія герцога 11 февраля 1780 г. Въ большой сцен съ Бомарше Клавиго-Шиллеръ такъ неистово вертлся на стул, что зрители боялись, чтобы онъ не упалъ съ него. За то въ качеств оратора ему боле посчастливилось. Въ день рожденія графини ему поручено было сказать рчь на тему: ‘Составляетъ ли доброта, щедрость и снисходительность въ тсномъ смысл добродтель?’ Другой разъ ему пришлось говорить ‘о добродтели со всми ея послдствіями’. Въ обихъ рчахъ преобладала риторика и неумренное восхваленіе герцога и графини. Въ день рожденія послдней Шиллеръ отъ имени Академіи поднесъ ей стихотвореніе, въ которомъ, хотя она еще была въ то время Mai tresse en titre, называлъ ее ‘образцомъ добродтели’. Ко дню рожденія герцога Шиллеръ написалъ небольшую пьесу ‘Ярмарка’, которая и была разыграна воспитанниками Одинъ изъ журналовъ 1805 г., разбирая эти юношескія произведенія, говоритъ, что въ этихъ опытахъ былъ виднъ геній, ‘который, подобно Протею, могъ принимать всякій образъ’. Мы же, при всемъ нашемъ желаніи, не видимъ въ нихъ никакихъ признаковъ геніальности, но скоре замчаемъ слды путаницы нравственныхъ понятій, которыя, исходя и поощряемыя сверьху, въ то время часто встрчались въ Германіи Воспваніе добродтелей графини еще объясняется тмъ обстоятельствомъ, что большая часть воспитанниковъ, какъ выражается одинъ изъ нихъ, были, ‘такъ сказать, формально влюблены въ графиню Гогенгеймъ’. Но Шиллеръ, восхваляя при торжественныхъ случаяхъ герцога и графиню, въ то же самое время тихонько думалъ о Разбойникахъ. Несправедливо бы было упрекать его за двойственность такого поведенія, потому что твердости характера трудно бы было и требовать отъ 19-ти лтняго юноши, который въ своихъ похвальныхъ рчахъ, какъ рабъ, обязанъ былъ воспвать несуществовавшія добродтели своихъ начальниковъ и покровителей.
Но было бы несправедливо утверждать, что воспитанники Академіи, являясь актерами и ораторами, старались только угодить герцогу, напротивъ каждый ихъ успхъ, каждое одобреніе шевелили въ нихъ самолюбіе. Рчи и театральныя представленія открывали юношамъ широкій путь къ тщеславію. Шиллеръ не избгъ этого недостатка тмъ боле, что вс товарищи его восторгались его произведеніями, а Бальтазаръ Гаугъ, читавшій въ Академіи изящныя искусства и нмецкую стилистику и издававшій ежемсячный журналъ ‘Швабскій Магазинъ’, помстилъ въ одномъ изъ нумеровъ стихотвореніе своего воспитанника ‘Вечеръ’, прибавивъ внизу слдующія слова: ‘Авторъ этихъ стиховъ шестнадцатидтній юноша, онъ повидимому знакомъ съ произведеніями лучшихъ писателей и со временемъ общаетъ быть os magna sonaturum’. Такимъ образомъ Шиллеръ увидлъ себя въ первый разъ въ печати, чувство, знакомое только начинающему автору. По всмъ вроятіямъ нумеръ этого журнала былъ немедленно посланъ въ Солитюдъ, гд стихи любимаго сына вызвали у матери слезы, да и самъ строгій капитанъ не отказался похвалить ихъ.
Это первое напечатанное стихотвореніе Шиллера есть родъ псалма, написаннаго по рецепту Клопштока и Уца. Подражаніе извстнымъ образцамъ въ томъ возраст, въ которомъ былъ поэтъ, иметъ свой смыслъ. Извстно, что первые опыты величайшихъ поэтовъ рдко отличаются оригинальностію. Данте писалъ свои стансы во вкус провансальскихъ и сицилійскихъ трубадуровъ, пока изгнаніе изъ родины не сдлало его творцемъ Божественной Комедіи, Шекспиръ въ манер и слог подражалъ итальянцу Кончети прежде чмъ создалъ Ромео и Джульето, а самые горячіе поклонники Гте едва ли могутъ утверждать, что въ своихъ раннихъ произведеніяхъ онъ общалъ сдлаться творцомъ Фауста, Ифигеніи и Германа и Доротеи. Впрочемъ въ стихотвореніи, съ которымъ Шиллеръ впервые выступилъ передъ публикою, есть нсколькихъ строфъ, отличающихся самобытностью, такъ напр. онъ проситъ у Бога ни богатства и власти, а псенъ, затмъ намекаетъ о томъ горячемъ сочувствіи, которое возбудило въ юныхъ сердцахъ война за американскую независимость. Воспитанники Академіи бредили Вашингтономъ и Франклиномъ, изъ нихъ нкоторые даже сочувствовали Англичанамъ, такъ что всемірно-историческая борьба по ту сторону океана въ строго-военномъ училищ нмецкаго герцога отражалась какъ въ зеркал. Трудно поврить, чтобъ Шиллеръ не интересовался подобными событіями, если онъ и рдко, какъ увряетъ Петерсенъ, читалъ газеты, то въ стихотвореніи его ‘Завоеватель’, помщенномъ въ Швабскомъ магазин 1777 г., выражается полная ненависть къ деспотизму, служащая доказательствомъ, что юноша уже почуялъ вяніе бурнаго времени.
Но не смотря на это, не смотря на борьбу съ враждебными отношеніями, онъ, благодаря сил воли, умлъ владть собою и рдко приходилъ въ столкновеніе съ академическимъ начальствомъ. Въ пріятельскомъ кружку онъ не прочь былъ поострить, посоперничать съ товарищами въ умньи подбирать стихи, которые не всегда отличались серьознымъ направленіемъ, но писались и въ шутливомъ тон. Впрочемъ онъ жилъ скромно и тихо. Замкнутый въ самаго себя, онъ мало интересовался вншнимъ міромъ, а его ровная походка, его привычка держать себя прямо заставляли на него смотрть какъ на гордеца. Но мн кажется, что гордость и величіе, которыя, 46 лтъ спустя, хвалилъ Гте въ своемъ покойномъ друг, уже были замтны въ то время. Одна дама, пріхавшая провдать своего сына въ Академіи, увидя проходившаго Шиллера, съ удивленіемъ воскликнула: ‘Да этотъ ученикъ важне всякаго герцога вюртембергскаго’. Поэтическое вдохновеніе до такой степени овладвало имъ, что онъ съ какою-то неистовою горячностью набрасывалъ мысли на бумагу, при чемъ фыркалъ, пыхтлъ и топалъ ногами. Больной, у котораго ему въ это время пришлось дежурить, принялъ его за сумасшедшаго. Кровь кипла въ молодой груди. Занимаясь на своемъ факультет только физіологіею и психологіею, онъ съ жадностью бросился на чтеніе разнообразныхъ книгъ. Злая насмшка Вольтера была ему антипатична, хотя умъ его, постепенно развиваясь, утратилъ уже ту вру въ библейско-клопштоковскіе идеалы, которою еще проникнуто его стихотвореніе ‘Вечеръ’. Страницы полныя страсти новой Элоизы Руссо, заставлявшій трепетать вс юныя и неиспорченныя сердца, опьяняли его. Нкоторое время занималъ его Оссіанъ, въ драмахъ Клингера онъ чувствовалъ что то свое, родное. Но самое глубокое впечатлніе произвелъ на него Шекспиръ, съ которымъ онъ познакомился на лекціяхъ профессора Абеля, имвшаго обыкновеніе философскіе вопросы пояснять мстами изъ разныхъ поэтовъ. Такъ объяснялъ онъ однажды своей аудиторіи борьбу страстей, ссылаясь при этомъ на монологи Отелло, переведеннаго Виландомъ. Пораженный Шиллеръ весь обратился въ слухъ, а по окончаніи лекціи выпросилъ у профессора книгу и съ жадностью принялся за изученіе великаго поэта. Тогдашнее впечатлніе онъ впослдствіи врно изобразилъ въ стать о наивной и сантиментальной поэзіи, такъ что любопытно посравнить сужденіе Шиллера съ отзывомъ Гте, который въ Вильгельм Мейстер упоминаетъ о своемъ первомъ Знакомств съ произведеніями Шекспира. На Гте англійскій поэтъ произвелъ впечатлніе, какое производитъ на душу человка грандіозное явленіе природы, Шиллеръ напротивъ, же лая отыскать въ немъ свтлые и возвышенные идеалы, долженъ былъ сперва изучить его философски. Между тмъ какъ фантастическій міръ все боле и боле увлекалъ юношу, въ дйствительной жизни происходили событія, не лишенныя значенія. Завтная мечта герцога обратить вниманіе цлаго міра на свою Академію исполнилась, — слава объ ней гремла повсюду, воспитанники стекались въ нее не только изъ Европы, но изъ Америки и Остиндіи и для цлой массы любопытныхъ постителей всхъ званій были открыты ея двери. Самъ Іосифъ II осчастливилъ ее своимъ посщеніемъ. Подъ именемъ графа Фалькенштейна прожилъ онъ въ Штутгарт нсколько дней и обворожилъ всхъ своимъ простымъ и ласковымъ обхожденіемъ. Желая и здсь чему нибудь научиться, онъ все время проводилъ въ Академіи, которую герцогъ показывалъ ему не безъ гордости. Въ день Своего прізда онъ присутствовалъ на концерт воспитанниковъ, затмъ прослушалъ нсколько лекцій, сказавъ каждому ласковое и привтливое слово, а вечеромъ смотрлъ оперу, исполненную учениками и воспитанницами Института. Хотя подобное событіе оставило немаловажное впечатлніе въ душ Шиллера, но другое посщеніе, случившееся чрезъ полтора года посл этого, еще сильне подйствовало на юнаго поэта.
Въ 1779 г. Карлъ Августъ Веймарскій, возвращаясь съ своимъ другомъ Гте изъ Швейцаріи, постилъ Штутгартъ и именно пріхалъ въ то время, когда въ Академіи праздновался день ея основанія. Посл обдни въ академической церкви и роскошнаго завтрака въ замк, герцогъ пригласилъ своихъ гостей въ огромную залу Академіи, гд должна была происходить торжественная раздача наградъ. Подъ громъ барабановъ, предводимые офицерами, вступили воспитанники въ залу. Взоры всхъ юношей, очарованныхъ Гецомъ и Вертеромъ, устремились на. длинный столъ, поставленный въ конц залы, на которомъ лежали награды. Тамъ находился герцогъ Карлъ, по правую сторону стоялъ герцогъ Веймарскій, а по лвую красовалась стройная фигура поэта, огненный взглядъ котораго съ любопытствомъ смотрлъ на оригинальное зрлище. Отъ вниманія воспитанниковъ не ускользнуло, что герцогъ обращался съ своимъ высокимъ гостемъ и другомъ его чрезвычайно вжливо {См. въ конц книги.}. Профессоръ Консбругъ говорилъ рчь, гд былъ сдланъ намекъ на Вертера, отъ котораго, какъ замтилъ Говенъ, Гте покраснлъ. Когда отличившіеся воспитанники были вызваны для полученія наградъ, къ столу подошелъ также и Шиллеръ. Ему присуждены были дв награды: одна за медицину, другая за хирургію. Сердце забилось у него когда онъ видлъ, что съ поэтомъ, столь имъ любимымъ и обожаемымъ, герцогъ обходился какъ съ равнымъ. Гте едва ли замтилъ длиннаго юношу, потому что при другой, какъ мы увидимъ впослдствіи, боле близкой встрч, онъ равнодушно прошелъ мимо него и нужны были годы, чтобъ дружба наконецъ скрпила этихъ двухъ величайшихъ геніевъ Германіи.
Но здсь мы прерываемъ на время исторію юности Шиллера, мы находимъ удобнымъ при появленіи въ Академіи Гте, этого героя періода бурныхъ стремленій нашей литературы, представить очеркъ эпохи, имвшей такое великое значеніе для нмецкой культурной жизни.

ГЛАВА IV.
Періодъ бурныхъ стремленій.

Сторонники бурныхъ стремленій и геніи.— Гттингенскій Гайнбундъ.— Члены его, направленіе и образъ жизни.— Тевтонскій патріотизмъ, нравственный ригоризмъ и сантиментальная мечтательность.— Примайнскоеи прирейнское общество поэтовъ.— Гердеръ.— Шекспиръ въ Германіи.— Ленцъ.— Клингеръ.— Гаманнъ.— Гте.— Меркъ.— Лафатеръ.— ‘Прогулки геніевъ’.— Геніальное время въ Веймар — Герцогиня Амалія.— ‘Новая звзда восходитъ’.— Герцогъ Карлъ Августъ и Герцогиня Луиза.— Веймарскій кружокъ.— Геніальный слогъ.— Гости.— Сценическія радости и страданія.— Конецъ геніальнаго времени.

Въ то время, когда юный Шиллеръ, сидя на школьной скамь въ Академіи, знакомился съ наукою и робкими шагами пробирался въ міръ фантазіи, въ нмецкой литератур произошелъ переворотъ, который разносторонне повліялъ на соціальныя отношенія и далъ сильный толчокъ къ сближенію литературы съ жизнію. Герои этого движенія извстны подъ именемъ сторонниковъ бурныхъ стремленій или ‘геніевъ’, первое названіе они присвоили себ сами, послднее дали имъ ихъ противники. Но подобное коллективное названіе легко ведетъ къ недорозумніямъ, потому что если и справедливо, что сторонники бурныхъ стремленій вели безпощадную войну противъ всего отжившаго въ области науки, искуства, дйствительности и церкви, длали боле или мене смлыя вылазки противъ литературной ограниченности, противъ предразсудковъ и сословныхъ предубжденій, противъ обычаевъ и моды, то нужно согласиться и съ тмъ, что въ самой партіи были значительная разница и оттнки: одни хотли разрыва съ прошедшимъ въ принципахъ, другіе желали только въ форм. Различныя причины и побужденія, взаимодйствіе которыхъ дало толчокъ этому движенію, были приведены мною довольно подробно въ введеніи къ этой книг, поэтому я воздержусь отъ повторенія и перейду прямо къ тремъ группамъ или кружкамъ, въ которыхъ преимущественно была сосредоточена дятельность самобытныхъ или бурныхъ геніевъ. Затмъ мы познакомимся съ Гттингенскимъ Гайнбундомъ и союзомъ поэтовъ, центромъ котораго въ примайнскихъ и прирейнскихъ странахъ былъ Гте, а въ заключеніе перейдемъ къ ‘геніальничанью’, въ продолженіе нсколькихъ лтъ господствовавшему при веймарскомъ двор музъ. Въ геттингенскомъ университет, главномъ центр нмецкаго просвщенія прошедшаго столтія, въ начал семидесятыхъ годовъ образовался союзъ даровитыхъ людей, къ которому принадлежали: Фоссъ, Гльти, Миллеръ, Версъ, Эвальдъ, Ганъ, оба графа Штольбергъ, Эсмархъ, Клаусвицъ, Клозенъ, Крамеръ, Клнтрупъ и Бюргеръ. Руководителемъ этого союза былъ воспріимчивый, но осторожный Вуа, издававшій въ Геттинген альманахъ музъ, сборникъ произведеній всхъ юныхъ поэтовъ. Лейзевицъ, авторъ Юлія Тарентскаго, также былъ въ близкихъ отношеніяхъ къ этому союзу, къ нему же принадлежалъ и Клаудіусъ, извстный подъ именемъ ‘Вандсбекерскаго Встника’. Поэзія древнихъ, но въ особенности англійская литература съ такими произведеніями какъ баллады Перси и Оссіанъ Макферсона, эта дерзкая, но вмст съ тмъ геніальная литературная поддлка, имли значительное вліяніе на Геттингенцевъ. Наибольшее впечатлніе производилъ Клопштокъ, этотъ идолъ юношей, заклятыхъ враговъ Виланда, направленіе котораго въ это время, благодаря Николаи и Мейснеру, приняло скучную и натянутую форму и наконецъ Альксингеромъ и Влумауеромъ доведено было до плоскости и крайней пошлости. Выдающимся поэтическимъ талантомъ этого союза былъ безспорно Бюргеръ, рано и по собственной вин погибшій въ вихр несчастныхъ обстоятельствъ. Хотя онъ и не усплъ придать своей поэзіи изящную форму, но какъ творецъ нмецкой баллады, не мало способствовалъ развитію нашей литературы. Бюргера также коснулись бурныя стремленія, онъ также былъ проникнутъ вліяніемъ времени, хотя не врилъ своимъ друзьямъ, что иллюзіи поэтическаго союза можно обратить въ дйствительность. Главный поборникъ этой идеи былъ Фоссъ, въ послдствіи извстный переводчикъ Гомера и до самой смерти смлый боецъ за разумъ и право,— человкъ, какихъ немного найдется въ нашей литератур. Встрчавшій съ дтства всевозможныя препятствія къ образованію, онъ подъ гнетомъ заботъ сохранилъ всю чистоту и нжность чувства и вру въ идеалъ. Даже тамъ, гд эта погоня за идеаломъ впадаетъ въ ребяческій бредъ или въ приторную сантиментальность, ему нельзя отказать въ уваженіи, въ особенности если посравнить его направленіе съ суровымъ реализмомъ нашихъ дней. Если его неумренный тевтонизмъ, которымъ проникнутъ былъ геттингенскій союзъ, нердко вызываетъ улыбку, то не слдуетъ забывать, что въ униженной Германіи ничего не было унизительне какъ чувствовать и говорить по нмецки. Кром того во всхъ дйствіяхъ Геттингенцевъ преобладаетъ идиллическій характеръ, не лишенный прелести для того, кто въ нашъ извращенный вкъ сохранилъ еще любовь къ природ и предпочитаетъ скромное существованіе жизни, полной шума и блеска.
Одушевленный любовію къ дружб, свобод и родин, навянною ему поэзіею Клопштока, Фоссъ прибылъ въ Геттингенъ, чтобъ продолжать свое образованіе и вскор вокругъ него и Буа составился кружокъ лицъ, упомянутыхъ мною выше, пользовавшихся боле или мене славою поэтовъ или по крайней мр считавшихъ себя такими. Хотя поэтическіе результаты Гайнбунда, за исключеніемъ стихотвореній Фосса, Бюргера, Гельти и юныхъ Штольберговъ, не подавали большихъ надеждъ, но жизнь и дйствія самаго союза представляютъ оригинальный эпизодъ изъ исторіи нмецкой литературы. Самыя письма Фосса къ Брюкнеру и къ жен дышатъ неподражаемою наивностью и свжестью этой культурно-исторической идилліи, составляющей странную смсь бурныхъ порывовъ съ приторною сантиментальностію Въ письм отъ 17 іюня 1772 г. Фоссъ извщаетъ Врюкнера, что основаніе союза положено:— ‘Каждое воскресенье мы собираемся по очереди у одного изъ членовъ, читаемъ свои стихотворенія, которыя потомъ обсуживаются и исправляются Буа. Затмъ въ сентябр онъ извщаетъ друга объ окончательномъ основаніи союза бардовъ и прибавляетъ: ‘Ахъ, 12 сентября вамъ бы слдовало быть здсь. Оба Миллера, Ганъ, Гльти, Берсъ и я отправились въ сосднюю деревню. Вечеръ былъ превосходный и луна свтила во всемъ блеск. Мы вполн предались наслажденію природою. Въ крестьянской изб мы напились молока и вышли въ открытое поле. Здсь попалась намъ дубовая роща и мы поклялись въ дружб подъ этими священными деревьями. Мы украсили шляпы внками изъ дубовыхъ листьевъ, положили ихъ подъ дерево, взялись за руки и принялись танцовать вокругъ дерева, призывая луну и звзды въ свидтели нашего союза и клянясь въ вчной дружб. Потомъ мы условились держаться возможно большей справедливости при обсужденіи нашихъ произведеній и сходиться на наши собранія съ большею аккуратностью и торжественностью’. Дале онъ пишетъ: ‘Каждую субботу у насъ бываютъ собранія. Оды Клопштока и книга изъ блой бумаги, переплетенная въ черный кожанный переплетъ съ золотомъ, лежатъ на стол. Кто-нибудь изъ насъ принимается читать оду Клопштока, затмъ обсуждаются ея достоинства. Посл того пьемъ кофе и начинаемъ читать стихотворенія, написанныя въ продолженіе недли. Черная книга носитъ названіе книги союза и предназначена для помщенія нашихъ стиховъ’.— Но не всегда такъ скромно оканчивалось собраніе союза бардовъ, такъ 26 октября Фоссъ пишетъ: ‘За нсколько дней до своего отъзда Эвальдъ пригласилъ весь здшній Парнасъ къ себ на прощальную пирушку и мы угощались какъ Анакреонъ и Горацій. Буа сидлъ на кресл, по обимъ сторонамъ стола, украшеннаго дубовыми листьями, помщались ученики бардовъ. Въ начал пили за здоровье Клопштока, и Буа, взявъ стаканъ, вскричалъ: Клопштокъ! Каждый слдовалъ его примру, произносилъ имя великаго человка и посл торжественнаго молчанія выпивалъ вино. Потомъ пили въ честь Рамлера, Лессинга, Глейма, Геснера, Герлленберга, Уца и наконецъ за здоровье моего дорогаго Брюкнера съ его Доридою. Священный ужасъ овладлъ бы вами, когда цлый хоръ, состоящій изъ разныхъ голосовъ, грянулъ: виватъ! Кто то назвалъ Виланда, кажется Бюргеръ, у всхъ были полны стаканы и мы закричали: смерть развратителю нравовъ Виланду! смерть Вольтеру!’
Нердко страсть къ стихотворству этихъ молодыхъ людей доходила до крайняго комизма, такъ напр. 8 ноября Фоссъ пишетъ: ‘У Вуа собрался союзъ и когда мы начали расходиться, то онъ шепнулъ мн, что въ девять часовъ будутъ у него графы Штольбергь. Я ушелъ въ свою комнату, почувствовалъ вдохновеніе и хотлъ уже писать, какъ вошелъ Ганъ. Въ немъ въ этотъ вечеръ также было поэтическое настроеніе и мы ршились пригласить Гельти, чтобы снова идти въ деревню и тамъ цлую ночь сочинять стихи. Я сообщилъ объ этомъ Буа, онъ смясь взялъ меня за руку, тихонько вытолкнулъ за дверь и благословилъ на этотъ подвигъ. Мы втроемъ, при свт луны, отправились въ Венде и тамъ въ запуски сочиняли стихи’. Вступленіе молодыхъ графовъ Штольбергъ въ Гайнбундъ значительно подняло надежды членовъ, а при рзкомъ различіи сословій, которое въ то время господствовало какъ въ политической, такъ и въ общественной жизни Германіи, эта тсная связь студента — аристократа съ бднымъ студентомъ — плебеемъ были событіемъ, предвщавшимъ близкій переворотъ. Фрицъ Штольбергъ въ особенности привязался къ Фоссу и соперничалъ съ нимъ въ крайней тевтонской экзальтаціи, такъ что послдній пишетъ своей Эрнестин, что онъ ‘съ молодымъ Штольбергомъ проходилъ по комнат до самой полночи, незажигая огня, при чемъ они говорили о Германіи, Клопшток, свобод, великихъ длахъ и мести къ Виланду, оскорбляющему чувство невинности. Въ это самое время разразилась гроза, блескъ молніи и раскаты грома ще боле придавали торжественности нашему горячему разговору, такъ что въ эту минуту мы были способны Богъ всть на какія великія дла’.
Между тмъ эти юные лирики, мечтая о дятельности, сочиняли грозныя оды противъ тирановъ и декламировали ихъ другъ другу. На Гайнбундъ они возлагали великія, хотя неопредленныя надежды. Когда же Клопштокъ вошелъ съ нимъ въ дружескія отношенія и ободрилъ его направленіе, то энтузіазму не было границъ ‘Прізжай сюда, мой дорогой братъ и обними меня, писалъ Фоссъ къ Брюкнеру, ‘Буа принесъ намъ письмо Клопштока. Величайшій поэтъ, какой только существуетъ въ Германіи, принимаетъ участіе въ союз юношей. Затмъ онъ общаетъ пригласить въ члены Герстенберга, Шенборна, Гте и др. и мы соединенными силами постараемся удержать потокъ порока и рабства. Когда осенью 1774 г. Клопштокъ пріхалъ въ Геттингенъ, то его встртили съ такимъ почетомъ, котораго не удостаивался ни одинъ императоръ. Члены Гайнбунда цлый день окружали его и ловили его слова. Онъ показывалъ юношамъ письмо, въ которомъ маркграфъ Карлъ Фридрихъ Баденскій приглашалъ его къ себ За годъ предъ этимъ Гайнбундъ съ большимъ торжествомъ праздновалъ день рожденія пвца Мессіады {См. въ конц книги.}. Вотъ какъ описываетъ Фоссъ характеристическую картину этого праздника, ‘Мы вс собрались въ комнат Гана, гд былъ накрытъ большой столъ, украшенный цвтами. На верхнемъ конц его стояло пустое кресло, предназначавшееся Клоцштоку, усянное розами и левкоемъ, а на немъ лежали вс его произведенія. Подъ стуломъ валялся разорванный Идрисъ Виланда. Крамеръ читалъ оды Клопштока, затмъ мы пили кофе, сочиненія Виланда служили зажигательною бумагою для сигаръ. Даже некурящій Буа долженъ былъ зажечь листокъ и стукнуть ногой по книг Виланда. Потомъ мы пили рейнвейнъ за здоровье Клопштока, въ честь Лютера и Германа, Эберта, Гете и Гердера. Была прочитана ода Клопштока къ рейнвейну, мы говорили о свобод, не снимая шляпъ, о Германіи, о добродтели и ты можешь себ представить какъ мы говорили. Затмъ мы принялись сть, варить пуншъ и въ заключеніе сожгли Идриса и портретъ Виланда’.
Когда двадцать лтъ спустя, честный Фоссъ вступилъ въ домъ Виланда, который принялъ его съ свойственнымъ ему радушіемъ, то вроятно съ чувствомъ стыда и раскаянія вспомнилъ онъ объ этомъ аутодафе {См. въ конц книги.}. Но мн кажется что въ этомъ аутодафе уже выразился инквизиціонный характеръ Франца Штольберга, впослдствіи принявшаго католичество и, по выраженію Фосса, сдлавшагося настоящимъ попикомъ, который, какъ мы увидимъ, обнародованіемъ враждебной статьи противъ Шиллера надялся заслужить себ внецъ мученическій. Во время же своего союза съ членами Гайнбунда Штольбергъ былъ весь огонь и пламя, его поэтическія манифестаціи противъ деспотовъ и поповъ нердко переходили въ яростный гнвъ. Но вс эти громоносныя изверженія юныхъ поэтовъ превращались въ такой жалобный плачъ, что можно было подумать, что дло идетъ о серьезномъ несчастій, когда Фоссъ описывалъ своей Эрнестин слдующую сцену: ’12 сентября мы разстались съ братьями Штольбергъ. Вечеръ прошелъ грустно и тихо, многіе были совершенно подавлены горемъ. Лицо младшаго графа было ужасно’.
Онъ хотлъ казаться веселымъ, но печальное выраженіе измняло ему. Вс старались шутить и вмсто шутокъ выходила какая-то нелпая смсь горя и поддльной радости. Чтобъ разсять грустное настроеніе мы принялись пть прощальную пснь Миллера. Но здсь всякое притворство было уже напрасно, слезы цлыми потоками лились изъ глазъ, голосъ обрывался,— мы смнили пніе на разговоръ, разспрашивали нсколько разъ объ однихъ и тхъ же предметахъ, клялись въ вчной дружб и братски обнимались. Когда пробило 3 часа, то мы уже не думали скрывать горя, вновь затянули прощальную пснь, которую не могли докончить и разразились громкими рыданьями. Понятно, что при такомъ сантиментальномъ направленіи дло не могло обойтись безъ любви. Въ Гайнбунд сочинялась цлая масса одъ и элегій къ неизвстной возлюбленной, но когда вмсто фантазіи дйствительно встрчалась двушка, то отношенія юныхъ поэтовъ къ предмету ихъ страсти были чисты и благородны. Они строго придерживались тхъ чувствъ, того поклоненія добродтели, которыя выражали въ своихъ стихотвореніяхъ и мечтали только о томъ, какъ бы избранницу сердца ввести честною женою въ свой домъ.
Но, какъ и слдовало предполагать, вс эти великіе планы и надежды Гайнбунда разлетлись въ прахъ. Молодые люди разбрелись по разнымъ странамъ и пошли разными дорогами въ жизни. Фоссъ, женившись на своей Эрнестин, перехалъ въ Вандсбекъ, гд принялся переводить Гомера и устроилъ себ такую спокойную, идиллическую жизнь, что мы въ настоящее время съ трудомъ поймемъ, какъ можно было при такой бдности и недостаткахъ не только сохранить вру въ идеалъ, но быть довольнымъ и счастливымъ. Осенью 1778 г. Фоссъ поступилъ учителемъ латинскаго языка въ Отеридорфскую школу, откуда перешелъ въ Этимъ, гд опять встртился съ Францомъ Штольбергомъ, уже перешедшимъ въ католичество. Вскор потомъ онъ отправился въ Іену, а затмъ въ Гейдельбергъ. Подъ вліяніемъ греческой и римской литературы онъ сбросилъ съ себя туманный тевтонизмъ Клопштока, обратился къ яснымъ воззрніямъ на жизнь и природу и наконецъ проявилъ свой поэтическій талантъ въ очеркахъ мщанской и крестьянской жизни. Но воспоминаніе о счастливыхъ дняхъ Гайнбунда долго не оставляли его, такъ что еще въ 1803 г. въ письм къ Миллеру онъ высказываетъ желаніе ‘со временемъ возобновить прежніе дни союза’.
Между тмъ какъ въ Геттинген ‘геніальные юноши’ предавались мечтамъ и проливали слезы, въ Страсбург, около Гте, пріхавшаго въ тамошній университетъ изучать право, образовался кружокъ сторонниковъ бурныхъ стремленій. Здсь геній Гете впервые получилъ дйствительное развитіе и здсь же, въ этомъ прекрасномъ Эльзас, начался полный тревогъ и прелести эпизодъ его жизни, его любовь къ Фредерик Бріонъ, честной и прелестной дочери пастора. Много лтъ спустя, когда онъ писалъ свою автобіографію, его старческое сердце сжималось при воспоминаніи о тхъ чудныхъ минутахъ, когда онъ въ первый разъ встртилъ это прелестное созданіе ‘стройное и воздушное, съ веселыми голубыми глазами, съ хорошенькою головкою, въ узкомъ бломъ корсаж, съ блою же коротенькою юбкою, изъ подъ которой глядла маленькая ножка.’ Нтъ сомннія, что сердечные звуки, которые мы встрчаемъ въ произведеніяхъ Гете, были вызваны Фредерикою. Но направленіе, которое приняло отношеніе поэта къ этой двушк, доказываетъ намъ, что въ кружк Гете въ дл любви было гораздо геніальне, нежели у членовъ Гайнбунда.
Но замчательнйшимъ событіемъ въ Страсбург, какъ говоритъ Гете, было его знакомство съ Гердеромъ, который пріхалъ туда лечить больной глазъ. Онъ былъ пятью годами старше Гете, любилъ его, упрекалъ въ легкомысліи и находилъ въ немъ, какъ выражался онъ въ письм къ своей невст, ‘воробьиныя свойства’. Но не смотря на это, между нимъ и Гте образовались самыя дружескія отношенія, потому что огромная эрудиція Гердера заставляла переносить вс его капризы. Гердеръ уже усплъ составить себ имя. Слдуя по стопамъ Лессинга, онъ началъ свое литературное поприще критикомъ, но его критика, какъ продуктъ періода бурныхъ стремленій, особенно въ его раннихъ произведеніяхъ, отзывается бурнымъ направленіемъ. Но и въ этихъ незрлыхъ трудахъ замчается неутомимая и разносторонняя дятельность: въ нихъ онъ пытался уяснить примиреніе античнаго образованія съ христіанскимъ, полную оцнку всхъ разсянныхъ повсюду сокровищъ цивилизаціи и универсальную гармонію различныхъ звуковъ поэзіи. Въ послдствіи, какъ извстно, онъ измнилъ своимъ благороднымъ убжденіямъ и даже охладлъ къ Гте, а въ позднйшіе годы своей жизни сталъ въ такія странныя отношенія къ родной литератур, что не могъ или не хотлъ понимать лучшихъ произведеній Гете и Шиллера и не стснялся, какъ мы увидимъ впослдствіи, покланяться всему жалкому и отжившему и преслдовать все благородное и прекрасное.
Но въ Страсбург Гердеръ еще былъ далекъ отъ подобнаго направленія. Его, какъ и прочихъ, увлекалъ современный потокъ и вс стихотворенія его за этотъ періодъ носятъ на себ печать геніальности. Его вліяніе на Гете не пропало безъ пользы, онъ пріучилъ юнаго титана къ новому взгляду на сущность и форму стихотворнаго искуства. Онъ постоянно стремился къ оригинальнымъ созданіямъ, изгналъ изъ литературы все французское и обратился къ источникамъ народной поэзіи, уважая только тхъ поэтовъ, которые изъ этого богатаго источника черпали свое вдохновеніе. Такимъ образомъ онъ открылъ своему другу міръ Гомера, Оссіана и Шекспира. Кто знакомъ съ произведеніями Гете, тому понятно какое вліяніе имли на него эти писатели. Что касается Шекспира, то каждому извстно, какую важную эпоху произвело въ нашей зараждающейся литератур знакомство съ этимъ титаномъ. Имя Шекспира было еще довольно ново въ Германіи, хотя уже въ 1682 г. въ первый разъ упоминаетъ объ немъ Жоржъ Моргофъ и за нимъ Бартольдъ Фейндъ, но еще Бодмеръ не зналъ настоящаго имени поэта и въ своемъ сочиненіи о ‘чудесномъ въ поэзіи’ называетъ его Саспаромъ или Сасперомъ. Спустя годъ появился въ Берлин первый переводъ Юлія Цезаря и далъ возможность Готшеду разразиться нелпымъ отзывомъ {См. въ конц книги.}. Но даже и Виландъ. въ примчаніяхъ къ своему переводу Шекспировскихъ драмъ, отличается отсталымъ взглядомъ на величайшаго изъ поэтовъ, котораго только первые оцнили какъ слдуетъ Лессингъ и Гердеръ.
Для рейнскаго и майнскаго поэтическаго союза, въ которомъ вмст съ Гете выдавались Клингеръ, Ленцъ и Ганъ, Шекспиръ былъ альфой и омегой. Стремленія этихъ юношей, со всмъ пыломъ молодости возстававшихъ противъ всего отжившаго въ литератур и жизни, можно отмтить словомъ титанизмъ. И дйствительно въ нихъ жила титаническая воля и геніальность, они пытались, въ разрзъ лирическому направленію членовъ Гайнбунда, внести въ литературу драматическій элементъ. Стараясь подыскать для своихъ произведеній богатый матерьялъ и форму, они освободили языкъ отъ скучнаго однообразія, указали ему новые обороты, вдохнули въ него жизнь и свжесть, придали ему страсть и вмсто абстрактнаго понятія сообщили ему конкректно-народное воззрніе. Вначал нмецкая муза не могла привыкнуть къ этимъ непрошеннымъ гостямъ, но вскор затмъ начала отвчать на пламенные поцлуи смлыхъ юношей, хотя послдніе и не совсмъ вжливо обходились съ ней. Они сбили съ ея головы уродливую прическу, изъ которой посыпалась пудра, пообрзали каблуки съ ея башмаковъ, стерли съ лица румяны и мушки, распустили корсетъ, избавили ее отъ ужасныхъ фижмъ, повели ее въ лса и горы, и заставили ее присутствовать какъ на сельскомъ праздник, такъ и на широкой арен всемірной исторіи. Но въ начал одинъ только Гете отличался дйствительнымъ поэтическимъ талантомъ. Нкоторые изъ его товарищей, какъ Ганъ и Вагнеръ, тратили свое дарованіе на драматическіе опыты, наполненные ужасами, другіе же, при всхъ своихъ богатыхъ способностяхъ, не умли пользоваться ни жизнію, ни поэзіею. Такимъ былъ бдный Ленцъ, безумно-геніальныя произведенія котораго перешли наконецъ въ настоящее сумасшествіе и его жалкая жизнь угасла вдали отъ родины, въ Москв. Вс ихъ драмы служатъ явнымъ подтвержденіемъ мннія Гте, который говорилъ, что поклоненіе Шекспиру у его юныхъ товарищей доходитъ до обожанія. Многія сцены дйствительно напоминаютъ Шекспира, но Шекспира сумасшедшаго. Трагическія положенія переплетаются съ комизмомъ, каррикатура идетъ о бокъ съ дйствіемъ, полнымъ нжнаго и глубокаго чувства и все это проносится вихремъ передъ глазами читателя. Боле разностороннимъ дарованіемъ отличался между ними Клингеръ, человкъ высоко-нравственный, сохранившій подъ мундиромъ русскаго генерала стоическій характеръ древняго республиканца, авторъ юношеской драмы ‘Буря и Вихрь’, давшей имя всему этому періоду литературы. Дйствующія лица этой драмы отлично характеризуютъ титаническую заносчивость и титаническое отчаяніе поэтическихъ юношей, которые, по выраженію Клингера, ‘готовы позволить себя натянуть на барабанъ, чтобъ получить большее растяженіе, или прожить въ дул пистолета въ ожиданіи, чтобъ чья нибудь рука выстрлила на воздухъ.’ {См. въ конц книги.} Истиннаго значенія искусства Клингеръ никогда не понималъ, онъ неистовствалъ въ длинномъ ряд трагедій, имющихъ видъ застывшей лавы въ исторіи литературы, затмъ написалъ цлую серію романовъ, отличающихся нравоучительнымъ и карательнымъ направленіямъ. Вс его міровыя воззрнія ограничиваются извстною аксіомою Руссо, что все хорошо, что создано природою и все гибнетъ подъ рукою человка,— аксіомой, которая въ произведеніяхъ Клингера доходитъ до безнадежнаго фаталистическаго убжденія, что доброе и благородное живетъ только для того въ сумасшедшемъ дом, называемомъ человческимъ обществомъ, чтобъ страдать и гибнуть, между тмъ какъ злое торжествуетъ.
Самъ Гете въ Страсбург былъ жертвою этихъ направленій и тенденцій, волновавшихъ его грудь, а бурная жизнь, кипвшая вокругъ него, увлекла и его. Не смотря на свою молодость, онъ уже много пережилъ, много видлъ и испыталъ. Подъ вліяніемъ узкихъ религіозныхъ убжденій, привившихся къ нему отъ знакомства съ набожною фрейлейнъ фонъ-Клеттенбергъ, пріхалъ онъ въ Страсбургъ и здсь снова, воодушевляемый Гердеромъ, проявился въ немъ прежній интересъ къ теологу Гаману. Гаманъ, ‘сверный магъ’, какъ величали его почитатели, также увлекся литературнымъ и религіознымъ движеніемъ своего времени. Во всхъ его безчисленныхъ памфлетахъ, изложенныхъ темнымъ, загадочнымъ языкомъ, проходитъ та ‘геніальная’, основная мысль, что старческому, отживающему духу, ученому малоумію и педантизму и всему обветшалому въ поэзіи и жизни долженъ быть положенъ конецъ. Затмъ онъ совтуетъ обратиться къ природ, къ дтству народовъ, чтобъ изъ простоты дтской вры возникло новое единство сознанія, новое общество и новая поэзія. Понятно, что подобное направленіе не могло не понравиться оригинальнымъ геніямъ. Но Гердеръ не теологическимъ изученіемъ древнихъ источниковъ вры, а скоре гуманнымъ и эстетическимъ путемъ уяснилъ Гете религіозные вопросы, наслажденіе же природою, дружба и въ особенности любовь Фредерики, согрвавшая его сердце, помогли юному поэту создать т чудныя псни, ‘въ которыхъ такъ ярко выражается его внутреннее настроеніе’. Лучшія стихотворенія его относятся къ этому времени и въ его воображеніи уже тогда рисовались великіе образы: Магометъ, Агасферъ, Прометей и Фаустъ. Но первымъ драматическимъ его произведеніемъ былъ Гецъ Фонъ-Верлихингенъ, продуктъ восторженнаго поклоненія ‘нмецкому искусству’. За этою драмою послдовали страданія Вертера, написанныя въ четыре недли и въ которыхъ онъ излилъ всю свою страсть къ Лотт Буфъ, обрученной съ другимъ. Этими художественными произведеніями Гете заплатилъ долгъ бурнымъ стремленіямъ, выражая въ нихъ идеи и чувства своихъ современниковъ. Гецъ проникнутъ боле человческимъ и индивидуальнымъ, чмъ политическимъ направленіемъ того времени, Вертеръ рисуетъ намъ другую сторону геніальности, порывъ идеальнаго стремленія сердца, мечтательность, которая скоре готова разбиться объ утесъ приличія, нежели миновать его.
‘Скоре на заборъ, тамъ высохнутъ пеленки’! говорилъ кригсратъ Меркъ, когда Гете возвратясь въ родительской домъ во Франкфуртъ, медлилъ печатаніемъ Геца и Вертера. Дружба Мерка, умнаго, одареннаго критическимъ тактомъ и любовью ко всему прекрасному и талантливому, была для Гете лучшимъ выигрышемъ, который онъ вынулъ изъ счастливой урны. Счастіе его въ особенности состояло въ томъ, что въ каждый періодъ своей жизни онъ встрчалъ друзей, которые благотворно дйствовали на различныя Фазы его генія. Поэтому Гете былъ несовсмъ правъ, изобразивъ въ Мефистофил честнаго Мерка, потому что другъ его ни въ какомъ случа не былъ духомъ отрицанія. ‘Другіе (это касалось членовъ Гайнбунда), писалъ Меркъ къ Гете, ‘стараются осуществить поэтическое и воображаемое и тмъ впадаютъ въ нелпость, твое же призваніе облекать дйствительность въ поэтическую форму’. Эти слова доказываютъ, что Меркъ инстинктивно угадалъ задачу гегевскаго генія: реальному придавать идеальный отпечатокъ. Въ 1773 г. появился Гецъ, а въ 1777 г. былъ напечатанъ Вертеръ, появленіе ихъ было встрчено громкими похвалами, а вліяніе ихъ, употребляя любимое выраженіе тогдашняго времени, было поразительно. Такимъ образомъ въ одно прекрасное утро Гете всталъ великимъ человкомъ. Его родительскій домъ сдлался мстомъ поклоненія, куда стекались многія знаменитости. Его мать, эта оригинальная женщина, изъ которой подъ именемъ совтницы или фрау Ая, Гете создалъ въ своихъ произведеніяхъ такую прелестную личность, не успвала угощать прізжавшихъ и узжавшихъ гостей, а самъ совтникъ молча качалъ головой, когда геніи нарушали порядокъ его дома, какъ это случилось при прізд графовъ Штольберговъ, когда родительскій погребъ подвергся сильному опустошенію. Сюда являлся и Клопштокъ, игравшій въ нмецкомъ обществ роль древняго патріарха и Лафатеръ, пресловутый пророкъ съ береговъ Лиммата. Въ біографіи Лафатера, написанной Геснеромъ, разсказывается, что первое знакомство его съ Гете началось въ истинно ‘геніальномъ’ тон: ‘Ты ли это?’ — ‘Я самый!’ Лафатеръ, эта чистая и благородная личность, подъ вліяніемъ своихъ сумасбродныхъ поклонницъ, пришелъ къ нелпому убжденію, что такіе дерзкіе шарлатаны и обманщики какъ Гаснеръ и Каліостро великіе люди, боговдохновенные пророки, а самъ онъ дйствительно святой. Творецъ нелпой физіономики, осмянной остроумнымъ Лихтенбергомъ, проводившій въ религіозныхъ убжденіяхъ странную дилемму ‘христіанство или атеизмъ’, Лафатеръ принадлежитъ къ числу оригинальнйшихъ личностей прошедшаго столтія. Неменьшею типичностью отличался другой гость Гете сумасбродъ Лейхзенрингъ, надодавшій своею перепиской всмъ знаменитостямъ и являвшійся повсюду съ портфелемъ, туго набитымъ письмами {См. въ конц книги.}.
Если случался недостатокъ въ посщеніяхъ, то Гете предпринималъ ‘геніальныя прогулки пшкомъ’ или верхомъ. Извстно нсколько разсказовъ о томъ, какъ поэтъ обаяніе своей славы увеличивалъ еще своею личностью. Онъ часто здилъ въ Даршмтадтъ, гд жилъ Меркъ, женщины бгали за нимъ и онъ, сидя на крыльц дома Мерка, давалъ имъ ‘геніальную аудіенцію.’ Со всми былъ заключаемъ дружественный союзъ, въ особенности съ кружкомъ Якоби, который, какъ и весь свтъ, былъ очарованъ Гете {См. въ конц книги.}. Но забавне всхъ была поздка, предпринятая Гете съ пророками Лафатеромъ и Базедовымъ въ Эмсъ и Кобленцъ. Если мы прибавимъ, что Лафатеръ этотъ полнйшій идеалистъ, Базедовъ, педагогическій реформаторъ, ярый раціоналистъ, заклятый врагъ св. Тройцы и Гете, мечтавшій въ то время о своемъ Промете и Фауст, хали въ одномъ экипаж, то намъ представится одинъ изъ самыхъ рзкихъ контрастовъ эпохи, похной противорчій. За трактирнымъ столомъ въ Кобленц произошла та классическая сцена, которую Гете изобразилъ намъ геніальною кистью. Въ слдующемъ году Гете вмст съ гр. Штольбергомъ отправился въ Швейцарію, гд въ особенности Лафатеру было много хлопотъ съ этими безумными юношами {См. въ конц книги.}. Дружба Гете съ цюрихскимъ пророкомъ продолжалась до самой поздки поэта въ Италію, когда совершился великій переворотъ въ его воззрніяхъ.
Въ Феврал 1774 г. Гете, при посредств Кнебеля, познакомился съ наслднымъ принцемъ Карломъ Августомъ Саксенъ-Веймарскимъ и его братомъ Константиномъ. Гецъ и Вертеръ сильно повліяли на наслднаго принца, йоторый былъ тогда семнадцатилтнимъ юношею, а личное знакомство съ поэтомъ еще боле укрпило ихъ дружбу, кончившуюся только смертью. Принцъ, согласно духу времени, получилъ либеральное воспитаніе. Его мать, умная Амалія Брауншвейгская, 17 лтъ была выдана за герцога Эрнста Августа Веймарскаго, но на 19 году овдовла и сама вступила въ управленіе страною. Вс лежавшія на ней обязанности она исполняла съ такою любовью, что имла полное право сказать въ своей исповди (‘мои мысли’), что самая лучшая пора ея жизни была принесена въ жертву другимъ.
Ея умное выраженіе лица, граціозная походка, умнье говорить производили на всхъ пріятное впечатлніе. Съ нжнымъ чувствомъ и живымъ воображеніемъ она соеди няла любовь къ наук. Въ наставники къ старшему сыну она пригласила Виланда, у котораго сама училась по гречески, чтобъ читать Аристофана, этого ‘баловня грацій,’ въ оригинал. Это доказываетъ, что она была веселаго характера и любила остроумную шутку. Съ Виландомъ она была въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, такъ что престарлый другъ нердко посл обда засыпалъ у нея на соф.
Веймаръ въ то время скоре походилъ на ‘село, чмъ на столицу,’ но постоянное пребываніе въ немъ Виланда уже явно показываетъ начало развитія этой маленькой резиденціи въ умственную метрополію Германіи. Незадолго до Виланда поселился въ немъ Бертухъ, переводчикъ Донъ Кихота, затмъ въ качеств наставника къ принцу Константину былъ приглашенъ изящный и разносторонне образованный Кнебель. Если къ нимъ присоединить забавнаго разскащика сказокъ Музеуса, братьевъ Эйнзидель и Секельдфора, этого жалкаго поэта и музыканта, ‘то герцогскій дворъ можно было назвать дворомъ музъ’. Но настоящее оживленіе этого двора начинается только съ прибытіемъ Гете. Въ сентябр 1775 г. Карлъ вступилъ въ управленіе герцогствомъ, въ октябр женился на принцес Луиз Дармштатской, встртился съ Гете снова во Франкфурт и снова приглашалъ поэта къ себ ко двору. Гете, угадавъ въ молодомъ принц родственную натуру, охотно воспользовался случаемъ, чтобъ ухать изъ Франкфурта и хоть перемною мста заглушить въ себ мучительную страсть къ Лили (Елизавета Шенеманъ). 7-го ноября пріхалъ онъ въ Веймаръ, на немъ былъ неизбжный голубой кафтанъ съ свтлыми пуговицами, желтый жилетъ, кожаные штаны, сапоги съ отворотами, костюмъ, который долго былъ въ мод при Веймарскомъ двор.
Появленіе геніальнаго и красиваго поэта произвело сильное впечатлніе. Даже самъ Кнебель называлъ Гете звздою, появившеюся на веймарскомъ небосклон. Виландъ, который еще какъ недавно подсмивался надъ юными поэтами, писалъ къ Якоби: ‘Въ 5 часовъ утра Гете пріхалъ въ Веймаръ. Что сказать теб о немъ, дорогой братъ? Онъ съ перваго взгляду понравился мн. Какъ я влюбился въ него, когда въ тотъ же день мн пришлось сидть за столомъ подл чуднаго юноши. Съ сегодняшняго утра душа моя полна имъ, какъ капля росы утреннимъ солнцемъ’. Жизнь молодого герцога, благодаря дружб съ Гете, текла весело и радостно тмъ боле, что въ это время между нимъ и женою не было еще тхъ натянутыхъ отношеній, которыя явились впослдствіи. Гете называлъ Карла ‘демоническою натурою’, видлъ въ немъ великаго человка и говорилъ: ‘Получить герцогство въ наслдство для него ничего не значитъ, онъ былъ бы счастливе, еслибъ могъ его завоевать и покорить’. Слова, указывающія какіе страстные порывы волновали душу юнаго герцога Бурныя стремленія того времени имли на него сильное вліяніе и онъ вышелъ чистъ изъ этой вакхической эпохи геніальности. Его благородная натура стремилась ко всему справедливому и прекрасному. Извстная эпиграмма Гете, въ которой онъ говоритъ что ‘истинный праздникъ былъ бы для нмцевъ’, если бъ вс нмецкіе князья походили на его герцога, не есть придворная лесть, но заслуженная похвала. Слава Карла Августа заключается не только въ томъ, что имя его тсно связано со всми великими именами нашей культурной исторіи, но онъ былъ еще горячій патріотъ, свободномыслящій и въ высшемъ смысл слова гуманный герцогъ, который когда либо существовалъ въ Германіи {См. въ конц книги.}. Жена его Луиза занимаетъ почетное мсто въ ряду нмецкихъ женщинъ. Геніальныя проказы, совершавшіяся при веймарскомъ двор въ первые годы ея замужества, не могли возмущать ея гордаго и холоднаго характера, она умла держать себя съ достоинствомъ и длала видъ какъ будто ихъ не замчаетъ. Но въ душ ея жила энергія, въ памятный годъ, посл іенскаго пораженія, когда страшное несчастіе обрушилось на ея семейство и всю страну, она проявила замчательный героизмъ, заставившій даже безпощаднаго деспота уважать въ ней нмецкую женщину и принцессу.
Во время появленія Гете веймарскій дворъ былъ полонъ знаменитостой. Въ октябр 1776 г. пріхалъ Гердеръ и, по совту Гете, былъ сдланъ придворнымъ проповдникомъ и генералъ-суперъ-интендантомъ. Въ числ придворныхъ находились камергеръ Ведель, товарищъ дтства Карла Августа и страстный охотникъ. Съ Дальбергомъ, съ принцомъ Августомъ Готскимъ и Адольфомъ фонъ БархФельдъ, съ княземъ Францомъ Дессаускимъ поддерживались самыя дружественныя отношенія. Изъ женщинъ, фигурировавшихъ при двор, можно назвать остроумную Туснельду фонъ Гехгаузенъ, Фрейлину герцогини Амаліи, Кальбъ, графиню Вертеръ, Луизу фонъ Имгофъ, ‘маленькую’ Шартъ, Шарлотту фонъ Штейнъ, жену оберъ-шталмейстера, въ продолженіе многихъ лтъ нжно любимую Гете, для котораго эта страстная женщина, не обладая особенною красотою, въ шумной веймарской жизни была путеводною звздою. Тутъ же слдуетъ упомянуть о Корон Шретеръ, превосходной пвиц, бывшей украшеніемъ придворной сцены и знакомой Гете еще въ Лейпциг, когда онъ былъ тамъ студентомъ. Необыкновенный успхъ поэта при двор привлекъ въ Веймаръ его прежнихъ товарищей. Пріхалъ Ленцъ и извстилъ Гете, что ‘журавль прилетлъ и ищетъ, куда бы ему пріютить свою хромую ногу,’ но поведеніе его было до такой степени эксцентрично, что его пришлось выпроводить изъ Веймара. За нимъ явился Клингеръ и принялся читать свои титаническія трагедія, о которыхъ Гете выражался: ‘Самъ чортъ не вынесетъ ихъ.’ Оригинальнымъ гостемъ былъ еще швейцарецъ Кауфманъ, о которомъ Лафатеръ сказалъ: ‘Онъ можетъ, что хочетъ’, но который въ дйствительности отличался только тмъ, что довелъ ‘геніальничанье’ до крайней нелпости и неприличія. Гете постарался его также удалить и онъ отправился въ Дессау, гд при тамошнемъ двор проповдовалъ идеи Руссо. Во время присутствія въ Веймар братьевъ Штольбергъ, еще полныхъ цвтущей юности и свжести, происходили чисто тевтонскіе пиры и творились разнаго рода геніальныя проказы. Наконецъ при двор появился Меркъ и съумлъ понравиться герцогу. По разсказамъ Фалька ему было не по сердцу тогдашнее поведеніе Гете. ‘Какого чорта длаетъ Вольфангъ въ Веймар, онъ только гадитъ другимъ и, что еще хуже, позволяетъ себ гадить. Неужели нтъ лучшаго дла для него?’
Молодому вину нужно было перебродиться, но распространяться объ этомъ броженіи здсь не мсто. Герцогъ и его товарищъ вели себя какъ истые геніи, по цлымъ часамъ шлялись по рынку, хлопая въ запуски длинными бичами. 5 января 1776 г. Гете писалъ Мерку: ‘Мы здсь просто бснуемся,’ а Виландъ въ одномъ письм называетъ Гете бшеннымъ, отъ котораго зависитъ гроза и хорошая погода ‘tour tour, comme vous savez и который длаетъ насъ всхъ счастливыми.’ Искусный во всхъ тлесныхъ и умственныхъ упражненіяхъ, Гете, между прочимъ, ввелъ въ моду катанье на конькахъ, но при всей бурной жизни, кипвшей вокругъ него, онъ никогда не терялъ своего собственнаго достоинства, а старался всми силами умрить животные инстинкты. ‘Намъ не рдко случалось ломать чуть не шею,’ разсказываетъ онъ самъ, ‘на охот скакать черезъ ямы и рвы, переплывать рки, карабкаться на горы, проводить цлыя ночи въ лсу, грясь у разведеннаго огня.’ Понятно, что поведеніе молодыхъ людей породило цлую массу сплетень, объ ихъ ‘геніальныхъ проказахъ’ ходили чудовищные разсказы, такъ что Циммерманъ писалъ Гердеру изъ Веймара, что онъ получилъ такія страшныя всти, отъ которыхъ у него волосы стали дыбомъ. Но въ томъ то и заключалась особенность ихъ веймарской жизни, что при всей ея распущенности и грубости, въ ней, какъ выражается Гете въ своемъ стихотвореніи ‘Ильменау’, являлись проблески благородства. Утомясь охотою и рысканьемъ но полямъ и лсамъ, они устроивали придворные спектакли, любимое удовольствіе герцогини Амаліи. Въ Веймар въ то время еще не было постояннаго театра, только иногда назжала туда труппа актеровъ, подъ управленіемъ Веллано. Въ періодъ же геніальничанья при двор былъ устроенъ театръ, на которомъ роли исполняли члены герцогскаго семейства и придворные. Гете былъ директоромъ, авторомъ и актеромъ въ одно время. Театръ былъ устроенъ просто и безъ большихъ расходовъ, но веселый смхъ и остроумная шутка царили на маленькой сцен, такъ напримръ опера Гете ‘Die geflickte Braut,’ въ послдствіи передланная въ ‘Торжество чувствительности’, прошла чрезвычайно комично. Въ ней Гете осмялъ ‘Альцеста’ Виланда, такъ что бдный старикъ оскорбился и убжалъ изъ театра. Ифигенія Гете въ своемъ первоначальномъ вид также появилась на герцогскомъ театр и можно сказать, что съ появленіемъ этого прекраснаго произведенія, геніальная атмосфера въ Веймар сдлалась чище и свтле.
Въ 1779 г. герцогъ, Гете и Ведель отправились верьхомъ,— въ то время это было обыкновенное путешествіе,— въ Швейцарію. По возвращеніи въ Веймаръ, Гете, тогда уже тайный совтникъ, ршившись, по словамъ Виланда, посвятить себя служб, ‘велъ себя безукоризненно и съ должнымъ умньемъ держалъ себя въ свт’. Но при всхъ занятіяхъ его постоянно тревожила мысль, ‘что онъ рожденъ писателемъ’ и что время, которое онъ отымаетъ у своего истиннаго призванія, есть потерянное время. Герцогъ также доставлялъ ему не мало хлопотъ, въ особенности его раздражала слабость Карла ко всему военному. Но подобная жизнь вскор надола поэту, и онъ писалъ къ баронесс Штейнъ: ‘Осужденные высасывать мозгъ страны, мы тмъ замедляемъ ея благосостояніе,’ — а его недовольство настоящимъ омрачалось еще воспоминаніемъ о прошедшемъ, въ особенности о ‘геніальномъ’ період, на который онъ глядлъ съ отвращеніемъ и раскаяніемъ. Карлъ Августъ, будучи моложе своего друга, равнодушно смотрлъ на его мрачное и серьезное направленіе: ему казалось забавно, что ‘человкъ можетъ принимать такой торжественный видъ.’ Самъ герцогъ принадлежалъ къ счастливымъ смертнымъ, которые не старютъ ни сердцемъ, ни умомъ. Онъ до конца сохранилъ свой студенческій юморъ, и забавно было смотрть, съ какою безцеремонностію обращался онъ съ сдлавшимся теперь чопорнымъ Гете {См. въ конц книги.}.
Но въ сущности уже можно было предвидть, что періодъ бурнаго стремленія въ нмецкой культурной жизни долго длиться не можетъ. Чмъ сильне было напряженіе умовъ, тмъ скоре оно должно было ослабть, тмъ боле, что нмецкая государственная жизнь не была еще подготовлена, чтобы соотвтствовать дятельному стремленію геніальныхъ юношей. Нмецкое время геніевъ, съ которымъ связано также и появленіе Шиллера, было прологомъ великихъ событій, совершихся въ исход столтія. Бурные порывы геніальности походили на равноденственныя бури, предвщавшія весну.
И дйствительно для Германіи въ то время настала умственная весна, потому что новйшая литература имла въ виду не только одно искусство, но способствовала развитію политической и національной жизни Германіи Кто хорошо знакомъ съ нмецкимъ обществомъ семидесятыхъ годовъ прошедшаго столтія, тотъ согласится, что признаки близкаго переворота? уже замтны въ томъ, что авторъ Геца и Вертера былъ съ нмецкимъ герцогомъ на ‘ты.’

ГЛАВА V.
Разбойники.

Позолоченная пилюля и тщеславный расчетъ,— Шиллеръ читаетъ Разбойниковъ своимъ друзьямъ.— Происхожденіе этой трагедіи.— Ея характеръ.— Меланхолія и трудъ.— Диссертація.— Диспутъ Шиллера.— Роковое обязательство.— Полковой медикъ безъ темляка и съ 18 гульденами мсячнаго жалованья.

‘Я долженъ согласиться,’ говорилъ герцогъ Карлъ 13 ноября 1779 г. директору Академіи, ‘что диссертація воспитанника Шиллера не лишена достоинствъ, но въ ней много огня. Послднее обстоятельство заставляетъ меня не выпускать въ свтъ его диссертаціи, а продержать его еще годъ въ Академіи, чтобъ жаръ его поостылъ, такъ что если онъ будетъ также прилеженъ, то изъ него наврно выйдетъ великій человкъ.’
Эта герцогская резолюція окончательно уничтожила надежду воспитанника, которую онъ лелялъ цлый годъ. Горя нетерпніемъ выбраться изъ академической казармы, онъ съ жаромъ и усердіемъ принялся за продолженіе своихъ занятій. Старанія его увнчались успхомъ, потому что на заданную тему факультета воспитанники только тогда имли право писать сочиненіе, когда наставники находили ихъ на это способными. Если эти сочиненія одобрялись профессорами и наконецъ самимъ герцогомъ, то ихъ разршали печатать, затмъ воспитаніе юнаго автора оканчивалось и наступалъ часъ его свободы. Первая диссертація Шиллера называлась ‘философія физіологіи, въ которой онъ старался представить физическую и духовную жизнь человка, а по нкоторымъ ея отрывкамъ можно судить, что юноша уже здсь отршился отъ рутинныхъ воззрній И философическимъ путемъ пытался объяснить законы природы. Построенная, ‘съ истинно-геніальной манерою на извстныхъ авторитетахъ, диссертація эта не могла понравиться его педанту-наставнику Клейну, который, отдавая справедливость замчательнымъ способностямъ и всеиспытующему уму молодаго человка, вмст съ тмъ совтовалъ ему поумрить юношескій пылъ, прежде чмъ онъ оставитъ Академію. Герцогъ былъ того же мннія. Неизвстно предполагалъ ли директоръ, передавая молодому человку позолоченную пилюлю, т. е. мнніе герцога, что изъ Шиллера выйдетъ великій человкъ, но во всякомъ случа самъ герцогъ, говоря эти слова, едва ли подозрвалъ до какой степени они врны.
Итакъ, чтобъ умрить ‘пылъ’ юнаго поэта, ршились его оставить еще на годъ въ Академіи. Но люди жестоко ошиблись въ расчет: лишній годъ раздулъ огонь въ страшное пламя, и вулканъ, бушевавшій въ груди поэта, наконецъ выбросилъ дикое и великолпное созданіе — ‘Разбойники.’
Раннимъ утромъ, въ одно изъ воскресеній,— таковъ правдоподобный разсказъ, который впрочемъ, по образцу изустныхъ преданій, не очень заботился о точности дня,— дивизіонъ, въ которомъ состоялъ Шиллеръ и многіе его друзья, подъ командою капитана, отправился въ одну изъ обычныхъ своихъ прогулокъ. Отрядъ потянулся къ лсу, который еще теперь, хотя значительно разрженный, внчаетъ высоты Бойлера. Здсь небольшая группа, состоявшая изъ Говена, Гейделофа, Даннекера, Канфа и Шлотербека, перешепнулась съ Шиллеромъ и между тмъ какъ другіе воспитанники направились къ Биркору, шестеро друзей разбрелись по-одиночк и спрятались въ лсу. Тутъ они снова собрались у назначеннаго заране мста и улеглись на траву, кром Шиллера, прислонившагося къ дереву, и вынувшаго изъ кармана скомканную рукопись. Эта была его трагедія, которую онъ, пользуясь удобнымъ случаемъ, хотлъ прочесть своимъ друзьямъ. Чтеніе его вначал было тихо и сдержанно, но когда онъ дошелъ до пятой сцены четвертаго акта, гд Карлъ Моръ находитъ своего отца, котораго считалъ мертвымъ, въ темниц, то голосъ его до такой степени усилился, что друзья его, пораженные энергіей выраженій и страстною декламаціей, осыпали его громкими похвалами.
Случилось ли это событіе въ 1779 г., какъ разсказываетъ о немъ очевидецъ Гейделофъ, или въ слдующемъ году, ршить трудно, но послднее предположеніе по-моему врне. ‘Разбойники’, хотя и были написаны Шиллеромъ въ послдній годъ его пребыванія въ Академіи, но едва ли получили окончательную отдлку ране лта 1780 г. За это предположеніе говоритъ еще то обстоятельство, что Шиллеръ именно въ это время находился въ томъ настроеніи, плодомъ котораго была знаменитая трагедія. Но задумана она была раньше и первые зачатки ея, по всмъ вроятіямъ, относятся къ 1777 г. Геній Шиллера былъ не такого рода, чтобы творить съ одного взмаха,— онъ работалъ медленно, обдуманно, и стихотворенія его не были импровизаціей. Кром того строгая академическая дисциплина не позволяла ему написать подобную трагедію въ одинъ присстъ или въ короткое время. Каждый потраченный часъ на эту работу былъ часомъ, украденнымъ у академическаго начальства, чмъ и объясняется дикая энергія этого произведенія. Стоитъ только вообразить себ юнаго титана, по выраженію Шпигельберга, ‘зависящаго отъ произвола какого-нибудь капрала’ и украдкой цлующаго свою возлюбленную музу, чтобы не удивляться бшенству этихъ поцлуевъ.
Драма и въ особенности трагедія съ давнихъ поръ занимали Шиллера, но только въ послдніе годы своей жизни, именно съ появленіемъ Валленштейна, онъ пришелъ къ окончательному убжденію, что рожденъ драматическимъ писателемъ. Знакомство съ Шекспиромъ также должно было указать ему на его истинное призваніе, а академическіе спектакли значительно развили въ немъ любовь къ драматическимъ произведеніямъ. Его другъ Гейделофъ, извстный живописецъ и архитекторъ, еще будучи воспитанникомъ Военной Академіи, часто, по приказанію герцога, рисовалъ декораціи для придворныхъ спектаклей и такимъ образомъ познакомился съ техническою стороной сцены. Присутствуя, въ качеств режиссера, при драматическихъ представленіямъ въ Академіи, онъ то подбивалъ своего друга сочинять необходимые прологи и эпилоги, то заставлялъ исполнять его роли, что, впрочемъ, было величайшею ошибкой, потому что Шиллеръ не былъ рожденъ актеромъ. Знакомство со сценою дало толчокъ его дарованію,— онъ искалъ матеріала, изъ котораго можно бы было создать драму. Другъ Говенъ обратилъ его вниманіе на повсть о двухъ враждующихъ братьяхъ, помщенную въ ‘Швабскомъ Журнал’. За этотъ сюжетъ ухватился поэтъ и принялся передлывать его въ драму, работая медленно и урывками.
Нердко для этой цли, по разсказамъ его сестры Кристофины, онъ сказывался больнымъ, ложился въ лазаретъ, чтобы тамъ, при свт лампы, работать надъ своими ‘Разбойниками’. При вход надзирателя тетрадь исчезала въ груд наваленныхъ медицинскихъ книгъ, а если случалось самому герцогу длать обходъ, то на позднее занятіе воспитанника Шиллера онъ смотрлъ милостиво.
Такимъ образомъ въ 1780 г. были окончены Разбойники. Но такъ какъ я, что уже объяснено мною въ предисловіи къ этой книг, пишу не эстетическій разборъ произведеній Шиллера, но исторію его жизни, то читатель не въ прав отъ меня требовать подробнаго отчета о нихъ. Я считаю достаточнымъ упомянуть только о тхъ условіяхъ, при которыхъ создавались произведенія Шиллера, и уяснить ихъ значеніе и вліяніе. Что касается Разбойниковъ, то, по форм и содержанію, они составляютъ продуктъ періода бурныхъ стремленій, блестящее проявленіе геніальности, которая, вслдствіе гнета вншнихъ обстоятельствъ, пріобрла силу и энергію. Монологъ Карла Моора во второй сцен перваго акта, что ‘законъ еще не создалъ ни одного великаго человка, но свобода породила колоссовъ,’ заключаетъ въ себ всю драму въ зародыш. Разбойники были протестомъ, болзненнымъ воплемъ противъ закона, т. е. противъ общественныхъ условій, они до такой степени проникнуты озлобленіемъ, что и самый языкъ выходитъ за предлы всякаго приличія. Иногда это нарушеніе эстетическихъ правилъ заходитъ такъ далеко, что въ автор невольно узнаешь медика-студента, привыкшаго къ физіологическому цинизму и щеголявшаго этимъ цинизмомъ. Идея свободы, которую онъ съ такимъ жаромъ проповдуетъ, въ сущности такъ бдна содержаніемъ и такъ безцльна, что онъ по необходимости переноситъ ее изъ абстрактнаго міра Руссо въ грязный міръ разбойничьей жизни. Во всей трагедіи подмчена только одна врная черта — это неукротимое желаніе юности измнить, передлать свою узкую жизнь, все остальное неправдоподобно, какъ неправдоподобны и сами дйствующія лица, хотя Шиллеръ и рисовалъ ихъ съ своихъ товарищей. Тмъ же недостаткомъ отличается и самая личность Амаліи. Когда Гете изображалъ Марію и Елисавету въ Гец, Лотту въ Вертер, то онъ ихъ списывалъ съ живыхъ существъ,— богатымъ матеріаломъ ему служили то Гретхенъ и Анхенъ, то Фредерика и Шарлотта. Шиллеръ же, создавая Разбойниковъ, не зналъ ни женщинъ, ни свта. Ему было извстно только то, что онъ вычиталъ у Плутарха и Руссо, даже съ Шекспиромъ онъ познакомился гораздо поздне. Поэтому дйствующія лица въ Разбойникахъ не походятъ на людей,— авторъ надляетъ ихъ то необыкновенными добродтелями, то чудовищными пороками, выказывая при этомъ всю ложность взгляда неопытнаго и страстнаго юноши на окружающій его міръ. Шиллеръ, какъ творецъ Разбойниковъ, по моему мннію, можетъ быть отлично охарактеризованъ слдующими словами Жанъ Поля: ‘Его герой несовременный человкъ, но скоре обитатель первобытнаго міра, мряющій все на свой допотопный исполинскій аршинъ’.
Впослдствіи, какъ извстно, поэтъ уже не съ такою нжностью относился къ своему дикому первенцу и даже черезъ 4 года посл появленія ‘Разбойниковъ’ смотрлъ на нихъ какъ на чудовищное произведеніе. Такимъ образомъ онъ относился со всею строгостью къ самому себ, что составляло немалую заслугу человка, для котораго муза составляла вмст съ тмъ и совсть. Но подобный взглядъ не совсмъ вренъ, даже Людвигъ Тикъ, этотъ строгій и тонкій критикъ Шиллера, находитъ, что, несмотря на вс недостатки этой трагедіи, она дышетъ такою первобытною силой и величіемъ, которыхъ поэтъ едва ли когда-либо достигалъ впослдствіи. Если кому случалось видть хорошаго актера въ роли Франца Мора, разсказывающаго сонъ о страшномъ суд (5 актъ, сц. 1-я), тотъ согласится, что здсь изображена такая грандіозная картина, которой бы позавидовали Эсхилъ, Данте и Шекспиръ.
Мрачный, фантастическій міръ ‘Разбойниковъ’, въ которомъ юный поэтъ вращался и жилъ, оставилъ тяжелое впечатлніе въ его душ: его преслдовали грусть, недовольство жизнію и отчаяніе {См. въ конц книги.}. Подобное настроеніе,— неизбжный спутникъ даровитыхъ юношей, поставленныхъ въ враждебныя отношенія съ окружающею ихъ жизнію. Ихъ пылкимъ натурамъ воображается, что они, какъ мячикомъ, могутъ играть общественными условіями и стихомъ, какъ молотомъ, разрушатъ въ прахъ весь строй нашего существованія. Если же подобному идеалисту придется столкнуться съ суровою дйствительностію, то результатомъ этого столкновенія является недовольство жизнію и свтомъ, которое, къ счастію, кончается ничмъ, потому что юные ‘меланхолическіе Жаки’ еще такъ неопытны, что не умютъ игру обратить въ серьезное занятіе. Трудъ былъ единственнымъ убжищемъ Шиллера отъ волновавшихъ его мрачныхъ мыслей, онъ съ жаромъ принялся изучать античный міръ, какъ будто онъ чувствовалъ потребность промнять хоть на время тотъ бурный хаосъ, изъ котораго возникъ Карлъ Моръ, на свтлое небо и на золотой лучъ древней поэзіи. Увлекшись Гомеровъ, переведеннымъ тогда Бюргеромъ, и приготовляясь какъ бы къ будущему труду, онъ началъ перелагать въ гекзаметры отрывки изъ Виргиліевой Энеиды. Къ этому же времени принадлежитъ элегія ‘Leichenphantasie’, написанная на смерть младшаго брата Говена, одно изъ немногихъ юношескихъ произведеній, вошедшихъ въ его полное собраніе сочиненій.
Между тмъ наступило время сдавать экзаменъ и писать новую диссертацію. Шиллеръ выбралъ тему: ‘Связь животной и духовной природы человка’, на что получилъ разршеніе, но съ тмъ условіемъ, чтобъ онъ написалъ еще сочиненіе на латинскомъ язык ‘De differentia febrium inflammatoriarum et putridarum’. Избранная имъ тема выполнена была успшно, предметъ, затронутый въ диссертаціи, былъ близокъ ему: нердко со скальпелемъ въ рукахъ онъ старался разгадать ту неразршимую тайну, гд животная жизнь соприкасается съ духовною. Не удивительно, что молодой медикъ признаетъ чувственность основою всей человческой дятельности, но поразительно то, что подобное мнніе было высказано будущимъ великимъ представителемъ идеализма. Для подкрпленія же Физіологическихъ и психологическихъ доводовъ онъ нердко ссылался на Шекспира, такъ что поэтъ сказался и тутъ. Желая помистифировать профессоровъ, онъ вставилъ въ свою диссертацію одно мсто изъ ‘Разбойниковъ’, цитируя свое собственное произведеніе подъ вымышленнымъ названіемъ: ‘Life of Moor, tragedy by Krake’. Кром того въ этомъ же сочиненіи былъ сдланъ явный намекъ, что у него есть еще въ виду другой трагическій матеріалъ — ‘Фіэско’. Диссертація была одобрена, автора похвалили за то, что онъ ‘превосходно развилъ свою тему и не только воспользовался дльными писателями, но и самъ вдумался въ предметъ’. По отпечатаніи, Шиллеръ посвятилъ ее герцогу и въ конц посвященія прибавилъ: ‘Этотъ трудъ посвящается основателю моего счастія, но родительское снисхожденіе да защититъ мой слабый опытъ отъ справедливыхъ требованій герцога’,— слова, которыя странно звучатъ въ устахъ человка, написавшаго ‘Разбойниковъ’.
Согласно академическому уставу каждый кандидатъ обязанъ былъ публично защищать свою диссертацію, но такъ какъ въ программ академическихъ испытаній за 1780 г. объ этой диссертаціи не упоминается, то нужно предполагать, что поэтъ не удостоился этой церемоніи. За то на одномъ изъ годичныхъ испытаній ему случилось выступить оппонентомъ одного профессора, защищавшаго диссертацію на латинскомъ язык. Въ толп многочисленной публики, присутствовавшей при этомъ торжеств, находился молодой музыкантъ, которому, въ грустный періодъ жизни поэта, назначено было сдлаться его врнымъ другомъ. Юноша до того времени ничего на зналъ о Шиллер и даже не слыхалъ его имени. Появленіе поэта, его рыжеватые волосы, быстрое миганіе глазъ, когда онъ говорилъ, постоянный смхъ во время диспута, но въ особенности красивый носъ, глубокій, смлый взглядъ, блиставшій изъ-подъ высокаго лба, произвели неизгладимое впечатлніе на молодаго музыканта. Когда диспутъ кончился, онъ вмст съ толпою пробрался въ столовую и замтилъ, что герцогъ чрезвычайно ласково говорилъ съ Шиллеромъ, во время разговора облокачивался на его стулъ, а Шиллеръ смялся тмъ. Же смхомъ и также мигалъ глазами, какъ на диспут съ профессоромъ.
Хотя Шиллеръ по окончаніи курса оставилъ Академію, но вожделнная свобода еще была далека отъ него. На основаніи обязательства, подписаннаго въ 1774 г. старымъ капитаномъ и его женою, поэтъ, какъ и вс казенные все питанники, долженъ былъ, всецло посвятить себя служенію герцогскаго виртембергскаго дома и ни въ какомъ случа не нарушать этого обязатетьства безъ милостиваго разршенія герцога’. На этомъ основаніи военная субординація, тяготвшая надъ поэтомъ, не только не кончилась, но грозила затянуться надолго. Другими словами, Шиллеръ былъ опредленъ медикомъ въ штутгартскій гарнизонъ, въ которомъ было не столько солдатъ, сколько инвалидовъ, которые въ изорванныхъ мундирахъ нищенствовали на улицахъ. Медика этого даже не наградили темлякомъ и положили крайне скудное жалованье — 18 гульденовъ въ мсяцъ. Начало было не совсмъ утшительное, тмъ боле, что молодой человкъ еще прежде не долюбливалъ медицинскую практику. Тяжело было разочарованіе бдныхъ родителей, когда новоиспеченный полковой медикъ явился въ Солитюдъ. Разв герцогъ, роптали старики, — отвлекая ихъ сына отъ духовнаго званія, не общалъ позаботиться о немъ? А чмъ кончилась эта работа: молодаго человка сдлали теперь Фельдшеромъ безъ темляка, т. е. не наградили даже ффицерскимъ чиномъ, дали 216 гульденовъ годоваго жалованья — сумма, достаточная только для того, чтобы не умереть съ голоду! Называя герцога въ посвященіи къ своей диссертаціи ‘основателемъ своего счастія’, Шиллеръ едва ли воображалъ въ то время, что слова его дйствительно сбудутся. Не разъ, возвращаясь изъ Солитюда въ Штутгартъ и вспоминая грустныя лица своихъ стариковъ, онъ не безъ горечи размышлялъ, что у герцога должно-быть особенная метода длать людей счастливыми.

ГЛАВА VI.
Полковой медикъ.

На Маломъ Рв.— Вдова Фишеръ.— Хозяйство молодыхъ людей.— Портретъ поэта.— Мундиръ герцогскаго вюртембергскаго Фельдшера.— Вино бродитъ.— Фрау фонъ Вольцогенъ.— Ernetica и Aesthetica.— ‘Разбойники’ напечатаны.— Успхъ ихъ.— Дружба съ Дальбергомъ.— Театръ на Асперг.— Другъ.— Драматическія страданія.— Тайная поздка въ Мангеймъ.

Выйдя изъ Королевской улицы, въ настоящее время главной артеріи Штутгарта, и пройдя нсколько переулковъ, можно достигнуть базарной площади, на сверо-восточномъ углу которой узкая базарная улица приведетъ къ мосту, перекинутому въ этой Partie honteuse города черезъ Н^зенбахъ. Минуя мостъ и повернувъ въ сторону, очутишься въ Эбергардтовой улиц, гд на Маломъ Рв, (прежнее названіе этой улицы) стояли два дома профессора Гауга. Въ первомъ жилъ онъ самъ, въ другомъ у него была аудиторія, а незанятую квартиру онъ отдавалъ въ наймы Луиз-Дороте Фишеръ, вдов капитана. Вдова эта была худенькая блондинка лтъ тридцати или двадцати девяти, не отличавшаяся красотою, съ томными свтло-голубыми глазами. Это было мягкое и доброе существо и могла даже нравиться, въ особенности молодымъ и неопытнымъ мужчинамъ, по крайней мр и въ ея жизни было любовное приключеніе съ австрійскимъ дворяниномъ, кончившееся формальнымъ похищеніемъ. Средства почтенной капитанши были довольно незначительны, такъ что она, въ свою очередь, отдавала еще отъ себя большую комнату двумъ товарищамъ по академіи, лейтенанту Іосифу Капфу и полковому медику Фридриху Шиллеру.
Все ‘изящное хозяйство’ молодыхъ людей заключалось въ большомъ стол, въ двухъ скамейкахъ и въ вшалк на стн, дв походныя кровати, куча наваленнаго въ углу картофеля, пустыя бутылки, тарелки и трубки, довершали комфортабельную обстановку комнаты, пропитанной табачною атмосферой. Добрякъ Шарфеи штейнъ, также товарищъ Шиллера, вспоминая впослдствіи объ этой квартир, называлъ ее не иначе какъ ‘дырою’. Къ ея не малымъ украшеніямъ принадлежала также типичная фигура деньщика Кроненбитера, полуглупаго, полухитраго Шваба, производившаго всевозможный безпорядокъ въ бдномъ хозяйств.
Не меньшею типичностью отличалась фигура и полковаго медика. Вотъ каковъ въ то время былъ портретъ поэта, нарисованный бойкою кистью Шарфенштейна: Шиллеръ былъ высокаго роста, держалъ грудь впередъ, съ длинною шеей и длинными руками, открытый лобъ, тонкій, изящный носъ, къ концу заостренный, рыжія сросшіяся брови и глубоко впавшіе темно-срые (голубые?) глаза придавали лицу особое выраженіе. Въ тонкихъ губахъ, изъ которыхъ нижняя выдавалась впередъ, въ особенности во время горячаго разговора, замчалась энергія. Къ этому слдуетъ еще прибавить: круглый подбородокъ, блдныя впалыя щеки, усянныя веснушками, постоянно воспаленныя вки и густые темнорыжіе волосы. Вся фигура Шиллера выражала спокойствіе, когда онъ молчалъ, и вся воодушевлялась и оживала, когда онъ принимался декламировать. Оканчивая эскизъ, Щарфенштейнъ замчаетъ, что Шиллеръ былъ неловокъ, отличался неуклюжимъ костюмомъ и отсутствіемъ изящныхъ манеръ. Но могъ ли полковой медикъ, присутствуя въ лазарет и душныхъ казармахъ, думать о своемъ туалет? Шарфенштейну въ первый разъ пришлось видть своего друга на смотру, затянутаго въ мундиръ стараго прусскаго покроя, который у полковыхъ Фельдшеровъ отличался еще большимъ безвкусіемъ, по обимъ сторонамъ лица дв гипсовыя букли, маленькая шляпа, едва прикрывавшая голову, на спин длинная и толстая коса, а на ше узенькій галстухъ изъ конскаго волоса. Но всего замчательне была обувь, состоявшая изъ огромныхъ ботфортъ подбитыхъ войлокомъ, по милости которыхъ ноги полковаго медика походили на ‘два цилиндра большаго размра, чмъ ляжки, втиснутыя въ узкія штаны’,— а такъ какъ въ этихъ ужасныхъ ботфортахъ ему не удобно было сгибать колни, то онъ двигался на ‘подобіе журавля’.
Подобный нарядъ ни въ какомъ случа не походилъ на тотъ поэтическій костюмъ, въ которомъ фигурировалъ Гте на сцен герцогскаго театра въ роли Ореста. Впрочемъ каррикатуренъ былъ только мундиръ Шиллера, а не онъ самъ, вмст съ годами замтно измнившійся къ лучшему. Если при выход изъ Академіи онъ былъ 6 футовъ, то нужно предположить, что въ описываемое время онъ уже достигъ полнаго роста. Въ позднйшее время носъ его принялъ орлиную форму, лицо сдлалось чище и бле, веснушки исчезли, а рыжій цвтъ волосъ получилъ блокурый золотистый отливъ. Кром того его ласковое обращеніе со всми придавало всей его личности особое величіе. Гте, спустя много лтъ посл смерти Шиллера, въ разговор о немъ съ Экерманомъ и Римеромъ, замтилъ, что ‘кром добрыхъ, нжныхъ глазъ, все остальное было въ немъ гордо и величественно.’
Между тмъ небольшой кружокъ старыхъ товарищей образовался около полковаго медика. Онъ длилъ свое время между Капфомъ, Шарфенштейномъ, Петерсеномъ и Рейхенбахомъ, иногда изъ Лудвигсбурга прізжалъ къ нимъ Говенъ, служившій въ тамошнемъ сиротскомъ дом, и товарищъ дтскихъ игръ Концъ, назначенный пасторомъ въ Нейдлингенъ. Квартира на Маломъ Рв была свидтельницею веселыхъ и забавныхъ сценъ, молодые люди отличались юморомъ, хорошимъ аппетитомъ, такою же жаждою и тощимъ карманомъ. Ихъ манила жизнь, а строгая академическая дисциплина, сдерживавшая юношескіе порывы, не существовала для нихъ. Они пировали, курили, играли и волочились. Вблизи ихъ квартиры находился трактиръ, въ нкоторомъ род пріютъ геніевъ, гд во время игры въ кегли происходили и ‘геніальныя проказы’ {См. въ конц книги.}. Тамъ Петерсенъ читалъ товарищамъ отрывки изъ своего ученаго сочиненія ‘о народной наклонности Нмцевъ къ пьянству’, и это чтеніе такъ дйствовало на юношей, что за первою бутылкой слдовала другая, третья и т. д., а когда Кипфъ, этотъ Донъ-Жуанъ веселой компаніи, принимался хвастаться своими новыми побдами, то юноши, разгоряченные разсказомъ, не могли воздержаться, чтобы не обнять хорошенькую прислужницу и не расцловать ея свжихъ губъ и щекъ. Въ правленіе герцога Карла Штутгартъ, въ отношеніи нравственности, былъ опаснымъ городомъ, всеобщая распущенность заставляла смотрть сквозь пальцы и на шалости молодежи. Эта зачумленная атмосфера коснулась и Шиллера, но до какой степени она повліяла на него,— неизвстно. Почтенная Каролина Фонъ-Вольцогенъ замчаетъ только, что ‘юношескія проказы’ разстроили финансы Шиллера. Но что въ особенности удерживало юношу отъ излишнихъ увлеченій,— это семья. Гд строгій упрекъ отца не дйствовалъ, тамъ дйствовало нжное сердце матери. Солитюдъ былъ для Шиллера и его товарищей любимою цлію прогулокъ, тамъ ихъ встрчали съ распростертыми объятіями, а нжная, добрая мать не знала какъ и угостить своего любимца.
Кром матери, на Шиллера въ это бурное время его жизни еще имла вліяніе Вильгельмина фонъ Вольцогенъ. Она была замужемъ за барономъ Эрнстомъ Лудвигомъ Фонъ-Вольцогеномъ, посл котораго осталось пятеро дтей и два небольшихъ имнія Бауербахъ и Обергарлесъ. Старшаго своего сына Вильгельма она помстила въ Штутгартскую Академію, въ которой впослдствіи воспитывались и трое остальныхъ сыновей. Два старшихъ брата Вольцогенъ были товарищами Шиллера, но нсколькими годами младше его и находились на другомъ факультет Вильгельмъ Вольцогена и не думалъ въ то время, что ему придется породниться съ поэтомъ, но увлекшись литературною славою Шиллера, которая не была тайною въ Академіи, представилъ его своей матери, нердко прізжавшей въ Штутгартъ для свиданіе съ сыновьями. Вильгельмина Вольцогенъ принадлежитъ къ тмъ избраннымъ женщинамъ, которыя такъ благотворно вліяли на нашихъ великихъ людей прошедшаго столтія. Для Шиллера дружба этой женщины не пропала безслдно.
Въ ея обществ и при ея стремленіи ко всему благородному и прекрасному онъ могъ извлечь боле пользы, чмъ въ трактир Zum Ochsen. Обласканный этою превосходною женщиной онъ искренно привязался къ ней, свезъ ее въ Солитюдъ и познакомилъ съ своимъ семействомъ. Кром Вольцогенъ Шиллеръ пріобрлъ себ еще друга въ Людовик Рейхенбахъ, развитой и талантливой двушк, которая была въ дружб съ его сестрою Кристофиною и въ продолженіе своей жизни принимала въ немъ самое теплое и глубокое участіе. Въ дружескомъ кругу полковой медикъ забывалъ вс невзгоды службы, которая доставляла ему немало хлопотъ: въ гарнизон, состоявшемъ большею частію изъ инвалидовъ, числилось не мало больныхъ и ему нердко случалось дежурить въ лазарет. Впрочемъ его методъ леченія отличался такою ‘геніальностію’, что лейбъ-медикъ Эльвертъ постоянно длалъ ему выговоры за т смлыя средства, которыя молодой медикъ прописывалъ своимъ паціентамъ. Закоптлая комнатка въ трактир Zum Ochsen, по всмъ вроятіямъ, была нердко свидтельницею забавныхъ анекдотовъ, которые насмшливый Петерсенъ разсказывалъ по поводу медицинской практики своего друга. Самъ медикъ не прочь былъ посмяться надъ своими познаніями въ медицин,— въ статейк, помщенной имъ въ одномъ изъ вюртембергскихъ журналовъ, онъ прямо говорить, что ‘авторъ Разбойниковъ’ любитъ большіе пріемы какъ въ Emeticis, такъ и въ Astheticis, и что онъ скоре позволитъ ему лечить десять лошадей, нежели свою жену. Но вся сила заключалась въ томъ, что Шиллеръ не долюбливалъ своего занятія. Хотя онъ долгое время старался обмануть себя и даже мечталъ впослдствіи, оставивъ практику, изучить медицину теоретически, чтобы занять мсто доцента, но вс эти планы не осуществились и Шиллеръ сдлался, чмъ онъ, по вол судьбы, долженъ былъ сдлаться, т. е. великимъ поэтомъ {См. въ конц книги.}.
Вначал онъ безъ скуки смотрлъ на свое занятіе, имя въ перспектив, посл казармы и лазарета, провести веселый вечеръ въ трактир Zum Ochsen. Но однообразная жизнь, скучные рапорты и рецепты не могли удовлетворить даровитаго юношу,— свтъ просился наружу, природа требовала своихъ правъ. Да и самое скудное жалованье наводило его на грустныя мысли. Горькое слово англійскаго поэта бдному собрату по Аполлону какъ нельзя боле подходило къ Шиллеру, онъ также могъ сказать: муза! имя твое — бдность.
Между тмъ Шиллеръ, несмотря на невеселыя мысли, осаждавшія его, продолжалъ трудиться надъ ‘Разбойниками’, ему хотлось ихъ напечатать, на что друзья его выхлопо тали даже позволеніе у герцога. Абель и Петерсенъ сов товали ему сдлать нкоторыя измненія въ трагедіи, онъ охотно выслушивалъ ихъ сужденія за и противъ, соглашался съ ихъ мнніями, хотя и не приводилъ ихъ въ исполненіе, опасаясь повредить оригинальности произведенія. Наконецъ рукопись была готова къ печати, недоставало только издателя: ни одинъ штутгартскій книгопродавецъ не брался ее печатать, и Шиллеръ писалъ Петерсену, если ему удастся продать кому-нибудь рукопись, ‘поставитъ дв бутылки бургонскаго’. Но бургонскаго пришлось долго ждать, Петерсенъ не нашелъ издателя, хотя Шиллеръ готовъ былъ продать свою трагедію за 50 гульденовъ. Оставалось одно средство — напечатать на свой счетъ, но обскурантъ-типографщикъ, къ которому обратился Шиллеръ, требовалъ за печать деньги впередъ, а касса полковаго медика, по обыкновенію, была пуста. За поручительствомъ друга ему удалось занять небольшую сумму, и такимъ образомъ ‘Разбойники’ поступили въ типографію. Во время печатанія Шиллеръ посылалъ корректурные листы въ Мангеймъ, книгопродавцу Швану, извстному любителю поэзіи, въ особенности драматической. Шванъ былъ на столько образованъ, чтобы понять геній поэта, и Шиллеръ, согласно его замчаній, смягчилъ нкоторыя рзкія выраженія, а предисловіе даже совершенно передлалъ. Но переписка съ|Шваномъ имла еще другія, боле важныя послдствія: Шванъ корректурные листы ‘Разбойниковъ’ показалъ Дальбергу, директору Мангеймскаго театра, и тотъ поручилъ ему списаться съ поэтомъ относительно передлки трагедіи для сцены. Это событіе имло глубокое значеніе въ жизни Шиллера и дало ей ршительное направленіе. Осенью 1781 г. появилось первое изданіе ‘Разбойниковъ’, но безъ имени автора, котораго Шиллеръ не хотлъ выставлять, опасаясь непріятнаго столкновенія съ герцогомъ.
Появленіе этой трагедіи походило на дйствіе блестящаго метеора, внезапно освятившаго однообразную и скучную жизнь Штутгарта. Въ то время въ Германіи еще существовали ‘литературныя событія’, къ которымъ и не замедлили причислить ‘Разбойниковъ’. Въ молодомъ поколніи трагедія эта возбудила энтузіамъ, приверженцы же стараго порядка смотрли на нее съ недовріемъ и ужасомъ. Еслибы въ то время извстенъ былъ ‘красный призракъ’, то автора ‘Разбойниковъ’ вроятно бы заподозрили въ крайнемъ республиканизм, потому что произведеніе это было дйствительнымъ протестомъ противъ существовавшаго порядка. Какъ бшенный призывъ къ возстанію, взволновало оно отжившее общество, готовившееся стряхнуть съ себя одряхлвшую форму. Поэтическій инстинктъ какъ бы угадывалъ страшный переворотъ, ожидавшій Европу, но прежде нежели онъ наступилъ вс, хотя и предчувствовали его, съ злобою и ненавистью смотрли на малйшій намекъ приближавшейся катастрофы. Такъ Гте передаетъ намъ слдующее выраженіе одного герцога, слышанное имъ въ Карлсбад: ‘Еслибъ я былъ богомъ и собирался создавать міръ и еслибъ я зналъ впередъ, что ‘Разбойники’ Шиллера будутъ написаны, то не создалъ бы міра!’
Понятно, что, при появленіи трагедіи, въ враждебныхъ отзывахъ недостатка не было, въ начал, впрочемъ, была за тронута ея эстетическая и нравственная сторона. Но эти враждебные отзывы не могли заглушить гула похвалъ, которыя нердко доходили до крайности. Единственная дльная рецензія ‘Разбойниковъ’ была напечатана въ ‘Эрфуртскихъ ученыхъ Вдомостяхъ’ 24 іюля 1781 г. Критикъ, разбирая трагедію, съ большимъ тактомъ и знаніемъ дла отнесся къ ея недостаткамъ и достоинствамъ и, сознавая все ея значеніе, назвалъ автора ‘будущимъ Шекспиромъ’. Подобный отзывъ, высказанный компетентнымъ судьею, польстилъ самолюбію юноши, и онъ поспшилъ отправить его въ Солитюдъ.
Имя автора гремло всюду, герцогу также сдлался извстенъ литературный успхъ полковаго медика. Вначал герцогъ взглянулъ на это дло легко, и можетъ-быть гордился, что поэтъ — воспитанникъ его Академіи, но впослдствіи взглядъ его измнился, а обстоятельства заставили его выступить строгимъ судьею автора.
Между тмъ поэтъ упивался своею славой, которая заинтересовала даже такого черстваго человка, какъ генералъ Ригеръ, комендантъ на Гогенасперг. Этотъ человкъ, судьбу котораго Шиллеръ впослдствіи описалъ въ новелл ‘Игра судьбы’, внезапно попалъ въ немилость и, просидвъ нсколько лтъ въ тюрьм, былъ изгнанъ изъ Вюртемберга, потомъ снова возвращенъ Карломъ и сдланъ комендантомъ на Асперг, гд, какъ мучитель Шубарта, получилъ печальную извстность. Горе, обрушившееся на Ригера, не смягчило его черстваго сердца, но привело къ сумасбродному піэтизму, смшанному съ страннымъ капризомъ разыгрывать изъ себя роль покровителя искусствъ. Результатъ этого каприза принадлежитъ къ характеристическимъ чертамъ столтія. Ригеръ, командуя гарнизономъ, то занималъ его военными экзерциціями, то вселялъ въ него страхъ божій или заставлялъ участвовать въ спектакляхъ и отплясывать въ балет. Несчастные солдаты, по его приказанію, должны были пть, танцовать, играть на сцен, репертуаръ которой былъ порученъ Шубарту. Даже самъ герцогъ со всмъ своимъ дворомъ нердко присутствовалъ при этихъ представленіяхъ. Въ день рожденія коменданта была поставлена піеса, прологъ къ которой, написанный Шубартомъ, начинался словами: ‘благородный Ригеръ!’ Благородный Ригеръ при этихъ словахъ вставалъ, неистово аплодировалъ и кричалъ: Da capo! за тмъ прологъ снова повторялъ: ‘благородный Ригеръ!’ Говенъ, нердко присутствуя при спектакляхъ и для забавы аплодируя льстивымъ похваламъ, которыми осыпали Ригера, обратилъ на себя вниманіе генерала, которому понравился ‘изящный вкусъ’ молодаго человка. Онъ не замедлилъ съ нимъ познакомиться и просилъ привести на Аспергъ автора ‘Разбойниковъ’. Въ ожиданіи посщенія, Шубарту было приказано написать рецензію на трагедію, и когда Говенъ пріхалъ вмст съ Шиллеромъ, то комендантъ представилъ послдняго заключенному поэту подъ именемъ д-ра Фишера и постарался направить разговоръ на ‘Разбойниковъ’. Самозванецъ-Фишеръ сообщилъ, что онъ хорошо знакомъ съ авторомъ трагедіи и ему интересно было бы услышать сужденіе Шубарта объ этомъ произведеніи. Генералъ немедленно приказалъ прочесть рецензію, посл которой Шубартъ высказалъ желаніе лично позна комиться съ авторомъ ‘Разбойниковъ’. При этихъ словахъ Ригеръ потрепала по плечу заключеннаго поэта и сказалъ: ‘Ваше желаніе исполнено,— авторъ передъ вами!’ ‘Можетъ ли быть?’ вскричалъ растроганный Шубарть и, залившись слезами, бросился обнимать поэта.
Если знакомство съ несчастнымъ аспергскимъ плнникомъ пробудило въ Шиллер одно только болзненное чувство, то другая личность, съ которой ему въ то время пришлось встртиться, оставила въ немъ боле пріятное впечатлніе. Одинъ изъ его друзей представилъ ему музыканта Щтрейхера, горячаго поклонника автора ‘Разбойниковъ’, и каково же было удивленіе молодаго человка, когда онъ въ своемъ любимомъ поэт узналъ того самаго юношу, который полтора года назадъ обратилъ его вниманіе на академическомъ диспут.
Въ воображеніи Штрейхера авторъ ‘Разбойниковъ’ постоянно представлялся энергическимъ молодымъ человкомъ, съ смлою рчью, страстными движеніями, но вмсто этого передъ нимъ предсталъ добродушный, улыбающійся юноша, скромно выслушавшій восторженную рчь артиста. Его поразилъ простой, но вмст съ тмъ изящный разговоръ, сужденія, въ особенности о поэзіи и музык, въ высшей степени новыя и мткія. Блдное лицо поэта, въ продолженіе разговора покрывшееся яркимъ румянцемъ, болзненные глаза, небрежно закинутые волосы, открытая блая шея, придавали поэту особенное значеніе въ этомъ нарядномъ обществ, напыщенная, пустая болтовня котораго блднла передъ его простою, ясною рчью. Съ этой встрчи поэтъ полюбилъ музыканта и нашелъ въ немъ друга, которому онъ могъ поврять вс свои мечты, надежды и горести, а идеалистъ Штрейхеръ въ дружб съ любимымъ поэтомъ почерпнулъ силу самопожертвованія, доказать которую не замедлилъ представиться случай.
Между тмъ сношенія поэта съ Дальбергомъ продолжались. Управленіе мангеймскимъ театромъ этого образованнаго, любившаго искусство, но довольно безхарактернаго человка, составляетъ эпоху въ исторіи нмецкаго театра. Когда баварскій дворъ переселился въ Мюнхенъ, мангеймской сцен была дарована ежегодная субсидія, благодаря которой Дальбергъ имлъ возможность содержать хорошую труппу и поддерживать богатую обстановку. Одаренный изящнымъ вкусомъ, проникнутый любовью къ театру, онъ съ жаромъ принялся за дло, вытснилъ со сцены грубыя пьесы, очистилъ ее отъ ходульныхъ произведеній Готшеда и съ помощью такихъ даровитыхъ артистовъ, какъ Ноландъ, Бкъ, Бейль и др., завоевалъ мангеймской сцен славу лучшаго театра въ Германіи.
Понятно, что Шиллеру было лестно поставить свою трагедію на подобную сцену. Онъ съ радостью ухватился за этотъ планъ, но тутъ начались его страданія, какъ драматурга, съ которыми невольно было связано выполненіе этого плана. Директоръ требовалъ нкоторыхъ измненій, и взглядъ его на этотъ предметъ сильно расходился со взглядомъ поэта, онъ требовалъ кое-что урзать, кое-гд смягчить рзкія выраженія и Шиллеръ, скрпя сердце, долженъ былъ согласиться, вроятно не разъ повторяя слова своего героя: ‘я долженъ втиснуть свое тло въ корсетъ’,— иначе трагедіи не бывать на сцен. Наконецъ исправленная, изуродованная рукопись была готова,— заступничество поэта за ‘любимое дтище’ не имло успха. Дальбергъ, какъ дворянинъ и директоръ герцогской сцены, обязанъ былъ смягчать бурный, или, такъ сказать, революціонный тонъ пьесы. Но съ эстетической точки зрнія было колоссальною нелпостью уродовать произведеніе,— это порожденіе вка,— тмъ, что дйствіе перенесли цлыми столтіями назадъ въ то время, ‘когда императоръ Максимиліанъ даровалъ вчный миръ Германіи’, отчего и самая трагедія утратила свою оригинальность. Подобный произволъ обманулъ близорукихъ людей, но вмст съ тмъ разрушилъ мотивы, руководившіе авторомъ, и испортилъ удачно задуманные характеры дйствующихъ лицъ. Кром капитальнаго исправленія въ цломъ, нкоторыя части также подверглись нелпымъ измненіямъ. Дальбергу показалось свирпымъ, что Карлъ Моръ убиваетъ свою возлюбленную — черта, свойственная разбойнику,— и онъ заставляетъ бдную Амалію сдлаться самоубійцею. Посл того, какъ вс препятствія, мшавшія постановк пьесы, были устранены, Шиллеру естественно захотлось посмотрть своего первенца на театральныхъ подмосткахъ, и запретить ему это было бы похоже на то, какъ запретить нжному отцу присутствовать при бракосочетаніи дочери, на которую потрачено столько любви, горя и заботъ. Но было основаніе опасаться, что поэту не позволятъ присутствовать при представленіи пьесы: шумъ, который надлали ‘Разбойники’, достигъ Гогенгеймскаго замка, и въ просьб Шиллера хать въ Мангеймъ на репетицію трагедіи было отказано, съ замчаніемъ герцога заниматься усердне своею службою. Но, какъ писалъ Шиллеръ своему другу Мозеру: ‘кто не пожелаетъ видть ребенка своей первой любви’,— онъ безъ дальнихъ размышленій и потерявъ надежду получить позволеніе, ршился тайно отправиться въ Мангеймъ. Представленіе ‘Разбойниковъ’ было назначено 10 января 1782 года, но Дальбергъ отложилъ его на нсколько дней, потому что Шиллеръ вмст съ другими военными чинами долженъ былъ приносить поздравленіе графин Фонъ-Гогенгеймъ въ день ея рожденія. По окончаніи празднества поэтъ съ другомъ Петерсеномъ пустились въ путь и уже поздно пріхали въ Мангеймъ, потому что въ Швецинген ихъ заинтересовала хорошенькая прислужница. Безпечная юность, даже на порог важнйшихъ событій въ жизни, не прочь увлечься хорошенькими глазками какой-нибудь трактирной служанки.

ГЛАВА VII.
Бгство.

‘Разбойники’ на сцен.— Торжество.— Поэтъ и полковой медикъ.— Вонъ отсюда!— Фіаско. Антологія.— Шиллеръ какъ лирикъ.— Оды къ Лаур.— Вторая поздка въ Мангеймъ.— Гроза разражается.— Герцогъ.— Подъ арестомъ.— ‘Коварство и любовь’.— Доносчикъ и послдняя аудіенція.— Ршеніе бжать. Андрей Штрейхеръ.— Прощаніе.— 17 сентября 1782 г.— ‘О, моя мать!’

Въ воскресенье 13 января 178’2 г. на стнахъ домовъ города Мангейма были наклеены театральныя ифиши, извщавшія почтеннйшую публику, что вечеромъ, ‘ровно въ 5 часовъ’, на здшней ‘національной сцен’ будутъ исполнены: ‘Разбойники, трагедія въ семи дйствіяхъ, обработанная для національной мангеймской сцены господиномъ сочинителемъ Шиллеромъ’. Въ конц росписанія актеровъ, по желанію Дальберга, было напечатано коротенькое объясненіе нравственнаго и поэтическаго значенія пьесы. Публика съ напряженнымъ любопытствомъ ожидала спектакля и цлую недлю шли толки о томъ, какъ пройдетъ трагедія на сцен. Въ то время въ Германіи, кром литературныхъ, существовали еще театральныя событія. Многіе пріхали изъ Гейдельберга, Дармштадта, Вормса, Франкфурта и Майнца, и вс спшили къ театру, чтобы заране достать себ мсто. Шиллеръ съ трудомъ, еще до поднятія занавса, пробился сквозь толпу и помстился въ партер, незнаемый никмъ, въ ожиданіи приговора, долженствовавшаго ршить его будущность, его судьбу. Съ какимъ трепетомъ смотрлъ юноша на ‘многоголовое чудовище’, называемое публикою, отъ которой зависло похвалить или осудить его созданіе. Но занавсъ взвился и игра началась.
Главныя роли были распредлены отлично: Бкъ игралъ Карла, Ифляндъ Франца, Бейль Швейцера, Бекъ Косинскаго, Тоскани Амалію. Первые три акта прошли довольно холодно, но съ четвертымъ наступила внезапная перемна. Страстная игра актеровъ увлекла зрителей, и они были поражены дикимъ величіемъ произведенія. Глубокій ужасъ овладлъ всмъ театромъ, когда Ифляндъ, разсказывая страшное видніе Франца Мора, съ мертвенно блднымъ лицомъ лишился чувствъ. По окончаніи спектакля публика громкими аплодисментами выражала свой восторгъ. Сіяя счастіемъ, смотрлъ Шиллеръ на своего друга Петерсена и, дрожа отъ волненія, жалъ ему руку. Посл театра онъ ужиналъ вмст съ актерами и, подъ неостывшимъ еще впечатлніемъ успха своей пьесы на сцен, высказалъ желаніе со временемъ также сдлаться актеромъ. Но Бейль возразилъ ему на это пророческими словами: ‘Нтъ, не какъ актеръ, а какъ драматическій писатель вы будете гордостію нмецкой сцены’. На слдующій день предъ отъздомъ онъ былъ ласково принятъ Щваномъ, который вручилъ ему 4 каролина на путевыя издержки, замнявшія въ то время неизвстный въ Германіи гонораръ, и представилъ ему свою дочь Маргариту. Хорошенькая двушка произвела сильное впечатлніе на Шиллера, и знакомство съ нею не мало содйствовало поэтическому настроенію, съ которымъ онъ воротился въ Штутгартъ. Какъ живо чувствовалъ поэтъ, что пережитое имъ въ Мангейм повліяло на его судьбу, доказываетъ его письмо отъ 17 января 1782 г. къ Дальбергу: ‘Я много наблюдалъ и многому научился и пришелъ къ тому убжденію, что если Германія найдетъ во мн драматическаго писателя, то эту эпоху я долженъ считатъ съ прошедшей недли’. Но хорошее настроеніе полковаго медика продолжалось не долго. Хотя его поздка въ Мангеймъ осталась тайною и нарушеніе дисциплины не имло никакихъ дурныхъ послдствій, но въ глубин души своей онъ сознавалъ всю непривлекательность своего положенія и тяготился имъ. Во время короткаго пребыванія въ Мангейм на него повяло свободой, а громъ похвалъ, привтствовавшій его, пробудилъ въ немъ желаніе счастія и славы. Тамъ, въ Мангейм, смотрли на него какъ на поэта, его окружали образованные люди, имъ восторгались женщины, здсь же, въ Штутгарт, онъ не что иное какъ полковый медикъ, по чину равняющійся Фельдфебелю, подверженный нелпой дисциплин и прикованный къ жалкой гарнизонной жизни. Не трудно представить себ то чувство отвращенія, съ которымъ Шиллеръ, по возвращеніи изъ Мангейма, принялся за обязанности Фельдшера. Онъ сознавалъ, что рожденъ поэтомъ и драматическимъ писателемъ, а родина не даетъ развиться его генію. Хотя и не доказано, но съ Физіологической точки зрнія весьма возможно, что внутренній голосъ, этотъ врный руководитель всхъ честныхъ и геніальныхъ людей, уже тогда нашептывалъ ему: ‘Вонъ отсюда!’
Но Шиллеръ даже во дни юношескихъ увлеченій не былъ лишенъ разсудительности — этой характерной черты Шваба. Онъ понималъ, что ‘Разбойники’ — только начало его литературнаго поприща, а чтобъ упрочить славу, ему слдуетъ идти дале. Съ этою цлію онъ принялся отыскивать сюжетъ къ другой трагедіи и даже остановился на исторіи несчастнаго Конрадина, но посл зрлаго обсужденія онъ отказался отъ этой мысли и обратился снова къ исторіи Фіэско, которая, какъ мы уже говорили, занимала его вниманіе еще въ Академіи. Онъ усердно посщалъ библіотеку, чтобы воспользоваться историческимъ матеріаломъ, набросалъ планъ, придумалъ содержаніе и затмъ началъ отдлывать отдльные акты и сцены. Зная изъ опыта, какъ созданные имъ драматическіе характеры и событія дйствуютъ на третьяго, онъ прочиталъ свою трагедію Штрейхеру, который такимъ, образомъ шагъ за шагомъ прослдилъ ‘Заговоръ Фіэско въ Гену’: Кром этого произведенія Шиллера занимала еще другая литературная работа. Въ то время въ Германіи была мода на альманахи музъ, и гд только устроивался кружокъ юныхъ поэтовъ, тамъ сейчасъ же являлись сборники стихотвореній. Въ Швабской стран рифмоплетъ Штейдлингъ также издавалъ подобный альманахъ, въ которомъ кром стиховъ Шиллера, Гауга и Конца господствовала самая жалкая посредственность. Но Шиллеръ вскор не поладилъ съ Штейдлингомъ и ршился на свой счетъ напечатать сборникъ подъ названіемъ ‘Антологія на 1782 г.’, въ которую помстилъ какъ свои стихотворенія, такъ и стихотворенія своихъ друзей.
На заглавномъ лист этой Антологіи было сказано, что она напечатана въ Тобольск, но въ сущности она вышла изъ типографія Мецлера въ Штутгарт и снабженная напыщеннымъ предисловіемъ, заключала въ себ юношескія лирическія стихотвореніи Шиллера, изъ которыхъ только малая часть вошла въ полное собраніе его сбчиненій. Это служитъ лучшимъ доказательствомъ его изящнаго вкуса, потому что вся антологическая лирика отличается ходульностію и грубостію формы. Она нердко переходитъ ту границу, гд поэзія кончается и начинается патологическая риторика, физіологическій цинизмъ, но и въ этихъ стихотвореніяхъ опытный глазъ подмтитъ манеру Шиллера, силу выраженія и проблески генія. Кром того, пробгая Антологію, мы приходимъ къ тому убжденію, что поэзія Шиллера страдала недостаткомъ истиннаго лиризма. Вдаваясь въ своихъ драмахъ нердко въ лирическія отступленія, онъ вмст съ тмъ не создалъ ни одного истинно лирическаго стихотворенія, что легко объясняется тмъ, что стихотворенія Шиллера въ сущности поэзія ума и мысль замняетъ у него чувство. Творчество его является не непосредственно, а, такъ сказать, проходитъ черезъ медіумъ идеи. Только немногія стихотворенія отличаются у него непосредственнымъ чувствомъ. Поэтому его философическая рапсодія неизмримо выше его лиризма. Здсь онъ достигаетъ того, что Бюргеръ такъ удачно называетъ задачею поэзіи.
Къ числу замчательныхъ антологическихъ стихотвореній принадлежатъ его посланія къ Лаур. Если кто въ первый разъ прочтетъ ихъ, въ особенности юноша, тотъ подумаетъ, что они вылились прямо изъ души и поэтъ питалъ къ Лаур пламенную страсть. Но правдивое изслдованіе разрушаетъ вс эти иллюзіи, какъ уничтожаетъ оно и то предположеніе, что эти посланія написаны къ Маргарит Шванъ или вдов Фишеръ: съ первою онъ познакомился посл появленія стихотворенія, а съ послднею онъ находился въ чисто дружескихъ отношеніяхъ. Каролина Вольцогенъ въ біографіи поэта справедливо замчаетъ, что Лаура не что иное какъ плодъ воображенія. Концъ еще раньше высказалъ мнніе, что въ стихотвореніяхъ, обращенныхъ къ Лаур, фантазія преобладаетъ надъ истиннымъ чувствомъ. Съ этимъ взглядомъ нельзя не согласиться, потому что посланія къ Лаур по форм и содержанію являются такими заоблачными созданіями, которыя когда-либо существовали. Самое чувственное направленіе ихъ обличаетъ не мужчину, опытнаго въ дл любви, а страстнаго юношу, разгоряченное воображеніе котораго не только рисуетъ передъ нимъ образъ неизвстной возлюбленной, но заставляетъ его млть и блаженствовать въ ея объятіяхъ. Понятно, что при такомъ избытк фантазіи стихотворенія эти безцвтны и холодны, и хотя Шиллеръ впослдствіи измнилъ ихъ и передлалъ, но тмъ самымъ лишилъ ихъ первоначальной формы, которая служитъ лучшимъ физіологическимъ подтвержденіемъ, сколько страсти и огня таилось въ душ юнаго поэта.
Между тмъ наступила весна и, при вид пробуждающейся природы, въ его сердц еще сильне зашевелилась боль, безотрадне и мрачне предстала предъ нимъ его настоящая жизнь. Чтобы разсять свои грустныя мысли, онъ вмст съ Вольцогенъ и вдовою Фишеръ снова ухалъ въ Мангеймъ. Дальбергъ, по просьб поэта, разршилъ представленіе ‘Разбойниковъ’, а новый успхъ трагедіи напомнилъ ему Штутгартъ и далъ почувствовать всю горечь его положенія. Посреди восторженныхъ похвалъ, сыпавшихся на него въ Мангейм, этотъ городъ казался ему раемъ, ‘счастливое солнце котораго и греческій климатъ могли бы его сдлать истиннымъ поэтомъ.41 Мысль его писать для мангеймской сцены начала принимать боле опредленную форму, онъ сообщилъ ее Дальбергу, просилъ помочь ему и видлъ уже въ ласковомъ взор и пожатіи руки барона осуществленіе всхъ своихъ желаній. Возвратясь въ Штутгартъ, онъ снова напомнилъ объ этомъ Дальбергу и просилъ его написать герцогу, чтобы тотъ отпустилъ его на извстный срокъ. Но вскор Шиллеръ долженъ былъ понять, что онъ слишкомъ много придавалъ значенія ласковому взору и пожатію руки барона. Дальбергъ былъ не такой человкъ, на помощь котораго можно было разсчитывать, трогательная просьба Шиллера ему, показалась не совсмъ удобною, и хотя онъ послалъ на нее ‘милостивый отвтъ’, но тмъ дло и кончилось. На другое письмо онъ или вовсе не отвчалъ или отвтилъ весьма уклончиво. А между тмъ посредничество такого вліятельнаго человка, какъ баронъ, было въ высшей степени необходимо и желательно, чтобъ измнить трудное положеніе Шиллера. Гроза, долгое время собиравшаяся надъ головою юнаго поэта, наконецъ разразилась и Шиллеру оставалось сдлать ршительный шагъ.
Герцогъ Карлъ, какъ мы видли, до сихъ поръ ласково обращался съ полковымъ медикомъ, но не терялъ его изъ виду. Стеченіе же нкоторыхъ обстоятельствъ заставило его прибгнуть къ крутымъ мрамъ, которыя во всякомъ случа осуждать нельзя: герцогъ былъ человкъ стараго времени, вс поэтическія увлеченія ‘геніальной’ юности ему были не по сердцу, да онъ и не понималъ ихъ, хотя, къ неудовольствію придворныхъ, разршилъ представленіе ‘Разбойниковъ’, и даже гнвался, что Шиллеръ поставилъ ихъ не на штутгартскомъ театр, а на мангеймской сцен.
Появленіе такихъ стихотвореній Шиллера, какъ написанное на смерть генерала Ригера, ‘der Venuswagen’ и ‘die schlimmen Monarchen’, намекавшія на деспотизмъ и пристрастіе къ педагогіи, еще боле раздражило герцога. Кром того, подъ вліяніемъ Французскаго воспитанія, вс произведенія Шиллера казались герцогу чудовищными, верхомъ безвкусія, которыя, даже помимо ихъ революціоннаго направленія, не должны быть терпимы. Кром того его оскорбляло еще то обстоятельство, что юный талантъ, вышедшій изъ его Академіи и состоящій на его служб, пошелъ по такому ложному пути. Въ виду этого герцогъ потребовалъ Шиллера къ себ и на этотъ разъ обошелся съ нимъ не какъ неограниченный повелитель, а скоре какъ снисходительный педагогъ. Онъ не запретилъ ему писать стиховъ, но указалъ ему на уклоненіе отъ ‘хорошаго вкуса’, и, чтобъ впослдствіи предостеречь его отъ этого, онъ сдлалъ то же самое, что сдлалъ въ 19 столтіи Императоръ Николай въ отношеніи къ Пушкину, пожелалъ быть самъ его цензоромъ. Все это было высказано ласково и съ явнымъ участіемъ къ поэту, такъ что Шиллеръ былъ тронутъ. Но совсть уже въ то время была его музою, онъ чувствовалъ, что подвергнуться цензур значило отказаться отъ поэзіи, и онъ отклонилъ милостивое предложеніе,— черта мужества, которой мы обязаны, что имемъ Шиллера. Упрямство полковаго медика было замчено, но герцогъ смолчалъ, пока новый случай не подалъ повода къ боле непріятному столкновенію. Первая поздка Шиллера въ Мангеймъ осталось тайною, въ другой участвовали дамы, которыя не могли отказать себ въ удовольствіи разболтать объ этомъ событіи своимъ штутгартскимъ друзьямъ и пріятельницамъ. Эти разсказы не только дошли до генерала Оже, начальника Шиллера, но и самъ герцогъ узналъ, что полковой медикъ Шиллеръ въ продолженіе нсколькихъ дней не только неглижировалъ своею службою, но даже безъ позволенія отлучился изъ гарнизона и узжалъ ‘за границу’. Единая Германія въ то время еще не существовала какъ ‘географическое понятіе’, а о нмецкомъ государств даже не упоминали. Вытребованный вновь къ герцогу, поэтъ понялъ, что онъ на этотъ разъ иметъ дло не съ педагогомъ, а съ герцогомъ Карломъ, который принялъ его сурово, въ рзкихъ выраженіяхъ осудилъ его поведеніе, строго запретилъ ему имть сношенія съ ‘иностранцами’ и въ заключеніе приказалъ ему отправляться на гауптвахту, отдать свою шпагу и высидть дв недли подъ арестомъ.
Этотъ арестъ былъ еще довольно умреннымъ наказаніемъ, но герцогъ не предвидлъ, что подобная мра патріархальнаго деспотизма могла подйствовать на полковаго медика, а не на поэта и поэта такого закала какъ Шиллеръ! Карлъ и не предчувствовалъ, что въ грустномъ одиночеств арестантской, горечь, накипвшая въ душ поэта, не только не уменьшится, но скоре приметъ размры того благороднаго гнва, которымъ Шиллеръ въ своей трагедіи ‘Коварство и Любовь’ заклеймилъ произволъ власти 18 столтія. Между тмъ вмст съ поэзіей у арестанта зрлъ новый планъ: опасаясь подвергнуться участи несчастнаго Шубарта, Шиллеръ ршился бжать изъ Штутгарта. Въ половин августа полковой медикъ получилъ приказаніе явиться къ герцогу. Отъ этой ауедіенціи онъ не ожидалъ ничего хорошаго, потому что его другъ, музыкальный учитель Цумстегъ, постоянно вращавшійся въ большомъ свт, явно намекалъ ему, что противъ него затвается что-то недоброе. И дйствительно, аристократическій и придворный міръ враждебно относился къ юному поэту и приходилъ въ ужасъ отъ его смлыхъ идей.
Удивительно, какъ нкоторыя явленія въ человческой жизни зависятъ другъ отъ друга. Въ Гамбург въ то время проживалъ молодой ученый, по фамиліи Вредовъ, который долгое время состоялъ гофмейстеромъ при двор графа Салиса въ Граубюнден. Онъ оскорбился выходкою поэта въ третьей сцен втораго акта ‘Разбойниковъ’, гд Шпигельбергъ называетъ Граубюнденъ ‘плутовскимъ климатомъ’ и Аинами мошенниковъ. По всмъ вроятіямъ, поэтъ, употребляя подобное выраженіе, не имлъ въ виду оскорблять Граубюнденъ, а скоре назвалъ ‘плутовскимъ климатомъ’ итальянскій округъ, пользовавшійся въ то время худою славою, что и подтверждается возраженіемъ разбойника Рацмана на слова Пінигельберга, что ему всю Италію хвалили какъ ‘Афины мошенниковъ’. Вредовъ счелъ своею обязанностію выступить бойцемъ за честь Граубюндена и помстилъ злую статью, направленную противъ автора ‘Разбойниковъ’, въ ‘Извстіяхъ Гамбургской адресной конторы’. Статья эта попалась въ руки извстнаго доктора Амштейна, проживавшаго въ город Хур, и онъ поспшилъ перепечатать ее въ еженедльной газет ‘Sammler’, снабдивъ нелпыми примчаніями. Издатель ‘Sammler’а’ обратился къ Шиллеру и требовалъ отъ него публичнаго возраженія на эту статью. Поэтъ оставилъ письмо безъ отвта, а, при тогдашнихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, не придалъ этому длу важнаго значенія. Обиженный редакторъ послалъ статьи Вредова и Амштейна въ Вюртембергъ, къ одному изъ своихъ знакомыхъ, Вальтеру, смотрителю сада въ Лудвигсбург, который и не замедлилъ раздуть дло. Причину, заставившую этого человка сдлаться доносчикомъ на Шиллера, объясняютъ различно, но вс эти коментаріи приводятъ къ тому заключенію, что Вальтеръ принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые при врожденной подлости пріобртаютъ еще на служб злобу и хитрость и вс эти качества обращаютъ противъ личностей, не имющихъ патентованныхъ заслугъ. Поэтому присланныя статьи онъ поспшилъ представить герцогу, который разразился страшнымъ гнвомъ на несчастнаго поэта.
Въ жаркій лтній день пробирался полковой медикъ по дорог въ Гогенгеймъ на послднее свиданіе съ герцогомъ. Съ грустнымъ чувствомъ прошелъ онъ черезъ паркъ, не обративъ никакого вниманія на великолпіе готическихъ храмовъ, египетскихъ колоннадъ, турецкихъ кіосковъ и искуственныхъ разваливъ. Когда онъ наконецъ предсталъ передъ герцогомъ, то лицо послдняго не общало ничего хорошаго. Гнвъ герцога былъ ужасенъ, со всею жестокостью деспота набросился онъ на Шиллера, въ самыхъ рзкихъ выраженіяхъ выставилъ ему всю неблаговидность его поступковъ, осыпалъ его упреками и наконецъ завершилъ свою рчь слдующею угрозою:
‘Теперь ступай и не смй писать никакихъ сочиненій кром медицинскихъ,— за нарушеніе этого приказа въ крпость!’
Какъ пораженный громомъ возвращался Шиллеръ въ Штутгартъ. Страшная буря закипла въ его душ, когда онъ опомнился отъ перваго впечатлнія. Отказаться отъ поэзіи, отдать свою судьбу, будущность на жертву произвола! Нтъ, никогда,— лучше вонъ отсюда!
Въ то время изъ-за лса показался куполъ Солитюда, сердце его сжалось, онъ вспомнилъ гнвъ отца, слезы матери и сестры, воображеніе нарисовало ему весь ужасъ бездомнаго скитальца…. Но что тамъ за мрачная тнь виднется вдали?…. Гогенаснергъ!… Разв мало одного страдальца? Неужели и ему, подобно несчастному Шубарту, придется просидть за желзною ршеткой до потери собственнаго достоинства, когда жертва, обезсилвъ отъ мукъ., начинаетъ льстить и ползать передъ своимъ палачомъ?— Нтъ, этому не бывать… Нжной матери будетъ отрадне видть своего сына изгнанникомъ, чмъ плнникомъ. Эти мысли придали ему бодрость и онъ, какъ человкъ увренный въ самомъ себ, спокойно вступилъ въ городъ и, проходя мимо трактира Zum Ochsen, замтилъ тамъ своихъ друзей и, какъ намъ разсказываетъ Петерсенъ, весело провелъ съ ними вечеръ.
Съ современной точки зрнія невольно возникаетъ вопросъ: зачмъ Шиллеръ, вмсто того, чтобы ршиться на смлый поступокъ, не вышелъ просто въ отставку. Но подобный вопросъ въ ту эпоху не имлъ смысла. Герцогъ Карлъ привыкъ смотрть на себя какъ на неограниченнаго повелителя своихъ подданныхъ, кром того родители Шиллера, при поступленіи его въ Академію, формально обязались, что сынъ ихъ посвятитъ себя на службу герцога. Просьба полковаго медика объ отставк уже сама по себ могла бы раздражить герцога и при настоящихъ обстоятельствахъ вызвала бы тотъ страшный взрыв гнва, съ которымъ хорошо знакомы были Ригеръ, Мозеръ, Шубартъ и другіе. Между тмъ поэтъ, чтобъ успокоить семью, ршился еще на одно средство: уладить дло миромъ. 1-го сентября онъ обратился съ письмомъ къ герцогу, въ которомъ просилъ его позволить ему писать литературныя произведенія съ условіемъ подвергать ихъ строгой цензур. Герцогъ не только не далъ ему позволенія, но подъ страхомъ наказанія строго запретилъ ему безпокоить его просьбами. Онъ понялъ, что нечего терять времени, а слдуетъ при вести въ исполненіе задуманный планъ бгства. Въ врномъ друг недостатка не было: честный Штрейхеръ не только всею душою взялся помогать предпріятію Шиллера, но вызвался даже сопутствовать ему. Молодой музыкантъ уже давно сбирался хать въ Гамбургъ, чтобы тамъ, подъ руководствомъ знаменитаго Ваха, сына великаго Себастіана, усовершенствоваться въ своемъ искусств. Теперь же представилась возможность осуществить этотъ планъ, и оба друга ршились покинуть Штутгартъ. Сестра Кристофина также была посвящена въ тайну, и поэта радовало то, что эта энергическая, страстно привязанная къ брату двушка, понимала его побудительную причину и цль. Затмъ, устранивъ отъ себя вс заботы, онъ съ жаромъ принялся за Фіэско, желая его окончить до поздки своей въ Мангеймъ, чтобъ явиться туда съ новымъ поэтическимъ произведеніемъ.
Найти удобное время для бгства было не трудно, счастливый случай помогъ въ этомъ дл поэту. Дворъ ожидалъ прізда брата герцога, Фридриха-Евгенія, вмст съ супругою и дочерью Маріею, которую сопровождалъ ея супругъ великій князь, а впослдствіи русскій императоръ Павелъ Петровичъ. Еще разъ проснулась въ герцог страсть къ прежнимъ празднествамъ. Онъ хотлъ показать супругу своей племянницы, какое гостепріимство окажетъ герцогъ Вюртембергскій сыну и наслднику Екатерины Великой. Вс эти дни Карлъ былъ сильно озабоченъ и ему нкогда было думать объ упрямомъ медик, который, пользуясь обстоятельствами, также сбирался отпраздновать собственную свободу. Приготовленія его разумется, не были такъ велики, какъ у герцога, который привелъ въ движеніе вс средства, чтобъ еще разъ напомнить о прежнемъ блестящемъ времени. Роскошно убранный и разукрашенный Штутгартъ, Солитюдъ и Гогенгеймъ должны были служить ареною празднествъ. 15-го сентября совершился въздъ принца и великаго князя, блестящая толпа знатныхъ гостей наполнила герцогскіе замки, начался цлый рядъ обдовъ, охотъ, концертовъ, баловъ, оперъ и Фейерверковъ.
Между нахавшими иностранцами находились двое мангеймскихъ знакомыхъ Шиллера: баронъ Дальбергъ и жену режиссера Мейера. Поэтъ сдлалъ визитъ барону, не посвящая его въ свою тайну, изъ опасенія получить выговоръ, а главное лелявъ своемъ воображеніи ту мечту, что Дальбергъ, по прізд въ Мангеймъ, окажетъ ему помощь.
Даже жена Мейера, искренно привязанная къ поэту, могла бы указать, какъ плохи его надежды на Дальберга, ей былъ хорошо извстенъ характеръ барона и она знала, что подъ ласковыми, нжными рчами его кроется холодное сердце. Но поэтъ не былъ съ ней откровененъ, хотя, провожая ее въ Солитюдъ, могъ бы разспросить ее о многомъ. Теплый осенній день, когда трое друзей отправлялись въ Солитюдъ, былъ вроятно одинъ изъ самыхъ мучительныхъ дней Шиллера. Ему предстояла тяжелая разлука.
Старушка встртила гостей съ обычной добротою, только одинъ Штрейхеръ замтилъ, что она съ трудомъ скрывала свое горе и молча смотрла на сына. Сестра Кристофина уже успла сообщить матери о бгств Фрица. Вскор пришелъ капитанъ и положилъ конецъ мучительной сцен, принявшись разсказывать о необыкновенныхъ приготовленіяхъ къ празднеству, назначенному на 17 сентября. Праздникъ долженъ былъ начаться охотою, для чего согнали въ лса Солитюда до 6.000 оленей. Вся эта масса благородной дичи въ самый день охоты испуганная криками крестьянъ, оцплявшихъ лсъ, должна вскарабкаться на крутую возвышенность, откуда, ища спасенія, она бросится въ медвжье озеро, гд въ великолпномъ павильон засядутъ искусные стрлки и перебьютъ ее всю по одиночк. За охотою послдуетъ обдъ въ круглой зал замка, а ночью вс сады освтятся иллюминаціею.
Между тмъ какъ старикъ Шиллеръ, которому сынъ не сообщалъ своего намренія, продолжалъ повствованіе, мать, въ сопровожденіи Фрица, тихонько удалилась изъ комнаты. Черезъ часъ поэтъ воротился оттуда съ раскраснвшимися глазами, но только безъ матери, которая боялась показать свое заплаканное лице, чтобы не возбудить подозрнія мужа. На возвратномъ пути въ Штутгартъ Шиллеръ былъ серьозенъ и грустенъ и только оживленная бесда его спутниковъ была въ состояніи разсять его.
Утромъ 17 сентября, день назначенный для бгства, народъ толпами валилъ изъ штутгартскихъ воротъ на Газенбергъ. Вс жители почти высыпали изъ города, чтобы полюбоваться на торжество въ Солитюд. Добрый Андрей между тмъ перетаскивалъ пожитки Шиллера въ квартиру своей матери. Въ 8 часовъ утра воротился поэтъ изъ своего послдняго обхода лазарета и занялся упаковкою оставшихся вещей. Во время этого занятія ему попались въ руки оды Клопштока, заставившія его забыть все на свт. За этимъ чтеніемъ засталъ его Штрейхеръ и съ трудомъ могъ вызвать его изъ міра идеальнаго въ міръ дйствительности. Наконецъ къ вечеру все было уложено. Въ 9 часовъ поэтъ перебрался въ квартиру Штрейхера, подъ мундиромъ у него была спрятана пара пистолетовъ. У одного изъ нихъ дйствительно былъ курокъ, но, какъ разсказываетъ Штрейхеръ, оба были заряжены одними желаніями успшнаго и счастливаго бгства, и медикъ сбросилъ съ себя оставленный мундиръ и облекся въ гражданское платье. Потомъ два скромныхъ чемодана вмст съ маленькимъ фортепіано Штрейхера были уложены въ повозку, стоявшую у дома, и затмъ было приступлено къ поврк кассы. Въ ней оказалось небольшое сокровище: у Шиллера было 23 и у добраго Штрейхера 28 гульденовъ. Провожаемые слезами и благими пожеланіями матери Штрейхера, друзья услись въ повозку, и лошади тронулись по направленію къ Эслингскимъ воротамъ, какъ боле удобнымъ для вызда за городъ и въ томъ предположеніи, что вроятно сего дня дежурнымъ на гауптвахт Шарфенттейнъ, другъ Шиллера. Когда экипажъ въхалъ подъ своды воротъ, стоявшій на посту солдатъ закричалъ: ‘Стой! Кто детъ? Унтеръ-офицеръ сюда!’ Капралъ подошелъ къ экипажу и спросилъ, кто господа и куда дутъ. ‘Докторъ Риттеръ и докторъ Вольфъ дутъ въ Эслингенъ,’ не совсмъ твердымъ голосомъ отвчалъ Штрейхеръ. Ворота отворились и Шиллеръ напрасно искалъ у открытаго, но темнаго окна гауптвахты, фигуры дорогаго лейтенанта, который вроятно пожелалъ бы счастливаго пути дорогимъ друзьямъ. Миновавъ опасность, бглецы вздохнули свободне, но хали молча до самаго поворота на Лудвигсбурскую дорогу. Медленно подымался экипажъ въ гору, на которой въ 1738 г. Жидъ Зюсъ въ страшныхъ мукахъ окончилъ свою жизнь. У друзей завязался понемногу разговоръ, который вскор былъ прерванъ великолпною картиною, представившеюся ихъ глазамъ. Когда экипажъ въхалъ въ деревню Цуфенгаузенъ, все небо, разстилавшееся надъ лсомъ, было залито яркимъ огнемъ. Это было зарево громадной иллюминаціи Въ Солитюд. Подвигаясь дале, они наконецъ увнли замокъ, горвшій безчисленными огнями, освщавшими всю равнину. Свтъ былъ такъ великъ, ночной воздухъ такъ прозраченъ, что поэтъ, вставъ въ экипаж, могъ показать своему товарищу родительскій домъ. Но въ это время въ голов его мелькнула мысль, что тамъ, посреди блестящаго праздника, убитая горемъ мать тоскуетъ о сын,— и сердце его болзненно сжалось, и онъ, упавъ въ экипажъ, вскричалъ: ‘О, моя мать!’

КНИГА ВТОРАЯ.
Годы странствованія.
1783-1700.

Ты, узъ житейскихъ облегчитель.
Въ душевномъ мрак милый свтъ,
Ты, дружба, сердца исцлитель,
Мой добрый геній съ юныхъ лтъ.
Идеалы, въ пер. Жуковскаго.

ГЛАВА I.
Оггерсгеймъ

Иллюзіи и разочарованія.— Письмо къ герцогу Карлу.— Новая трагедія Шиллера при первомъ же чтеніи терпитъ Фіаско.— Неудачная декламація.— Поздка во Франкфуртъ.— Дальбергъ и Шиллеръ.— Вечерніе часы творчества.— Паническій страхъ.— Ршеніе хать дале.— Печатаніе ‘Фіаско’.— Прощаніе съ Штрейхеромъ.— Зимняя поздка.

Корабль, гордо вздымая мачты, несетъ юношу по бурному морю и на каждой мачт развивается флагъ надежды. Вдали, въ голубомъ туман, скрывается желанная Атлантида, островъ славы и любви, роскошный и чудесный, какой едва ли рисовался въ пылкомъ воображеніи самаго творца Лузіады. Мели и подводные камни встртитъ корабль и ‘лишь чудо путь укажетъ въ сей волшебный край чудесъ’ {Стихъ Шиллера, въ пер. Жуковскаго.}. Но въ томъ-то и заключается преимущество юности, что, вря въ чудесную помощь, она подымаетъ парусъ и смло ввряется коварному морю. Что ей мели и подводные камни, бури и ураганы,— пусть волны хлещутъ черезъ бортъ, пусть трещитъ и ломается мачта,— полярная звзда освщаетъ ей путь, а тамъ близокъ и берегъ. Но немногимъ счастливцамъ удается достичь желаннаго берега и самыхъ отважныхъ пловцовъ поглощаетъ море. Вс усилія однихъ разбиваются о мели и подводные камни, другіе же, утомленные бурею, останавливаются на полу пути и только издали, и то въ неясномъ очертаніи, видятъ передъ собою чудный островъ, цль ихъ надеждъ и стремленій.
Когда на утренней зар 18-го сентября 1782 г. поэтъ-бглецъ увидлъ пограничный столбъ Пфальца, у него на душ было легко и свтло, какъ будто позади себя онъ ‘оставилъ вс невзгоды и достигъ желаннаго Эльдорадо’. Но вскор онъ долженъ былъ узнать, каково Эльдорадо на чужбин, и еслибъ ему была знакома ‘Божественная Комедія’ Данта, то уже черезъ нсколько дней онъ вспомнилъ бы т знаменитыя слова, которыми великій Флорентинецъ описалъ всю горечь изгнанія. Но подобныя грустныя мысли были чужды ему въ, то время, когда онъ, остановившись въ Швецинген и одвшись въ лучшее платье, готовился совершить свой въздъ въ Мангеймъ. Въ его чемодан лежалъ оконченный ‘Фіэско’, а успхъ ‘Разбойниковъ’ заставлялъ его надяться, что и новая трагедія будетъ встрчена съ такимъ же энтузіазмомъ. Слава и богатство ждутъ его впереди, а друзья, восторгавшіеся имъ въ первый пріздъ его въ Мангеймъ, съ распростертыми объятіями встртятъ его. Но, увы, уже при первомъ вступленіи въ этотъ ‘мангеймскій рай’ начались разочарованія.
Мейеръ, режиссеръ театра, былъ немало удивленъ, увидя передъ собою поэта, котораго онъ воображалъ въ Штутгарт на придворныхъ празднествахъ, и его удивленіе перешло въ безпокойство, когда онъ узналъ, что Шиллеръ, наскучивъ своимъ незавиднымъ положеніемъ, бросилъ службу и тайкомъ бжалъ въ Мангеймъ. Но какъ свтскій человкъ, онъ воздержался отъ упрековъ, пригласилъ молодыхъ людей къ обду и общалъ пріискать имъ поблизости квартиру, настоявъ только на томъ, чтобы Шиллеръ исполнилъ свое, задуманное еще въ Штутгарт, намреніе — письменно объясниться съ герцогомъ. Поэтъ поспшилъ послдовать совту, тутъ же прислъ къ столу и принялся писать. Въ этомъ письм онъ старался оправдать свой поступокъ и, кром того, присоединилъ еще просьбу: снять съ него запрещеніе не писать ничего, кром медицинскихъ сочиненій, разршить ему ежегодную поздку ‘въ чужіе края’ и даровать полное прощеніе. Само собою разумется, что Шиллеръ хорошо зналъ герцога, чтобы надяться на успхъ своей просьбы: Карлъ былъ не такой человкъ, чтобы входить въ какія бы то ни было объясненія съ непокорнымъ подданнымъ. Поэтому остается предположить, что Шиллеръ, обращаясь къ герцогу съ просьбою, исполнялъ только простую формальность и тмъ надялся избавить свое семейство отъ непріятностей и герцогскаго гнва.
На другой день пріхала жена Мейера и привезла съ собою не совсмъ утшительныя извстія. По ея разсказамъ, о бгств Шиллера было извстно въ Штутгарт еще утромъ 18-го сентября, и эта новость, вмигъ облетвъ городъ, достигла герцога, который, вроятно, потребуетъ выдачи бглеца. Шиллеръ оспаривалъ это мнніе, желая скоре успокоить своихъ друзей, чмъ самого себя, и утверждалъ, что герцогъ слишкомъ великодушенъ, чтобы ршиться на такой поступокъ. Во всякомъ случа жена Мейера совтовала ему быть осторожне и рже показываться въ публик. Это неловкое положеніе не могъ даже поправить полученный отвтъ Зегера, директора Академіи, на письмо Шиллера. Въ немъ старый солдатъ, любившій поэта, сообщалъ, что онъ передалъ просьбу герцогу, который въ настоящее время, по случаю прибытія высокихъ родственниковъ, очень милостивъ, такъ что Шиллеру остается возвратиться. Но поэтъ не очень-то былъ увренъ въ милости герцога, да кром того онъ твердо ршился не хать въ Штутгартъ до тхъ поръ, пока не получитъ условій, на которыхъ возможно это возвращеніе. Поэтому онъ написалъ Зеегеру, а также просилъ своихъ родныхъ и друзей заране извстить его о мрахъ, которыя могутъ быть приняты противъ него.
Покончивъ съ этими хлопотами, Шиллеръ ршился познакомить своихъ мангеймскихъ друзей съ своимъ новымъ произведеніемъ ‘Фіэско’, чтобы доказать имъ, что они не напрасно принимали въ немъ участіе. Поэтъ еще въ первый день своего прізда сообщилъ Мейеру о новой трагедіи, и тотъ поспшилъ пригласить всхъ лучшихъ представителей сцены послушать чтеніе самого автора. Въ квартир Мейера собрались Ноландъ, Бекъ, Бейль и другіе и заране поздравляли Шиллера съ новымъ успхомъ. Гости размстились за круглымъ столомъ и Шиллеръ началъ читать. Добрый Штрейхеръ радовался предстоящему торжеству, не спуская глазъ съ слушателей, чтобы лучше под. мтить впечатлніе, какое произведетъ трагедія на такихъ знаменитыхъ артистовъ. Но какъ велико было его разочарованіе, когда первый актъ, хотя внимательно прослушанный, не произвелъ никакого Эффекта, не вызвалъ ни одной похвалы, при чемъ Бейль даже ушелъ, а у остальныхъ слушателей завязался совершенно посторонній разговоръ. При чтеніи втораго акта лица у всхъ вытянулись, никто не высказалъ ни одного слова одобренія, вс встали и, не интересуясь третьимъ актомъ, вышли изъ комнаты. Юный музыкантъ былъ до глубины души оскорбленъ подобнымъ возмутительнымъ равнодушіемъ и тутъ вполн поврилъ всмъ слышаннымъ имъ разсказамъ объ интригахъ и зависти артистовъ. Онъ уже готовъ былъ высказать это Мейеру, какъ тотъ отвелъ его въ другую комнату и спросилъ: увренъ ли онъ въ томъ, что это тотъ самый Шиллеръ, который написалъ ‘Разбойниковъ’,— не другой ли кто сочинилъ эту трагедію, потому что ‘Фіэско’ такое плохое произведеніе, какое ему рдко приходилось слышать. При этомъ онъ выразилъ мнніе, что если ‘Разбойники’ дйствительно написаны Шиллеромъ, то, вроятно, онъ потратилъ весь свой талантъ на первое произведеніе и теперь только могъ создать жалкую, ходульную и нелпую пьесу. Бдный юноша былъ такъ пораженъ этимъ приговоромъ, что не могъ выговорить ни одного слова. Вечеръ прошелъ скучно. Шиллеръ, отъ котораго не ускользнуло неблагопріятное впечат. лніе, произведенное его новою трагедіей, молчалъ и вскор удалился. Но Мейеру пришла счастливая мысль попросить поэта оставить рукопись, такъ какъ ему желалось знать окончаніе трагедіи. Возвратившись домой, Шиллеръ излилъ все свое негодованіе на невжество артистовъ и объявилъ своему другу, что онъ самъ выйдетъ на сцену, потому что никто не уметъ такъ декламировать его пьесу, какъ онъ. Штрейхеръ постарался успокоить своего друга и на другой же день отправился къ Мейеру, который встртилъ его словами: ‘Вы правы, ‘Фіэско’ — прекрасное произведеніе и гораздо выше ‘Разбойниковъ’. Но причина всему недоразумнію — это швабскій выговоръ Шиллера и его несчастная декламація. Но теперь мы все это дло уладимъ, прочтемъ пьесу сами и поставимъ на сцену’. Обрадованный Штрейхеръ побжалъ къ Шиллеру сообщить пріятную новость, умолчавъ, разумется, при этомъ о швабскомъ вы. говор и несчастной декламаціи, чтобы не разстраивать уже безъ того убитаго поэта.
Черезъ нсколько дней былъ полученъ отвтъ Зеегера на второе письмо Шиллера, но и онъ былъ до такой степени неясенъ, что возбудилъ подозрніе, не принимаютъ ли въ Штутгарт какихъ-нибудь мръ о выдач бглеца. Эта мысль приняла такую опредленную форму, что друзья Шиллера совтовали ему на время удалиться изъ Мангейма. Захвативъ съ собою Штрейхера, поэтъ отправился во Франкфуртъ, и друзья, посл двнадцати часовой ходьбы, достигли Дармштадта, гд и переночевали. На другой день Шиллеръ хотя и почувствовалъ себя не совсмъ хорошо, но все-таки ршился продолжать путь до Франкфурта. Но, пройдя нсколько шаговъ, силы начали оставлять его, и Штрейхеръ замтилъ, какъ другъ его стано вился все блдне и блдне и съ трудомъ переставлялъ ноги. Дорога шла лсомъ и утомленный поэтъ опустился на траву, чтобъ отдохнуть и подкрпить свои упавшія силы. Добрый Андрей услся подл него и съ безпокойствомъ смотрлъ на спящаго друга, лицо котораго постоянно мнялось и выражало душевное страданіе. Сонъ этотъ былъ нарушенъ появленіемъ офицера въ голубомъ мундир, который, подойдя къ Штрейхеру. освдомился, что они за люди? ‘Путешественники’, отвчалъ музыкантъ, предполагая видть передъ собою вербовщика. Въ это время поэтъ взглянулъ на офицера, и тотъ, видя его блдное, истомленное лицо, понялъ, что ему здсь поживиться нечмъ, поспшилъ удалиться. Выйдя изъ лсу, путники еще издали увидли башни Франкфурта и къ вечеру достигли города. Не имя возможности, по своимъ скуднымъ средствамъ, остановиться въ какомъ-нибудь изъ извстныхъ отелей, которыми тогда уже изобиловалъ этотъ богатый торговый городъ, они пріютились въ скромной гостинниц, въ Форштатд Саксенгаузенъ, противъ Майнскаго моста.
На слдующій день Шиллеръ написалъ Дальбергу и изобразилъ ему со всею откровенностію юноши, видящаго въ человк все доброе и благородное, свое незавидное положеніе. Его не только безпокоилъ недостатокъ средствъ, которыхъ едва хватало на недлю, но на его совсти лежалъ еще долгъ въ 200 гульденовъ, занятыхъ имъ въ Штутгарт на печатаніе ‘Разбойниковъ’. ‘Я долженъ сознаться’, писалъ онъ къ Дальбергу, ‘что это занимаетъ меня боле, чмъ предстоящая бдность. До тхъ поръ я не буду знать покоя, пока не выплачу этотъ долгъ.’ — Въ заключеніе онъ предлагалъ Дальбергу своего ‘Фіэско’ за 100 гульденовъ, хотя, по увренію Штрейхера, поэтъ, скрпя сердце, ршался на это предложеніе. Отправивъ письмо, онъ повеселлъ и отправился съ своимъ другомъ осматривать городъ, зашелъ въ книжную лавку, гд не удержался, чтобъ не спросить о знаменитыхъ ‘Разбойникахъ’. Книгопродавецъ отозвался объ нихъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ, и поэтъ съ простительнымъ авторскимъ самолюбіемъ открылся ему, что онъ авторъ этой трагедіи. Тотъ посмотрлъ на него удивленными глазами, съ трудомъ вря, что такой скромный и тихій юноша могъ написать такую дикую вещь. Возвратясь домой, Шиллеръ молча и задумчиво ходилъ по комнат и затмъ, ложась спать, сообщилъ своему другу, что у него созрлъ планъ третьей трагедіи и дйствительно въ это короткое пребываніе Шиллера во Франкфурт ‘Коварство и любовь’ получило окончательную форму. Фантастическій міръ, въ который нердко уходилъ бдный поэтъ, былъ пріятнымъ убжищемъ отъ тхъ тяжелыхъ испытаній, которыми на каждомъ шагу награждала его горькая дйствительность. Мейеръ писалъ изъ Мангейма, что на предложеніе Шиллера Дальбергъ не соглашается: по его мннію, пьеса въ настоящемъ вид для сцены не годится, а до окончательной передлки ея онъ не можетъ дать ршительнаго отвта. Дальбергъ, какъ директоръ театра, имлъ основаніе не допускать трагедіи на сцену, но, какъ богатый человкъ, онъ хорошо зналъ, что Шиллеръ, не имя ни копйки денегъ, видлъ въ немъ свое единственное спасеніе, такъ что въ этомъ отношеніи его поступокъ съ бднякомъ-поэтомъ былъ жестокъ и несправедливъ. Тысячи людей читали ‘Пегаса въ ярм’ и ‘Раздлъ земли’, не думая о томъ, какимъ тяжелымъ испытаніямъ обязаны они своимъ происхожденіемъ, и не замчая, что даже въ этихъ болзненныхъ вопляхъ поэтъ ни на минуту не измнялъ своего душевнаго благородства. И дйствительно Шиллеръ принадлежалъ къ тмъ рдкимъ и свтлымъ натурамъ, которыя, при самыхъ невыгодныхъ жизненныхъ условіяхъ, умютъ сохранить чистоту сердца и честность убжденія. Воспитанный Съ дтства въ суровой школ бдности и потомъ въ продолженіе всей своей жизни располагая скудными средствами, онъ не только своими произведеніями, но и всею своею жизнію служитъ намъ отраднымъ примромъ того, какъ человкъ, надленный божественнымъ даромъ, могъ вызвышаться надъ всми житейскими дрязгами. Даже въ Саксенгаузен, въ этомъ скучномъ уединеніи, эта великая душа не оскорбила ни однимъ словомъ упрека того мелочнаго человка, который такъ холодно оттолкнулъ его. ‘Онъ честно/ говоритъ Штрейхеръ о Шиллер, держался своихъ убжденій и въ этомъ случа могъ повторить слова Карла Моора: ‘Пусть страданія разобьются о мою гордость’ даже при тхъ обстоятельствахъ, когда у другихъ опускаются руки.
Но бдности помогаетъ бдность. Небольшія деньги, присланныя матерью Штрейхера, дали друзьямъ возможность выхать изъ Франкфурта. Врный Андрей, покоряясь въ этомъ случа чувству дружбы, медлилъ своимъ отъздомъ въ Гамбургъ, чтобы не оставлять поэта до тхъ поръ, пока счастье не улыбнется ему. Спустившись внизъ по рк до Майнца, они пшкомъ отправились въ Вормсъ, гд ихъ ожидало письмо Мейера. Режиссеръ назначалъ имъ свиданіе въ сел Оггерсгейм, въ часовомъ разстояніи отъ Мангейма, въ гостинниц ‘Скотный дворъ’, и тутъ при встрч съ Шиллеромъ сообщилъ ему, что Дальбергъ будетъ не прочь принять трагедію, если поэтъ согласится передлать ее. Къ передлк можно приступить немедленно, а такъ какъ письма, полученныя женою Мейера изъ Штутгарта, все еще грозили, что герцогъ потребуетъ выдачи поэта, то ршено было оставаться ему въ Оггерсгейм и жить здсь подъ именемъ Шмидта. На другой день имъ были высланы чемоданы и маленькое фортепіано Штрейхера и друзья устроились, какъ могли, на ‘Скотномъ двор.’
Житье ихъ здсь было горемычное,— суровая осенняя погода заставила ихъ сидть въ четырехъ стнахъ невзрачной и грязной гостинницы. Они поселились въ маленькой, нкогда выбленной комнат, сквозь разбитыя и заклеенныя бумагой окна которой врывался холодный ноябрскій втеръ. Столъ, прибитый къ стн, пара полусломанныхъ стульевъ, да кровать въ углу составляли всю мебель комнаты, съ трудомъ нагрваемой огромною кафельною печью. Къ этимъ лишеніямъ присоединился еще недостатокъ въ деньгахъ, которыхъ, при всей строгой экономіи Штрейхера, могло хватить только на три недли. Но для, чего же дана молодость, для чего даны таланты, какъ не бороться съ подобными невзгодами? Искусство въ прошедшемъ столтіи отличалось какимъ-то цыганскимъ характеромъ,— я говорю объ его веселыхъ и беззаботныхъ представителяхъ — и для художника жизнь подъ кровлею, поближе къ звздамъ, составляла особую привлекательность. Если ему и случалось терпть лишенія на почв дйствительности, то мысль его постоянно стремилась въ высь, въ небесное пространство. Въ то время еще не было извстно, что ‘поэтическій даръ есть даръ проклятья’ или муза есть Деянира, дарящая своихъ поклонниковъ ‘плащомъ Несса’. Напротивъ поэты отличались идеальнымъ направленіемъ и право ‘жить съ Зевсомъ на неб’ покупали голодомъ и страданіемъ, не умя ‘создавать’ на роскошныхъ диванахъ передъ пнящимся бокаломъ и съ ароматною сигарою въ зубахъ.
Бдная, холодная комната въ оггерсгеймской гостинниц, ты видла другое служеніе муз!. Когда посл томительнаго дня наступалъ вечеръ и изъ разорванныхъ облаковъ полный мсяцъ бросалъ свой блдный лучъ на заклеенное окно, поэтъ большими шагами принимался ходить по комнат, и въ его голов, опущенной на грудь, возставалъ цлый рядъ драматическихъ образовъ. Въ сторон, у своего фортепіано, садился врный Андрей и сперва тихо перебиралъ клавиши, потомъ все сильне и сильне бралъ полные аккорды. Онъ зналъ, что музыка услаждаетъ душу поэта и даритъ его вдохновеніемъ Шиллеръ молча прислушивался къ этимъ ласкающимъ звукамъ, подымалъ голову, счастливая мысль осняла его, онъ шепталъ какія-то слова, спшилъ къ столу, зажигалъ сальный огарокъ и при этомъ жалкомъ освщеніи набрасывалъ на бумагу то, что подсказывалъ ему геній. Такимъ образомъ была создана Луиза Миллеръ.
Планъ этой новой трагедіи не давалъ поэту покоя до тхъ поръ, пока онъ не выполнилъ его. Затмъ онъ принялся за передлку Фіэско, чтобъ въ этой пьес изобразить ‘полную картину удовлетвореннаго и низверженнаго во прахъ честолюбія. Въ первыхъ числахъ ноября этотъ трудъ былъ конченъ и поэтъ отправился въ городъ, чтобъ исправленную рукопись передать черезъ Мейера Дальбергу. Не получая долго отвта, онъ черезъ нсколько дней вмст съ Штрейхеромъ пошелъ въ Мангеймъ, чтобы спросить режиссера о судьб своей трагедіи. Мейеръ и жена встртили его съ смущеннымъ видомъ и сообщили ему, что часъ тому назадъ прізжалъ вюртембергскій офицеръ и спрашивалъ Шиллера. Мысль о выдач снова мелькнула у всхъ въ голов и пока обсуждали этотъ вопросъ раздался сильный звонокъ. Поэта и его друга поспшили спрятать въ сосдней комнат, но вошедшій былъ хорошій знакомый Мейера, принесшій также тревожное извстіе, что онъ сейчасъ разговаривалъ въ кофейной съ вюртембергскимъ офицеромъ, который таинственно разспрашивалъ его о Шиллер. Это извстіе подтвердили и другіе знакомые, навстившіе Мейера, такъ что нечего было сомнваться, что дло идетъ о задержаніи и выдач бглеца. Поэту было не безопасно оставаться изъ дом Мейера, и возвращаться въ Оггерсгеймъ. Положеніе было затруднительное, изъ котораго, впрочемъ, вскор вывели ‘прекрасныя уста.’ Госпожа Куріони, проживавшая во дворц принца Баденскаго, любезно приглашала поэта и его друга поселиться у нея и жить до тхъ поръ, пока будетъ возможно не опасаться преслдованія. Съ благодарностью было принято великодушное предложеніе, и бглецъ съ своимъ другомъ провелъ ночь въ великолпныхъ палатахъ. На другой день Штрейхеръ разузналъ все и принесъ поэту утшительную всть, что вюртембергскій офицеръ еще вчера вечеромъ ухалъ изъ Мангейма. Впослдствіи дло объяснилось тмъ, что виновникъ этого паническаго страха былъ скромный путешественникъ, академическій товарищъ Шиллера, желавшій его видть.
Между тмъ мангеймскіе друзья сознавали, что въ окрестностяхъ города Шиллеру жить не совсмъ безопасно, поэ, тому ршено было, какъ только ‘Фіэско’ будетъ принятъ на сцену, оставить страну. Шиллеръ согласился на это не совсмъ охотно, потому что ему трудно было разставаться съ мангеймскимъ театромъ, но такъ какъ оставаться въ город нечего было и думать, то онъ ршился направить свой путь дале. Но куда?— вотъ вопросъ. Когда поэтъ, сидя на гауптвахт въ Штутгарт, впервые задумалъ оставить родину, то эту мысль онъ тогда же сообщилъ своему другу, баронесс Вольцогенъ, которая общала дать ему убжище. Это убжище было ея имніе Бауэрбахъ, находившееся у Мейнингена, гд поэтъ, снабженный всмъ необходимымъ, могъ бы прожить до тхъ поръ, пока нечего уже будетъ опасаться преслдованій герцога вюртембергскаго. Поэтъ въ письм къ этой прекрасной женщин напомнилъ объ общаніи, и она поспшила дать ему позволеніе поселиться въ Вауэрбах. Между тмъ, въ ожиданіи этого общанія и не располагая ни въ какомъ случа оставаться въ Мангейм или его окрестностяхъ, онъ писалъ своей сестр Кристофин: ‘Желаніе твое видть меня устроившимся въ Мангейм не можетъ исполниться. Еслибъ я и надялся найти здсь счастье, то я все-таки предпочелъ бы жить поближе къ родин и тамъ служить, но участіе и поддержка моихъ мангеймскихъ друзей сдлало меня слишкомъ гордымъ.’ Дальнйшее содержаніе этого письма замчательно тмъ что Шиллеръ выражаетъ намреніе, которое впослдствіи, даже во дни его славы, занимало его: хать въ Берлинъ и тамъ, посредствомъ рекоменданціи Николаи, того самаго Николаи, который былъ потомъ осмянъ въ ‘Ксеніяхъ,’ сдлаться медикомъ. Было ли это намреніе серьезно или длалось только для успокоенія друзей относительно своей будущности, остается нершеннымъ.
Если онъ къ своимъ ‘мангеймскимъ друзьямъ’ причислялъ Дальберга, то ему пришлось жестоко разочароваться, потому что баронъ съ ужасомъ смотрлъ на бжавшаго полковаго медика и держалъ его отъ себя въ почтительномъ отдаленіи. Что подумаютъ о немъ при штутгартскомъ двор, на празднествахъ котораго онъ только-что присутствовалъ, если онъ окажетъ какое-нибудь покровительство этому бглецу? При такомъ образ мыслей художественному произведенію трудно было разсчитывать на успхъ, а потому директоръ театра веллъ передать поэту черезъ Мейера, что ‘трагедія ‘Фіэско’, даже въ настоящей передлк, не годится для сцены и денегъ за нее выдать нельзя. Получивъ отказъ, Шиллеръ не сталъ боле безпокоить Дальберга, а предложилъ книгопродавцу Швану напечатать ‘Фіэско’. Тотъ, прочитавъ трагедію, согласился принять, но при тогдашнемъ состояніи нмецкой книжной торговли, когда перепечатка всякаго изданія была возможна, онъ могъ только заплатить по луидору за каждый печатный листъ. Плата была невелика, потому что вся трагедія составляла не боле 11 печатныхъ листовъ. Но нужда заставила поэта согласиться на это предложеніе, а такъ какъ вс деньги Штрейхера были истрачены, то Шиллеръ принужденъ былъ продать свои часы и въ продолженіе двухъ недль, пока получится полный гонораръ за ‘Фіэско’, жить въ оггерсгеймской гостинниц въ долгъ. Уплативъ счетъ и запасшись необходимымъ для дальнйшаго путешествія, Шиллеръ сберегъ еще нсколько гульденовъ, чтобы прежде, чмъ пуститься въ дальнйшее странствованіе, повидаться съ любимою матерью и дорогою сестрою. Письмомъ отъ 19 ноября онъ просилъ ихъ пріхать для свиданія въ почтовую контору пограничнаго городка Вретена, общая заплатить изъ своихъ скудныхъ средствъ ихъ путевыя издержки. Онъ отправился верхомъ въ назначенное мсто, но едва ли ему пришлось видться съ родными, потому что объ этомъ свиданіи мы не имемъ никакихъ положительныхъ свдній, да и мать Шиллера въ это время была больна.
Послднюю недлю своего пребыванія въ Оггерсгейм Шиллеръ прожилъ одинъ,— другъ его Андрей ухалъ въ городъ, чтобы тамъ уроками музыки заработать себ хоть нсколько денегъ. Но въ конц ноября, когда былъ назначенъ отъздъ поэта, онъ вмст съ Мейеромъ, Ифландомъ и другими знакомыми Шиллера воротился въ Оггерсгеймъ, чтобы проводить друга, все имущество котораго заключалось въ дорожномъ мшк, до Вормса, гд Шиллеръ долженъ былъ ссть въ почтовую карету и черезъ Франкфуртъ хать въ Мейнингенъ. Въ Вормс мангеймскіе актеры, посл веселаго ужина, простились съ поэтомъ, онъ и Штрейхеръ были сильно взволнованы, но ни одного слова не сказали они другъ другу, даже не обнялись, а только крпко пожали другъ другу руку, что краснорчиве было всхъ словъ. Черезъ пятнадцать лтъ Штрейхеръ съ грустію вспоминалъ о той минут, когда онъ ‘долженъ былъ оставить это золотое сердце, благороднйшаго поэта Германіи одного и въ несчастій’. Лежалъ глубокій снгъ, дулъ рзкій втеръ и у Штрейхера сжималось сердце, когда поэтъ, прикрытый легкимъ плащомъ, влзалъ въ плохозащищенную почтовую карету, въ которой ему. при тогдашней медленнной зд, въ продолженіе нсколькихъ дней, предстояло совершить непріятное путешествіе. Если справедливъ упрекъ, который благородный Штрейхеръ, при воспоминаніи о бдствіяхъ Шиллера, высказываетъ Германіи, то не слдуетъ забывать того, что геніальные представители нмецкаго искусства споконъ вка умли отличаться мужествомъ и терпніемъ и за свои страданія и лишенія покупали себ безсмертную славу. Почти въ то самое время, когда нашъ поэтъ, въ зимнюю стужу, какъ плохо одтый ремесленникъ, искалъ себ убжища, великій Моцартъ, вслдствіе тупоумнаго невжества и грубости общества, терплъ самыя горькія оскорбленія. Пріхавъ, въ качеств ‘музыкальной прислуги’, въ свит архіепископа Іеронима Зальцбургскаго въ Вну, онъ уже въ то время знаменитый музыкантъ, игралъ чуть не роль лакея. ‘Я обдаю’, писалъ онъ въ то время, ‘вмст съ камердинерами и пользуюсь преимуществомъ видть выше поваровъ’. Наконецъ не будучи въ состояніи выносить грубаго и оскорбительнаго обращенія, онъ просилъ архіепископа отпустить его, и графъ Арко, врный совтникъ архіепископа, безъ всякаго приказанія со стороны послдняго, вытолкнулъ его за дверь. Поэтому-то память Карла Августа Веймарскаго и не умретъ въ нмецкомъ народ: онъ былъ первый правитель, уважавшій передовыхъ людей своего времени.

ГЛАВА II.
Бауэрбахъ.

Въ Рейнскихъ горахъ.— Зимнее уединеніе.— Библіотекарь Рейнвальдъ.— ‘Донъ Карлосъ.’ — Шарлотта фонъ Вольцогенъ и ‘безумная’ надежда.— Тревога.— Вертеровское настроеніе.— Новыя сношенія съ Дальбергомъ.— Поэтическіе дни.— Отъздъ изъ Бауэрбаха.

Не далеко отъ Мейнингена, у подошвы суровыхъ Рейнскихъ горъ, на вершин которыхъ виднются развалины замка Геннебергъ, лежитъ селеніе Бауэрбахъ. Занесенное снгомъ, непривтливо показалось оно нашему бглецу, когда онъ вечеромъ 7 декабря 1782 г. прибылъ въ это убжище, приготовленое ему дружескою рукою. Баронесса Вольцогенъ то проживала здсь, то въ небольшомъ имніи Вальдорф, находившемся во владніи ея брата, барона Остгейма. Такъ какъ господскій домъ въ Бауэрбах былъ слишкомъ малъ, неудобенъ и ветхъ, то въ 1775 г. баронеса купила еще крестьянскій домъ и въ немъ устроила себ помщеніе.
Поздно вечеромъ пріхалъ поэтъ въ Бауэрбахъ, повидался съ управляющимъ и назвалъ себ ‘докторомъ Риттеромъ’, о прибытіи котораго баронесса заране увдомляла еще изъ Штутгарта. Продрогшій путникъ былъ немедленно помщенъ въ означенномъ дом, гд въ теплой комнат онъ могъ отдохнуть отъ бдствій и лишеній зимняго путешествія. На слдующій день посл освжительнаго сна онъ подошелъ къ окну своей необширной комнаты и принялся осматривать мстность. Взоръ его перебгалъ отъ покрытаго снгомъ лса до ослпительно-блыхъ горъ. Уединеніе и тишина, царившая вокругъ него, наполняли его душу чувствомъ спокойствія и безопасности. Подъ вліяніемъ этого пріятнаго настроенія онъ прислъ къ столу и принялся за письмо къ врному Андрею: ‘Наконецъ, добрый другъ, я здсь, счастливый и довольный, что достигъ берега. Сверхъ моихъ ожиданій, я нашелъ здсь все,— ни одна забота не тревожитъ меня, ничто не нарушаетъ моихъ поэтическихъ грезъ. Домъ моего друга Вольцогенъ прелестенъ и я его не промняю на городъ. Я пользуюсь всми удобствами: къ моимъ услугамъ столъ, прислуга, отопленіе и все исполняется съ полною готовностью’. Но въ конц письма это радостное настроеніе поэта омрачается мыслію о будущности друга, при чемъ онъ, вспоминая о своихъ собственныхъ неудачахъ, говоритъ ему слдующія горькія слова: ‘Что бы вы ни длали, добрый другъ, помните практическую истину, которая вашему неопытному другу слишкомъ дорого стоила: если нуждаешься въ людяхъ, то надо сдлаться подлецомъ или стать для нихъ совершеннно необходимымъ,— одно изъ двухъ, иначе пропадешь’. Изъ этого видно, что неудачи въ жизни разбили надежды Шиллера и поколебали его вру въ людей. Въ тотъ же день онъ писалъ Швану и въ этомъ письм встрчается слдующее замчательное мсто: ‘ныншнею зимою я непремнно сдлаюсь поэтомъ, чтобы скоре и легче устроить мои дла, и какъ только мн это удастся, то я всецло отдамся моему ремеслу’. Такъ какъ подъ этимъ ремесломъ нужно понимать медицину, то слдуетъ предполагать, что Шиллеръ еще подъ свжимъ вліяніемъ своей неудачи съ Дальбергомъ, носился съ мыслью отказаться отъ дятельности драматическаго писателя и посвятить себя наук, приносящей кусокъ насущнаго хлба. Но какъ мы вскор увидимъ онъ нуждался только въ малйшемъ толчк, чтобы бросить вс эти проэкты и возвратиться къ своему истинному призванію. Несмотря на однообразіе деревенской жизни, первыя недли своего пребыванія въ Бауэрбах Шиллеръ провелъ безъ скуки. Онъ поспшилъ успокоить свою семью относительно своего положенія, а уединеніе, посл столькихъ мучительныхъ испытаній, было для него въ высшей степени благотворно. Живя вначал въ строгомъ затворничеств, онъ впослдствіи сошелся съ управляющимъ, гулялъ съ нимъ по горамъ и лсамъ, а въ длинные, зимніе вечера игралъ съ нимъ въ шахматы. Главнымъ занятіемъ его была драма ‘Коварство и любовь’, которую онъ въ феврал 1783 г. совершенно окончилъ. Нжная баронесса Вольцогенъ, заботившаяся не только объ его матеріальныхъ, но и умственныхъ потребностяхъ, рекомендовала его герцогскому библіотекарю въ Мейнинген Вильгельму Рейнвальду, которому было сообщено, кто такой собственно докторъ Риттеръ. Этотъ почтенный человкъ, въ которомъ трепетала поэтическая жилка, какъ нельзя боле отвчалъ этому доврію. Онъ не только снабдилъ Шиллера книгами, но при случа поддерживалъ его добрыми совтами. Дружба, завязавшаяся между пылкимъ юнымъ поэтомъ и старымъ иппохондрикомъ-ученымъ, перешла впослдствіи въ родственную связь. Рейнвальдъ случайно увидлъ умныя письма, которыя Кристофива посылала брату, и заинтересовался этою превосходною двушкой, въ 1784 г. онъ познакомился съ нею и черезъ два года женился на ней. Шиллеръ не безъ горькаго раздумья смотрлъ на союзъ этихъ двухъ, совершенно различныхъ людей, но, къ счастію, заботы нжнаго брата не оправдались. Кристофина умла смягчить ипохондрическія причуды этого въ сущности добраго человка и прожила съ нимъ, по собственному сознанію, 19 лтъ мирно и счастливо.
Книги, которыми Рейнвальдъ снабдилъ поэта, послужили матеріаломъ для новой трагедіи. Интересъ, возбужденный въ Шиллер исторіей Донъ Карлоса, въ Бауэрбах еще боле усилился при чтеніи исторической повсти, въ которой Французъ С. Реалъ придалъ личности и судьб сына Филиппа ІІ-го романическій характеръ Еслибъ въ то время былъ открытъ Симанкскій архивъ, еслибы въ то время были извстны изслдованія Прескота и другихъ объ инфант, то жизнь его скоре поселила бы въ поэт отвращеніе, чмъ участіе. Но полуисторическое и полумиическое освщеніе, въ которомъ въ то время являлась личность инфанта, представляла богатый матеріалъ воображенію: въ 17 столтіи судьба Донъ-Карлоса заинтересовала англійскаго драматурга Отвея, а въ 18-мъ столтіи она въ одно время вдохновила двухъ величайшихъ поэтовъ, Шиллера и Алфіери. Но какая разница въ выполненіи!
Въ то время, какъ нмецкій поэтъ въ мрачный эпизодъ мрачной исторіи Филиппа ІІ-го внесъ свою завтную идею о свобод и тмъ блистательно доказалъ, что доброе и прекрасное, даже въ своемъ паденіи, одерживаетъ идеальную побду надъ злымъ и ненавистнымъ, итальянецъ Алфіери создалъ изъ этого сухое и мрачное государственное событіе, приведшее его къ безотрадному убжденію, что все благородное существуетъ на свт только за тмъ, чтобы сдлаться жертвою зла. Но много прошло времени, пока Шиллеръ ршился приняться за Донъ-Карлоса, въ первыя недли его пребыванія въ Бауэрбах его занималъ еще другой замчательный трагическій сюжетъ — исторія Маріи Стюартъ. Только 27 марта 1783 г. поэтъ увдомлялъ Рейнвальда, что, посл долгаго колебанія, онъ твердо ршился заняться испанскимъ инфантомъ, такъ какъ исторія его представляла ему сильные характеры и трогательныя и потрясающія сцены. Съ приближающеюся весною онъ писалъ своему другу: ‘Всякое поэтическое произведеніе, по моему мннію, есть не что иное какъ восторженная дружба или платоническая любовь къ существу, созданному нашимъ воображеніемъ. Это маленькій намекъ на моего Карлоса. Онъ для меня замняетъ возлюбленную, я его ношу въ моемъ сердц и мечтаю съ нимъ. Когда онъ будетъ оконченъ, то сравните его съ Юліемъ Лейзевица не по размаху кисти, но по огню и краскамъ, не по сил инструмента, но по тону, въ которомъ мы играемъ. Въ Карлос, если я только смю сравнивать, живетъ душа шекспировскаго Гамлета, кипитъ кровь Юлія Лейзевица и бьется мой пульсъ. Кром того въ этой трагедіи, при изображеніи инквизиціи, я постараюсь отмстить за поруганное человчество, и хочу, если даже мой Карлосъ вслдствіе этого не будетъ принятъ на сцену, вонзить трагическій кинжалъ въ самое сердце того сорта людей, которыхъ прежде онъ только касался’.
Эти слова показываютъ, что усердіе, съ которымъ поэтъ принялся за Донъ-Карлоса, въ сущности вытекало изъ полемическаго мотива. Онъ ухватился за этотъ сюжетъ со всею страстію и огнемъ, напоминавшими періодъ бурныхъ стремленій. Этотъ трудъ для Шиллера былъ переходомъ его къ художественному творчеству, въ немъ началъ выясняться великій принципъ его жизни и его поэтическихъ созданій.
Если въ его первыхъ произведеніяхъ идея свобода изливалась дикимъ и бурнымъ потокомъ, то въ домъ-Карлос она превратилась въ свтлый источникъ красоты. Вмсто искуственнаго, ложнаго титанизма наступила покойная сила гуманной мысли. Великая идея, сдлавшаяся впослдствіи главнымъ принципомъ всей жизни Шиллера, — путемъ искусства развивать въ людяхъ свободу,— незамтно вытснила изъ его души бурныя стремленія, и онъ началъ сознавать, что развитіе общества скоре обусловливается спокойною, но неопредолимою силою образованія всхъ народовъ, чмъ произвольными попытками отдльныхъ личностей улучшить существующее положеніе.
Но мы бы слишкомъ зашли впередъ, еслибы стали утверждать, что Шиллеръ уже въ Бауэрбах считалъ могучія и глубоко дйствующія силы за самыя покойныя, а мирный солнечный лучъ, по его мннію, сдлаетъ то, чего не въ силахъ была сдлать вся ярость разыгравшейся бури. Напро тивъ Шиллеръ въ эти мсяцы былъ жертвою рзко мнявшагося душевнаго настроенія. За спокойствіемъ, только что пріобртеннымъ, послдовало глубокое уныніе, затмъ исчезли надежды, а съ потерею ихъ явилось и отчаяніе. Уединеніе не приноситъ пользы 23 лтнему юнош,— оно скоре раздражаетъ, чмъ успокоиваетъ его. Въ такомъ положеніи застала его г-жа Вольцогенъ, когда она въ первыхъ числахъ января пріхала съ дочерью въ Бауэрбахъ. Поэтъ проводилъ дамъ въ Вальдорфъ и, возвратившись въ Вауэрбахъ, въ письм къ ней ясно выразилъ все свое тогдашнее душевное настроеніе. Онъ воображалъ себя человконенавистникомъ и жаловался: ‘Я съ горячею любовью обнималъ полміра, а въ конц концовъ узналъ, что я въ своихъ объятіяхъ держу глыбу снга’. Затмъ, спустя недлю, онъ писалъ: ‘Страшно жить безъ людей, безъ сочувствующей души,— но еще страшне привязаться къ сердцу, съ которымъ придется когда-нибудь разстаться, потому что на свт нтъ ничего постояннаго’.
Это вертеровское настроеніе тмъ знаменательно, что Шиллеръ, какъ мы уже раньше замтили, въ самый разгаръ вертеризма не былъ зараженъ имъ. Обстоятельство это, впрочемъ объясняется тмъ, что поэтъ страстно влюбился въ Шарлоту Вольцогенъ. Шестнадцатилтняя двушка произвела глубокое впечатлніе на сердце молодаго человка, и онъ, не будучи лицемромъ, не умлъ скрыть своего чувства. По всей вроятности, отъ вниманія матери Шарлоты не ускользнула эта страсть, и она всми силами старалась предостеречь свою дочь, потому что бракъ, при незавидномъ положеніи поэта, не общалъ ничего хорошаго. Кром того ее пугали послдствія покровительства, которое она оказывала бжавшему медику. Ея сыновья находились въ Академіи и, какъ мать, она ожидала для нихъ всевозможныхъ милостей отъ герцога вюртембергскаго. Еслибы Карлъ узналъ, подъ чьею кровлею бглецъ нашелъ убжище, то вс ея надежды бы рушились, а потому мы не имемъ никакого права упрекать г-жу Вольцогенъ, что она, подъ вліяніемъ материнскаго чувства, ршилась удалить поэта изъ Бауэрбаха.
Добрый Штрейхеръ не на шутку встревожился, когда получилъ письмо изъ Гоггейма, въ которомъ Шиллеръ извщалъ его, что онъ боле не находится въ Бауэрбах. Письмо это несвязно и свидтельствуетъ о сильно возбужденномъ душевномъ состояніи поэта. ‘Не довряйтесь никому! восклицаетъ поэтъ своему другу, — человческая дружба есть такая вещь, которой искать не стоитъ труда’,— а между тмъ, къ кому обращено было это восклицаніе, какъ нельзя лучше доказалъ поэту, что дружба во всякомъ случа такая вещь, которую слдуетъ цнить. Затмъ въ письм онъ разсказываетъ вс обстоятельства дла. ‘Баронесса уврила меня, что ей желательно устроить мою будущность, но мн не хочется портить судьбу ея дтей, что можетъ случиться, если герцогъ вюртембергскій пронюхаетъ’. Затмъ онъ пишетъ, что черезъ Рейнвальда онъ познакомился съ молодымъ человкомъ Вурмомъ, который, зная наизустъ ‘Разбойниковъ’, пригласилъ его къ себ въ имніе. Не лишено комизма то мсто въ письм, когда поэтъ нсколькими строками выше причисляя дружбу чуть не къ баснямъ, съ восторгомъ восклицаетъ: ‘Г. Вурмъ при первой встрч сдлался моимъ задушевнымъ другомъ. Его душа слилась съ моею. У него есть сестра! Мы съ нимъ отправляемся въ его имніе въ Тюрингенскій лсъ, тамъ я буду жить, окруженный дружбою, и что всего важне буду учиться стрлять, потому что другъ мой — страстный охотникъ. Я надюсь, что все это произведетъ счастливый переворотъ въ моемъ сердц и голов’. Но это письмо уже достаточно показываетъ, какая путаница происходила въ голов и Сердц поэта.— въ особенности хороша эта неожиданная страсть къ охот! Но удивительный пароксизмъ, къ счастію, продолжался недолго. Поэтъ не похалъ охотиться въ Тюрингенскій лсъ. Уже 25 января мы его снова находимъ въ Бауэрбах, потому что примиреніе съ г-жею Вольцогенъ послдовало скоро: забота о дтяхъ только на время заставила ее забыть врожденное великодушіе. Узжая въ Штутгартъ, она просила Шиллера держать свое пребываніе втайн и не сообщать его никому.
На этомъ основаніи поэтъ отправилъ два письма къ Вильгельму Вольцогенъ въ Штутгартъ, одно помченное изъ Франкфурта, другое изъ Ганновера, при чемъ разсказывалъ своему школьному товарищу о своихъ планахъ и о своемъ намреніи хать въ Голландію, Англію и Америку. Какъ искренно завязалась вновь дружба между нимъ и г-жею Вольцогенъ, доказываетъ непрерывный рядъ писемъ, которыя онъ посылалъ ей изъ Бауэрбаха
Между тмъ въ Бауэрбах ему все длалось безотрадне Чувство неувренности въ своемъ положеніи тревожило его, а уединеніе еще боле развивало въ немъ мучительную страсть къ Шарлот. Онъ понялъ справедливость древняго изреченія, что человку не подобаетъ быть одному. 21 Февраля онъ писалъ Рейнвальду: ‘Я бы отдалъ весь мой достатокъ за человческое общество, поюму что я теперь испыталъ, что геній мельчаетъ, если ему не дать вншняго толчка. Хотя и говорятъ, что во всхъ случаяхъ надйся на собственную помощь, но я этому не врю’. Разумный другъ понялъ опасность, угрожавшую генію поэта отъ его тогдашняго образа жизни, и въ письм къ Кристофин Шиллеръ выразилъ желаніе, чтобъ ея братъ ‘отправился въ какой-нибудь большой городъ, напр. Берлинъ, гд есть хорошій нмецкій театръ, и жилъ бы подъ руководствомъ ученыхъ и честныхъ людей, удерживавшихъ бы его отъ распущенности, господствовавшей въ то время въ этомъ город’. Эта жалоба на нравственное состояніе Берлина была основательна. Съ врнымъ тактомъ указывалъ Рейнвальдъ и на Веймаръ, куда совтовалъ хать Шиллеру и познакомиться съ Гте и Биландомъ, отъ которыхъ могъ бы заимствовать многое. Но для Шиллера еще не наступило время вступить въ среду нмецкихъ классиковъ: странствующему поэту пришлось еще возвратиться къ тому мсту, откуда онъ отправился искать уединенія въ рейнскихъ горахъ.
Врный Штрейхеръ, сохранивъ прежнюю привязанность къ поэтическому другу, старался, въ кругу мангеймскихъ актеровъ, выставить преимущества ‘Луизы Миллеръ’, трагедіи, которая, такъ сказать, создалась въ его глазахъ. При этомъ не мало было разговоровъ и о печатающемся ‘Фіэско’, который вскор появился подъ названіемъ: ‘Заговоръ Фіэско въ Гену, республиканская трагедія Фр. Шиллера’, а такъ какъ на эти оба произведенія намекали и самые члены театральнаго комитета, то баронъ Дальбергъ пришелъ къ тому убжденію, что не мшаетъ, чтобы придать боле блеска театру, возобновить сношенія съ Шиллеромъ. Три мсяца тому назадъ баронъ оттолкнулъ отъ себя бднаго бглеца, но теперь обстоятельства перемнились и ему нечего было бояться, что сношенія съ поэтомъ компрометируютъ его. Герцогъ вюртембергскій былъ слишкомъ уменъ и великодушенъ, чтобы помнить бгство Шиллера, а ропотъ, возбужденный во всей Германіи его поступкомъ съ Шубартомъ, заставилъ его оставить дло и ограничиться однимъ упрекомъ неблагодарному поэту. Вслдствіе этого Дальбергъ написалъ любезное письмо къ Шиллеру, въ которомъ освдомлялся объ его драматическихъ трудахъ. Честный Андрей называлъ это письмо ‘голосомъ сирены’, старающейся его снова заманить въ ЛІангеймъ. Но въ сущности это было самымъ простымъ и обыкновеннымъ дломъ: Шиллеръ, какъ драматическій писатель, несмотря на пережитыя неудачи, воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы войти въ сношенія съ извстнымъ театромъ. Впрочемъ этому желанію онъ не покорился слпо, и его отвтъ Дальбергу былъ холоденъ и умренъ. Онъ писалъ, что его радуетъ, что баронъ иметъ довріе къ его драматическому перу, но ‘чтобы не подвергнуться вновь опасности обмануть ожиданія барона’,— онъ, не посылая пьесы, изложилъ ему только планъ и дйствіе ‘Коварства и Любви’. Баронъ проглотилъ пилюлю и, страстно желая пріобрсть новую трагедію для мангеймской сцены, продолжалъ переписку, вслдствіе которой поэтъ ршился отправиться въ Мангеймъ вначал на то только время, которое потребно будетъ для постановки его двухъ новыхъ трагедій.
Скучная жизнь въ Бауэрбах получила новую прелесть, когда въ ма мсяц пріхала туда г-жа Вольцогенъ съ Шарлотою. Поэтъ приготовилъ своей покровительниц великолпную встрчу,— крестьяне звонили въ колокола, нанятые музыканты проиграли тушъ, а пасторъ сказалъ привтственную рчь. Шилеръ прожилъ въ сельскомъ уединеніи съ своимъ другомъ и любимою Шарлотою счастливые весенніе дни. Въ первый разъ онъ узналъ въ это время, какъ мало нужно, чтобъ быть счастливымъ. Но дйствительно ли онъ былъ счастливъ? Въ этомъ случа его возраставшая страсть къ Шарлот Вольцогенъ должна бы была сдлаться скоре братскою дружбою, чмъ пламенною страстію, потому что юная красавица питала къ Шиллеру одну только дружескую привязанность,— сердце ея принадлежало одному воспитаннику Карловой школы, съ которымъ она познакомилась еще въ Штутгарт. Можетъ быть она и не замчала, что происходило въ поэт, деликатное чувство котораго не позволяло ему входить съ ней въ какія бы то ни было объясненія. Но глазъ матери видлъ лучше, и она ршила, что самымъ врнымъ лекарствомъ будетъ для Шиллера и для Шарлоты удаленіе его изъ Бауэрбаха. При первомъ удобномъ случа она поспшила передать свое намреніе поэту, и тотъ былъ такъ тронутъ ея словами, что общался хать въ Мангеймъ и тамъ снова сойтись съ Дальбергомъ. Въ половин іюля это общаніе исполнилось и черезъ нсколько дней мы уже находимъ поэта въ дорог.
Когда онъ покидалъ свое тихое убжище въ рейнскихъ
горахъ, то утшалъ себя надеждою вскор опять возвра титься туда, но надежда эта не сбылась. Желаніе его назвать Шарлоту своею женой также не осуществилось. Годъ спустя онъ писалъ къ ея матери, съ которой до самой ея смерти оставался въ дружескихъ отношеніяхъ: ‘Тихія радости семейной жизни придали бы бодрость моимъ занятіямъ, очистили бы мою душу отъ дикихъ привычекъ. О, еслибъ я нашелъ двушку, которая бы была дорога моему сердцу, или еслибъ я могъ назваться вашимъ сыномъ! Богата ваша Лотта не будетъ, но счастлива. Но тутъ же онъ понялъ всю безполезность своего сватовства, потому что въ конц письма, отправка котораго замедлилась на нсколько дней, прибавилъ слдующія слова: ‘Мн страшно за мою безумную надежду, но я надюсь, моя дорогая, что вы простите мн мой глупый капризъ’. Г-жа Вольцогенъ имла на столько такта, что приняла все это дло за ‘капризъ* и не придала ему никакого серьезнаго значенія. Шарлота, которой первая сердечная привязанность къ воспитаннику Академіи также кончилась ничмъ, вышла впослдствіи замужъ за совтника Лиліенштейна и въ 1794 году умерла отъ первыхъ родовъ. Но имя Лотты не пропало безслдно въ жизни нашего поэта: ему пришлось съ нимъ встртиться еще разъ, чтобы потомъ навсегда соединиться съ его именемъ.

ГЛАВА III.
Мангеймъ

Пріздъ.— Дальбергъ.— Предложеніе.— Лихорадка.— Безпокойство.— Пріятное посщеніе.— ‘Фіэско’ и ‘Луиза Миллеръ’ на сцен.— Характеристика этихъ трагедій.— Поступленіе въ курпеальцское нмецкое общество.— Разсужденіе о театр.— Успхъ ‘Донъ-Карлоса’.— ‘Рейнская Талія’.— Первая встрча съ Каролиною и Шарлотою Ленгееельдъ.— Шарлота Кальбъ.— Маргарита Шванъ.— Безденежье и другія горести.— При двор.— ‘Герцогскій совтникъ Шиллеръ’.— ‘Ты, дружба, сердца исцлитель’.— Въ Саксонію!

‘Наконецъ я въ Мангейм! Усталый и разбитый, пріхалъ я сюда вчера вечеромъ, прошатавшись почти цлый день по Франкфурту. Мейеръ нанялъ мн отличную квартиру со столомъ на дворцовой площади, изъ моей комнаты восхитительный видъ’. Такъ увдомлялъ поэтъ г-жу Вольцогенъ о своемъ вторичномъ прізд въ Мангеймъ. Его письма къ ней могутъ служить самымъ лучшимъ доказательствомъ благородства Шиллера, они проникнуты такою искренностью и довріемъ, съ которымъ только сынъ можетъ обращаться къ матери. Въ строкахъ гд онъ говоритъ о Лотт, слышится сдержанная страсть. Вауэрбахъ съ его тнистымъ садомъ, уединеннымъ лсомъ — постоянно предъ его глазами. Онъ желаетъ только 600 гульденовъ годоваго дохода, чтобы не имть дла съ міромъ, и поселиться въ маленькой деревеньк въ рейнскихъ горахъ и тамъ покончить свои дни. Въ то же время онъ глубоко благодаритъ своего великодушнаго друга, которому онъ обязанъ не только своимъ матерьяльнымъ положеніемъ, — ‘но, восклицаетъ онъ въ письм отъ 11-го августа, — вы даже исправили мн сердце»
Честный Штрейхеръ, котораго Шиллеръ такъ неожиданно встртилъ въ квартир Мейера, былъ пріятно пораженъ цвтущимъ здоровьемъ и веселымъ видомъ своего друга,— слдствіе покойной жизни въ Бауэрбах. Но розовыя щеки и веселость не долго продолжались, хотя въ начал все шло хорошо. Черезъ нсколько дней по прізд Шиллера баронъ Дальбергъ принялъ поэта и замтилъ, что онъ будетъ очень радъ, если тотъ поселится въ Мангейм. Шиллеръ отлично оцнилъ эту диллетантскую натуру въ письм къ г-ж Вольцогенъ: ‘Этотъ человкъ — совершенный порохъ: онъ быстро вспыхиваетъ и также скоро гаснетъ’. Но вначал этотъ порохъ горлъ довольно ярко и тепло. Баронъ далъ слово поставить ‘Фіэско’ на сцену, присутствовалъ въ одномъ собраніи. гд читалась ‘Луиза Миллеръ’ и общался допустить представленіе ‘Разбойниковъ’ и другихъ большихъ пьесъ. Шиллеръ былъ очень радушно принятъ въ дом Швана и имлъ удовольствіе видть письмо Виланда, гд прославленный поэтъ относился къ своему земляку ‘тепло и высоко цнилъ его’. Но прошло нсколько недль, пока переговоры поэта съ Дальбергомъ получили опредленную форму. Первый крпко держался за мысль не просить это рой разъ барона, который наконецъ долженъ былъ выяснить свое предложеніе, чтобы заручиться дятельностью Шиллера для своего театра. Но прежде нежели предложеніе Дальберга получило форму контракта, поэтъ захворалъ лихорадкою, возвратные припадки которой были сущимъ мученіемъ для него. Кром болзни его постило еще душевное горе: желчная лихорадка, свирпствовавшая въ город, похитила его дорогаго друга — режиссера Мейера.
Ршеніе Шиллера принять предложеніе Дальберга еще ускорилось тмъ обстоятельствомъ, что въ Бауэрбахъ ожидали жениха Лотты, нкоего г. У., при чемъ поэтъ не могъ скрыть чувства ревности. ‘Уврьте, писалъ онъ 12-го сентября баронесс.— вашу Лотту въ моей вчной дружб. Теперь, вроятно, у нея г. У. и она едва ли вспомнитъ обо мн, бдномъ отсутствующемъ’. Нсколько ране онъ извщалъ ее о своемъ окончательномъ согласіи на предложеніе Дальберга. Онъ обязался въ продолженіе года поставить на сцену ‘Фіэско’, ‘Луизу Миллеръ’ и еще третью пьесу. За это онъ выговорилъ себ 300 гульденовъ и кром того полный сборъ съ каждой пьесы. Право собственности этихъ драмъ принадлежало ему и онъ надялся теперь привести свои дла въ порядокъ, т. е. значительную часть полученныхъ денегъ употребить на погашеніе долговъ. Въ вознагражденіе за свою дятельность онъ надялся, по истеченіи К-мы или 9-ти мсяцевъ, увидть своего друга Вольцогепъ въ Бауэрбах. ‘До тхъ поръ я поручаю васъ милосердію Бога, писалъ онъ ей, молитесь за меня и за мою молодость. Моя дружба къ вамъ неизмнна и да послужитъ она мн противоядіемъ отъ всхъ искушеній’.
Но противоядіе дружбы не всегда бываетъ всесильно. Поэтъ сближаясь съ кружкомъ артистовъ, котораго по своему положенію избжать не могъ, вошелъ во многія не совсмъ благовидныя знакомства. Развлеченія разнаго рода, представлявшіяся въ то время въ веселомъ и дорогомъ Мангейм, мшали его занятіямъ, истощали его кошелекъ и въ особенности были вредны его здоровью. Этимъ объясняется его безпокойное, лихорадочное состояніе, которое приводило его къ необыковеннымъ планамъ и желаніямъ. Такъ напримръ масонство возбуждало въ немъ живйшій интересъ, что разумется было вяніемъ времени, какъ мы увидимъ впослдствіи. Старикъ Шиллеръ, проживавшій въ Солитюд, вскор замтилъ, что пребываніе сына въ Мангейм мало общаетъ хорошаго въ будущемъ. Онъ предложилъ поэту помириться съ герцогомъ, возвратиться на родину и снова приняться за медицину. Отецъ даже готовъ былъ унизиться и просить прощенія у герцога за сына. Сестра Кристофина писала въ томъ же смысл и сердцу Шиллера пришлось выдержать трудную борьбу, чтобъ устоять противъ этихъ просьбъ, кром того больная мать замчала ему. что свиданіе съ Фридомъ вылечитъ ее скоре, чмъ всевозможныя лекарства. Но для Шиллера возвратиться въ прежнее рабство значило погибнуть. Онъ не могъ унизиться передъ герцогомъ и не хотлъ допустить, чтобъ и отецъ сдлалъ это. Онъ считалъ это за потерю уваженія къ самому себ и утрату вры въ свою будущность. Но какъ сильна была въ это время, несмотря на вс невзгоды, эта вра въ юнош, доказываетъ намъ его бывшій наставникъ Абель, въ половин ноября постившій своего ученика. Профессоръ, маленькій, толстенькій человчекъ, пріхалъ къ нему верхомъ, ‘со шпорами, въ круглой шляп, и съ заткнутымъ за поясомъ охотничьимъ ножемъ, какъ іенскій студентъ’. Шиллеръ радостно встртилъ своего дорогаго наставника и друга, поставилъ нсколько бутылокъ бургонскаго, подаренныхъ ему однимъ изъ его мангеймскихъ почитателей, но пріятное впечатлніе, которое произвелъ бывшій ученикъ на Абеля, еще лучше бургонскаго освжило прізжаго. ‘Не смотря на незавидное положеніе Шиллера, — писалъ впослдствіи Абель, — я съ удовольствіемъ замтилъ, что душа его, съ тхъ поръ какъ я его не видалъ, приняла боле высокій полетъ. Онъ съ увренностію говорилъ о своихъ планахъ и смло разсчитывалъ на ихъ успхъ. Его идеалъ теперь ясно и окончательно опредлился и онъ чувствуетъ въ себ достаточно силъ, чтобы приблизиться къ нему’.
Но старый другъ, вроятно, преувеличивалъ веселое настроеніе Шиллера, потому что въ начал 1784 г. мы видимъ его въ довольно трудныхъ обстоятельствахъ. Дальбергъ торопилъ его скоре окончить передлку для сцены двухъ новыхъ трагедій, и онъ, полубольной, долженъ былъ сидть за этой работою. За нсколько недль до новаго года рукопись ‘Фіэско’ была окончена и передана директору. Эта передлка въ трагедіи, въ особенности пятаго акта, была такъ велика, что скоре походила на комедію, чмъ на трагедію. Между тмъ какъ настоящій Шиллеровскій Фіэско, какимъ онъ намъ является въ его собраніи сочиненій, нравственно гибнетъ въ борьб между гражданскою добродтелью и честолюбіемъ, чтобы затмъ, отрекшись отъ республиканскаго принципа, пасть отъ мстительной руки республиканца Веррина, въ передланной пьес этотъ самый герой подавляетъ въ себ жажду власти, разбиваетъ добытый скиптръ и желаетъ быть только гражданиномъ свободнаго государства. Такимъ образомъ въ искаженной драм никто не умираетъ, за исключеніемъ развратнаго Джіанетино, даже самъ Мавръ остается цлъ и все кончается счастливо и благополучно. Понятно, что при такой форм все дйствіе пьесы исчезло, и трагическій узелъ, на завязк котораго была построена вся драма, т. е. гибель благородной натуры отъ чрезмрнаго самолюбія, потерялъ всякое значеніе, такъ что вмсто глубокаго, потрясающаго впечатлнія явился какой-то сантиментальный оптимизмъ. Сколько труда стоило поэту, въ угоду директора, актеровъ и публики, ршиться на такія чрезмрныя измненія въ драм, нарушавшія историческую и поэтическую истину,— разсказалъ намъ Штрейхеръ.
Но, въ сущности, вс эти измненія пропали даромъ, по крайней мр для мангеймской публики. ‘Фіаско’ былъ первый разъ поставленъ на сцену II января 1784 г., но несмотря на блестящую обстановку, несмотря на то, что Зекъ игралъ героя пьесы, Ифландъ Веррина, Векъ Бургиньоно и Тоскани Мавра (въ послдствіи эту роль съ большимъ успхомъ исполнялъ Бейль) и нкоторыя сцены вызывали дружныя рукоплесканія, пьеса не имла того успха, которымъ пользовались ‘Разбойники’. Въ письм отъ 5 мая къ Рейнвальду, поэтъ говорилъ, ‘что мечта возвратиться въ идиллическое уединеніе Бауэрбаха исчезла, Фіэско публика не поняла,— пьеса, по сознанію мангеймцевъ, слишкомъ учена для нихъ. Республиканская свобода здсь звукъ безъ всякаго значенія, пустое слово, въ жилахъ жителей Пфальца не течетъ римская кровь. Но въ Берлин ее играли 14 разъ сряду и во Франкфурт она также понравилась’. ‘Фіэско’, какъ извстно, съ самаго своего появленія и до нашихъ дней подвергался различнаго рода сужденіямъ. Но если взвсить все и опустить эстетическіе недостатки въ изображеніи женскихъ характеровъ, то можно согласиться съ Гервинусомъ, что Шиллеръ въ ‘Фіэско’ далеко опередилъ ‘Разбойниковъ’ уже тмъ, что для своей второй трагедіи избралъ историческій сюжетъ. Даже Гильдебрандъ, рзко нападая на слабыя стороны произведенія, говоритъ, что ‘Фіэско’ иметъ передъ ‘Разбойниками’ то преимущество, что въ этой трагедіи Шиллеръ изъ смутной анархіи переходитъ къ понятію свободнаго государственнаго устройства. Напротивъ Карьеръ справедливо замчаетъ, что Шиллеръ въ своемъ субъективномъ стремленіи не строго придерживался исторіи, но измнялъ ее и исправлялъ, и вмсто того, чтобы вмшать въ событіе силу судьбы, ввелъ въ него интригу. Въ этомъ заключается, по моему мннію, основательный упрекъ, за который впрочемъ можно извинить поэту. Онъ писалъ подъ вліяніемъ своего времени. Вся исторія 18-го столтія до Французской революціи была стью интригъ, а вся политика, во время юности Шиллера, заключалась въ потаенныхъ лстницахъ и подземныхъ темницахъ. Поэтому поэтъ, незнакомый еще съ ходомъ всемірно-историческаго развитія, не могъ иначе изобразить борьбу между деспотизмомъ и свободою какъ въ форм интриги. Но если, съ одной стороны, время сильно вліяло на него, то съ другой онъ значительно опередилъ его. Я говорю о пророческихъ выраженіяхъ, встрчающихся въ трагедіи. Не безъ основанія пьеса называется ‘республиканскою трагедіею’: въ ней слышится чудное предчувствіе приближавшихся событій, предчувствіе, свойственное нашему поэту боле чмъ кому-либо другому и съ которымъ намъ еще придется встртиться. Если кого изъ поэтовъ можно назвать пророкомъ, такъ это Шиллера.
‘Луиза Миллеръ’ еще прежде была признана годною для сцены и автору не нужно было длать никакихъ измненій, кром небольшихъ сокращеній и смягченій слишкомъ рзкихъ сценъ. Только его друзья, напуганные холоднымъ пріемомъ ‘Фіэско’, были въ большомъ безпокойств 15 апрля, въ день, когда должна была идти новая трагедія, и это безпокойство еще увеличилось тмъ, что пьеса Иффланда ‘Преступленіе изъ честолюбія’, имла только что огромный успхъ. Они не безъ основанія боялись, что публика, встртившая съ большимъ сочувствіемъ произведеніе Ифланда, чмъ ‘Фіэско’, не съуметъ оцнить и новой пьесы Шиллера. Наступилъ вечеръ. Объявленіе о трагедіи, названной Ифландомъ ‘Коварство и Любовь’, привлекло въ театръ многочисленную публику. Шиллеръ сидлъ въ лож и съ нимъ находился Штрейхеръ, который и передалъ намъ разсказъ объ этомъ спектакл. Спокойно, весело, но погруженный въ самого себя и обмниваясь нсколькими словами, ожидалъ Шиллеръ поднятія занавса. Но когда началось представленіе, лицо поэта преобразилось, на немъ выразилось ожиданіе, нижняя губа выдвинулась, брови сморщились, а въ глазахъ заблисталъ огонь, въ особенности, когда игра артистовъ удовлетворяла его. Въ продолженіе перваго дйствія онъ не сказалъ ни словами только до окончаніи его замтилъ, что пьеса идетъ хорошо. Второй актъ прошелъ очень живо, въ особенности конецъ былъ веденъ съ. такимъ воодушевленіемъ и поражающею правдой, что когда упалъ занавсъ, то вс зрители невольно встали и разразились громкими рукоплесканіями. Поэтъ былъ такъ изумленъ этимъ, что самъ всталъ и поклонился публик. На его лиц, въ его благородной ‘игур выражалось сознаніе самодовольства.
‘Коварство и Любовь’ заканчиваетъ первый періодъ произведеній Шиллера. Какъ ‘Разбойники’ и ‘Фіэско’, такъ и эта трагедія была протестомъ противъ существующаго порядка, протестъ сердца и просвщеннаго гуманизма противъ чинопочитанія и рзкаго различія сословій. Въ ней все еще слышится неугомонившійся титанизмъ и замтно геніальничанье. а идеальныя личности, какъ Фердинандъ и Луиза, боле смахиваютъ на каррикатуру, чмъ самое изображеніе плутень знатныхъ людей. Невроятно, чтобы Шиллеръ съ намреніемъ доводилъ идеализмъ молодаго офицера до смшнаго, а сантиментальность Луизы до болзненной мечтательности, чтобъ этими двумя характерами доказать, какого ложнаго пути иногда достигаетъ образованіе. Одинъ только музыкантъ очерченъ врно и выхваченъ прямо изъ жизни, такъ что его по справедливости можно назвать лучшимъ созданіемъ Шиллера. Но чтобы врне оцнить пьесу, нужно смотрть на нее съ точки зрнія того времени, въ которое она появилась, вслдствіе чего мы найдемъ въ ней боле историческаго содержанія, чмъ въ ‘Фіэско’. Инстинктъ публики подмтилъ это отлично, ей извстны были интриги, совершавшіяся при многихъ дворахъ Германіи и изображенныя въ этой пьес. Первая мысль написать эту трагедію явилась у поэта во время его ареста въ Штутгарт. Дйствія герцога Карла въ первой половин правленія были еще въ памяти каждаго вюртембергца. Шиллеру стоило только вспомнить Монмартена Витледера, Гегеля, чтобъ имть живые образцы для своего президента Вальтера и его секретаря Вурма. Въ образц для ‘леди Мильфордъ’ также недостатка не было, и не под лежитъ никакому сомннію, что поэтъ, изображая эту личность, имлъ въ виду графиню Гогенгеймъ. Съ этой точки зрнія ‘Коварство и Любовь’ является въ нашей литератур полнйшимъ выраженіемъ бурнаго настроенія и вытекавшихъ изъ него реальныхъ отношеній. Оно было освжающею бурею въ нашей душной, зачумленной атмосфер. Швалъ напечаталъ пьесу вскор посл перваго ея представленія и старикъ Шиллеръ, получивъ въ Солитюд свжій экземпляръ. обрадовалъ сына извстіемъ, что ему пьеса понравилась, хотя нкоторыя мста слдовало бы и выпустить. Замчаніе отца понятно, такъ какъ нкоторыя мста дйствительно могли поднять бурю въ Вюртемберг. Но вроятно въ трагедіи не нашли ничего дурнаго, потому что хотя Шиллера и считали при двор неблагодарнымъ, дезертиромъ и бунтовщикомъ, его ‘Разбойники’ были даны въ Штутгарт съ большимъ успхомъ, а роль Франца Моора исполнялъ даже самъ Иффляндъ. За тмъ на Штутгартской сцен были поставлены ‘Коварство и Любовь’. Съ одной стороны это доказываетъ, какъ важны были въ то время литературныя событія, съ другой свидтельствуетъ, что правительственная власть еще не имла въ то время того робкаго и осмотрительнаго характера, которымъ она отличалась впослдствіи. Но все-таки представленіе ‘Коварства и Любви’ для нервъ штутгартскихъ придворныхъ было тяжелымъ испытаніемъ, и дйствительно Вальтеры, Вурмы и Кальбы, скрпя сердце, смотрли на сцену, гд ихъ двойники волновали всю мыслящую публику. Подобное оскорбленіе повлекло за собою жалобу въ Гогенгеймъ, откуда былъ сдланъ строгій выговоръ полковнику Зеегеру, подъ вдніемъ котораго находился театръ, что онъ могъ допустить подобную пьесу на сцену. Понятно, что она немедленно была снята съ репертуара., къ великому неудовольствію артистовъ и публики.
Такъ какъ попытка, посредствомъ музы, завоевать себя отечество не удалась поэту, то онъ ршился смотрть на Пфальцъ какъ на новую родину. Въ это время въ Мангейм, подъ покровительствомъ курфюрста и подъ президентствомъ Дальберга, образовался родъ академіи, названной курифальцскимъ нмецкимъ обществомъ. Въ одномъ изъ засданій, въ начал Февраля 1784 г., Шиллеръ былъ избранъ членомъ и вскор утвержденъ курфюрстомъ. Поэтъ предвидлъ это избраніе, потому что 11 февраля онъ писалъ уже баронесс Вольцогенъ, какъ о ‘великомъ шаг къ водворенію’, а своему другу Цумштегу онъ сообщалъ въ Штутгартъ, что съ принятіемъ его въ нмецкое общество онъ будетъ пользоваться правами пфальцскаго подданнаго. Все это дло было въ сущности только пустая формальность, но что Шиллеръ принялъ его серьезно, доказываютъ выше приведенныя письма. Предъ вступленіемъ въ нмецкое общество 20 іюля онъ прочелъ въ публичномъ засданіи статью: ‘Какое вліяніе можетъ имть хорошо устроенный театръ’, которая впослдствіи, подъ названіемъ: ‘Театръ, какъ нравственное учрежденіе’, вошла въ его полное собраніе сочиненій. Эта статья есть не что иное какъ oratio pro domo, гд авторъ блестящимъ образомъ выясняетъ свое призваніе какъ драматическаго писателя, на театръ смотритъ какъ на великую, прекрасную цль, драму ставитъ въ параллель съ религіей, а отъ искусства, въ особенности драматическаго, ожидаетъ нравственно-религіознаго значенія. Во всей стать, хотя неувренно, проглядываетъ та великая мысль, которую Шиллеръ, какъ эстетикъ, впослдствіи такъ великолпно развилъ, мысль, посредствомъ искусства, образовать и облагородить человчество.
О чемъ поэтъ въ этой стать намекнулъ только теоретически, то въ ‘Донъ Карлос’ онъ постарался развить практически. Посл долгаго колебанія онъ снова воротился къ этой трагедіи, самая форма которой должна была показать высшую степень его искусства. Вмсто прозы онъ избралъ пятистопный ямбъ, которымъ написанъ ‘Натанъ’ Лессинга. Этотъ выборъ доказывалъ нетолько одинъ вншній успхъ, пріобртенный поэтомъ, но въ благородномъ и блестящемъ стих, не терпвшемъ никакихъ дикихъ выходокъ бурнаго періода, чувствовалась будущая сила поэтическаго генія Шиллера. Міровоззрніе поэта, щеголяя въ первыхъ трехъ драмахъ отрицаніемъ и разрушеніемъ существующаго порядка, въ тДонъ Карлос’ принимаетъ сознательный и спокойный характеръ. Вмсто дикаго переворота является образовательная реформа, разбойничій кинжалъ превращается въ мечъ свободнаго слова, а красное пламя факела измняется въ свтлый лучъ истины. Высокое значеніе этой драм придаетъ въ особенности маркизъ Поза, составляющій одно изъ замчательнйшихъ лицъ во всей трагедіи, потому что Шиллеръ вдохнулъ въ него все благородство своей собственной души. Онъ, по прекрасному выраженію Гейне, самъ маркизъ Поза, пророкъ и солдатъ сражающійся зато, что онъ проповдуетъ, и носящій подъ испанскимъ плащомъ лучшее сердце, которое когда-либо страдало и любило въ Германіи. Другъ Штрейхеръ, которому Шиллеръ поврялъ свои созданія, съ восторгомъ слушалъ сцены, читанныя ему поэтомъ. Какъ послдняго возвысило въ собственныхъ глазахъ новое произведеніе доказываютъ т воодушевленныя строки, съ которыми онъ въ ‘Рейнской Таліи’ за 1784 г. обращается къ читателямъ: ‘Публика для меня все — моя наука, мой повелитель, мой повренный. Ей одной принадлежу я. Только передъ ея судилищемъ предстану я. Ее одну только почитаю я и боюсь. Что-то великое совершается во мн при мысли, что я буду покоряться одному только приговору свта и аппелировать къ одному трону — человческой душ’. Любопытно съ какимъ чувствомъ вспоминалъ Шиллеръ объ этомъ юношескомъ энтузіазм, когда при боле близкомъ знакомств съ этимъ ‘повелителемъ’ писалъ въ 1799 г. къ Гте: ‘Съ публикой возможно единственное отношеніе, въ которомъ не будешь раскаяваться.— это война’. Главнымъ содержаніемъ ‘Рейнской Таліи’ въ этомъ и слдующихъ годахъ были три первые акта ‘Донъ Карлоса’ въ томъ растянутомъ вид, въ которомъ онъ былъ неудобенъ для сцены. Критика не замедлила обратить вниманіе на этотъ недостатокъ и Виландъ замтилъ не безъ основанія, что Шиллеръ еще слишкомъ богатъ идеями и образами, много говоритъ и не уметъ владть своимъ воображеніемъ. Поэтъ самъ держался того мннія, что ‘Донъ-Карлосъ’ не годится для сцены: онъ противорчитъ его идеальному взгляду на драматическую поэзію. Но идеальной сцены не существуетъ, есть дйствительная, и только она можетъ врно изображать жизнь.— Впослдствіи Шиллеръ созналъ это и ршился сократить ‘Донъ Карлоса’, чтобы сдлать его годнымъ для сцены.
Между тмъ кругъ знакомства поэта замтно расширился и въ этотъ кругъ вошли лица, которыя впослдствіи значительно вліяли на его жизнь. 7 іюля 1784 г. онъ писалъ баронесс въ Бауэрбахъ, что встртился съ одною дамою Л., которая, возвратясь изъ Швейцаріи, сдлала ему визитъ, но не застала его дома, такъ что ему удалось ее видть только на одну минуту передъ ея отъздомъ. Это была Луиза фонъ Ленгефельдъ, вдова умершаго въ 1775 г. рудольшатскаго камеррата Карла-Кристофа Ленгефельда и родственника семейства Вольцогенъ. Она съ обими дочерьми, Каролиною и Шарлотою, здила въ Швейцарію и на возвратномъ пути остановилась на нсколько дней въ Штутгарт. Ея тетка, г-жа Вольцогенъ, жившая въ то время тамъ, познакомила путешественницъ съ своимъ старшимъ сыномъ Вильгельмомъ Вольцогенъ, на котораго Каролина произвела глубокое впечатлніе. Баронесса свозила также своихъ гостей въ Солитюдъ и представила ихъ семейству Шиллера. Старуха мать и не предчувствовала, что одна изъ двушекъ, переступившихъ порогъ ея дома, черезъ 10 лтъ сдлается женою Фрица. Госпожа Ленгефельдъ цлый годъ прожила съ своими дочерьми въ Швейцаріи, преимущественно въ Веве, гд Лотта, которую мать готовила во фрейлины, усердно занималась французскимъ языкомъ. Возвращаясь въ 1784 г. въ Рудольштатъ, он остановились въ Мангейм, чтобы повидаться съ поэтомъ. Но встрча эта, какъ мы знаемъ, была такъ кратковременна, что они не успли даже завязать разговора, сказать слова, которое бы возбудило какой-нибудь интересъ. Сестрамъ были знакомы отдльныя сцены ‘Разбойниковъ’, но ихъ испугали изображенныя въ ней картины ‘дикой жизни’, кром того ихъ души были такъ полны величавою природою альпійскаго міра, что въ нихъ уже не было мста для другихъ впечатлній. все таки сестры, въ особенности старшая, такъ были поражены высокою, благородною фигурою поэта и немало дивились, что такой ‘могучій, неукротимый геній жилъ въ такомъ скромномъ молодомъ человк». Шиллеръ съ своей стороны видлъ въ этомъ посщеніи одинъ только голый фактъ, и дйствительно странно, что эти два существа, которыя впослдствіи такъ близко сошлись, при первой встрч прошли мимо другъ друга безъ всякаго участія.
Но боле живую радость въ это время доставило поэту посщеніе его сестры Кристофины, пріхавшей вмст съ Рейнвальдомъ, который тогда уже былъ объявленъ ея женихомъ. Едва только успли ухать эти дорогіе гости, какъ въ Мангеймъ пріхала молодая дама, съ которой Шиллеръ познакомился еще въ семейств Вольцогенъ, въ Бауэрбах — и опять Лотта. Шарлота Маршалькъ фонъ Остгеймъ, родившаяся въ 1761 г. въ Тюринген, посл смерти своихъ родителей, пережила молодость, полную быстро мняющихся впечатлній. Надленная отъ природы умомъ и пылкимъ воображеніемъ, она развилась почти безъ всякаго правильнаго воспитанія. Еще до конфирмаціи она успла познакомиться съ сочиненіями самаго разнообразнаго содержанія: Библія, Коранъ, Вольтеръ, Руссо, Шекспиръ, Клопштокъ, Виландъ служили ей ‘безбрежнымъ чтеніемъ’,— выраженіе которое впослдствіи примнилъ къ ней ея любимецъ Жанъ Поль Рихтеръ. Если прибавить къ этому тяжелыя впечатлнія, вынесенныя юною Шарлотою изъ семейной жизни, ея несчастный бракъ съ нелюбимымъ человкомъ, то не трудно представить себ эту женщину, боровшуюся между напряженнымъ героизмомъ и жаждою любви, между огнемъ и холодомъ и которую еще черезъ двнадцать лтъ посл этого событія Жанъ Поль называлъ ‘женщиною съ всемогущимъ сердцемъ, титанидою’, послужившею ему образцомъ для созданія Линды въ ‘Титан’. Въ молодыхъ годахъ Шарлота если и не была красавицею, то обладала тмъ качествомъ, которое въ наше время называютъ ‘пикантностью’. Еще въ 1796 г. Жанъ Поль писалъ о ней: ‘у ней два великихъ достоинства: большіе глаза, какихъ я никогда не видалъ, и великая душа. Она такъ же хорошо говоритъ, какъ хорошо пишетъ Гердеръ въ своихъ письмахъ о гуманизм. Она полна, даже лицомъ, и если она подыметъ свои почти постоянно опущенные глаза къ небу, то это походитъ на то какъ луна то выглянетъ изъ облаковъ, то снова спрячется въ нихъ’. И дйствительно очаровательная личность этой женщины, выразившая собою какъ бы настроеніе бурнаго періода, въ то время когда она встртилась съ нашимъ поэтомъ въ Мангейм, еще боле производила впечатлнія, нежели впослдствіи, когда познакомился съ ней великій юмористъ. Шарлота пріхала въ Мангеймъ съ своимъ мужемъ маіоромъ Кальбомъ, который, оставивъ ее здсь, самъ отправился въ Ландау по дламъ службы. Ей нужно было передать Шиллеру кое-какія порученія отъ баронессы Вольцогенъ и Рейнвальда и, по всмъ вроятіямъ, душа ея была сильно поражена личностью поэта, а можетъ-быть это впечатлніе еще усилилось при воспоминаніи о первой встрч съ нимъ въ рейнскихъ горахъ. Въ глубокой старости, эта много испытавшая, но несчастная женщина вспоминала объ этой встрч какъ о свтломъ дн своей жизни: ‘Во цвт лтъ, писала она, все существо Шиллера отличалось богатымъ разнообразіемъ, его глаза блистали юношескимъ мужествомъ, гордая осанка, глубокая мысль, смлое и неожиданное сужденіе — все поражало въ немъ. Онъ слушалъ меня со вниманіемъ и сочувствовалъ моимъ идеямъ. Нсколько времени оставался онъ у меня, потомъ взялъ шляпу и сказалъ: ‘Мн пора въ театръ’. Посл ужъ я узнала, что въ этотъ вечеръ шла его пьеса: ‘Коварство и Любовь’ и онъ просилъ актеровъ не упоминать имя ‘Кальбъ’ {Гофмаршалъ фонъ Кальбъ, дйствующее лицо въ ‘Коварств и Любви’. Прим. Пер.}. Вскор онъ возвратился веселый, радость сверкала въ его глазахъ. Не стсняясь, говорилъ онъ откровенно, съ чувствомъ, съ сознаніемъ,— мысль слдовала за мыслію, рчь его лилась свободно, какъ рчь пророка. Въ продолженіе разговора онъ увлекался и это увлеченіе отличалось какою-то женственностію, его взоръ горлъ страстію. Въ то время эта жизнь только-что расцвтала,— теперь же она мертва’. Этому энтузіазму не мало противорчилъ холодный и сдержанный тонъ, съ которымъ вначал Шиллеръ отзывался о Шарлот. Онъ писалъ баронесс въ Бауэрбахъ: ‘Эта женщина отличается умомъ и принадлежитъ къ числу не совсмъ обыкновенныхъ существъ’. Но холодъ этотъ скоро превратился въ пламенное чувство. Въ начал знакомства поэта съ Шарлотою Кальбъ повторилась сцена, происходившая въ 1782 г. въ квартир режиссера Мейера. Однажды Шиллеръ принесъ Шарлот первый актъ Донъ Карлоса’, который она ждала съ нетерпніемъ. Шиллеръ началъ читать, не вызвавъ своимъ чтеніемъ ни одного знака одобренія ‘Какъ вамъ нравится трагедія?’ спросилъ онъ ее. Шарлота громко разсмялась и сказала: ‘Любезный Шиллеръ, хуже этого вы еще никогда не писали’.— ‘Это ужъ слишкомъ!’ вскричалъ обиженный поэтъ, бросилъ рукопись и, схвативъ шляпу и палку, вышелъ вонъ. Шарлота взяла рукопись, прочитала ее, пришла въ восторгъ и потомъ извинилась передъ поэтомъ за первое опрометчивое сужденіе, но при этомъ замтила, что его произведенію много вредитъ его неумренная, дикая декламація.
Въ это время въ сердц поэта происходила страшная путаница: по мр того, какъ образъ Лотты изглаживался изъ его памяти, отношенія его къ Шарлот Кальбъ начали достигать того предла, гд дружба переходитъ въ страстную любовь. Кром того въ это же время Шиллеръ,— если только врить воспоминаніямъ г-жи Кальбъ,— находился въ любовной связи съ актрисою, исполнявшею роль Амаліи въ ‘Разбойникахъ’, связи, о которой онъ впослдствіи не могъ вспомнить безъ стыда. Путаница сердечныхъ отношеній еще боле увеличится, если мы вспомнимъ, что въ конц 1784 г. Маргарита Шванъ была собственно царицею души поэта. Посщая часто домъ ея отца, Шиллеръ невольно увлекся красивою, образованною двушкою, любившею искусство и литературу, которая, вроятно, и сама была не прочь соединить свою судьбу съ судьбой такого геніальнаго и благороднаго человка. Привязанность эта въ конц года приняла серьезный характеръ и Шиллеръ, узжая изъ Мангейма, твердо ршился просить у отца ея руки предложеніе это онъ уже сдлалъ въ 1785 г. изъ Лейпцига. Опасался ли Шванъ выдать свою дочь за человка, не имвшаго въ свт опредленнаго положенія, или дйствительно, какъ онъ писалъ поэту, Маргарита по своему оригинальному характеру не годилась быть его женою,— во всякомъ случа на предложеніе послдовалъ отказъ. Шванъ сообщилъ объ этомъ своей дочери, и она была очень опечалена тмъ, что поэтъ принужденъ былъ прекратить съ ней переписку. Съ твердостью перенесъ онъ и эту неудачу и сохранилъ самое лучшее воспоминаніе о семейств Швана. Маргарита впослдствіи вышла замужъ за Гетца и умерла 56 лтъ. Передъ смертью она еще разъ видлась съ Шиллеромъ въ Гейдельберг, когда онъ здилъ съ своею женой въ Швабію и та разсказывала своей сестр Каролин, что Шиллеръ и Маргарита при этой встрч были глубоко взволнованы.
Ко всмъ душевнымъ тревогамъ въ Мангейм присоединились еще вншнія бдствія. Старинный штутгартскій долгъ снова выплылъ наружу. Другъ, поручившійся за занятыя деньги на напечатаніе ‘Разбойниковъ’, былъ сильно тснимъ кредиторомъ, вслдствіе чего бжалъ въ Мангеймъ и тамъ былъ задержанъ. Горе Шиллера было велико, но ему помогъ архитекторъ Гельцель, въ дом котораго онъ жилъ, снабдивъ его необходимою суммою. Для погашенія своего долга Шиллеръ предпринялъ изданіе ‘Рейнской Таліи’, но первый выпускъ этого журнала поссорилъ его съ мангеймскими актерами, которымъ не понравились его строгіе критическіе отзывы о нихъ. Начались всевозможныя интриги и сплетни, которыми такъ богатъ театральный міръ, недоразумній съ Дальбергомъ также нельзя было избжать. Онъ думалъ найти въ Шиллер покорнаго слугу, который согласится на всевозможные театральные эксперименты и урзыванія, но человку, создавшему ‘Донъ Карлоса’, трудно было ршиться на подобныя вещи. Кром того тутъ затрогивались его внутреннія убжденія, а онъ не умлъ гнуть спины тамъ, гд чувствовалъ себя правымъ. Хитрить и прислуживаться было не въ его характер. Увренность его въ собственныхъ дарованіяхъ получила въ это время еще новую поддержку въ лиц герцога веймарскаго Карла-Августа. Узнавъ, что онъ находится въ Дармштат, Шиллеръ ршился познакомиться съ бывшимъ воспитанникомъ Виланда и Гете. Г-жа Кальбъ поддержала въ немъ это намреніе и, имя связи при тюрингскомъ двор, снабдила его рекомендательными письмами, которыя отворили ему двери дармштатскаго дворца и доставили ему доступъ къ герцогу веймарскому. Радушно принятый имъ и ландграфинею гессенскою, онъ просилъ позволенія прочесть имъ первый актъ ‘Донъ Карлоса’. Позволеніе было дано, и благородное произведеніе произвело глубокое впечатлніе. Событіе это принадлежитъ къ пріятнымъ явленіямъ того времени, если мы представимъ нашего поэта на лоснящемся паркет герцогскаго Зимка, въ кругу значительныхъ вельможъ и дамъ, читающаго свое поэтическое созданіе,— потому что оно указываетъ уже на стремленіе къ гуманному направленію. Вроятно Шарлота Кальбъ посовтовала поэту спокойне декламировать звучные стихи, потому что чтеніе имло ршительный успхъ. Герцогъ Карлъ-Августъ не ограничился одною похвалою, но, въ знакъ особой милости, наградилъ поэта чиномъ совтника. Какъ удивительно жизнь иногда шутитъ съ людьми! Произведеніе, торжествующее идеальную побду истинно человчнаго чувства надъ общественными условіями и привычками, доставляетъ автору титулъ, созданный этими условіями. Но это повышеніе имло немаловажное значеніе въ тогдашнемъ положеніи Шиллера, и что бы тамъ не говорили, а въ обществ господствуетъ отличіе. Такимъ образомъ и нашъ поэтъ изъ бжавшаго полковаго лекаря превратился въ веймарскаго совтника Шиллера, который уже не имлъ никакого желанія оставаться театральнымъ писателемъ. Черезъ нсколько дней по своемъ возвращеніи изъ Дармштата, онъ, вслдствіе крайне небрежнаго исполненія ‘Коварства и Любви’, написалъ рзкое письмо къ Дальбергу. Между строками этого письма, заключавшагося словами: ‘Я врю и надюсь, что писатель, поставившій три пьесы на сцену, иметъ право на уваженіе’,— можно было прочесть, что отношенія Шиллера къ мангеймскому театру сдлались невыносимы. Чмъ скоре они должны были кончиться, тмъ лучше для него.
Ему хотлось покинуть Мангеймъ, потому что неясныя, но принявшія страстный характеръ его отношенія къ Шарлот и Маргарит тревожили его. Но теперь его уже не безпокоило раздумье, куда направить свой путь, потому что издалека, изъ Саксоніи, манила его дружеская рука человка, который съ этихъ поръ остался ему вренъ до гроба. Еще въ 178і г. получилъ онъ пакетъ изъ Лейпцига, въ которомъ, кром любезнаго письма, находились пснь изъ ‘Разбойниковъ’, положенная на музыку, роскошно вышитый бумажникъ и четыре портрета, изображавшіе двухъ лейпцигскихъ ученыхъ — Готфрида Кернера, отца Теодора Кернера и его друга Губера съ ихъ нареченными невстами, сестрами Минною и Дорою Штокъ. Письмо было отъ Кернера, бумажникъ вышивала Минна, а портреты были нарисованы Дорою. Только въ декабр Шиллеръ отвчалъ на любезное посланіе, и отвчалъ отъ всей души. Изъ начавшейся переписки возникла между поэтомъ и Кернеромъ та благородная, идеальная дружба, которая длаетъ честь 18-му столтію. Еще невиданному имъ, но дорогому другу сообщилъ Шиллеръ изъ Мангейма, что, вслдствіе столкновенія его съ театральнымъ міромъ, ему стало ясно, что его идеальный взглядъ на сцену рзко расходится съ дйствительностію. Совершенно разстроенный писалъ онъ въ 1785 г. своему другу въ Лейпцигъ: ‘Я не могу доле оставаться въ Мангейм. Съ глубокою скорбью въ сердц пишу я вамъ, мои дорогіе, я не могу боле здсь оставаться. Двнадцать дней ношусь я съ мыслію вырваться изъ этого міра. Люди, отношенія, земныя богатства и самое небо мн противны, а то, что могло бы быть для меня здсь дорого, того лишаетъ меня приличіе и общественныя условія…. Примите ли вы меня? Въ Мангейм я торжественно объявилъ о своемъ отъзд въ Лейпцигъ, который моему воображенію представляется розовымъ утромъ, подымающимся изъ за-лсистыхъ горъ. Въ моей жизни еще не было такой сильной увренности въ томъ, что въ Лейпциг я буду счастливъ. До этого времени судьба разбивала вс мои планы. Мое сердце и моя муза должны были въ одно время покоряться необходимости, мн нуженъ переворотъ въ моей судьб, чтобъ я сдлался человкомъ, сдлался поэтомъ’. Кернеръ отвчалъ ему 30-го марта, что онъ приметъ друга съ распростертыми объятіями, а что эти слова были не пустою фразою, доказываетъ то, что онъ переслалъ другу вексель, посредствомъ котораго тотъ могъ уплатить вс свои мангеймскіе долги и въ этомъ же мсяц приготовиться къ отъзду.
Въ послдній вечеръ своего пребыванія въ Мангейм онъ только съ своимъ Андреемъ хотлъ раздлить время. Но передъ этимъ ему пришлось пережить еще оригинальную сцену съ Шарлотой Кальбъ,— сцену, коментаріемъ къ которой могутъ служить слова въ письм къ Кернеру, что приличіе и общественныя условія должны разлучить его съ тмъ, что для него могло бы быть дорого. Когда поэтъ пришелъ проститься съ Шарлотою, то между ними завязался оживленный разговоръ, и Шиллеръ въ паос воскликнулъ: ‘Мое сердце зажглось отъ вашего чистаго пламени, вы одушевили и успокоили меня. Родство нашихъ душъ указываетъ на высшую гармонію, я знаю только одно, что мы живемъ во цвт юности, которая служитъ объясненіемъ нашихъ пламенныхъ сердецъ. Но я врю, что ты не погасишь этого пламени. Съ раннихъ лтъ моя мысль покрылась мрачнымъ покровомъ, моя душа познала страданіе, но я услышалъ тебя и твоя мысль отвчала моей. Наши души какъ потокъ и огонь слились во едино. Я полюбилъ тебя и былъ бы всегда твой, еслибъ у меня достало мужества для этой любви. Но пускай мое сердце не знаетъ этой страсти, которая меня восхищаетъ и страшитъ’. Не мене въ сильныхъ и напыщенныхъ выраженіяхъ отвчала ему Шарлота: ‘Съ тхъ поръ, какъ я васъ узнала, я начала требовать отъ жизни больше, чмъ прежде. Никогда прошедшее не представлялось мн такимъ ничтожнымъ. Вы хотите разорвать нашъ союзъ? Но знайте, что васъ послала мн жизнь и мн больно разстаться съ тми свтлыми минутами, которыми она дарила насъ. О, еслибъ вы были свободны отъ земныхъ заботъ и не такъ стремились къ слав, разрушающей весь душевный миръ: мн тяжела разлука, но вы знакомы съ уединеніемъ, съ божественнымъ покоемъ. Надежда! вра! мы чувствуемъ оба, что кто называетъ душу своею, тотъ не разлучается никогда… Вы мн говорите ты! и я отвчу вамъ ты! Правд не знакомо слово вы. Счастливые знаютъ только ты и пускай это ты будетъ печатью нашего вчнаго союза’! Бдной титанид съ большими глазами и великою душею въ самомъ скоромъ времени пришлось испытать, какъ непрочна эта печать.
Отъ этой эксцентричной сцены Шиллеръ отдохнулъ у своего друга Штрейхера. Друзья просидли до полночи, говорили о прошедшемъ, мечтали о будущемъ. Юные годы полны надеждъ. Мы уже слышали, какъ много Шиллеръ ожидалъ отъ своего переселенія въ Лейпцигъ, а свидтель, полный доврія, передаетъ намъ, что поэтъ думалъ начать тамъ новую жизнь. Онъ уже поранилъ себ ноги о грубые камни и колючія терніи нмецкаго литературнаго поприща. Въ то время, да и впослдствіи, незнали, что умственную собственность слдуетъ такъ же уважать, какъ и матеріальную. Авторы и издатели были беззащитны противъ всхъ возможныхъ перепечатокъ и контрфикцій. Что же касается театра, то нужно было пройти годамъ, чтобы Шиллеръ позабылъ пережитыя имъ въ Мангейм испытанія и съ новою энергіей принялся за осуществленіе своей великой идеи о театр. Но теперь онъ ршился посвятить себя служенію муз, а остальное время заняться наукою, которая, по его мннію, могла бы доставить ему почетное мсто при саксонскомъ двор. Онъ думалъ приняться за изученіе права, пробыть годъ въ Лейпцигскомъ университет и потомъ получить степень доктора, которая поможетъ ему сдлать отличную карьеру. Онъ съ такимъ жаромъ развивалъ этотъ планъ, что добрый Штрейхеръ съ нимъ вполн согласился, и когда молодые люди разстались, то не въ шутку, а серьезно дали другъ другу слово не писать до тхъ поръ, пока одинъ изъ нихъ не сдлается министромъ, а другой — капельмейстеромъ.
Но,— такъ заключаетъ свои воспоминанія честный Штрейхеръ, боги иначе ршили судьбу Шиллера Они не до. пустили, чтобы такое великое дарованіе, способное осчастливить цлые милліоны людей, ограничилось бы скромною дятельностію или осталось совершенно безплоднымъ. Съ любовью передали они своего любимца на руки его добрыхъ друзей, которые употребили все, чтобъ онъ остался вренъ своему высокому призванію и все прекрасное и благородное, жившее въ его душ, обратилъ на развитіе человчества, на пользу будущихъ поколній, на свою вчную, неувядаемую славу и на славу своего отечества.

ГЛАВА IV.
Лейпцигъ.— Голисъ.— Лошвицъ.— Дрезденъ.

Взглядъ на прошлое.— Христіанъ-Готфридъ Кернеръ.— Пріздъ въ Лейпцигъ.— Afflatue divinus.— Мечты.— Великодушная дружба.— Сельская жизнь въ Голис.— Пснь къ радости.— Миъ.— ‘Донъ-Карлосъ’ въ проз на сцен — Приключеніе.— Лошвицъ.— Счастливые дни.— Поэтическій трудъ и историческія занятія.— Фрейлинъ фонъ Арнимъ.— Грустная разлука и поздка въ Веймаръ.— Resignation.

Вмст съ Мангеймомъ осталась позади значительная станція скитальческой жизни нашего поэта. Онъ тамъ лучше узналъ жизнь, хотя скоре съ ея темной, чмъ съ свтлой стороны. Онъ имлъ возможность заглянуть въ разнообразныя условія и формы человческаго существованія, подмтить интересы, склонности, страсти и ошибки людей. Женщины съ возвышенными чувствами, граціей и образованіемъ помогли ему разгадать ихъ душу и сердце, которыя ему, какъ поэту-мужчин, остались бы вчно чужды и непонятны. Въ этомъ отношеніи въ особенности выигралъ Донъ-Карлосъ: королева Елизавета совершенно другая женщина, нежели Амалія въ Разбойникахъ, Леонора и Юлія въ Фіэско или героиня въ Коварств и Любви. Общій результатъ мангеймскихъ испытаній скоре разочаровалъ, чмъ ободрилъ Шиллера. Публика, которую онъ въ своей Рейнской Таліи, признавалъ своимъ единственнымъ повелителемъ, довольно холодно встртила его критическія статьи, а какъ публицистъ и драматическій писатель онъ пришелъ въ рзкое столкновеніе съ дйствительностію. Въ это время въ различныхъ мстахъ Германіи возникала мысль, съ помощію хотя не совсмъ правильныхъ средствъ, устроить національный театръ, но’ между театральною и идеальною сценой, о которой мечталъ поэтъ, лежала глубокая пропасть. Впослдствіи, въ соединеніи съ Гете, ему удалось если не завалить, то по крайней мр перешагнуть черезъ эту пропасть. Въ настоящее же время онъ пришелъ только къ тому убжденію, что ни артисты, ни публика не созрли для его драматическихъ идеаловъ. Но, несмотря на это, онъ сохранилъ вру въ нихъ, подавилъ въ себ грустное чувство, навянное мангеймскими неудачами, чтобы на новомъ мст пробить себ, путь къ дятельности и счастію. Подобной энергіи онъ съ одной стороны обязанъ своей благородной, возвышенной натур, съ другой благотворному вліянію друга, составляющаго одно изъ отрадныхъ явленій въ жизни Шиллера.
Этотъ превосходный другъ былъ Кернеръ, къ которому можно примнить слова, вложенныя Гете въ уста Ифигеніи при оцнк Пилада. Родившись въ богатомъ семейств, Кернеръ имлъ возможность много путешествовать и кром юриспруденціи изучить другія науки. Въ ранней молодости онъ посвятилъ себя литературной дятельности, а его философско-эстетическое образованіе служило ему въ этомъ не малымъ пособіемъ. Но онъ рано понялъ, что при недостатк творчества ему придется ограничиться ролью дилетанта, поэтому, прослуживъ приватъ-доцентомъ въ Лейпцигскомъ университет, онъ ршился поступить совтникомъ въ дрезденскую консисторію и жениться на Минн Штокъ, прелестной и образованной дочери лейпцигскаго гравера. Кернеръ, имя котораго прославилъ въ Германіи его единственный сынъ Теодоръ, находился въ дружескихъ отношеніяхъ со многими знаменитостями того времени, несли онъ самъ мало писалъ или печаталъ, то своими совтами и просвщеннымъ сужденіемъ много способствовалъ къ развитію нашей литературы. Какъ во всхъ отношеніяхъ, такъ и въ отношеніи къ Шиллеру онъ всегда оставался вренъ своему девизу: Vitam impendere vero. Чтобы хорошо понять, что онъ видлъ въ Шиллер не только человка, но художника и писателя, нужно перечитать ихъ переписку. Эта книга, на которой можетъ отдохнуть нмецкое сердце. Какъ Пиладъ врному Оресту, такъ Крнеръ нашему поэту давалъ ‘совтъ и помощь изъ глубины своей души’. Шиллеръ глубко чувствовалъ всю дружбу Крнера, что свидтельствуетъ письмо его отъ 4 декабря 1788 г. къ Лотт Ленгефелдъ. ‘Вы правы, говоря, что нтъ выше удовольствія въ мір какъ знать человка, на котораго можно вполн положиться. Таковъ для меня Крнеръ. Рдко случается, чтобъ извстная свобода въ сужденіи и оцнк постороннихъ дйствій соединялась бы съ такимъ нжнымъ чувствомъ и инстинктивною добротою. У него смлый и философскій взглядъ на добродтели и недостатки людей и робкій на самаго себя — именно противное тому, что видишь каждый день, гд люди извиняютъ себ все, а другимъ ничего не прощаютъ. Простота его удивительна, но онъ нуждается въ друг, который бы научилъ его цнить свое собственное достоинство, укрпилъ бы въ немъ вру въ самого себя, что составляетъ радость и силу жизни’.
Отъздъ поэта изъ Мангейма замедлился до половины апрля, такъ что онъ прибылъ въ Лейпцигъ только 17 числа. Въ это время Кернера не было тамъ,— онъ узжалъ по служебнымъ обязанностямъ въ Дрезденъ,— и гостя встртили Губеръ и сестры Штокъ. Въ Лейпциг была ярмаркаи поэтъ на нсколько дней увлекся этой шумной и суетливой жизнію. Поселившись въ скромной квартир, онъ не безъ удовольствія отдался новымъ впечатлніямъ. Черезъ недлю онъ познакомился со многими извстными людьми какъ Эзеръ, Вейссе, Гиллеръ, Юнгеръ и знаменитый актеръ Рейнеке. Въ кофейной Рихтера, гд собиралась почти половина Лейпцига, вс старались видть поэта, который, какъ онъ писалъ Швану, не былъ созданъ ‘чуднымъ звремъ’, чтобы привлекать всеобщее любопытство. Вс ожидали видть Шиллера — обстриженнаго въ кружокъ, въ курьерскихъ сапогахъ и съ бичомъ въ рук, какъ истиннаго генія, но періодъ геніальничанья для него давно прошелъ. Крнеръ писалъ ему изъ Дрездена, что, благодаря его дружб, онъ теперь только начинаетъ жить, а отвтъ поэта былъ проникнутъ возвышеннымъ чувствомъ, возбужденнымъ въ немъ знакомствомъ съ Кернеромъ. Онъ сулитъ себ и ему ‘лучшій даръ неба, даръ вдохновенія’ — и говоритъ: ‘тысячи людей идутъ какъ карманные часы, или, если хотите, ихъ ощущенія и идеи переливаются такъ же, какъ переливается кровь въ венахъ и артеріяхъ, между тмъ какъ тло ихъ пользуется своею печальною диктатурою надъ душою, но душа можетъ потребовать своихъ правъ, и эти моменты бываютъ моментами генія и вдохновенія. Nemo unquam vir magnus fuit sine aliquo afflatu’divino’.
Понятно, что при такихъ условіяхъ молодые люди возлагали большія надежды на личное знакомство, въ чемъ и не обманулись, когда произошло ихъ свиданіе въ Кансдорф и они встртились лицомъ къ лицу. Ихъ ‘души слились’, какъ выражались въ то время. И дйствительно нашъ поэтъ былъ въ полнйшемъ восторг отъ новой дружбы. Его письмо отъ 3 іюля, писанное къ ухавшему въ Дрезденъ Кернеру, переноситъ насъ за 12 лтъ тому назадъ, когда дружескія отношенія членовъ Гайнбунда доходили до сантиментальнаго экстаза. На возвратномъ пути изъ Кансдорфа Кернеръ былъ предметомъ разговора между Шиллеромъ и его спутниками, лейпцигскими знакомыми. На дорог они остановились, чтобы позавтракать, ‘Мы нашли вино въ шинк,’ — пишетъ поэтъ,— мы пили за твое здоровье. Молча сидли мы, думая о теб, и у каждаго изъ насъ были на глазахъ слезы, которыя мы старались скрыть. Гешенъ уврялъ, что это вино разливается огнемъ по всемъ его членамъ, лицо Губера было красно и онъ доказывалъ намъ, что никогда не пилъ такого хорошаго вина, а мн казалось, что я слышу звуки органа и стою предъ алтаремъ. Тутъ мы вспомнили, что сегодня день твоего рожденія и, сами не зная того, отпраздновали его съ торжествомъ. Дорогой другъ, еслибъ ты видлъ наши сіявшія восторгомъ лица, слышалъ нашъ ослабвшій отъ слезъ голосъ, ты позабылъ бы свою невсту и не позавидовалъ бы ни одному счастливцу въ мір’. Гешенъ, о которомъ упоминается въ этомъ восторженномъ письм, былъ книгопродавецъ, пользовавшійся въ то время большою извстностью. Шиллеръ завелъ съ нимъ дло и надялся посредствомъ новаго изданія ‘Фіэско ‘и’ Разбойниковъ’, къ которымъ прибавилъ новый актъ — ‘Послдняя судьба разбойника Моора’ — вновь заинтересовать публику и тмъ пополнить свою опуствшую кассу. Это было необходимо, потому что подписка на ‘Талію’ прекратилась и поэтъ находился въ крайне стсненномъ положеніи. На выручку явился Кернеръ и въ этомъ отношеніи поступилъ, какъ только можетъ поступить великодушный другъ. Ничто не можетъ сравниться съ тмъ благороднымъ и деликатнымъ способомъ, къ которому прибгнулъ Кернеръ, чтобы не оскорбить самолюбія поэта. 8 іюля онъ послалъ деньги и при этомъ писалъ: ‘Какъ только ты будешь въ чемъ-нибудь нуждаться, пиши мн съ первою почтовой назначай сумму. Еслибъ я былъ вдвое богаче, и ты бы былъ вполн увренъj что для меня сущія пустяки помогать теб всю жизнь, то я никогда не осмлился бы сдлать теб подобнаго предложенія: я знаю, что ты въ состояніи заработать себ кусокъ хлба, но позволь мн хоть на одинъ годъ вывести тебя изъ этой необходимости’.
7 мая поэтъ ухалъ въ Голисъ. Ему тяжело было жить въ город, отказъ Маргариты разбилъ его мечты и онъ надяся въ деревенской тиши залечить свои душевныя раны. Тнистая дорога ведетъ къ деревн Голисъ, гд находится маленькій домикъ, въ которомъ перебывали тысячи поклонниковъ великаго человка {См. въ конц книги.}. Комната Шиллера была въ первомъ этаж, нердко это маленькое помщеніе наполнялось веселыми гостями: Мина, Дора, Губеръ, Гешенъ и Рейнеке прізжали сюда изъ города и здсь вс вмст читали, пли и занимались музыкою. Всего оживленне было то время, когда въ конц іюля пріхалъ Кернеръ въ Лейпцигъ, чтобы отпраздновать свою свадьбу. Въ это время, когда жизнь поэта, чуждая заботъ, проходила въ кругу добрыхъ идеальныхъ и преданныхъ ему друзей, было написано стихотвореніе: ‘Къ радости’, эта благородная круговая пснь, которая, какъ намъ извстно, раздавалась въ Лейпциг и Дрезден во всякомъ веселомъ, умномъ и фантастически настроенномъ обществ. Въ то время, когда зависть упрекала Шиллера въ романтическомъ безсиліи, появленіе этой оды, вылившейся изъ груди, вздохнувшей наконецъ отъ долгаго гнета, также вызвало порицаніе. Ей отказывали въ лиризм, видли въ ней только разсужденіе о радости, а не выраженіе радостнаго чувства. Но хулители забывали при этомъ, что ‘холодное разсужденіе’ не въ состояніи произвесть того глубокаго впечатлнія, которое это стихотвореніе производило въ то время и производитъ еще понын. Я самъ былъ свидтелемъ, что не только щеки юношей и двушекъ покрывались румянцемъ, но и серьезные мужчины и почтенныя старушки не могли удержаться отъ слезъ, когда раздавались звуки этой псни, въ которой Шиллеръ излилъ все благородство своихъ убжденій, а въ заключительной строф изобразилъ всю нравственную силу своего міровоззрнія.
Какой интересъ возбудило это стихотвореніе во всхъ, доказываетъ уже то обстоятельство, что самъ піэтизмъ далъ поводъ къ разсказу, достоврность котораго также трудно оспорить, какъ и доказать 3). Во время своего пребыванія въ Голис поэтъ продолжалъ ‘Донъ-Карлоса’, желая приспособить его къ сцен и, уступая просьб Рейнеке, сдлалъ въ піес большой промахъ. Рейнеке, находя стихи, которыми была написана трагедія, главнымъ затрудненіемъ для ея успшнаго исполненія, уговорилъ Шиллера передлать ямбы въ прозу. Совтъ Рейнеке былъ довольно основателенъ, потому что лучшіе актеры того времени не умли читать стиховъ. Но метрическій размръ такъ шелъ къ ‘Донъ-Карлосу’, что безъ него все дйствіе пьесы должно было пропасть Подъ вліяніемъ этого предчувствія поэтъ медленно работалъ надъ передлкою пьесы въ прозу. Его уже давно не было въ Лейпциг, когда тамъ было дано первое представленіе ‘Донъ Карлоса’, имвшее небольшой успхъ. Въ Дрезден, Праг и Берлин эта трагедія была также поставлена въ проз, но она тогда только произвела глубокое впечатлніе, когда лучшіе актеры разыграли ее въ стихахъ.
7-го марта 1785 г. была свадьба Кернера, на которой Шиллеръ привтствовалъ молодую чету прекраснымъ стихотвореніемъ, проникнутымъ неподдльнымъ чувствомъ. 12-го августа Кернеръ повезъ свою молодую жену въ Дрезденъ, и Шиллеръ провожалъ новобрачныхъ верхомъ до Губертсбурга. На возвратномъ пути въ Голисъ онъ упалъ съ лошади и ушибъ правую руку, онъ былъ плохимъ здокомъ, хотя, по примру молодыхъ людей того времени, близкія и дальнія поздки совершалъ обыкновенно верхомъ. Но ему тяжело было оставаться какъ въ Голис, такъ и въ Лейпциг,— онъ скучалъ безъ Кернера, его жены и свояченицы, которая также послдовала за сестрою въ Дрезденъ. ‘Что мн здсь длать’? писалъ отъ 6-го сентября своему другу.— ‘Я вспоминаю о нашихъ веселыхъ вечерахъ и хожу по комнатамъ молча и грустно, какъ путникъ на развалинахъ Греціи. Только однимъ прошедшимъ наслаждаюсь я. Вся природа лежитъ передъ мною какъ разряженный трупъ на парадной постел,— душа отлетла’. По просьб Кернера онъ 11-го сентября ухалъ въ Дрезденъ. Окрестности Дрездена привели его въ восторгъ, он напомнили ему родныя поля, и дйствительно берега Эльбы походили на берега Неккера. 13-го сентября онъ былъ уже у Кернера и писалъ оттуда Губеру: ‘Я здсь въ кругу своихъ друзей какъ на неб’.
Кернеръ, теперь уже совтникъ дрезденской консисторіи, владлъ въ небольшомъ разстояніи отъ города, около Пильница, у деревни Лошвицъ, небольшимъ виноградникомъ и домикомъ, въ которомъ, въ лтнее время, проживалъ съ своимъ семействомъ. Здсь поэтъ былъ его гостемъ. На вершин виноградника, окруженнаго сосновымъ лсомъ, находился ‘павильонъ Шиллера’, въ которомъ поэтъ работалъ въ хорошую погоду 4). Видъ отсюда на лежавшій вдали городъ, на цпь холмовъ и живописную долину, чрезъ которую протекаетъ свтлая рка, въ высшей степени восхитителенъ. Это былъ настоящій поэтическій уголокъ въ смысл Гораціевскаго ‘angulus ridens’ или, если предпочесть боле благозвучное слово, настоящее поэтическое гнздо, откуда фантазія Шиллера предпринимала свои полеты. Онъ часто бродилъ по прелестнымъ окрестностямъ, катался въ лодк, а во время грозы и бури боролся съ бушующими волнами Эльбы. Здсь онъ нашелъ искреннюю дружбу, спокойную семейную жизнь, которою не наслаждался со времени своего кратковременнаго пребыванія въ Бауэрбах. Его жизнь въ Лошвиц богата не одними удовольствіями и воспоминаніями, но и плодотворною дятельностію 5). Въ продолженіе этого времени, какъ удостовряетъ Кернеръ, не только былъ оконченъ ‘Донъ-Карлосъ’, но получилъ совершенно другую форму. Сюда же относятся, Мизантропъ’ (Menschenfeind), нсколько сценъ, а также самая идея романа ‘Духовидецъ’, явившаяся у нашего поэта вслдствіе исторіи съ ожерельемъ, надлавшей такъ много шума во всей Европ и въ которой, какъ извстно, былъ замшанъ Каліостро. Но кром идеи этого романа, о которой намъ придется говорить подробно, Шиллера занимала еще исторія. Работая надъ Донъ-Карлосомъ, онъ невольно обратилъ вниманіе на богатый историческій матерьялъ: борьбу Нидерландовъ за независимость противъ Филиппа II, кром того въ немъ возбудила интересъ 30 лтяя война Извстно, какъ много Шиллеръ обязанъ историческимъ занятіямъ. Для его энергической души исторія была лучшею школою, которую ему указалъ его врный инстинктъ. ‘Мн бы хотлось, писалъ онъ Кернеру, — въ продолженіе 10 лтъ не заниматься ничмъ, кром исторіи. Я увренъ, что она сдлаетъ меня совершенно другимъ человкомъ. На дняхъ я читалъ исторію 30 лтней войны и до сихъ поръ моя голова занята ею. Это — эпоха высшаго народнаго бдствія и вмст съ тмъ блестящая эпоха человческаго могущества. Сколько великихъ людей выдвинула эта борьба!’ Въ этихъ строкахъ уже предчувствуется загадочно величавый образъ Валленштейна.
Между тмъ какъ поэтъ, подъ снію дружбы, посреди трудовъ и плановъ, наслаждался душевнымъ спокойствіемъ, забывая мангеймскія тревоги, въ его сердце прокрадывалась страсть. Въ 1786—87 г., зимою, Шиллеръ часто посщалъ дрезденскую актрису Софію Альбрехтъ. Онъ познакомился съ нею во Франкфурт и научился ее уважать. Теперь она была украшеніемъ дрезденской сцены и у нея собиралось пріятное общество, въ которомъ не скучно было проводить время. На одинъ изъ вечеровъ пріхала туда г-жа Арнимъ, вдова саксонскаго офицера, съ двумя дочерьми. Старшая изъ нихъ, Марія-Генріета, произвела на Шиллера поразительное впечатлніе. Красота ея въ то время была замчательна. Ея стройный станъ, ея прекрасные голубые глаза, блиставшіе умомъ, ея изящныя манеры — все дышало въ ней прелестію и достоинствомъ. Даже въ 50 лтъ черты ея лица поражали классическою правильностію. Когда он ухали, актриса Альбрехтъ принялась шутить надъ смущеніемъ поэта, которое онъ напрасно старался скрыть, но при этомъ воспоминаніи она замчаетъ, что Шиллеръ въ то время едва ли могъ нравиться подобной двушк. Но онъ все-таки не отказался попытаться. На одномъ бал онъ подошелъ къ двушк, которая съ нимъ разговорилась, и вскор получилъ доступъ въ домъ ея матери. Въ 1787 г. онъ нарочно здилъ въ Тарандъ, чтобы повидаться съ семействомъ Арнимъ. Объ этомъ онъ упоминаетъ въ письм къ Кернеру, гд, между прочимъ, пишетъ, что печатаніе ‘Донъ-Карлоса’ въ типографіи Гешена приближается къ концу. Въ другомъ посланіи къ другу онъ увдомляетъ, что ‘ея здсь нтъ’ и такимъ образомъ нужно предположить, что свиданіе въ Таранд съ Маріею Арнимъ не состоялось.
Самое достоврное свдніе о любви Шиллера мы находимъ въ воспоминаніяхъ Каролины Вольцогенъ, которая извиняетъ дочь и винитъ мать. Послдняя не мало радовалась побд Маріи надъ знаменитымъ уже тогда поэтомъ, такъ какъ въ этомъ она видла ручательство, что ея дочь можетъ одерживать побды и тмъ красота ея еще больше прославится. Шиллеръ не врилъ своимъ друзьямъ, что онъ ‘только тратитъ время, деньги и душевное спокойствіе’, принимая спекулятивные планы почтенной дамы за искреннее желаніе выдать за него свою дочь. Гешенъ, который ссужалъ поэта деньгами на эту дорогую интригу, могъ бы поразсказать намъ, во что она обошлась Шиллеру. Можетъ-быть Марія и была способна на истинное чувство, но она находилась подъ контролемъ матери, которая только разсчитывала на эффектъ и богатство. Марія просила поэта, если онъ увидитъ свтъ у нихъ въ комнатахъ, не приходить къ нимъ, потому что въ это время у нихъ бываютъ родные, друзья же увряли его напротивъ, что она принимаетъ поклонниковъ, къ которымъ благоволитъ мать. Повидимому друзья были правы и это предостереженіе повліяло на поэта, ‘колебавшагося между разсудкомъ и страстію’. Честный Кернеръ не находилъ другаго средства вывести друга изъ этого положенія, какъ посовтовать ему ухать изъ города, да и самъ поэтъ пришелъ къ тому убжденію, что, по случаю недостаточныхъ средствъ, ему придется долго ждать бракЛ съ Маріею, еслибы ему удалось даже побдить упрямство матери, кром того, въ его душ шевелилось сомнніе, что дйствительно ли она любитъ его.
Поэтому онъ ршился положить конецъ этой интриг и ухать изъ Дрездена, тмъ боле, что въ это время онъ получилъ два дружескихъ приглашенія. Великій актеръ Шрдеръ, сдлавшись, посл кратковременной, но полезной дятельности на внской сцен, директоромъ гамбурскаго театра, писалъ поэту: ‘Я дивился смлой иде въ ‘Разбойникахъ’, дивился ‘Фіэско’, но всегда сомнвался, чтобы такое высокое дарованіе могло прійти къ простот и естественности, необходимымъ для успха каждаго драматическаго произведенія. Но вашъ Карлосъ доказалъ мн противное, и я ничего такъ не желаю, какъ ближе сойтись съ вами,— съ вами, которые одни можете осуществить мои идеи’. Похвала такого человка была заманчива. Шредеръ, одинъ изъ величайшихъ артистовъ того времени и которому нмецкое драматическое искусство не мало обязано какъ въ нравственномъ, такъ и артистическомъ отношеніяхъ, посл упорной и сопряженной съ великими огорченіями борьбы съ публикою, предпочитавшею оперные спектакли, довелъ гамбургскій театръ до того совершенства, какого достигла только одна мангеймская сцена. Его благородный характеръ ручался за то, что Шиллеръ, не встртилъ бы въ Гамбург тхъ непріятностей, которыя ему пришлось испытать въ мангеймскомъ театральномъ мір. Но воспоминанія объ этихъ непріятностяхъ еще были такъ свжи, что Шиллеръ, опасаясь очутиться вновь въ подобныхъ же отношеніяхъ, отклонилъ предложеніе Шредера, къ великому сожалнію послдняго 5). При томъ значеніи, которое Веймаръ съ переселеніемъ въ него Гте, Виланда и Гердера имлъ для литературы, онъ невольно долженъ былъ заинтересовать поэта. Кром того, Виландъ приглашалъ его участвовать въ ‘Нмецкомъ Меркуріи’, а подобное сотрудничество могло оживить журналъ. Вмст съ тмъ его тянулъ въ Веймаръ еще другой магнитъ: Шарлота Кальбъ, возвратившись изъ своей прогулки по Рейну, ожидала его тамъ.
Такимъ образомъ отъздъ въ Веймаръ былъ окончательно назначенъ во второй половин іюля 1787 г. Разлука съ Маріею, вроятно, была тяжела, двушк, пожертвовавшей своею страстію интригамъ матери,— она стоила ‘многихъ слезъ’. Можетъ-быть, несмотря на небрежный туалетъ поэта и его привычку нюхать табакъ, она питала къ нему боле нжное чувство и только недостаточныя средства обоихъ помшали браку. Впослдствіи двица Арнимъ вышла за мужь за графа Кунгейма и жила съ нимъ въ его имніи Кошененъ, близь Фридланда, въ Пруссіи, гд онъ и умеръ въ 1815 г. Въ ея спальн постоянно вислъ портретъ Шиллера, на который она, будучи уже старухой, любила смотрть. Въ послднее время она перехала въ Дрезденъ, гд и скончалась въ 1847 г. Поэтъ, по разсказамъ его свояченицы, радовался ея счастливому замужству, но о своихъ отношеніяхъ къ прекрасной двушк вспоминалъ съ непріятнымъ чувствомъ. Въ то время, когда ослаблъ его интересъ къ ‘Духовидцу’, онъ писалъ Кернеру: ‘Духовидецъ’, надъ которымъ я теперь работаю, войдетъ плохъ, а пособить нечмъ. Немного найдется занятій, не исключая и знакомства съ двицею А., на которыя бы я такъ безсовстно тратилъ время, какъ на это маранье. Если подъ двицею А. слдуетъ понимать Марію, а подъ ‘знакомствомъ’ всю его любовную интригу, то предположеніе, что двица Арнимъ послужила ему оригиналомъ для ‘прекрасной Гречанки’ въ ‘Духовидц’, получаетъ полнйшую достоврность. Въ лиц прекрасной Гречанки, какъ онъ писалъ сестрамъ Ленгефельдъ,— онъ хотлъ изобразить ‘ловкую обманщицу’, что въ особенности подходило къ двиц Арнимъ. Въ конц концовъ изъ всего дрезденскаго любовнаго приключенія онъ съумлъ только создать нсколько чертъ для своего романа.
Его стихотворенія ‘Freigeisterei der Leidenschaft и ‘Resignation’, которыя вмст съ ‘Пснію къ Радости’ принадлежатъ къ его лучшимъ лирическимъ произведеніямъ за это время, не имютъ никакого отношенія къ двиц Арнимъ. Эти стихотворенія появились въ ‘Таліи’ въ начал 1786 г., а поэтъ познакомился съ нею только зимою 1786—87 годахъ. Шиллеръ, печатая стихотвореніе ‘Freigeisterei der Leidenschaft’, желалъ скрыть истинное значеніе страсти, которою оно проникнуто, а потому посл названія его прибавилъ: ‘Когда Лаура вышла замужъ 1782 г.’, чтобы тмъ показать, что это стихотвореніе служитъ какъ бы продолженіемъ его фантазій къ Лаур. Нкоторые полагали, что оно написано по поводу его отношеній къ Маргарит Шванъ, которую поэтъ, чтобы сильне выразить свою страсть, представилъ замужнею… Но къ чему эти искуственныя объясненія и намеки, когда истина такъ близка? ‘Freigesterei der Leidenschaft’, впослдствіи переименованное въ ‘Борьбу’, въ своей первоначальной форм, принадлежитъ къ числу самыхъ страстныхъ стихотвореній Шиллера. По сил выраженій, съ которой поэтъ обращается къ любимой женщин, принадлежащей другому, нужно согласиться, что оно продиктовано ему дйствительною, а не воображаемою страстіюЕсли же припомнить, что это стихотвореніе написано въ Мангейм во время его романа съ Шарлотою Кальбъ, то можно смло утверждать, что оно обращено къ ней. За ‘Борьбою’ Шиллеръ написалъ ‘Resignation’, какъ бы желая этимъ смягчить рзкій диссонансъ перваго стихотворенія. Тысячи юныхъ сердецъ, подражавшіе поэту въ ‘борьб суроваго долга’ противъ ‘пламенныхъ увлеченій сердца’ и горькимъ опытомъ утратившіе лучшія надежды, съ полнымъ самоотверженіемъ возвращали судьб ея ‘росписку на блаженство’ {Возьми свою росписку на блаженство:
Она цла — не зналъ я совершенства,
Возьми ее назадъ.
Resignation, пер. Данилевскаго.}. Другими словами, одновременное появленіе обоихъ стихотвореній произвело глубокое вліяніе на молодое поколніе. Юность живетъ только крайностями, и если она вчера, подъ вліяніемъ страсти, разрушала вс преграды общественныхъ условій, то сегодня она старается щегольнуть поддльнымъ стоицизомъ. Оба стихотворенія Шиллера чисто-юношескія произведенія, но значеніе ихъ различно. Первое есть непосредственно вылившееся страстное чувство, послднее написано съ предвзятою мыслію подавить его. Но мы вскор увидимъ, что Шиллеръ еще не на столько побдилъ въ себ страсть, породившую это стихотвореніе, чтобы говорить о самоотверженіи. Связь, порванная въ Мангейм, должна была возобновиться въ Веймар.

ГЛАВА V.
Веймаръ.

Веймарскій кружокъ при появленіи Шиллера/— Взглядъ на прошлое.— Виландъ и Гердеръ.— Въ желто-зеленомъ жилет и бломъ фрак.— При двор.— Знакомства.— Поздка въ Іену.— Фридрихъ и Шарлота, романъ изъ дйствительной жизни,— Прогулка въ Мейнингенъ и Бауэрбахъ.— Семейство Ленгегельдъ.— Желаніе домашняго счастія.— Лотта.— Смя Дружбы.— Грустные часы.— ‘Духовидецъ’.— Культурно-историческій эпизодъ.— Боги Греціи.

‘Они вс спятъ’, жаловалась добрая и веселая герцогиня Амалія въ 1785 г., а герцогъ Карлъ-Августъ писалъ къ Кнебелю: ‘Наше общество самое скучнйшее на всемъ земномъ шар’. Это означало, что посл шумнаго ‘геніальнаго’ времени семидесятыхъ годовъ наступила тишина, которая такимъ подвижнымъ натурамъ, какъ герцогъ и его мать, пришлась не по сердцу. Понятно, что подобный бурный періодъ не могъ долго держаться и затратою времени, юморомъ, веселою жизнію наступила реакція, которая только одному устарвшему и брюзгливому Гердеру не казалась достаточно спокойною. Напротивъ Виландъ, слава котораго снова возросла съ появленіемъ ‘Оберона’, видимо грустилъ о геніальномъ період, хотя доставившемъ ему много непріятностей, и въ начал 1785 г. писалъ Мерку: ‘Герцогиня-мать — наше единственное утшеніе. Безъ нея Веймаръ въ короткое время превратился бы въ самое ничтожное, мертвое гнздо во всей Германіи’. Недоставало Гте, который въ прежнее время приводилъ все въ движеніе, а теперь уже не въ состояніи былъ оживлять общество, потому что самъ грустилъ. Въ январ 1784 г. озабоченный Виландъ писалъ Мерку, что Гте видимо страдаетъ подъ бременемъ, которое взялъ на себя въ угоду Веймарскаго двора, и тоска грызетъ его, какъ внутренній червь. Историкъ Веймарскаго двора тутъ мтко выразился относительно тогдашняго настроенія великаго поэта, сказавъ, что ‘поэтическая совсть мильно мучила Гте’. Онъ цлыя девять лтъ убилъ при двор, тратя дорогое время на безполезныя и скучныя занятія, которыя не имли никакого отношенія къ его поэтическому таланту. Онъ чувствовалъ, что ему слдуетъ употребить силы на другую дятельность: Эгмонтъ, Фаустъ, Ифигенія, Тассо и Вильгельмъ Мейстеръ требовали продолженія и пополненія. Но для этого ему необходимъ былъ другой воздухъ, другая обстановка, ему нужно было сдлаться свободнымъ, независимымъ и хотя на время забыть, что онъ тайный совтникъ. Даже самая любовь Къ Шарлот Штейнъ, не приведшая ни къ какому удовлетворительному результату, но скоре усилившая его страданія, заставляла его бжать, а съ юга манила его страна, гд ‘лавръ и миртъ цвтутъ’, страна, въ которую онъ стремился еще ребенкомъ, какъ бы предчувствуя, что тамъ должно завершиться его художественное воспитаніе. И это желаніе было въ немъ такъ сильно, что онъ не могъ безъ волненія видть ‘латинскую книгу или рисунокъ итальянскаго ландшафта’. Съ согласія своего друга, герцога, онъ 3 сентября 1786 г. исчезъ изъ Карлсбада и перебрался за Альпы.
Проблъ, оставленный отъздомъ Гете, при появленіи Шиллера въ Веймар, не кмъ было пополнить. Вся веймарская жизнь какъ-то разстроилась, самый дворъ, такъ благотворно поощрявшій нмецкіе обычаи, направленіе, языкъ и искусство, отличался, вмсто прежняго аристократическаго характера и демократическаго либерализма, какимъ-то холоднымъ достоинствомъ и сдержанностію. Герцогъ, связанный своими политическими и военными отношеніями съ Пруссіею, находился въ постоянномъ отсутствіи, герцогиня Амалія собиралась хать въ Италію, Боде жилъ въ Париж, а Бертухъ путешествовалъ. Въ осиротломъ веймарскомъ кружк господствовали интриги и сплетни. Время блестящаго геніальничанья, веселые праздники въ Эттерсбург и Тиффурт миновали. Золотые сны не сбылись, — повсюду чувствовались усталость и уныніе. Возрожденія веймарской жизни приходилось ждать, когда Гете и Шиллеръ соединившись вмст, внесутъ въ нее свою дятельность.
Вечеромъ 21 іюля 1787 г. нашъ поэтъ пріхалъ въ Веймаръ и остановился въ гостинниц ‘Наслднаго Принца’, которую онъ вскор перемнилъ на частную квартиру. Приближаясь къ двадцати восьмилтнему возрасту и пройдя различныя испытанія, онъ уже не былъ новичкомъ въ жизни. Онъ съ полнымъ сознаніемъ своего права вступилъ на эту ‘классическую почву’. ‘Разбойники’ сдлали его имя извстнымъ во всей Германіи, а ‘Фіэско’ и ‘Коварство и Любовь’ увеличили его славу. Мотивы, затронутые имъ въ стихотвореніяхъ ‘къ Радости’ и въ ‘Борьб’, взволновали юношескія сердца. Люди, нападавшіе на его литературную дятельность, не мало подивились изображенію характеровъ и психологическому анализу въ повсти: ‘Преступникъ отъ утраты чести’, появившейся во второмъ выпуск ‘Таліи’, гд было разсказано истинное происшествіе съ сыномъ эберсбахскаго трактирщика, пріобрвшимъ громкую извстность своими разбоями. Въ ‘Таліи’ появились также ‘философскія письма’, начавшіяся между Юліемъ и Рафаэлемъ — первая попытка Шиллера сочетать поэта съ мыслителемъ и вмст съ тмъ мняться идеями съ Кернеромъ. Подъ Юліемъ подразумвался Шиллеръ, Рафаэлемъ былъ Кернеръ. Цль этой попытки было доказать постепенный переходъ отъ наивной вры къ философскому убжденію и отъ догматизма къ высшей свобод ума. Въ чемъ должна была состоять послдняя и проявлять свою дятельность, въ этихъ письмахъ не упомянуто, дай вообще въ нихъ больше туманныхъ фразъ, чмъ свтлыхъ идей. Поэтъ долженъ былъ прежде пройти строгую школу Канта, чтобъ его философскія изслдованія принесли плодъ. Въ начал онъ долженъ былъ ограничиться историческими занятіями и передлкою ‘Донъ Карлоса’, чтобъ доказать, что онъ разстался съ бурнымъ и вреднымъ направленіемъ и вступилъ въ міръ свободнаго и сознательнаго искусства. Первая встрча его въ Веймар была съ Шарлотою, онъ ее увидлъ въ самый вечеръ своего прізда и это свиданіе имло что-то ‘ошеломляющее’. Ему казалось, что онъ разстался съ нею только вчера: такъ много родственнаго нашелъ онъ въ ней и такъ скоро завязалась порванная нить ихъ дружбы. Черезъ два дня онъ повидался съ Виландомъ который радушно и тепло принялъ своего земляка. Въ живомъ литературномъ разговор, завязавшемся между ними, выказались вс слабости и достоинства Виланда, и онъ выразилъ надежду поближе сойтись съ Шиллеромъ, ‘чтобъ каждый изъ нихъ былъ такъ откровененъ и доврчивъ, какъ бы бесдовалъ съ своимъ собственнымъ геніемъ’. Его первая встрча съ Гердеромъ, прославившимъ въ то время свою литературную дятельность изданіемъ ‘Голосовъ народовъ’, книгою о еврейской поэзіи и своимъ первымъ томомъ философіи исторіи, оставила пріятное впечатлніе. Разговоръ Гердера отличался умомъ и энергіей, его разсужденія о любви и ненависти были рзки. Поэтъ разсказалъ ему о Шубарт и о своей собственной исторіи съ герцогомъ веймарскимъ, котораго Гердеръ ненавидлъ какъ тирана. Но какъ участіе Гердера уже въ то время охладло къ литературному движенію, доказываетъ то обстоятельство, что ему совершенно незнакомы были произведенія Шиллера и онъ видлъ въ немъ ‘человка, который что-то написалъ’. Но, несмотря на это, Гердеръ понравился нашему поэту. Въ другихъ знакомствахъ, въ первые дни его пребыванія въ Веймар, также недостатка не было. Онъ познакомился съ сестрою г-жи Фонъ-Штейнъ, г-жою Имгофъ, камергеромъ Эйнзиделемъ и другими боле или мене выдающимися личностями. Когда онъ писалъ объ этомъ Кернеру въ его дверь послышался стукъ и на приглашеніе ‘войдите!’ въ его комнату вошла маленькая и тощая фигурка, одтая въ блый фракъ и желто-зеленый жилетъ. ‘Я имю удовольствіе видть господина совтника Шиллера’, сказала она,— ‘я случайно узналъ, что вы здсь и пожелалъ видть автора ‘Донъ-Карлоса’,вы вроятно неимете счастія меня знать,— меня зовутъ Вульпіусъ. Прошу извинить за безпокойство,— теперь я доволенъ, что увидлъ васъ’. И съ этими словами удалился Вульпіусъ, впослдствіи шуринъ Гете и извстный авторъ ‘Ринальдо Ринальдини’, ‘благороднаго разбойника’, который цлое полстолтіе восхищалъ публику. Этотъ эпизодъ даетъ намъ понятіе о костюм, въ который рядились юные литераторы въ 1786 г.
27-го іюля Шиллеръ вмст съ Виландомъ отправился въ Тиффуртъ, куда пригласила его герцогиня Амаліи. Дорогою спутникъ его сообщилъ ему, что онъ никогда не сомнвался въ великихъ литературныхъ дарованіяхъ Шиллера, который владетъ отличнымъ языкомъ и богатымъ воображеніемъ, но произведеніямъ его недостаетъ отдлки, вкуса и изящества. Герцогиня приняла его радушно и безъ всякой церемоніи, но несмотря на это не произвела на него особаго впечатлнія. Онъ не нашелъ въ ней идеальнаго направленія и передавалъ это Кернеру въ такихъ выраженіяхъ, которыхъ впослдствіи, при боле близкомъ знакомств съ этою женщиною, не могъ простить себ. Онъ наивно удивлялся своей ловкости на придворномъ паркет, и говорилъ, что ‘его манеры откроютъ ему повсюду дверь’. Но Шарлота Кальбъ, съ которою ему пришлось черезъ нсколько дней быть на вечер у герцогини, замтила, что онъ слишкомъ свободно держитъ себя, F и совтовала ему воздержаться отъ этого недостатка. Кругъ его знакомства расширился еще боле со вступленіемъ въ него г-жи Фонъ-Штейнъ, сдлавшей на него пріятное впечатлніе,— Короны Шретеръ, красоту которой ‘не могли истребить ея сорокъ лтъ’, Кнебеля, обладавшаго большими знаніями и свтлымъ умомъ, и наконецъ Рейнгольда, зятя Виланда, готовившагося занять каедру въ Іенскомъ университет, гд онъ такъ много сдлалъ для распространенія философіи Канта. Знакомство съ этимъ философомъ, который до такой степени благоговлъ предъ своимъ учителемъ, что говорилъ: ‘Имя Канта, черезъ сто лтъ, будетъ такъ же славно, какъ имя Іисуса Христа’, имло огромное вліяніе на развитіе Шиллера. Рейнгольдъ возбудилъ въ немъ живйшій интересъ къ Канту и поддержалъ въ немъ рвеніе къ изученію произведеній кенигсберскаго мыслителя. Съ Шарлотою Кальбъ и Рейнгольдомъ Шиллеръ отправился въ Іену, гд познакомился съ Гуфеландомъ, Дедерлейномъ, Гризбахомъ и Шютцомъ, редакторомъ ‘Всеобщей Литературной Газеты’ и съ такимъ удовольствіемъ провелъ нсколько дней въ этомъ кружк, что согласился на предложеніе Рейнгольда занять мсто въ университет. Старинный университетскій городъ, приведенный стараніями Карла-Августа и Гете въ цвтущее состояніе (въ немъ считалось отъ 700 до 800 студентовъ), произвелъ оригинальное впечатлніе на Шиллера. ‘Что студенты здсь что-нибудь значатъ, — писалъ онъ Кернеру, — можно видть съ перваго раза, и если даже закрыть глаза, то можно различить, что ходишь между студентами,— такими неприступными выступаютъ они. Вечеромъ, когда длается темно, чрезъ каждыя пять минутъ вся длинная улица оглашается криками: Долой голову!— это гуманное слово предостерегаетъ бгущаго пшехода отъ бальзамическаго дождя, угрожающаго его черепу. Но въ цломъ нравы здшнихъ студентовъ значительно улучшились’. Въ этой замтк нтъ ничего преувеличеннаго, потому что Іена, какъ говоритъ извстная студентская псня, съ давнихъ временъ, вмст съ Лейпцигомъ и Галле, раздляла славу города, въ которомъ процвтали ‘разгульные’ и грубйшіе нравы буршей.
Возвратясь въ Веймаръ, Шиллеръ 28 августа праздновалъ рожденіе Гете въ его дом и выпилъ бокалъ за здоровье отсутствующаго поэта, которому ‘такъ хорошо казалось въ Италіи, что онъ вроятно не желалъ ничего лучшаго’. Въ этотъ же день онъ въ первый разъ увидлъ герцогиню Луизу, но только мимоходомъ, и его поразила ея красивая и благородная фигура. Чтобы не нарушать своего спокойствія въ Веймар, онъ выбралъ средство: не интересоваться никмъ, какъ это длали и другіе. Городъ какъ нельзя лучше былъ приспособленъ къ частной жизни. Тихое, едва замтное правительство давало возможность каждому жить мирно и наслаждаться солнцемъ и воздухомъ. Вначал ему все казалось неприступнымъ, важнымъ, онъ чувствовалъ себя такимъ маленькимъ, а на окружающихъ смотрлъ какъ на великихъ людей. Онъ писалъ своему другу въ Дрезденъ, что ближайшее знакомство съ веймарскими ‘исполинами’ измнило его мнніе о себ самомъ, при чемъ онъ не умалчиваетъ, что отъ этихъ великихъ умовъ ему случается слышать ‘преглупыя вещи’. Такъ Гердеръ съ женою жили въ совершенно эгоистическомъ уединеніи, куда не допускали ни одной живой души. Когда они ссорились между собою, то каждый изъ нихъ удалялся въ свой этажъ, письма летали съ лстницы на лстницу, пока жена наконецъ не ршалась собственною персоною вступить въ покои своего супруга, гд принималась читать какое-нибудь мсто изъ его произведеній, прибавляя: ‘кто написалъ это, тотъ богъ, на котораго гнваться никто не иметъ права’. Побжденный Гердеръ бросался къ ней на шею и распря кончалась. О веймарскихъ дамахъ Шиллеръ говорилъ, что он не прочь одерживать побды, ‘страшно чувствительны’ и у ‘каждой есть или былъ романъ’. Изъ этого видно, что и нашего поэта коснулся воздухъ злословія. Но мы имемъ основаніе думать, что за этимъ злословіемъ скрывалась правда, хотя Шиллеръ и не вполн имлъ право смяться надъ ‘романами’ веймарскихъ дамъ. Онъ самъ запутался въ любовную интригу и здсь я нахожу удобнымъ подтвердить приведенный мною прежде фактъ, что лучшія и благородныя натуры въ конц XVIII столтія имли самое превратное понятіе о нравственности. Любовныя интрига въ то время завязывались легко, подобныя отношенія поощряло даже само общество, если они и приходили въ столкновеніе съ его основными принципами. Вотъ что говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ одна изъ веймарскихъ дамъ объ этомъ ‘невинномъ’ времени: ‘Въ то время распутничали смло, не думая, что скажутъ объ этомъ сосди, въ то время еще не было болтливыхъ газетъ ex professo, которыя бы кричали на всю Германію, что такой-то, провожая домой, поцловалъ такую-то’. Но не одн интриги бывали тогда,— встрчались и искренняя привязанность и истинная страсть, глубоко западавшія въ душу влюбленныхъ. Доказательствомъ можетъ служить романъ, взятый изъ дйствительной жизни: Фридрихъ Шиллеръ и Шарлота Кальбъ, за развитіемъ котораго мы можемъ слдить по собственнымъ словамъ влюбленной четы.
Въ первомъ же письм Шиллера къ Кернеру изъ Веймара встрчается мсто: ‘Шарлота великая, оригинальная душа, цлая наука для меня, способная вдохновить боле возвышенный умъ, чмъ мой. Съ каждымъ днемъ я нахожу въ ней новыя достоинства, которыя, какъ прекрасные виды громаднаго ландшафта, поражаютъ и восторгаютъ меня’. Дале онъ продолжаетъ: ‘Повидимому, здсь не мало толковъ обо мн и Шарлот. Мы ршились не скрывать нашихъ отношеній, и насъ стараются не стснять, когда мы желаемъ быть одни. Виландъ и Гердеръ уважаютъ Шарлоту’. Въ письм отъ 28 іюля мы читаемъ: ‘О моихъ отношеніяхъ къ Шарлот начинаютъ громко поговаривать, но во всхъ этихъ разговорахъ нтъ и тни оскорбленія для насъ, даже сама герцогиня Амалія была настолько любезна, что пригласила насъ обоихъ къ себ. Причину этого приглашенія объяснилъ мн Виландъ. Здсь на подобныя связи смотрятъ снисходительно и сами герцогини не имъ прочь покровительствовать. Г. Кальбъ писалъ мн, что прідетъ въ конц сентября, дружба его ко мн не измнилась, несмотря на то, что онъ любитъ свою жену и знаетъ наши отношенія. Но его самолюбіе можетъ пострадать отъ вмшательства постороннихъ людей въ это дло и услужливаго наушничества’. Эти письма ясно доказываютъ, что отношенія Шиллера къ Шарлот въ Веймар были оффиціально извстны, мужъ также зналъ объ этой связи и Шарлота сильно хлопотала о развод, чтобы потомъ выйдти замужъ за поэта.
Послдній одобрялъ этотъ планъ, какъ показываетъ, хотя не ясно, его письмо къ Кернеру отъ 8 августа: ‘Поврь, что мн тяжело, даже невозможно писать о Шарлот, и я не могу сказать почему. Наши отношенія, какъ религія, основаны на вр. Результаты долгихъ испытаній, медленныхъ успховъ человческаго ума, подвигались впередъ путемъ мистицизма, потому что разуму было трудно имть туда доступъ. Подобный же случай со мною и Шарлотою. Мы начали дло съ надеждою на успшный результатъ и теперь должны поддерживать нашу религію разсудкомъ. Здсь какъ и тамъ неизбжно являются вс періоды фанатизма, скептицизма, суеврія и неврія, а затмъ уже чистая и разумная вра, которая одна можетъ привести къ счастію. Я увренъ, что зародышъ неразрывной дружбы живетъ въ насъ обоихъ, но онъ ждетъ своего развитія. Въ душШарлоты боле единства чмъ въ моей, потому что ея желанія и характеръ измнчивы. Вслдствіе ея долгой уединенной жизни и твердой воли мой образъ запечатллся въ ея душ глубже и сильне, чмъ ея образъ въ моемъ сердц’. Но перемна Шиллера къ Шарлот вскор высказывается, когда, разставшись съ нею на нсколько недль, онъ пишетъ: ‘Въ Веймар я снова встртилъ Шарлоту и ея мужа. Она здорова и сильно возбуждена. Не знаю, перемнятся ли наши отношенія отъ присутствія мужа, но я чувствую въ себ небольшую перемну, которая можетъ усилиться’. И дйствительно, она усилилась: задуманный разводъ съ мужемъ не состоялся,— онъ ухалъ на Рейнъ, а она осталась въ Тюринген. ‘Черезъ нсколько мсяцевъ, разсказываетъ Шарлота,— получила я письмо отъ Фридриха, въ которомъ онъ въ рзкихъ выраженіяхъ писалъ, мн о необходимости разорвать связь съ мужемъ, съ грустью говорилъ онъ объ этомъ и я сочувствовала ему. Вы еще молоды, продолжалъ онъ,— а въ неувядаемой молодости ума и сердца вы должны разстаться со всмъ отжившимъ, чтобы ваша душа могла вновь получить свободное развитіе. Если я смю совтовать, смю желать, то прізжайте въ Фолькштатъ, въ горы, гд я живу теперь. Я не ошибусь, если скажу, что вы найдете здсь истинное счастіе. Онъ мн въ вид письма прислалъ маленькую тетрадь, которую я ему возвратила опять, вписавъ въ нее судьбу своей жизни. Но прошли недли, мсяцы, и я не получила никакого отвта’. Послднее подтверждается письмомъ Шиллера къ Кернеру изъ Рудольштадта, но вмст съ тмъ это письмо возбуждаетъ вопросъ, дйствительно ли поэтъ былъ недоволенъ несостоявшимся разводомъ, какъ объ этомъ говоритъ г-жа Кальбъ. Мы встрчаемъ въ немъ слдующія слова: ‘Ныншнимъ лтомъ я мало писалъ Шарлот, между нами произошла размолвка, о которой я разскажу теб при свиданіи. Я не беру назадъ словъ, сказанныхъ мною объ ней, что она умное, благородное созданіе,— но вліяніе ея на меня не было благотворно’.
По возвращеніи поэта въ Веймаръ, Шарлота замтила что во время его пребыванія въ Рудольштат въ немъ произошла большая перемна. Когда онъ много говорилъ о семейств Ленгефельдъ, она сказала ему: ‘Мое благословеніе да будетъ надъ вами, но наши взгляды на будущность различны и потому продолжать переписку будетъ для насъ обременительно’. Онъ, по ея разсказамъ, не согласился на это и связь и переписка продолжались, но какой дисонансъ господствовалъ въ этихъ отношеніяхъ, доказываютъ письма Шиллера къ Кернеру и сестрамъ Ленгефельдъ. 9-го марта 1789 г. онъ писалъ: ‘Чаще всхъ бываю я у Шарлоты, мы живемъ въ мир, но съ тхъ поръ какъ я въ Веймар, во мн начали проявляться стремленія къ свобод и независимости, а мои отношенія къ ней заставляютъ меня слпо повиноваться. Вс воздушные замки исчезли,— осталось только то, что истинно и натурально’. Изъ этого видно, что поэтъ на задуманный бракъ свой съ Шарлотою смотрлъ какъ на ‘воздушный замокъ’ и свои отношенія къ ней находилъ ложными и неестественными. 3-го ноября 1789 г. онъ писалъ Каролин Ленгефельдъ: ‘Шарлота — удивительное существо: не обладая талантами, она уметъ быть счастлива. Нужно беречься ея любопытства, ея безразсудныхъ выходокъ, въ которыхъ она часто не щадитъ самое себя, и ея завлекательнаго ума. Она сегодня писала мн и я немедленно отвчалъ: легче написать десять писемъ, чмъ одинъ разъ видться съ ней’… ‘Болзненная страсть нердко приводила къ безумію, пишетъ онъ а Февраля 1790 г., Шарлота не принимаетъ моихъ писемъ,— какимъ же образомъ писать къ ней? Въ послднемъ письм она умоляетъ меня прійти къ ней хотя на минуту, чтобъ сообщить мн что-то важное. Она никогда не была откровенна со мною, разв только въ минуты страсти. Она хитро и умно хотла опутать меня, въ ней нтъ ни благородства, ни даже вжливости, и я не могу питать къ ней уваженія. Я писалъ ей недавно, что едва ли встрча можетъ быть радостна для насъ обоихъ, и она отвчала: ‘я сильно ошибусь, если посравню ваше настоящее поведеніе съ тмъ безуміемъ, съ тми нелпыми мечтами, которыя давнымъ давно исчезли изъ вашей памяти’. На что я ей отвчалъ, что увренность, что все прошедшее исчезло изъ нашей памяти, позволяетъ мн наконецъ поговорить съ ней откровенно о счастіи, которое общаетъ мн предстоящій бракъ съ Лоттою Ленгефельдъ и отъ всей души развивалъ я передъ ней вс наши планы и надежды на будущность, чего она не могла вынести…. Но зачмъ я пишу такъ много о ней? Разв у меня нтъ другаго, боле лучшаго занятія?’
Но не этимъ мрачнымъ диссонансомъ закончился замчательный эпизодъ въ жизни нашего поэта. Если, какъ доказываетъ вся исторія ихъ отношеній, Шиллеръ и Шарлота только мечтали о продолжительности любви, то, утративъ эту мечту, они взаимно почувствовали, что должны остаться друзьями. Въ 1793 году между ними возобновилась переписка и поэтъ рекомендуетъ ей своего земляка Гльдерлина въ учителя ея сына. Послднее письмо Шиллера, найденное въ бумагахъ Шарллоты, помчено 21 января 1802 года. Онъ ей желаетъ веселой и счастливой жизни и увряетъ ее въ постоянств своей дружбы. Если мы такимъ путемъ пришли къ примирительному результату, то остается вопросъ, гд же собственно искать причину внезапнаго разрыва Шиллера съ Шарлотою. Что этотъ разрывъ послдовалъ немедленно посл поздки поэта въ Мейнингенъ, Бауербахъ и Рудольштатъ, въ томъ и переписка его съ Кернеромъ не оставляетъ никакаго сомннія. Онъ снова встртился тамъ съ сестрами Ленгефельдъ, сблизился съ ними и пріхалъ въ Веймаръ съ твердымъ желаніемъ устроить свое ‘домашнее счастіе». Но ожидать этого счастія отъ Шарлоты одъ не могъ. Великій представитель идеализма, какъ это ни странно кажется, обладалъ спокойнымъ и трезвымъ взглядомъ на условія, при которыхъ возможенъ счастливый бракъ. ‘Въ союз, заключаемомъ на всю жизнь, писалъ онъ въ 1787 году Кернеру,— не должна существовать страсть, если жена моя женщина необыкновенная, то она не дастъ мн счастія или я не узнаю самого себя. Мн нужно существо послушное, которое бы я могъ сдлать счастливымъ и которое бы освжило и обновило мою жизнь’: Онъ требовалъ отъ жены, чтобъ она внесла въ его жизнь спокойствіе и довольство, а этого онъ не могъ ожидать отъ ‘Титаниды’, которая, можетъ-быть, была одна изъ умнйшихъ и эмансипированныхъ (не въ пошломъ значеньи этого слова) женщинъ своего времени.
Такъ какъ мы долго останавливались на этомъ эпизод жизни Шиллера, то здсь умстно будетъ прослдить несчастный жизненный путь ‘Титаниды’. Посл своей пламенной любви къ Жанъ Полю, которая имла такой же исходъ, какъ и страсть къ Шиллеру, она въ 1804 году лишилась мужа и всего своего состоянія. Полуслпая, терпя всевозможные недостатки, проживала она то въ Берлин и Франкфурт, то въ Вюрцбург и наконецъ окончательно поселилась въ Берлин, гд безъ помощи Гуфеланда совершенно бы потеряла зрніе. Это много пожившая, не мало выстрадавшая, обманутая въ своихъ лучшихъ надеждахъ и желаніяхъ женщина до конца дней своихъ сохранила титаническую энергію чувства и мысли, нкогда увлекавшую Шиллера и Жанъ Поля. ‘Шарлота Кальбъ,— писала Рахиль Левинъ въ 1828 г.,— принадлежитъ къ числу умнйшихъ женщинъ, ея умъ дйствительно обладалъ крыльями, съ помощью которыхъ она могла, въ любую минуту, при всевозможныхъ обстоятельствахъ, взлетать на высоту’. Изданіе переписки Жанъ Поля воскресило въ полуслпой старух страстныя воспоминанія, и она, вслдстіе страннаго каприза, чрезъ посредство Фарнгагена, вздумала отречься передъ Гте отъ своей любви къ великому юмористу, и именно въ то время, когда диктовала ‘Шарлоту’ и ‘Корделію’, въ которыхъ всякій опытный глазъ могъ подмтить подтвержденіе ея двукратной любви. Въ послдніе дни своей жизни эта престарлая, сдая женщина съ черными слпыми глазами, величественною фигурою, пророческою рчью, сопровождаемою непріятнымъ смхомъ, производила на всхъ необыкновенное дйствіе, дйствіе сфинкса,— она походила на сивиллу. Весь итогъ ея жизни сводился къ стоическому убжденію: ‘Кто мыслитъ, тотъ не жалуется, а кто виновенъ, тотъ знаетъ, что неизбжное не минуетъ его!’ Такъ умерла восьмидесятидвухъ лтняя старуха 12 мая 1843 года.
Возвращаясь къ нашему поэту, мы находимъ его въ 1787 году дущимъ верхомъ черезъ Тюрингскій лсъ. Путь его лежалъ въ Мейнингенъ и Бауэрбахъ. Прежняя покровительница Шиллера, баронесса Вольцогенъ, страстно желала видть поэта, чтобы посовтоваться съ нимъ о предстоящемъ брак своей дочери съ Лиліенштерномъ. Путешествіе поэта длилось 16 дней, въ продолженіе которыхъ онъ перезжалъ изъ ‘одного дворянскаго имнія въ другое’. Въ этихъ перездахъ поэту пришлось встрчаться съ различными контрастами того времени. Въ деревн Гоггеймъ ему довелось быть гостемъ благороднаго семейства, въ которомъ насчитывалось до 5 дочерей, а вся семья состояла изъ 10 человкъ, жившихъ древнею патріархальною жизнію деревенскаго юнкерства. Женщины пряли и ткали какъ во времена рыцарства, одежда ихъ была собственнаго издлія и все необходимое къ жизни изготовлялось тутъ же въ имніи. Въ двухъ часовомъ разстояніи отъ этого имнія жилъ, камергеръ С. на княжескую ногу, подражая Французамъ въ язык, обычаяхъ и хозяйств. Другими глазами взглянулъ поэтъ на окрестности Бауэрбаха, гд онъ пустынникомъ прожилъ съ 1782—83 г.,— он уже потеряли для него прежнюю прелесть. ‘Я увидлъ, писалъ онъ Кернеру,— что во мн произошла перемна и было отчего. Сколько новыхъ чувствъ, новыхъ встрчъ пережито въ это время. Ваше знакомство, наша дружба, Мангеймъ съ его радостями и страданіями, Шарлота, Веймаръ — цлая эпоха моей жизни!’ Въ Бауэрбах онъ встртился съ Вильгельмомъ Вольцогеномъ, который, выйдя изъ Академіи, числился только офицеромъ въ полку Оже, но въ дйствительности былъ архитекторомъ герцога вюртембергскаго и теперь, съ разршенія его, пріхалъ повидаться съ матерью. Съ нимъ вмст поэтъ возвращался въ Веймаръ. Дорога лежала черезъ Рудолыитатъ, куда сердце влекло юнаго Вольцогена. 6-го декабря, когда друзья достигли живописнаго города, расположеннаго на берегу Заалы, былъ день, ршившій судьбу Шиллера.
Въ Рудольштат проживала съ дочерьми г жа Ленгефельдъ познакомившаяся съ поэтомъ еще въ Мангейм. Домъ ихъ, расположенный на гор, представлялъ вс удобства сельской жизни, изъ оконъ его открывался видъ на рку, на долину и увнчанныя лсомъ горы. Об сестры, Каролина и Шарлота, жили въ дружб, которая не нарушилась даже тогда, когда старшая вышла замужъ за совтника Бейльвица, хотя этотъ бракъ и не могъ удовлетворить сердце молодой женщины, проникнутое идеализмомъ вка. Г-жа Ленгефельдъ, вслдствіе своего постояннаго обращенія при двор, строго держалась формальностей и церемоній, но въ душ была добрая женщина. Званіе Фрейлины было ея идеаломъ, осуществить который она желала въ своей младшей дочери Лотт.— извстной въ семейств подъ нжнымъ именемъ Лотхенъ, Лоло или Лолохенъ, добившись ей мста при веймарскомъ двор, гд герцогиня Луиза къ ней въ особенности благоволила. При недостаточномъ состояніи этого семейства подобная карьера была не лишняя. мо это скромное состояніе не мшало дать дочерямъ гуманное образованіе, которымъ преимущественно отличалась тогдашняя аристократія. Г. Ленгефельдъ, преждевременно похищенный смертію, когда Каролин было 13, а Лотт 10 лтъ,— самъ воспитывалъ своихъ дочерей и об двочки развивались подъ просвщеннымъ руководствомъ отца, въ особенности Каролина, которая младшей сестр была въ одно время наставницею и подругою. Ленгефельдъ, поклонникъ Фридриха Великаго, высоко цнилъ просвщеніе, зорко слдилъ какъ за нравственнымъ, такъ и за физическимъ развитіемъ своихъ дтей, рано вдохнулъ въ нихъ любовь къ умственнымъ занятіямъ, научилъ ихъ чувствовать и понимать и своею собственною личностію, проникнутою началами чести и благородства, показывалъ имъ примръ какъ слдуетъ цнить истинное достоинство въ людяхъ. Выросшія въ безмятежномъ уединеніи, об сестры пополняли свое образованіе серьезнымъ чтеніемъ: Плутархъ и Руссо были ихъ любимыми писателями. Кром того свои знанія он расширили поздкою въ Швейцарію, гд вмст съ величавою природою имлъ на нихъ значительное вліяніе Лафатеръ. По возвращеніи въ Рудольштатъ он еще сильне почувствовали свое одиночество. Бракъ Каролины съ Бейльвицемъ мало или вовсе не измнилъ ихъ образа жизни и он поддерживали только знакомство съ веймарскимъ кружкомъ. Шарлота Штейнъ и Кальбъ были дружны съ семействомъ Ленгефельдъ, въ которомъ такъ боготворили Гте.
Въ пасмурный декабрьскій день 1787 года, об сестры сидли у окна родительскаго дома, глядя на растилавшійся передъ ними туманъ и, можетъ, быть, какъ сказочныя прицессы, ждали освобожденія изъ этого плна. На дорог показались два всадника, закутанные въ плащи. Одинъ изъ нихъ, смясь, пряталъ свое лицо въ воротникъ плаща, но сестры сейчасъ же узнали Вильгельма Вольцогена, котораго страсть къ Каролин не охладилъ даже ея. бракъ. Другой всадникъ былъ двицамъ незнакомъ и возбуждалъ ихъ любопытство, которое вскор и было удовлетворено: Вольцогенъ вошелъ и попросилъ дозволенія представить имъ своего спутника. Когда молодые люди вступили въ домъ и были любезно приняты сестрами, то едва ли он предчувствовали, что одинъ изъ гостей сдлается мужемъ Лотты…. Возвратясь въ Веймаръ, поэтъ писалъ Кернеру: ‘Въ Рудольштадт я познакомился съ прелестнымъ семействомъ. Тамъ живетъ г-жа Ленгефельдъ съ двумя дочерьми,— одна замужняя, другая двица. Не будучи красавицами, он очень милы и нравятся мн. Съ ними можно поговорить о литератур, у нихъ много чувства, ума и вкуса, игра ихъ на фортепіано доставила мн истинное наслажденіе. Окрестности Рудольштадта прелестны’. Съ неменьшимъ жаромъ пишетъ онъ объ этомъ знакомств баронесс Вольцогенъ: ‘Мы счастливо добрались до Рудольштадта, гд я познакомился съ достойнымъ и любезнымъ семействомъ. Мн остается только удивляться изящному вкусу Вильгельма, да и мн самому трудно разставаться съ этими людьми и только одна крайняя необходимость заставляетъ меня хать въ Веймаръ. Но я постараюсь воспользоватсся этимъ знакомствомъ и какъ только улучу время, то поспшу, къ нимъ’.
Понятно, что это образованное и нравственное семейство произвело глубокое впечатлніе на Шиллера. Уже 7 января 1788 года, онъ сообщалъ Кернеру о своемъ намреніи женить ея. ‘Мн необходимъ медіумъ, посредствомъ котораго я бы могъ наслаждаться другими радостями. Дружба, истина и красота еще сильне подйствуютъ на меня, когда семейная, спокойная жизнь осчастливитъ и согретъ меня. До сихъ поръ я скитался по свту чуждый всмъ, вс, къ кому я былъ привязанъ, имли существа дороже для нихъ меня, а этимъ я не могу удовлетвориться,— я жажду спокойной, семейной жизни’. Удовлетворить это желаніе предоставлялся случай, но поэтъ не воспользовался имъ. Весною онъ получилъ изъ города Швейнфурта предложеніе занять мсто совтника съ порядочнымъ жалованьемъ, причемъ ему сватали невсту, красивую и умную и съ приданымъ въ 1000 талеровъ. Шиллеръ принялъ предложеніе за шутку, и не осуществилъ его, какъ не исполнилъ онъ своего намренія, задуманнаго еще вначал зимы, просить у Виланда руки его второй дочери.
Вопросъ, думалъ ли Шиллеръ уже въ то время жениться на Лотт Ленгефельдъ, ршить трудно, потому что если Каролина и говоритъ, что уже черезъ нсколько дней посл своего посщенія поэтъ почувствовалъ привязанность къ ея сестр, то на основаніи причинъ, о которыхъ рчь будетъ впереди, это показаніе нужно считать ‘сердечнымъ анахронизмомъ’. Что же касается Лотты, то можно съ увренностію сказать, что появленіе Шиллера не произвело никакого впечатлнія на ея сердце, потому что въ ней было еще свжо воспоминаніе о ея первой несчастной любви. Она родилась въ 1766 году, и вовремя знакомства съ Шиллеромъ ей былъ 21 годъ. Любящею рукою нарисовала сестра ея портретъ: ‘У ней была прелестная фигура и пріятное лицо. Душевная доброта оживляла ея черты, а въ глазахъ ея свтились правда и невинность. Натура ея, воспріимчивая ко всему прекрасному и благородному какъ въ жизни, такъ и въ искусств, дышала гармоніей. Она умла отлично рисовать и глубоко понимала природу. При боле счастливыхъ условіяхъ она бы могла развить свой талантъ, свои возвышенныя чувства она выражала въ стихотвореніяхъ, изъ которыхъ одно, написанное подъ вліяніемъ нжной страсти, не лишено граціи’. Въ 1787 году сердце ея было разбито, она влюбилась въ одного молодаго человка, который отвчалъ ея страсти, но неблагопріятныя условія разрушили союзъ влюбленныхъ и юноша долженъ былъ поступить въ военную службу и хать за море. Чтобы залечить сердечную рану, Лотту увезли въ Веймаръ, гд она гостила у г-жи Имгофъ и гд ея мать надялась, что герцогиня Луиза вспомнитъ объ ея дочери и ея мечты видть ее Фрейлиною наконецъ осуществятся. Но этимъ планамъ не пришлось сбыться и Лотту ожидала другая судьба.
Деликатное чувство Шиллера не позволяло ему надодать своимъ присутствіемъ молодой двушк, но онъ все-таки нердко встрчался съ нею въ дом Имгофъ и Штейнъ. Безъ всякой сильной страсти завязалась у нихъ дружба, и когда Шарлот пришлось узжать изъ Веймара, то она просила поэта написать ей въ альбомъ. Онъ послалъ ей стихотвореніе, которое, съ немногими измненіями, вошло въ его сочиненія, прибавивъ при этомъ: ‘Вы, вроятно, не такъ страстно желаете видть ваши поля и горы, какъ я, мои мечты въ счастливыя минуты переносятъ меня въ Рудольштатъ. Я никогда не врилъ, чтобы вамъ могли понравиться дворъ и балы,— я бы имлъ о васъ совершенно другое мнніе, еслибы поврилъ этому. Простите меня, что я до такой степени самолюбивъ, что людей мн дорогихъ сужу по своему собственному способу’. Въ своемъ отвт Лотта напомнила ему объ его общаніи — лтомъ пріхать въ Рудольщтатъ. ‘Надежда видть васъ, писала она, — облегчаетъ мн разлуку, прізжайте скоре, будьте здоровы и думайте обо мн. Я бы желала, чтобъ это случалось чаще’. Изъ этихъ прелестныхъ, наивныхъ словъ видно, что дружеское чувство молодой двушки постепенно переходило въ любовь. Что сердце Шиллера испытало подобное же чувство доказываетъ его отвть на это письмо: ‘Вы удете и унесете съ собою мои лучшія радости, дайте созрть смени дружбы, и когда весеннее солнце согретъ его, то мы увидимъ, какой цвтокъ распустится изъ него’.
Шиллеръ условился съ Лоттою, что она найметъ для него въ окрестностяхъ Рудольштата небольшое помщеніе на лтнее время, и двушка, по прізд туда, немедленно при ступила къ исполненію этого порученія. Въ начал она имла намреніе нанять для него домикъ герцогскаго садовника въ Кумбах, противъ Рудольштата, но потомъ передумала и нашла ему помщеніе въ дом учителя церковнаго пнія Унбегауна, въ деревн Фолькштедтъ, близь города. Въ этихъ прогулкахъ ее сопровождала Фридерика Голлебенъ, которая черезъ годъ вышла замужъ за барона Глейхена и впослдствіи породнилась съ семействомъ Шиллера. Поэтъ былъ въ восторг отъ ожидавшей его деревенской жизни. ‘Какъ только установится весна, писалъ онъ 25 апрля Кернеру, я уду въ деревню,— сердца? мое тянетъ меня туда. Я поселюсь въ получасовомъ разстояніи отъ Рудольштата, окрестности котораго живописны, и проживу тамъ въ блаженномъ уединеніи. Домъ Ленгефельдъ замнитъ для меня общество, тамъ живутъ четыре дорогихъ существа, образованныхъ и благородныхъ. Они побывали уже въ свт. и вынесли оттуда счастливые результаты. Все, что толь ко чтеніе и порядочное общество можетъ дать уму и впечатлительному сердцу, я нашелъ въ нихъ, кром того ихъ музыкальный талантъ доставитъ мн, какъ я надюсь за ране, высокое наслажденіе’. Изъ послднихъ словъ видно, какъ Шиллеръ любилъ музыку и какъ благотворно дйствовала она на него. Въ этомъ отношеніи онъ отличался отъ Гте: между тмъ какъ послдній черпалъ свое поэтическое вдохновеніе въ пластическихъ искусствахъ, Шил леръ искалъ его въ музык.
Зимою у него было много занятій, онъ продолжалъ изданіе ‘Таліи’ и участвовалъ въ ‘Нмецкомъ Меркуріи’. На первомъ план его дятельности была Исторія отпаденія Нидерландовъ и ‘Духовидецъ’. Но Кернеру не нравились эти занятія, онъ желалъ, чтобы Шиллеръ, не раздляя своихъ силъ, занялся бы созданіемъ какого-нибудь великаго поэтическаго произведенія, и упрекалъ друга, что онъ въ Веймар забылъ свое, высокое призваніе поэта’ бросился въ историческія занятія, которыя могутъ охладить его любовь къ поэзіи. Шиллеръ оправдывалъ свои занятія тмъ, что онъ живетъ литературными трудами и долженъ тратить время на то, что приноситъ выгоды,— поэтическія же созданія требуютъ вдохновенія, извстнаго душевнаго настроенія, писать ихъ но произволу нельзя, а историческій трудъ не безполезенъ и для его будущихъ поэтическихъ произведеній. Поэтъ не могъ умолчать, что въ необходимости жить своимъ перомъ есть много грустнаго и, вроятно, подъ вліяніемъ этихъ грустныхъ размышленій, онъ писалъ своему другу: ‘Ты не назовешь это гордымъ отчаяніемъ, если я теб скажу, что моя производительность истощилась. У меня мало знаній, и если я достигъ чего-нибудь, то достигъ неестественнымъ напряженіемъ своихъ силъ. Днемъ мн работать трудне, потому что я пишу много. Что я даю, не сравнится съ тмъ, что я получаю’. Но съ приближеніемъ весны, въ виду лтняго пребыванія въ Фолькштедт, поэтъ снова освободился отъ этого мрачнаго настроенія и въ письм отъ 16 апрля къ своему другу успокоиваетъ его относительно своихъ денежныхъ длъ и говоритъ, что онъ теперь боле получаетъ, чмъ нужно,— однимъ словомъ онъ на пути къ экономическому выздоровленію, т. е. хотя медленно, но все-таки, уплачиваются его долги. Но до какой степени доходило его безденежье въ это время, можно судить по письму его къ Гете въ 1795 году: ‘Я вспоминаю, какъ семь лтъ тому назадъ я сидлъ съ Веймар безъ гроша денегъ, не зная, гд и добыть ихъ’.
‘Духовидецъ’, по моему мннію, уже достаточно доказываетъ, что Шиллеръ не мало думалъ о своемъ поэтическомъ призваніи. Строгость, съ которою онъ во время печатанія и даже посл успха этого романа отзывался о немъ, называя его то ‘мараньемъ’, то ‘фарсомъ’, во всякомъ случа неосновательна. ‘Духовидецъ’ — прекрасный романъ и намъ остается пожалть, что онъ не оконченъ. Это, какъ и Вилыгельмъ Мейстеръ, созданіе 18 столтія. Въ наше время его бы назвали тенденціознымъ романомъ — и не безъ основанія: поэтъ задался въ немъ тенденціей изобразить религіозныя заблужденія, своего вка. По мннію однихъ, онъ хотлъ въ образ своего героя, перешедшаго въ католицизмъ, представить герцога вюртембергскаго Карла-Александра, покровителя жида Зюсса, а по догадкамъ другихъ — принца Фридриха Брауншвейгъ-Люнебургскаго. Но, помимо этого предположенія, его романъ имлъ въ виду другую цль: это поэтическое изображеніе громаднаго заговора обскурантизма противъ просвщенія 18 столтія, изображеніе того времени, когда душевныя потребности и порывы фантазіи, сдлавшіеся орудіями въ рукахъ ловкихъ промышленниковъ, противодйствовали философіи здраваго смысла и при томъ съ такимъ успхомъ, который былъ бы непонятенъ, еслибы не было извстно, что крайности сходятся, потому что человческая природа, не поддавшаяся одной крайности, переходитъ къ другой, противоположной. Здсь мы остановимся, чтобы бросить взглядъ на этотъ важный культурно-историческій эпизодъ.
Во вс времена человчество занимало все загадочное въ мір, а стремленіе Фауста узнать назначеніе человка на земл и на крыльяхъ фантазіи изъ области естественнаго перелетть въ область сверхестественнаго или неестественнаго, старо, какъ культура, какъ человческое самосознаніе. Черезъ всю древнюю исторію тянется басня о таинственномъ ученіи, надленномъ волшебными силами, а христіанство, посредствомъ мистицизма, еще боле усилило вру въ это ученіе. Во все время среднихъ вковъ мы встрчаемся, со школою, переходившею изъ рода въ родъ, глубокомысленныхъ или скоре сумасбродныхъ мудрецовъ, славившихся такъ называемою ‘тайною мудростью’ и будто бы владвшихъ ею. Эта дятельность адептовъ, поддерживаемыхъ алхиміею, была направлена на изобртеніе ‘Materia prima’, ‘философскаго камня’, ‘универсальнаго средства’ и ‘жизненнаго элексира’, и было не мало врующихъ глупцовъ, надявшихся добыть золото и тинктуру, возвращавшую молодость. Эта спекуляція, основанная на неблагородныхъ инстинктахъ человка, на жажд его къ золоту и чувственнымъ наслажденіямъ, пріобрла въ загрубломъ 17 столтіи новую точку опоры въ дерзкой литературной мистификаціи, придуманной Валентиномъ Андреа. Въ 1615 году во Франкфурт появилась книга братства Розенкрейцеровъ, въ которой утверждалось, что тайный союзъ, основанный въ 1388 году Христіаномъ Розенкрейцеромъ, обладаетъ тайною философскаго камня, т. е. тайною превращенія неблагородныхъ металловъ въ золото, но что эта чудесная сила есть только побочная вещь, а главная цль братства — научить человчество познавать Бога и вндрять въ него начала высокой нравственности. Послднее воззваніе было лакомымъ блюдомъ, отъ котораго не умли отказаться даже самыя благородныя души. Напрасно Андреа, испуганный страшнымъ скандаломъ, произведеннымъ его книгою, три года спустя разоблачилъ всю нелпость этого ученія, напрасно смялся онъ надъ слабоумными, врившими въ подобныя изобртенія,— сказка о Розенкрейцерахъ сдлалась главнымъ элементомъ таинственнаго ученія и отъ 17 столтія перешла въ наслдство 18 вку. Послдній, пока свободная мысль, воодушевлявшая его, не достигла полнаго развитія, старался сдлать стремленіе человка ко всему таинственному главнымъ подспорьемъ своихъ просвтительныхъ началъ. Въ 1717 году въ Лондон была открыта первая масонская ложа и этотъ тайный союзъ такъ быстро распространился по всему земному шару, что въ 1730 году не только на континент, но и въ ОстИндіи и Сверной Америк появились ложи. Въ 1737 году первая нмецкая ложа открылась въ Гамбург.
Масонство было порожденіемъ свободномыслящаго движенія въ Англіи, масоны были ‘рыцари духа’ просвщеннаго вка, само масонство составляло ‘миссію’ деизма, т. е. раціонализма и терпимости. Въ устав Джемса Андерсена, древнейшемъ памятник ордена, мы читаемъ: ‘Масонъ, согласно призванію своему, обязанъ повиноваться нравственному закону, и если онъ разуметъ свое дло, го онъ не сдлается ни тупоумнымъ безбожникомъ, ни дерзкимъ развратникомъ. Масоны обязаны признавать только ту религію, въ которой согласны вс люди, ихъ же особыя мннія представлять имъ самимъ, т. е. быть добрыми и врными людьми, честными и правдивыми, какими бы названіями или религіозными убжденіями они ни отличались другъ отъ друга. Вслдствіе этого масонство сдлается средоточіемъ всякаго человческаго единенія и средствомъ заключенія врной дружбы между людьми’. Какая великая идея заключалась въ назначеніи человка отршиться отъ догматическихъ формъ, подчиниться нравственному закону и, подъ покровомъ свободы и личнаго убжденія въ длахъ вры, основать великій дружескій союзъ между людьми, безъ различія происхожденія, чиновъ и богатства,— однимъ словомъ, принципъ индивидуализма сочетать съ принципомъ братства и умъ, чуждый предразсудковъ, соединить съ любвеобильною дятельностію! Но, къ сожалнію, прелесть этой истины была понята немногими, большинство, состоявшее скоре изъ образованныхъ, чмъ невжественныхъ людей, требовало чудесъ и необыкновенныхъ явленій. Основатели масонства показали себя опытными знатоками людей, когда они своему учрежденію придали традиціонное значеніе, указавъ на его древнее происхожденіе и таинственную связь съ великими историческими эпохами Но когда въ масонство начали вводить средневковую символику и ритуалъ, раздливъ членовъ ложъ на мастеровъ, подмастерьевъ и учениковъ и самое братство ставить въ таинственную связь съ постройкою Соломонова храма, относить его происхожденіе за четыре тысячи лтъ до P. X., то ловкіе промышленники не замедлили воспользоваться этою баснею. Пока идея этого братства находилась въ первобытной чистот, суеврнымъ злоупотребленіямъ въ ней не было мста, несли ложи привлекали любопытство праздной аристократіи, то въ то же время он служили сборищемъ умнйшихъ и честнйшихъ людей всхъ образованныхъ классовъ. При этомъ не нужно забывать, что въ эти ложи стремились не только князья и герцоги, но самъ Фридрихъ Великій, тогда еще наслдный принцъ, надлъ на себя передникъ каменьщика, а въ Веймар, куда Боде, одинъ изъ дятельнйшихъ масоновъ столтія, перенесъ орденъ, членами его считались Карлъ-Августъ, Гердеръ, Гете и Виландъ. Нтъ никакого сомннія, что масонство, этотъ союзъ вротерпимости и братскаго равенства, распространенное по всему земному шару, много содйствовало къ осуществленію демократическихъ идей 18 столтія, поэтому-то противники и правы, когда называютъ масонство революціоннымъ учрежденіемъ.
Но этотъ взглядъ на масонство не новъ. Іезуитизмъ не замедлилъ подмтить опасность, которою грозило ему масонское братство, и тонко и хитро принялся побивать врага его же собственнымъ оружіемъ, т. е. воспользовался масонскими формами, чтобы, подъ прикрытіемъ ихъ, проводить свои идеи. Этому пособило еще то, что разумъ, просвщенный энциклопедическимъ свободомысліемъ и страдая бездйствіемъ, вдался въ лестную погоню за чудеснымъ. Посл клермонтской системы, придуманной въ замк КлерМонъ въ Париж, гд пріютились изгнанные изъ Англіи Стюарты для осуществленія якобинскихъ и іезуитскихъ цлей, и служившей какъ бы продолженіемъ ордена храмовниковъ, появились такъ называемыя ‘внутреннія системы’. Извстне всхъ была система ‘строгаго послушанія’, въ которой кром трехъ прежнихъ степеней образовалось множество высшихъ посвященій, гд съ помощью разныхъ символовъ, іероглифовъ, клятвъ и фантастическихъ церемоній, морочили близорукихъ любителей-таинственнаго. Обязанные строгимъ повиновеніемъ неизвстнымъ начальникамъ, таинственную славу которыхъ почитали подъ именемъ рыцаря краснаго пера (Eques a penna rubra), масоны служили игрушкой интригамъ обскурантизма, старавшагося объ уничтоженіи протестантства. Этимъ интригамъ посредственно или непосредственно содйствовали т таинственныя церемоніи, происходившія, въ особенности ночью, въ ложахъ розенкрейцеровъ, африканскихъ братьевъ, общества нмецкой цпи, іерусалимскаго ордена, ордена рыцарей солнца, меча и братства сердца Іисуса. Погоня за чудеснымъ походила на эпидемію, которою были заражены вс сословія. Самые студенты не были изъяты изъ этого всеобщаго увлеченія, какъ доказываютъ учрежденные ими ордена согласія, лиліи, меча и др. Вся администрація этихъ орденовъ состояла изъ обманщиковъ, обманутыхъ и обманутыхъ обманщиковъ.
Ударъ, хотя и не оставившій слдовъ, былъ нанесенъ философіи ‘здраваго смысла’, наступило время таинственныхъ явленій, обмановъ и заблужденій. Парижъ, которому какъ будто Провидніемъ было назначено возводить въ моду всякую нелпость,— касалось ли это покроя платья или всемірной исторіи,— занялъ въ этомъ первую роль. Сарказмы Вольтера, скептицизмъ Дидро наскучили въ салонахъ, пламенныя идеи Руссо превратились въ ребяческую мечтательность, вс жаждали перемны, гонялись за новымъ, неизвданнымъ. Разочарованіе требовало новаго возбужденія нервовъ и вмсто выпитаго кубка неврія бросались на опьяняющій напитокъ суеврія. Извдавъ вс чувственныя наслажденія, злоупотребивъ всмъ, пресытившееся общество было объято болзненнымъ желаніемъ узнать сверхестественное: вызвать духовъ и, отрицая Бога, увидть дьявола. За нсколько лтъ до того времени, когда христіанство оффиціально было уничтожено во Франціи, герцогъ де Лозанъ разсказывалъ своей тетк, маркиз де Креки, что онъ съ другими вельможами у герцога Шартрскаго — впослдствіи Филиппа Egalit — присутствовалъ при заклинаніи сатаны. При этомъ въ хрустальный сосудъ опустили жабу, присутствующіе произнесли клятву ‘Saint Ange, mon cher ange, mon belange’, и затмъ появился живой сатана въ отвратительномъ образ, не имвшемъ пола. Какъ прежде, въ мрачную эпоху прошедшаго, такъ и теперь высшій классъ сближался съ обманщиками и шарлатанами, дйствія и поступки которыхъ отличались нердко преступнымъ характеромъ. Такъ Маріи Антуанет, посл ея первыхъ родовъ, одинъ парижскій священникъ поднесъ коробку, въ которой лежало ея обручальное кольцо. Въ приложенной записк было сказано, что ему это кольцо было передано на исповди съ признаніемъ, что оно было похищено у королевы для таинственнаго заговора, могущаго воспрепятствовать рожденію дтей. Ничего нтъ удивительнаго, что придворная интрига прибгала къ подобнымъ нелпостямъ, если мы вспомнимъ, что даже ученые того времени, какъ Дюшанто и Клавьеръ, серьезно врили въ осуществленіе своей забавной мечты — добыть философскій камень. Это старое, подогртое сумасбродство получило новую поддержку въ ученіи Месмера о ‘всеобщей жидкости’. Месмеръ выдавалъ изобртенный имъ ‘животный магнетизмъ’ за универсальное средство и посл того какъ ему посредствомъ своихъ связей съ масонствомъ удалось ввести въ моду эту вру въ ‘Магистеріумъ’, вс постители парижскихъ салоновъ съ неслыханною жадностью бросились на это средство. Принцессы и герцогини, вруя слпо, сидли вокругъ чудодйственной магнетической ванны, и такимъ образомъ устарвшее сумасбродство, только въ новой форм, торжественно обошло всю Европу. Между тмъ какъ во Франціи вс эти чудовищныя выходки безумной фантазіи приняли религіозный характеръ, въ Германіи съ давнихъ поръ существовало богатое поприще для мистицизма, поддерживаемаго пантеистическимъ фанатизмомъ Беме, бреднями Сведенберга, піэтистическимъ направленіямъ и проповдями Гамана и Лафатера. И здсь погоня за чудеснымъ являлась въ роскошной форм, и здсь господствовало нелпое ученіе Розенкрейцеровъ, вс жаждали видть духовъ, а въ заклйнателяхъ духовъ и волшебниковъ недостатка не было. Патеръ Гасверъ въ Швабіи дурачилъ всхъ своимъ мнимымъ чудеснымъ леченіемъ, а въ Лейпциг содержатель кофейни Шрепферъ морочилъ аристократовъ и богатыхъ гражданъ, вызывая для нихъ духовъ. Такимъ образомъ по ту и по эту сторону Рейна была подготовлена почва, на которой суждено было ‘божественному’ Каліостро разыграть свою блестящую роль. Джузеппе Бальзамо, такъ называется ‘сициліецъ’ въ Шиллеровомъ ‘Духовидц’,— началъ свою карьеру въ Палермо и Рим, тамъ какъ фальшивый монетчикъ, здсь какъ сводникъ своей жены — и кончилъ ее въ тюрьм римской инквизиціи. Въ Германію посл цлаго ряда неблаговидныхъ поступковъ онъ явился подъ именемъ графа Каліостро съ титуломъ великаго мистагога. Неизвстно, былъ ли онъ, какъ утверждаютъ многіе, орудіемъ іезуитовъ, но что въ немъ преобладала значительная доля обскурантизма того времени, это — неопровержимый фактъ. Поступивъ въ лондонскую масонскую ложу, онъ ршился сдлать масонское ученіе орудіемъ своего счастія, при чемъ основалъ новую систему ‘египетскаго масонства’, суеврный сборъ всевозможныхъ нелпостей, и назвалъ себя, какъ верховнаго главу, Великимъ Коптомъ. Этотъ пошлый, невжественный авантюристъ въ конц 18 столтія морочилъ аристократическую Европу своею тайной добывать золото, вызывать духовъ, продолжить жизнь и возрождать человка физически и нравственно, и поклонники его врили, видли въ немъ высшее существо и писали на его мраморныхъ бюстахъ, ‘Divo Cagliostro’. Во Франціи его роль волшебника была продолжительне, чмъ въ Германіи, гд г-жа Реке явилась его обличительницею. Даже его участіе въ грязной исторіи ожерелья не могла поколебать его славы во Франціи. Въ Германіи шарлатанство Каліостро произвело благотворный переворотъ въ масонств. На вильгельмсбадскомъ създ оппозиція Боде и Книгге одержала верхъ надъ системою строгаго послушанія, и большая часть ложъ съ тхъ поръ усвоила себ систему такъ называемаго эклектическаго масонства, т. е. она возвратилась къ первоначальнымъ основамъ масонства. Въ 1776 г. былъ основанъ Вейсгауптомъ орденъ иллюминатовъ для высшаго развитія человчества. Но вскор этотъ орденъ подвергся преслдованію правительства и церкви и погибъ, давъ поводъ сказать іезуитамъ, главнымъ виновникамъ его паденія, что лучше трудиться rad majorem Dei gloriam’, чмъ для ‘усовершенствованія человчества’.
Приведенный эпизодъ, въ которомъ отразилась борьба идей и интересовъ столтія съ фантастическими бреднями и происками обскурантизма, сильно возбуждалъ вниманіе Шиллера, когда онъ писалъ ‘Духовидца’. Но внезапно его геній получаетъ совершенно другое направленіе. 7 марта онъ пишетъ Кернеру, что снова увлекся поэзіей и Нашелъ, что его муза, несмотря что онъ такъ долго пренебрегалъ ею, по-прежнему ласкова къ нему. Виландъ расчитывалъ на Шиллера при выпуск мартовскаго нумера ‘Меркурія’ и поэтъ написалъ знаменитую элегію ‘Боги Греціи’, краснорчивую апоеозу религіозной идеи, которую впослдствіи Гегель такъ удачно назвалъ ‘религіею красоты’. Но вначал это побужденіе было чисто вншнее,— истинный мотивъ лежалъ глубже. Благодаря Виланду, нашъ поэтъ впервые началъ изучать греческій міръ, который имлъ такое благотворное вліяніе на его воззрнія и творчество. Какъ только эллинскій идеалъ красоты предсталъ передъ его глазами, онъ отршился отъ той ложной идеи, которою проникнутъ ‘Духовидецъ’, и въ немъ явился поэтическій протестъ противъ нелпаго міра таинственныхъ явленій и чудесъ. Этимъ путемъ объясняется появленіе этого превосходнаго стихотворенія, величаваго диирамба греческому божеству и художественной красот греческаго культа. Понятно, что ‘Боги Греціи’ вмст съ восторгомъ вызвали и рзкія нападки. Между порицателями былъ графъ Фридрихъ Штольберъ, теперь уже заявившій свою преданность католицизму, въ который онъ впослдствіи перешелъ. Мы не сомнваемся въ честности его намренія, но осуждаемъ тонъ, въ которомъ онъ его выразилъ. Въ августовскомъ нумеръ ‘Нмецкаго Музея’ 1788 г. появилась его статья, написанная въ форм доноса, съ усердіемъ инквизитора, выставляющаго Шиллера отъявленнымъ атеистомъ, чтобы тмъ сильне возбудить злобу ослпленныхъ фанатиковъ. Виландъ совтовалъ проучить графа за плоскія выходки противъ греческихъ боговъ, недостойныя даже деревенскаго попа, но Шиллеръ отложилъ свое мщеніе до боле удобнаго случая. Онъ сознавалъ, что стихотвореніе, приведшее въ изступленіе тупоумныхъ хранителей Сіона, указывало ему на новое развитіе его генія и онъ стоялъ на порог этого развитія, какъ Гетевская ‘Ифигенія’ на морскомъ берегу — ‘душой отыскивая греческую землю’.

ГЛАВА VI.
Фолькштетъ и Рудольштатъ.

Житье въ дом Унбегауня.— Въ семейств Ленгефельдъ.— Народныя воспоминанія.— Аристократизмъ и демократизмъ Шиллера.— На колокольномъ завод.— Лтняя идиллія.— Въ Эллад.— Переводы изъ Эврипида — Письма о Донъ-Карлос.— Исторія отпаденія Нидерландовъ.— Шиллеръ какъ историкъ.— Поэтъ-философъ.— Перездъ въ Рудольштатъ, — Встрча съ Гте.— Лотта.— Возвращеніе въ Веймаръ.— Результаты лтняго пребыванія въ Фолькштет и Рудольштат.— Каролина.

Вечеромъ 18 мая 1788 г. Шиллеръ пріхалъ въ Фолькштетъ. Деревня эта расположена на берегу Заалы, въ прелестной долин, обставленной горами. На дорог въ Рудольштатъ находилась и находится еще теперь, при възд въ деревню. Фарфоровая фабрика. Въ нсколькихъ шагахъ отъ нея виднется небольшой одноэтажный домикъ, принадлежавшій школьному учителю Унбегауну. На южной сторон находится ‘комната Шиллера’ и возл спальня. Простая конторка, на которой писалъ поэтъ, сохраняется еще и теперь. Изъ оконъ виднется церковь, позади ея высится * гора, обросшая лсомъ, названная почитателями ‘Шиллеровою горою’, на которой въ 1810 г. былъ поставленъ бронзовый бюстъ поэта, работы Даннекера. На этой гор часто сиживалъ Шиллеръ, любуясь долиной и горными вершинами, увнчанными лсомъ, и украшенными развалинами средневковыхъ замковъ. Съ вершины открывался живописный видъ на городъ, пріютившійся у подошвы горы, а вдали, на скал, виднлся и самый герцогскій замокъ. Тропинка, извивавшаяся вдоль рки мимо садовъ и пашень, вела изъ деревни въ городъ.
Съ разнообразными планами въ голов перехалъ поэтъ въ свой сельскій пріютъ, который Виландъ называлъ ‘Патмосомъ’, ‘Элизіумомъ’ или ‘quasi-Элизіумомъ’. Шиллеръ намревался заняться здсь продолженіемъ ‘Духовидца’, ‘Исторіею отпаденія Нидерландовъ’ и ‘Мизантропомъ’, за который онъ снова хотлъ приняться. Кром того ему предстояло писать статьи въ ‘Меркурій’ Виланда и составить рецензію на’Эгмонта’, напечатаннаго въ появившемся только второмъ том сочиненій Гете. Весело принялся Шиллеръ за эти занятія, потому что по прізд въ Рудольштатъ онъ еще былъ подъ вліяніемъ радостныхъ впечатлній, оставленныхъ въ немъ веймарскою жизнію. Старикъ Глеймъ пріхалъ изъ Гальберштата и его пребываніе въ Веймар послужило поводомъ къ устройству литературныхъ собраній, въ которыхъ не отказывался принимать участія и самъ Гердеръ. Вся веймарская знать собиралась вокругъ старика, на котораго годы не имли никакого, вліянія, и Шиллеръ былъ свидтелемъ какъ Глеймъ и его товарищъ юности Шмидтъ, вспоминали о Клопшток и ‘эти старые ребята горячо толковали о прошедшихъ дняхъ и студенческой жизни’. Загадочно и сдержанно писалъ поэтъ Кернеру о своихъ отношеніяхъ къ семейству Ленгефельдъ: ‘Мн нужно избгать слишкомъ близкаго знакомства съ этимъ домомъ, въ особенности съ одною особою. Я бы это и сдлалъ, еслибы могъ самъ распоряжаться собою, я сильно боюсь, что порядокъ, который мн удалось внести въ мои занятія, въ мое сердце и голову, разлетится въ прахъ отъ подобнаго развлеченія’. Хотлъ ли поэтъ этими словами успокоить своего друга, что ‘развлеченіе’, пережитое имъ съ Шарлотою Арнимъ въ Дрезден, не повторится съ нимъ въ Рудольштат, или хотлъ онъ выждать, когда положеніе его въ дом Ленгефельдъ приметъ опредленный характеръ, прежде чмъ сообщать другу о своихъ отношеніяхъ? Но какъ бы то ни было, а въ первые же дни своего пребыванія въ Фолькштет онъ принялся посщать домъ Ленгефельдъ. 27 мая Каролина Бейльвицъ писала своему кузену Вильгельму Вольцогену: ‘Шиллеръ уже нсколько дней какъ здсь, намъ хорошо съ нимъ, его знакомство радуетъ насъ, онъ дйствительно превосходный человкъ, деликатный, твердый въ убжденіяхъ, благородный и никого Шиллеръ не давитъ превосходствомъ своего ума’. Кернеръ не безпокоилъ своего друга разспросами объ его интимныхъ отношеніяхъ. но въ письмахъ своихъ не переставалъ намекать, что Шиллеръ созданъ не ученымъ, а художникомъ, — и поэтъ спшилъ его утшить, что онъ снова чувствуетъ въ себ поэтическій геній.
Черезъ нсколько дней посл своего прізда въ Рудольштатъ поэту пришлось перенести сильный катарръ, который онъ схватилъ отъ простуды. Съ какою заботливостію ухаживали за поэтомъ въ семейств Унбегауна, передаетъ намъ дочь этого почтеннаго человка. Она разсказываетъ^ что въ дом прекращали вс работы, если он только могли мшать занятіямъ Шиллера. Изъ этого же источника мы знаемъ, что поэтъ не любилъ сидть въ комнат, но обыкновенно взбирался на гору и оттуда любовался великолпною панорамою. Если же онъ поздно ночью возвращался изъ города, то на встрчу ему высылали людей съ фонарями, и даже самъ почтенный учитель выходилъ на дорогу, опасаясь, чтобъ не случилось чего нибудь съ дорогимъ жильцомъ. Пребываніе поэта въ скромной деревушк было эпохою для ея обитателей и они долго вспоминали о немъ. Личность Шиллера и самый образъ его жизни производили сильное впечатлніе на эти робкія тюрингскія натуры. Старуха крестьянка, жившая въ Рудольштат еще въ 1844 г., разсказывала, какъ поэтъ разъ погладилъ ее по голов, когда она, будучи ребенкомъ, собирала землянику на той самой гор, которая носитъ теперь его имя. Кром того въ ея памяти сохранилось еще слдующее воспоминаніе: ‘Это было въ Тройцынъ день, передаетъ она. Омолодимъ ученомъ человк было много толковъ въ деревн, несмотря на то, что онъ только пріхалъ къ намъ. У насъ, у дтей, въ то время было обыкновеніе ставить березки къ дверямъ или въ комнату, разумется, добрыхъ людей, и при этомъ пть духовныя псни. Мы съ сестрою Ганнель принесли березку въ комнату новаго жильца, но она была такъ велика, что втви ея касались потолка. Я это помню, какъ теперь, Шиллеръ былъ въ это время на гор, и едва мы только успли поставить березку и выйти изъ комнаты, какъ онъ воротился домой. Онъ долго стоялъ у окна и смотрлъ на долину. У него было блдное и умное лицо, длинные блокурые волосы и не напудренные, какъ это обыкновенно длали столичные господа’.
Личность нашего поэта, въ особенности въ зрлыхъ лтахъ, производила глубокое впечатлніе какъ на знатныхъ, такъ и на простыхъ людей. Народный инстинктъ усплъ подмтить на блдномъ, страдальческомъ лиц печать генія, какъ этотъ же инстинктъ въ наши дни уметъ угадывать въ первыхъ драмахъ Шиллера бурные порывы геніальности. Нашего поэта можно назвать аристократомъ ума, какъ и всякаго, врующаго въ идеалъ, но вмст съ тмъ онъ былъ и демократъ, только не въ пошломъ смысл революціонныхъ клубовъ. Демократизмъ Шиллера заключался въ томъ, чтобы развить въ людяхъ стремленіе къ мысли, къ наук и благороднымъ дйствіямъ. Это высокое призваніе поэта если и не было понято, за то инстинктивно угадано народомъ, оттого и объясняется то уваженіе, которымъ пользовался Шиллеръ у бюргеровъ и крестьянъ, оттого и понятенъ разсказъ старика Мейера, который гордился, что поэтъ, осматривая его колокольный заводъ въ Рудольштат, нсколько разъ жалъ ему руку. При этомъ считаю не лишнимъ сказать, что во время посщенія этого завода у Шиллера впервые появилась мысль написать превосходную ‘Пснь о колокол’. Во время своего пребыванія въ Дрезден и въ особенности въ Веймар Шиллеръ значительно усвоилъ себ тактъ свтскаго человка, онъ уже не былъ тмъ неловкимъ и робкимъ полковымъ медикомъ, какимъ мы его видли въ 1782 году. Въ сношеніяхъ со свтомъ онъ научился цнить свое собственное достоинство и въ тоже время понялъ всю выгоду, извлекаемую человкомъ изъ общественныхъ условій. Оттого-то онъ и былъ такъ простъ и увренъ какъ въ бюргерскомъ и крестьянскомъ кружк, такъ и въ придворной сфер. Въ дом Ленгефельдъ онъ часто встрчался съ молодымъ наслднымъ принцомъ, который такъ заинтересовался произведеніями Шиллера, что сдлалъ рисунокъ одной сцены изъ ‘Духовидца’. Старикъ герцогъ также благоволилъ къ нему. На эти идиллически-гуманныя. отношенія высшее общество посматривало косо, какъ мы видимъ изъ письма Кернера, который пишетъ другу изъ Карлсбада, гд онъ пилъ воды, что тамошнее дворянство держитъ себя въ почтительномъ отдаленіи отъ бюргеровъ. При этомъ не слдуетъ забывать, что просвщеніе въ то время во многихъ мстахъ было только одною фразою и даже въ XIX столтіи въ нкоторыхъ нмецкихъ городахъ жизнь походила на жизнь готическихъ замковъ.
Много хорошихъ дней провелъ Шиллеръ въ горахъ и долинахъ Рудольштата. Любимою его прогулкою была долина, расположенная на рчк Шварца, которая съ ревомъ протекала подъ тнью сосенъ между живописныхъ скалъ. Оттуда онъ подымался къ Шварцбугу или къ развалинамъ монастыря, но больше этихъ остатковъ прошедшаго привлекалъ его городъ. Когда закатывалось солнце, онъ выходилъ изъ дома и вдоль рки направлялся къ Рудольштату. Здсь на перекинутомъ мостик черезъ ручей, вливавшійся въ Заалу, обыкновенно встрчали его об сестры. ‘Когда мы, разсказываетъ Каролина,— видли его приближающагося къ намъ, освщеннаго вечернею зарей, передъ нами раскрывалась какъ бы свтлая идеальная жизнь. Разговоръ Шиллера былъ серьозенъ, полонъ ума, въ немъ отражалась вся его открытая, чистая душа, слушая его, казалось, что какъ будто ходишь между небесными звздами и земными цвтами. Мы воображали себя счастливыми существами, отршившимися отъ всхъ земныхъ узъ их въ свободной, эирной стихіи наслаждающимися полнйшимъ блаженствомъ’. Поэтъ провожалъ обихъ сестеръ въ городъ, гд ожидалъ ихъ маленькій кружокъ добрыхъ друзей. Въ іюл пріхалъ Вильгельмъ Вольцогенъ на короткое время, потому что, по порученію герцога вюртембергскаго, ему нужно было хать въ Парижъ, гд его ожидали совершенно другія сцены, нежели въ родной долин. Въ то время какъ здсь, на пути къ ‘мирному образованію’, сбирались эти добрые люди, спокойно знакомились съ великими и гуманными идеями вка, обмнивались ими, занимались музыкою, изучали природу, читали поэтовъ и поклонялись идеальной дружб,— тамъ, вдали раздавались глухіе, подземные удары и кратеръ революціоннаго вулкана готовъ былъ раскрыться. Наши друзья весело проводили время въ Рудольштат, не предчувствуя страшнаго переворота въ Париж, заставившаго вздрогнуть всю Европу. Никогда Шиллеръ не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ въ это время. ‘Мн здсь отлично, писалъ онъ Кернеру. Мы здсь сдлались необходимы другъ другу и вс веселимся вмст. Разлука съ семействомъ Ленгефельдъ будетъ для меня тяжела, тмъ боле, что меня удерживаетъ здсь не какая-нибудь безумная страсть, а тихая привязанность. Я полюбилъ равно мать и дочерей и он для меня теперь дороги. Об сестры заражены мечтательностью, но она у нихъ смягчена умомъ и образованіемъ. Младшая даже не чужда извстной coquetterie d’esprit, въ которой, впрочемъ, нтъ ничего нескромнаго,— она скоре доставляетъ удовольствіе, чмъ отталкиваетъ. Я съ нею охотно говорю о серьезныхъ вещахъ, о литературныхъ произведеніяхъ, о чувствахъ и тутъ же я могу перенести разговоръ на шутки, на глупости’. Какъ эти строки, такъ и безчисленныя письма и записочки, летавшія изъ Фолькштета въ домъ Ленгефельда и обратно, ды шутъ веселостію и дружбою.
Но и на этомъ свтломъ неб были тучи. Такъ статья Штольберга о ‘Богахъ Греціи’ не мало встревожила поэта и онъ общался обимъ сестрамъ, при первой возможности, отдлать доносчика. При этомъ не обошлось безъ нкотораго пререканія со старухою Ленгефельдъ, которая строго держалась догматическихъ формъ. Чтобы покончить съ догматическимъ споромъ, Шиллеръ прислалъ Лотт библію на англійскомъ язык и сдлалъ на ней шутливую надпись: ‘Попросите мамашу принять отъ меня на память эту книгу,— я знаю, что она любитъ читать по англійски: упадокъ истиннаго христіанства въ дом Ленгефельдъ уже давно лежалъ тяжелымъ бременемъ на моей христіанской душ. Я длаю это для возстановленія истиннаго благочестія и — англійскаго языка’. Но эта спокойная, веселая жизнь была нарушена неожиданнымъ горемъ: 5-го августа умерла Генріетта Вольцогенъ. Со дня рожденія своего старшаго сына она начала страдать. грудью, а трудная операція, которой она подверглась, только ускорила ея смерть. Останки ея были похоронены въ бауэрбахской церкви. Это грустное извстіе глубоко тронуло Шиллера и въ письм къ Вильгельму Вольцогену онъ въ слдующихъ словахъ выразилъ свою печаль: ‘Вы потеряли превосходную мать,— я утратилъ дорогаго друга. Это было доброе и благородное созданіе. Я боюсь вспомнить о тхъ чудныхъ минутахъ прошедшаго, когда я узналъ ея любящую душу, чтобы не лишиться спокойствія, съ которымъ мн хочется вамъ писать. Всю любовь, которую мое сердце питало къ ней^ я сохраню для ея сына и буду смотрть на нее какъ на долгъ, который я обязанъ заплатить ей въ могил. Мы будемъ другъ для друга братьями. Она была для меня все, чмъ только можетъ быть мать!’ Но и въ Рудольштат Шиллеръ, посреди радостей и страданій, не забывалъ, что онъ не праздный человкъ, живущій одними удовольствіями, а дятельный работникъ. Даже въ своихъ развлеченіяхъ онъ старался черпать силу на новый трудъ. Такъ вмст съ сестрами Ленгефельдъ онъ читалъ греческихъ поэтовъ и объ этихъ пріятныхъ минутахъ Каролина говоритъ: ‘Шиллеръ читалъ намъ вечеромъ ‘Одиссею’, и намъ казалось, что около насъ журчалъ новый жизненный источникъ’. Умная женщина этими немногими словами отлично передала впечатлніе, какое поэзія Гомера производила на нмецкія души. Это была свтлая, спокойная красота, міръ, въ которомъ еще не существовало разлада между умомъ и природою, между божественнымъ и человческимъ. Предчувствіе родства между греческимъ и нмецкимъ духомъ, который еще Гете подмтилъ во время пребыванія своего въ Италіи при знакомств съ античнымъ искусствомъ, занимало и Шиллера. »Я ничего не читаю кром Гомера, писалъ онъ Кернеру. Я выписалъ себ переводъ Фосса и нахожу, что онъ превосходенъ. Я ршился не читать боле новйшихъ писателей: ни одинъ не доставляетъ мн удовольствія, каждый изъ нихъ отдаляетъ меня отъ самого себя, только въ древнихъ почерпаю я теперь истинное наслажденіе. Они мн необходимы, чтобъ очистить мой вкусъ, лишившійся, вслдствіе искусственнаго и ложнаго направленія, истинной простоты. Ты увидишь, что близкое знакомство съ древними принесетъ мн пользу, я буду изучать ихъ въ хорошихъ переводахъ и когда затвержу наизусть, то примусь за греческій оригиналъ. Такимъ образомъ я шутя выучусь греческому языку’. Эстетическій вкусъ искалъ нашъ поэтъ въ вчно-юномъ источник эллинской поэзіи и дйствительно нашелъ его тамъ. Но если онъ мечталъ этимъ путемъ изучить греческій языкъ, то глубоко ошибался. Во время своихъ школьныхъ занятій онъ мало усплъ въ немъ и сильно скорблъ объ этомъ пробл въ своемъ образованіи. Въ 1795 году онъ снова возвратился къ мысли основательно изучить греческій языкъ, но это намреніе, при его тогдашнихъ разностороннихъ занятіяхъ, осталось однимъ желаніемъ. Такимъ образомъ ему пришлось довольствоваться переводами и съ сестрами Ленгефельдъ читать греческихъ трагиковъ во французскомъ перевод Врумуа и Прево. Это была грустная необходимость, и сестры вполн сознавали, что Французскій языкъ вовсе не свойственъ античнымъ трагедіямъ. Чтобы ‘сильне запечатлть въ нашихъ душахъ рчь, чувства и образы Грековъ’, какъ выражается Каролина, он просили Шиллера перевести имъ любимыя мста на нмецкій языкъ. Шиллеръ ршился на этотъ опытъ, съ помощію тхъ буквальныхъ латинскихъ переводовъ, которые въ старинныхъ изданіяхъ обыкновенно печатались противъ греческаго текста. Онъ началъ съ Эврипида, котораго поэтическій паосъ былъ родственъ его собственному. Такимъ образомъ явилась Ифигенія въ Авлид, напечатанная въ Таліи, затмъ онъ перевелъ нкоторыя сцены изъ Финикіянокъ. На эти опыты нельзя смотрть съ точки зрнія ныншняго нмецкаго переводнаго искусства,— это скоре поэтическія упражненія, чуждыя античнаго духа. Но и въ эти упражненія поэтъ внесъ горячую любовь и воодушевленіе и занялъ почетное мсто въ ряду переводчиковъ, посредствомъ которыхъ намъ, нмцамъ, сдлалась доступна всемірная поэзія.
Кром переводовъ изъ Эврипида поэтъ былъ занятъ и оригинальными произведеніями. Въ іюльскомъ выпуск Виландова ‘Меркурія’ появились его ‘Письма о Донъ-Карлос’, одна изъ его лучшихъ критическихъ статей. Хотя она отличается многими недостатками и при близкомъ знакомств съ нею видно, что Шиллеръ еще не могъ выяснить себ своихъ эстетическихъ взглядовъ, чтобы длиться ими съ другими, но въ цломъ она проникнута обаятельною мечтательностію и, за исключеніемъ нкоторыхъ рзкихъ выраженій, дышетъ гармоніей — слдствіе душевнаго спокойнаго настроенія. Какъ’ Ромео и Джульета’ продиктованы Шекспиру любовью, такъ перомъ, создавшимъ ‘Письма о Донъ-Карлос’, водила дружба. При чтеніи ихъ мн всегда казалось, что изъ-за этихъ краснорчивыхъ строкъ смотрятъ пріятныя черты Лотты и взоръ, исполненный энтузіазма, Каролины 11 августа Кернеръ писалъ другу: ‘Сейчасъ получилъ я только твои Письма о Донъ-Карлос. Я считаю это предпріятіемъ опаснымъ, но, по моему мннію, ты справился съ нимъ отлично. Самая манера изложенія мн нравится, — въ ней боле скромности, чмъ самовосхваленія. Ты оставляешь на произволъ свое произведеніе и желаешь спасти только идеалы. Самый слогъ не лишенъ остроумія и чуждъ всякой претензіи’. Въ іюл Шиллеръ окончилъ первую часть ‘Исторіи отпаденіи Нидерландовъ’, которая, согласно задуманному плану, должна была составить 6 томовъ. Сочиненіе, какъ извстно, не было доведено до конца, скоре въ силу того, что историческія занятія составляли только одинъ Фазисъ развитія его поэтическаго генія, а не вслдствіе тхъ причинъ, о которыхъ ходили слухи въ Рудольштат 6) {и дальнйшія примч. см. въ конц книги.}. Поэтъ смотрлъ на это сочиненіе какъ на опытъ. ‘Все будетъ зависеть, писалъ онъ Кернеру, какъ будетъ принятъ этотъ первый опытъ, и если мн не суждено быть историкомъ, то исторія все-таки для меня останется источникомъ, изъ котораго я буду черпать матеріалъ и на которомъ буду упражнять свое перо и свой умъ’. Сочиненіе было принято благосклонно и этотъ успхъ открывалъ ему доступъ въ Іенскій университетъ. Понятно, что объ этомъ произведеніи нельзя судить съ точки зрнія исторической науки настоящаго времени. Если обратить вниманіе на ея главный недостатокъ — недостатокъ знакомства съ первоначальными источниками, то при этомъ не слдуетъ забывать того, что ни одинъ человкъ по сю сторону Пиренеевъ въ то время не зналъ о существованіи Симанкаскаго Архива. Шиллеръ своимъ произведеніемъ, доказалъ что, насколько позволяли ему средства, онъ написалъ его исторически врно и ‘не злоупотребилъ терпніемъ читателя’. Можно по, ложительно сказать, что ‘Исторія отпаденія Нидерландовъ’ произвела эпоху и дйствительно это первое произведеніе въ Германіи, написанное изящнымъ историческимъ языкомъ. Если Шиллеръ и не сдлался историкомъ, то своимъ произведеніямъ онъ указалъ историкамъ, какъ нужно писать, чтобы ихъ читали. Только съ появленіемъ его сочиненія начало распространяться чтеніе историческихъ книгъ. Онъ освободилъ историческую музу отъ педантизма и рутины. Но достоинство его историческихъ произведеній заключается не въ одной только форм: онъ первый въ Германіи взглянулъ на исторію съ философской стороны и вмсто номенклатуры чиселъ и именъ, вмсто подбора случайныхъ и курьезныхъ событій,— въ самомъ собраніи актовъ подмтилъ идею нравственнаго процесса, идею, что, ‘всемірная исторія есть всемірное судилище’. Эта великая мысль, въ которой въ настоящее время, какъ и во многихъ другихъ идеяхъ поэта, не находятъ ничего необыкновеннаго, опредлила и оплодотворила все историческое воззрніе и дятельность Шиллера. Съ этой идеальной точки зрнія онъ смотрлъ на вс всемірно — историческіе вопросы, и. чтобы доказать врность этого взгляда, онъ въ своей исторіи касался не одной только борьбы за независимость, но, какъ поэтъ и историкъ, видлъ въ ней ‘неизмнный законъ неустанно продолжающагося развитія человчества’.
Не легко было, посреди политической неурядицы, охватившей Германію, проводить этотъ историко-философскій взглядъ, и намъ остается благодарить счастливую судьбу, что именно въ то время, когда нмцами овладло какое-то пессимистское міровоззрніе, она даровала намъ въ Шиллер пророка, который, вдумываясь въ постепенный ходъ человческаго развитія, угадалъ въ своихъ соотечественникахъ способность къ усовершенствованію. Распространять это евангеліе иделизма — дло исторіи и искусства. Чтобъ изобразить торжество культурнаго значенія послдняго Шиллеръ написалъ свое знаменитое стихотвореніе ‘Художники’, открывающее его поприще какъ поэта-философа. Оно было начато въ Рудольштат осенью 1788 г., а въ феврал 1789 г. появилось въ Виландовомъ ‘Меркуріи’. Въ одномъ письм къ Кернеру поэтъ говоритъ, что основною идеей этого стихотворенія было ‘облечь истину и нравственность въ красоту’, и прибавляетъ, что во всемъ стихотвореніи проходитъ аллегорія. На прекрасное Шиллеръ смотрлъ здсь какъ на символъ истины и добра, а на искусство — какъ на чувственное средство для достиженія сверхчувственной цли, т. е. на возвышеніе человка надъ его чувственною, эгоистическою натурою. Нравственное воспитаніе человка составляетъ, по мннію поэта, конечный результатъ общаго развитія, все божественное, абсолютное, идеальное, называй его хоть истиною, знаніемъ или нравственностію, есть только первообразъ, прекрасное, возведенное въ искусство, есть символъ 7). Человкъ, подверженный слабости своей натуры, неспособенъ понять истину во всей ея божественности, она должна ему явиться въ образ прекраснаго, чтобъ онъ позналъ все ея величіе8). Поэтому-то художники и знакомятъ человка съ божественнымъ, они — жрецы, которые, съ помощію прекраснаго, развиваютъ въ человк истину и нравственное достоинство 9). Такимъ образомъ художникъ есть нормальный человкъ, который стремится
Все къ высшимъ высотамъ, все къ красот полнйшей,
По чудной лстниц святой,
Чтобъ на конц временъ еще порывъ живой,
Еще одно святое вдохновенье,—
И человкъ повергся въ упоеньи
Въ объятья истины самой *).
*) Художники, пер Д. Мина.
и за тмъ съ спокойствіемъ мудреца идетъ навстрчу неизбжнаго 10). Какое утшеніе, какую примирительную силу находилъ Шиллеръ въ этомъ призваніи художника, доказываютъ прекрасныя начальныя строфы стихотворенія. Здсь не встрчаются, какъ въ дикихъ первенцахъ поэта, титаническаго отрицанія и возмущенія противъ вка,— напротивъ, выражается радость при вид прогресса, здсь не оплакивается, какъ въ Богахъ Греціи, исчезнувшій міръ красоты, но заявляется энергическое требованіе на возрожденіе новаго. Вс позднйшія воззрнія поэта-философа находятся въ этомъ стихотвореніи въ зародыш. Но еще много неопредленнаго, шаткаго въ этомъ краснорчивомъ чествованіи искусства, какъ источника образованія и развитія человчества. Нравственный взглядъ поэта еще не выработался въ эстетическое воззрніе, искусство еще не сдлалось главною цлію, высшимъ назначеніемъ бытія, абсолютнымъ откровеніемъ божественнаго. Истиннаго пониманія прекраснаго онъ достигъ не поэтическимъ созерцаніемъ, а философскимъ изученіемъ.
Кернеръ, напоминавшій поэту при всякой возможности, что онъ не созданъ ученымъ, а художникомъ, подалъ ему въ это время мысль написать эпическую поэму, но ‘безъ всякихъ фантастическихъ украшеній и аллегорическихъ затй’. Въ герои поэмы Кернеръ предлагалъ Фридриха Великаго и говорилъ, что сжатая картина выдающихся событій изъ жизни этого человка, написанная сильнымъ и звучнымъ стихомъ и врная дйствительности, можетъ составить высокое художественное произведеніе. Шиллеръ отвчалъ, что онъ не прочь написать поэму, но ране 6—8 лтъ не можетъ приступить къ ней, и общаетъ поговорить объ этомъ посл. И дйствительно, Кернеръ, получивъ отъ Шиллера переведенную имъ въ стихахъ Виргиліеву Энеиду, снова поднялъ этотъ вопросъ. По поводу этого поэтъ писалъ ему: ‘Ты угадалъ мою мысль: мн нужно написать эпическую поэму. Свойствами эпическаго поэта, какъ то: образностью, воображеніемъ, философскимъ умомъ — я вполн обладаю и мн недостаетъ только умнья привести въ цлое и оживить прошедшее время’. Дале, отдавая преимущество національному сюжету, онъ говоритъ: ‘Ни одинъ писатель, какимъ бы космополитомъ онъ не былъ, не можетъ отршиться отъ мысли, что на первомъ план у него должна быть родина’. Но отъ героя, предложеннаго ему Кернеромъ, онъ отказался. ‘Фридрихъ Второй, писалъ онъ въ 1791 г.,— не можетъ быть героемъ по причинамъ, съ которыми можетъ-быть ты и не согласишься. Этотъ характеръ мн не по сердцу, мн не по силамъ возвести его въ идеалъ’. Изъ всхъ историческихъ личностей, гд бы онъ, въ эпической форм, могъ провести свою любимую идею, представлялся ему Густавъ-Адольфъ. Изъ этого видно, что Тридцатилтняя война занимала нашего поэта не съ одной исторической, но и поэтической стороны, и затмъ уже въ Валлентштейн получила драматическую форму. Такимъ образомъ было окончательно ршено, что Шиллеръ долженъ быть не эпическимъ поэтомъ, а драматическимъ писателемъ.
Но возвратимся опять въ Фолькштетъ. По случаю дождливаго лта поэтъ покинулъ мирный домъ школьнаго учителя и перебрался въ Рудольштатъ. Дурная погода и холодные вечера длали невозможными его постоянныя прогулки изъ города. Въ начал сентября семейство Ленгефельдъ ожидало дорогаго гостя, Гете, который, благодаря посредничеству Шарлоты фонъ Штейнъ, былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ этимъ семействомъ и во время поздки въ Швейцарію познакомилъ его съ Лафатеромъ. Теперь возвращаясь изъ Италіи въ Веймаръ, онъ захалъ къ г-ж Штейнъ въ Кохбергъ, чтобъ оттуда отправиться въ Рудольштатъ. Еще 27 іюля Шиллеръ писалъ Кернеру: ‘Мн очень любопытно видть Гете, и немного найдется людей, умъ которыхъ бы я такъ уважалъ’. Въ письм отъ 20 августа онъ увдомляетъ, что ‘не видлъ еще Гете, но мы размнялись поклонами. Я горю нетерпніямъ его видть’. Каролина и Лотта также съ нетерпніемъ ожидали встрчи обоихъ поэтовъ и искренно желали ихъ сближенія. Они любили Гете какъ ‘добраго генія’ и надялись на его благотворное вліяніе на Шиллера. Но вс ихъ надежды далеко не исполнились, когда Гете въ первое воскресенье появился въ дом Ленгефельдъ. Его встрча съ Шиллеромъ не выходила изъ предла свтскихъ приличій. ‘Мы ждали, писала впослдствіи Каролина Вольцогенъ, что Гете при его упрочившейся слав и вншнемъ положеніи обнаружитъ боле готовности къ сближенію, а въ нашемъ друг Шиллер мы надялись видть больше искренности и теплоты’. Эту холодность въ Гете она извиняла его тоскою по Италіи и не теряла надежды на будущую, боле счастливую встрчу уже изъ того обстоятельства, что Гете взялъ со стола случайно лежавшій нумеръ ‘Меркурія’, гд были помщены ‘Боги Греціи’, положилъ въ карманъ и просилъ позволенія взять его съ собою.
Такимъ образомъ оба поэта встртились, но не сблизились. Въ обоихъ встрча поселила сомнніе, что едва ли они когда сойдутся. ‘Наконецъ я могу разсказать теб о Гете, чего, какъ я знаю, ты ждешь съ нетерпніемъ, писалъ Шиллеръ Кернеру. Прошедшее воскресенье мн случилось быть въ его обществ. Первая встрча замтно поколебала мое высокое мнніе объ этой замчательной и прекрасной личности. Онъ средняго роста, держится прямо и также прямо ходитъ, выраженіе лица его скрытное, но глаза его великолпные, живые, отъ которыхъ не хочется оторваться. При всей его серьезности, въ немъ много добраго и симпатичнаго. Онъ брюнетъ и показался мн старе своихъ лтъ. Голосъ у него пріятный, — онъ говоритъ плавно, остроумно и съ большимъ оживленіемъ, слушать его можно съ большимъ удовольствіемъ, въ особенности когда онъ въ веселомъ расположеніи, какъ это случилось теперь. Наше знакомство завязалось скоро и безъ малйшаго принужденія, но общество было слишкомъ велико и вс желали съ нимъ говорить, такъ что нашъ разговоръ касался только самыхъ обыкновенныхъ предметовъ. Онъ говоритъ охотно и съ жаромъ объ Италіи’. Дале онъ продолжаетъ: ‘Въ цломъ мое высокое мнніе о Гете посл личнаго знакомства хотя и не уменьшилось, но я сомнваюсь, чтобы мы когда-нибудь сблизились. Все, что интересуетъ меня, все, чего я надюсь и желаю, уже пережито имъ, онъ не такъ старше меня годами, какъ житейскою опытностью и саморазвитіемъ,— все это въ нкоторой степени мшаетъ нашему сближенію, его жизнь уже съ самаго начала сложилась иначе, чмъ моя, — его міръ не мой міръ и наши убжденія и понятія различны. Но время научитъ, что длать’.— ‘Сближеніе твое съ Гете, отвчалъ ему на это Кернеръ, не состоялось, какъ я и думалъ,— время укажетъ, сойдетесь ли вы или нтъ. Дружбы между вами я не жду, но взаимный обмнъ идей между вами возможенъ, а отсюДа интересъ для васъ обоихъ’. Но вначал знакомство ихъ сулило мало утшительнаго: дв звзды встртились, но не сблизились, а скоре отдалились другъ отъ друга.
Отрадно будетъ отъ этой холодной и безплодной встрчи перейти къ отношеніямъ нашего поэта къ сестрамъ Ленгефельдъ. Здсь мы встртимъ взаимное пониманіе и благородную, сердечную теплоту. Предчувствіе Шиллера, что изъ ‘маленькаго смячка дружбы’ распустится цвтокъ, не обмануло его. Цвтокъ этотъ лтомъ 1788 г. распустился во всемъ блеск. Дружба этихъ трехъ добрыхъ людей не походила на огонь страсти, но на постоянное, спокойное пламя. Въ нихъ было такъ сильно взаимное пониманіе, что, какъ разсказываетъ Каролина, ихъ планы уже теперь намекали на будущее семейное счастіе. При томъ она прибавляетъ, что Шиллеръ не выказывалъ явныхъ видовъ на ея сестру, не имя опредленнаго положенія въ жизни. Вотъ какъ объясняетъ она препятствія, мшавшія осуществленію этого намренія. ‘На различіе состояній въ то время, говоритъ она,— смотрли еще строже, чмъ теперь, и материнская забота о порядочной обстановк въ жизни дочери была понятна поэту, тмъ боле, что мы не были настолько богаты, чтобъ онъ могъ жить однимъ приданымъ Лотты’. Намекъ ясенъ: добрая старуха Ленгефельдъ грустно качала головой, при мысли, что ея дочь, вмсто того, чтобы быть фрейлиною, должна сдлаться женою бдняка-писателя. Вроятно съ этимъ грустнымъ раздумьемъ связано то обстоятельство, что Лотта на нсколько недл ухала гостить къ г-ж Штейнъ въ Кохбергъ. Мать разсчитывала на временное отсутствіе двушки, но между Рудольштатомъ и Кохбергомъ продолжалась переписка. Записочки безпрестанно летали къ Шиллеру и обратно. Въ этихъ посланницахъ уже можно видть, какъ между молодыми людьми возрастало довріе и откровенность. ‘Вы, вроятно, теперь сидите за столомъ, разговариваете и грызете орхи, писала Лотта Шиллеру,— желаю вамъ добраго вечера, чтобы вы знали, что я о васъ думаю. Я вчера не одна гуляла въ лсу: ‘Боги Греціи’ были со мною, я читала, перечитывала ихъ и учила наизустъ. Мн бы здсь было хорошо и покойно, еслибъ я не чувствовала, что вы въ Рудольштат и у меня пропадаетъ много прекрасныхъ минутъ’. Въ отвт Шиллера находятся слдующія теплыя строки: ‘Еслибъ я могъ чмъ-нибудь осчастливить вашу жизнь,— я бы полюбилъ лучше свою. Что можетъ быть благородне и пріятне какъ вспоминать о васъ и постоянно чувствовать ваше присутствіе! Когда вы счастливы, то знайте, что вы не одн счастливы. Прізжайте скоре, чтобъ я могъ проститься съ вами. У меня нтъ вры въ будущее, предчувствіе ли это или капризъ — не знаю’. Лотта отвчаетъ ему: ‘Грустно говорить о разлук. Эта мысль нердко тревожила меня еще тогда, когда намъ было такъ весело вмст, но я надюсь, что разлука не нарушитъ нашей дружбы не правда ли?’
Въ конц октября возвратилась Лотта и поэтъ долженъ былъ разстаться съ ней,— тамъ, въ Веймар, ‘бдный Меркурій лежалъ въ предсмертныхъ мукахъ’ и Виландъ убдительно просилъ Шиллера помочь ему, такъ какъ все существованіе его зависло отъ этого журнала. Сбираясь исполнить просьбу земляка и хать въ Веймаръ, онъ въ то же время съ грустію провожалъ карету, увозившую обихъ сестеръ въ Эрфуртъ. Он отправились къ президенту Дахрдену, дочь котораго была другомъ Каролины. Дружба ихъ была свтлымъ эпизодомъ въ жизни Шиллера, потому что двица Дахрденъ была невстою Вильгельма Гумбольдта, близкое знакомство съ которымъ имло такое громадное вліяніе на поэта. Письма, которыми сестры мнялись съ поэтомъ, указываютъ намъ на ихъ взаимное сближеніе. ‘Ныншнее лто не заставитъ насъ раскаиваться, писалъ Шиллеръ,— хотя оно и прошло. Оно внесло въ наши сердца чудныя, блаженныя ощущенія, оно украсило нашу жизнь и обогатило нашу душу. Оно сдлало меня счастливымъ, и будетъ жить вчно въ моихъ воспоминаніяхъ. Благодарю васъ за это блаженство, благодарю васъ за теплое участіе ко мн. Будемъ надяться, что мы нашею дружбою все-таки сдлали что-нибудь для вчности,— эта мысль уже давно явилась мн и съ каждымъ днемъ она пріобртала боле ясности и увренности’. Его чувство еще сильне высказывается въ письм къ Лотт: ‘Ваша память мн дорога, пишите мн въ Веймаръ, раскрывайте мн вашу душу,— съ моею, я надюсь, вы достаточно знакомы. Еще разъ благодарю, тысячу разъ благодарю за то блаженство, которое доставила мн ваша дружба. Вы много сдлали для моего счастія и я всегда буду благословлять судьбу, приведшую меня сюда’. Въ отвт Лотты, по моему мннію, изъ-за дружескихъ словъ проглядываетъ другое, боле сильное чувство. ‘Итакъ, мы разстались, пишетъ она,— минута, страшившая меня, миновалась. Я бы хотла вамъ сказать, какъ дорога мн ваша дружба, но я надюсь, что вы знаете это и безъ словъ. Доброй ночи! будьте счастливы и думайте чаще обо мн! Прощайте, прощайте!… Еще разъ здраствуйте и не забывайте насъ. Мн такъ хорошо сегодня, какъ, будто предчувствіе говоритъ мн, что мы скоро увидимся’. Въ этихъ строкахъ высказывается вся ‘милая, нжная Лотта’, невольно видишь ее передъ собою, какъ она въ ночной тиши, подъ вліяніемъ тяжкой разлуки, набрасываетъ свои чувства на бумагу, чтобъ утромъ снова вскрыть письмо, снова послать другу привтствіе и при этомъ не удержаться, чтобы не выразить надежду на скорое свиданіе. Можетъ-быть это доброе дитя только теперь поняло, что поэтъ сдлался для нея дороже друга. Сердце Шиллера также было не покойно, когда онъ передъ своимъ отъздомъ писалъ сестрамъ: ‘Ваша дружба для меня — половина моего существо и аи ія. Вы дороги моей душ и я никогда не разстанусь съ вами’.
Когда Каролина писала біографію поэта, то достоврное описаніе его жизни въ деревн заключила слдующими словами: ‘Какъ роскошная цвточная гирлянда была вся лтняя жизнь съ ея чудными и блаженными минутами. Шиллеръ былъ покойне, его взглядъ, все его существо сдлалось ясне, онъ отршился отъ фантастическихъ воззрній, которыя до этого времени преобладали въ немъ. Въ сердц моей сестры явились новыя радости и надежды и я сама обрла блаженство въ этой искренней, теплой дружб. Вс окружавшіе насъ также раздляли съ нами это дружеское очарованіе’. Вотъ какъ Шиллеръ передавалъ Кернеру результатъ своихъ лтнихъ впечатлній: ‘Мн трудно было узжать изъ Рудольштата: я прожилъ тамъ много отрадныхъ дней и встртилъ дорогихъ друзей. Вмст съ умомъ, не чуждымъ извстнаго мечтательнаго взгляда на жизнь, я нашелъ тамъ сердечную теплоту, вкусъ, тонкое чувство, свободу сужденій и пониманіе того, что мн такъ дорого. При этомъ я пользовался полною свободою,— а ты знаешь, какъ хорошо живется человку, для котораго священна свобода другаго. Кром того я чувствую, что произвелъ благодтельное вліяніе на этихъ людей. Но утшься, мое сердце совершенно свободно. Я остался вренъ своимъ принципамъ, я ослабилъ, раздлилъ свои ощущенія и наши отношенія не выходили изъ предловъ искренней, разумной дружбы. Ныншнее лто еще для меня важно въ томъ отношеніи, что я избавился отъ многихъ вещей, давившихъ меня въ этой жизни, и на будущее время надюсь быть боле свободнымъ и энергичнымъ’.
Къ этимъ ‘многимъ вещамъ’, давившимъ поэта и отъ которыхъ онъ избавился, по всему вроятію, принадлежали его отношенія къ Шарлот Кальбъ, развязку которыхъ мы уже видли въ предыдущей глав. Загадочне этого намека еще выраженіе въ письм къ другу, что желая ‘ослабить свои чувства онъ раздлилъ ихъ’, чтобы не дать страсти закрасться въ сердце. И дйствительно передъ нами физіологическая загадка, разгадать которую умли только т, кого она касалась. Что сердце Шиллера было ‘свободно’ по прізд въ Веймаръ, сказано только для утшенія другу. Въ каждомъ человческомъ сердц есть тайный уголокъ, въ который — скрывается ли въ немъ доброе или худое,— онъ не позволяетъ заглядывать постороннему глазу. Шиллеръ намекнулъ Кернеру о существованіи такого уголка, но заглянуть въ него не позволилъ. Изъ Рудольштата поэтъ пріхалъ не съ свободнымъ сердцемъ,— напротивъ, его плнили и удержали тамъ. Чтобы доказать это, стоитъ только прочитать его страстное письмо обимъ сестрамъ изъ Веймара, если онъ и раздлилъ свои чувства между ними, то ни въ какомъ случа не ослабилъ ихъ. Да и самое раздленіе этихъ чувствъ, какъ можно видть изъ переписки Шиллера съ сестрами, изъ воспоминаній Каролины и прелестной книги: ‘Шиллеръ и Лотта въ 1789—89 г.’ — было вначал неодинаково. Если добрая и нжная Лотта возбудила въ Шиллер одно только дружеское чувство, то родственная ему и геніальная натура Каролины вдохнула въ него любовь. Хотя онъ, при своемъ взгляд на бракъ, и сознавалъ, что младшая сестра, какъ жена, доставитъ ему боле счастія, но, не смотря на это, онъ только великодушію Каролины обязанъ, что его сердечный разладъ получилъ счастливый исходъ. Я упомянулъ о великодушіи Каролины потому, что, по всмъ даннымъ, видно, что она питала къ Шиллеру боле страстное чувство, чмъ дружба и для счастія его и сестры принесла въ жертву это чувство. Въ одномъ изъ своихъ писемъ она говоритъ, что ‘она не была свтскою женщиною, которая бы показывала, что ее какъ будто оскорбляетъ нжное чувство, питаемое къ ней, ни строгою и суровою, смотрящею подозрительно на все чистое и невинное, такъ какъ она сама чувствовала себя несовсмъ чистою’. Она скоре была женщиною, которая даже и сердце умла подчинять разсудку, и осталась врна нелюбимому, но достойному мужу, потому что въ немъ она уважала самое себя. Вс ея поступки походили на поступки Королевы въ ‘Донъ-Карлос’, но она была счастливе ея тмъ, что уступила любимому человку сестру, которую она любила любовью матери. Когда 14 января 1847 года на новомъ кладбищ въ Іен былъ поставленъ мраморный крестъ на могил Каролины, то, согласно ея послдней воли, сдлали надпись: ‘Она заблуждалась, страдала и любила’. Она страдала и любила, но ея заблужденія были прекрасны,— она пожертвовала своимъ собственнымъ счастіемъ для счастія дорогихъ ей людей. Подобныя женщины, какъ Каролина, являющіяся для блага общества, не такъ рдки, какъ думаютъ. Въ нихъ есть что-то особенное, он отличаются какою-то сдержанною нжностью, мечтательностію и самоотверженіемъ. Нердко во взор этихъ женщинъ въ то время, когда улыбка играетъ на устахъ и лучъ вдохновенія озаряетъ чело, замчается сжимающее сердце тоска, которую он не выскажутъ, но выплачутъ въ безмолвной тиши безсонныхъ ночей.

ГЛАВА VII.
Іена.

Приглашеніе въ Іену.— Гте и Шиллеръ.— Приготовленіе къ профессорской каедр и магистерскій дипломъ.— Бюргеръ въ Веймар.— Отъздъ поэта въ Іену.— Аины на берегу Заалы — Первая лекція.— Зарейнская сцена.— Республиканизмъ Шиллера.— Оборотная сторона университета.— Лина и Лотта.— Пріятная болтовня.— Дуализмъ любви. Идеалъ и дйствительность — Веселое Рождеетво, — Въ сельской церкви.— Медовый мсяцъ.— Конецъ странствованію.

Стараясь по возможности забыть свою тоску о лтней идилліи въ Рудольштат, нашъ поэтъ, возвратясь въ Веймаръ, задался мыслію какъ можно мене сходиться съ людьми и боле работать за своимъ чаемъ и трубкою. Но въ маленькомъ городк невозможно устроить отшельническую жизнь, и Шиллеру по-невол пришлось сталкиваться съ обществомъ. Въ эту зиму онъ познакомился съ нкоторыми личностями, возбудившими въ немъ живой интересъ. Онъ сошелся съ умнымъ чудакомъ Морицомъ, авторомъ ‘Антона Рейзера, ‘ въ которомъ нашелъ ‘ много родственныхъ чувствъ’, затмъ онъ познакомился съ Шубартомъ, сыномъ гогенаспергскаго плнника, который былъ выпущенъ изъ тюрьмы и послдніе дни свои доживалъ въ Штутгарт, гд и умеръ 10 октября 1791 года. Молодой Шубартъ только-что воротился изъ Берлина и разсказывалъ своему земляку что на тамошней сцен былъ поставленъ ‘Донъ-Карлосъ’, по личному приказу короля, на котораго эта пьеса сдлала большое впечатлніе Въ особенности сцена маркиза Позы съ Филипомъ II ‘пришлась по сердцу’ Фридриху Вильгельму ІІ-му. Шиллеръ, сообщая своимъ рудолыптатскимъ Друзьямъ объ этомъ событіи, шутя писалъ: я каждый день жду назначенія въ Берлинъ, чтобы занять мсто Герцберга и править Прусскимъ государствомъ.
Но только не въ Берлинъ, а въ Іену, и не на министерскій постъ, а на университетскую каедру, еще до истеченія года, получилъ нашъ поэтъ приглашеніе вслдствіе шума, надланнаго его ‘Исторіей отпаденія Нидерландовъ’. ‘Черезъ два или три мсяца, по всмъ вроятіямъ, ты получишь извстіе о моемъ назначеніи профессоромъ исторіи въ Іенскій университетъ, писалъ онъ 15 декабря Кернеру. Часъ тому назадъ Гете прислалъ мн формальное предписаніе занять каедру, которая хотя и была моею мечтою, но я все-таки хотлъ еще нсколько лтъ подготовиться къ ней. Переходъ Эйхгорна изъ Іены въ Геттингенъ ускорилъ дло. Гете принималъ большое участіе во мн и ободрялъ меня. Я въ страшномъ гор: гибель работы, находящейся на рукахъ, не позволяетъ мн серьезно подготовиться къ предстоящей кафедр. Хотя Гете и говоритъ, что docendo diecitur, но эти господа не знаютъ, какъ не велика моя ученость. Кром того профессура введетъ меня въ новые расходы, наемъ аудиторіи и пр., мн предстоитъ сдлаться Magister philosophiae, что тоже стоитъ денегъ. Но я надюсь, что за этимъ мрачнымъ періодомъ послдуетъ свтлая будущность и моя судьба наконецъ устроится. Сестрамъ Ленгефельдъ по поводу этого Событія онъ писалъ слдующее: ‘Передаю вамъ за врное, что будущею весною меня назначатъ профессоромъ исторіи въ Іену. Для этого дла я не сдлалъ ни шагу, но мн такъ прожужжали уши этимъ назначеніемъ, что я ршился принять его, хотя готовъ, еслибы не было поздно, отказаться отъ него сейчасъ жеМечты о независимости разлетлись въ прахъ, прощай и будущее лто въ Рудольштат,— все это должна замнить скучная каедра. Въ это время я былъ у Гете только одинъ разъ. Онъ въ этомъ дл принималъ большое участіе и уврялъ меня, что будетъ способствовать моему счастію. Буду ли я счастливъ — покажетъ время, для меня дорога только одна золотая свобода. Мн кажется, что въ этомъ новомъ положеніи я самъ себ буду смшонъ,— любой студентъ смыслить въ исторіи больше, чмъ г. профессоръ. Какъ я сойдусь съ моими товарищами-профессорами — другой вопросъ’. Кернеръ ободрялъ друга принять приглашеніе, потому что жалованье профессора хотя нсколько покроетъ его расходы. 25 декабря Шиллеръ писалъ: ‘Если ты говоришь, что мн назначать жалованье, то жестоко ошибаешься,— его взять негд’. Итакъ, веймарскій, готскій, кобургскій и мейнингенскій дворы не въ состояніи были назначить такому профессору, какъ Шиллеръ, даже скуднаго жалованья, что не говоритъ въ пользу культурной исторіи просвтительнаго вка. Кернеръ писалъ другу, что ‘Іенскій университетъ нуждается въ немъ, а не онъ въ немъ. На твоемъ мст я бы по крайней мр далъ это почувствовать’. Но Шиллеръ былъ слишкомъ благороденъ, чтобы слдовать подобному совту, и ни въ какомъ случа не хотлъ унижаться до ‘попрошайства’. ‘Все мое желаніе въ этомъ дл, отвчалъ онъ Кернеру,— войти въ честныя гражданскія отношенія, отъ которыхъ я жду боле пользы’. Въ его тогдашнихъ письмахъ хотя и не высказывается надежда, посредствомъ университетской каедры, основать себ семейное счастіе, но по всмъ даннымъ можно положительно утверждать, что эта самая надежда заставила его отказаться отъ ‘золотой свободы’ и путемъ профессуры добывать средство къ устройству семейной жизни. Такъ какъ изъ вышесказаннаго видно, что Гете сочувствовалъ назначенію Шиллера въ Іенскій университетъ, то я нахожу здсь умстнымъ -поближе взглянуть на тогдашія отношенія обоихъ поэтовъ. Каролина вмст съ желаніемъ успха на каедр писала Шиллеру: ‘Участіе Гете въ этомъ дл я нахожу совершенно естественнымъ и, признаться сказать, ожидала этого, странно бы было, еслибы люди, подобные вамъ, не помогали другъ другу’. Но наше мнніе объ ‘участіи Гете’ въ этомъ дл значительно поколеблется, если мы прочтемъ рапортъ, писанный его рукою и поданный герцогу вюртембергскому относительно назначенія Шиллера въ Іену. Онъ писалъ: ‘Господинъ Фридрихъ Шиллеръ, авторъ историческаго сочиненія о Нидерландахъ, изъявляетъ желаніе читать лекціи въ Іенскомъ университет. Просьбу эту тмъ боле слдуетъ уважить, что это мсто онъ приметъ безъ жалованья’. Эти слова отзываются такою холодностью, что противникамъ Гете не трудно было изъ этого заключить, что доставляя Шиллеру каедру въ Іенскій университетъ, онъ тмъ старался удалить его изъ Веймара, гд возраставшая слава юнаго поэта не мало тревожила его. Но выводить подобное заключеніе значило бы приписывать великой душ Гете низкое качество, зависть, которая ему никогда не была знакома. Если въ продолженіе своей жизни онъ не отказывалъ въ помощи многимъ недостойнымъ людямъ, то при назначеніи Шиллера профессоромъ онъ бы могъ позаботиться о польз не толико Іенскаго университета, но и о польз самого поэта. Но онъ, вроятно, какъ человкъ, незнакомый съ борьбой изъ-за насущнаго хлба, не зналъ, что называется заработывать этотъ хлбъ. Счастливцы, не испытавшіе нужды въ жизни, не рдко бываютъ забывчивы. Но во всякомъ случа этотъ поступокъ можетъ быть двояко оправданъ: во первыхъ, Гете, по своемъ возвращеніи изъ Италіи, гд онъ былъ такъ счастливъ и куда опять такъ стремился, находился дъ грустномъ настроеніи, которое невольно уменьшало его участіе къ другимъ, вог вторыхъ, его отношенія къ прежнему направленію Шиллера были антипачны, а эту антипатію ни въ какомъ случа не могла смягчить только-что появившаяся въ ‘Литературной газет’ рзкая рецензія Шиллера объ Эгмонт.
‘Изъ Италіи, богатой, роскошной образами, и картинами, я переселился въ прозаическую Германію, свтлое небо промнялъ на пасмурное. Друзья вмсто того, чтобъ, утшить меня и привлечь къ себ, поселили во мн отчаяніе.. Мой восторгъ о предметахъ для нихъ чуждыхъ и едва ли знакомыхъ, мои страданія, моя тоска объ утраченномъ счастіи, казалось, оскорбляли ихъ, я не находилъ ни въ комъ участія, даже моя рчь была для нцхъ непонятна’. Эти слова доказываютъ все безотрадное положеніе Гете по возвращеніи его въ Веймаръ. Проживъ два года подъ чуднымъ небомъ Италіи, отдавшись вполн своему художественному при’, званію, онъ съ отвращеніемъ воротился на родину, гд все ему было ненавистно, суровый климатъ, страсть герцога къ солдатчин, жалкое, ничтожное министерство, трата дорогаго времени на безплодную, пошлую придворную жизнь, и наконецъ всеобщее томительное настроеніе — слдствіе приближавшейся революціонной грозы. Къ счастію, онъ въ это время встртилъ ‘Фіалочку’, малютку Христину Вульпіусъ, которая безъ пастырскаго благословенія сдлалась его женой и устроила его семейное счастіе, давшее ему возможность создать чудныя ‘Римскія элегіи’, которыя,— чтобы ни говорили изображенныя въ нихъ картины,— были прочувствованы не не въ объятіяхъ римской, арімецкой двушки. Но привязанность его къ Христин Вульпіусъ причинила ему новое испытаніе, омрачило его прекрасныя отношенія къ Шарлот Штейнъ, которая прежде мечтала быть его женою^ а теперь не могла вынести, что ‘Геркулесъ, возвратившійся изъ Италіи, не могъ вчно сидть за прялкою абстрактной любовной страсти’. Такой женщин, какъ Шарлот Штейнъ, было трудно, изъ роли обожаемой любовницы перейти на скромную роль друга, но при этомъ въ ней было на столько такта не требовать, чтобы сорокалтній Гете розыгрывалъ бы роль селадона при пятидесятилтней матрон. Не удивительно, что, вслдствіе этого безотраднаго душевнаго настроенія, взглядъ Гете на искусство, развившійся у него въ Италіи, не могъ примириться съ тмъ литературнымъ, направленіемъ, въ которомъ, во время его отсутствія, юный Шиллеръ завоевалъ себ славу. ‘По возвращеніи моемъ изъ Италіи, разсказывалъ онъ,— гд я старался образовать себя во всхъ искусствахъ, не заботясь о томъ, что въ это время происходило въ Германіи, нашелъ я, что т произведенія, которыя мн въ особенности были противны, пользуются большою извстностію, какъ ‘Ардингелло’ Гейнзе и ‘Разбойники’ Шиллера. Первый былъ ненавистенъ мн тмъ, что старался чувственность и абстрактную идею облагородить искусствомъ, послдній, обладая могучимъ, но незрлымъ талантомъ, наводнилъ нашу литературу тми этическими и драматическими парадоксами, отъ которыхъ я старался избавиться. Похвалы, которыми въ Германіи осыпали этихъ двухъ чудовищныхъ выродковъ какъ дикіе студенты, такъ и образованныя придворныя дамы, испугали меня, я понялъ, что вс мои старанія пропали даромъ, вс мои идеалы, къ которымъ я готовился, и самый способъ моего развитія не могли имть здсь мста. Еслибы было возможно, я бы охотно оставилъ изученіе пластическихъ искусствъ и поэзію, потому что не надялся когда нибудь заставить забыть эти дикія произведенія. Стоитъ только вообразить мое положеніе, когда, желая пріучить публику къ чистйшимъ воззрніямъ, я очутился между Ардингелло и Францомъ Мооромъ. Я избгалъ Шиллера, жившаго въ Веймар по сосдству со мною. Появленіе ‘Донъ-Карлоса’ не сближало меня съ нимъ, вс попытки близкихъ намъ обоимъ лицъ я отстранилъ и такимъ образомъ мы продолжали жить другъ подл друга. О дружб нечего было и думать. Даже участіе Дальберга (эрфуртскаго коадъютора), оцнившаго Шиллера по достоинству, осталось безплодно, а мои убжденія, противившіяся этому сближенію, трудно было поколебать. Никто не станетъ отрицать, что насъ, двухъ антиподовъ ума, раздлялъ не только одинъ діаметръ земли, но мы сами составляли два полюса, которые слиться во едино не могли’. Если они не могли слиться во едино, то, какъ показало время, могли сблизиться. Но уже и тогда нужно было предполагать, что изящный вкусъ Гете могъ отличить творца ‘Разбойниковъ’ отъ автора ‘Ардингелло’.
Не мене любопытны сужденія Шиллера о Гте. Если позднйшая дружба этихъ великихъ людей принадлежитъ къ замчательнымъ событіямъ нмецкой культурной исторіи, то В7′ высшей степени любопытно прослдить длинный путь, пройденный ими, чтобы достигнуть взаимнаго пониманія, которымъ они впослдствіи отличались. Это психологическій процессъ, горькій и трудный въ своемъ развитіи. 2-го февраля 1789 г. Шиллеръ писалъ Кернеру: ‘Часто видться съ Гете было бы для меня несчастіемъ. Даже съ своими близкими друзьями онъ не откровененъ и мн кажется эгоистомъ въ высшей степени. Онъ обладаетъ способностью привязывать къ себ людей, оказывая имъ большую или малую внимательность, но за собой онъ всегда уметъ сохранять полную свободу. Не отдавая самого себя, онъ даетъ чувствовать свое благодяніе, въ чемъ я вижу послдовательный и цлесообразный образъ дйствія, разсчитанный на эгоистическія наслажденія. Подобному существу люди не должны бы позволять возвышаться надъ собою. Поэтому онъ ненавистенъ мн, хотя я уважаю его умъ и высоко цню его… Странную смсь любви и ненависти возбудилъ онъ во мн, того рода ощущеніе, которое, можетъ-быть, Брутъ и Кассій питали противъ Цезаря, я способенъ убить его умъ и все-таки любить его отъ всего сердца. Гете не мало повліялъ на то, что я кончилъ своихъ ‘Художниковъ’, да и вообще его сужденія мн дороги. О ‘Богахъ Греціи’ онъ отозвался благосклонно, но нашелъ ихъ слишкомъ растянутыми, въ чемъ я съ нимъ совершенно согласенъ. Такъ какъ мн всего боле хочется услышать отъ него правду, то именно въ немъ я нашелъ человка, который можетъ оказать мн эту услугу’. Черезъ три дня онъ писалъ Каролин: ‘Гете, насколько мн извстно, не былъ откровененъ ни съ однимъ человкомъ. Своимъ умомъ онъ пріобрлъ тысячи друзей и поклонниковъ, но самъ онъ никогда не отдавался и всегда сохранялъ за собой свободу. Я боюсь, чтобъ онъ изъ своего эгоистическаго наслажденія не создалъ идеала счастія, съ которымъ едва ли онъ будетъ счастливъ. Его характеръ мн не нравится, я бы не желалъ его имть и мн несовсмъ было бы хорошо жить вблизи такого человка’. Еще большею горечью отзывается его письмо къ Кернеру: ‘Спшу напомнить теб о себ. Этотъ человкъ, этотъ Гете стоитъ мн на дорог и часто напоминаетъ мн, какъ судьба поступаетъ со йною жестоко. Какъ хорошо она помогала его генію а я до сихъ поръ долженъ бороться’. Грустныя слова, доказывающія, что даже идеализмъ такого человка, какъ Шиллеръ, падалъ въ минуты безсилія подъ гнетомъ дйствительности. Гете улыбалось счастіе боле, чмъ Шиллеру: его вншнія условія жизни сложились иначе,— ему незнакома была борьба за существованіе въ горькомъ значеніи этого слова, преслдовавшая Шиллера въ продолженіе всей его жизни. Веселое дтство его прошло въ родительскомъ дом, обставленномъ всми удобствами жизни, въ юности, благодаря достатку, онъ могъ развить свои богатыя дарованія, а въ зрломъ возраст достигъ высшаго положенія въ обществ. Какую грустную картину мелкихъ заботъ представляютъ намъ напротивъ дтство и юность Шиллера! Жалкую академическую жизнь онъ промнялъ на гарнизонную службу и, чтобы спасти свой геній, бжалъ изъ родины. Бездомный скиталецъ, тснимый заботами и нуждой, онъ долженъ былъ самъ пробивать себ дорогу къ образованію, бороться съ болзнію и долгами, терпливо сносить вс удары судьбы и на тридцатомъ году своей жизни получить каедру безъ жалованья. Отбывая почти до послднихъ дней литературную барщину, онъ никогда не зналъ покойнаго и комфортабельнаго существованія. Онъ сознавалъ все различіе своего счастія отъ счастія Гте и имлъ полное право сознавать. Когда впослдствіи онъ написалъ свое прекрасное стихотвореніе ‘Счастіе’, то невольно вспомнилъ объ этомъ различіи, такъ что четыре первые стиха какъ нельзя боле подходятъ къ Гте, а два слдующіе можно отнести къ нему 12). Съ другой стороны не слдуетъ забывать, что Гте счастливой судьбы Добился неутомимымъ трудомъ и велъ тяжелую борьбу-не съ вншними обстоятельствами, а съ самимъ собою. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ г-ж Штейнъ онъ говоритъ: ‘Наконецъто я понялъ, что рожденъ писателемъ! Меня радуетъ, если мн удастся по моимъ понятіямъ написать что-нибудь хорошее’, а въ 1824 г. онъ писалъ Экерману: ‘На меня смотрли всегда какъ на любимца участія, я и не жалуюсь и не ропщу на жизнь. Но въ дйствительности вся моя жизнь была полна труда и заботъ и теперь, на семьдесятъ пятомъ году, я могу смло сказать, что у меня не было и мсяца покойнаго. Моя жизнь походила на постоянное переворачиваніе камня, единственнымъ моимъ счастіемъ было поэтическое творчество’. Это впослдствіи сдлалось общимъ счастіемъ обоихъ героевъ. Что Шиллеръ, несмотря на свои жесткія сужденія, имлъ о Гте ‘высокое мнніе’, доказываетъ его скромное, исполненное чувствомъ собственнаго достоинства, письмо къ Дернеру отъ 25 февраля 1789 г.: ‘Съ Гте по сил таланта я сравнивать себя не могу. У меня нтъ такого генія, тхъ знаній и того художественнаго чутья. Еслибъ у меня не было другихъ дарованій и умнья перенести эти дарованія въ драму, то я былъ бы совершенно не замтенъ въ сравненіи съ нимъ. Но я, благодаря своему дарованію, создалъ свою собственную драму, которая даетъ мн то преимущество, что она создана мною. Еслибъ я обратился къ обыденной драм, то ясно почувствовалъ бы превосходство другихъ прежнихъ поэтовъ надо мною. Но это не пугаетъ меня, потому что чмъ боле я сознаю, какихъ дарованій мн не достаетъ, тмъ живе я чувствую силу таланта, который, несмотря на свои недостатки, поставилъ меня такъ высоко. Везъ этого таланта я бы не могъ при крыть недостатковъ и не могъ бы производить вліянія на умы, Я надюсь, что помощію этого таланта я съумю создать художественное произведеніе, которое можно будетъ поставить на ряду съ произведеніемъ Гте’. Изъ этого видно, что Шиллеръ всми силами старался усвоить себ одно изъ труднйшихъ искусствъ — собственное сознаніе. На это письмо Кернеръ отвчалъ ему: ‘Относительно сравненія твоего съ Гте я не могу согласиться: ты, по моему мннію, своею скромностью превзошелъ самого себя. Что бы Гте былъ геніальне тебя,— я сильно сомнваюсь: у него боле искусства, но и въ этомъ преимуществ ты можешь поспорить съ нимъ, въ особенности въ драм’. И дйствительно, геній Шиллера въ драматическихъ произведеніяхъ превосходитъ геній Гете, какъ послднему онъ уступаетъ въ лирическихъ и эпическихъ созданіяхъ.
Такимъ образомъ въ постоянной переписк съ дрезденскимъ другомъ и семействомъ Ленгефельдъ, въ работ для ‘Меркурія* и ‘Талщ’, въ подготовленіи къ профессорской каедр провелъ нашъ поэтъ зиму, стужа которой заставляла его нердко хворать’ На сколько ему позволяло, время, онъ всми силами старался подготовить себя къ предстоящей каедр. Письмо его къ Кернеру, гд онъ высказываетъ мысль слити во едино церковную исторію съ исторіей философіи, искусства, нравовъ и промышленности, доказываетъ, что онъ своимъ взглядомъ на исторію далеко опередилъ современниковъ и тмъ указалъ, какъ слдуетъ обращаться съ культурно-историческимъ матеріаломъ. Но и посреди ученыхъ занятій онъ не терялъ изъ виду ‘высшаго интереса жизни’ — поэзіи. ‘Я хочу быть художникомъ или ничмъ, писалъ онъ Кернеру и въ то же время занимала его мысль написать ‘Фридерихіаду’. Въ январскомъ нумеръ ‘Меркурія’ появились ‘Художники* и восхитили Кернера. ‘Я не знаю другаго твоего произведенія, которое бы длало теб брле чести1 Въ это время состоялось формальное назначеніе Шиллера въ Іену и полученъ былъ магистерскій дипломъ, за который Шиллеръ, къ великому своему прискорбію, обязанъ былъ заплатить 44 талера. Во второй половин марта онъ отправился въ Іену, чтобы нанять тамъ квартиру, представиться своимъ товарищамъ и въ лтній семестръ, открыть ‘свою лавочку’, какъ онъ шутя выражается, т. е. прочитать первую лекцію ‘Введеніе во всеобщую исторію’. Но по дорог въ Іену онъ не могъ не захать въ Рудольштатъ. По возвращеніи его въ Веймаръ, Лотта писала ему, что радость видть его въ Рудольштат ‘изгладитъ изъ ея памяти скучную, длинную зиму’. Кернеру онъ не сообщалъ о своей поздк въ Рудольштатъ, какъ и вообще онъ не былъ откровененъ съ нимъ относительно семейства Ленгефельдъ, пока обрученіе его съ Лоттою не обратилось въ фактъ. Если посравнить переписку поэта съ Каролиною и Лоттою съ письмами къ Кернеру, то бросится въ глаза забавное обстоятельство, какъ послдній, не знавшій, до какой степени сердце Шиллера было приковано къ Рудольштату, предлагалъ ему выгодную партію, и какъ Шиллеръ старался отклонить ее. Въ послдніе дни своего пребыванія въ Веймар ему удалось познакомиться еще съ двумя замчательными личностями того времени, съ капельмейстеромъ Рейхардомъ, положившимъ на музыку Клавдію фонъ Виллабелла и съ поэтомъ Бюргеромъ. ‘Нсколько дней тому назадъ былъ здсь Бюргеръ, писалъ онъ Лотт, — и мн случилось хотъ не долго пользоваться его обществомъ. Въ его вншности, въ его разговорахъ нтъ ничего особеннаго, но онъ мн кажется добрымъ человкомъ. Популярность, которой проникнуты его стихотворенія, замтна и въ его обращеніи: но какъ здсь, такъ и тамъ она нердко переходитъ въ плоскость. Огонь вдохновенія повидимому перешелъ у него въ покойное пламя рабочей лампы. Весна его таланта исчезла и больно сознаться, что поэты раньше всхъ отцвтаютъ. Мы съ нимъ, въ угоду искусства, вступили въ соперничество и взялись перевести одно и то же мсто изъ Виргилія, каждый своимъ размромъ’. Это было послднее письмо, полученное Лоттою изъ Веймара: 10 мая поэтъ выхалъ въ Іену.
Знаменитый городъ, занявшій блестящую страницу въ исторіи нмецкаго развитія, былъ въ то время небольшимъ университетскимъ городкомъ, лежавшимъ въ двухъ миляхъ отъ Веймара, между живописными горами, въ узкой долин, на Заал, въ которую здсь вливается Леутрабахъ. На лвомъ берегу шумящей рки высится Гайнбергъ, откуда открывается великолпный видъ на городъ, долину и длинную цпь холмовъ, которыми поэтъ, по мстному сказанію, не рдко любовался. Лучшимъ украшеніемъ города служитъ торговая площадь, правильный, обставленный старинными домами четыреугольникъ, съ давнихъ поръ любимое сборище студентовъ, гд еще въ семидесятыхъ годахъ прошедшаго столтія происходили драки, сыновъ музъ’, между тмъ какъ въ древней ратуш засдалъ премудрый магистратъ, заботясь о благосостояніи города. Одинъ изъ ратмановъ ‘стараго добраго времени’, повствуетъ преданіе, услышавъ однажды звукъ шпагъ, вышелъ на крыльцо ратуши и узнавъ въ е одномъ изъ дерущихся своего собственнаго сына, закричалъ ему: ‘Фрицъ, держись крпче, — ты получишь новый кафтанъ!’ Если врить появившимся въ 1793 году. ‘Письмамъ изъ Іены’, то еще во второй половин XVIII столтія іенскіе студенты мало заботились о своемъ костюм. До. самаго великаго умственнаго возрожденія университета, когда начали постепенно исчезать грубые средневковые обычаи, весь гардеробъ іенскаго студента состоялъ изъ байковой куртки, кожанныхъ панталонъ, огромной дырявой шляпы и длинныхъ сапогъ. Большая часть студентовъ, по разсказамъ вышеозначенныхъ писемъ,— могла въ одинъ присстъ вливать въ себя полбочки пива, бить въ ухо всякаго, кто подходилъ къ нимъ близко, и тутъ же учинять распрацу. Языкъ ихъ составлялъ смсь изобртенныхъ словъ, идеаломъ совершенства былъ буянъ и забіяка, а человкъ, не имвшій охоты драться каждую минуту и отличавшійся приличнымъ платьемъ, считался въ ихъ глазахъ жалкимъ созданіемъ. Подобная студентская жизнь процвтала и въ другихъ нмецкихъ университетахъ, за исключеніемъ юнаго Геттингенскаго университета, который одинъ не имлъ никакихъ средневковыхъ традицій и не признавалъ нелпыхъ обычаевъ. Если заглянуть въ интересное сочиненіе Христіана Лаукгардта, его автобіографію, его хронику университета на Шильд, то можно прійти въ ужасъ отъ той чудовищной грубости, которою до 1790 г. отличались нмецкіе ‘сыны музъ’. Сами доценты не рдко соперничали съ студентами въ физическомъ и нравственномъ цинизм. Даже во время Шиллера существовали ученые, напоминавшіе Грундлинга и Моргенштерна изъ табачной коллегіи Фридриха Вильгельма І-го. Такъ одного доктора математики студенты изъ состраданія или въ шутку нарядили въ красное платье, обшитое галунами, и онъ важно выступалъ въ шляп съ перомъ и съ грязнымъ чулкомъ, повязаннымъ вокругъ шеи. Кром этого чудака выдавался еще одинъ оріенталистъ, одтый въ блый поношенный кафтанъ, въ короткихъ черныхъ панталонахъ, въ стоптанныхъ туфляхъ, съ палкою, доходившею до носу, помощію которой онъ поддерживалъ равновсіе. Но въ восьмидесятыхъ годахъ Іенскій университетъ принялъ лучшее и боле благородное направленіе. Уже основаніемъ академическаго ордена вносятся въ университетскую жизнь новыя идеальныя воззрнія, а учрежденіемъ суда чести іенскіе студенты ршаются положить конецъ дуэли. Съ переходомъ ученой рутины къ дйствительно-научной дятельности, развитой стараніями Карла-Августа и его министрами Гете и Фохтомъ, въ Іен исчезли и самые дикіе обычаи студенческой жизни. Уже въ начал восьмидесятыхъ годовъ въ Іен, читали богословіе Ддерлейнъ и Гризбахъ, юриспруденцію Гуфеландъ, анатомію — Лодеръ физіологію — Шютцъ съ Бертухомъ, издателемъ вліятельной Литературной Газеты. Съ переселеніемъ Рейнгольда въ Іену, университетъ сдлался главнымъ центромъ Кантовой философіи, научнаго, направленія, простйшаго въ преподованіи всхъ наукъ. Вмст съ Шиллеромъ въ Іен были Паулусъ, Нитгамеръ, Батчъ, Ильгенъ и Хр. В. Гуфеландъ. Поздне явились Фихте, Шеллингъ, Гегель, братья Шлегель, Фейербахъ, Гризъ, братья Гумбольдтъ, Гельдерлинъ, Новалисъ, Тикъ и Брен’тано. При вступленіи Шиллера въ университетъ въ немъ насчитывалось до 800 студентовъ и эта цифра впослдствіи еще возросла. Въ этихъ маленькихъ ‘Аинахъ на Заал’ развилась дятельная и разнообразная жизнь, не смущаемая никакими политическими тревогами. Вс противоположности нмецкой жизни сгруппировались здсь на маленькомъ пространств, пользуясь довольно сносною свободой. Въ то время умли пользоваться и наслаждаться жизнію и не роптали, если въ новйшія стремленія, въ идеальныя воззрнія на науку и искусство вторгались средневковые обычаи, укоренившіеся въ упрямыхъ профессорахъ и Студентахъ.
11-го мая 1789 года Шиллеръ пріхалъ въ Іену. Въ дом, который, на сколько мн извстно, боле не существуетъ, онъ занялъ квартиру. Домъ этотъ принадлежалъ двумъ старымъ двамъ, весьма услужливымъ, но черезчуръ болтливымъ. Поэтъ въ письм къ Кернеру хвалилъ занятыя имъ три комнаты и извщалъ его, что онъ за 2 каролина купилъ себ письменный столъ, составлявшій, по его словамъ, ‘необходимую мебель, въ которой онъ постоянно нуждался’. Затмъ онъ ршился не выходить изъ ‘строгаго’ бюджета и полагалъ, что ему достаточно будетъ 480 талеровъ въ годъ, тмъ боле, что его хозяйки согласились отпускать ему обдъ за 2 гроша. Первая его мастерски написанная лекція: ‘Для какой цли слдуетъ изучать всемірную исторію’ прошла со славою. Но лучше послушаемъ его собственный разсказъ объ этомъ событіи: ‘Для перваго своего дебюта я взялъ аудиторію Рейнгольда, (профессора въ то время должны были сами заботиться о помщеніи), она довольна велика и могла вмстить боле 100 человкъ. Я не разсчитывалъ на большое число слушателей и моя скромность была вознаграждена самымъ блестящимъ образомъ…. Мои лекціи назначены во вторникъ и среду отъ 6 до 7 часовъ вечера. Въ половин шестаго вся аудиторія была полна. Изъ оконъ Рейнгольда мн было видно, какъ толпа валила за толпою, которой казалось не предвидилось и конца. Хотя я чувствовалъ нкоторую робость, но все прибывавшее число слушателей радовало и ободряло меня. Наконецъ набралось столько публики, что передняя, корридоръ и лстница все было занято, такъ что одинъ изъ моихъ знакомыхъ посовтовалъ мн взять для этой лекціи другую аудиторію. Какъ разъ въ это время между студентами находился зять Гризбаха,— я попросилъ у него аудиторію тестя и онъ съ радостью исполнилъ мою просьбу. Тутъ началось забавное зрлище: все бросилось вонъ и Іоанновская улица, одна изъ длиннйшихъ въ Іен, въ одинъ мигъ была усяна студентами. Вс торопились, чтобы достать хорошее мсто въ Гризбаховской аудиторіи, такъ что вся улица пришла въ движеніе, въ окнахъ показались головы любопытныхъ. Въ начал думали, что пожаръ, повсюду слышались вопросы: что случилось, на что имъ не замедлили отвчать: новый профессоръ будетъ читать. Я медленно подвигался въ сопровожденіи Рейнгольда, какъ будто черезъ весь городъ меня вели сквозь строй. Аудиторія Гризбаха самая обширная и въ ней могутъ помститься отъ 300 до 400 человкъ. На этотъ разъ она была биткомъ набита, такъ что корридоръ и передняя до самой выходной двери были заняты. Я прошелъ черезъ длинный рядъ зрителей и слушателей и съ трудомъ отыскалъ каедру, на которую вступилъ при громкихъ крикахъ одобренія. Какъ ни было душно въ зал, я все-таки на каедр могъ дышать, благодаря открытымъ подл нея окнамъ. Съ десяти словъ, которыя я могъ выговорить твердо, я вполн овладлъ собою и читалъ съ силою и увренностью въ голос, поразившихъ меня самого, такъ что меня можно было слышать у самыхъ дверей. Моя лекція произвела впечатлніе, въ город объ ней говорили цлый вечеръ и меня изумила внимательность студентовъ, которые почтили меня серенадою, что было первымъ примромъ при вступленіи новаго профессора’.
Какъ разсказъ этотъ отзывается мирною нмецкою идилліею: вступительная лекція новаго профессора составляетъ событіе, приводящее въ движеніе весь городъ. Не лишнимъ будетъ при этомъ взглянуть на другое событіе, случившееся почти въ одно время и имвшее страшныя послдствія. Двадцать два дня до профессорскаго дебюта Шиллера, по ту сторону Рейна была разыгрына первая сцена перваго акта всемірно-исторической трагедіи. Утромъ 4 мая 1789 года яркое солнце освщало широкія версальскія улицы, на которыхъ раздавались радостные крики, составлявшіе какъ бы Requiem монархіи Лудовика XIV. Церковная служба предшествовала открытію государственныхъ чиновъ, назначенному на слдующій день. Повсюду были разставлены войска, повсюду виднлись священники въ богатыхъ обла, ченіяхъ, звону колоколовъ вторили грохотъ барабановъ и пушечные выстрлы, на всхъ лицахъ было написано нетерпливое ожиданіе, глаза всхъ блистали лихорадочнымъ огнемъ, а окна были украшены цлымъ внкомъ нарядныхъ женскихъ головокъ. Изъ Notre Dame процессія двинулась въ церковь св. Людовика. Впереди версальское духовенство, предшествуемое музыкантами королевской капеллы, за нимъ, въ черныхъ мантіяхъ, депутаты третьяго сословія, долженствовавшаго черезъ нсколько дней, по пророческому выраженію аббата Сіеса, быть представителемъ народа,— а выше всхъ виднлась львиная голова Мирабо. За нимъ слдовали представители дворянства, въ кружевахъ и перьяхъ, въ послдній разъ щеголявшіе великолпіемъ Феодализма. Затмъ ‘плебеи церкви’ — священники, отдленные отъ слдовавшихъ за ними прелатовъ въ митрахъ и съ посохами и уже мысленно простиравшихъ руки къ среднему сословію, имющему заступить мсто дворянства. Шествіе завершали парижскій архіепископъ съ дарами подъ балдахиномъ, кисти котораго поддерживали четыре принца крови, и позади его король и королева. Радостный крикъ, которымъ народная толпа встртила гражданскихъ депутатовъ, замолкъ, когда появилась дочь Маріи Терезіи, подавленная горемъ, блдная, но гордо идущая на встрчу оскорбленія. Посреди этого торжества, предчувствіе чего то страшнаго сжимало сердце этой несчастной женщины, матери и королевы, такъ что она съ съ трудомъ и съ помощію слдовавшей за нею принцессы Ламбаль держалась на ногахъ. У окна одного дома стояла г-жа Монморанъ, представительница теперь уже побжденной аристократіи, и г-жа Сталь, представительница торжествующей буржуазіи. Дочь Неккера радовалась и громко выражала свой восторгъ при вид этого великолпнаго зрлища, на что г жа Монморанъ сказала: ‘Вы напрасно радуетесь: день этотъ сулитъ намъ великое бдствіе’. Г-жа Сталь при этихъ словахъ была объята внезапнымъ ужасомъ и впослдствіи вспомнила ихъ, когда получила извстіе, что голова пророчицы сдлалась жертвою гильотины.
Какой контрастъ между этою Французскою сценой на версальскихъ улицахъ со сценою, происходившею въ Гризбаховской аудиторіи въ Іен. И между тмъ оба событія, хотя въ различныхъ формахъ, выражали одинъ и тотъ же духъ времени. По ту сторону Рейна разрушеніе средневковыхъ міровоззрній совершалось въ области факта, а здсь оно происходило въ области идеи. Нмецкая молодежь знала или по крайней мр инстинктивно понимала, для чего она стремилась въ аудиторію ‘новаго профессора’ и при его вступленіи въ университетъ привтствовала его серенадою. Въ словахъ Шиллера чуялось вяніе новаго времени. Въ продолженіе цлыхъ столтій политическое положеніе Германіи было таково, что умы совершенно отвыкли отъ ясныхъ воззрній и опредленныхъ понятій въ государственномъ отношеніи политическаго образованія не было, участія въ государственной жизни гражданинъ не принималъ, что доказываетъ намъ политическій индефферентизмъ или политическая шаткость лучшихъ умовъ нашего классическаго культурнаго періода. Если же въ комъ жила идея о свобод немъ государств, такъ это въ Шиллер, который по своимъ внутреннимъ убжденіямъ, какъ человкъ умный и образованный, отличался отъ пошлаго демократизма, отъ нелпой доктрины равенства и братства. Еще будучи юношей, онъ въ ‘Таліи’ высказалъ свое политическое исповданіе: ‘Принципъ, на которомъ должны основываться вс государства, заключается въ томъ, чтобы граждане сами предписывали себ законы, которымъ должны повиноваться, и порядокъ и исполненіе обязанностей вытекали бы изъ уваженія къ дарованнымъ учрежденіямъ, а не изъ рабскаго страха передъ наказаніемъ или слпаго повиновенія власти’ Этотъ принципъ онъ еще ясне высказываетъ въ своемъ введеніи къ Исторіи отпаденія Нидерландовъ: ‘Велика и успокоительна та мысль, что дерзкія притязанія деспотизма наконецъ встртили отпоръ, ихъ разсчитанныя покушенія на человческую свободу преданы позору и дружное сопротивленіе можетъ сокрушить распростертую руку деспота, а геройская борьба истощить его страшныя вспомогательныя средства’. Что онъ на это глядлъ не съ космополитической, а съ патріотической точки зрнія, доказываютъ слова, впослдствіи выпущенныя изъ введенія къ этой исторіи: ‘Сила, воодушевлявшая нидерландскій народъ, живетъ между нами, мы также надемся на счастливый успхъ, увнчавшій его смлое предпріятіе, если подобный случай вызоветъ насъ на подобную борьбу’. Разв это не пророческій намекъ на 1813 г.? Но Французская революція не отвчала его идеальнымъ стремленіямъ къ свобод. Онъ, какъ представитель идеализма, вскор отвернулся отъ грубаго реализма этого переворота, и утшалъ себя мыслію, что настанетъ время, когда боле зрлое общество съ успхомъ окончитъ всемірно-историческую борьбу между свободою и деспотизмомъ. Какъ бы намекая на своихъ современниковъ, въ своихъ письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи человка онъ писалъ слдующія слова: ‘Зданіе первобытнаго государства колеблется, его полусгнившій фундаментъ ненадеженъ, такъ что является физическая возможность вручить власть въ руки закона, даровать человку самостоятельное значеніе и въ самое основаніе политики положить истинную свободу. Но тщетная надежда! Намъ недостаетъ нравственной возможности, а удобное для этого время видитъ передъ собою одно только равнодушное племя’. Эти слова онъ бы могъ повторить и чрезъ 25 лтъ. Одинъ часъ во всемірной исторіи иногда длится цлое тысячелтіе, а пятьдесятъ лтъ въ развитіи человчества составляютъ минуту, чего не слдуетъ забывать при чтеніи исторіи, чтобъ не утратить пониманія и терпнія.
Такимъ образомъ при благопріятныхъ условіяхъ началось ученое поприще поэта. Но вскор все измнилось, когда Шиллеръ узналъ, что значитъ академическое тупоуміе и зависть. Тутъ онъ понялъ, что Кернеръ правъ: что онъ рожденъ не ученымъ, а художникомъ Еще не кончился годъ, а поэтъ писалъ другу: ‘Мн очень пріятно слышать, что теб не нравится университетская жизнь, въ послднихъ письмахъ я не хотлъ высказывать теб, что существованіе, связанное съ какими-то роковыми обстоятельствами, неизбжными въ жизни профессора,— мн страшно опротивло’. Но вс эти непріятности смягчались дружескими отношеніями къ Каролин и Лотт, отношеніями, которыя наконецъ приняли опредленную форму и заставили поэта сдлать ршительный шагъ въ жизни. Чтобы прослдить постепенное развитіе этихъ отношеній, при помощи переписки троихъ друзей, мы должны воротиться назадъ.
Въ зиму 1788—89 г. разсыльной женщин не мало пришлось переносить писемъ и книгъ въ Веймаръ и обратно. Отвчая на первое письмо Шиллера изъ Веймара, Лотта, между прочимъ, писала: ‘Странно и часто непонятно, какъ люди сходятся, ни мало не думая о случа, который ихъ сближаетъ. Мы знаемъ другъ друга не боле года, а мн кажется, что мы были всегда друзьями. Ваша душа мн не была чужда, она меня всегда привлекала, когда я читала васъ, но теперь другое дло, теперь я не могу и вообразить себ радость безъ васъ. И такъ останется навсегда — не правда ли’? Изъ этого видно, какъ въ Лотт чувство любви начало постепенно проглядывать изъ за дружбы. Такъ въ отвтъ на письмо друга, жаловавшагося на свое одиночество, она писала ‘Меня радуетъ, что вы живете уединенно, не очень охотно позволила бы я другимъ пользоваться вашимъ обществомъ’. Не лишено интереса въ этой прелестной драм любви и дружбы, какъ я называю переписку поэта съ обими сестрами, различіе выраженій послднихъ. Въ письмахъ Лотты видна нжная, развитая душа, а письма Каролины отличаются возвышеннымъ умомъ, Лотта беззаботно болтаетъ, а Лина смло и не по женски философствуетъ. Въ декабр 1788 г. писала она: ‘Я съ трудомъ примиряюсь съ тою мыслію, что люди рождены къ тому, что они есть, и не могутъ летать, такъ какъ природа не дала имъ крыльевъ. Если въ природ существуютъ кедры и маргаритки, то, по моему мннію, должны существовать различные виды людей. Въ нашемъ сердц живетъ прекрасное заблужденіе, что мы съ равною любовью смотримъ на кедры и маргаритки, это заблужденіе намекаетъ мн о лучшемъ мір, о существованіи котораго намъ говоритъ наше внутреннее чувство. Если эта изобильная сила души не длаетъ людей счастливыми, то съ другой стороны невозможно и счастіе безъ нея’. Когда Шиллеръ недовольный холодностью Гете съ явнымъ намекомъ на нее писалъ: * Теплаго участія и откровенности не ждите отъ тхъ людей, которые привыкли, чтобъ имъ поклонялись и боготворили ихъ, ничто такъ не прочно въ человк, какъ его скромность и счастіе’,— то Каролина отвчала ему: ‘Меня разсмшило ваше письмо, написанное съ ненавистью Тимона. Я не врю, чтобы счастіе, единственная основа человческой жизни, заключалось въ одной только погон за честолюбіемъ и славою. О Гете Я могу сказать вамъ очень мало,— я видла его очень рдко. Но я думаю, что Гете можно многое простить за его геній, а это отпущеніе грховъ неизбжно съ людьми,— иначе прекратятся всякія отношенія. Чистый идеалъ человчества, который бы былъ присущъ въ каждый моментъ жизни и никогда не отклонялся бы отъ закона красоты, — гд онъ?’ Что образованныя женщины въ то время интересовались научною стороною литературнаго развитія, доказываетъ, съ какимъ жаромъ об сестры разсуждали о Швейцарской исторіи Мюллера, чтеніе которой ихъ занимало. Добрая Лотта вся превращается въ огонь и пламя, когда она разсказываетъ поэту о геройской смерти своего любимца Винкельрида. Въ это же время въ Рудольштат былъ полученъ нумеръ ‘Меркурія’, гд были помщены ‘Художники’, и Лина по поводу ихъ писала поэту: ‘Одно изъ лучшихъ наслажденій для меня это читать ‘Художниковъ’, все стихотвореніе такъ хорошо, что не знаешь, какой строф отдать предпочтеніе,— такъ кажется и носила бы его въ своей душ’. Лотта относительно этого же стихотворенія писала Шиллеру: ‘Вы достойны лавроваго внка! Ни одинъ поэтъ не воспвалъ еще такъ искусства, ни одинъ не указалъ, сколько мы обязаны ему,— а между тмъ вс знали и понимали это такъ ясно’.
Между 15 и 21 іюня поэтъ побывалъ въ Рудольштат, а въ первой половин іюля имлъ удовольствіе встртить обихъ сестеръ въ Іен. Каролина хала на воды въ Лаухштетъ и Лотта сопровождала ее. Он провели цлый день съ поэтомъ въ семейств Гризбаха и за тмъ отправились въ Лаухштетъ. Отсюда Лотта приглашала Шиллера пріхать къ нимъ, и онъ не заставилъ себя долго ждать. Его душа была полна страсти, какъ свидтельствуетъ его письмо къ Каролин, гд онъ говоритъ объ ‘искрахъ огня’, зажженнаго въ немъ обими сестрами, о ‘прекрасныхъ надеждахъ’ и о ‘жалкихъ мелочахъ’, мшающихъ ихъ осуществленію. Въ начал августа онъ пріхалъ въ Лаухштетъ и на другой же день имлъ объясненіе съ Лоттою. По поводу этого Каролина разсказываетъ: ‘Объясненіе послдовало въ моментъ желанія облегчить сердце, навяннаго какимъ-то добрымъ геніемъ. Моя сестра призналась ему въ любви и общала ему свою руку. Мы надялись, что добрая мать, спокойствіе которой было для насъ свято, будетъ не прочь отъ этого предложенія, хотя вншняя обстановка и возбудитъ въ ней раздумье. Но, чтобы не вводить ее въ безполезныя заботы, мы ршили держать дло втайн до тхъ поръ, пока Шиллеру не будетъ назначено хотя маленькое содержаніе, которымъ бы онъ могъ упрочить свою жизнь въ Іен, этой милости мы ожидали отъ герцога Веймарскаго. Моя сестра почувствовала невозможность жить безъ Шиллера’. Блаженныя минуты проводилъ поэтъ съ друзьями въ Лаухштет, когда всемірное историческое событіе — взятіе Бастиліи — какъ громомъ поразило эту идиллію. ‘Мы часто вспоминали впослдствіи, разсказываетъ Каролина,— какъ это событіе потрясло всю Европу и проникло въ жизнь каждаго человка. Разрушеніе памятника мрачнаго деспотизма казалось намъ скорою побдой свободы надъ тираніею, насъ въ особенности оно радовало тмъ, что случилось въ начал ‘прекрасныхъ сердечныхъ отношеній’. Но поэтъ,— сдлали ли его сердечныя отношенія нечувствительнымъ ко всему другому^, или онъ уже не врилъ, чтобы Французы могли сохранить свободу, — не раздлялъ этой радости. Повидимому, онъ смотрлъ на Французовъ какъ на націю, для которой необходима военная власть, по мннію его, этотъ народъ не въ состояніи усвоить себ республиканскихъ идей, а относительно національнаго собранія онъ отзывался, что невозможно, чтобы шестьсотъ человкъ, составляющіе его, могли бы придумать что нибудь умное. Въ этихъ словахъ уже выражается отрицаніе абсолютной демократіи, отрицаніе ‘всеобщей подачи голосовъ’, которое онъ въ своемъ послднемъ произведеніи, въ отрывк Димитрія Самозванца, съ такою энергіей заставляетъ высказывать Сапгу.
Изъ Лаухштета поэтъ отправился въ Лейпцигъ, чтобы тамъ повидаться съ Кернеромъ. ‘Милые, дорогіе друзья! писалъ онъ обимъ сестрамъ,— я только что разстался съ Кернеромъ и при нашей радостной встрч не могъ передъ нимъ умолчать о томъ, что занимало мое сердце. Я ему ска залъ, что я надюсь, и надюсь наврно никогда не разлучаться съ вами. Въ его душ я прочелъ мою радосіь и вмст съ нимъ раздлилъ мое счастіе’. Лотт писалъ онъ изъ Лейпцига: ‘Правда ли, дорогая Лотта, что Каролина прочла въ вашей душ и отвтила мн отъ вашего сердца. Вы можете быть безъ меня счастливы, но черезъ меня вы не будете несчастны. Этому я крпко врю и на этомъ основываю мои надежды. Подтвердите мн слива Каролины, скажите мн, что вы хотите быть моею и что мое. предстоящее счастіе не будетъ стоить вамъ ни одной жертвы’. На это Лотта отвчала ему: ‘Каролина прочла въ моей душ и отвтила отъ моего сердца. Мысль доставить вамъ счастіе восхитило мою душу. Если искренняя любовь и дружба могутъ сдлать васъ счастливымъ, то я считаю мое желаніе исполненнымъ Любовь ваша мн кажется какимъ-то сновидніемъ, но знайте и чувствуйте, что душа моя живетъ въ вашей душ’. Такимъ образомъ они обмнялись признаніями, и Лотта, возвратясь въ Рудольштатъ, писала Шиллеру: ‘Я чувствовала, что я для тебя что-нибудь значу, и это чувство было для меня пріятно, но между тмъ сердце мое колебалось между сомнніемъ и увренностію и это тревожило меня. Но теперь это чувство сдлалось тепле, чувство это — искренняя любовь, и я радуюсь при мысли принадлежать теб, сдлать счастливою твою жизнь’. Такъ продолжалась пріятная болтовня, слушать которую не уставали влюбленные. Нигд не выражается душа поэта въ такихъ чисто-человческихъ звукахъ, какъ въ этихъ любовныхъ письмахъ. 25 августа писалъ онъ: ‘Моя душа познала новый, лучшій міръ, дорогая Лотта, съ тхъ поръ, какъ твоя душа породнилась съ нею. Не рдко ты вселяла во мн сомнніе и я часто замчалъ въ теб холодность, отъ которой застывало, готовое сорваться съ устъ, мое пламенное признаніе. Ангеломъ-хранителемъ была для меня Каролина, разгадавшая мою тайну. Я передъ тобою неправъ, дорогая Лотта, я не понялъ твоей нжной, спокойной любви, я видлъ въ твоемъ обращеніи со мною какую-то натянутость, которая отдаляла меня отъ тебя’. Лотта отвчала ему: ‘Я теб казалась холодна? Мое обращеніе съ тобою натянуто? Разв ты не понималъ, что эта холодность была только кажущаяся, прикрывавшая мою любовь, которую я не хотла показывать другимъ, такъ какъ не всегда была уврена въ твоей любви. Нердко казалось мн, что между нами боле ничего нтъ и что я для тебя ничто Ты бы не сталъ меня упрекать, еслибъ испыталъ всю ту борьбу, которая вынесла душа моя за это время.’
Но въ этихъ сердечныхъ звукахъ слышится струна, которая могла бы поразить насъ, еслибы въ предыдущей глав мы не успли бы познакомиться съ ней,— я говорю о двойственной любви нашего поэта. Фактъ этотъ неоспоримъ. Шиллеръ въ своемъ воображеніи не отдлялъ сестеръ, а въ письмахъ, писанныхъ имъ обимъ, еще сильне выражается эта страсть. ‘О, моя дорогая Каролина! моя дорогая Лотта, писалъ онъ 10 сентября 1789, — все измнилось вокругъ меня съ тхъ поръ, какъ образъ вашъ сопровождаетъ каждый шагъ моей жизни. Какъ ореолъ сіяетъ ваша любовь надо мною. Какимъ чуднымъ благоуханіемъ наполнила она для меня всю природу! Никогда еще мысль моя не была такъ смла и свободна, какъ теперь, потому что моя душа пріобрла сокровище и я не опасаюсь утратить его. Я теперь знаю, гд мн отыскать врный путь…. Душа моя занята будущностью: наша жизнь началась, я пишу и чувствую, что вы со мною въ комнат, ты, Каролина, сидишь за фортепьяно, Лотта работаетъ подл тебя, а въ зеркал, висящемъ напротивъ меня, я вижу васъ обихъ. Я кладу перо, чтобъ увриться по біенію вашего сердца, что вы подл меня и ничто не можетъ разлучить насъ. Я просыпаюсь съ сознаніемъ, что вы здсь, и съ сознаніемъ, что я васъ завтра увижу, засыпаю я. За блаженствомъ послдуетъ надежда на новое блаженство, за надеждою-осуществленіе, и такимъ образомъ промчится наша золотая жизнь’. Шиллеръ съ трудомъ дождался окончанія лекцій, и какъ только освободился, то полетлъ въ Рудольштатъ и снова поселился въ Фолькштет у школьнаго учителя Унбегауна. Цлый день онъ проводилъ съ сестрами, такъ какъ ‘ch&egrave,re m&egrave,re* была назначена гофмейстериною и постоянно дежурила во дворц. Прекрасные осенніе дни напоминали имъ прошлогоднее лто, и только обстоятельство, что влюбленные скрывали передъ матерью свою тайну, омрачало это ‘золотое время’. Какъ чисты и свободны были отношенія этихъ троихъ людей, доказываетъ, что въ сердце Лотты ни разу не прокрадывалась ревность. Только одна мысль мучила ее,— какъ писала она въ Іену ухавшему жениху,— что Каролина была бы лучше для него, а въ ней онъ для своего счастія не нуждается. ‘Если ты боишься, писалъ ей на это Шиллеръ, — что ты перестанешь для меня быть тмъ, чмъ ты теперь, то это равносильно тому, еслибы ты перестала меня любить. Твоя любовь составляетъ для тебя все. Величайшее счастіе нашей любви заключается въ ней самой, поэтому я для васъ никогда не утрачу значенія, какъ не утратите вы его въ моихъ глазахъ. Въ нашей любви нтъ ни боязни, ни недоврія, я радовался, живя между вами обими, я врилъ, что моя привязанность къ одной не уменьшитъ привязанности другой ко мн. Моей душ свтло и покойно между вами, ее, полную любви, привлекаетъ одинъ и тотъ же лучъ, одна и та же звзда. Каролина мн ближе по возрасту и родственна мн по чувствамъ и мыслямъ, но я ни въ какомъ случа не желалъ бы, чтобы ты была другою. Чмъ Каролина превосходитъ тебя, тмъ вознагражду я тебя, твоя душа развернется подъ вліяніемъ моей любви и ты сдлаешься моимъ созданіемъ!’
Увлеченный любовью и отстранивъ заботы, поэтъ почти не принималъ никакого участія въ развитіи великой революціонной трагедіи во Франціи. Къ нему нельзя примнить словъ, сказанныхъ старикомъ Талейраномъ Гизо: ‘Кто не жилъ во время 1789 г., тотъ не знаетъ, что называется жизнь.’ Онъ скоре не одобрялъ, чмъ симпатизировалъ событіямъ, происходившимъ по ту сторону Рейна. Напрасно было бы искать въ его переписк съ Кернеромъ, гд онъ откровенно высказывался обо всемъ, что его занимало, хоть малйшаго намека на ту всемірно-историческую ночь 4 августа 1789 г., когда Феодалы, подъ вліяніемъ воодушевленія, случающагося одинъ разъ въ тысячу лтъ, съ торжествомъ погребали трупъ Феодализма. Поэтъ въ это время жилъ и упивался своею любовью, хотя въ эту любовь уже начала прокрадываться забота — найти занятіе, которое бы послужило основаніемъ семейнаго счастія — и съ этою цлію онъ то подумывалъ о Берлин и Вн, то о Мангейм и Гейдельберг. Кром того онъ надялся на герцога Веймарскаго и коадьютора Дальберга, брата директора театра, который, находясь въ дружб съ семействомъ Ленгефельдъ, высоко цнилъ поэта. Подъ вліяніемъ этихъ заботъ Шиллеръ писалъ сестрамъ: ‘Я перешарилъ вс уголки земли, чтобы найти мсто, гд бы судьба пріютила нашу любовн’. Затмъ, какъ бы желая развеселить ихъ, онъ прибавилъ: ‘Сегодня въ день моего рожденія одинъ изъ студентовъ принесъ мн мои первыя деньги за лекціи, что меня разсмшило. Къ счастію, это былъ новичокъ и, сконфузившись еще больше моего, сейчасъ же удалился Но страсть поэта и его нетерпніе возростали съ каждымъ часомъ. ‘Жить вдали отъ васъ — это значитъ не жить, писалъ онъ имъ 16 ноября,— а сила воображенія не можетъ дать блаженства. Если человкъ владетъ только тмъ, что онъ ощущаетъ въ собственной душ, то онъ не владетъ ничмъ. Этихъ ощущеній онъ не долженъ скрывать, а долженъ имъ придавать жизнь и длить ихъ съ другими. Такъ поступаю и я съ блаженствомъ моей любви, рисующейся въ моей душ. Образъ этотъ постоянно манитъ меня къ дйствительности и жизни. Любовь эта хотя живетъ во мн, но она все-таки до тхъ поръ будетъ далека отъ меня, пока я не прочту ее въ вашихъ глазахъ, не почувствую въ вашемъ сердц…. Я не могу простить людямъ и обстоятельствамъ, отодвигающимъ на такое громадное разстояніе чудный идеалъ моей любви. Они вторгаются въ нашу жизнь, мшаютъ нашему счастію, котораго замнить собою не могутъ,— все это возбуждаетъ во мн злобу противъ людей и судьбы’. Понятно, что подобное отчаяніе вызывало и въ душ Лотты грустныя чувства, вылившіяся у ней въ письм къ Шиллеру отъ 19 ноября: ‘Я ищу покоя, чувство мое просится на волю. Неужели въ жизни такъ мало времени, которое мы можемъ назвать своимъ? А между тмъ она коротка! Закрадется тревога въ душу, отравитъ и радость и наслажденіе и сердце будетъ мнять одно робкое чувство на другое. Если мы наконецъ достигнемъ покоя, который считали ненарушимымъ, то вншнія обстоятельства разрушатъ прекрасное зданіе нашего счастія, и мы опять несчастны и такъ протянется до могилы’. Испуганный этимъ грустнымъ настроеніемъ поэтъ спшилъ отвчать: ‘Твое письмо напугало меня, моя дорогая! Я не узнаю твоего спокойнаго, веселаго ума. О, сохрани для меня свою спокойную, безмятежную душу, которая заставитъ меня забыть вс мои прежнія тревоги. Позволь мн знать твои мысли, и когда все будетъ мрачно вокругъ насъ, то пусть душа твоя будетъ для меня свточемъ!.’
Такъ какъ мужа Каролины въ то время не было въ Рудольштат,— онъ путешествовалъ вмст съ наслднымъ принцемъ и его братомъ,— а г-жа Ленгефельдъ находилась при двор въ качеств воспитательницы принцесъ, то Каролина и Лотта ршились отправиться въ Веймаръ къ г-ж Штейнъ и Имгофъ. Когда он извстили объ этомъ поэта, прибавивъ, что по дорог задутъ въ Іену, то чувство его излилось въ слдующемъ диирамб: ‘Благодарю васъ, мои дорогія, писалъ онъ 30 ноября, — благодарю васъ за то, что вы прідете и я васъ увижу вновь. Я васъ увижу и хоть на одну минуту мое сердце поживетъ съ вами. О, какъ мн необходимо видть васъ! Я жажду вашего божественнаго присутствія, ангелы души моей, мое единственное блаженство! Я чувствую, что вы раздляете со мною это страстное желаніе, которое влечетъ меня къ вамъ. О, какъ обрадовало меня это извстіе, какую жизнь оно возбудило во мн! Еслибы человческая судьба была въ рукахъ существа, подобнаго человку, я палъ бы ницъ передъ нимъ и молился за васъ! Да послужить эта встрча залогомъ нашего вчнаго союза, о которомъ мечтаетъ моя душа. Думая о васъ, я самъ длаюсь чище, свтле, примиряюсь съ житейскими невзгодами и чувства души моей изливаются въ чудныхъ, возвышенныхъ звукахъ. Что будетъ со мною, когда судьба дйствительно подаритъ мн васъ, мои ангелы, когда я буду пить жизнь и любовь изъ вашихъ устъ!’ И не только въ этомъ лирическомъ изліяніи выразился дуализмъ любви Шиллера, но онъ облекся и въ реальную форму. Желаніе его, чтобы Каролина посл свадьбы не разлучалась съ сестрою, подтверждается его письмомъ къ Кернеру отъ 12 декабря: ‘Лина плохо живетъ съ своимъ мужемъ и только присутствіе ея сестры длала эту жизнь сносною. Мать это замтила давно и сильно безпокоится. Онъ умный и образованный человкъ, въ немъ есть благородство, но въ отношеніяхъ съ женою у него недостаетъ деликатности и онъ не уметъ обращаться съ нею. Она умне его, въ ея душ есть какое-то изящество, для котораго онъ вовсе не созданъ. Этому горю можно будетъ помочь, если мы будемъ жить, Логга и я, вмст съ Бейльвицемъ и его женою. Мы съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, и если Каролина не будетъ ограничиваться однимъ обществомъ своего мужа, то все пойдетъ хорошо. Въ дом у насъ довольно мстаj такъ какъ мать перехала во дворецъ, то у насъ дв лишнихъ комнаты. Мн нужно сберечь только 300 талеровъ, 200 талеровъ Лотхенъ получитъ отъ матери, почти столько нужно и мн Мн необходимы 500 талеровъ, и я надюсь ихъ получить отъ ‘Таліи’. Нашъ планъ таковъ: на пасх я потребую жалованья, въ которомъ, вроятно, мн откажутъ, и оставлю каедру’.
Этотъ планъ, къ счастію, не былъ осуществленъ, потому что самому Шиллеру было не подъ силу идеальный дуализмъ любви провести идеальнымъ путемъ въ дйствительность. 2 декабря Лина и Лотта, прозжая въ Веймаръ, видлись съ поэтомъ въ Іен. Черезъ десять дней онъ отправился въ Веймаръ и тамъ между нимъ и сестрами состоялось ршительное объясненіе. Сестры должны были сообщить матери объ этомъ дл, а Шиллеръ долженъ былъ формально просить у нея руку ея дочери. При этомъ ршено было жить въ Рудольштат, по всмъ вроятіямъ, въ это самое вре мя Каролина принесла себя въ жертву, т. е. употреби ла все, чтобы бракъ поэта съ ея сестрою состоялся. Она надялась, что фантастическія грезы исчезнутъ передъ дйствительностію, и ея надежды оправдались. Шарлота Штейнъ помогла при этомъ Каролин тмъ, что уговорила герцога, знавшаго о любви Шиллера къ Лотт, назначить ему жалованье, что могло ускорить бракъ. 18 декабря поэтъ написалъ матери Лотты письмо, гд онъ выразилъ въ строкахъ, полныхъ благородства и душевной чистоты, что все счастіе его жизни находится въ ея рукахъ. Языкъ этого письма подйствовалъ на мать, но еще боле ускорило ея ршеніе то обстоятельство, что, какъ завряла ее Каролина, коадьюторъ Дальбергъ далъ слово, какъ только онъ сдлается курфюрстомъ, назначить Шиллеру 4.000 гульденовъ ежегоднаго содержанія и дать ему полную свободу располагать своимъ временемъ. Кром того самолюбію гофмейстерины еще льстило то, что Шиллеръ, какъ онъ писалъ Кернеру, въ то время выросъ ‘на одинъ слогъ’, т. е. изъ веймарскаго совтника былъ переименованъ въ мейнингенскіе гофраты. Такимъ образомъ будущій зять хоть своимъ чиномъ напоминалъ дворъ, и если ея Лотта не сдлается Фрейлиною, то по крайней будетъ женою гофрата.
Рождественскіе праздники Шиллеръ провелъ въ Веймар и тутъ засталъ его отвтъ г-жи Ленгефельдъ. Она писала, что отъ всей души согласна на его предложеніе и отдаетъ ему свое лучшее сокровище — свою Лотту, только намреніе его оставить профессорскую каедру не одобряетъ. Впрочемъ это намреніе и не состоялось, потому что герцогъ, по просьб Шиллера, назначилъ ему 200 талеровъ жалованья, ‘какъ я и предполагалъ’, писалъ поэтъ 6 января 1790 г. Кернеру. Но я думаю, герцогъ пойметъ, что этого слишкомъ мало. Въ тотъ самый день, когда я писалъ ему, я ухалъ въ Веймаръ и онъ, узнавъ о моемъ, прізд, пригласилъ меня къ себ и общалъ мн сдлать все возможное, но при этомъ съ смущеннымъ лицомъ и прищуривъ глаза, сказалъ, что боле 200 талеровъ онъ мн назначить не можетъ. Я отвтилъ, что боле и не желаю, затмъ онъ распрашивалъ меня о моей свадьб и въ лестныхъ выраженіяхъ отзывался о Лотт’. Въ этомъ же письм онъ сообщаетъ другу, какъ онъ устроитъ свое домашнее хозяйство. ‘Вс трудности, съ которыми сопряжено начало всякаго хозяйства, устраняются тмъ, что мы не думаемъ заводить собственнаго хозяйства Я удерживаю за собою прежнюю квартиру и, кром того, принайму еще нсколько комнатъ. Мои хозяйки будутъ заботиться о моемъ стол, что для меня будетъ гораздо дешевле, чмъ заводить самому кухню. Такъ какъ у меня достаточно мебели, то объ устройств квартиры хлопотать особенно нечего, тмъ боле, что я и самъ не знаю, долго ли я здсь пробуду. Гшенъ даетъ мн 400 талеровъ за Тридцати лтнюю войну, и эти деньги мн какъ нельзя боле кстати’.
Рождественскіе праздники поэтъ провелъ въ Веймар. Въ это же время онъ подружился съ Вильгельмомъ Гумбольдтомъ, который только-что обручился съ Каролиною Дахрденъ, подругою Каролины и Лотты. Такимъ образомъ время ихъ проходило въ планахъ о будущности и разговорахъ о прекрасномъ и возвышенномъ. Но и въ это уединеніе не переставали доноситься тревожныя извстія изъ революціонной Франціи. Поэтъ Салисъ, вслдствіе переворота, потерявъ свое мсто капитана въ швейцарской гвардіи, пріхалъ въ Веймаръ и привезъ письма отъ Вольцогена, въ которыхъ тотъ описывалъ парижскія сцены, доказывавшія только ‘qu’on ne peut pas faire des omelettes saus casser des oeufs’. Шиллеръ, мало обращавшій вниманія на эти событія, жилъ въ ‘прекрасномъ мір’, и для него инте ресне всхъ газетныхъ извстій было милое письмо Лотты, которое она просила его присоединить къ письму, писанному имъ его родителямъ, въ которомъ онъ испрашивалъ благословенія на бракъ. Радостной полный надеждъ встртилъ онъ новый 1790 годъ. ‘На будущность смотрю я смло, писалъ онъ въ это время Кернеру,— и теперь, когда достигъ желаемой цли, меня удивляетъ, какъ все случилось неожиданно. Судьба устранила препятствія и привела меня къ цли. Отъ будущности я ожидаю всего. Еще нсколько лтъ — и для меня настанетъ жизнь, полная спокойствія и наслажденій, я надюсь, что юность ко мн снова возвратится,— поэзія возвратитъ мн ее’.
15 или 16 Февраля Шиллеръ похалъ въ Эрфуртъ, гд находились его невста съ сестрою, и, заручившись вышеприведеннымъ общаніемъ коадьютора Дальберга, воротился съ ними въ Іену. Не мяло толковъ въ университ возбудила предстоящая свадьба поэта, но онъ ршился съиграть ее скромно. 20 Февраля 1790 г. онъ вмст съ Лоттою и Каролиною отправился встртить мать, возвращавшуюся изъ Рудолъштата. На обратномъ пути въ городъ карета ихъ остановилась у деревенской церкви, пасторъ которой уже былъ заране извщенъ о предстоящемъ брак. Женихъ и невста, въ сопровожденіи матери и сестры, вошли въ церковь, дверь затворилась и тихо, безъ всякаго великолпія, совершилось внчаніе Шиллера и Лотты Какъ велико ихъ было счастіе, он разскажутъ намъ сами. 1-го марта поэтъ писалъ Кернеру: ‘Я счастливъ и вполн увренъ, что жена моя будетъ счастлива. Какую прекрасную жизнь веду я теперь! Отрадно смотрю я на все, моя душа примирилась со всмъ, мой умъ успокоился. Все мое бытіе прониклось гармоніею, хотя не страстно, но тихо и ясно прошли эти дни’. Лотта, съ своей стороны, писала своему кузену Вольцогену: ‘Теб извстно, что вотъ уже дв недли какъ я замужемъ за Шиллеромъ Такъ какъ насъ соединяетъ искренняя любовь, то ты можешь себ представить, какъ мы счастливы. Я никогда не ожидала такого счастія. Мое сердце привязано къ Шиллеру неразрывными узами любви, мн бы ни съ кмъ не найти такого счастія, моею любовью я озарю его жизнь, и онъ будетъ счастливъ, подсказываетъ мн мое сердце. Кто бы могъ подумать, мой добрый Вильгельмъ, что это случится, когда ты въ первый разъ привезъ къ намъ моего Шиллера’.
Итакъ ‘великій жребій’ совершился, какъ говорится въ ‘Псни къ радости’. На этомъ медовомъ мсяц, который поэтъ проводитъ съ своею молодою женою, авторъ считаетъ нужнымъ остановиться, такъ какъ здсь завершается значительный періодъ жизни Шиллера,— періодъ стремленій и ошибокъ, труда и лишеній, и начинается ‘семейное счастіе’. Все неопредленное, шаткое и фантастическое уступаетъ сил законныхъ отношеній, составляющихъ главную основу культуры и нравственности. Вмст съ удовлетворенными желаніями и самый геній Шиллера получаетъ окончательное развитіе. Поэтъ упрочилъ свое положеніе, а вмст съ нимъ и семейное счастіе: годы странствованія кончились — начинаются годы художника.

КНИГА ТРЕТЬЯ
Годы художника.
1700-1805.

А для меня нтъ узъ и нтъ предла:
Могу чрезъ вс пространства вольно течь,
Господствую я въ царств мысли смло,
Орудіе мое — живая рчь.
И все, что въ мір недоступно знанью,
На чемъ донын тайны есть печать,
Должно быть ясно мн: не въ состояньи
Поэзія границы признавать!
Но лучшее, о чемъ поэты пли,
Прекрасная душа въ прекрасномъ тл!
Привтствія искусствъ, пер. Васильевской.

ГЛАВА I.
Исторія тридцатилтней войны.

Нмецкій бракъ.— Характеръ третьяго періода жизни Шиллера.— ‘Страсть улетла, осталась любовь’.— Портретъ поэта въ годы возмужалости.— Этюды и трудъ.— Идеалъ и житейская потребность. Новая ‘Талія’.— Историческія сочиненія — Исторія тридцатилтней войны. Четырнадцать часовъ за работою.— Лекціи.— Эстетическія произведенія.— Общественныя отношенія — Тревога.— Новалисъ.— Багіезенъ.— Гете.—Кантъ. Начало болзни поэта.— У дверей гроба.— Въ Карлсбад.— Лотта.— Хозяйственныя заботы.— Отрадная всть изъ Даніи.

Германское воззрніе и нравы значительно отличаются отъ романскаго тмъ, что у германскихъ народовъ ‘романъ жизни’ обыкновенно кончается бракомъ, между тмъ у романскаго племени онъ только начинается имъ. Понятно, что тутъ встрчаются исключенія, но правило остается, что у нмцевъ и имъ родственныхъ племенъ бракъ составляетъ великое дло, гд бурная страсть переходитъ въ спокойное чувство долга, между тмъ какъ во Франціи, Испаніи и Италіи — по крайней мр въ высшихъ классахъ — онъ какъ бы служитъ символомъ разнузданной страсти. Причина этого различія, какъ извстно, заключается въ самомъ воспитаніи и въ общественныхъ нравахъ. Француженка, Испанка, Итальянка только посл замужства начинаетъ играть роль въ обществ. Она изъ монастыря, въ которомъ’ воспитывалась, прямо выходитъ въ свтъ и обыкновенно алтарь, передъ которымъ она соединяется съ человкомъ ей мало знакомымъ, служитъ ей переходною ступенью. Въ Германіи, Швейцаріи и Англіи сближеніе молодыхъ мужчинъ съ двушками значительно легче: они имютъ возможность узнать другъ друга еще до брака, привязаться или опротивть другъ другу и понять различіе между мгновенною вспышкою и прочною любовью, они могутъ проврить взаимныя условія, при которыхъ возможенъ счастливый бракъ. Оттого то у насъ, даже въ нашъ разсчетливый вкъ, бракъ совершается по склонности, а не изъ одного только приличія. Романъ въ Германіи не начинается съ конца, и когда ‘съ поясомъ и покрываломъ исчезнетъ прелестная мечта’ вслдствіе вышеприведенныхъ основъ нашихъ нравовъ, вмсто ‘прелестной мечты’, является прекрасная дйствительность, т. е. взаимное довольство, еще боле упрочивающее привязанность между мужемъ и женою. ‘Страсть улетла, осталась любовь’ — этими словами какъ нельзя боле опредляется нмецкій бракъ, между тмъ какъ французскіе нравы представляютъ въ этомъ отношеній совершенную противоположность. Еще въ средніе вка графиня Шампань, одна изъ элегантныхъ дамъ того времени, на вопросъ: ‘si l’amour tait possible dans le mariage?’ отвчала торжественно: нтъ! а въ наши дни даже такой человкъ, какъ Гизо, счелъ необходимымъ написать книгу, біографію Леди Россель, съ цлію доказать своимъ соотечественникамъ, что, ‘l’amour est possible dans le mariage’.
Все вышесказанное можетъ относиться и къ нашему поэту. ‘Прекрасная мечта’ и страсти также жили въ немъ. Его юность прошла бурно, не безъ увлеченій и ошибокъ. Онъ любилъ, мечталъ и надялся, строилъ воздушные замки и въ счастливыя минуты, рдко выпадавшія на его долю, пилъ чашу радости. Но сомнніе и разочарованіе коснулось и его, онъ зналъ нужду и горе и видлъ, какъ рано поблекли вс его блестящія надежды. Юность его -это поэзія бдности, борьба съ которой еще боле возвышаетъ его славу. Но романическій ореолъ, окружавшій Шиллера, въ бытность его полковымъ медикомъ, бглецомъ, бездомнымъ скитальцемъ и любовникомъ ‘Титаниды’, исчезъ вмст съ бракомъ. Его женитьба измнила не только его вншнюю жизнь, но внесла спокойствіе и въ его сердце. Страсть улетла, осталась любовь. Въ Лотт онъ нашелъ жену, которую желалъ. Любовницею же его съ тхъ поръ сдлалась муза, которая волновала его кровь и вливала восторгъ въ его душу. Въ его отношеніяхъ къ Kapолин уже не замтно и намековъ на прежнюю любовь, уступившую мсто братской дружб, что не удивительно въ такомъ человк какъ Шиллеръ, который на долгъ смотрлъ какъ на святое дло въ жизни и въ нравственности видлъ эмблему красоты. Этотъ нравственный масштабъ, въ годы своей возмужалости, онъ примнялъ и къ другимъ. Такъ семейныя отношенія Гете были ему не по сердцу и онъ не скрывалъ своего истиннаго чувства, когда въ переписк съ Гете, который постоянно посылалъ его ‘милой жен’ поклонъ, никогда не вспоминалъ о Христин Вульпіусъ.
Романическая жизнь Шиллера кончается съ 1789 года, если не считать романическою чертою его страстное желаніе еще разъ увидть швабскую родину. Чмъ богаче и блестяще развивалась его внутренняя жизнь, тлъ проще длалось его вншнее существованіе. Онъ велъ скромную, трудовую жизнь нмецкаго писателя, употребляя всю энергію своей воли на выполненіе своего призванія, удаляясь изъ ‘области чувственности въ область мысли’. изъ шумной и суетливой жизни въ свтлый міръ искусства. Онъ жилъ ‘въ царств идеаловъ’, пошлость жизни была чужда ему, какъ были ему чужды эгоистическія желанія и стремленія. Его сердце было нжно, какъ былъ нженъ и его взглядъ, его обращеніе съ людьми было сдержанное, сознательное, такъ что не понимавшихъ его онъ скоре отталкивалъ чмъ привлекалъ. Даже такому человку, какъ Жанъ-Поль Рихтеру, онъ показался ‘твердымъ какъ скала, одареннымъ могучею силою, но безъ любви’. Если въ горькія минуты онъ подавлялъ въ себ вздохъ и закрывалъ сердце для любви, то, съ другой стороны, вс его зрлыя произведенія проникнуты пламеннымъ желаніемъ очистить міръ отъ всего грязнаго и пошлаго. Та страстная любовь, которую семидесятипятилтній Гете питалъ, къ прекрасной Ульрик Левезовъ и выразилъ въ ‘Маріенбадской элегіи’, была незнакома уже Шиллеру въ 40 лтъ, за то только искренняя, теплая любовь могла продиктовать ему стихотвореніе: ‘Достоинство женщины’.
Не мшаетъ здсь, при вступленіи поэта въ періодъ мужа и художника, возобновить въ нашей памяти его портретъ. Юношей нарисовалъ намъ его другъ Шарфенштейнъ, Каролина изобразила намъ Шиллера — мужа. ‘Высокая, соразмрная фигура поэта,— писла она — воинственная осанка, оставшаяся у него еще отъ Академіи, смлый умъ, вра въ идеалъ, возвышавшая его^надъ пошлостью жизни, придавало всей его личности что-то благородное. Правильно округленная голова покоилась на длинной, довольно толстой ше, большой лобъ былъ отмченъ печатью генія, между широкихъ плечъ подымалась широкая грудь. Его руки были скоре толсты, чмъ красивы, и въ движеніяхъ ихъ замчалось боле энергіи, чмъ граціи, цвтъ его глазъ былъ неопредленъ — между голубымъ и свтло-срымъ. Взоръ его изъ подъ выдающагося лба и блокурыхъ густыхъ бровей рдко и то въ оживленномъ разговор вспыхивали огнемъ, въ остальное время, въ спокойномъ состояніи онъ боле углублялся въ самого себя, чмъ обращалъ вниманіе на вншніе предметы, но если онъ глядлъ на васъ, то глубоко западалъ въ сердце. О своемъ кривомъ и большомъ нос онъ въ шутку говорилъ, что онъ его сдлалъ такимъ, отъ? природы онъ былъ не великъ, но въ Академіи онъ такъ долго его вытягивалъ, что онъ сдлался острымъ. Его волосы были длинны и мягки и отливались рыжеватымъ цвтомъ. Цвтъ кожи у него былъ блый, румянецъ на щекахъ нжный. Онъ краснлъ скоро. Подбородокъ у него выдавался впередъ, нижняя губа была толще верхней и служила выраженіемъ мгновенныхъ ощущеній. Его смхъ былъ пріятенъ, когда онъ смялся отъ души, и въ немъ было что-то ребяческое. Голосъ у него былъ не сильный, но хваталъ за душу, когда онъ разсказывалъ что-нибудь трогательное или старался въ чемъ-нибудь убдить. Швабскій выговоръ остался у него навсегда. Походка его была небрежная, всякій цинизмъ въ одежд и въ домашней обстановк былъ ему противенъ, одвался онъ просто и въ особенности любилъ тонкое блье. Свой письменный столъ онъ любилъ держать въ строгомъ порядк, любилъ цвты и передъ всми предпочиталъ лилію, лиловый цвтъ былъ его любимымъ цвтомъ’.
Шиллеръ, устроивъ свою домашнею жизнь и принявшись снова за трудъ, вмст съ тмъ не упускалъ изъ виду какъ требованія своего генія, такъ и житейскія потребности. Но въ то время эти требованія еще не приняли опредленнаго характера, чтобъ ихъ безъ колебанія можно было направить къ великой цли. Напротивъ, еще до 1794 года мы видимъ, какъ онъ тратитъ свои силы на историческіе этюды или устремляетъ ихъ на литературную дятельность, вызванную этими ‘житейскими потребностями’. Такимъ образомъ имъ были написаны: ‘Законодательство Ликурга и Солона’, ‘Переселеніе народовъ, Крестовые походы и Средніе вка’, ‘Обзоръ состоянія Европы во время перваго крестоваго похода’, ‘Обзоръ замчательныхъ государственныхъ событій во время императора Фридриха I-го’, ‘Исторія смутъ, предшествовавшихъ царствованію Генриха IV-го’. Послдніе четыре послужили введеніемъ ‘къ Собранію историческихъ мемуаровъ’, которые Шиллеръ началъ издавать въ нмецкомъ перевод и продолжалъ ихъ вмст съ Вольтманомъ и другими. Мемуары эти прекратились въ 1806 году, на 33 том, когда Шиллеръ уже давно отказался отъ сотрудничества. Житейская же потребность заставила его приступить къ изданію ‘Новой Таліи’, въ которой помщены были третья и четвертая книги Виргиліевой Энеиды, переведенныя поэтомъ съ цлію познакомить свою жену и свояченицу съ поэзіей Виргилія.
Кром этого перевода въ ‘Новой Таліи’ не появилось ни одного поэтическаго произведенія, въ ней помщались только одни историческія и философскія статьи, какъ бы служившія подготовкою Шиллера къ его великимъ поэтическимъ произведеніямъ. Вначал Шиллеръ посвятилъ все свое время и дятельность ‘Исторіи тридцатилтней войны’, которая впервые появилась въ историческомъ дамскомъ календар, издаваемомъ Гшеномъ,— обстоятельство, указывающее, что тутъ не было разсчитано на ученую публику. Мнніе наше, высказанное выше, объ отношеніяхъ Шиллера къ исторіи и историкамъ, можно примнить и къ тридцатилтней войн. Здсь критико-историческій моментъ уступилъ мсто художественному. Еслибы поэтъ поглубже изучилъ источникъ, изъ котораго вытекали событія того страшнаго времени, гд подъ предлогомъ: Библія или папа? въ продолженіе 30 лтъ разыгрывались самыя пошлыя страсти на нмецкой земл, то многое показалось бы ему въ другомъ свт. Такъ напр. самъ Густавъ-Адольфъ, на котораго онъ не смотрлъ, какъ на добродушнаго мечтателя и чуждаго всякаго честолюбія ‘спасителя вры’, какъ смотритъ на него ограниченный лютеранизмъ, во которымъ тмъ не мене руководила мысль, прикрытая-протестантскими симпатіями, покорить большую часть Германіи, обрисованъ у Шиллера неясно и неопредленно. Но въ цломъ поэтъ инстинктивно угадалъ, что причиной страшной борьбы была скоре политика, а не религія. Еще возникаетъ вопросъ, былъ ли основателенъ его взглядъ на тридцати лтнюю войну, какъ на войну за политическую независимость со стороны протестантовъ, такъ какъ извстно какого рода была политика, которой лютеранство придало догматическій характеръ. Въ этомъ отношеніи Шиллеръ повидимому сильно увлекся своимъ идеальнымъ понятіемъ о свобод, придавъ значеніе ‘государственной свобод’, на которую въ особенности напирали протестанты и которая въ сущности была ложь. Слдствіемъ этой государственной свободы, т. е. государственной анархіи, отдлившей императорскую власть отъ нмецкихъ интересовъ, было раздробленіе государства, развившее абсолютный произволъ владтельныхъ князей. Замтно, что поэтъ, усвоивъ себ идею о государственной свобод, не слишкомъ то доврялъ ей и, чтобы провести ее, прибгалъ къ натяжк. Но вообще весь трудъ Шиллера не есть плодъ вдохновенія, какъ исторія нидерландскаго возстанія, а плодъ разсудка. При этомъ его историческій слогъ замтно выигралъ въ художественномъ отношеніи: вс описанія отличаются рельефностію, лица изображены мастерски и весь разсказъ’ ведется спокойно и съ достоинствомъ, за исключеніемъ сценъ, требовавшихъ боле сильныхъ красокъ. По всему замтно, что поэта боле всего привлекалъ драматическій элементъ, которымъ въ высшей степени была проникнута эта безпримрная борьба, такъ что когда дв выдающіяся личности этой драмы, Густавъ-Адольфъ и Валленштейнъ, сходятъ со сцены, интересъ Шиллера замтно слабетъ и онъ вкратц повствуетъ о дальнйшихъ событіяхъ, завершившихся вестфальскимъ миромъ. Но какъ ни скоро онъ закончилъ свое историческое произведеніе, все-таки время, описываемое въ немъ, произвело на него такое глубокое впечатлніе, что онъ вновь возвратился къ нему, изобразивъ его впослдствіи въ своемъ великомъ поэтическомъ созданіи. Исторіей 30-лтней войны онъ закончилъ свое историческое поприще, потому что помщенныя въ 1797 г. въ журнал ‘Horen’, передланныя съ Французскаго, ‘Черты изъ жизни маршала Вьельвиля’ не могутъ быть названы самостоятельнымъ трудомъ, а мысль написать нмецкаго Плутарха, съ которою Шиллеръ долгое время носился, никогда не была приведена въ исполненіе.
Такимъ образомъ посреди труда весело и бодро текла жизнь поэта въ первые годы его женитьбы. На пасх 1790 г. Шиллеръ похалъ съ женою въ Рудольштатъ, гд, вспоминая ‘минувшее время’, провелъ нсколько пріятныхъ дней. Возвратясь въ Іену, онъ писалъ Кернеру: ‘Съ милой и доброю женой живется лучше, чмъ одному, даже лтомъ. Теперь только впервые я наслаждаюсь природою. Передо мною опять встаютъ поэтическіе образы и волнуютъ мою грудь… Я самъ удивляюсь бодрости, съ ко торой я тружусь, и этой бодростью я обязанъ единственно моему семейному счастію. Я работаю почти 14 часовъ въ день и, мн кажется, что никогда время еще не бжало такъ скоро, какъ теперь’. 14 мая онъ началъ свои лекціи, читая приватно о всеобщей исторіи, а публично о трагической поэзіи. Приготовляясь къ послдней лекціи онъ изучилъ поэзію Аристотеля, которая значительно облегчила его трудъ. Результатомъ этой академической дятельности были два эстетическихъ сочиненія ‘О причинахъ удовольствія, доставляемаго трагедіею’ и о ‘Трагическомъ искусств’. Жена его по возможности также старалась облегчить бремя его занятій. Такъ 15 мая онъ пишетъ Каролин: ‘Лотта высидла два часа въ кабинет, подл моей аудиторіи, слушала мои лекціи и длала мн чай. Она сперва боялась студентовъ, но теперь примирилась съ ними’.
Съ іенскимъ обществомъ онъ находился въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ Семейство Гризбаха и Паулуса приняло Лотту радушно, а жена Рейнгольда сдлалась ея другомъ. Ученые люди часто устраивали прогулки съ дамами по живописнымъ окрестностямъ и проводили время въ шуткахъ и веселой бесд. Безпечнымъ и непринужденнымъ характеромъ отличался въ то время образованный кружокъ, вполн понимая и слдуя мудрому изреченію ‘Carpe diem’ римскаго проказника. Шиллеръ при всхъ своихъ занятіяхъ находилъ еще время играть на билльярд и въ кегли. У него часто обдали его земляки, приватъдоцентъ Нитгамеръ и гофмейстеръ Грицъ, кром того профессоръ Фишенихъ и Фрицъ-Фонъ Штейнъ, сынъ Шарлоты. За обдомъ, на которомъ нердко присутствовали Лотта и Каролина, не только слышалась умная рчь Сократа, но и веселый юморъ Аристофана. Шиллеръ доводилъ иногда свои шутки до того, что заставлялъ мужчинъ, являвшихся къ обду, надвать родъ мундира, состоящаго изъ голубаго фрака, съ подкладкою небеснаго цвта и серебряными пуговицами. Грицъ, разсказывая намъ объ этомъ, прибавляетъ, что однажды этотъ обдъ напомнилъ настоящую студентскую пирушку, въ которой и дамы принимали участіе. Но вроятне этого маленькаго событія, которое Каролина старается опровергнуть, былъ скромный импровизированный ужинъ, состоявшій изъ одного блюда жаркаго и салата, на который Шиллеръ пригласилъ нсколько гостей, познакомившись съ ними за игрою въ кегли. Нужно сознаться, что люди того времени умли жить и веселиться какъ въ Веймар, такъ и въ Іен. Но и на этомъ свтломъ небосклон семейнаго счастія появлялись тучи: то овладвала поэтомъ хандра, неизбжная принадлежность жизни ученаго, то академическая тишина нарушалась студентскими безпорядками. Одинъ изъ студентовъ, по настоянію проректора Ульриха, былъ уволенъ изъ университета за то, что, проходя въ пьяномъ вид мимо почтамта и замтя карету, въ которой сидли какіе-то прозжавшіе графъ и графиня, обратился къ послдней съ наивною просьбою поцловать его. По всей вроятности, графская чета только посмялась надъ этой галантерейной выходкой, но педантъ проректоръ отнесся со всею строгостью къ бдному студенту и тмъ возбудилъ противъ себя злобу его товарищей. Злоба эта при первомъ случа была приведена въ исполненіе: студенты осадили домъ Ульриха, переломали въ немъ все, а въ аудиторіи Шиллера перебили стекла, такъ какъ онъ не усплъ во время погасить огонь. На другой день, что доказываетъ, какимъ уваженіемъ пользовался поэтъ между студентами, явилась депутація и отъ имени товарищей просила у него извиненія за такой ‘необдуманный поступокъ’. Когда же войска для во давленія безпорядковъ вступили въ городъ, то студенты цлыми массами потянулись къ Эрфурту, ‘къ великому ужасу’ профессоровъ и филистеровъ. Когда же они, выговоривъ себ полнйшую амнистію, возвратились, то сенатъ и граждане устроили имъ торжественную встрчу, которую Шиллеръ сильно осуждалъ, какъ не соотвтствующую достоинству университета.
1790 г. былъ также богатъ для нашего поэта новыми и интересными знакомствами. Фридрихъ фонъ Гарденбергъ, извстный подъ именемъ Новалиса, одинъ изъ геніальнйшихъ романтиковъ, въ то время Іенскій студентъ, сблизился съ Шиллеромъ, и привязанность эта продолжалась до тхъ поръ, пока онъ не перешелъ въ кружокъ Шлегеля. Рейнгольдъ познакомилъ поэта съ однимъ изъ страстныхъ его почитателей, датскимъ поэтомъ Баггезеномъ, пріхавшимъ изъ Швейцаріи. Баггезенъ былъ однимъ изъ добродушнйшихъ энтузіастовъ, которыхъ когда-либо создавало 18 столтіе. При этомъ онъ владлъ прекраснымъ поэтическимъ талантомъ: въ его идилліи ‘Партенаида’, написанной нмецкими гекзаметрами, встрчаются великолпныя картины альпійской природы. Онъ пробылъ нсколько дней въ Іен и Веймар и, возвратясь въ Копенгагенъ, съ восторгомъ разсказывалъ о Шиллер своимъ друзьямъ, наслдному принцу и министру Шимельману, и старался ихъ познакомить съ его произведеніями, что для нашего поэта впослдствіи послужило благодтельнымъ результатомъ. Старыя знакомства поддерживались по-прежнему: къ коадьютору Дальбергу Шиллеръ обращался за совтомъ, оставаться ли ему историческимъ писателемъ или снова обратиться къ поэзіи. Дальбергъ уклончиво отвчалъ, что ему трудно ршить какое направленіе долженъ принять ‘всеобъемлющій и всоживляющій геній Шиллера, но при этомъ высказывалъ желаніе, чтобъ умы, надленные громадными силами, спрашивали самихъ себя, какимъ путемъ они могутъ принести человчеству наибольшую пользу’. На повторенный же вопросъ поэта почтенный прелатъ указалъ ему на драму, гд онъ можетъ во всемъ блеск выказать свои дарованія. Эти слова были сказаны не напрасно, потому что они вполн согласовались съ внутреннимъ убжденіемъ Шиллера. Онъ уже въ то время сознавалъ справедливость изреченія Аристотеля, что трагедія глубже идеею и возвышенне исторіи, такъ что къ концу года онъ занялся трагическими сюжетами, между которыми въ особенности привлекалъ его Валепштейнъ, хотя въ неопредленныхъ и неясныхъ очеркахъ. Лтній семестръ между тмъ кончился и поэтъ съ женою отправился въ Рудольштатъ, гд, какъ онъ писалъ Кернеру, ‘цлыя полторы недли прошли въ д, въ пить, въ шахматной игр и игр въ жмурки’, а въ октябр воротился въ Іену, чтобы начать лекціи. Въ томъ же письм онъ извщаетъ друга о вторичной встрч съ Гте, который, убгая двора, нердко прізжалъ въ ‘милое, забавное гнздо’, какъ онъ называлъ Іену, чтобъ здсь снова сдлаться человкомъ, поэтомъ, однимъ словомъ, самимъ собою. Свои лучшія минуты онъ провелъ въ мирномъ уединеніи іенскаго дворца и въ гостинниц ‘Сосна’, любуясь на шумящую Заалу. Еще въ 1798 г. Лотта писала Шарлот Штейнъ, что въ Іен Гете длается совершенно другимъ человкомъ, чмъ въ Веймар. ‘Странное впечатлніе производитъ на него мстность, говоритъ она. Въ Веймар онъ чопоренъ и не сообщителенъ, еслибъ я здсь не узнала его, то многое было бы непонятно для меня въ немъ’. Что касается Шиллера, то онъ и тогда не сблизился съ Гете, когда послдній постилъ его въ послднихъ числахъ октября 1790 г. ‘Гете — писалъ онъ Кернеру — много разсказывалъ о теб и въ восторг отъ твоего знакомства. Онъ вчера былъ у насъ и вскор разговоръ зашелъ о Кант. Удивительно, какъ на все онъ иметъ свой оригинальный взглядъ и съ поразительнымъ искусствомъ передаетъ все имъ прочитанное, но о вещахъ, интересующихъ меня, я не желалъ бы съ нимъ спорить. Вся философія представляется ему субъективною и тутъ должны замолкнуть вс убжденія и споры. Его взглядъ на философію я не совсмъ раздляю: онъ заимствуетъ изъ чувственнаго міра то, что я беру изъ души. Вообщее его представленія слишкомъ чувственны и меня отталкиваютъ. Но пытливый умъ его въ постоянной дятельности, и онъ всми силами старается создать себ цлое, а это, по моему мннію, и длаетъ его великимъ человкомъ’.
Итакъ, Кантъ занималъ обоихъ поэтовъ. Но можно ли было въ то время въ Германіи сойтись двоимъ образованнымъ людямъ, чтобы не начать разговора о Кант? И дйствительно, удивительную параллель представляетъ всемірная исторія въ то время, когда по ту сторону Рейна разыгрывалась революціонная трагедія, въ Кенигсберг, въ кабинет скромнаго ученаго, научнымъ путемъ совершилась революція мысли. Этотъ худой, невзрачный и до крайности робкій человкъ, доведшій свой образъ жизни до правильности часоваго механизма и прикованный къ своимъ научнымъ занятіямъ до такой степени, что даже ни разу не выходилъ за черту своего родного города,— создалъ ‘критическій идеализмъ’, разрушившій все прежнее теологическое міровоззрніе. Дятельность Канта началась только въ преклонныхъ лтахъ, съ появленіемъ его трехъ главныхъ произведеній: Критика чистаго разума, Критика практическаго разума и Критика сужденія. Его ученіе изложенное темнымъ и отвлеченнымъ языкомъ, требовало толкновенія, что и было выполнено его восторженными поклонниками, между которыми въ особенности выдавался Рейнгольдъ. Благодаря ихъ усиліямъ, философія Канта распространилась, не смотря на тупоумную реакцію противъ просвщенія, начавшуюся въ Берлин при наслдник Фридриха Великаго и его совтниковъ Бишофевердера и Вельнера. Въ то замчательное время стремленіе избавиться отъ ложныхъ понятій и рабства было такъ велико, что мры, принятыя Вельнеромъ противъ просвтительныхъ началъ, казались стснительными даже престарлымъ сельскимъ священникамъ. Теорія Юма о причин и дйствіи привела Канта къ систем познавательной способности, — результатъ которой онъ назвалъ трансцендентальнымъ идеаломъ,— послужившей основаніемъ новаго философскаго ученія съ устраненіемъ вры въ Божественное Откровеніе. Подчиняя критик послдніе выводы нашего знанія, онъ пришелъ къ заключенію, что воспріятіе вытекаетъ не изъ всеобщности и необходимости, а скоре изъ человческаго и сознательнаго я. Къ субъективнымъ идеямъ онъ причислилъ между прочимъ отношенія причины и дйствія. Каждое знаніе основывается на опыт и мышленіи, знанія, пріобртеннаго однимъ мышленіемъ, нтъ, поэтому понятіе о сверхчувственномъ принадлежитъ къ области невозможнаго. Если мы изъ міра явленій перейдемъ въ міръ сверхчувственный, то вс наши представленія суть не что иное какъ пустые призраки, произвольное понятіе о вещахъ несуществующихъ. Но этою теоріею чистаго разума не удовлетворяется практическій разумъ. Человку, какъ существу дйствующему, необходима свободная воля. Цль этой воли заключается въ осуществленіи высшаго нравственнаго -закона: Исполняй во всякое время т правила, которыя могутъ сдлаться общими законами, а всеобщая связь этого нравственнаго закона выражается безусловнымъ разумомъ, внутреннимъ стремленіемъ къ благу въ форм повелвающаго долга. Если мы подчинимъ наши склонности безусловному разуму и долгу, то достигнемъ добродтели. Эта связь добродтели съ счастіемъ составитъ идеалъ высшаго блага, конечную цль воли, осуществленіе которой предполагаетъ съ одной стороны бытіе Бога, съ другой безсмертіе души. Чтобы придать добродтели соотвтствующій эквивалентъ, Кантъ счелъ разумнымъ снова признать отвергнутыя имъ -въ критик чистаго разума понятія Бога и безсмертія души… Философія Канта была высшимъ научнымъ формулированіемъ просвщенія 18-го столтія и вмст съ тмъ Фундаментомъ всей новйшей умственной культуры. Она проникла въ университетскія лекціи, внесла новую жизнь въ умственное развитіе и если не преобразовала все, то на все повліяла и всему положила новыя основанія
Понятно, что подобное грандіозное явленіе не могло не породить противниковъ. Гердеръ полемизировалъ противъ Канта съ точки зрнія христіанина-раціоналиста, Якоби, котораго какъ холодомъ обдавала суровая критика чистаго разума, противопоставилъ ему свою философію чувства.
Не трудно было понять, на чьей сторон будетъ Шиллеръ, съ тхъ поръ какъ философскіе вопросы стали ему близки. Вначал онъ относился къ нимъ равнодушно я даже усердное изученіе Кернеромъ Канта не заставило его принять въ нихъ участія. Когда Кернеръ писалъ, что ему много хлопотъ надлала ‘Критика сужденій’, онъ холодно отвчалъ: ‘Желаю теб всякаго счастія, философія Канта мн здсь въ Іен порядкомъ надола’. Но это равнодушіе вскор превратилось въ живйшій интересъ, когда произведенія книгсбергскаго мыслителя сдлались его утшені емъ во время болзни. Теперь намъ предстоитъ исполнить грустный долгъ и сказать, что, начиная съ 1791 г., вся исторія жизни Шиллера есть собственно исторія его болзни. Въ своихъ письмахъ къ Кернеру онъ самъ ее описалъ. Нужно прочесть этотъ отчетъ страданій, чтобы понять во всемъ объем безпримрную силу воли, поддерживавшую долгое время жизнь въ этомъ слабомъ, болзненномъ тл. Исторія страданій нашего поэта — это его лучшая апооза.
Капризная природа нердко одаряетъ великимъ сердцемъ и могучимъ умомъ слабое тло, подверженное всмъ прихотямъ климата и непогодъ. Какъ грустна подобная жизнь, знаютъ эти люди сами. Для нихъ каждое облако, появляющееся на неб, служитъ причиною страданій, а перемна временъ года для нихъ только перемна болзненныхъ ощущеній. Такая жизнь съ этихъ поръ начинается для Шиллера. Только на нсколько дней, а въ благопріятныхъ случаяхъ на нсколько недль, оставляетъ его болзнь. Она заставляетъ его измнять день въ ночь, а ночь въ день, и, нарушая такимъ образомъ порядокъ жизни, извлекаетъ себ новую пищу. Искренняя любовь Лотты, на сколько возможно, поддерживала эти четырнадцати лтнія страданія, и нтъ сомннія, что безъ ея нжныхъ заботъ поэтъ угасъ бы гораздо ране. Болзнь началась въ первыхъ числахъ января 1791 г. въ Эрфурт, куда Шиллеръ отправился съ женою поздравить Дальберга съ новымъ годомъ. На концерт въ ратуш онъ простудился и схватилъ лихорадку. Едва оправившись, онъ 11 января черезъ Веймаръ возвратился домой и въ веселомъ настроеніи духа писалъ Кернеру: ‘По предложенію коадъютора меня удостоили званіемъ члена Курмайнцской Академіи полезныхъ знаній. Полезныхъ! вотъ куда я хватилъ!’ Но едва только онъ началъ свои лекціи, какъ возвратилась лихорадка и затмъ сдлалось воспаленіе въ груди и желудк, которое съ трудомъ могъ вылчить превосходный врачъ Штарке. Только въ конц Февраля больной всталъ съ постели и писалъ своему другу въ Дрезденъ: ‘За мною былъ отличный уходъ, кром того, мою болзнь облегчало вниманіе и теплое участіе моихъ слушателей и здшнихъ друзей. Они подымали споръ изъ-за того, кто изъ нихъ будетъ дежурить при мн, и многіе длали это три раза въ недлю. Это участіе меня сильно растрогало. На дняхъ пріхала ко мн моя свояченица изъ Рудольштата и теперь еще здсь, облегчая заботы моей Лотты, которая въ это время выстрадала боле меня. Меня постила также теща и прожила здсь цлую недлю. Этой искренней любви, этой нжной забот я не мало обязанъ своимъ скорымъ выздоровленіемъ. Герцогъ, для подкрпленія силъ, прислалъ мн полдюжины мадеры’. Въ этомъ же письм онъ сообщилъ другу о своихъ занятіяхъ и между прочимъ упомянулъ, что онъ приступилъ къ изученію Канта: ‘Его ‘Критика сужденій’ поразила меня своимъ новымъ, свтлымъ взглядомъ и пробудила во мн желаніе поближе познакомиться съ его философіею’. Пасху Шиллеръ провелъ съ Лоттою въ Рудольштат, откуда онъ 10 апрля писалъ Кернеру, что герцогъ на ныншнее лто освободилъ его отъ лекцій. И дйствительно, профессура Шиллера кончилась еще зимою 1791 г.: слабая грудь не позволяла ему чи тать лекціи публично и онъ долженъ былъ ограничиться приватными чтеніями, которыя и происходили въ его квартир. Въ этомъ же письм онъ говоритъ, что онъ бодръ и веселъ и у него достанетъ мужества перенести вс бдствія. И дйствительно, эти бдствія, какъ бы желая испытать его мужество, не замедлили появиться, болзнь снова уложила его въ постель, а сильная одышка чуть не довела его до дверей гроба. Нердко ‘оконечности совершенно холодли, пульсъ переставалъ биться и только сильныя втиранія приводили его въ чувство’. Шиллеръ уже терялъ всякую надежду на выздоровленіе, но въ минуты облегченія старался успокоить своихъ родныхъ и научить, какъ нужно умирать. Каролина въ это время читала ему ‘Критику сужденій’ Канта. ‘Свтлая мысль мудреца, разсказываетъ она, — успокоивала его, а моя надежда, что подобная жизнь не угаснетъ во цвт лтъ, утшала его. Онъ говорилъ: ‘Мы должны покориться всемогущей сил природы, но пока есть возможность, должны дйствовать’. Когда казалось, что смерть уже приближалась, онъ просилъ войти друзей, чтобъ они научились, какъ можно спокойно умирать. Но гроза прошла мимо и надежда снова возвратилась въ сердце поэта. Когда докторъ Конради объявилъ, что опасность миновала, то больной, устремивъ глаза на Лотту и Лину, сказалъ: ‘Какъ бы было хорошо, еслибы мы подольше пожили вмст’.
Въ продолженіе іюня онъ до такой степени поправился, что, въ сопровожденіи Лотты, могъ хать въ Карлсбадъ, гд у горячаго источника надялся укрпить свои ослабвшія силы. Знаменитый источникъ оправдалъ ожиданія врача и паціента, и послдній такъ поправился, что, встртившись въ Карлсбад съ своимъ издателемъ Гшеномъ, общалъ ему продолженіе тридцатилтней войны. Гешенъ сообщилъ объ этомъ Виланду, и престарлый патріархъ веймарскаго двора музъ въ порыв радости отвчалъ ему: ‘Да вознаградитъ васъ небо за ту отрадную всть, которая подкрпила мою надежду на скорое выздоровленіе нашего дорогаго Шиллера. Вс мы съ живйшимъ нетерпніемъ ждемъ осуществленія этой надежды’. Въ Карлсбад Шиллеръ задумалъ изъ исторіи Валленштейна создать драму, тутъ же, черезъ знакомство офицеровъ, ему удалось видть австрійское войско, кром того онъ здилъ въ Эгеръ, чтобы посмотрть на домъ, въ которомъ былъ убитъ Валленштейнъ. По всмъ вроятіямъ, къ этому же времени относится рисунокъ, изображавшій поэта дущаго верхомъ на всемірно-извстномъ карлсбадскомъ осл. Рисунокъ этотъ былъ сдланъ даровитымъ пейзажистомъ Рейнгардомъ, умершимъ въ 1847 году въ Рим девяностолтнимъ старцемъ. Онъ познакомился съ Шиллеромъ еще въ Бауербах и снова встртился съ нимъ на карлсбадскихъ водахъ. Рисунокъ изображаетъ поэта верхомъ на осл, одтаго въ длинный сюртукъ, короткіе панталоны и въ сапоги съ отворотами, на голов шляпа съ широкими полями, въ лвой рук дымящаяся голландская трубка, а въ правой поводья. Правая нога почти касается земли. Небрежная посадка и умное выраженіе лица всадника представляютъ рзкій контрастъ съ комичною фигурою осла. По окончаніи курса и посл короткаго пребыванія дома Шиллеръ похалъ въ Эрфуртъ къ Дальбергу, откуда и писалъ Кернеру: ‘Я поправляюсь, но медленно, хотя боли и не оставляютъ меня и одышка продолжается, но силы мои замтно укрпляются и вс находятъ, что я посвжлъ’. По возращеніи въ Іену онъ опять пишетъ другу: ‘Я чувствую себя довольно хорошо. Хотя одышка все еще есть и боль въ желудк по-прежнему безпокоитъ, но я все-таки могу заниматься и въ этихъ занятіяхъ забываю о болзни. Лотта постоянно со мною, ея чистая душа, ея искренняя любовь успокоиваютъ меня, безъ нея я бы не въ состояніи былъ бороться съ хандрою. Еслибы мы были здоровы, то ничего бы боле не желали и зажили бы какъ боги’. Какъ любящая жена, Лотта скрывала отъ мужа свои собственныя страданія, свою мучительную тревогу за. его здоровье и только въ письм къ Вольцогену высказываетъ свое горе: ‘Мы живемъ тихо, и если Шиллеръ здоровъ, то и мн хорошо, но и я не всегда бываю здорова и весела, часто задумываюсь и грущу. Тяжело то, что нельзя положительно сказать, что Шиллеру лучше. По моему онъ еще далеко не поправился, потому что боли въ желудк все продолжаются. Бываютъ дни, когда онъ совершенно здоровъ и веселъ, но день на день не придется. Эта неизвстность я его постоянная болзнь дурно дйствуютъ на меня,— мн грустно и тяжело, когда кто-нибудь страдаетъ’. Забота о любимомъ муж постоянно продолжалась, потому что болзнь не оставляла его и онъ только изрдка поправлялся, но совершенно здоровъ уже никогда не былъ. Въ 1793 году Каролина писала Вольцогену: ‘Меня сильно пугаетъ мысль, что нашего Шиллера скоро не будетъ между нами. Врачи находятъ его болзнь серьезною, и я не думаю, чтобъ онъ прожилъ боле двухъ лтъ. Можетъ-быть моя любовь къ нему преувеличиваетъ мои опасенія, но я не могу избавиться отъ страшнаго предчувствія’. Къ болзни и неизбжнымъ съ нею заботамъ присоединился еще недостатокъ въ деньгахъ, несмотря на то, что сочиненія Шиллера расходились довольно хорошо. Герцогъ Карлъ-Августъ былъ готовъ помочь Шиллеру, но его собственная касса, вслдствіе большихъ расходовъ, сопряженныхъ съ его званіемъ прусскаго генерала, была въ то время ‘въ неблестящемъ положеніи’. Впослдствіи онъ увеличилъ, какъ мы увидимъ, жалованье или пенсіонъ Шиллера на 400 талеровъ, а незадолго до смерти поэта назначилъ ему 800 талеровъ. Въ это время получено было неожиданное пособіе изъ Даніи, отъ лицъ нмецкаго происхожденія: Жгучее чувство стыда, испытываемое нами при мысли, что не родина, а чужая страна дала возможность больному поэту прожить лишнихъ два года, не можетъ заставить насъ молчать объ этомъ благородномъ поступк.
Въ 1791 году энтузіастъ Ваггезенъ устроилъ въ Копенгаген одинъ изъ тхъ идиллическихъ праздниковъ, которые нердко случались въ кругу образованныхъ людей прошедшаго столтія. Поклонники Шиллера ршились отпраздновать въ честь его торжество на морскомъ берегу, близъ Геллебека и уже Ваггезенъ сбирался ссть съ своею женою въ карету, чтобы по дорог захватить семейство Шимельманъ, какъ получено было извстіе отъ графини, что праздникъ состояться не можетъ, потому что Шиллеръ умеръ Ваггезенъ былъ пораженъ этимъ извстіемъ и въ припадк горя написалъ Рейнгольду. ‘Я не могу вамъ передать, какъ страдаетъ моя душа, какъ все сердце мое обливается кровью при этомъ страшномъ извстіи. Возможно ли, Шиллеръ нашъ умеръ?.. О. утшьте меня въ утрат Мирабо и еще боле чувствительной утрат Шиллера! Мы лишились многаго съ утратою этихъ великихъ умовъ. Шиллеръ торжественно вознесся на поэтическое небо. Зачмъ этотъ Раўаэль умеръ до своего пре ображенія?’. Честный датчанинъ не находилъ покоя и желалъ чтобъ и его земляки сочуствовали его горю. Съ этою цлью онъ съ своею женою, Шимельманомъ и другими друзьями отправился въ Геллебекъ и здсь посреди романической, величавой природы, напоминавшей альпійскую природу, эти честные идеалисты творили поминки по Шиллер. Ваггезенъ началъ, а за нимъ грянулъ хоръ:
Радость — ты искра небесъ! ты божественна,
Дочь Елисейскихъ полей *).
*) Къ радости, пер. Бенедиктова
Затмъ раздались звуки флейтъ, кларнетовъ и роговъ, а дти, одтыя въ блыя платья и украшенныя внками, водили хороводъ съ влажными отъ слезъ глазами, подпвая хору. Три дня сряду продолжались эти поминки, а когда Рейнгольдъ получилъ объ нихъ извстіе, то Шиллеръ уже ухалъ изъ Карлсбада въ Іену. Рейнгольдъ поспшилъ увдомить Баггезена, что Шиллеръ живъ, а торжество, устроенное въ память его и о которомъ онъ ему сообщилъ, ‘подйствовало на него лучше всякаго лекарства’. Лотту это тронуло еще боле Шиллера, и она, отведя въ сторону Рейнгольда, сказала ему: ‘Когда будете писать Баггезену, то скажите ему, напишите ему…’ слезы не дали ей говорить. Рейнгольдъ, передавая это датскому поэту, вмст съ тмъ писалъ, что Шиллеръ могъ бы поправиться и быть совершенно здоровымъ, еслибъ на случай болзни не брало его раздумье: на аптеку или на столъ тратить получаемые имъ 200 талеровъ?’ Съ этимъ письмомъ, въ которомъ въ немногихъ словахъ было изображено все недостаточное положеніе поэта, Ваггезенъ явился къ наслдному принцу и графу Шиммельману, и, вслдствіе его ходатайства, ‘къ Шиллеру было отправлено письмо, за подписью этихъ двухъ лицъ. Письмо это, служащее однимъ изъ лучшихъ доказательствъ гуманнаго и космополитическаго направленія 18-го столтія, заключало въ себ слдующее: ‘Два друга, проникнутые идей космополитизма, шлютъ къ вамъ это письмо, благородный мужъ! Они оба вамъ незнакомы, но оба почитаютъ и любятъ васъ Оба удивляются величію вашего генія, которымъ запечатлны вс ваши произведеніи. Они находятъ въ этихъ произведеніяхъ мысль, чувство, энтузіазмъ, скрпившіе ихъ дружбу, а читая ихъ привыкли видть въ автор члена ихъ дружескаго союза. Велика была ихъ печаль при извстіи объ его смерти и ихъ слезы лились вмст съ слезами его многочисленныхъ поклонниковъ. Живой интересъ, который вы возбуждаете въ насъ, честный и уважаемый мужъ, извиняетъ наше нескромное обращеніе къ вамъ, онъ оправдываетъ цль нашего письма, къ которому мы приступили не безъ робости, внушенной намъ деликатностью вашихъ чувствъ. Мы бы боялись оскорбить ихъ, еслибы не знали, что даже благороднымъ и развитымъ душамъ предписывается извстная мра, переступить которую они не имютъ права безъ согласія разума… Здоровье ваше, разстроенное постоянными занятіями, требуетъ покоя, который бы возстановилъ ваши ослабвшія силы и отдалилъ угрожающую вамъ опасность. Но ваши отношенія, ваши семейныя обстоятельства не позволяютъ вамъ воспользоваться этимъ спокойствіемъ. Позвольте намъ доставить его вамъ. Мы предлагаемъ вамъ въ даръ тысячу талеровъ на три года и просимъ принять ихъ, не взирая на наши титулы, которыми мы не гордимся. Мы гордимся только тмъ, что мы люди, граждане одной великой республики, заключающей въ себ не только жизнь отдльныхъ поколній, но жизнь цлаго міра. Глядите на насъ не какъ на великихъ міра сего, а какъ на братьевъ, гордящихся подобнымъ употребленіемъ своихъ богатствъ … Отъ васъ будетъ зависть, гд вашъ умъ пожелаетъ насладиться этимъ покоемъ. Наша столица, какъ городъ торговый и владющій богатымъ книгохранилищемъ, можетъ вполн удовлетворить ваши стремленія, а дружба и всеобщее уваженіе постараются сдлать пріятнымъ ваше пребываніе въ Даніи. И когда вы, возстановивши свое здоровье, пожелаете вступить въ государственную службу, то намъ не трудно будетъ удовлетворить ваше желаніе. Но мы не до такой степени эгоистичны, чтобы перемну вашего жительства ставить вамъ въ главное условіе. Это мы предоставляемъ вашему выбору. Мы желаемъ только сохранить учителя человчеству — и вс другія соображенія должны исчезнуть передъ этимъ желаніемъ’.
Подарокъ, предложенный въ такой деликатной форм, заставилъ даже такого человка, какъ Шиллеръ, принять его съ глубокою признательностію. Только 16 декабря онъ могъ отвчать на это любезное посланіе,— до такой степени оно растрогало и взволновало его. Подъ вліяніемъ перваго впечатлнія онъ даже готовъ былъ общать друзьямъ лично поблагодарить ихъ въ Копенгаген, а Баггезену, между прочимъ, писалъ, что онъ теперь смло смотритъ на будущность и не замедлитъ ‘оправдать т надежды, которыя возлагаютъ на него два лучшихъ гражданина нашего столтія’. Письмо его къ Кернеру по этому поводу вполн выразило его радостное чувство: ‘Чего я въ продолженіе всей моей жизни такъ страстно желалъ, наконецъ исполнилось. Я надолго, можетъ-быть навсегда, избавился отъ всхъ заботъ,— мой умъ теперь независимъ. Сегодня получилъ я письмо изъ Копенгагена отъ принца Аугустенбургскаго и графа Шимельмана, которые предлагаютъ мн въ продолженіе трехъ лтъ по 1.000 талеровъ ежегодно, предоставляя мн полнйте право жить, гд мн заблагоразсудится. Деликатность, съ которою принцъ обратился ко мн съ этимъ предложеніемъ, растрогала меня боле самаго предложенія. Можешь себ вообразить, какъ это оживило меня и дало мн средство уплатить вс долги, такъ что я, чуждый всхъ житейскихъ заботъ, могу вполн предаться своимъ занятіямъ. У меня теперь достаточно времени учиться, создавать и трудиться для вчности’. Такъ какъ письмо благородныхъ датчанъ появилось въ газетахъ, то Шиллеръ счелъ нужнымъ сообщить герцогу веймарскому, что онъ желаетъ только създить въ Копенгагенъ, а Іены оставлять навсегда ни въ какомъ случа не намренъ. На это письмо герцогъ отвчалъ ему: ‘Я душевно радуюсь, что вы нашли друзей, которые отдаютъ полную справедливость вашимъ заслугамъ. Меня радуетъ, что вы не оставляете Іены. Я вполн сочувствую вашему желанію принести пользу университету и воспользуюсь первою возможностью, чтобы доказать, насколько я цню и уважаю васъ’. Кернеръ, сознавая все великодушіе поступка принца и графа, досадовалъ на шумъ и голки, возбужденные имъ. ‘Грустное чувство, писалъ онъ Шиллеру,— примшивается къ моей радости о твоемъ счастіи при мысли, что мы живемъ въ такомъ вк и между такихъ людей, гд подобному поступку удивляются, между тмъ какъ онъ такъ естественъ’. Добрый Кернеръ упустилъ изъ виду, что добрыя, благородныя и гуманныя дйствія также ‘естественны’, а между тмъ они не совершаются каждый день.

ГЛАВА II.
Письма объ эстетическомъ воспитаніи человка.

Вступленіе въ 1792 г.— Философскія занятія.— ‘О прелести и достоинств’.— Поздка въ Дрезденъ,— Пріятныя посщенія.— Отношеніе нмецкихъ умовъ къ французской революціи.— Форстеръ.— Клопштокъ.— Виландъ.— Гердеръ.— Гте.— Шиллеръ желаетъ выступить защитникомъ Людовика XVI — Разрывъ съ революціею — Изъ Парижа.— Le sieur Gille citoyen franais.— Устройство ‘собственнаго’ хозяйства.— ‘Швабъ волнуется’.— На родину!— Въ Гейльбронн.— Въ Лудвигсбург,— Рожденіе сына.— Смерть герцога Карла.— Торжество.— Въ Штутгарт — Даннекеръ.— Дерево свободы въ Тюбинген.— Шеллингъ, Гегель, Гльдерлинъ.— Пророчество.— Возвращеніе въ Іену.— Эстетическое воспитаніе человка.

Весело и бодро встртилъ поэтъ 1792 г. Въ самый день новаго года онъ писалъ Кернеру: ‘Съ лучшими надеждами я вступаю въ новый годъ. Если я и не совсмъ здоровъ, то голова моя совершенно свободна и моей дятельности не помшаетъ болзнь. Такъ какъ мои финансы мн позво ляютъ, то я ршаюсь еще на одно средство для возстановленія моего здоровья: завести лошадей хоть на одинъ ныншній годъ, чтобъ я могъ каждый день вызжать на два ‘часа’. Но это веселое настроеніе въ начал Февраля было нарушено новымъ припадкомъ болзни, вслдствіе зимней стужи увеличились боли въ желудк, отъ которыхъ Шиллеръ Страдалъ цлыя ночи. Даже грандіозный проектъ завести экипажъ получилъ меньшіе размры и поэтъ ограничился пріобртеніемъ верховой лошади. Философія Канта была главнымъ предметомъ его умственной дятельности.
‘Я твердо ршился, писалъ онъ,— не оставлять ее до тхъ поръ, пока не изучу ее основательно, еслибы даже мн это стоило боле двухъ лтъ’. И онъ честно выполнилъ это намреніе.
Извстно, что Гте былъ того мннія, что философскія занятія Шиллера повредили его поэзіи: ‘Грустно было видть, писалъ онъ Экерману въ 1823 г., какъ такой даровитый человкъ носился съ философскими идеями, которыя въ сущности ему ничего не дали’. Но тутъ же онъ прибавляетъ: ‘Не въ натур Шиллера было относиться безсознательно и инстинктивно къ вопросу, занимавшему его,— напротивъ, онъ разсматривалъ его со всхъ сторонъ и подвергалъ анализу’. Эти слова указываютъ намъ на то, что Гте былъ наивнымъ, а Шиллеръ сознательнымъ поэтомъ. Поэзія Гте стремилась къ природ, поэзія же Шиллера на первомъ план всегда имла человческую свободу. И это было не случайностью, не произволомъ, что Шиллеръ путемъ философскихъ изслдованій сдлался великимъ художникомъ. Свобода есть дло сознанія, какъ нравственная, такъ художественная и политическая, и только сознательный человкъ можетъ быть свободнымъ Свобода пріобртается трудомъ и даромъ она не дается. Сознательный свободный художникъ есть дйствительно идеальный человкъ. Такъ понималъ Шиллеръ и поэта, когда писзъ свою рецензію на стихотворенія Бюргера, помщенную во ‘Всеобщей Литературной Газет’ за 1790 г. и гд онъ не совсмъ справедливо отнесся къ творцу Леноры тмъ, что мрилъ его слишкомъ большимъ масштабомъ. Но эта рецензія замчательна тмъ, что Шиллеръ старался въ ней уяснить значеніе и призваніе поэзіи. ‘Недостаточно, говорилъ онъ,— изображать ощущенія возвышенными красками, но слдуетъ еще возвышать свои собственныя ощущенія. Недостаточно одного простаго вдохновенія, а нужно, чтобъ это вдохновеніе поддерживалось развитымъ умомъ. Все, что требуется отъ поэта — это его индивидуальность, которую бы могли отличить какъ современники, такъ и потомство. Первая и самая важная цль поэта должна заключаться въ томъ, чтобъ онъ старался облагородить свою индивидуальность и возвести ее въ идеалъ человчности. Относительно эстетическихъ условій можно то же самое сказать, что и объ условіяхъ нравственныхъ: какъ здсь нравственный характеръ человка выражается во всхъ его дйствіяхъ, такъ тамъ изъ зрлаго, развитаго ума вытекаетъ зрлая и совершенная мысль’. Съ этой точки зрнія Шиллеръ самъ измрилъ разстояніе, отдлявшее его отъ идеала поэта, и смло принялся пополнять этотъ промежутокъ, сначала теоретически, потомъ философски, Подъ вліяніемъ теоріи Канта о прекрасномъ и возвышенномъ, онъ зимою 1792—93 г. прочиталъ приватную лекцію объ эстетик, а весною написалъ для ‘Новой Таліи’ превосходную статью: ‘О прелести и достоинств’, въ т ‘хорошіе промежутки’, когда болзнь не тревожила его. Эта статья, о которой Кантъ сказалъ, что она ‘написана мастерскою рукою’, по богатству идей оставила за собою вс философскія сочиненія, написанныя до этихъ поръ Шиллеромъ, и это богатство идей было облечено въ форму, намекавшую на пониманіе законовъ красоты. Шиллеръ въ этой стать уже ясно выразилъ свое міровоззрніе: принципъ свободы сочетать съ принципомъ гуманности и ‘Достоинство и прелесть’ служатъ проявленіемъ этихъ принциповъ. На гармоническомъ чередованіи чувственныхъ и нравственныхъ силъ человка основывается красота души, непроизвольное выраженіе которой составляетъ прелесть. Но гармонія не всегда связываетъ чувственныя и нравственныя силы, или другими словами, не всегда природа мирится съ разумомъ. Когда человкъ въ этомъ столкновеніи подчинитъ природу разуму, а свою склонность долгу, то онъ дйствуетъ возвышенно и проявленіе этой нравственной силы есть достоинство. Изъ этого видно, что поэтъ-философъ старался сочетать свободу съ гуманностію, достоинство съ прелестію, а нравственность съ красотою. Но его нравственное воззрніе Остается преобладающимъ воззрніемъ, потому что онъ самую красоту хочетъ основать на нравственномъ закон. Это воззрніе вызвало возраженіе какъ со стороны Канта, такъ и со стороны Гте. Первому казался идеалъ, выраженный въ стать о прелести и достоинств, слишкомъ чувственнымъ, а послднему слишкомъ нравственнымъ. Кантъ былъ того мннія, что Шиллеръ ограничиваетъ природу, а Гте утверждалъ, что онъ удаляется отъ нея. Въ своихъ письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи человка поэтъ вполн сочеталъ нравственный идеалъ съ эстетическимъ идеаломъ и природ и уму, склонности и долгу, прелести и возвышенности придалъ форму красоты. Онъ задумалъ ихъ написать еще въ 1792 г., а изъ его письма къ Кернеру ясно видно, что Шиллеръ при своихъ философскихъ занятіяхъ не упускалъ изъ виду свою цль художника. ‘Только въ искусств, писалъ онъ 25 мая,— я познаю свои силы: въ теоріи мн постоянно приходится бороться съ принципами, такъ что я тутъ только диллетантъ. Но для собственнаго развитія я философствую о теоріи. Критика сама должна поправить тотъ вредъ, который она мн сдлала, а повредила она мн порядкомъ, потому что у меня недостаетъ уже той смлости, того живаго огня, которыми я владлъ, когда правила еще не были мн знакомы. Теперь я умю создавать, я наблюдаю надъ вдохновеніемъ и мое воображеніе уже не иметъ той смлости, потому что видитъ передъ собою всегда свидтеля. Но если я достигну того, что искусство сдлается моимъ главнымъ руководителемъ, какъ руководитъ воспитаніе человкомъ, то воображеніе снова возвратитъ себ прежнюю смлость и свободу’. Въ этихъ словахъ заключается кажущееся оправданіе мннія Гте, но только кажущееся, потому что когда философскія занятія измнили ложное воззрніе Шиллера, подъ вліяніемъ котораго были изданы его поэтическіе первенцы, то взамнъ его указали ему путь къ искусству.
7 апрля поэтъ вмст съ женою отправился на нсколько недль въ Дрезденъ къ Кернеру. По возвращеніи домой его постилъ старый товарищъ Концъ, съ которымъ онъ вмст игралъ подъ монастырскою липою въ Лорх и который теперь былъ довольно полнымъ репетиторомъ, впослдствіи превратившимся въ баснословно жирнаго профессора. Онъ пріхалъ въ Іену посмотрть на своего земляка, слава котораго достигла Швабіи. Вотъ что писалъ Концъ тридцать лтъ спустя о поэт: ‘Шиллеръ въ это время только жилъ и дышалъ произведеніями Канта. Его философія составляла главный предметъ разговоровъ, которымъ Шиллеръ умлъ придавать особый интересъ. Въ остальномъ онъ былъ олицетворенная гуманность, а жена его образецъ благородства и скромности. У нихъ въ то время не было собственнаго хозяйства, и о стол ихъ заботились квартирныя хозяйки. Ихъ обдъ нердко раздляли Нитгаммеръ, Грицъ и его ученики, а простыя блюда Шиллеръ приправлялъ острыми шутками. Онъ говорилъ немного, но все, что онъ говорилъ, было исполнено прелести и достоинства. Врагъ пустыхъ рчей, веселый, когда не безпокоила его болзнь, онъ въ своихъ разговорахъ рдко напоминалъ прежняго пламеннаго, бурнаго Шиллера. Только одинъ разъ, при разсказ о неблаговидномъ поступк одного изъ извстныхъ людей въ Іен, онъ не могъ воздержаться, чтобы не замтить, хотя довольно деликатно и даже съ усмшкою: ‘Удивительно, какъ эти люди мгновенно не сгніютъ отъ ихъ собственнаго ничтожества!’ Въ начал сентября поэтъ получилъ радостную всть изъ Солитюда — скорое свиданіе съ матерью, и дйствительно черезъ нсколько недль пріхала старушка съ младшею дочерью Наною. ‘Матушка моя, писалъ Шиллеръ Кернеру,— пріхала двумя днями раньше, чмъ я предполагалъ. Ни дальняя поздка, ни дурная погода и дороги не испугали ее. Она значительно измнилась, но, несмотря на вс невзгоды, еще свжа и здорова. Меня радуетъ ея пріздъ, съ ней вмст пріхала моя младшая сестра, которой теперь 15 лтъ. Она добрая двушка и кажется, что изъ нея выйдетъ прокъ’. Шиллеръ свозилъ мать въ Рудольштатъ, гд вся семья провела нсколько счастливыхъ дней. Въ радостномъ настроеніи, которое произвела въ немъ встрча съ любимою матерью, поэтъ задумалъ издавать ‘большой журналъ’, но эта мысль, какъ мы увидимъ, осуществилась только впослдствіи.
Революціонныя событія, разыгравшіяся зимою на Рейн, пробудили интересъ въ Шиллер, который до этого времени не обращалъ на нихъ никакого вниманія. Іоганнъ Мюллеръ, пріхавъ изъ Майнца, разсказывалъ много о’ тамошнемъ клуб профессоровъ и учредившейся тамъ, подъ Французскою защитой, жалкой республик. Близорукая политика нмецкихъ дворовъ относительно Французской республики уже начала собирать горькіе плоды. Вмшательство Германіи въ дла Франціи не имло успха и вызвало со стороны послдней только вторженіе въ наше государство, безсиліе котораго теперь вполн обнаружилось. Борьба эта походила на борьбу муміи съ пьянымъ человкомъ. Въ конц октября главнокомандующій вторгнувшейся арміи, генералъ Кюстинъ, ‘отъ имени французской республики’ сдлалъ возваніе къ ‘угнетенной Германіи’. Его высокопарныя фразы прикрывали одну только неблаговидную страсть къ завоеваніямъ и грабежу. Но событія до такой степени извратили время, до такой степени укрпили надежду, что изъ Парижа нужно ожидать спасенія міра, что самые честные и образованные люди въ Германіи смотрли на переходъ Французовъ черезъ Рейнъ какъ на прочное ручательство новой, возраждающейся эпохи, которую привтствовали съ восторгомъ. Форстеръ, водрузившій 13 января 1793 г., подъ покровительствомъ Французскихъ штыковъ, первое дерево свободы въ Майнц, считалъ этотъ день счастливйшимъ въ жизни. Но онъ вмст съ тмъ былъ одинъ изъ немногихъ людей въ Германіи, которому была понятна идея революціи и въ которой онъ видлъ не одинъ искуственный произволъ или политическое возмущеніе, а соціальный переворотъ. И даже на смертномъ одр въ Париж, посреди ужасовъ террора, онъ твердо врилъ въ эту идею. Остальные нмцы были чужды этихъ понятій, хотя Клопштокъ въ одной изъ одъ съ жаромъ привтствовалъ первыя событія революціи и жаллъ, что не Германіи суждено было достигнуть ‘вершины свободы’, но вскор онъ измнилъ тонъ и крпко разочаровался въ ‘кровопролитной свобод новыхъ франковъ’. Виландъ въ своемъ ‘Меркуріи’, въ цломъ ряд политическихъ статей, выступилъ горячимъ защитникомъ конституціонныхъ учрежденій, признанныхъ французскимъ національнымъ собраніемъ, но когда въ Париж захватили власть якобинцы, то старикъ Виландъ снова сдлался ревностнымъ монархистомъ и его политическія статьи въ ‘Меркуріи’ получили такую реакціонерную окраску, что Гердеръ и Кнебель съ неудовольствіемъ смотрли на него и всми силами старались отвлечь его отъ продолженія этихъ статей. Кнебель и Гердеръ вначал сочувствовали основнымъ началамъ революціи, и послдній отличался даже демократическимъ озлобленіемъ, которое онъ съ крайнимъ цинизмомъ старался выказывать даже въ придворномъ кругу. Что касается Гте, то онъ довольно иронически относился къ революціи, что доказываютъ, недостойныя его генія, тенденціозныя драмы ‘Гражданскій генералъ’ и ‘Возбужденные’. При своемъ ограниченномъ взгляд на исторію онъ не понималъ революціи, какъ не понималъ возрожденія Германіи въ 1813 г. Революція была ему противна, какъ противна была ему реформація, нарушавшія, по его выраженію, прогрессъ ‘мирнаго образованія’.
Интересъ Шиллера къ революціи оживился въ 1792 г. и онъ даже выражалъ желаніе въ письм къ Вильгельму Гумбольту хать въ Парижъ. Чтеніе ‘Монитера’,познакомило его ближе съ событіями, такъ что нкоторое время онъ не терялъ надежды на Французовъ. Когда конвентъ приступилъ къ процессу королевы, поэтъ ршился принять участіе въ великой трагедіи. ‘Не знаешь ли ты кого-нибудь, писалъ онъ Кернеру,— кто бы могъ хорошо перевести на Французскій языкъ, если мн понадобится? Съ трудомъ удерживаюсь я отъ желанія вмшаться въ дло короля и составлю объ этомъ записку. Подобное предпріятіе достойно пера умнаго человка, а нмецкій писатель, относящійся смло и краснорчиво къ этому спорному вопросу, по всмъ вроятіямъ, можетъ имть вліяніе на эти безумныя головы. Если хоть одинъ человкъ изъ всей націи открыто выскажетъ свое сужденіе, то нужно ожидать, что оно произведетъ благотворное впечатлніе на французовъ. Кром того самое дло нуждается въ подобной защит, которая не приведетъ ни къ какимъ злоупотребленіямъ. Писатель, открыто защищающій короля, иметъ возможность высказать боле истины, чмъ кто-либо другой, и больше заслуживаетъ доврія. Можетъ-быть ты посовтуешь мн молчать, но я думаю, что при такихъ случаяхъ не слдуетъ быть равнодушнымъ. Еслибы всякая свободно-мыслящая голова молчала, то мы бы не подвинулись ни на одинъ шагъ въ нашемъ развитіи. Бываютъ времена, когда слдуетъ говорить открыто, а настоящее время какъ нельзя боле способствуетъ этому’. Бдный Людовикъ XVI, заплатившій головою за свои ошибки, можетъ-быть на время утшился бы въ своемъ грустномъ заключеніи въ Тампл, еслибъ зналъ, что въ далекой Германіи поэтъ свободно ршался выступить его защитникомъ. Понятно, что эта была одна иллюзія поэта, но иллюзія, составляющая одинъ изъ лучшихъ листковъ въ его внк славы. Онъ вскор долженъ былъ понять, подобно маркизу Поза, что вкъ не созрлъ еще для его идеала свободы. Когда онъ узналъ о казни Людовика XVI, то пораженный этимъ событіемъ писалъ Кернеру: ‘Я уже началъ статью въ пользу короля, но не могъ продолжать, и она еще теперь лежитъ неоконченною. Вотъ уже нсколько дней какъ я не читаю французскихъ газетъ,— такъ опротивили мн эти подлые живодеры’.
Несмотря на то, что поэтъ такимъ образомъ покончилъ съ революціею, онъ все-таки, вопреки воли, помогалъ поддерживать ея пламя. Вильгельмъ Вольцогенъ, жившій въ 1793 г. въ Париж, внесъ въ свой дневникъ слдующую замтку: ‘Здсь перевели ‘Разбойниковъ’ Шилллера и даютъ ихъ на театр подъ названіемъ ‘Robert, chef de brigands’. Въ сущности это не переводъ, а скоре жалкая попытка примнить основную идею драмы Шиллера къ настоящей революціи. Въ цломъ это произведеніе ложно понято, нкоторыя сцены совершенно выкинуты и обезображенная такимъ образомъ піэса можетъ возбудить ужасъ и отвращеніе, но Парижане ее хвалятъ. Она походитъ на бюстъ Брута, черты лица котораго выпачкали бы яркими и кровавыми красками. Роль Франца совершенно измнена и отодвинута на задній планъ, вроятно для того, что въ ней нашли нкоторые намеки на извстныхъ личностей, играющихъ теперь замтную роль въ Париж. Въ самой піес сдланы значительныя перемны: такъ въ конц драмы Карлъ Моръ получаетъ прощеніе отъ императора и возвращается въ объятія своей Амаліи. Остальныя измненія относятся къ выясненію принципа, что тираны должны быть наказаны, а въ разбойникахъ должно быть признано человческое достоинство. Съ какимъ восторгомъ аплодировали добрые Парижане, когда Робертъ говорилъ своимъ товарищамъ: ‘Васъ называютъ разбойниками, но вы честные люди, васъ приговариваютъ къ вислиц и колесу, а вы заслуживаете лавроваго внка’. Вся піеса напоминаетъ туловище колосса, къ которому приставлены голова, руки и ноги обыкновеннаго человка, мшающія ему ходить и стоять. Вся пьеса производитъ отвратительное впечатлніе. Такимъ образомъ французы не только объявляютъ намъ войну, но грабятъ и уродуютъ наши литературныя произведенія, придавая имъ свой революціонный характеръ’. Если мы представимъ, что, можетъ-быть, т же самыя руки, которыя днемъ аплодировали однообразнымъ ударамъ гильотины, а вечеромъ рукоплескали искаженной драм Шиллера, то передъ нами возстанетъ все страшное время съ его рзки мы основами и противорчіями, съ его мечтаніями Руссо, съ его энтузіазмомъ, презирающемъ смерть, съ его всемірнымъ гражданствомъ на словахъ и съ его всемірнымъ завоеваніемъ на дл, съ его жаждущею крови филантропіею и чисто французскимъ легкомысліемъ … Нашъ поэтъ, какъ мы видли, уже въ начал 1793 года ршительно покончилъ съ французами и ихъ революціею, но удивительно, что это случилось въ то самое время, когда онъ былъ сдланъ ‘французскимъ гражданиномъ’. Было бы интересно знать, кто былъ тотъ человкъ, который 26 то августа 1792 года, когда національное собраніе ршило поднести французское гражданство Вашингтону, Костюшк, Вильберфорсу, Клопштоку, Песталоци и другимъ, поднялся и объявилъ, что это гражданство должно простираться и на ‘Sieur Gil le, publiciste allemand’. Поступокъ этого человка отличается истинно-французскимъ легкомысліемъ, потому что онъ даже не зналъ порядочно имени Шиллера. Его предложеніе было принято, дипломъ изготовленъ Клавьеромъ, подписанъ Дантономъ и вмст съ письмомъ Ролана, министра внутреннихъ длъ, препровожденъ къ нашему поэту. Этотъ замчательный документъ Шиллеръ только въ март 1798 г. получилъ черезъ Кампе, и ‘прямо изъ царства смерти’, какъ онъ писалъ Кернеру, потому что въ это время Клавьеръ, Роланъ и Дантонъ уже были унесены потокомъ революціи.
Въ 1793 г. Шиллеръ нанялъ себ загородный домикъ, но который ни въ какомъ случа не слдуетъ смшивать съ прі обртеннымъ имъ впослдствіи домикомъ. 7 апрля онъ извщалъ своего друга о перезд: ‘Мы теперь завели собственное хозяйство: мое здоровье не въ состояніи было переваривать тхъ блюдъ, которыми угощали насъ старыя двы’. Главнымъ его занятіемъ лтомъ были эстетическія письма, которыя онъ въ знакъ благодарности намревался посвятить принцу Аугустенбургскому. При этомъ у него проявилось желаніе хать куда-нибудь Пріздъ родныхъ напомнилъ ему дорогую родину, куда влекли его желаніе показать своему старику — Лотту и надежда поправить свое здоровье. Вольной отецъ горлъ нетерпніемъ увидть еще разъ своего Фрица, а мать, въ вид приглашенія, прислала ему свой портретъ, нарисованный другомъ Шиллера Лудовикою Рейхенбахъ, впослдствіи вышедшей замужъ за вюртембергскаго офицера Симановича. Желаніе повидать родину еще усиливалось тмъ, что тамъ въ это время гостила Каролина, твердо ршившаяся развестись съ мужемъ. Разводъ этотъ состоялся въ слдующемъ году и она отправилась въ Канштатъ, гд жила въ совершенномъ уединеніи. Здсь она написала большую часть своего романа ‘Агнеса’, изобразивъ въ героин самое себя. Но вскор судьба ея измнилась: получивъ свободу, она отдала свою руку Вильгельму Вольцоге ну, который нсколько лтъ питалъ къ ней искреннюю привязанность Въ 1793 г. поэтъ писалъ Кернеру: ‘Поздку въ Швабію я не долженъ откладывать, вся надежда моего отца основывается на этомъ и я долженъ на любовь его отвтить любовью. По всмъ вроятіямъ, мн удастся выхать отсюда въ начал августа. Любовь къ родин у меня усилилась, и швабская натура, отъ которой я сталъ отвыкать, снова зашевилилась во мн’. На прошеніе объ отпуск онъ получилъ отъ герцога Карла-Августа, находившагося въ то время съ Гте въ Майнц, слдующій отвтъ: ‘Добрыя пожеланія всей Германіи наконецъ даровали успхъ нашему оружію: страданія, вынесенныя Майнцомъ, кончились вчера, гарнизонъ сдался на капитуляцію и черезъ нсколько дней выходитъ изъ крпости. Душевно желаю, чтобы родной воздухъ возстановилъ ваше здоровье. Усердно кланяюсь вашей супруг и надюсь, что она съ успхомъ кончитъ предстоящую ей кампанію’. Лотта вроятно покраснла отъ этихъ словъ и тмъ вызвала нжную улыбку на уста поэта, потому что ей, по шутливому выраженію герцога, дйствительно предстояла ‘кампанія’, хотя трудная, но кончившаяся счастливо.
Въ первыхъ числахъ августа поэтъ отправился съ женою на родину, а 27-го числа писалъ Кернеру, что онъ, посл труднаго путешествія, на восьмой день пріхалъ въ Гейльброннъ. Этотъ старинный городъ, лежащій на границ древняго Вюртемберга, въ обширной Неккарской долин, и богатый историческими воспоминаніями, окруженъ вершинами Вартберга, увнчанными виноградниками, откуда взоръ простирается на всю страну, напоминающую роскошный садъ. Остановившись въ гостинниц Солнца, которую онъ впослдствіи промнялъ на частную квартиру, Шиллеръ увдомилъ магистратъ о своемъ намреніи прожить долгое время въ город и поручилъ себя его покровительству. Магистратъ отрядилъ къ гостю сенатора и поручилъ ему пожелать ‘пріятнаго пребыванія’. Явившійся къ поэту сенаторъ Шюблеръ былъ человкъ образованный, хорошо знакомый съ естественными науками, въ особенности съ астрономіею, и Шиллеръ не замедлилъ подружиться какъ съ нимъ, такъ и съ врачомъ Гмелиномъ, который славился своимъ леченіемъ посредствомъ магнетизма. Поэтъ въ начал имлъ намреніе испытать противъ своей болзни силу магнетизма, но потомъ оставилъ, такъ какъ не врилъ въ ‘чудеса’. Родители Шиллера, его сестры и Каролина поспшили на ‘порог родины’ встртить поэта. Подъ вліяніемъ радостной встрчи онъ писалъ Кернеру: ‘Жена моя здравствуетъ и со мною по-старому. Своихъ я нашелъ здоровыми и радуюсь, что мы опять вмст. Отецъ мой крпкій семидесятилтній старикъ, кто не знаетъ его, тотъ не дастъ ему боле 50 лтъ. Онъ въ постоянномъ движеніи, а это и поддерживаетъ его здоровье и свжесть. Матушка моя также поправилась отъ болзни и наврно проживетъ до глубокой старости. Моя младшая сестра превратилась въ хорошенькую двушку и не лишена способностей, вторая сестра занимается хозяйствомъ’.
Въ август мсяц поэтъ не только свидлся съ родными на ‘порог родины’, но и въ самой родин. 27 августа онъ писалъ Кернеру: ‘Я былъ въ Лудвигсбург и въ Солитюд, не испросивъ на то разршенія ‘швабскаго короля’. Повидимому эти слова противорчатъ замчанію Каролины, что Шиллеръ, ‘какъ признательный воспитанникъ, оставившій родину вслдствіе непріятныхъ обстоятельствъ’, писалъ герцогу вюртембергскому, но на это письмо не получилъ отвта, а узналъ отъ своихъ друзей, что герцогъ открыто выразилъ., ‘что Шиллеръ можетъ пріхать въ Штутгартъ, но онъ будетъ его игнорировать’. Противорчіе это исчезнетъ, если мы предположимъ, что Шиллеръ скоре въ угоду родителя, чмъ по собственному побужденію, писалъ къ герцогу Карлу и это письмо не смотря на все, польстило ему. Ему пріятно было узнать, что воспитанникъ его Академіи увнчанъ славою и, уважаемый лучшими современниками, воротился на родину. Герцогъ Карлъ не былъ бы швабомъ, еслибы въ душ не радовался этому. Старику, близкому къ смерти, прикованному къ креслу подагрой въ своемъ Гогенгейм и удрученному политическими заботами и опасеніями, позволительно было, употребляя слово герцога, игнорировать возвратившагося поэта, т. е. не препятствотать ему думать, что онъ простилъ его. Но это предположеніе не основывается ни на чемъ, потому что Шиллеръ, въ письм къ Кернеру, ни слова не упоминаетъ о своемъ посланіи къ герцогу, но ограничивается относительно его только слдующими словами: ‘Герцогъ, повидимому, желаетъ меня игнорировать, чему я очень радъ, но, впрочемъ, онъ не мшаетъ мн’. Въ 1793 г. уже невозможно было герцогу примнить къ Шиллеру опытъ Шубарта. къ которому онъ вроятно не задумался бы прибгнуть въ 1782 г., сейчасъ за бгствомъ поэта, но единственное доказательство, что герцогъ милостиво относился къ Шиллеру, находимъ мы въ томъ обстоятельств, что онъ безъ дальнйшихъ разсужденій далъ отцу позволеніе постить сына въ Гейльбронн.
Сенаторъ Шюблеръ о пребываніи Шиллера въ Гейльбропн велъ дневникъ, продолжавшійся съ 1-го по 7 е сентября. ‘Въ первый день, разсказываетъ онъ,— посл обда въ 3 часй, неожиданно пришелъ ко мн Шиллеръ, одтый въ нарядное шелковое платье. Онъ предложилъ мн идти съ нимъ къ бургомистру Ваксу, который уже ждалъ этого посщенія. Приготовляясь наблюдать предстоящее солнечное затмніе, я поставилъ у себя въ комнат мсколько зеркалъ, которыми отражалъ солнце. Шиллеръ занялся зеркалами и старался отразить солнце въ третьемъ и четвертомъ зеркал. Затмъ онъ заинтересовался стекляннымъ конусомъ, посредствомъ котораго я изобразилъ ему въ комнат радугу, и онъ съ большимъ любопытствомъ наблюдалъ радужные цвта. Въ 4 часа мы отправились къ бургомистру, который былъ очень радъ знакомству Шиллера, и здсь мы не мало говорили о Франціи, Майнц и эмигрантахъ. Шиллеръ объ этихъ событіяхъ высказывался осторожно. Въ пять часовъ мы ушли. Шиллеръ хотлъ сдлать еще нсколько визитовъ, но озябъ и отправился домой, чтобъ одться потепле. Когда я опять пришелъ къ нему, то засталъ его въ домашнемъ плать, онъ не отпустилъ меня и я долженъ былъ пить чай съ нимъ и съ его семействомъ. Онъ былъ веселъ и говорилъ много. Когда у насъ зашла рчь о звздахъ, то онъ вспомнилъ одно мсто изъ Одиссеи, которое повторилъ въ перевод Фосса. Дло шло объ Одиссе, который, плывя одинъ на корабл, смотритъ на Оріонъ.’ Сенаторъ много занимался астрономіею и былъ не прочь врить, что и въ астрологіи есть своя доля истины. Разговоръ Шиллера съ нимъ часто касался этого предмета и здсь вроятно поэтъ почерпнулъ астрологическую премудрость, встрчающуюся въ Валленштейн. Бесда съ почтеннымъ сенаторомъ нердко касалась и литературы, и онъ въ своемъ дневник замтилъ, что Шиллеръ съ неудовольствіемъ отозвался о ‘втренномъ чванств’ Коцебу. 7 сентября поэтъ ршился перехать въ Лудвигсбургъ, чтобы быть поближе къ Солитюду и Штутгарту и воспользоваться большимъ домашнимъ комфортомъ. Сенаторъ не совтовалъ этого длать, представляя, что Шиллеръ ничмъ не гарантированъ, что герцогъ не оставитъ его въ поко, но поэтъ не обратилъ на это никакого вниманія и не видлъ никакого дурнаго предзнаменованія, въ томъ, что, проходя къ неккарской долин, ему нердко случалось бывать у подошвы Гогенасперга.
Едва только онъ устроился въ Лудвигсбург, какъ началась ‘кампанія’ Лотты. 14 сентября произошла ршительная битва, а на другой день Шиллеръ писалъ Кернеру: ‘Пожелай мн счастія — у меня родился сынокъ. Мать и новорожденный здоровы и все обошлось благополучно’. На это Кернеръ отвчалъ: ‘Радуюсь за тебя и твою женку, что вы теперь принадлежите къ нашему ордену. Особое наслажденіе видть около себя малютку! Кто лишенъ этого наслажденія, тотъ не уметъ вполн цнить жизнь’. Концъ, постившій друга въ Лудвигсбург, разсказывалъ о нжности, съ которою поэтъ обращался съ своимъ первенцомъ. Вс прежніе товарищи и друзья собрались въ Лудвигсбург вокругъ поэта, но не обо всхъ онъ отзывался одинаково, какъ свидтельствуетъ его письмо къ Кернеру: ‘Здсь много моихъ старыхъ знакомыхъ, но не вс интересуютъ меня. Нкоторые изъ нихъ, отличавшіеся прежде свтлымъ умомъ, превратились въ матеріалистовъ и опошлились’. Но и здсь Шиллеръ заявлялъ слишкомъ большія требованія. Самъ же онъ превзошелъ ожиданія своихъ прежнихъ товарищей. Говенъ, съ которымъ нашъ поэтъ, начиная съ 13 до 21 года, ‘пережилъ вс эпохи ума’ и который теперь былъ врачомъ въ Лудвигсбург, нашелъ Шиллера, посл дсятилтней разлуки, ‘совершенно другимъ человкомъ’. ‘Его юношескій жаръ остылъ, вс его дйствія отличались большею сдержанностію, прежній небрежный костюмъ былъ замненъ приличнымъ и изящнымъ платьемъ, а его худощавая фигура, его блдное лицо длали его интереснымъ въ глазахъ всхъ, знавшихъ его прежде. Къ сожалнію, болзнь часто мшала пользоваться его обществомъ, но когда ему было лучше, какимъ богатствомъ отличался его умъ, какою любовью согрвалось его нжное сердце! Во всхъ его дйствіяхъ и рчахъ проглядывалъ его благородный характеръ, самая шутка его была не лишена достоинства!’ Въ Лудвигсбург познакомился онъ также съ поэтомъ Магиссономъ, о стихотвореніяхъ котораго написалъ прекрасную рецензію, расхваливъ его впрочемъ не въ мру. Когда же его не безпокоила болзнь, онъ работалъ надъ своими письмами объ эстетическомъ воспитаніи человка и надъ Валленштейномъ, для котораго набросалъ нсколько сценъ, вначал въ проз. Любимымъ чтеніемъ его были Кантъ и Гомеръ. ‘Мн удивительно хорошо, писалъ онъ отцу’, ‘когда я занять и мн нравится моя работа’. Нердко, по просьб своего бывшаго наставника Яна, который сдлался старъ и слабъ, онъ въ городской школ преподавалъ логику, риторику и исторію, о чемъ ученики вспоминали съ восторгомъ.
Въ то время, какъ поэтъ, преподавая въ лудвигсбургской школ, вспоминалъ о своихъ ученическихъ годахъ, въ Гогенгейм угасла тревожная и дятельная жизнь герцога. Подагра, посл долгихъ страданій, наконецъ перешла въ сердце, и герцогъ Карлъ скончался на рукахъ Франциски, въ присутствіи брата Лудвига, Евгенія и племянника Фридриха, впослдствіи перваго вюртембергскаго короля Черезъ нсколько дней тло его перевезли ночью, при свт факеловъ, изъ Гогенгейма въ Лудвигсбургъ, и похоронили въ церкви замка. При вид этой могилы, какъ разсказываетъ Говенъ и другіе біографы, Шиллеръ обратился къ герцогу съ словами примиренія и благодарности. Невозможнымъ этого назвать нельзя, но сомнваться въ этомъ поступк заставляетъ насъ самъ поэтъ, когда въ письм къ Кернеру относительно смерти герцога Карла говоритъ слдующее: ‘Смерть стараго Ирода произвела дйствіе какъ на меня, такъ и на семью, кром того она утшила тхъ людей, которые, какъ мой отецъ, близко стоятъ ко двору, тмъ, что отнын они будутъ имть дло съ человкомъ. Такъ называю я герцога въ хорошемъ и дурномъ значеніи слова’. Изъ этого видно, что Шиллеръ даже на могил герцога не могъ забыть тхъ страшныхъ минутъ, которыя ему пришлось выстрадать (кн. 1, гл. 7) въ 1782 г. въ Гогенгейм.
Посл того, какъ поэтъ отпраздновалъ день своего рожденія,— ему минуло 43 года,— въ кругу своего семейства въ Лудвигсбург. наступила зима съ ея печальными днями болзни, отчаянія и унынія. Но среди этихъ страданій Шиллеръ не переставалъ трудиться надъ своими эстетическими письмами, гд идеи, заимствованныя изъ ‘Художниковъ’, онъ облекъ въ философскую форму. Въ это же время поэтъ былъ удостоенъ почетной встрчи въ Академіи, и эта встрча тронула его до слезъ. Намреваясь внача л не зазжать въ Штутгартъ, онъ уступилъ наконецъ желанію постить этотъ городъ и повидаться съ друзьями. Посщеніе это, какъ мы увидимъ дальше, случилось уже посл смерти герцога Карла. Бывшій воспитанникъ Карловой школы, Майеръ, будучи семидесятилтнимъ старикомъ, разсказывалъ, что память о поэт долго сохранялась въ Академіи. Тамъ показывали кровать Шиллера и грядку въ саду, которую онъ былъ обязанъ обработывать.— ‘Когда въ 1793 г. Шиллеръ постилъ Академію, продолжаетъ Майеръ, я былъ свидтелемъ восторга, съ которымъ 400 воспитанниковъ встртили его въ огромной столовой. Каждый столъ, за которымъ сидли 50 воспитанниковъ, привтствовалъ его громкимъ крикомъ’. Этотъ восторгъ какъ бы заглаживалъ то рабство, которое вынесъ поэтъ подъ кровлею этого заведенія, и служилъ ему утшеніемъ при воспоминаніи о той мрачной ночи, когда онъ бжалъ изъ Штутгарта, чтобы сдлаться тмъ, чмъ онъ теперь. Но этотъ торжественный день вмст съ тмъ былъ послднимъ блестящимъ днемъ Академіи: герцогъ Лудвигъ-Евгеній не замедлилъ уничтожить любимое учрежденіе своего брата. Высшая школа Карла, съ которой связаны воспоминанія о нмецкой культурной исторіи, была закрыта въ Феврал 1794 г. Вскор потомъ мы встрчаемъ поэта въ Штутгарт, поселившагося въ загородномъ домик, гд онъ при ‘безпримрной хорошей погод’, посреди распускающихся деревьевъ, ‘наслаждался возрождающеюся природою’. Онъ перехалъ въ Штутгартъ, чтобы чаще видться съ своими академическими товарищами Даннекеромъ и Цумштегомъ. Въ то время, какъ онъ трудился надъ Валленштейномъ, Людовика Симоновичъ рисовала портреты Шиллера и Лотты, а Даннекеръ лпилъ тотъ знаменитый бюстъ поэта, изъ котораго онъ впослдствіи сдлалъ мраморную колоссальную фигуру, украшающую теперь герцогскую библіотеку въ Веймар. Когда благородный художникъ окончилъ бюстъ и вошелъ въ комнату Каролины, то на глазахъ его были слезы и онъ сказалъ: ‘Это еще не все, что я желалъ’.
Изъ Штутгарта Шиллеръ здилъ въ Тюбингенъ къ своему бывшему наставнику Абелю и здсь познакомился съ извстнымъ книгопродавцемъ Котта, имвшимъ такое важное значеніе въ его послдующей жизни и въ будущности его семейства. Онъ вошелъ съ нимъ въ дловыя отношенія и переговорилъ съ нимъ объ изданіи журнала въ громадныхъ размрахъ, когда либо существовавшихъ въ Германіи. Въ то время въ древнемъ университетскомъ город преобладалъ французскій свободный духъ. Даже сіонскія стны теологическаго факультета, откуда вышло безчисленное множество швабскихъ магистровъ, сдлались доступны для революціонныхъ идей. Въ этомъ Капитоліи древняго вюртембергскаго лютеранства воспитывались въ то время Шеллингъ, Гегель и Гльдерлинъ, которые не столько изучали символическія книги, сколько Канта, Спинозу, Платона и греческихъ поэтовъ. Эти юноши, въ силу простительнаго заблужденія, врили, что республика Перикла или Брута снова возродилась въ Париж. Они присутствовали на Тюбингенской площади, когда въ день основанія Французской республики студенты торжественно водружали дерево свободы. Преданіе говоритъ, что Гельдерлинъ и Гегель устроили вакхическую пляску вокругъ этого историческаго дерева, а Шеллингъ и Гегель собственными руками посадили дерево свободы на пол., близь Некара. Съ Шиллеромъ ничего подобнаго не было. Его прежнее недовріе къ Французской республик перешло въ окончательное отвращеніе, потому что онъ понималъ только истинную свободу, для которой сдлалъ боле, чмъ какой-либо другой поэтъ или мыслитель, и идею этой свободы развилъ впослдствіи въ своемъ превосходномъ произведеніи, сдлавъ своимъ героемъ народъ, порвавшій оковы рабства. Во Французской республик онъ видлъ только одн разнузданныя страсти, а не разумъ, который одинъ длаетъ вс учрежденія прочными и долговчными. Онъ допускалъ, что великія идеи, прежде проповдуемыя только въ книгахъ или нкоторыми образованными людьми, благодаря революціи, сдлались общимъ достояніемъ, но при этомъ какъ разсказываетъ Каролина, указывая на лежавшую передъ нимъ Критику чистаго разума Канта, прибавлялъ: ‘Начала, которыя должны быть положены въ основу истинно-счастливаго гражданскаго устройства, еще не понятны людямъ, — они только здсь’. Каролина передаетъ намъ еще одно пророческое замчаніе Шиллера, которое такъ врно предсказало будущее, что мы подозрваемъ, что свояченица поэта съ умысломъ упомянула о немъ впослдствіи, когда событія уже разыгрались, чтобы не подвергать сомннію преждевременное предсказаніе Шиллера. Если вспомнить, какимъ пророческимъ духомъ отличаются нкоторыя сцены въ Валленштейн, въ Орлеанской Дв и Тел, то насъ не удивитъ слдующая замтка поэта, высказанная имъ въ начал 1794 г.: ‘Французская республика недолговчна,— она исчезнетъ скоро, республиканское правленіе превратится въ анархію и рано или поздно явится геніальный человкъ, который не только сдлается властителемъ Франціи, но покорить и большую часть Европы’. Десять лтъ спустя Бонапартъ достигъ неограниченной власти, его арміи появились на Дуна, у Неаполитанскаго залива, на берегахъ Гвадалквивира и въ стнахъ Москвы.
5 мая 1794 г. Шиллеръ въ послдній разъ взглянулъ изъ Солитюда на родину, лежавшую передъ нимъ во всемъ блеск весенней красоты, и на другой день разстался съ нею навсегда, а 15 мая уже былъ въ Іен. На родин ему удалось окончить свои ‘Письма объ эстетическомъ воспитаніи человка’. Въ нихъ заключается философія Шиллера какъ цлаго, философскія сочиненія, написанныя имъ впослдствіи, содержатъ только дальнйшее развитіе отдльныхъ частей этого цлаго. Кто со вниманіемъ читалъ эти письма, тотъ замтилъ, какъ мысль переходитъ отъ представленія къ представленію, отъ понятія къ понятію, пока черезъ цлый послдовательный рядъ развитій, которымъ по справедливости былъ приписанъ ‘драматическій’ характеръ, достигаетъ того предла, гд нравственный идеалъ, служившій исходною точкою философу поэту, переходитъ окончательно въ идеалъ эстетическій. Во вступленіи къ этимъ письмамъ поэтъ извиняется, что онъ ршается говорить о красот и искусств въ то время, ‘когда польза считается высшимъ идеаломъ, которому служатъ вс силы и таланты, когда взоры философа устремлены на политическую арену, гд, какъ думаютъ, разыгрывается великая судьба человчества’. Но онъ не теряетъ надежды убдить читателя и дйствительно убждаетъ его, ‘что политическій вопросъ слдуете ршить эстетическимъ путемъ, потому что это путь красоты, посредствомъ котораго можно достигнуть свободы’. Основная идея этого сочиненія заключается въ томъ, чтобы посредствомъ эстетическаго воспитанія народовъ, т. е. посредствомъ развитія въ нихъ чувства и понятія красоты, въ которой осуществляется идеалъ, абсолютное, божественная идея, внести въ ‘государство свободу и разумъ’. Если облагородить воображеніе человка, сблизить его съ красотою, то мы этимъ облагородите сердце. Основныя силы человка, разумъ и чувственность, и соотвтствующіе этимъ основнымъ силамъ форма и матеріалъ — должны гармонически развиться посредствомъ культуры и наконецъ перейти въ красоту. Этимъ путемъ достигается гуманность, созидающая эстетическое государство, гд ‘незаконная жадность отршается отъ своего эгоизма и наслажденіе, служившее только приманкою чувственности, опутываетъ прелестною стью также и умъ, гд строгій голосъ необходимости, долгъ, измняетъ свою карающую форму и награждаетъ послушную природу благороднымъ довріемъ, гд сокровища науки возбуждаютъ общественный интересъ и собственность школъ длается достояніемъ всего человческаго общества, гд сила покоряется граціямъ и упрямый левъ повинуется амуру, гд главное орудіе составляютъ свободный гражданинъ и разумъ, указывающіе масс ея цль и назначеніе’. Поэтъ не скрываетъ при этомъ, что проложеніе пути къ подобному состоянію займетъ цлое столтіе. Нужно сказать, что относительно осуществленія своего идеала онъ ни въ какомъ случа не заблуждался и съ нашей стороны было бы излишнимъ доказывать пророческій даръ Шиллера уже на основаніи слдующаго предсказанія, встрчающагося въ эстетическихъ письмахъ, которое оправдалось всми европейскими событіями, совершившимися съ 1789 г. и до нашихъ дней: ‘Испуганные свободою, которая при первыхъ попыткахъ всегда является врагомъ общественнаго порядка, вс бросятся въ объятія рабства, откуда, доведенные педантическимъ попечительствомъ до отчаянія, снова возвратятся къ дикому состоянію. Деспотизмъ будетъ ссылаться на слабость человческой природы, а революція на ея достоинство, пока наконецъ не явится слпая сила и борьбу принциповъ не разршить кулачнымъ нравомъ’… И какъ долженъ относиться къ этому великому процессу человчества, посредствомъ котораго человкъ долженъ достигнуть области красоты, т. е. свободы и гуманности, художникъ, носитель идеала, нормальный человкъ, ‘въ чистой душ котораго отражается міръ?’ Шиллеръ отвтилъ на это, и при томъ чудными словами, которыя когда-либо высказывали человческія уста: ‘Художникъ — это сынъ своего времени, но горе ему, если это время вскормило его или еще хуже сдлало его своимъ любимцемъ. Пусть благодтельные боги оторвутъ младенца отъ материнской груди, вскормятъ его молокомъ лучшаго времени и дадутъ ему раавиться подъ далекимъ греческимъ небомъ. Когда онъ возмужаетъ, то пусть возвратится въ свой вкъ, но только же для того, чтобы радовать его своимъ появленіемъ, но, какъ сынъ Агамемнона, очищать его. Матерьялъ для своихъ созданій онъ можетъ заимствовать у настоящаго времени, а форму пусть беретъ у боле благородной эпохи, даже, помимо всхъ эпохъ, у абсолютнаго, неизмннаго единства своего собственнаго существа. Здсь изъ чистаго эира его демонической натуры забьетъ источникъ красоты, не зараженный порчею поколній и временъ, мутныя волны которыхъ глубоко бушуютъ подъ нимъ. Пусть онъ чаще смотритъ на свое собственное достоинство и законъ, а не на счастіе и потребность, пусть онъ, освободясь отъ тщеславной дятельности, которая незамтно можетъ вліять на него, и излишней мечтательности, безусловно подчиняющей себ слабое поколніе, предоставитъ разсудку область дйствительности и изъ сочетанія возможнаго съ необходимымъ создастъ идеалъ. Идеалъ этотъ онъ долженъ извлечь изъ заблужденій и истины, изъ силы своего воображенія и своихъ разумныхъ дйствій, изъ всхъ чувственныхъ и духовныхъ формъ и спокойно завщать его вчному времени. Если юный другъ истины и красоты желаетъ знать, какъ при всхъ противорчіяхъ вка, удовлетворить благородному стремленію, одушевляющему грудь, то я отвчу ему: ‘На правь міръ, на который ты вліяешь, на путь добра, а время позаботится объ его развитіи’. Таково было исповданіе Шиллера, когда онъ достигъ высоты своего философскаго познанія. Таковъ былъ его взглядъ на назначеніе художника, что онъ блистательно доказалъ не только словами и дйствіями, но и своимъ собственнымъ примромъ.

ГЛАВА III.
Horentanz und Xenienkrieg.

Шиллеръ и Гте заключаютъ союзъ.— Сужденія объ этомъ обоихъ друзей,— Кто изъ нихъ выше?— Вильгельмъ Гумбольдтъ.— Разговоръ Шиллера.— Фихтелена и Веймаръ.— Научное движеніе того времени.— ‘О наивной и сантиментальной поэзіи’.— Horen.— Шиллеръ и Гте — соперники.— Приглашеніе въ Тюбингенъ.— Переходъ отъ философіи къ поэзія.— Лиризмъ мысли Шиллера въ полномъ расцвт.— ‘Мечты и жизнь’.— Альманахъ музъ.— Ксеніи,— Во Франціи изъ Германіи.— Размолвка Гердера съ Шиллеромъ и Гте.— Война.— Отношеніе Гте и Шиллера къ христіанству.— Патріотизмъ поэта.

Въ іюльскій вечеръ 1794 года два человка вышли изъ аудиторіи профессора Батча, гд общество естествоиспытателей, основанное этимъ ученымъ, имло свое засданіе. Это были Гете и Шиллеръ. Случайно встртившись въ сняхъ аудиторіи, они продолжали идти по улиц, съ жаромъ разсуждая о виднномъ и слышанномъ. ‘Способъ отрывочно изучать природу, не можетъ удовлетворить непосвя: щеннаго въ науку, несмотря на все его желаніе познакомиться съ ней’, замтилъ Шиллеръ. ‘Этотъ способъ не удовлетворитъ и ученаго, возразилъ’Гете,— природу не слдуетъ обособлять и изолировать, а нужно представлять ее живою и дйствующею, изучая ее какъ въ цломъ, такъ и но частямъ, что и доказываетъ намъ опытъ’.— ‘Я бы желалъ, чтобы мн объяснили это, сказалъ Шиллеръ,— но я сомнваюсь, чтобы такой взглядъ на природу основывался на опыт….’ Разговаривая такимъ образомъ, они незамтно дошли до квартиры Шиллера, и Гете поднялся съ нимъ вмст на лстницу, гд его встртила Лотта съ непритворною радостію. И такъ давнишнее желаніе ея и Каролины, чтобъ холодныя отношенія между обоими поэтами прекратились, наконецъ исполнилось. Гете, развивая затронутый вопросъ, началъ съ жаромъ излагать свою теорію метаморфозы растенія, затмъ взялъ перо и начертилъ на бумаг фигуру типическаго растенія. Шиллеръ слушалъ съ большимъ вниманіемъ, но когда тотъ кончилъ, онъ покачалъ головою и сказалъ: ‘Это не опытъ, а только идея’.— ‘Въ этихъ словахъ, разсказываетъ Гете,— рзко выразилось различіе между нами. Но я овладлъ собою и отвчалъ: ‘Мн очень пріятно, что я, не вдая самъ, имю такія идеи’. ‘Шиллеръ, продолжаетъ Гете — понимая житейскую мудрость и самую жизнь лучше меня и желая, по случаю предполагаемаго изданія журнала ‘Horen’, сблизиться со мною, возразилъ мн на это какъ истинный приверженецъ Канга, а когда упорный реализмъ вызвалъ насъ на оживленный разговоръ, то мы долго спорили и потомъ замолчали. Никто изъ насъ не остался побдителемъ, но мы оба считали себя непобжденными. Такимъ образомъ былъ сдланъ первый шагъ къ сближенію. Нравственная сила Шиллера была велика,— она приковывала всхъ приближавшихся къ нему. Жена его, которую я зналъ еще ребенкомъ и привыкъ любить и уважать, много содйствовала нашему сближенію, наши друзья также радовались этому и такимъ образомъ великимъ, но едва ли разршимымъ столкновеніемъ субъективнаго и объективнаго, запечатлли мы нашъ союзъ, который потомъ продолжался непрерывно и былъ полезенъ не только для насъ, но и для другихъ. Для меня же въ особенности это было новою весною, въ которой все радостно развивалось и выростало изъ скрытыхъ смянъ и втвей’.
Еще 13 іюня, когда Шиллеръ предложилъ Гете участвовать въ Horen, нельзя было предвидть ихъ сближенія..Хотя Гете и не замедлилъ согласиться на это предложеніе, но все это еще не давало надежду на ихъ скорую дружбу. Но когда приведенный выше разговоръ выяснилъ отношенія обоихъ, Шиллеръ написалъ Гете то знаменитое письмо, ‘гд онъ дружескою рукою подвелъ итогъ жизни Гете’, т. е. изобразилъ процессъ его умственнаго развитія. Гете въ теплыхъ и искреннихъ выраженіяхъ отвчалъ на это письмо и такимъ образомъ завязалась между поэтами, составляющими славу и гордость Германіи, та дружеская переписка, которая уже не повторилась боле въ нашей культурной исторіи. Любопытно прослдить, какъ эти два великіе человка смотрли на это событіе, ‘составлявшее эпоху’ въ ихъ собственной жизни, и какъ вс близкіе ихъ судили о немъ.
1-го сентября Шиллеръ писалъ Кернеру относительно своего сближенія съ Гете: ‘Мы размнялись главными Идея мы, къ которымъ пришли разными путями. Между этими идеями встртилось неожиданное согласіе, которое было тмъ боле интересно, что выходило изъ двухъ совершенно различныхъ точекъ зрнія. Мы взаимно обмнивались идеями и съ этого времени Гете созналъ потребность сблизиться со мною и продолжать вмст тотъ путь, по которому онъ до сихъ поръ шелъ одинъ и безъ всякой поддержки. Этотъ благотворный обмнъ идей радуетъ меня заране’. 4-го сентября Гете приглашалъ Шиллера въ Веймаръ, а 7-го сентября поэтъ отвчалъ ему словами, которыя бросаютъ страшный свтъ на его болзненное состояніе: ‘Съ радостію принимаю я ваше предложеніе, но съ просьбою ни въ какомъ случа неизмнять для меня вашихъ домашнихъ привычекъ. Мои мучительныя боли заставляютъ меня обыкновенно спать днемъ, потому что ночью он не даютъ мн покою. На меня вы смотрите какъ на совершенно чужаго человка въ вашемъ дом, на котораго не обращаютъ вниманія, такъ чтобы мое присутствіе не стсняло никого. Порядокъ, необходимый для всякаго другаго человка, для меня самый опасный врагъ, потому что я только въ опредленное время могу заниматься, зная хорошо, что въ другое время мн невозможно будетъ этого длать’. По возвращеніи въ Іену онъ писалъ Гете: ‘Душею я все еще въ Веймар. Мн нужно время, чтобы распутать вс т идеи, которыя вы возбудили во мн, но я надюсь, что ни одна изъ нихъ не пропадетъ даромъ’. На что Гете отвчалъ ему: ‘Мы знаемъ, мой дорогой, изъ нашей двухнедльной бесды, что мы въ принципахъ согласны, а въ чувствахъ, мысляхъ и дйствіяхъ мы также частію сходимся, такъ что изъ этого мы из влечемъ какую-нибудь пользу для насъ обоихъ.’ 18-го іюля 1797 года Шиллеръ писалъ Гете: ‘Вы стараетесь отучить меня переходить отъ всеобщаго къ индивидуальному и наоборотъ, отъ одиночныхъ случаевъ приводите меня къ великимъ законамъ’. Годъ спустя мы читаемъ въ его письм къ Кернеру слдующія строки: ‘Я многимъ обязанъ разностороннему образованію Гете и знаю, что и я имлъ благотворное вліяніе на него’. Гете съ своей стороны постоянно высказывался, какимъ благодяніемъ была для него дружба Шиллера и какую взаимную пользу они оба извлекли изъ нея. Въ четвертомъ отдл своихъ ‘Maximen und Reflexionen* онъ говоритъ: ‘Мои отношенія къ Шиллеру основывались на влеченіи насъ къ одной и той же цли, а наша общая дятельность основывалась на различіи средствъ, помощію которыхъ мы старались достигнуть ея.’ За тмъ въ одномъ изъ своихъ научныхъ сочиненій онъ поясняетъ слдующимъ образомъ эту мысль: ‘Наши разговоры касались практическихъ наблюденій и теоріи: Шиллеръ проповдовалъ евангеліе свободы, а я отстаивалъ права природы’. Въ 1829 году онъ писалъ Экерману: ‘Въ моемъ знакомств съ Шиллеромъ было что-то ‘демоническое*, понятно, что мы могли сойтись раньше или позже, но наше сближеніе случилось именно въ то время, когда я только что пріхалъ изъ Италіи, и Шиллеру уже начали прискучивать философскія изысканія, что имло для насъ обоихъ великое значеніе’. Наконецъ лучшимъ свидтельствомъ того, какъ высоко цнилъ Гете свою дружбу съ Шиллеромъ, можетъ служить слдующій отрывокъ изъ письма, писаннаго имъ на старости лтъ къ одному изъ своихъ знакомыхъ: ‘Я не знаю, что бы было со мною безъ Шиллера, Майеръ въ то время ухалъ въ Италію и я ршился уже послдовать за нимъ. Но дружба къ Шиллеру, участіе къ его произведеніямъ заставили меня остаться или скоре заставили меня возвратиться съ полдороги, изъ Швейцаріи, куда я уже усплъ дохать. Еслибъ у него не было недостатка въ статьяхъ для журнала ‘Horen* и ‘Альманаха музъ’, я бы никогда не написалъ бы ‘Unterhaltungen der Ausgewanderten’, не перевелъ бы Челлини, не создалъ бы ни псенъ, ни балладъ, элегіи не были бы напечатаны, Ксеніи не производили бы шума и многое бы не явилось на свтъ’.
Кружокъ Шиллера и Гете не мало былъ обрадованъ, когда узналъ, что оба поэта сблизились. 10-го сентября 1794 года Кернеръ писалъ Шиллеру: ‘Величайшую радость доставляетъ мн твое сближеніе съ Гете. Мейеръ разсказывалъ мн объ одномъ письм Гете, въ которомъ онъ осыпалъ тебя похвалами: по его словамъ, онъ давно не испытывалъ такого духовнаго наслажденія, какое онъ испыталъ у тебя въ Іен’. Вильгельмъ Гумбольдтъ въ 1795 году писалъ Шиллеру: ‘Сравненіе васъ съ Гете меня часто занимало. Вы оба можете достигнуть высшаго, безъ всякаго вреда одинъ другому’. Лотта съ своей стороны писала г-ж Штейнъ: ‘Удивительно, какое вліяніе иметъ Гете на душу Шиллера и какъ оживляютъ его частыя бесды съ Гете. Мн самой Гете очень нравится, но я его еще больше люблю за Шиллера.’ Въ біографіи поэта, написанной Каролиною, встрчаются слдующія слова: ‘Дружба подобныхъ людей должна была принести благотворный плодъ. Ни одинъ народъ, ни одинъ литературный періодъ не представляетъ намъ такого истиннаго, проникнутаго благороднымъ воодушевленіемъ къ красот и истин, сближенія, такого общаго, независимаго стремленія къ высшимъ цлямъ, эти отношенія могутъ служить образцомъ нмецкаго національнаго ума, умвшаго понимать все великое и существенное и отдалять отъ себя мелочное. Дружескому вліянію Гете на Шиллера мы обязаны еще тмъ, что послдній съ этихъ поръ началъ больше обращать вниманіе на свое здоровье’. Въ 1830 году, когда Вильгельмъ Гумбольдтъ прибавилъ введеніе къ своей переписк съ Шиллеромъ, онъ выразился о дружб Гете съ Шиллеромъ слдующими словами, проникнутыми античнымъ духомъ: ‘Взаимное вліяніе этихъ великихъ людей было сильное и достойное. Каждый чувствовалъ въ себ боле одушевленія, энергіи и бодрости на своемъ поприщ, каждый ясне и правильне видлъ, какъ на различныхъ путяхъ ихъ соединяла одна и та же цль. Ни одинъ не тянулъ другаго на свою дорогу или заставлялъ его сомнваться въ избранномъ пути. Какъ своими безсмертными произведеніями, такъ и своею дружбою, въ которой духовное стремленіе неразрывно соединялось съ влеченіями сердца, они представили невиданный образецъ и этимъ прославили нмецкое имя. Говорить дале объ этомъ я считаю частію излишнимъ, частію воспрещаетъ мн естественная и справедливая робость. Шиллеръ и Гете съ такою ясностью и искренностію говорили въ своихъ письмахъ объ этихъ отношеніяхъ, что прибавлять къ сказанному едва ли кто ршится’… И дйствительно, эти два великіе друга представляютъ во всемірной исторіи и литератур ‘невиданый образецъ’ не соперниковъ, а людей, стремившихся къ общему благу, неразрывно связанныхъ, какъ изобразила ихъ намъ мастерская рука Ричеля въ мдныхъ статуяхъ, поставленныхъ передъ веймарскимъ театромъ. Въ то время, когда воздвигали этотъ памятникъ, безполезный споръ: кто выше Гете или Шиллеръ? былъ окончательно ршенъ. Посмотримъ, какъ сами поэты относились къ этому спорному вопросу. Шиллеръ въ письм къ Гумбольдту говорилъ: ‘Насъ будутъ различно судить и дятельность нашу не будутъ подчинять одну другой, а примнятъ къ ней высшій идеальный взглядъ’. Этого справедливаго сужденія держался и Гете, когда въ 1822 году писалъ Экерману: ‘Публика цлыя 20 лтъ споритъ о томъ, кто выше — я или Шиллеръ, вмсто того, чтобы радоваться, что у ней два такихъ парня’…
Возвратясь изъ Швабіи въ Іену, Шиллеръ подружился съ Вильгельмомъ Гумбольдтомъ, который поселился въ древнемъ университетскомъ город, чтобы быть поближе къ поэту. Почти каждый вечеръ сходились друзья вмст, проводя время въ оживленныхъ бесдахъ о философіи и искусств. Гумбольдтъ, основательный ученый, остроумный наблюдатель и знатокъ свта и людей, былъ пораженъ ‘геніальною правдою разносторонняго міровоззрнія’ поэта, который не имлъ ни времени, ни средствъ научнымъ путемъ или путешествіемъ пріобрсть себ такія обширныя познанія. Впослдствіи, вспоминая объ этихъ вечерахъ, Гумбольдтъ сказала: ‘что Шиллеръ созданъ для разговоровъ’, и его способъ говорить охарактеризовалъ слдующими словами: ‘Для своего разговора онъ никогда не выбиралъ какого-нибудь выдающагося предмета,— онъ предоставлялъ это случаю Но подводя свой разговоръ подъ общую точку зрнія, онъ незамтно обращалъ его въ споръ, затрогивавшій умъ Онъ смотрлъ на мысль какъ на результатъ, добытый общими силами, и не отказывался вести дале бесду съ тмъ, кто только старался воспользоваться его идеею. Онъ говорилъ некрасиво, но его умъ постоянно стремился къ новому пріобртенію, онъ поддерживалъ это стремленіе и свободно и смло развивалъ затронутую идею. При этомъ онъ съ удивительною ловкостію пользовался каждымъ побочнымъ отношеніемъ, оттого-то разговоръ его и былъ такъ богатъ выраженіями, запечатлнными мгновеннымъ вдохновеніемъ. Но смлое сужденіе не мшало глубокому изслдованію предмета. Шиллеръ крпко держался за нить, которая должна была привести его къ результату, и если разговоръ не нарушался какимъ-нибудь случаемъ, то онъ всегда достигалъ желаемой цли’. Благотворнымъ послдствіемъ бесдъ Шиллера съ Гумбольдтомъ въ это время было то, что поэтъ снова воротился къ поэзіи и отъ философическихъ изслдованій перешелъ къ творческой дятельности.
Въ это время начался блестящій періодъ Іенскаго университета, и Шиллеръ очутился въ центр научной и дятельной жизни. Вмсто Рейнгольда, перехавшаго въ Киль, каедру философіи занялъ Фихте, смлый мыслитель, искренній патріотъ, который впервые началъ проповдовать съ каедры непосредственную связь свободной науки съ свободнымъ государствомъ. Хотя впослдствіи онъ значительно измнилъ свою систему человческаго самосознанія, но все-таки до конца остался вренъ великимъ принципамъ своего ученія — свобод и гумманности. По воспоминаніямъ одной дамы того времени, когда вмст съ Фихте въ іенскомъ университет дйствовали Вольтманъ и братья Шлегель, мужественный философъ былъ небольшаго роста, съ волосами, падавшими до плечъ, изъ-подъ густыхъ бровей сверкалъ смлый взглядъ, а орлиный носъ и гордое, повелвающее слово придавали всей его фигур особенное значеніе. Во время самаго оживленнаго разговора на одномъ вечер онъ вдругъ вскочилъ съ мста и убжалъ, по его словамъ, ‘заработать себ луидоръ*, но плата книгопродавцевъ и университетское жалованье имли только ‘временную квартиру въ его карман’, потому что онъ умлъ тратить деньги съ невроятною быстротою. Рзкій контрастъ представляли Фихте и Вольтманъ, когда имъ случалось быть вмст: первый походилъ на ветошника, второй былъ одтъ въ красный нарядный кафтанъ, въ голубой атласный жилетъ, въ ослпительное блье и въ черныя шелковыя панталоны. За исключеніемъ Вольтмана и Гете, который въ то время отличался ‘отчаяннымъ вкусомъ’, одваясь въ кафтаны цвта сыраго мяса, вс другіе герои не могли похвалится элегантнымъ костюмомъ. Нюханье и куренье въ этихъ кружкахъ было въ сильномъ ходу, въ особенности въ дом оріенталиста Ильгена, гд Гумбольтдъ, не терпвшій табачнаго дыма, прибгалъ къ слдующему маневру: когда гости посл обда принимались за кофе и трубки, онъ, желая сохранить свое форменное платье отъ табачнаго запаха, незамтно исчезалъ и затмъ являлся ‘въ коптильню Ильгена въ такомъ костюм, которымъ побрезговалъ бы въ наше время мало-мальски порядочный цирюльникъ’. Эта же дама разсказываетъ намъ, что каждый изъ братьевъ Шлегелей имлъ по подруг. Эта связь не была ‘освящена церковью’ и не рдко приводила ихъ въ столкновеніе съ усердными ревнителями церковныхъ правилъ. Этотъ романтизмъ іенской жизни еще боле усилился къ концу столтія, когда романтическая школа достигла полнаго развитія. У Августа Шлегеля собирались вс представители этой школы, между которыми въ особенности выдавались Фридрихъ Шлегель, Тикъ и Новалисъ. Здсь Клеменсъ Брентано, тогда еще студентъ, читалъ свой нелпый разсказъ: ‘Естественную исторію Филистера’. Фихте, выслушавъ это чтеніе, всталъ и обратился къ присутствующимъ: ‘Весь этотъ разсказъ какъ нельзя лучше доказываетъ, что Брентано-то и есть первый и самый рьяный Филистеръ’. Замчаніе это впослдствіи подало поводъ къ дкой критик. Даже Шеллингъ, творецъ ‘Натурфилософіи’, участвовалъ въ этомъ кружк, здсь его ‘круглая голова, похожая на голову Сократа, и блестящіе глаза’ возбуждали всеобщее вниманіе. Въ первое время онъ до такой степени раздлялъ участіе геніальныхъ романтиковъ, вошедшихъ тогда въ славу, что вызвалъ цлый рядъ злыхъ памфлетовъ.
Такимъ образомъ въ Іен закипла новая жизнь, явилось новое поколніе ‘бурнаго періода’, не обращавшее никакого вниманія на приближавшуюся великую катастрофу. Эта жизнь нкоторыми своими чертами могла бы напомнить Веймаръ, какимъ онъ былъ 20 лтъ тому назадъ, еслибы характеръ этого города музъ отличался въ то время большею умренностію и серьезностію. Но ‘геніальное’ веселье Эттерсбурга и Тифурта миновало давно. Между тмъ какъ въ Іен, посреди научныхъ и литературныхъ стремленій, забывались политическія дла, въ Веймар они, благодаря разыгрывающимся событіямъ, привлекали всеобщее вниманіе. Но до конца столтія и даже въ начал новаго самые просвщенные люди утшали себя странными иллюзіями относительно результатовъ, которыхъ ожидали для Германіи отъ борьбы юной французской республики съ монархическою Европой. Такъ Гте, когда получено было извстіе о пораженіяхъ, нанесенныхъ Французами отжившему швейцарскому аристократизму, съ безпокойствомъ писалъ Шиллеру: ‘Кто можетъ устоять противъ отлично организованной и умно предводимой французской массы?’ но тутъ же съ политическою проницательностію-тогдашняго прусскаго жандармскаго офицера прибавилъ: ‘Счастіе наше, что мы прячемся за неподвижною сверною массою, которую не такъ-то легко одолть’. Но хвастовство этою неподвижностію дорого обошлось, когда ей пришлось столкнуться съ французскою подвижностью. Герцогъ Карлъ-Августъ уже потому былъ не расположенъ къ французамъ, что какъ истый нмецъ, вполн сознавалъ ихъ надменность, но, увренный въ могуществ Пруссіи, онъ никакъ не предчувствовалъ того удара, который должно было нанести іенское пораженіе монархіи Фридриха Великаго и всей Германіи. Какъ человкъ и герцогъ, онъ съ безпокойствомъ смотрлъ на грозныя тучи, все боле и боле заволакивавшія политическій горизонтъ. Жена его, герцогиня Луиза, уже по своему характеру склонная боле къ серьезной, чмъ веселой жизни, благотворно вліяла на веймарскій дворъ, и, благодаря этому вліянію, онъ совершенно утратилъ свой прежній, бурный характеръ. Онъ получилъ влеченіе ко всему справедливому и прекрасному, и какъ прежде радовался ‘геніальнымъ проказамъ’, такъ теперь началъ отличаться участіемъ въ научномъ движеніи времени, поклоненіемъ изящнымъ искусствамъ, которому въ особенности много содйствовало путешествіе въ Италію Гте, Гердера и герцогини Амаліи и основанный въ 1791 г. придворный театръ, управленіе которымъ взялъ на себя Гте. Съ устройствомъ театра начались опыты создать идеальную сцену, которая, отучая бы публику отъ безвкусія и пошлости, знакомила бы ее съ изящными драматическими произведеніями. Понятно, что подобные опыты не увнчались успхомъ и вообще вышли только тогда изъ области дилетантизма, когда Шиллеръ, во всеоружіи своего драматическаго генія, явился посредникомъ въ этомъ дл. Веймарскій кружокъ, въ которомъ, кром герцогскаго семейства, находились: Шарлота Штейнъ, Кальбъ, Каролина Гердеръ, Гте, Виландъ, Боде, Бертухъ, сатирикъ Фалькъ и археологъ Бтигеръ, Кнебель, Бюргеръ, Фоссъ, филологъ Вольфъ, братья Гумбольдты, — подъ вліяніемъ и по примру Гете, принималъ въ начал 19-го столтія живйшее участіе въ естественно-научныхъ вопросахъ. Вс бросились собирать минералы, составлять гербаріи, даже дамы занимались остеологіею. Естественныя науки, благодаря перевороту, произведенному Кантомъ, получили сильный толчокъ. Уже Кильмейеръ, на основаніи принциповъ Канта, пришелъ къ убжденію, что природу слдуетъ изучать какъ организмъ и это убжденіе подало поводъ къ ея разностороннему изслдованію. Влуменбахъ и Зммерингъ создали научную физіологію. Гуфеландъ, Рейль и другіе ввели вновь добытые научные результаты въ медицинскую практику. Вернеръ и Штерибергъ, утвердивъ геологію и геогнозію на новыхъ научныхъ основаніяхъ, раскрыли передъ изумленными взорами современниковъ исторію земли, существованіе которой обнимало не тысячи, а милліоны лтъ, а Александръ Гумбольдтъ уже готовился вступить насланное поприще, которое впослдствіи привело его къ созданію знаменитаго Космоса. Вс эти стремленія, связанныя съ историческими, Филологическими и эстетическими изслдованіями и открытіями, господствовали въ веймарскомъ кружк. Съ іенскимъ обществомъ также велся живой обмнъ идей. Гете, желая удовлетворить свое серьезное влеченіе къ наук, часто здилъ въ Іену, чтобы тамъ, подъ руководствомъ Лодера, вмст съ А. Гумбольдтомъ изучать анатомію. Іенскіе ученые, въ свою очередь, также прізжали въ Веймаръ, чтобъ принимать участіе въ ученыхъ собраніяхъ, происходившихъ по пятницамъ во дворц герцогини Амаліи и составлявшихъ рзкій контрастъ съ ‘геніальными проказами’ прежнихъ дней. На этихъ собраніяхъ не соблюдалось никакого этикета, несмотря на присутствіе герцога и его жены, здсь свободно разсуждали о научныхъ вопросахъ и здсь же Гете читалъ свое ученіе о цвт, о семейств Каліостро, а Гердеръ свою статью о безсмертіи. Какою свободой отличались эти собранія доказываетъ сочиненіе Кнебеля: ‘Объ уваженіи и вжливости’, прочитанное имъ на одномъ изъ вечеровъ. Тамъ встрчается слдующее мсто: ‘Другіе народы слово вжливость заимствовали отъ дворянства (gentilesse, gentleman — like). Въ Герма ніи же это было иначе…. Князья пользовались уваженіемъ потому, что они принадлежали къ сильнйшему и умнйшему сословію въ государств. Уваженіе это перешло въ наслдство, но съ тмъ условіемъ, чтобы потомки этихъ князей сполна уплатили по векселю, который предки выдали на нихъ’. При этихъ словахъ герцогъ громко выразила’ смлому Кнебелю свое одобреніе. Веймаръ ни въ какомъ случа не отличался революціоннымъ характеромъ, но всеобщее настроеніе его было либеральное.
Шиллеръ, между тмъ, работалъ надъ своею знаменитою статьею: ‘О наивной и сантиментальной поэзіи’. Эту статью онъ задумалъ писать по окончаніи своихъ эстетическихъ писемъ и называлъ ее въ одномъ письм къ Кернеру ‘переходомъ къ поэтическимъ произведеніямъ’. Въ немъ снова ожилъ творческій духъ, но, прежде нежели увлечься имъ, онъ почувствовалъ потребность, какъ и видно изъ названной статьи, выяснить свой художественный идеализмъ, получившій въ письмахъ объ эстетическомъ воспитаніи человка послднее философское выраженіе, сопоставивъ его съ художественнымъ реализмомъ Гете. Намеки его на Гете и на самого себя въ этой стать очевидны: такъ перваго онъ называетъ наивнымъ, а себя сантиментальнымъ поэтомъ. Чтобы выяснить подобное опредленіе, онъ не только подвергаетъ анализу сущность своего собственнаго дарованія, но ршаетъ психологически важнйшіе вопросы поэзіи. По его мннію, во всхъ насъ есть присутствіе эстетическаго идеала. Мы находимъ его или въ дйствительной жизни или, вря въ его существованіе, стремимся достигнуть его. Другими словами нашъ идеалъ заключается или въ природ, или въ чувствительности. Подъ вліяніемъ первой наши ощущенія длаются наивными, подъ вліяніемъ послдней сантиментальными. Если подобное заключеніе примнить къ поэзіи, вся цль которой направлена на изображеніе эстетическаго идеала, то мы увидимъ, что она отличается или наивнымъ, или сантиментальнымъ характеромъ. Наивный поэтъ изображаетъ намъ все прекрасное, встрчающееся ему въ дйствительной жизни, сантиментальный поэтъ старается осуществить прекрасное, присущее его душ. Въ обоихъ случаяхъ природа составляетъ предметъ ихъ поэтической дятельности, но наивный поэтъ подражаетъ природ какъ она есть, сантиментальный же ищетъ въ ней утраченный идеалъ. Первый сознаетъ свое родство съ природою, онъ любитъ ее безъискуственною, дтскою любовью, вритъ въ нее и не допускаетъ никакихъ измненій въ ней, послдній чувствуетъ свою отчужденность отъ природы, онъ тоскуетъ по ней какъ по родин и его любовь къ ней мечтательная, чувственная, вдохновенная. Но одного наивнаго ощущенія существовать не можетъ, потому что сантиментальное ощущеніе составляетъ необходимый моментъ въ прогресс развитія человческаго ума. Культура отчуждаетъ человка отъ природы. Чтобы замстить эту потерю, фантазія создаетъ идеальную природу, а изъ контраста, который она составляетъ съ дйствительною жизнію, рождается творческій трудъ сантиментальнаго поэта, между тмъ какъ задача наивнаго поэта заключается въ возможно-врномъ и живомъ подражаніи дйствительной природ. Во время своихъ изслдованій Шиллеръ впослдствіи доказалъ, что на контраст наивнаго съ сантиментальнымъ основываются античныя и новыя или классическія и романтическія понятія. Классицизмъ въ сущности наивенъ, романтизмъ же сантименталенъ. Но не слдуетъ классическая и древнія произведенія считать тождественными, потому что по понятіямъ Шиллера Шекспиръ такой же классическій писатель, какъ и Гомеръ О дальнйшемъ развитіи идеи Шиллера относительно поэзіи мы распространяться не будемъ, намъ достаточно только сказать, что, согласно понятіямъ его о сантиментальной поэзіи, онъ дйствительно былъ сантиментальнымъ поэтомъ и въ его произведеніяхъ заключался контрастъ идеала съ дствительностію. Намъ придется встртиться вскор съ его блестящею попыткою съ помощію поэзіи перешагнуть черезъ пропасть, т. е. изъ сліянія идеализма съ реализмомъ изобразить врную картину благородныхъ человческихъ стремленій.
Руководимый благородною и серьезною идеею, которою отличалась вся его дятельность, Шиллеръ, вмст съ книгопродавцемъ Котта приступилъ къ изданію журнала ‘Horen’, который, какъ онъ писалъ Кернеру, долженъ былъ произвести эпоху въ литератур. Хозяйственную часть изданія взялъ на себя Котта, а редакція его лежала на обязанности Шиллера, который пригласилъ къ себ въ сотрудники Вильгельма Гумбольдта, Фихте и Вольтмана, а впослдствіи въ немъ принимали участіе Гете, Кантъ, Гарве, Якоби, Кернеръ, Гердеръ, Клопштокъ, Фоссъ, Лихтенбергъ, Матисонъ и др. Въ объявленіи объ этомъ изданіи Шиллеръ говоритъ: ‘Когда близкая война угрожаетъ отечеству, а борьба политическихъ мнній и интересовъ еще боле длаетъ ее страшною и окончательно запугиваетъ музъ и грацій, когда нтъ спасенія отъ этого врага ни въ разговорахъ, ни въ современной литератур,— не лишнимъ будетъ занять разсяннаго читателя совершенно противоположною бесдою. Повидимому, настоящее время мало общаетъ успха подобному изданію, которое будетъ молчать о вопрос дня и всю свою заслугу будетъ полагать только въ томъ, чтобы заинтересовать читателя не тмъ, чмъ онъ интересуется теперь. Но чмъ боле ограниченные интересы дня держатъ умы въ напряженномъ и угнетенномъ состояніи, тмъ сильне потребность, посредствомъ общаго и высшаго интереса къ чисточеловческому и возвышающемуся надъ вліяніемъ времени, освободить эти умы и политически разрозненный міръ соединить подъ знамя истины и красоты’. Дале онъ такимъ образомъ развиваетъ свою идею: ‘Посреди политической неурядицы нашъ журналъ будетъ служить убжищемъ музъ и харитъ, онъ будетъ чуждъ всякаго пристрастія или партіи. Но если онъ не будетъ касаться современныхъ событій, то съ вопросомъ о минувшемъ вк онъ обратится къ исторіи, о будущемъ же мір — къ философіи и такимъ образомъ возстановитъ благородный идеалъ человчества и положитъ основаніе лучшимъ понятіямъ, боле чистымъ влеченіямъ и нравамъ, отъ которыхъ вполн зависитъ истинное улучшеніе общественнаго положенія’. Прекрасна была идря этого журнала, сдлавшаго своимъ девизомъ: порядокъ, справедливость и миръ. Но чтобы понять всю смлость, съ которою Шиллеръ принялся проповдовать идеализмъ, нужно припомнить безпокойство и боязнь тогдашняго общества, которымъ руководили не разумъ и справедливость, а хитрость и грубая сила.
Еще до окончанія года Котта усплъ переслать первый нумеръ ‘Horen’ Шиллеру, потому что 22 декабря онъ хвалитъ Гете форматъ, бумагу и шрифтъ новаго журнала, что ‘его замтно отличаетъ отъ цлой массы другихъ періодическихъ изданій’. Но вскор началисъ разочарованія и поэтъ уже 29 декабря жаловался Кернеру: ‘что хорошихъ сотрудниковъ, на которыхъ публика возлагала блестящія надежды, осталось немного, да и на тхъ нечего расчитывать ныншнею зимою. Гете не хочетъ помщать своихъ элегій въ первыхъ нумерахъ, Фихте занятъ лекціями, Гарве болнъ, Энгель лнивъ, а о другихъ ни слуху, ни духу’. Но, несмотря на эти неудачи, онъ не унывалъ, былъ веселъ и въ новый годъ писалъ Кернеру, что онъ рдко чувствовалъ себя такъ хорошо… Въ январ 1795 г. онъ увдомлялъ друга, что Котта журналомъ ‘очень доволенъ’, даже въ ‘маленькіе города выписываютъ его по двнадцати и боле экземпляровъ, а общее число подписчиковъ доходитъ до тысячи, что доказывало живое сочувствіе публики къ изданію, потому что въ это время еще не было библіотекъ, и книжная торговля и журналистика могли только расчитывать на частныхъ людей. Но вскор вс эти надежды рухнулись. Въ ‘Horen’ прежде всего появились письма Шиллера объ эстетическомъ воспитаніи человка, повсть Гете ‘Unterliaitungen deutscher Ausgevanderter, затмъ небольшія статьи Фихте, Вольтмана, Кернера, Гердера и отрывки изъ Божественной Комедіи Данта, переведенные А. Шлегелемъ. Повсть Гете обманула ожиданія публики, но его Римскія Элегіи привели многихъ въ восторгъ, между тмъ какъ эстетическія письма Шиллера даже въ просвщенномъ Берлин, по выраженію Гумбольдта, были встрчены, ‘altum Silentium’. Это глубокое молчаніе относительно такого замчательнаго произведенія доказываетъ, что Шиллеръ при изданіи ‘Horen’ слишкомъ много разсчитывалъ на степень образованія читающей публики и не обратилъ вниманія на то, что только избранные умы между его современниками умли цнить достоинство поэта и писателя. Въ этомъ онъ легко могъ убдиться изъ того обстоятельства, что изъ всхъ произведеній, помщенныхъ въ ‘Horen’, наибольшимъ успхомъ пользовался плохой романъ Энгеля: ‘Лоренцъ Штаркъ’. Жалкая по средственность, господствовавшая въ то время въ нмецкой журналистик, косо посматривала на изданіе Шиллера и впослдствіи даже начала относиться къ нему враждебно. Всмъ этимъ людямъ былъ не по сердцу союзъ Гете съ Шиллеромъ. Обстоятельства эти какъ нельзя боле доказываютъ, какъ высоко стояли оба поэта по своимъ воззрніямъ и убжденіямъ надъ уровнемъ, котораго въ то время достигло нмецкое образованіе. Такое изолированное положеніе во вс времена вызывало зависть и ненависть и противъ смлыхъ бойцовъ выступилъ цлый рядъ озлобленныхъ противниковъ: тутъ были ученые педанты, не имвшіе никакого понятія объ истинной поэзіи, доморощенные просвтители изъ школы Николаи, фанатики, ханжи во вкус Штольберга, юные республиканцы, плясавшіе вокругъ французскаго дерева свободы, поклонники Лафатера, Лафонтена и Коцебу — однимъ словомъ цлая фаланга людей пошлыхъ и тупоумныхъ, восторгавшихся всякою бездарностью и преслдовавшихъ все благородное и геніальное. При этомъ, держась справедливости, не слдуетъ умалчивать, что толпа не можетъ быть внезапно перенесена въ ту сферу, гд люди, понимавшіе направленіе времени и одаренные талантами, чувствовали себя какъ дома, кром того неуспхъ ‘Horen’ заключался еще въ томъ, что они и на половину не исполнили своихъ общаній. Хотя ни одно изъ тогдашнихъ періодическихъ изданій не могло выдержать съ нимъ сравненія, но Шиллеръ уже черезъ чуръ разсчитывалъ на сочувствіе публики и слишкомъ врилъ въ своихъ сотрудниковъ. Онъ и передъ ними не скрывалъ своего энтузіазма, хотя впослдствіи во многихъ разочаровался. Энергичне всхъ оказался Гете, но ни его усилія, ни усилія Шиллера не могли продлить существованія журнала, расходившагося въ своихъ идеальныхъ принципахъ съ ‘интересами и ожиданіями’ публики. Въ то время, когда для Германіи стоялъ на очереди вопросъ: быть или небыть, было бы невозможно требовать, чтобъ она всею душой предавалась идеальнымъ воззрніямъ. Когда Шиллеръ созналъ это, онъ не замедлилъ прекратить журналъ посл его трехлтняго существованія, хотя издатель и непрочь былъ продолжать его.
Если при изданіи этого журнала нашъ поэтъ и не былъ чуждъ ошибокъ, то, съ другой стороны, онъ былъ сильно возмущенъ пошлостью своихъ противниковъ. Еще въ первый годъ существованія ‘Horen’ онъ писалъ Кернеру: ‘На мой журналъ нападаютъ со всхъ сторонъ, въ особенности на мои эстетическія письма, но большая часть этихъ нападокъ принадлежатъ пошлымъ и тупоумнымъ противникамъ, такъ что не радость и возражать имъ’. Но все-таки онъ не могъ удержаться отъ возраженій: такъ, въ 12 нумеръ Horen, въ которомъ была помщена статья о наивной и сантиментальной поэзіи, онъ, въ форм примчанія, нанесъ сильный ударъ противникамъ. Но немалымъ утшеніемъ было для него то, что въ то время, какъ толпа противниковъ возставала противъ него на чужбин, на родин съумли оцнить его достоинства. Во время его прізда въ Швабію Абель и другіе друзья хлопотали доставить ему каедру въ Тюбингенскомъ университет, хлопоты ихъ увнчались успхомъ и въ 1795 г. Шиллеръ получилъ приглашеніе. 5-го апрля онъ извщалъ объ этомъ Кернера: ‘Я получилъ формальное приглашеніе въ Тюбингенъ, съ довольно умреннымъ жалованьемъ, которое впослдствіи общаютъ увеличить. Но я не могъ согласиться на него, потому что не въ состояніи занять никакой опредленной должности. Кром того я не промняю Іены и моей здшней свободной жизни на другое мсто. Герцогъ Веймарскій общалъ мн удвоить жалованье, если здоровье не позволитъ мн заниматься литературою, и такимъ образомъ мое положеніе въ нкоторомъ род обезпечено’. Но лучшимъ утшеніемъ для поэта, при всхъ его тогдашнихъ невзгодахъ, было упрочившееся сближеніе съ Гете. Они сознавали взаимное благотворное вліяніе и живо чувствовали всю пользу обмна идей и взаимныхъ сужденій. Справедливый отзывъ о своемъ лучшемъ произведеніи, объ эстетическихъ письмахъ, получилъ Шиллеръ впервые отъ Гете, который по поводу ихъ писалъ ему въ 1794 г.: ‘Вашу рукопись я прочиталъ съ величайшимъ удовольствіемъ, я ее проглотилъ въ одинъ присстъ. Какъ драгоцнный, родственный нашей натур напитокъ пріятно разливается по нашимъ членамъ и уже на язык ощущается его цлебное дйствіе, такъ пріятны и благотворны были для меня ваши письма. Впрочемъ, иначе оно и не могло быть, потому что все, что я считалъ справедливымъ, все, что я хвалилъ или намревался хвалить, изложено въ вашей стать послдовательно и облечено въ благородную форму’. Шиллеръ съ своей стороны съ восторгомъ привтствовалъ Римскія элегіи Гете, ‘это проявленіе добраго поэтическаго генія’, и съ братскимъ участіемъ интересовался продолженіемъ Вильгельма Мейстера. Оба поэта не знали зависти, и дружба ихъ отличалась полнйшею искренностью. Такъ Гете въ 1795 г. писалъ своему другу, что у него родился сынъ и при этомъ прибавилъ шутя: ‘Теперь вамъ слдуетъ позаботиться о двочк для увеличенія поэтическаго семейства’.
Увеличеніе семейства въ смысл Гете не состоялось, но его шутка получила другое духовное значеніе. Если мы прежде упоминали, согласно собственному сознанію Гете, что дружба съ Шиллеромъ благотворно вліяла на его поэтическую дятельность, то теперь слдуетъ сказать, что и въ Шиллер она пробудила новое художественное творчество. Наслажденіе, которое онъ испытывалъ при чтеніи Вильгельма Мейстера, заставило его почувствовать, что и онъ поэтъ, а идиллія Фосса, ‘Луиза’ еще боле усилила въ немъ это чувство. Постоянныя бесды съ Гете служили ему аріадниною нитью, которая вывела его изъ лабиринта спекулятивной философіи и указала ему путь къ художественнымъ созданіямъ. Вроятно, подъ вліяніемъ поэтическаго вдохновенія, вырвались у него слдующія слова, встртившіяся намъ въ письм его къ Гете отъ 7 января 1795 г.. ‘Поэтъ есть единственный настоящій человкъ, и лучшій философъ передъ нимъ — каррикатура’. Вншнимъ толчкомъ къ поэтическому творчеству послужило изданіе ‘Альманаха музъ’ въ 1795 г., участвовать въ которомъ онъ приглашалъ Гете. Нмецкіе альманахи, основанные въ 1770 г. въ Гетинген Буа и Готеромъ и процвтающіе еще теперь, во времена Шиллера и Гете въ литературномъ мір играли важную роль и достигли, благодаря Шиллеру, блестящаго состоянія. Гумбольдтъ писалъ въ 1795 г., что онъ съ нетерпніемъ ожидаетъ приложенія къ ‘Альманаху музъ’, чтобъ узнать, какъ Шиллеръ отъ метафизики перешелъ къ поэзіи. Переходъ этотъ былъ не совсмъ легокъ, какъ доказываютъ его письма къ Кернеру, въ которыхъ онъ пишетъ, что, несмотря на сильные болзненные припадки, онъ долженъ былъ употребить всю энергію своей души, чтобы снова расшевелить свой поэтическій геній, который и не замедлилъ проявиться. Однажды, по разсказу очевидца, онъ вышелъ къ друзьямъ, собравшимся у него въ дом, съ листкомъ бумаги въ рук и сказалъ: ‘я кое-что написалъ, но не знаю, хорошо ли оно’ и затмъ началъ читать: ‘Потокъ, взволнованный дождями, стремится съ горной крутизны’ начальная строфа стихотворенія ‘Сила пснопнія’. Такъ изъ каменистаго утеса философской мысли вырвался могучій потокъ пснопнія, и если обратить вниманіе на поэтическое богатство, которое Шиллеръ обнаружилъ посл своихъ занятій съ спекулативною философіей, то его можно сравнить съ алоэ, которое медленно развивается цлые годы, чтобы потомъ во всемъ блеск подняться вдругъ съ поражающею силою и быстротою. Еще до наступленія осени, кром ‘Силы пснопнія’, были написаны: ‘Идеалы, Пляска, Царство тней. Достоинство женщинъ, Прогулка, Геній’ и другія стихотворенія. проникнутыя лирико-дидактическою мыслью, глубоко-прочувствованныя и отличающіяся изящною формою
Какое дйствіе произвели эти лирическія стихотворенія на лучшихъ людей того времени, узнаемъ мы изъ писемъ Гете, Кернера и В. Гумбольдта къ Шиллеру. Когда поэтъ послалъ Гумбольдту стихотвореніе ‘Царство тней’, впослдствіи названное’ Мечты и жизнь’, то писалъ ему: ‘Когда вы получите мое письмо, то удалите отъ себя все мірское и въ священной тишин читайте это стихотвореніе’. Оно самому поэту казалось какимъ то божественнымъ откровеніемъ. Гумбольдтъ былъ въ восторг отъ него и подъ вліяніемъ этого восторга отвчалъ Шиллеру: ‘Какъ мн благодарить васъ, дорогой другъ, за высокое наслажденіе, которое доставило мн ваше стихотвореніе! На немъ лежитъ печать вашего вполн развившагося генія, и оно служитъ врнымъ изображеніемъ всего вашего существа’. И дйствительно въ словахъ Губмольдта нтъ ничего лишняго. Въ этомъ прекрасномъ стихотвореніи предъ нами является весь Шиллеръ. Разладъ между идеаломъ и жизнію и примиреніе ихъ путемъ эстетическаго міросозерцанія составляютъ главную задачу стихотворенія. Дйствительность страдаетъ отъ враждебныхъ противорчій, согласить которыя стремится идеалъ. Сдлать жизнь художественно-прекрасною — вотъ осуществленіе идеала. Когда человкъ отрекается отъ ‘всхъ земныхъ суетъ’, т. е. посредствомъ духовнаго элемента побждаетъ въ себ чувственный элементъ, а ‘преходящія наслажденія’ замняетъ свтлымъ созерцаніемъ міра явленій, то возвышается онъ надъ чувственными предлами, и ‘свободный отъ вліянія времени’ живетъ въ ‘царств идеала’, гд ‘въ красот роскошной и тнистой струится жизненный потокъ’, т. е. человкъ путемъ эстетическаго міросозерцанія переходитъ къ эстетической свобод, въ которой
Вчно ясно, въ счасть безконечномъ
И въ спокойствіи безпечномъ
На Олимп жизнь боговъ течетъ.
Это стихотвореніе представляетъ намъ цлый рядъ глубокихъ по иде и изящныхъ картинъ, изображающихъ стремленіе человка отъ всего земнаго къ вчному, такъ что вншнею отдлкою, даже каждою римою отличается оно полнйшею гармоніею между содержаніемъ и формою, на которую Шиллеръ смотрлъ какъ на идеалъ человческой жизни Заканчивается оно прелестнымъ миомъ о Геркулес, который посл борьбы съ земными бдствіями:
Понесся въ высь къ богамъ святымъ,
Восхищаясь самъ своимъ пареньемъ,
И, подобно легкимъ сновидньемъ,
Все земное сгинуло предъ нимъ.
И, напвамъ горнихъ лиръ внимая,
Олимпійцамъ полубогъ предсталъ,
И богиня юности благая
Подала ему бокалъ. *)
*) Мечты и жизнь, пер. . Миллера.
Дло шло не только о томъ, чтобы создать это идеальное міросозерцаніе, но его нужно было еще защитить отъ цлой толпы противниковъ, упомянутыхъ выше. Это, по моему мннію, подало поводъ Гете и Шиллеру написать знаменитыя ‘Ксеніи.’ Въ начал они намревались сдлать только отпоръ нападеніямъ на ихъ журналъ, но потомъ это намреніе развилось въ мысль — образовать нчто въ род судилища, которое должно было преслдовать все бездарное и пошлое, являвшееся въ современной литератур. Первая мысль писать Ксеніи принадлежала Гете. Въ 179И г. онъ сообщилъ Шиллеру, что ему ‘пришла идея, подобно Ксеніямъ Марціала, написать эпиграммы на вс періодическія изданія и помстить ихъ въ Шиллеровомъ ‘Альманах музъ’ на 1797 г. Черезъ три дня онъ переслалъ другу дюжину эпиграммъ въ вид опыта и иронически прибавилъ, что надо изготовить цлую сотню и преимущественно направить ихъ противъ журналовъ, нападавшихъ на Horen. 29 Декабря Шиллеръ отвчалъ ему: ‘Идея издавать Ксеніи великолпна и ее непремнно слдуетъ осуществить. Если мы самихъ себя не щадимъ, то можемъ не щадить и другихъ. Жду вашего скораго прізда сюда, и тогда мы примемся писать сообща, каждый день, такъ что у насъ не будетъ: ‘nulla dies siue epigramate’. Гете 3 января 1796 г. дйствительно пріхалъ въ Іену, а на другой день вечеромъ Шиллеръ уже писалъ Гумбольдту: ‘Съ тхъ поръ, какъ Гете здсь, мы принялись писать эпиграммы во вкус Ксеній Марціала. Каждая изъ нихъ будетъ направлена на нмецкіе журналы. Когда мы напишемъ сотню, то разсортируемъ ихъ. Ихъ ругать будутъ страшно, но и читать ихъ будутъ съ жадностью. Лист бумаги, на которомъ он вс ум. стятся, взволнуетъ не мало людей’. Когда 18 января Гете снова возвратился въ Веймаръ, то Шиллеръ послалъ только-что вышедшій ‘Альманахъ музъ’ Кернеру съ слдующею замткою: ‘Въ будущемъ году ты узришь диковину: Гете и я уже нсколько дней работаемъ надъ общимъ сочиненіемъ, которое будетъ истинною поэтическою чертовщиною, не имвшею примра’. Въ отвтъ на любопытство друга объ общемъ сочиненіи онъ писалъ: ‘Ребенокъ, котораго мы вмст съ Гете воспитываемъ, будетъ дерзокъ и грубъ. Дло заключается въ нсколькихъ эпиграммахъ, изъ которыхъ большая часть будетъ безпощадная сатира на писателей и ихъ произведенія, перемшанная съ поэтическими и философскими мыслями’. Въ тотъ же день Шиллеръ увдомлялъ Гумбольдта, что онъ написалъ уже боле двухъ сотъ эпиграмъ и при этомъ замтилъ: ‘При всемъ громадномъ различіи между мною и Гете вамъ будетъ трудно и даже невозможно подмтить участіе каждаго изъ насъ въ этомъ произведеніи. Мы съ Гете формально условились на нкоторыхъ эпиграмахъ не отдлять нашихъ правъ собственности. Если мы когда-нибудь вздумаемъ издать Ксеніи отдльною книжкою, то каждый изъ насъ долженъ перепечатать ихъ вс сполна’. Но это намреніе не было приведено въ исполненіе, такъ что многіе критики изощряли все свое остроуміе, чтобы въ точности опредлить, которыя изъ эпиграммъ принадлежатъ Шиллеру и которыя Гете. По поводу этого Гете писалъ въ 1827 г. Экерману: ‘Нмцы никакъ не могутъ разстаться съ филистерствомъ. Теперь они подняли споръ о различныхъ двустишіяхъ, которыя они встртили въ моихъ сочиненіяхъ и сочиненіяхъ Шиллера, и полагаютъ что чрезвычайно важно разршить какія эпиграммы принадлежатъ Шиллеру и какія мн. Какъ будто изъ этого что-нибудь выйдетъ, какъ будто этимъ они что-нибудь выиграютъ! Связанные долголтнею дружбою, мы жили съ Шиллеромъ одними интересами, постоянно мнялись однми идеями, такъ что нечего и возбуждать вопроса, которая мысль принадлежитъ мн, которая ему. Эпиграммы мы писали сообща, иногда я давалъ мысль, а Шиллеръ перелагалъ ее въ стихъ, иногда Шиллеръ писалъ первый стихъ, а я прибавлялъ къ нему другой’. Гете, разговаривая однажды съ Экерманомъ и желая показать различіе между своими эпиграммами и эпиграммами Шиллера, назвалъ послднія ‘мткими и острыми’, а свои ‘невинными». Опредленіе это оказалось какъ нельзя боле врнымъ. Если усиліямъ критики не удалось разоблачить тайны Ксеній, то въ этомъ дл помогла уцлвшая рукопись, въ которой рукою жены Шиллера подъ каждымъ двустишіемъ была подписана начальная буква фамиліи обоихъ поэтовъ Ш. или Г., что подало поводъ такимъ знатокамъ, какъ Вакернагель, Гофмейстеръ, Гервинусъ заключить, что эпиграммы Шиллера преимущественно отличаются дкою остротою и полемическимъ задоромъ, между тмъ какъ эпиграммы Гете написаны въ спокойномъ тон и отзываются холодною ироніею.
Оба поэта трудились надъ Ксеніями, разумется, съ большими перерывами, въ продолженіе восьми мсяцевъ. До августа 1796 г. разсыльная постоянно носила рукопись между Іеной и Веймаромъ. ‘Веселая шутка, разсчитанная на минутный успхъ’, превратилась впослдствіи въ произведеніе, серьозно обдуманное и нсколько разъ передланное и измненное. Когда 414 эпиграммъ появились въ ‘Альманах музъ’ за 1797 г., то дйствіе ихъ было необыкновенное и въ нашей литератур безпримрное. Даже юно. шескія произведенія Клопштока, Гете и Шиллера далеко не возбуждали подобнаго вниманія. Весь литературный міръ пришелъ въ движеніе, такъ что невольно подивишься, что какая-нибудь сотня эпиграммъ могли взволновать нмцевъ въ то время, когда передъ ихъ глазами разыгрывались страшныя историческія сцены, гд потрясающій трагизмъ мшался съ неслыханнымъ комизмомъ. Королевскія головы падали на плахахъ, а въ самоубійственной рзн лилась кровь разрушителей монархіи. Героизмъ преступленія, олицетворенный въ Дантон, былъ побжденъ холоднымъ доктринерствомъ Робеспьера, который съ серьезною торжественностію, удивившею бы даже самого Аристофана или Рабле, въ бархатномъ фрак небеснаго цвта и съ букетомъ въ рук, объявилъ Парижанамъ въ тюльерійскомъ саду декретъ конвента о возстановеніи божескихъ правъ. Вс эти страшные люди были впослдствіи возведены на эшафотъ, а шпага Бонапарта, ниспровергнувшая директорію, указывала уже на будущій императорскій скипетръ. Злополучный базельскій миръ и побды эрцгерцога Карла въ южной Германіи только продлили агонію нмецкаго государства, между тмъ какъ Бонапартъ своими побдами въ Италіи украшалъ себя лавровымъ внкомъ, который черезъ нсколько лтъ долженъ былъ превратиться въ внецъ ‘новаго Цезаря’. Въ виду всхъ этихъ событій въ Германіи велась литературная война Ксеній, за которою съ напряженнымъ вниманіемъ слдили вс образованные люди. Еслибы не существовало фактовъ, то все это можно бы было принять за сказку. Мы потомки выросшіе въ литературной борьб и издавна привыкшіе видть въ критик и клевету и злословіе, съ трудомъ можемъ составить себ приблизительное понятіе о томъ озлобленіи, которое вызвали Ксеніи Шиллера и Гете. Цлая масса ученыхъ, литераторовъ, политиковъ и журналистовъ почувствовали себя лично оскорбленными, даже Виланда, Фихте и Жанъ Поля коснулась злая насмшка. Больше всего досталось Николаи, Мансо, Штольбергу, Лафатеру и подражателямъ Французской свободы, безусловной похвалы удостоился одинъ только Лессингъ. Въ промахахъ, несправедливостяхъ недостатка не было, но въ цломъ вліяніе Ксеній было благотворно: он очистили и освжили литературную атмосферу и тмъ оставили по себ добрую память въ нашей культурной исторіи.
Впечатлніе, произведенное Ксеніями, было велико. Черезъ нсколько дней посл появленія ‘Альманаха музъ’ Гете писалъ Шиллеру: ‘Наши лисицы съ зажженными хвостами уже начали производить дйствіе. Удивленію и догадкамъ нтъ конца’. Одна догадка доходила до смшнаго: такъ, объ одномъ двустишіи, въ которомъ подъ именемъ ‘нарядной веймарской двы’, подразумвался Виландъ, говорили, что оно написано на герцогиню. Нкоторыхъ эти нападки доводили до бшенства. Николаи напримръ называлъ ‘Альманахъ музъ’ не иначе какъ Альманахомъ фурій. Отзывы подобныхъ людей ни мало не обижали поэтовъ, но для нихъ больно было видть, что такой человкъ, какъ Гердеръ, вовсе не сочувствовалъ ихъ стремленіямъ и казалось даже не понималъ ихъ. Ему повидимому не нравилось ихъ сближеніе и онъ даже ревновалъ Гете къ Шиллеру. Его обычная раздражительность увеличилась съ годами, онъ ненавидлъ Канта съ истинно теологическою ненавистью, вслдствіе чего ршительно отвернулся отъ Шиллера, опасаясь, чтобъ онъ не завлекъ и Гете въ кантовскія воззрнія. Но вопреки этому и не смотря, что Гердеръ, въ своемъ мрачномъ созерцаніи міра и людей, не могъ понять художественнаго направленія Гете и Шиллера, между нимъ и обоими поэтами возстановились такія хорошія отношенія, что онъ даже участвовалъ въ ‘Horen’ и ‘Альманах музъ’. Но съ появленіемъ Ксеній начался разладъ, хотя ни одна эпиграмма не была направлена на него. Этотъ разладъ былъ вызванъ тмъ обстоятельствомъ, что авторы Ксеній не дали просмотрть своихъ ‘виршей, сшитыхъ на живую нитку, ‘достойному Нелею’, ‘отцу’ Глейму. А какъ Виландъ также дулся на ‘нарядную дву’, то въ кружк Виланда и Гердера не щадили обоихъ поэтовъ. Гердеръ и жена его всми силами старались вредить имъ, а первый даже позволилъ себ извстную циническую остроту относительно журнала ‘Horen’. Вся эта непріязнь объясняется тмъ, что Гердеръ не понималъ цли, къ которой стремились Шиллеръ и Гете. Когда въ 1796 г. появились два новыхъ тома его Писемъ о гуманизм, то Шиллеръ писалъ Гете: ‘Въ его разсужденіяхъ о нмецкой литератур меня поражаетъ не только его холодность къ доброму, но странная терпимость къ жалкому, онъ съ такимъ же уваженіемъ говоритъ о Николаи, какъ и о людяхъ боле достойныхъ, и ставитъ меня на одну доску съ Штольбергами, съ Козегартеномъ и др.
‘Его благоговніе передъ Клейстомъ, Герстенбергомъ и Геснеромъ, его поклоненіе отжившему и бездарному идетъ наравн съ его холодностью ко всему живому’. Почти въ тхъ же выраженіяхъ отзывался о немъ Гете въ письм къ Мейеру: ‘Гердеръ недавно показалъ печальный примръ, какъ произволъ въ сужденіяхъ, разъ принятый, даже при большомъ ум, влечетъ за собой грустныя послдствія. Его взглядъ на нмецкую литературу поражаетъ своею странностію и дикостью. Неимоврная терпимость къ посредственности, поклоненіе отжившему и гнилому, равнодушіе ко всему живому — невольно заставляютъ жалть автора, написавшаго подобное сочиненіе. Кром того оно проникнуто тою устарлою филистерскою идеею, что искусство должно признать нравственный законъ и подчиниться ему. Искусство всегда шло рука объ руку съ нравственностію, и источникомъ его законовъ, какъ и законовъ нравственности всегда былъ разумъ, но подчинять его законамъ нравственности значитъ окончательно губить его. По моему мннію, лучше надть ему на шею жерновый камень и утопить его, чмъ позволить ему умирать медленною смертью среди полезныхъ, но плоскихъ убжденій’. Гете можно извинить за этотъ рзкій приговоръ, потому что Гердеръ относительно подобнаго взгляда велъ противъ него безпощадную оппозицію. Когда явился Вильгельмъ Мейстеръ, то Гердеръ въ письм къ графин Бодиссенъ выразился, что Гете въ своемъ роман ‘проповдовалъ свою собственную шаткую мораль’. Почему Гете и Шиллеръ называли критику Гердера отсталою и произвольною объясняется намъ слдующимъ выраженіемъ, встрчающимся въ его отзыв о Вильгельм Мейстер: ‘Съ подобными людьми жить невозможно, они не въ нашемъ вкус. То ли дло герои романовъ Лафонтена.’ Гердеръ такъ далеко зашелъ, что вс жалкія произведенія считалъ выше даровитыхъ. По этому поводу Шиллеръ писалъ Кернеру: ‘Гердеръ совершенно больной человкъ, всему, что онъ пишетъ, онъ передаетъ свою болзнь, не выздоравливая самъ при этомъ. Онъ одержимъ какою-то ядовитою завистью ко всему хорошему и энергическому и старается показать, что онъ покровительствуетъ бездарности. Обидно, что такая великая и необыкновенная натура пропадаетъ для добраго дла’. Такимъ образомъ разладъ совершился, хотя Шиллеръ и Гете употребляли вс усилія, чтобы примириться съ Гердеромъ. Ненависть Гердера къ направленію обоихъ поэтовъ еще боле усиливалась его женою. Его прежняя привязанность къ Гете, впрочемъ, проявилась еще разъ, когда тотъ опасно занемогъ. Онъ постилъ друга юности, но встртилъ тамъ герцога и Шиллера и грустный воротился домой. Относительно этой встрчи Дюнцеръ справедливо замтилъ: ‘Ненависть къ Канту до такой степени овладла поборникомъ гуманизма, что юнъ съ ужасомъ отвернулся отъ Шиллера, этого смлаго бойца за человческую свободу, и бжалъ отъ него какъ отъ еретика-совратителя’. Грустно указывать на человческія слабости въ блестящій періодъ нмецкой культуры, но къ признакамъ времени принадлежатъ и слдующія слова жены Гердера, которыя она не постыдилась написать въ 1801 г.: ‘Гете постоянно пускается на грязные Фокусы, когда кто нибудь другой, кром его шайки, напишетъ порядочное произведеніе. Намъ омерзительна эта низость. У него вольчья натура’!
Между тмъ борьба Ксеній съ противниками разыгралась не на шутку. Первая статья противъ обоихъ друзей появилась въ Государственномъ Указател Беккера, а за ней послдовало цлое множество статей въ проз и стихахъ, преимущественно въ форм пасквилей. Но противники, за нкоторыми исключеніями, были до такой степени жалки, что всякому мыслящему человку было ясно, какъ правы были Гете и Шиллеръ. Обозрвая борьбу Ксеній и опуская пошлость, бездарность и злобу ихъ противниковъ, невольно остановишься на благородной мести, которую выказалъ нсколько лтъ спустя филологъ Якобсъ, помстивъ въ альбом Шиллера за 1837 г. глубоко прочувствованное и прекрасное стихотвореніе, гд онъ оплакиваетъ смерть поэта. Что же касается Шиллера и Гете, то они ршились продолжать борьбу съ противниками не въ полемической, но скоре въ благородной, творческой форм. Такъ какъ многіе изъ противниковъ въ своихъ нападкахъ касались отношеній обоихъ поэтовъ къ религіи и политик, то мы находимъ умстнымъ сказать здсь нсколько словъ по этому поводу.
Гете и Шиллеръ не были христіанами въ тсномъ смысл, т. е. они равнодушно относились къ догматамъ христіанства. При этомъ нужно принять во вниманіе то, что ихъ окружала неврующая атмосфера, что они жили въ то время, когда начались научныя изслдованія, порожденныя скептицизмомъ, когда, умалчивая объ идеяхъ свободномыслителей и энциклопедистовъ, Филологическая критика Вольфа и историческая Нибура разрушила вс прежнія понятія о древнемъ мір и самыя религіозно-историческія событія представляли хаотическій безпорядокъ, такъ что невозможно было выяснить и опредлить положеніе, которое должно было занимать христіанство йо всемірной исторіи. Въ то время, да и въ первой половин девятнадцатаго столтія, цль критики была — разрушать, а не созидать. Гете самъ сознается, что по возвращеніи своемъ изъ Италіи, онъ питалъ къ христіанству, ‘ненависть Юліана богоотступипка’, и если эта ненависть въ теченіе времени значительно уменьшилась, то творецъ Фауста никогда не могъ понять, что ‘одинъ составляешь три и три составляютъ одинъ’. Это ршительно противорчило, какъ онъ выражался, ‘справедливому чувству его души’, и потому онъ на всю жизнь остался пантеистомъ или, если угодно, язычникомъ.
Если кто изъ произведеній Гете ничего не читалъ кром того письма, въ которомъ онъ такъ нжно отклоняешь благонамренную попытку своей подруги Августы Штольбертъ обратить его въ христіанство, тотъ согласится, что Гете былъ благочестивый человкъ — въ боле благородномъ смысл, нежели понимаютъ это фанатики и піэтисгы старыхъ и новыхъ временъ. Шиллеръ съ своей стороны высказалъ въ одномъ извстномъ двустишіи, что онъ не исповдуешь никакой религіи и именно ‘вслдствіе самой религіи’. Кто-то остроумно замтилъ, что это похоже на то, еслибы кто нибудь вздумалъ състь несуществующій плодъ, пренебрегая въ то же время дйствительными плодами, вамъ-то: вишнями, грушами и яблоками и т. п. Но сравненіе, какъ и острота, часто отличается относительною истиною. Шиллеръ въ этомъ двустишіи выразилъ только простую истину, что можно обладать религіознымъ чувствомъ, не будучи евреемъ, христіаниномъ, мусульманиномъ, католикомъ, протестантомъ или раціоналистомъ. ‘Всеобъемлющее существо’, которому врилъ Гете, было также божествомъ Шиллера. Къ христіанскому догматизму онъ былъ равнодушенъ, въ библейскія сказанія не врилъ, признавая, что только то истинно, что прекрасно. Самую идею христіанства онъ цнилъ высоко и прекрасно выразился о ней въ письм къ Гете по поводу ‘Исповди прекрасной души’. ‘Я нахожу въ христіанской религіи высокія и благороднйшія начала, но въ дйствительной жизни они меня далеко не удовлетворяютъ, потому что изображеніе ихъ неврно и неудачно. Если же придерживаться главнаго принципа христіанства, которое отличается отъ всхъ другихъ религій, то можно прійти къ заключенію, что онъ основывается преимущественно на отмн Кантовскаго закона безусловнаго разума, замнить который христіанство стремится свободною волею. Поэтому христіанство, въ своей чистой форм, есть изображенія высокой нравственности и въ этомъ отношеніи является намъ единственною эстетическою религіею’. Это сужденіе выясняетъ также интересъ поэта къ католицизму, который по крайней мр пытался эстетически изобразить христіанство.
При томъ положеніи, въ которомъ оба поэта находились относительно Французской революціи и ея безусловныхъ поклонниковъ, при ихъ убжденіяхъ, что благосостояніе государства зависитъ не отъ революцій и борьбы партій, а совершается путемъ ‘мирнаго образованія’, они не могли избгнуть обвиненія въ политической ереси. И дйствительно, ошибочность ихъ мннія заключалась въ томъ, что великій прогрессъ человчества совершается не путемъ мирнаго образованія, а въ большинств случаевъ путемъ могучихъ переворотовъ и потрясеній. Современники упрекали ихъ за то, что дятельность ихъ не имла никакого отношенія къ государству. Но разв въ то время существовала государственная жизнь въ Германіи? Нмецкое государство походило на средневковый трупъ, и если такіе умы, какъ Гете и Шиллеръ, уходили отъ разлагавшагося трупа въ свтлую область идеаловъ, то разв ихъ можно упрекать за это? Утверждали также, что они не были патріотами, указывая при этомъ на нкоторыя двустишія въ ‘Ксеніяхъ’. Въ тсномъ смысл слова они дйствительно не были патріотами, потому что, какъ истинные поэты, они считали весь міръ своимъ отечествомъ. Они были космополиты въ самомъ высшемъ значеніи этого слова. Шиллеръ именно во время изданія ‘Horen’ и ‘Ксеній’ писалъ Якоби: ‘Мы тломъ остаемся и останемся гражданами нашего времени, потому что иначе быть не можетъ, но по духу — преимущество и долгъ каждаго философа и поэта состоятъ въ томъ, чтобы не принадлежать никакому народу и никакому времени, но въ полномъ смысл слова быть современниками всхъ эпохъ’. Нельзя не пожалть о томъ, что обоимъ поэтамъ не суждено было, въ полномъ разцвт ихъ генія, изобразить поэтически величавую народную жизнь, но вина заключалась не въ нихъ самихъ, а въ условіяхъ, при которыхъ они жили. При этомъ возникаетъ еще другой вопросъ: сдлались ли Гете и Шиллеръ для міра и человчества тмъ, чмъ они были, еслибъ ихъ окружали другія условія. Что они, подъ вліяніемъ этихъ условій, внесли гуманность въ нмецкое общество, въ томъ упрекнуть ихъ нельзя, напротивъ, это составляетъ ихъ лучшую славу. Намъ еще придется быть свидтелемъ, какъ Шиллеръ, вслдствіе стремленія Наполеона къ универсальному деспотизму, разочаровался въ абстрактномъ космополитизм и при конц своей жизни снова привязался къ отечеству, чтобы возвеличить его и прославить. Что онъ и прежде не доврялъ этой абстрактной иде, доказываютъ слдующія слова, встрчающіяся въ письм его къ Гете отъ 18 мая 1798 г.: ‘Немыслимъ и неблагодаренъ поступокъ поэта, если онъ окончательно покинетъ родную почву и пойдетъ наперекоръ своему времени’. Гете съ своей стороны не задолго до смерти относительно патріотизма поэта высказалъ золотыя слова въ письм къ Экерману: ‘Поэтъ, какъ человкъ и гражданинъ, долженъ любить свое отечество, но отечество его поэтическаго дарованія и его поэтической дятельности должно составлять все доброе, благородное и прекрасное, которое не привязано ни къ какой стран, и онъ его пріобртаетъ тамъ, гд находитъ. И что означаетъ: любить свою родину и дйствовать патріотически? Если поэтъ всю свою жизнь употребилъ на борьбу съ вредными предубжденіями, узкими воззрніями, и всми силами старался просвтить свой народъ, облагородить его вкусъ и мысль, то, по моему мннію, это составляетъ его лучшую славу и его лучшій патріотизмъ’.

ГЛАВА IV.
Пснь о Колокол.

Гльдерлинъ въ Іен.— Шиллеръ въ Веймар.— Иффлиндъ.— Гте и Кернеръ въ Іен.— Печальныя всти съ родины.— У поэта родится второй сынъ.— Переходъ нмецкой литературы отъ классицизма къ романтизму.— Жанъ-Поль Рихтеръ и юморъ.— Приключенія Жанъ-Поля въ Веймар и Берлин.— Герцогская титонаманія.— Смерть Шиллера-отца.— Вильгельмъ и Каролина Вольцогенъ.— Вильгельмъ Гумбольдтъ.— Отношеніе къ публик.-Шиллеръ влад. лецъ дома и сада.— Поэтическіе планы.— Время балладъ.— Культурно-историческій лиризмъ.— Фихте оставляетъ Іену.— Сношенія съ Гете.

Между тмъ какъ продолжалась война ‘Ксеній’, о которой одинъ изъ современниковъ выразился, что она ‘поглощала вс литературные интересы’, въ домашней жизни нашего поэта происходили какъ радостныя, такъ и печальныя событія. Къ числу отрадныхъ событій въ этотъ періодъ жизни принадлежитъ его знакомство съ молодымъ землякомъ, Фридрихомъ Гельдерлиномъ, который съ полнымъ довріемъ обратился къ нему изъ Швабіи и котораго онъ при всякомъ удобномъ случа поощрявъ и поддерживалъ. Помстивъ нсколько стихотвореній его въ ‘Таліи’, Шиллеръ впослдствіи доставилъ ему мсто гофмейстера въ дом Кальбъ. Здсь написалъ онъ свой романъ ‘Гиперіонъ’, а госпожа Кальбъ познакомила его съ іенскою и веймарскою аристократіей. У Шиллера онъ встртился съ Гете, но это знакомство, при его робости, ‘было не совсмъ удачно’, а въ слдующемъ году, отказавшись отъ мста гофмейстера, переселился въ Іену слушать лекціи Фихте. Гегель въ письм къ Шеллингу такъ отзывался о немъ: ‘Онъ слушалъ Фихте и съ восторгомъ говоритъ о немъ какъ о титан, борющемся за человчество и дятельность котораго не должна ограничиться одною аудиторіей’. Для бднаго Гельдерлина было бы лучше, еслибъ обстоятельства позволили ему подоле ое таться въ Іен. Въ особенности вліяніе Шиллера, называвшаго его не иначе, какъ своимъ ‘милымъ Швабомъ’, благотворно дйствовало на юнаго поэта. Впослдствіи трагическая судьба довела его до сумашествія, отъ котораго только въ 1843 г. избавила его смерть. Хотя Гельдерлинъ на 32 году жизни погибъ для искусства, но онъ все-таки принадлежитъ къ оригинальнымъ явленіямъ нашей классической литературы. Если Гете и Шиллеръ своими произведеніями создали новйшій эллинизмъ, сочетавъ классическую форму съ романтическою задушевностію, то Гельдерлинъ, какъ лирикъ, можетъ быть смло поставленъ на ряду съ ними. Его античный стихъ отличается удивительною пластичностью, согртою нмецкимъ чувствомъ. Но не только въ его печальной судьб, но и въ самыхъ его произведеніяхъ, изъ которыхъ постоянно смотритъ на насъ его ‘взоръ, омраченный безуміемъ’, мы замчаемъ полнйшій разладъ между субъективнымъ идеализмомъ и объективною дйствительностью, отсутствіе того высокаго единства, котораго достигали только Гете и Шиллеръ.
Въ март 1796 г. нашъ поэтъ постилъ Гете въ Веймар и оттуда писалъ Кернеру: ‘Въ продолженіе двухъ недль, проведенныхъ мною здсь, я чувствовалъ себя хорошо, несмотря на то, что мн приходилось измнять свой образъ жизни. Я только и хожу что въ театръ, но хожу не пшкомъ, безъ труда просиживаю вечера, на которые сбирается небольшое общество, сплю по ночамъ и пользуюсь отличнымъ расположеніемъ духа. Въ здшнемъ театр нтъ ложъ и Гете нарочно устроилъ для меня одну, гд я могу, не стсняя другихъ, сидть покойно, въ особенности когда чувствую себя несовсмъ здоровымъ,’. Актеръ Иффляндъ въ то время находился въ Веймар и 16 апрля исполнилъ роль Франца Моора въ ‘Разбойникахъ’. Передъ своимъ отъздомъ этотъ знаменитый артистъ взялъ на себя роль Эгмонта, котораго Шиллеръ, съ согласія Гете, передлалъ для театра. Кернеръ въ письм къ Шиллеру отъ 15 апрля выразилъ желаніе, чтобъ они вмст написали драматическое произведеніе и ‘что изъ этого выйдетъ’! восклицаетъ онъ. Оба поэта такъ сблизились другъ съ другомъ, что Гете проводилъ Шиллера въ Іену и здсь встртился съ Кернеромъ. Такимъ образомъ вс трое провели нсколько недль въ постоянномъ обмн идей, а для Гете сдлалось даже необходимостію, когда онъ пріхалъ въ Іену, бесдовать съ Шиллеромъ до 12 и до часу ночи. Кернеръ, возвратясь въ Лейпцигъ, въ письм къ поэту, съ восторгомъ вспоминалъ это время: ‘Хотя чудные дни прошли, но воспоминаніе о нихъ дорого мн. Такъ какъ твое здоровье на мой взглядъ значительно поправилось, то ты выполнишь вс т планы, о которыхъ мы съ тобою говорили’.
Гете и Кернеръ только впослдствіи узнали сколько труда стоило Шиллеру казаться передъ ними веселымъ, въ то время, когда печальныя извстія, полученныя изъ Швабіи, терзали его сердце. Во время войны Австрійцевъ съ Французами въ юго-западной Германіи, въ Солитюд, былъ устроенъ лазаретъ, а вмст съ лазаретомъ была туда занесена и лихорадка. Дв сестры Шиллера заразились отъ этой эпидеміи, а подагра уложила въ постель и отца. Мать находилась въ великомъ гор, и изъ писемъ Шиллера видно, какъ его безпокоило положеніе матери. Только опасеніе, что его присутствіе, какъ больного человка, еще боле увеличитъ заботы матери, удерживали его отъ поздки въ Швабію, и потому онъ упросилъ сестру свою Кристофину вмсто себя отправиться въ Солитюдъ. Кристофина пріхала въ самую грустную минуту: младшая сестра поэта, Номена, только-что скончалась отъ лихорадки. Послдніе дни прекрасной и даровитой двушки озарились надеждою, что ея великій братъ наконецъ одобрилъ ея пламенное желаніе поступить на сцену и тамъ быть истолковательницею созданныхъ имъ женскихъ характеровъ. 9-го мая поэтъ писалъ Кристофин: ‘При этихъ грустныхъ обстоятельствахъ меня утшаетъ, милая сестра, то, что ты съ ними. Послднее письмо моей доброй матушки меня сильно опечалило. Ахъ, сколько она бдная вынесла и выстрадала! Меня растрогало до слезъ, когда она раскрыла мн свое сердце.. Мн тяжело и больно, что я не имю возможности утшить и успокоить ее! Еслибъ ты не похала, я бы не въ состояніи былъ остаться здсь. Я боюсь думать о томъ ужасномъ положеніи, въ которомъ находятся мои старики. Лотта моя кланяется теб и принимаетъ глубокое участіе въ вашемъ гор. Мой Карлъ здоровъ и веселъ. Дорого бы я далъ, чтобы хотя на одинъ день привезли сюда матушку. Передай старикамъ мой дупіеи ный поклонъ и скажи, что сынъ сочувствуетъ ихъ страданіямъ’. Читая эти грустныя строки, не трудно себ представить, что Шиллеръ легче вздохнулъ, когда получилъ извстіе, что отецъ началъ поправляться, а сестра Луиза совершенно выздоровла. Въ это же время случилось въ его жизни, радостное событіе: Лотта подарила ему другаго сына, на званнаго Эрнстомъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. По поводу этого онъ писалъ Гете: ‘За два часа до этого моя жена благополучно разршилась отъ бремени. Мальчикъ мой здоровъ и въ четвергъ будемъ крестить. Шарлотта будетъ воспріемницею, она очень рада этому и только сожалетъ о томъ, что при этомъ не будетъ васъ’. Я не ошибусь, если скажу, что подъ ‘Шарлотою’ подразумвалась г-жа Кальбъ, съ которою поэтъ уже нсколько лтъ находился въ дружескихъ отношеніяхъ. Гете отъ всего сердца пожелалъ новому пришельцу въ міръ всевозможнаго счастія, но, какъ ‘врагъ всхъ церемоній’, на крестины не пріхалъ.
Въ это же время съ Гете и Шиллеромъ сблизился Жанъ-Поль Рихтеръ, поэтическая слава котораго, подобно блестящему метеору, появилась на литературномъ небосклон. Но здсь мы должны зайдти немного впередъ, потому что появленіе Жанъ Поля произвело значительный поворотъ въ исторіи нашего классическаго періода… Какъ французская революція низверженіемъ Феодализма освжила одряхлвшую Европу, такъ и гуманная мысль съ своей стороны, проповдуемая Виландомъ, Лессингомъ, Гердеромъ, Гете и Шиллеромъ, проникла во вс умственные уголки нмецкой жизни. Наша наука и наша народная литература въ тсномъ союз достигли того, чего только можно было достигнуть при нашей политической неурядиц и при тогдашнемъ развитіи народа: свободы и самостоятельности въ искусств и въ научныхъ изслдованіяхъ и наконецъ, съ помощію этихъ двухъ великихъ факторовъ, свободы индивидуума, автономіи личности. Если по ту сторону Рейна всемірно-гражданская идея не достигла на практик прочнаго результата, то въ Германіи она по крайней мр была выработана и усвоена теоретически. Но какъ въ политической жизни Франціи ея развитіе было задержано деспотизмомъ Наполеона, такъ въ нашей литературной жизни ее подавило вліяніе романтической школы. Какъ тутъ, такъ и тамъ, мсто свободы заступилъ произволъ, приведшій снова къ рабству. Фихте и ЖанъПоль своими произведеніями обозначаютъ поворотъ отъ классицизма къ романтизму Безусловное ‘я’ Фихте составляетъ душу юмора Жанъ Поля, хотя послдній и не сознавался въ этомъ и даже полемизировалъ противъ Фихте. Юморъ, величайшимъ представителемъ котораго въ Германіи былъ Жанъ Поль, считаетъ человческое ‘я* центромъ міра, не въ смысл пошлаго эгоизма, но чтобы этимъ абсолютно-безусловнымъ масштабомъ измрить вс чувственные предметы и уничтожить ихъ посредствомъ контраста съ идеей. Юморъ, подобно райской птиц, летая спитъ и ‘тамъ въ чудныхъ сновидніяхъ забываетъ вс земныя невзгоды и бури жизни’. Онъ признаетъ только одинъ законъ — это произволъ собственнаго чувства, въ которомъ, какъ въ выпукломъ зеркал, весь міръ отражается въ каррикатурномъ вид. Но если этотъ юмористическій произволъ нигд не находитъ дйствительнаго удовлетворенія, то онъ прибгаетъ къ сантиментальной мечтательности, чтобъ успокоить свое тоскливое влеченіе къ идеалу. Вс произведенія Жанъ-Поля отличаются разладомъ между жизніею и поэзіей, а отсюда отсутствіемъ художественнаго единства и силы въ изображеніяхъ. Если же великій юмористъ, несмотря на это, имлъ громадный, хотя непродолжительный, успхъ, въ особенности у женщинъ, то онъ обязанъ этимъ своимъ благороднымъ убжденіямъ и безграничной любви къ челов честву, которая, сквозь причуды и капризы его юмора, постоянно проглядываетъ въ его произведеніяхъ.
Жанъ-Поль Рихтеръ родился 21 марта 1763 г. въ Вунзидел, въ Фихтельгебирге. Время своей юности онъ называетъ ‘временемъ страданія и періодомъ голода’. Но не смотря на это, еще въ старости ‘билось у него сердце’, когда онъ слышалъ ‘звукъ колокольчиковъ стада на высотахъ далекихъ родныхъ горъ’. Поэтому не удивительно, что во всю свою жизнь онъ остался ‘серьезнымъ ребенкомъ’, даже въ то время, когда въ начал своего авторскаго поприща онъ писалъ свои ‘Гренландскіе процессы’ и ‘Записки дьявола’, въ которыхъ сатирически выразился титанизмъ его времени. ‘Невидимая ложа’ обозначаетъ уже его выходъ изъ ‘уксусной фабрики сатиры’. Этотъ педагогическій романъ въ особенности эпизодъ ‘изъ жизни школьнаго учителя Вуца’, заключаетъ въ себ задатки оригинальнаго юмора Жанъ Поля. Вуцъ — это микрокозмъ Жанъ Поля, какъ Титанъ его макрокозмъ. Его ‘Гесперусъ’, упрочившій его популярность какъ писателя и привлекшій къ нему безчисленное множество женскихъ сердецъ, затмъ ‘Quintus Gixlein’, ‘Зибенкесъъ и ‘Jubelsenior’ составляютъ этюды къ его ‘главному универсальному роману ‘Титанъ’. Въ немъ онъ хотлъ изобразить всю глубину своей внутренней жизни: ‘рейнскій водопадъ и тропическую грозу, тропическій ураганъ, Геклу и ледяной климатъ своей родины’. Здсь его юмористическій геній захватываетъ человческое чувство и мысль, воззрніе и знаніе и возносится къ небу, не упуская изъ виду землю съ ея маленькими радостями и страданіями. По цли, это произведеніе можно сравнить съ. Вильгельмомъ Мейстеромъ, такъ какъ оно должно было изобразить исторію развитія существа, гармонически совершеннаго по способностямъ, воспитанію съ самаго ранняго дтства до совершенной зрлости и представить жизнь со всми ея высшими требованіями и стремленіями. И этой цли онъ достигаетъ, хотя невидимо для насъ, потому что весь волшебный міръ, созданный его юморомъ, виситъ на воздух. Невозможно сродниться съ этимъ поэтическимъ безпорядкомъ, который то являетъ нашимъ глазамъ ландшафты, облитые луннымъ сіяніемъ, то окружаетъ насъ облаками цвточной пыли или орошаетъ слезами цвтовъ, не давая отрезвиться нашему чувству и сознать, что это — вакхическое опьянніе, поэтическій произволъ, возведенный въ художественную форму.
Въ ‘Годахъ воспитанія’ Жанъ-Поль переходитъ изъ высоко идеальнаго міра въ міръ прозы и идилліи Вуца, этимъ же характеромъ отличаются ‘Шмельцле’ и ‘Фибель’. Въ своемъ послднемъ роман ‘Комета’ онъ хотлъ создать нмецкаго Донъ-Кихота, но недостатокъ фантазіи помшалъ этому намренію… Произведенія великаго юмориста имли свое дйствіе. Преимущество ихъ заключалось въ томъ, что они боролись за свободу чувства, недостатокъ въ томъ, что они провозгласили произволъ геніальности, какъ высокій законъ искусства, и, поэтизируя маленькія страданія человческой воли, породили, вопреки желанію самого Жанъ-Поля, сантиментальную мечтательность. Но помимо этой мечтательности, въ юморист жила любовь къ свобод, которая по энергическимъ проявленіямъ ставитъ его какъ космополита наравн съ Шиллеромъ, какъ патріота наравн съ Фихте. Отъ наблюдательнаго читателя не ускользнетъ, что во всхъ произведеніяхъ Жанъ-Поля есть что-то болзненное. болзнь ‘міровой скорби’, которая съ этихъ поръ получила въ литератур такую великую извстность. Что же касается художественной формы, то она не существовала для него, внутренняя святыня искусства, ‘свтлая область идеальныхъ формъ’ — была ему недоступна. Его богатая фантазія, его громадныя, но разрозненныя знанія неблагопріятно вліяли на его произведенія, которыя отличаются полнйшимъ отсутствіемъ всякаго плана, пластичной образности и представляютъ одинъ только расплывшійся лиризмъ, ‘міръ сотканный изъ сумерекъ и запаха цвтовъ, съ болзненными созданіями съ чахоточнымъ румянцемъ на щекахъ’.
При подобномъ направленіи Жанъ-Поля, Шиллеръ и Гете, которымъ съ такими усиліями удалось достигнуть эллиногерманскаго идеала красоты, не могли симпатизировать ему. Что касается Шиллера, то еслибъ онъ не находился подъ вліяніемъ Гете, то вроятно бы сблизился съ Жанъ-Полемъ, такъ какъ они вмст держались принципа свободы. Относительно же Гете нужно сказать, что онъ мало былъ расположенъ къ юмористу, такъ какъ послдній позволялъ насмшки надъ маленькими нмецкими государствами съ ихъ придворною жизнію, а Гете, какъ извстно, былъ министромъ маленькаго государства, и невозможно бы было требовать отъ великихъ людей, чтобъ они возвышались надъ всми человческими слабостями. Кром того помянутое отношеніе Жанъ-Поля къ обоимъ поэтамъ проистекало еще изъ того обстоятельства, что какъ только состоялось сближеніе Гете съ Шиллеромъ, Гердеръ и Виландъ составили противъ нихъ родъ оппозиціи и уже изъ ихъ кружка началось поклоненіе великому юмористу. Во всякомъ случа это предположеніе заслуживаетъ большей вроятности, чмъ странное мнніе, что поэты, создавшіе Мефистофеля и Валленштейна, не понимали юмора Въ 1795 г. Гете, посылая первый томъ ‘Гесперуса’ Шиллеру, прибавилъ лаконическую замтку: ‘Вотъ вамъ Tragelaphus’ (олень съ козлиною бородою, т. е. безобразіе перваго сорта). На что Шиллеръ отвтилъ ему ‘1-го іюля: ‘Славный малый этотъ Гесперусъ, онъ хотя и принадлежитъ къ пород Tragelaphus’а, но не лишенъ фантазіи, оригинальности и забавной остроты, такъ что можетъ быть веселымъ чтеніемъ на ночь’. Это мнніе вызвало слдующій отвтъ Гете: ‘Мн очень пріятно, что новый Tragelaphus вамъ не противенъ, очень жаль, что этотъ человкъ ведетъ жизнь совершенно-удиненную, такъ что при многихъ своихъ хорошихъ качествахъ не въ состояніи облагородить и очистить свой вкусъ. Повидимому, онъ самъ составляетъ лучше общество, въ которомъ вращается’.
Чрезъ годъ Жанъ-Поль отправился въ Веймаръ, ‘въ тотъ божественный городъ’, какъ онъ восторженно писалъ Виланду, куда его съ самыхъ юношескихъ лтъ влекло страстное желаніе. Съ этого времени начинается его знакомство съ веймарскими и іенскими знаменитостями и его романъ съ Шарлотою Кальбъ. Въ письмахъ его къ Отто проскакиваютъ оригинальныя искорки, бросающія свтъ на веймарское общество. Такъ 12 іюля 1796 г. онъ писалъ: ‘Ахъ, что здсь за женщины! Он вс мои друзья, весь дворъ съ герцогомъ вмст читаетъ меня. Въ 3 часа я былъ у Кальбъ и встртилъ тамъ Кнебеля. Онъ по наружности придворный, но сколько въ немъ теплоты, знанія и простоты! Ты здсь не встртишь жалкихъ нарядовъ, жалкой погони за модой’. Затмъ слдуетъ сантиментальное описаніе знакомства, состоявшагося ‘между слезъ и объятій,’ съ Гердеромъ и его женою и обда у Кальбъ: ‘Вс сидвшіе за столомъ отличались самымъ либеральнымъ направленіемъ. Посл того вечеръ былъ проведенъ за виномъ, серьезнымъ разговоромъ, перемшаннымъ съ шутками и остротами. Но въ мой радостный бокалъ попала горькая капля: все, что пріобрлъ Жанъ-Поль, то въ его глазахъ утратило человчество. О, мои идеалы о великихъ людяхъ’!.. ‘Уже на слдующій день,— пишетъ онъ въ другомъ письм.— я оставилъ вс мои глупыя предубжденія противъ великихъ писателей, какъ будто они сдлались совершенно другими людьми. Не безъ робости отправился я къ Гете. Вс описывали его равнодушнымъ ко всему на свт. Г-жа Кальбъ говорила, что онъ не удивляется ничему и даже самому себ. Каждое слово его — ледъ, даже въ отношеніи постороннихъ людей, которыхъ онъ нердко допускаетъ къ себ, въ немъ что-то чопорное, гордое, и только одни предметы искусства интересуютъ его. Я пришелъ къ нему изъ одного любопытства. Его домъ поразилъ меня, это единственный домъ въ Веймар въ итальянскомъ стил, это пантеонъ, полный картинъ и статуй. Мн сдлалось страшно. Наконецъ богъ вышелъ, холодный и молчаливый. ‘Французы подступаютъ къ Риму’, сказалъ Кнебель.— ‘Гмъ’ произнесъ богъ. У него оживленное лицо, въ глазахъ огонь. Но когда рчь зашла объ искусств, о публик и т. д., то онъ сдлался настоящимъ Гете. Онъ говоритъ не такъ краснорчиво и плавно какъ Гердеръ, но боле опредленно и спокойно. Въ заключеніе онъ прочелъ намъ свое великолпное, не изданное стихотвореніе,— его чтеніе походитъ на громъ, перемежающійся съ шумомъ дождевыхъ капель, пламя пробилось сквозь ледяную кору и на мой восторгъ онъ отвчалъ пожатіемъ руки. Прощаясь, онъ снова пожалъ мн руку и просилъ меня еще разъ постить его… Я могу, если захочу, бывать здсь на всхъ обдахъ. Здсь меньше женируются, чмъ въ Париж, къ ручк не подходятъ, а молча отвшиваютъ поклонъ, встаютъ изъ-за обда и не благодарятъ. Это тонъ высшаго свта, средній же классъ такъ же чопоренъ и накрахмаленъ, какъ мой галстухъ. На что здсь въ особенности жалуются, такъ это на нарумяненный эгоизмъ и не нарумяненное невріе’.
19 іюня Шарлота Кальбъ писала изъ Іены Жанъ-Полю: ‘Я была у Шиллера. Онъ распрашивалъ меня о Веймар и я сказала, что вы тамъ. Вашихъ произведеній онъ не понимаетъ,— я замчаю это по его тону. Я сказала съ вызывающимъ взглядомъ и напирая на слова: ‘Жанъ-Поль очень, очень интересенъ’.— ‘Да, отвчалъ Шиллеръ, мн бы желалось съ нимъ познакомиться’. 22 іюля Гете писалъ Шиллеру: ‘Рихтеръ такое сложное существо, что у меня не достанетъ времени, чтобы высказать вамъ мое мнніе о немъ… Вы должны его видть и мы охотно поговоримъ о немъ Его цнятъ здсь такъ же, какъ и его произведенія,— то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко, но никто не въ состояніи понять эту странную личность’. Жанъ-Поль 26 іюля писалъ Отто: ‘Вчера я былъ у каменнаго Шиллера, котораго, какъ подводнаго камня, избгаютъ вс. Лицо у цего неправильное, но рзкое, точно высчено изъ камня, но безъ любви. Онъ говоритъ такъ же хорошо, какъ пишетъ. Онъ былъ необыкновенно любезенъ и тутъ же предложилъ мн участвовать въ ‘Horen’. Шиллеръ съ своей стороны объ этой встрч писалъ Гете: ‘Мн онъ показался не дурнымъ человкомъ, только чуждымъ всему, какъ будто онъ свалился съ луны. Онъ съ интересомъ и любовью смотритъ на все, только не тмъ брганомъ, которымъ обыкновенно смотрятъ’. Понятно, что Шиллеру, стремившемуся изъ человка создать идеалъ, Жанъ-Поль показался чуждъ, которому идеалъ казался всегда постороннимъ предметомъ, а на фантазію онъ смотрлъ какъ на ‘окаменлыя растенія, которыхъ нтъ въ нашемъ климат и которыя слдуетъ выкапывать въ другой стран’. Относительно Жанъ-Поля Гете писалъ Шиллеру слдующее: ‘Я очень радъ, что вы видли Рихтера. Его любовь къ истин, его любознательность расположили меня въ его пользу. Но общественный человкъ есть родъ теоретика, и я сомнваюсь, чтобъ онъ когда нибудь сблизился съ нами, хотя теоретически онъ симпатизируетъ намъ’. Подобное мнніе все-таки не мшало ему и Шиллеру благосклонно относиться къ Жанъ-Полю. Но выходка послдняго испортила все дло. Шиллеръ случайно въ ‘Horen’ назвалъ Гете нмецкимъ Проперціемъ и Жанъ-Поль по поводу этого въ письм къ Кнебелю выразился: ‘что въ смутное время, переживаемое нами, мы едва-ли нуждаемся въ какомъ-нибудь Теренціи или Проперціи’. Объ этомъ узналъ Гете и въ отмщеніе за эту ‘дерзкую выходку г-на Рихтера’ послалъ въ Альманахъ Шиллера злую эпиграмму ‘Китаецъ въ Рим’. Шиллеръ, считая себя также оскорбленнымъ, не замедлилъ написать другую эпиграмму на великаго юмориста и такимъ образомъ нечего уже было думать о сближеніи Жанъ-Поля съ Шиллеромъ и Гете.
Но похожденія юмориста въ Веймар еще тмъ не кончились. Осенью 1798 г. онъ вновь пріхалъ въ этотъ городъ и прожилъ тамъ до весны 1800 г. Въ это время начался его романъ съ Шарлотою Кальбъ. Онъ писалъ къ Отто: ‘Довольно поздненько проявилась у меня страсть. Женщина, которую я въ первый мой пріздъ сюда описывалъ теб титанидою и съ которою я имлъ сцену, похожую на то, какъ еслибъ я курилъ трубку въ пороховомъ магазин, возвратилась на дняхъ изъ деревни и иметъ намреніе выйти за меня замужъ. Короче: на одномъ вечер, когда мы ужинали у нея вмст съ Гердеромъ, она мн прямо высказала это желаніе’. Объ этомъ брак, если врить Жанъ-Полю, Шарлота думала серьезно и даже хлопотала о развод съ мужемъ. По поводу этого юмористъ писалъ другу: ‘Здсь презабавные нравы, которые я могу описать только словесно. Здсь въ семейномъ быту полнйшая революція и жены не имютъ никакого значенія. Виландъ беретъ къ себ въ домъ свою прежнюю любовницу Ла-Рошъ, а г. Кальбъ предоставляетъ своей жен выгоды…. Однимъ словомъ, нравственная революція здсь не хуже политической и такъ же убійственна’. Но титанида для нжнаго Жанъ-Поля оказалась слишкомъ титаническою и онъ отказался отъ брака съ нею, какъ отказался отъ него Шиллеръ. Посл размолвки съ возлюбленною юмористъ поспшилъ въ Берлинъ, откуда онъ получалъ восторженныя приглашенія. Вотъ какъ онъ описываетъ Отто свое пребываніе въ этомъ город: ‘Небо, какая простота и какое образованіе! Ученый Цельнеръ ввелъ меня въ масонскую ложу, гд собралось до восьмидесяти ученыхъ мужей, съ ихъ женами и дочерьми. Много волосъ пріобрлъ я и не мало раздалъ своихъ, такъ что я могъ бы отлично жить, еслибы вздумалъ торговать не тмъ, что находится подъ черепомъ, а что растетъ на немъ. Флекъ-трагикъ выше Ифланда и Унцельманъ играли божественно. Королева пригласила меня въ Санъ-Суси, и я обдалъ у нея. За столомъ не придерживались строгаго этикета, вс говорили такъ же свободно, какъ свободно пишу я на этомъ лист. Клянусь Богомъ, что только въ Берлин понимаютъ свободу и законъ’! Генріета Герцъ, занимавшая въ то время высокое положеніе въ берлинскомъ обществ, передаетъ намъ, въ какомъ восторг былъ Жанъ-Поль отъ Берлина и тамошнихъ дамъ. Въ своихъ воспоминаніяхъ она говоритъ, что трудно описать, какимъ вниманіемъ пользовался онъ у женщинъ даже высшаго аристократическаго кружка. Он были благодарны ему за то, что онъ въ своихъ произведеніяхъ усердно занимался ими и сумлъ проникнуть въ самые сокровенные изгибы ихъ ума и чувства, въ особенности же знатныя дамы были признательны ему за то, что онъ изобразилъ ихъ гораздо идеальне, чмъ он были на самомъ дл. Основаніемъ этого, по мннію Герцъ, было то, что когда онъ изображалъ женщинъ высшаго сословія, то вовсе не зналъ ихъ, а предоставилъ полную свободу своей богатой фантазіи. Когда же онъ впослдствіи поближе сошелся съ ними, то он употребляли вс возможныя средства, чтобы поддержать въ немъ это лестное для нихъ заблужденіе и казаться ему какъ можно идеальне’. Но королю наконецъ надоло это восторженное поклоненіе юмористу. Въ высшей степени прозаическая натура, эстетическая потребность которой не шла дале романовъ Лафонтена, Фридрихъ-Вильгельмъ ІІІ-й отказалъ въ просьб знатныхъ дамъ назначить юмористу пенсію, сказавъ при этомъ: ‘пора перестать расхваливать этого Жанъ-Поля. Можно писать хорошіе романы, но это еще не заслуга, которую слдуетъ поощрять. Что же посл этого скажутъ великій государственный человкъ или герой, спасшій отечество? Женщины всегда умютъ пересолить’. Впослдствіи поэтическое скитальничество Жанъ-Поля окончилось бракомъ: въ 1801 году онъ женился на милой обитательниц Берлина, Каролин Мейеръ. Но оригинальнымъ событіемъ въ его жизни была его дружба съ герцогомъ Эмилемъ Августомъ Саксенъ-Готскимъ. Этотъ замчательный чудакъ также упражнялся въ литератур и писалъ романъ ‘Килленіонъ’, въ которомъ намревался изобразить греческую жизнь. Даже въ вкъ богатый оригинальными личностями герцогъ поражалъ всхъ своими причудами. Жанъ-Поль говорилъ, что онъ подверженъ ‘титаноманіи’ и весьма мтко называлъ его ‘олицетвореннымъ туманомъ’. И дйствительно его преслдовала какая-то туманная страсть сдлаться во что бы то ни стало великимъ человкомъ, какая-то болзненная погоня за дятельностію. Гете справедливо называлъ его ‘глупцомъ’, за что герцогъ обозвалъ его ‘педантомъ’. Его неистощимая фантазія была въ постоянной дятельности, его поступки доходили до грандіозной нелпости. То представлялъ онъ изъ себя грека, лежалъ на соф и разыгрывалъ аркадскую сцену, то наряжался китайскимъ мандариномъ или въ женскомъ плать, съ накинутою на голыя плечи шалью, кокетничалъ съ цлымъ дворомъ. Скука пожирала его и онъ дйствительно былъ бы достоинъ сожалнія, еслибъ своими анти-патріотическими поступками во время Наполеоновскихъ войнъ не возбудилъ всеобщаго негодованія.
Но мы отдалились отъ Шиллера и его спокойной жизни въ Іен, возвращаясь къ нему, мы надемся, въ оправданіе какъ этого, такъ и другихъ отступленій, представить по возможности полный очеркъ времени нашего поэта…. Осень 1796 года была для Шиллера грустною эпохою. Смерть снова появилась въ Солитюд. 7-го сентября, на 73 году жизни скончался маіоръ Шиллеръ на рукахъ своей жены и двухъ дочерей, такъ какъ Кристофина до конца оставалась при больномъ и во все время твердостію своего характера вносила утшеніе въ убитое горемъ семейство. Глубокою скорбью проникнуто его письмо къ матери въ отвтъ на полученное извстіе о смерти отца. ‘Уже давно, писалъ онъ, я не ждалъ хорошаго исхода, но когда неизбжная смерть пришла, то произвела на меня потрясающее дйствіе. Какъ подумаешь о томъ, что дорогое существо, къ которому мы съ дтства были привязаны искреннею любовью, покинуло насъ и покинуло безвозвратно, невольный ужасъ сжимаетъ сердце. Но для васъ, милая матушка, длившей такъ долго горе и радость съ покойнымъ, эта разлука еще ужасне. Воспоминая о его трудной и дятельной жизни, намъ остается только благодарить Провидніе^ которое даровало ему силу и мужество пройти такъ честно и славно свой долгій жизненный путь. Не малый подвигъ, посреди постоянныхъ тревогъ и заботъ, прожить до глубокой старости и съ чистою, дтскою душою оставить міръ. Я бы желалъ умереть такою завидною смертью, еслибы мн даже пришлось вынести вс его страданія. Жизнь есть тяжелое испытаніе и счастіе въ ней сопряжено съ великими опасностями для сердца и для истиннаго покоя. Я не хочу утшать васъ и милыхъ сестеръ,— вы сами чувствуете всю тяжелую утрату, понесенную нами, и вмст съ тмъ сознаете, что одна смерть могла только положить конецъ подобнымъ страданіямъ. Нашъ дорогой отецъ перешелъ въ лучшій міръ, и настанетъ время, когда и мы послдуемъ за нимъ. Его образъ никогда не изгладится изъ нашего сердца, а скорбь о немъ еще боле сблизитъ насъ. За пять или шесть лтъ тому назадъ вы не предчувствовали, что эту утрату замнитъ вамъ братъ и что я переживу отца. Богъ ршилъ иначе, и мн предстоитъ еще радость быть для васъ чмъ-нибудь’… Поэтъ, принесшій въ этихъ строкахъ благочестивую дань покойному отцу, нашелъ богатый источникъ утшенія въ кружк искреннихъ и дорогихъ ему друзей. Его свояченица Каролина пріхала съ своимъ вторымъ мужемъ Вильгельмомъ Вольцогеномъ изъ мирнаго Бауербаха въ Рудольштатъ и потомъ въ Іену, откуда, стараніями Гете, Вольцогенъ былъ вызванъ въ Веймаръ и назначенъ камергеромъ. Славные дни прожили об сестры и Шиллеръ въ Іен. Гете также часто бывалъ въ ихъ кружк ‘Радость отъ неожиданной встрчи съ сестрой и съ Шиллеромъ была велика, разсказываетъ Каролина. Прекрасная жизнь ожидала насъ, та чудная жизнь, о которой мы мечтали въ юности. Гете принималъ живое участіе въ насъ, а его дружба съ Шиллеромъ, ихъ постоянный обмнъ идей — радовали и восторгали насъ’. Посл переселенія Вильгельма и Каролины въ Веймаръ, мсто ихъ заступилъ Гумбольтъ. Онъ въ начал ноября пріхалъ въ Іену и вслдъ за тмъ начались умственныя сношенія между нимъ и поэтомъ.
Ежедневныя сношенія съ подобнымъ человкомъ были крайне благотворны для Шиллера въ то время, когда цлая масса противниковъ оскорбляла его и Гете. Война Ксеній возмутила всю литературную грязь и обоимъ поэтамъ пришлось вынести не мало явныхъ и тайныхъ обидъ самаго пошлаго свойства. Нужно было обладать большою силою воли, чтобы не отвчать на вс эти грязныя выходки. Хотя Гете еще въ 1798 г. не отказывался продолжать ‘Ксеній’, но обоими поэтами уже руководило желаніе серьезными произведеніями доказать публик, на сколько они правы, преслдуя и порицая все бездарное и пошлое въ литератур. Съ этою цлію Гете усердно трудился надъ своимъ эпическимъ стихотвореніемъ Германъ и Доротея. Шиллеръ, интересуясь этимъ великимъ произведеніемъ друга, и хотя съ недовріемъ относясь къ читающей публик, также приступилъ къ поэтическимъ созданіямъ. ‘Недурно бы было выпустить въ свтъ что-нибудь серьезное и дльное, писалъ онъ 18 Ноября Гете, но когда я подумаю, что ваше лучшее произведеніе Вильгельмъ Мейстеръ и другія, помщенныя въ ‘Альманах музъ’, публика, находясь подъ вліяніемъ мелкихъ и придирчивыхъ нападковъ нашихъ противниковъ, встртила равнодушно, то мн, при всемъ моемъ желаніи, едва ли удастся добиться какого нибудь успха. Вамъ никогда не простятъ вашей правды, никогда не примирятся съ вашей глубокою натурой, какъ не полюбятъ моего направленія, стоящаго въ разрзъ съ настоящимъ временемъ’. Но относительно публики нашъ поэтъ ошибался: какъ только онъ вновь выступилъ художникомъ, изгладилось и дурное впечатлніе, оставленное Ксеніями. Желая и самъ избавиться отъ этого впечатлнія, Шиллеръ съ осени погрузился въ поэтическій міръ своего Валленштейна. Посреди этого труда, вызвавшаго вс силы его ума, провелъ онъ зиму спокойно и весело. Въ пріятномъ обществ также недостатка не было. Александръ Гумбольдтъ, предчувствуя свою славную ученую будущность, воротился къ брату и друзьямъ. Даже Шеллингъ сблизился съ своимъ землякомъ и каждую недлю Шиллеръ бесдовалъ съ философомъ и Нитмайеромъ. Гете при первой возможности также прізжалъ и приводилъ въ восторгъ своихъ друзей вновь написанными пснями своего эпоса. ‘Безъ волненія я не могу вспомнить, пишетъ Каролина Вольцогенъ,— когда растроганный Гете, со слезами на глазахъ, читалъ намъ четвертую пснь, гд описывается разговоръ Германа съ матерью подъ грушевымъ деревомъ. Такъ таешь отъ своего собственнаго огня, сказалъ онъ, вытирая слезы’. Счастливые люди! Мы, потомки, невольно завидуемъ вашей способности въ самое смутное время находить утшеніе въ литератур и отъ всхъ политическихъ волненій укрываться въ царств красоты!
Посл новаго 1797 года въ нашемъ поэт пробудилось желаніе перемнить мсто жительства. 31 января онъ сообщалъ Гете о своемъ намреніи переселиться въ Веймаръ, если онъ тамъ найдетъ удобную квартиру. Кром того и Лотту тянуло въ этотъ городъ, такъ какъ Вольцогенъ и Каролина также перехали туда Онъ просилъ Гете уступить ему домикъ въ саду, который въ ‘счастливые веймарскіе дни’ игралъ такую большую роль, но оставилъ это намреніе, потому что у зналъ, что въ этомъ домик жить съ семействомъ неудобно даже въ лтнее время. Вслдствіе этого онъ ршился пріискать себ квартиру гд-нибудь въ окрестностяхъ Іены, и 7-го февраля писалъ Кернеру: ‘Я торгую теперь домъ съ садомъ и надюсь устроить это дло. Домъ очень удобенъ для лтняго помщенія и для такого семейства, какъ мое, а если къ 1200 талерамъ, которые онъ мн будетъ стоить, прибавлю еще 600, то это будетъ просторная и отличная квартира даже для зимняго жилья. Садъ довольно великъ и мстоположеніе превосходное. Это пріобртеніе, я надюсь, принесетъ не малую пользу моему здоровью’. Гете совтовалъ ему не упускать этого дома, и такимъ образомъ покупка состоялась. Во время приготовленій къ перезду поэтъ получилъ съ далекаго свера, изъ родины Густава-Адольфа, почетное посланіе. ‘На дняхъ, писалъ онъ Гете,— я получилъ великолпный пергаментный листъ изъ Стокгольма. Я думалъ, вскрывая этотъ дипломъ съ большою восковою печатью, что оттуда вывалится по крайней мр пенсіонъ, но въ конц концовъ это оказался простой дипломъ Академіи наукъ. Но все-таки меня радуетъ, что корни мои распространяются и мое существованіе занимаетъ другихъ’. Этому же другу онъ писалъ 2-го мая: ‘Привтствую тебя изъ моего новаго жилища, въ которое я сегодня переселился. Великолпный ландшафтъ окружаетъ меня, солнце заходитъ въ моихъ глазахъ и соловьи поютъ. Все окружающее веселитъ меня и мой первый вечеръ на собственной земл предвщаетъ много хорошаго’. И дйствительно это предвщаніе не обмануло его: подъ деревьями въ саду были созданы баллады, Пснь о колокол и Валленштейнъ.
На юго западной сторон Іены находится узкая дорога для пшеходовъ, такъ называемая монашеская улица, ведущая къ небольшому возвышенію, на которомъ стоялъ тогдашній домъ Шиллера. Теперь онъ превращенъ въ обсерваторію и для этой цли къ нему пристроена круглая башня. За этимъ домикомъ былъ разбитъ садъ съ клумбами для цвтовъ, а на заднемъ план находилась небольшая рощица. отъ которой спускалась аллея прямо къ Леутрбаху. Подъ тнью липъ и сосенъ во время Шиллера стояла хижина, въ которой обыкновенно въ лтнее время работалъ поэтъ. Хижина теперь сломана, а вмсто нея положенъ неотесанный камень съ надписью: ‘Здсь Шиллеръ писалъ Валленштейна’. Въ сторон, въ зелени, стоитъ каменный столъ. Тамъ поэтъ въ лтнія ночи часто сиживалъ съ друзьями, тамъ, при свт луны, онъ, полный великихъ идей, съ надеждою на будущность, бесдовалъ съ Гете. Онъ былъ доволенъ своимъ маленькимъ имніемъ и полушутя, полусерьезно говорилъ, что это ‘помстье’ придаетъ ему боле ‘вса и значенія’. Садъ для него былъ родиною: здсь, въ мирномъ уединеніи, вдали отъ свтскаго шума, ему было отрадно, такъ что впослдствіи, уже переселившись въ Веймаръ, онъ не рдко прізжалъ въ это тихое убжище, чтобъ, не стсняемый никмъ, мыслить и творить. Здсь въ ночной тиши зарождались мысли, которыя будутъ жить, пока существуетъ человчество, и облекались въ т чудные и роскошные звуки, которыми будетъ восторгаться не одно поколніе.
‘Поэзія теперь во всякомъ случа будетъ моимъ единственнымъ занятіемъ’, писалъ Шиллеръ Гумбольдту въ 1795 г. У него было твердое намреніе, посл войны Ксеній, выпустить въ свтъ что-нибудь ‘замчательное’. Гете, для котораго поэзія была потребностью его натуры, безъ долгаго размышенія приступилъ къ созданію Германа и Доротеи. Шиллеръ же, напротивъ, смотрлъ на поэзію какъ на сознательную дятельность, какъ на результатъ процесса мышленія, поэтому онъ долго колебался, куда направить пробудившееся въ немъ вновь поэтическое стремленіе. Съ одной стороны, какъ онъ писалъ Гумбольдту, ему ‘хотлось написать романическій разсказъ въ стихахъ’, съ другой стороны его занималъ уже прежде задуманный драматическій сюжетъ, Мальтійцы, и къ этому труду поощрялъ его Гете еще въ начал ихъ сближенія. Но онъ не могъ ни на что ршиться и обращался къ Гумбольдту съ вопросомъ, писать ли ему эпосъ или драму. Эстетическій знатокъ отвчалъ: ‘Если смотрть на драматическую поэзію какъ на живое изображеніе дйствія или характера, какъ на картину человка въ борьб съ судьбою, то я нахожу, что оригинальность, ее характеризующая, здсь какъ нельзя боле у мста, потому что главное дйствіе здсь происходитъ посредствомъ чувства возвышеннаго. Здсь все стремится на встрчу момента ршенія, сила ума и характера должна дойти до высшаго напряженія, чтобы преодолть могущество судьбы, а не быть ею побжденнымъ. Чтобъ изобразить это положеніе во всемъ его величіи, необходима высшая энергія генія, и я нахожу васъ какъ нельзя боле способнымъ на созданіе такого великаго произведенія. Если вы удачно выберете сюжетъ, то васъ никто не превзойдетъ’. Другъ попалъ въ цль и трагическій сюжетъ былъ выбранъ — Валленштейнъ. Но Шиллеръ не могъ вполн отдаться созданію драматическаго произведенія уже по той простой причин, что онъ долженъ былъ заботиться объ ‘Альманах Музъ’, который до 1801 г. выходилъ ежегодно и все значеніе котораго заключалось въ его собственныхъ статьяхъ. Кром того этому намренію препятствовало еще эпическое настроеніе Гете, имвшее вліяніе на него, наконецъ, въ самомъ развитіи генія Шиллера эпическій элементъ былъ переходною ступенью отъ лиризма къ драм.
Такимъ образомъ 1797 г. былъ ‘годомъ балладъ’, который лучше назвать эпохою балладъ, потому что онъ продолжался нсколько лтъ. Въ прекрасномъ соперничеств, которое могли развить только Гете и Шиллеръ, создавали они свои баллады и романсы. Въ іюн Гете написалъ Бога и баядерку, а Шиллеръ Водолаза. Затмъ въ 1797—98 г. появились слдующіе романсы Шиллера: Перчатка, Поликратовъ перстень, Ивиковы журавли, Рыцарь Тоггенбургъ, Сраженіе съ змемъ и рядъ стихотвореній, къ которымъ принадлежатъ: Надовесскій плачъ, жалобы двушки, Торжество побдителей и жалоба Цереры. Въ другой отдлъ стихотвореній входятъ (1801—7): Геро и Леандръ, Кассандра, графъ Габсбургскій, Юноша у ручья и Альпійскій стрлокъ. Разбирать каждое изъ этихъ стихотвореній займетъ много мста и будетъ лишнимъ, такъ какъ большая часть изъ нихъ намъ знакома еще съ дтства. Если строго придерживаться опредленія поэзіи, то Шиллера нельзя назвать поэтомъ балладъ, потому что вс его эпическія стихотворенія, за немногими исключеніями, соотвтствуютъ скоре названію романса, чмъ баллады. Баллада беретъ свой сюжетъ изъ области сказаній непосредственно, не подчиняя его анализу, кром того здсь въ человческій міръ нердко вторгается власть духовъ и демоновъ. Напротивъ въ романс человческій духъ является самостоятельнымъ и дйствуетъ въ своей области нравственности. Это философское различіе баллады отъ романса опредлилъ, какъ извстно. Эхтенмейеръ и вслдствіе этого Гете можно назвать пвцомъ балладъ, а Шиллера поэтомъ романсовъ. Новйшая эстетика не безъ основанія доказала, что отъ строгого примненія этого различія можно впасть въ отвлеченную категорію, кром того опредленіе Эхтенмейера не обнимаетъ цлой области поэзіи — балладъ и романсовъ. Фишеръ въ остроумномъ разсужденіи о баллад и романс назвалъ ихъ ‘объективнымъ лиризмомъ’ и его изысканіе подкрпляется приведеннымъ выше указаніямъ, что Шиллеръ, вслдствіе внутренней потребности, смотрлъ на лирическую поэзію какъ на переходную ступень отъ лирики къ драм. Нашъ поэтъ вносилъ въ свой разсказъ такую силу и полноту, которыя невольно указывали на присутствіе драматическаго элемента. Романсы Шиллера — я говорю только о Водолаз, Перчатк, о величественномъ появленіи хора фурій въ Ивиковыхъ журавляхъ, о чудномъ описаніи сраженія съ змемъ — полны драматическаго элемента, а позднйшіе романсы, какъ графъ Габсбургскій, переходятъ окончательно въ маленькую драму. Удивительно, даже не понятно, почему въ романсахъ нашего поэта не замтили поэтическаго реализма. Правда, что у него главную роль играетъ психологическій процессъ, тогда какъ Гете въ своихъ балладахъ сближаетъ наше чувство съ таинственными силами природы, изображая ихъ въ объективной форм. Вслдствіе этого самый психологическій моментъ въ романсахъ Шиллера не абстрактный, а скоре конкретный. Душевное настроеніе наглядно выражается въ объективности, а нравственная сила, которою Шиллеръ, какъ поэтъ романсовъ, надляетъ своихъ героевъ, изображается въ реальныхъ образахъ.
Вмст съ романсами Шиллеръ въ это время писалъ и лирическія стихотворенія, удачно названныя Гофмейстеромъ культурно-историческими. Лиризмъ этотъ чувствуется уже у него въ Художникахъ, чтобы затмъ перейти въ полнйшую гармонію въ Псни о колокол. Связующимъ звеномъ этихъ двухъ стихотвореній можно назвать ‘Прогулку’, которая, какъ мы видли, была уже написана въ 1795 г. Эта элегія, по опредленію Гумбольдта, принадлежитъ къ числу ‘лучшихъ и возвышенныхъ’ произведеній Шиллера, потому что она сопоставляя измнчивое стремленіе человка съ вчнымъ, неизмннымъ закономъ природы, заключаетъ въ себ всю исторію человка, весь результатъ и ходъ его начинаній, его успхи и неизбжный конецъ въ картинахъ, полныхъ правды. Если вспомнить, какимъ смлымъ взглядомъ поэтъ обозрваетъ царство природы и ума,
Въ ужасающемъ случа ищетъ закона
И явленій хаосъ къ полюсу хочетъ привесть *),
*) Прогулка, пер. Крешера.
то можно согласиться съ извстнымъ американскимъ писателемъ Эмерсономъ, что ‘геній въ каждой области органической жизни находитъ вчное единство, онъ изслдуетъ основную идею и видитъ, какъ изъ одного круга исходятъ лучи, распространяютъ свой свтъ, чтобы затмъ снова соединиться въ одномъ далекомъ діаметр’. Этотъ культурно-историческій взглядъ, которымъ Шиллеръ въ зеркал прошедшаго прозрвалъ настоящее и будущее, встрчаемъ мы въ его другомъ стихотвореніи: ‘Элевзинскій праздникъ’ впервые напечатанномъ въ ‘Альманах музъ’ за 1799 г. Здсь поэтъ чрезвычайно удачно развилъ изъ греческаго миа о Церер цивилизующую силу нравственности. Стихотвореніе это какъ бы служитъ протестомъ противъ насилій Французской революціи, разрушительнымъ принципамъ которой противопоставлена благотворная идея образованія. Устами богини поэтъ вщаетъ народамъ, что человческое общество зиждется только на гуманныхъ нравахъ и отъ нихъ пріобртаетъ свободу и силу. Затмъ вс моменты культурно-историческаго лиризма нашего поэта соединились въ величавой Псн о колокол. Это одно изъ тхъ геніальныхъ созданій, которыя по своей чисто-человчной красот невольно увлекаютъ вс сердца, а мы, нмцы, можемъ смло сказать, что это стихотвореніе вошло въ нашу плоть и кровь. Кром того его можно назвать самымъ народнымъ стихотвореніемъ не только нашей, но и всей новйшей литературы. Когда Шиллеръ писалъ эту пснь, то онъ находился на высот своего поэтическаго воззрнія: его философскій идеалъ окрпъ отъ реализма жизни и исторіи. Поэтому и самое стихотвореніе отличается удивительною гармоніей идеала и дйствительности, какъ отличается хорошій колоколъ удачнымъ сплавомъ металловъ. Драматическое, живое описаніе литья колокола, какъ художественною рамкою, окружаетъ великую и богатую картину человческой жизни. Мастерская, гд льется колоколъ, незамтно превращается въ міръ, событія частной жизни, переданныя съ замчательною душевною теплотою, переплетаются съ событіями государственной и гражданской жизни, а въ судьб семьи отражается судьба человчества. Шиллеръ долго носилъ въ душ это благородное произведеніе и мысль написать его, какъ мы знаемъ, впервые появилась у него въ Рудольштат въ 1788 г. Началъ же онъ писать его не ране 1797 г., какъ видно изъ его письма къ Гете: ‘Это стихотвореніе близко моему сердцу, и мн придется потратить на него нсколько недль’. Но трудъ продолжался не недли, а годы. 13 сентября онъ писалъ Гете, что по случаю болзни не можетъ приняться за Колоколъ, о чемъ онъ особенно не горюетъ, потому что ему хочется поработать надъ этимъ стихотвореніемъ еще годъ, чтобъ оно окончательно созрло и получило совершенную форму. Гете на это отвчалъ ему: ‘Звонкость колокола зависитъ отъ продолжительной выплавки мди и отъ очистки ея отъ шлаковъ’, и дйствительно выплавка мди продолжалась еще 2 года и только въ 1799 г., посл окончанія Валленштейна, появился Колоколъ.
Тихо, почти уединенно провелъ нашъ поэтъ лто 1797 г. и слдующій годъ. Въ его дружескихъ отношеніяхъ образовался большой проблъ съ отъздомъ В. Гумбольдта въ Парижъ, гд онъ, посреди политической неурядицы, писалъ свою знаменитую статью о Герман и Дороте, чтобы на этомъ стихотвореніи развить законы эпической и даже всеобщей поэзіи. Добродушіе Гумбольдта умло поддерживать сношенія Шиллера съ іенскимъ ученымъ міромъ, но какъ только нестало этого посредника, поэтъ все боле и боле началъ удаляться отъ своихъ товарищей и не принималъ никакого участія въ распряхъ и интригахъ, господствовавшихъ въ то время въ университет. Блестящій періодъ этого университета приближался къ концу, но все таки упадокъ его, съ отставкою Фихте въ 1799 г., не былъ такъ великъ, какъ опасались. Извстно, что смлый философъ сдлался жертвою обратнаго направленія, которое Французская революція внесла въ высшій нмецкій кругъ,— если не везд, то во многихъ мстахъ. Аристократія начала смотрть на просвщеніе какъ на страшный призракъ, противъ котораго во что бы то не стало слдовало принять строгія мры. Статья Фихте ‘Ueber den Grund unseres Glaubens an eine gttliche Weltordnung’, помщенная въ философскомъ журнал, издаваемомъ имъ вмст съ Цитгаммеромъ, подняла цлую бурю. Кургессенское правительство конфисковало журналъ и требовало у веймарскаго герцога наказать профессора за атеизмъ. Карлъ-Августъ былъ, какъ извстно, человкъ свободномыслящій, который за нсколько дней до своей смерти, во время всеобщаго мрака, смло высказывался противъ политическаго и религіознаго обскураннизма, а потому веймарское правительство не преслдовало Фихте и ршило сдлать ему только выговоръ за его ‘неосмотрительность’. Но Фихте былъ не такой человкъ, чтобы получать выговоры тамъ, гд онъ считалъ себя правымъ. Такъ какъ, по его убжденію, оскорбить его значило оскорбить свободу мысли и свободу науки, то онъ ршилъ не уступать и, въ случа выговора, требовать отставки. Отставка была дана и онъ отправился въ Берлинъ, который тогда еще не былъ Берлиномъ Вльнеровъ и Бишофсвердеровъ. Фридрихъ-Вильгельмъ III, жизнь котораго въ то время не была омрачена несчастіями, при вступленіи своемъ на престолъ, правилъ государствомъ не въ дух своего отца, а скоре въ дух великаго Фридриха, такъ что не обращалъ никакого вниманія на злые толки, возбужденные пребываніемъ Фихте въ Берлин. Самъ философъ по поводу этого писалъ своей жен: ‘Король, получивъ извстіе о моемъ прізд въ Берлинъ, сказалъ: ‘Если Фихте мирный гражданинъ и далекъ отъ всхъ опасныхъ связей, то я дозволяю ему спокойно проживать въ моемъ государств. Положимъ, что онъ не совсмъ ладитъ съ Богомъ, но въ это дло я не мшаюсь’.
Сношенія съ Гете много оживляли уединенную жизнь, которую Шиллеръ велъ съ 1797 по 98 г. Гете проздомъ въ Швейцарію остановился на нсколько дней въ Штутгарт, гд весело провелъ время въ обществ Даннекера и другихъ друзей Шиллера. ‘Когда подумаю только, что вы въ Штутгарт, писалъ ему поэтъ,— то не могу удержатся, чтобы не удариться въ саптиментальность. Чего бы я не далъ шестнадцать лтъ тому назадъ, чтобы видть васъ тамъ, и странно мн покажется, когда я сравню прошедшіе дни въ томъ город съ нашими настоящими отношеніями’. По поводу этого Гете отвчалъ изъ Швейцаріи: ‘Въ Штутгарт мн было хорошо и отрадно. Объ васъ мы вс много вспоминали и говорили. Для насъ обоихъ, я думаю, было лучше, что мы съ вами встртились позже и уже боле развитыми людьми’. Изъ Швейцаріи онъ также сообщалъ другу мысль создать эпосъ изъ легенды о Вильгельм Телл, которую Шиллеръ одобрялъ и въ письм къ нему отъ 30 октября писалъ: ‘Изъ этого прекраснаго матеріала можно видть извстную будущность человческаго рода, какъ между высокими горами бываетъ просвтъ въ даль’. По возвращеніи Гете изъ Швейцаріи оба поэта много бесдовали о преобразованіи театра. Шиллера занимала мысль передлать историческія хроники Шекспира для сцены, при чемъ, какъ онъ говорилъ, можно бы было коснуться и новйшей эпохи. При этомъ онъ также обратилъ вниманіе на оперу и утверждалъ, что изъ нея, какъ изъ хоровъ древняго празднества Вакха, можно развить трагедію и придать ей благородную форму. Гете доказывалъ, что эта надежда уже достаточно осуществилась въ домъ-Жуан, и жаллъ, что со смертію Моцарта ‘всякая попытка въ этомъ род должна рушиться’. 5 января 1798 г. Шиллеръ идеалъ другу, какъ далеко подвинулся его Валленштейнъ и при этомъ прибавлялъ: ‘Я вижу, что перещеголялъ самого себя, вотъ каковы плоды нашихъ отношеній! Только частыя и постоянныя сношенія съ такою объективною натурою, какъ вы, дали мн возможность расширить мои субъективныя воззрнія. Я нахожу, что ясность и разсудительность, явившіяся у меня впослдствіи, не уничтожили во мн прежняго жара. Но мн пріятне бы было, еслибы вмсто того, чтобы самому говорить вамъ объ этомъ, я бы могъ услышать это изъ вашихъ устъ…’. ‘При той ясности, отвчалъ ему Гете, которую вы требуете отъ своихъ произведеній, я не сомнваюсь, что вы достигнете удовлетворительнаго результата. Наша счастливая встрча доставила намъ обоимъ много выгодъ, и я надюсь, что это взаимное вліяніе будетъ постоянно продолжаться. Вы мн дали возможность врне взглянуть на разносторонность внутренняго человка, вы мн дали новую молодость и вновь сдлали меня поэтомъ, которымъ я почти пересталъ быть’. Въ это же время Шиллеръ сообщилъ другу намреніе выбирать для своихъ произведеній только одни историческіе сюжеты, такъ какъ придумывать новые для него будетъ ‘подводнымъ камнемъ’, потому что, какъ онъ выражался, ‘другое дло, идеализировать реальное, чмъ реализировать идеальное’. Въ серьезныя бесды обоихъ поэтовъ нердко примшивалась и шутка. Однажды Шиллеръ вздумалъ помистифицировать друга и послалъ ему идиллію, написанную Лоттою, выдавая ее за произведеніе ‘новаго поэта’ и желая знать его мнніе о немъ. Шиллеръ и Лотта, вроятно, вдоволь посмялись, когда Гете, не угадавъ ‘новаго поэта’, серьезно отвчалъ: ‘ Присланная идиллія представляетъ странное явленіе. Авторъ ея обладаетъ почти женскимъ дарованіемъ, прекраснымъ юношескимъ воззрніемъ на міръ и спокойнымъ, нравственнымъ чувствомъ’. 1-го марта наконецъ Шиллеръ получилъ дипломъ на званіе французскаго гражданина и по этому поводу писалъ Гете: ‘Васъ вротно позабавитъ, что я превратился во французскаго публициста’. Когда же черезъ нсколько дней онъ извщалъ Кернера о полученіи этого диплома, то при этомъ писалъ: ‘Вмст съ этимъ почетнымъ свидтельствомъ я получилъ еще другое, отъ котораго тоже пользы мало. Меня наградили званіемъ Professor Ordinarius humanarius. Отъ этого званія толку мало, но меня радуетъ то, что мн оказали эту внимательность, когда не ждали отъ меня никакой заслуги, такъ какъ я уже нсколько лтъ не читалъ лекцій’. Кернеръ отвчалъ на это письмо: ‘Парижскій дипломовъ настоящее время не иметъ никакого значенія. Кривлянье этихъ людей мн опротивло. Званіе же профессора всегда можетъ имть свое достоинство’. Къ концу мая въ Іену пріхалъ Гете и прожилъ цлый мсяцъ. Съ пріздомъ его возобновились прежніе вечера въ саду Шиллера. 6 ноября поэтъ перехалъ въ городъ, и такимъ образомъ, въ постоянной переписк съ Гете относительно постановки Валленштейна на сцену, наступилъ 1799 годъ.

ГЛАВА V.
Валленштейнъ.

Французскій и нмецкій театръ.— Ифландъ.— Коцебу.— Опытъ реформы.— Происхожденіе Валленштейна.— Трилогія Валленштейна на веймарской сцен.— Громадное впечатлніе.— Постановка трагедіи въ Берлин.— Флекъ въ роли Валленштейна.— Результаты.— Шиллеръ и Луиза, королева прусская — Предложеніе изъ Англіи. Характеристика Валленштейна. Романтическая школа и ея отношенія къ Шиллеру.— Шеллингъ.— Новалисъ.— Оба Шлегеля.— Тикъ.

Исторія нмецкаго театра, котораго мы въ этомъ сочиненіи нердко касались, иметъ много сходства съ развитіемъ нмецкой культуры, но, сопоставляя ее съ исторіей французскаго театра, мы вмст съ тмъ можемъ прослдить рзкое различіе между развитіемъ нашего образованія и образованіемъ нашей западной сосдки. У французовъ централизація государственнаго механизма, созданная Ришелье, простиралась какъ на сценическое искусство, такъ и на культуру. Французская академія подчиняетъ своей опек и театръ, создается придворная, а по ея фффиціальному образцу, устроиваются и провинціальныя сцены. Вмст съ придворнымъ этикетомъ Лудовика XIV является театральный этикетъ. Трагическій церемоніалъ, какъ и комическая рутина, костюмы, мимика, языкъ, декламація,— все пріобртаетъ типическія формы, а авторитетъ этихъ формъ еще упрочивается тмъ, что поэтическіе таланты заставляютъ забывать ихъ однообразіе и нелпость. ‘Классическая’ форма, въ которую Корнель, Расинъ, Вольтеръ и Мольеръ, втиснули Французскую трагедію и комедію отличалась безжизненностью и вс позднйшія попытки вдохнуть въ этотъ каменный истуканъ жизнь не имли успха. Видимое проклятіе тяготло надъ этими попытками, какъ тяготетъ оно надъ всякимъ обобщеніемъ, надъ всякою страстью подводить все подъ одинъ шаблонъ. Когда въ наше время французскій романтизмъ объявилъ войну академической опек и, пользуясь этимъ литературнымъ возстаніемъ, разбилъ истуканъ, то весь драматическій переворотъ превратился въ театральную оргію, — вмсто классическаго педантизма явилась романтическая анархія. Съ нмецкою же сценою случилось наоборотъ: она возродилась изъ анархіи, которую еще и по сіе время не удалось окончательно по давить. За неимніемъ центральнаго двора и столицы, которые бы задавали тонъ, нашъ театръ, какъ и наша литература, не подпали академическому классицизму, но за то, съ другой стороны, отсутствіе просвщеннаго направленія на нашей сцен повлекло за собою цлую массу злоупотребленій. Нмецкому идеализму былъ предоставленъ полный просторъ, который не зналъ никакихъ границъ, не подчинялся ни закону, ни правиламъ. Стоитъ только про слдить нашу странствующую труппу актеровъ въ ихъ перездахъ изъ города въ городъ, чтобы представить себ всю не привлекательную картину нмецкаго театра. Каждый критикъ вносилъ въ сценическое искусство свою теорію, каждый поэтъ старался быть драматургомъ и каждый директоръ театра держался своихъ собственныхъ порядковъ. Даже нелпая галломанія, внесенная на нмецкую сцену Готшедомъ, принадлежала къ частному изобртенію кабинетнаго ученаго. Лессингъ первый создалъ въ Германіи драму, но онъ далеко не врилъ, чтобъ его гигантскій трудъ произвелъ всеобщее, вліяніе, иначе онъ не сказалъ бы въ своемъ предисловіи къ Натану: ‘Не знаю такого уголка въ Германіи, въ которомъ бы можно было поставить эту пьесу’. Нердко встрчались между актерами личности, посвящавшія свою жизнь и геній на осуществленіе своего высокаго воззрнія на сценическое искусство, и нкоторые изъ нихъ дйствительно достигали успха. Такъ Акерманъ, Экгофъ, Шредеръ, при всхъ уступкахъ, длаемыхъ ими неразвитому вкусу публики, много способствовали, чтобы нашу сцену изъ грубаго натурализма перенести въ сферу искусства. Устройство ‘національнаго театра’ въ Мангейм, Вн и другихъ городахъ хотя вначал и не соотвтствовало этому громкому названію, но все таки упрочило сценическое искусство и дало возможность основать театральныя училища, въ которыхъ постепенно исчезала рутина и давала мсто художественнымъ воззрніямъ.
Но, къ сожалнію, наша драматическая поэзія не достигла той степени развитія, чтобы приступить къ устройству правильнаго театра. Отвращеніе отъ французскихъ, насильно навязываемыхъ, правилъ привело къ другой крайности,— совершенному отсутствію всякихъ правилъ. Слпое подражаніе Шекспиру принесло боле зла, чмъ пользы. Драматическіе первенцы Гете и Шиллера породили цлое поколніе дикихъ рыцарскихъ и разбойничьихъ пьесъ, неразвитой же масс нужна была не поэзія, а грубый спектакль. Понятно, что при одичаніи, въ которомъ, вслдствіе подобныхъ чудовищныхъ произведеній, находился вкусъ публики, Шиллеръ съ какимъ то ужасомъ смотрлъ на, ‘Разбойниковъ’, ‘Фіэско’, ‘Коварство и любовь’ и даже на ‘Донъ Карлоса’. Поэтому естественно, что въ то время, когда оба поэта не принимали никакого участія въ театр, бездарность и пошлость вполн завладли имъ. Семейныя драмы Ифланда, въ особенности его ‘Охотники’, нравились нмцамъ, которые находили въ нихъ отраженіе семейной жизни, но это направленіе, искажая нравственныя и художественныя понятія, привело къ приторной сантиментальности, которая изгнала съ нашей сцены не только истинное искусство, но и самую нравственность. Проповдникъ этой ложной чувствительности, былъ Августъ Коцебу, этотъ Барнумъ нмецкой литературы. Онъ обладалъ блестящимъ комическимъ талантомъ, но, къ сожалнію, не имлъ ни нравственнаго основанія, ни художественнаго чутья. При томъ вліяніи, которое въ то время производилъ Театръ На общество, онъ былъ силою, а потому я считаю умстнымъ представить здсь его личность, нарисованную двумя его современниками. Въ 1798 г. Жанъ-Поль писалъ Отто:, у меня былъ Коцебу. Противъ моего ожиданія, онъ говоритъ вяло и неостроумно. Въ немъ больше безсилія, чмъ злости. Совсть не находитъ въ его приторномъ сердц достаточной опоры, за которую можно бы было зацпиться’. А вотъ какъ описываетъ Морицъ Аридъ свою встрчу съ Коцебу: ‘Онъ произвелъ на меня такое непріятное впечатлніе, которое мн никогда не случалось испытывать въ жизни. Я воображалъ его совершенно другимъ, мн думалось, что онъ тонкій, придворный человкъ. Но онъ вовсе не походилъ ни на аристократа ни на щеголя,— въ немъ была какая то-нахальная откровенность, не имвшая ничего общаго съ естественною откровенностью, а въ его ласковомъ взор было что-то заискивающее и фальшивое’.
Если принять во вниманіе борьбу Шиллера и Гете противъ направленія Коцебу, который въ своихъ произведеніяхъ поддлывался подъ грубйшіе инстинкты неразвитой толпы и тмъ завоевалъ себ популярность, если вспомнить стремленіе обоихъ поэтовъ грубой, реальной сцен противопоставить идеальную и съ театральныхъ подмостковъ провозгласить воззрніе на искусство, котораго они достигли медленно и съ такими усиліями,— то никто не откажетъ ихъ предпріятію въ мужеств и смлости. Понятно, что они не избжали промаховъ и ошибокъ, да ихъ при тогдашнемъ порядк вещей невозможно было бы и избжать. Но если обоихъ упрекали въ томъ, что они въ своихъ драматическихъ стремленіяхъ мало обращали вниманіе на реальныя отношенія, то при этомъ не слдуетъ забывать, что съ реальными отношеніями нужно было порвать всякую связь, иначе беззащитная сцена перешла бы въ полное владніе Коцебу и его товарищей. Но этого не хотлъ допустить Шиллеръ, посвятившій себя драматической поэзіи, съ юношескихъ лтъ смотрвшій на театръ какъ на нравственное учрежденіе, а въ зрлые годы стремившійся возвысить его до народнаго образовательнаго средства. Начатки для репертуара идеальной сцены были уже сдланы, частію въ донъ-Карлос Шиллера, частію въ Ифигеніи и Тассо Гете. Оставалось только создать драму, которая бы произвела потрясающее впечатлніе на публику и отвчала бы художественному идеалу красоты. На такое предпріятіе ршился Шиллеръ съ своимъ Валленштейномъ, а что онъ его исполнилъ съ успхомъ, того отрицать никто не будетъ.
Валленштейнъ составляетъ, безспорно, внецъ нмецкаго трагическаго искусства,— произведеніе, которое, по выраженію Гете, не явится во второй разъ. Это былъ трудъ многихъ лтъ, создававшійся медленно, подъ вліяніемъ различныхъ душевныхъ настроеній. О начал этого предпріятія уже было говорено прежде. Поэтъ, возвратившись изъ Швабіи, долго не принимался за трудъ, но когда въ 1795 г. его вновь постило поэтическое вдохновеніе, то онъ оставилъ Мальтійцевъ, которыхъ набросалъ только одинъ планъ, и приступилъ къ Валленштейну. Только весною 1796 г. исторія происхожденія этого великаго произведенія начала вполн опредляться. 21 марта Шиллеръ писалъ Кернеру, что намренъ серьезно заняться Валленштейномъ и бодро и весело вступаетъ въ новый родъ жизни: его прежняя манера и искусство ему теперь не нужны, онъ увренъ, что онъ довольно знакомъ съ новымъ взглядомъ на искусство, и если ему не удастся достичь того, чего онъ желаетъ, то все-таки его настоящее произведеніе будетъ имть преимущество предъ его первыми произведеніями. Въ ноябр онъ писалъ Гете, что чмъ боле онъ обращаетъ вниманіе на форму, тмъ громадне кажется ему матерьялъ, такъ что безъ особой увренности въ самого себя онъ не зналъ бы какъ и выполнить это предпріятіе. Гете старался ободрить друга и радовался его увренности въ окончаніи Валленштейна, потому ‘что посл безумныхъ Ксеній мы должны стремиться создать художественное произведеніе, великое и достойное насъ и, къ стыду противниковъ, проявить нашу протеевскую натуру въ прекрасныхъ и благородныхъ созданіяхъ’ Шиллеръ отвчалъ ему, что Валленштейнъ хотя медленно, но все-таки подвигается впередъ. Крнеру же онъ сообщалъ,’что злополучное произведеніе лежитъ передъ нимъ неоконченное и безформенное’ и только упорная любовь къ труду заставляетъ его надяться на счастливый успхъ., основа, продолжаетъ онъ письмо, на которой зиждится все предпріятіе Валленштейна, — это войско, но для меня оно представляется такою необозримою поверхностью, которую я въ состояніи представить себ только силою воображенія, поэтому основу предпріятія Валленштейна я не могу изобразить, какъ не могу изобразить причины его паденія, духъ войска, дворъ и императора. Даже самыя страсти его, мстительность и самолюбіе, отличаются какою-то холодностью. Въ характер его ни разу не проявляется благородства, отчего въ немъ недостаетъ ни ужаса, ни величія. Я боялся противопоставлять ему великое, чтобы не подавить его’. Еще въ 1796 г. онъ ршился написать это произведеніе въ проз изъ боязни ‘снова впасть въ прежнюю реторическую манеру’. Въ начал 1797 г. принужденный оставить работу за болзнію, онъ писалъ Кернеру: ‘Какъ я буду благодаренъ небу, когда Валленштейнъ наконецъ исчезнетъ съ моего стола. Это все равно что море выпить и я не предвижу конца’. Осенью онъ горячо принялся за трагедію, передлавъ прозу въ стихи, въ которыхъ, по его убжденію, матерьялъ и форма, даже вншняя, зависятъ другъ отъ друга. Стихотворный размръ кром того придаетъ драматическому произведенію величіе и значеніе тмъ, что вс положенія и характеры онъ изображаетъ по одному закону и придаетъ имъ одну форму, несмотря на ихъ внутреннее различіе, и заставляетъ поэта и читателя требовать отъ этого характеристическаго различія чего-нибудь цлаго, общаго, чисто-человческаго. Все должно слиться въ родовомъ понятіи поэтическаго и этому закону стихотворный размръ долженъ служить не только представителемъ, но и орудіемъ. Онъ по этому способу образуетъ атмосферу для поэтическаго творчества, причемъ все грубое. исчезаетъ и одно только духовное остается въ этой чистой стихіи*За нсколько дней по этому поводу онъ писалъ Кернеру, что драматическое произведеніе невозможно написать въ проз и Валленштейна только тогда можно будетъ назвать трагедіей, когда онъ получитъ новую форму. Гете одобрялъ задуманную перемну въ пьес и былъ того мннія, что всякое поэтическое произведеніе должно быть написано въ стихахъ, а если такъ называемая поэтическая проза и принялась въ Германіи, то это похоже на то, еслибы кто нибудь заказалъ въ своемъ парк выкопать сухой прудъ и архитекторъ, чтобы достигнуть этого, вздумалъ бы развести болото. 1-го декабря Шиллеръ жаловался Гете, что Валленштейнъ у него черезчуръ расплывается, потому что ‘ямбы, изображая поэтическую задушевность, переступаютъ мру’, а потому единственнымъ выходомъ изъ этого положенія остается изъ одной пьесы сдлать нсколько пьесъ. Это намреніе, какъ извстно, поэтъ привелъ въ исполненіе, сдлавъ изъ своей трагедіи трилогію: Лагерь Валленштейна, Пикколомини и Смерть Валленштейна. 8 декабря онъ писалъ Гете и это письмо показываетъ намъ, какими страданіями куплено было высокое совершенство этого великаго произведенія: ‘Въ патологическомъ отношеніи подобный поэтическій трудъ чрезвычайно раздражительно дйствовалъ на мою натуру. Но, къ счастію, болзненность моя не стсняла моего вдохновенія, хотя за это вдохновеніе я платилъ нсколькими днями мучительныхъ страданій’.
Къ весн 1798 г. пьеса такъ далеко подвинулась, что въ начал марта было окончено боле половины ея. Шиллеръ и Гете очень желали, чтобы Шредеръ пріхалъ въ Веймаръ для исполненія роли Валленштейна, чего однако нельзя было сдлать. Въ іюн Гете постилъ друга и между ними, по обыкновенію, велись живыя бесды о Валленштейн Вообще чрезвычайно поучительно знать, съ какою всестороннею добросовстностью трудился нашъ поэтъ надъ своимъ произведеніемъ. Самый процессъ этого труда ясно показываетъ, что художественныя произведенія не создаются въ одинъ мигъ, не являются какимъ-нибудь чудомъ, но стоютъ генію большихъ усилій. Шиллеръ, создавая свою трагедію, не пренебрегалъ ни однимъ указаніемъ, ни однимъ совтомъ. Когда въ іюл 1798 г. его постилъ генералъ Вольцогенъ, братъ его зятя, онъ разговорился съ нимъ о военно-научныхъ эпизодахъ въ исторіи Валленштейна. ‘Онъ требовалъ, повствуетъ генералъ,— изобразитъ ему врную картину битвы въ тридцатилтней войн, чтобъ онъ по этому описанію могъ рзкими красками передать смерть Макса Ликколомини. Но когда я упомянулъ въ своемъ разсказ о картечахъ и бомбардахъ, онъ схватился за голову и вскричалъ: ‘Какъ вы можете требовать, чтобы сцену, которая должна произвесть на слушателей самое потрясающее, трагическое впечатлніе, я наполнилъ бы выстрлами и дымомъ? Максъ не долженъ погибнуть отъ пули, самая смерть его должна быть только разсказана, а не изображена, подобно тому, какъ Тераменъ въ Федр разсказываетъ о смерти Ипполита’. Онъ долго придумывалъ, какъ сжить своего героя со свта, и каждый день я предлагалъ ему новый проектъ, который онъ отклонялъ какъ слишкомъ военно-научный. Наконецъ онъ пришелъ къ слдующему результату. ‘Я нашелъ’, вскричалъ онъ, Максъ долженъ быть убитъ не рукою, непріятеля, а найти смерть подъ копытами своего собственнаго коня во глав своего кирасирскаго отряда? — И такимъ образомъ явился великолпный разсказъ шведскаго капитана, который мы и теперь читаемъ съ восторгомъ’. Въ первой половин сентября Шиллеръ былъ у Гете въ Веймар, который своимъ горячимъ участіемъ еще боле усилилъ въ немъ желаніе окончить трагедію. Вскор посл своего прізда онъ написалъ прологъ и Гете послалъ ему сочиненія Авраама а-Санта-Клара, чтобъ этотъ старый юмористъ вдохновилъ его написать проповдь капуцина. Эта великолпная рчь была окончена въ октябр и затмъ поэтъ приступилъ къ ‘важнйшей поэтической части Валленштейна’, къ любовному эпизоду Макса и Геклы. Когда 30 ноября онъ извщалъ Гете, что думаетъ выпустить Валленштейна и послалъ его Иффланду, который въ 1796 г. былъ директоромъ берлинскаго театра, то подъ этимъ нужно понимать Лагерь Валленштенай и Пикколомини, потому что вся трагедія была окончена только весною 1799 г. 19 марта онъ писалъ Гете: ‘Я долго боялся той минуты, которую такъ долго желалъ, то-есть окончанія своего произведенія, и дйствительно настоящая свобода для меня хуже прежняго рабства. Матеріалъ, занимавшій меня, исчезъ и я безсознательно вращаюсь въ какомъ-то безвоздушномъ пространств. Иногда мн думается, что для меня уже невозможно создать что-нибудь, и я до тхъ поръ не успокоюсь пока не найду какого-нибудь опредленнаго матеріала’. Въ письм Кернера къ Шиллеру видно явное желаніе убдить поэта въ возможности создать что нибудь. ‘Я бы желалъ, чтобы ты былъ свидтелемъ того впечатлнія, которое произвела на меня твоя трагедія, писалъ онъ другу. При чтеніи ея я опять помолодлъ и вспомнилъ наши прежніе дни. Хотя я и надялся найти въ Валленштейн высокое искусство, но при этомъ боялся извстной холодности. Но я былъ пораженъ юношескою свжестью, которою проникнуто все произведеніе’.
Но прежде нежели вся трилогія была кончена, первыя дв части ея были для пробы поставлены на Веймарскомъ театр, который былъ вновь перестроенъ архитекторомъ Type. Придворная труппа, игравшая лтомъ въ Лаухштет, пріхала въ Веймаръ. Поэтъ также прибылъ изъ Іены, чтобы присутствовать на репетиціи, которою руководилъ вмст съ нимъ Гете. Послдній, имя боле опытноси во вншней обстановк драмы и въ сценическомъ искусств, чмъ Шиллеръ, съ истиннымъ братскимъ участіемъ заботился о репетиціи и съ замчательною энергіей умлъ устранять вс капризы актеровъ. Вечеромъ 12 октября Лагерь былъ поставленъ на сцену. Представленіе превзошло вс ожиданія. Новый, великолпно освщенный театръ былъ переполненъ зрителями, собравшимися частію изъ города, частію изъ окрестностей. Съ напряженнымъ вниманіемъ вс слушали прологъ, прочитанный Фоссомъ въ костюм, въ которомъ онъ впослдствіи игралъ Макса Пикколомини. Вся пьеса прошла превосходно: она представляла гармоническое цлое, гд каждый актеръ относился съ полнымъ знаніемъ къ своей роли. Генастъ въ особенности былъ хорошъ въ роли капуцина.
Публика съ нетерпніемъ ожидала продолженіе пьесы и этимъ ожиданіямъ не повредилъ ни отзывъ Виланда, который назвалъ ‘Лагерь Валленштейна’ безнравственнымъ, ни приговоръ Гердера, нашедшаго въ немъ ‘эстетическіе промахи’. Наконецъ 30 января 1799 г. ожиданіе публики было удовлетворено, и Пикколомини появился на сцен. Приготовленія къ постановк этой пьесы длались съ такою важностью, какъ будто дло шло о какомъ-нибудь государственномъ событіи, самого герцога занималъ успхъ трагедіи, а Шиллеръ и Гте видли въ ней торжество идеальной драмы. Шиллеръ еще 2 января пріхалъ со всмъ семействомъ въ Веймаръ, гд прожилъ цлыхъ 5 недль. Съ удивительнымъ терпніемъ и энергіей руководили оба друга репетиціею и наконецъ побдили самую значительную трудность, т. е. пріучили актеровъ декламировать стихи. Наступилъ ршительный вечеръ. Изъ Іены и Эрфурта нахало столько публики, что татръ былъ биткомъ набитъ. Въ роли Теклы блистала Ягеманъ, Макса исполнялъ Фоссъ, а Валленштейна превосходно изображалъ Граффъ, который на старости лтъ съ благодарностью вспоминалъ, какъ Шиллеръ самъ училъ его исполнять эту роль. Для спокойныхъ наблюдателей, которыхъ между зрителями было немного, было особымъ наслажденіемъ смотрть на переполненный партеръ, говоритъ очевидецъ этого спектакля, слова котораго мы здсь и приводимъ: ‘У однихъ показывались слезы на глазахъ, когда актеры произносили чудныя лирическія мста, въ которыхъ выражалась любящая, чуткая душа поэта, его великая идея и роскошная фантазія. Другіе, напротивъ, которымъ нельзя было отказать въ просвщенномъ ум, оставались холодны или хотли казаться таковыми. На неразвитую часть публики сильне дйствовала поэзія, она увлекала ее, хотя та и не умла дать себ въ этомъ отчета. Шиллеръ былъ въ такомъ восторг, что даже въ четвертомъ акт за ужиномъ прибавилъ отъ себя нсколько бутылокъ шампанскаго, которыя принесъ въ театръ подъ плащомъ’. Черезъ 4 мсяца на сцен появилась Смерть Валленштейна и 8 мая поэтъ писалъ Кернеру, что успхъ былъ громадный и даже увлекъ ‘безчувственныхъ’. Объ этомъ успх въ продолженіе нсколькихъ недль только и было разговора. Если слова Шиллера имли бы хоть тнь сомннія, то и оно бы исчезло отъ разсказа Амаліи Фогтъ, которая намъ передаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ объ успх этого великаго произведенія. Намъ потомкамъ остается только насиловать нашу фантазію, чтобы вполн понять восторгъ, вызванный Валленштейномъ. ‘Посл первыхъ представленій, говоритъ Фогтъ, не понимали, какъ можно было, думать о чемъ нибудь другомъ, кром Макса и Дикколомини, судьба которыхъ заставляла проливать цлые потоки слезъ.’ 18 февраля 1799 г. Ифландъ поставилъ на берлинской сцен Пикколомини, а 17 мая Смерть Валленштейна. Флекъ въ роли Валленштейна явился величайшимъ художникомъ. Знаменитый артистъ, по свидтельству Тика, быстро понялъ и усвоилъ себ характеръ героя, полный противорчій. Ненасытная демонская жажда власти Валленштейна, его скрытный умъ, жестокость съ солдатами и его нжная привязанность къ юному другу указывали на замкнутую личность, которая свою точку опоры искала только въ непоколебимой вр въ таинственную силу небесныхъ свтилъ. Этотъ моментъ Флекъ изобразилъ съ такимъ замчательнымъ искусствомъ, что вся мрачная фигура героя предстала какъ бы окруженная какою то невидимою силою, какимъ то сверхестественнымъ неотразимымъ ужасомъ. Лтомъ Валленштейнъ былъ данъ на веймарской сцен въ присутствіи короля и королевы и произвелъ ‘громадное впечатлніе’. Шиллеръ по этому случаю былъ представленъ королевской чет и не могъ нахвалиться любезностью прекрасной королевы, ея изящнымъ вкусомъ и ея врнымъ взглядомъ на его произведеніе. Эта встрча, какъ мы увидимъ, не осталась безъ благотворныхъ послдствій. Герцогиня Луиза Веймарская, въ знакъ своего глубокаго уваженія къ поэту, подарила ему серебряный кофейный сервизъ, который всегда стоялъ на его письменномъ стол. Шиллеръ въ шутку писалъ Гете, что Валленштейнъ ведетъ себя какъ истый духъ, помогаетъ ему добывать сокровища, намекая этимъ на полученный имъ отъ театра гонораръ за трагедію. Ему выдано было за нее, какъ я заключаютъ его письма къ Гете отъ Ш декабря 1798 г., 60 червонцевъ, но такъ какъ въ одномъ изъ прежнихъ писемъ онъ упоминаетъ о ‘тяжеломъ пакет’и ‘золотомъ дожд’, то нужно предположить, что веймарская и лаухштетская сцены наградили его гораздо боле. Иффландъ ничуть не задумался заплатить Шиллеру за Валленштейна, успхъ котораго въ Веймар еще не былъ ршенъ, 60 фридрихсдоровъ, сумму для того времени весьма значительную. Лтомъ 1800 г. трагедія была отпечатана и издана книгопродавцемъ Котта. Она имла успхъ неслыханный въ Германіи: уже къ осени было продано все первое изданіе, напечатанное въ количеств трехъ съ половиною тысячъ экземпляровъ. При этомъ Кернеръ замтилъ Шиллеру, что при слдующихъ сдлкахъ съ книгопродавцами нужно заботиться и о собственной выгод, такъ что поэтъ условился съ Котта за каждую новую пьесу получать по 360 червонцевъ. Въ это же время онъ получилъ извстіе, что и въ чужихъ странахъ слава его значительно возросла. Французскій эксминистръ Нарбонь пожелалъ перевести Валленштейна на французскій языкъ, а изъ Англіи, гд еще въ 1795—96 г. появились переводы Фіэско, Коварства и Любви и Донъ-Карлоса, онъ получилъ предложеніе одного книгопродавца платить ему за каждую новую драму по 60 ф. с., но съ тмъ условіемъ, чтобъ англійскій переводъ появлялся двумя недлями раньше нмецкаго оригинала.
Кто, не зараженный ни похвалою, ни порицаніемъ партій, въ щедромъ количеств доставшихся на долю Валленштейна, приступитъ къ чтенію этого произведенія, тотъ, сознавая даже его недостатки, въ цломъ получитъ высокое впечатлніе. Не безъ основанія было замчено, что поэтъ, уступая вліянію Гумбольдта, искуственно провелъ въ своей трагедіи субъективную идею судьбы, которая скоре подавляла, чмъ оживляла ее. Но самый исторической образъ Валленштейна былъ надленъ таинственною демоническою силою, которая невольно заставляла врить въ присутствіе и могущество древняго фатума. И дйствительно присутствіе ея было, потому что при ближайшемъ знакомств можно было видть, что въ Валленштейн судьба, какъ полагали Гофмейстеръ и другіе, составляетъ не абстрактный предметъ, скрывающійся за кулисами, а проникаетъ въ самый характеръ дйствующихъ лицъ и въ движеніяхъ ихъ страстей и стремленій достигаетъ-полнйшаго реализма. Въ чемъ заключается собственно идея судьбы? Это возведенный въ понятіе опытъ, что человкъ, подъ вліяніемъ честолюбивыхъ замысловъ, переступившій предлы вчнаго нравственнаго закона, неизбжно погибаетъ отъ него. Таковъ основный мотивъ Валленштейна. Герой возвышается до идеализма, но его эгоистическія, нечистыя средства ставятъ его дйствія въ противорчіе съ идеальною волею, что его окончательно и губитъ. Вслдствіе этого идеализмъ является ложнымъ и гибнетъ отъ пошлой дйствительности. Въ этомъ заключается трагическій узелъ пьесы, который такъ искусно завязанъ поэтомъ, что Валленштейнъ, несмотря на видимую субъективность, является передъ нами великою объективною картиною времени и характеровъ. Руге справедливо указалъ на пластичную законченность языка, который не только отражаетъ весь ужасъ тридцатилтнй войны, но съ великимъ тактомъ, при удобныхъ случаяхъ, намекаетъ на испорченность нмецкаго языка и канцелярскаго слога того времени. Любовный эпизодъ Макса и Теклы — уже при появленіи трагедіи восторгавшій и восторгающій понын юношей и женщинъ — послужилъ противникамъ поэта обильнымъ матерьяломъ для порицаній. Но Шиллеръ смотрлъ на этотъ эпизодъ какъ на ‘важнйшую поэтическую’ часть своей трагедіи. Можно сказать, что при созданіи его, онъ могъ вполн предаваться своему идеализму, и отдыхать отъ реализма, навяннаго Валленштейномъ. Поэтому Максъ и Текла — употребляя здсь прекрасное, хотя полу мистическое опредленіе поэзіи, ‘видимые образы невидимыхъ натуръ’ и въ такомъ вид они вчно будутъ служить воплощеніемъ нмецкаго идеала любви. Кром того, они не лишены и исторической правды. Кто знакомъ съ нмецкою литературою семнадцатаго столтія, тому извстно, что именно въ самую страшную смуту тридцатилтней войны проявилось идеально-чувственное настроеніе, которое въ любовныхъ стихотвореніяхъ первой, а еще боле второй силезской школы отличалось сладострастнымъ характеромъ, принявшимъ впослдствіи совершенно платоническо-сантиментальный оттнокъ. Этимъ доказывается, что влюбленные въ то время могли чувствовать и дйствительно чувствовали, какъ Максъ и Текла, и если нельзя положительно утверждать, что Шиллеръ съ сознаніемъ воспроизвелъ это настроеніе, основанное на историческихъ данныхъ, то по крайней мр извстно, что его поэтическій инстинктъ сразу угадалъ всю правдивость этого факта. Кром того Валленштейнъ поражаетъ замчательнымъ пророчествомъ. Въ этой трагедіи поэтъ изобразилъ эпоху, когда ‘на острі шпаги держался міръ,’ когда шла борьба о великихъ человческихъ вопросахъ, о власти и свобод, такъ что, читая ее или видя на сцен, намъ всегда казалось, что изъ-за образа Валленштейна выступаетъ образъ Наполеона, который именно въ то время, когда Шиллеръ оканчивалъ трагедію, совершалъ свой знаменитый походъ въ Египетъ, чтобы потомъ, черезъ нсколько мсяцевъ посл появленія Валленштейна на сцен, сдлаться властителемъ Франціи. Валленштейнъ весь проникнутъ предчувствіемъ страшныхъ событій, ожидавшихъ Европу, и Шиллеръ съ прозорливостью пророка предсказывалъ своимъ современникамъ ‘сегодня’, что должно совершиться ‘завтра.’
Дло эстетической критики разбирать такое замчательное произведеніе, какъ Валленштейнъ, біографу же остается только указать на ту точку зрнія, съ которой слдуетъ судить о немъ. Въ замнъ критическаго анализа біографу предоставляется изобразить то впечатлніе, которое производило созданіе поэта на его современниковъ. По поводу этого уже было достаточно говорено и мн остается только прибавить къ сказанному, что кто желаетъ знать, какое впечатлніе имла трагедія Шиллера на его друзей, тотъ пусть прочтетъ письма Кернера къ поэту. Тутъ онъ встртитъ правдивое сужденіе, чуждое всякой лести. Въ хулителяхъ великаго творенія также недостатка не было, — они употребляли вс усилія, чтобы найти въ немъ недостатки, а гд этихъ недостатковъ не было, тамъ они* придумывали ихъ. Вс эти нападки, какъ уже упомянуто выше, исходили изъ лагеря романтиковъ и забавно смотрть, какъ одинъ изъ приверженцевъ этой школы прибгаетъ ко всевозможнымъ средствамъ, чтобъ обойти романтическую сторону этого произведенія. Такъ какъ мы коснулись этой школы, то здсь умстно и даже необходимо поближе познакомиться съ нею.
Уже съ появленіемъ Жанъ ‘Поля и Фихте обозначился поворотъ нашей литературы отъ классицизма къ романтизму. Къ этимъ основателямъ новой школы присоединился еще третій, Шеллингъ, натурфилософію котораго можно назвать матерью романтическаго универсализма. Основная идея его это тожество идеала и дйствительности, вслдствіе чего природа составляетъ видимый духъ, а духъ невидимую природу. Это единство духовнаго съ плотскимъ есть абсолютъ, который во всеобъемлющей жизни природы образуется въ принципъ, основанный на общемъ закон полярности, въ субъективномъ же сознаніи человка, проходя вс ступени естественнаго бытія, достигаетъ свободы и знанія. Извстно, какъ возбудительно дйствовала философія Шеллинга на изученіе естественныхъ наукъ, но вмст съ тмъ она открывала обширное поле и фантазіи. Нужно было только явиться Новалису, чтобъ изъ сліянія Фихтенскаго самопознанія съ ученіемъ объ абсолют Шеллинга извлечь замчательные результаты. Новалисъ, истый пророкъ романтизма, т. е. употребляя выраженіе Гете, ‘древне-новаго нмецко-христіанско-религіозно-патріотическаго’ искусства, былъ серьезно занятъ мыслію — слить въ одно жизнь и поэзію, науку и религію. Оцъ, чувствовалъ, что ему угрожаетъ опасность удалиться отъ пути гуманнаго направленія, проложеннаго въ Германіи еще Лессингомъ, но онъ все-таки всми силами старался найти связь между врою и знаніемъ, между мыслью и чувствомъ, не вредя свобод. Удовлетворить подобное стремленіе ему наконецъ пришлось въ христіанств и именно въ его католической форм, по мннію его, ‘католицизмъ вдохнулъ жизнь въ христіанство, онъ былъ истинною религіею, проникнутою гуманизмомъ, любовью къ искусству, состраданіемъ къ бдности, послушаніемъ и врностью’. Новалисъ, увлекшись католицизмомъ, подвергать который церковно исторической критик значило бы напрасно тратить время, началъ проповдовать, что ‘только его духовная сила можетъ примирить враждующіе народы’. Кровь въ Европ, по его мннію, будетъ литься до тхъ поръ, пока ‘народы не поймутъ своего страшнаго безумія, не преклонятся передъ прежними алтарями и торжество своего примиренія не отпразднуетъ горячими слезами’. Затмъ Новалисъ послдовательно переходить къ восхваленію іезуитизма, отрицаетъ реформацію и просвщеніе, отворачивается отъ ‘дерзкаго дневнаго свта’ и воспваетъ въ своихъ гимнахъ ‘святую, невыразимую, таинственную ночь’.
Поворотъ къ средневковому католицизму, съ появленіемъ Новалиса, получилъ опредленную цль. Его идея получила еще большее развитіе, благодаря романтической доктрин Фридриха Шлегеля, котораго критическая дятельность и критическій талантъ надлали много шума. Что касается отрицательной стороны его критики, то она въ особенности была направлена на Коцебу и Лафонтена и на приверженцевъ Николаи, т. е. просвтителей. Стараясь имть точку опоры, онъ всми силами восхвалялъ Гете, унижая при этомъ Шиллера, свободныя идеи котораго были постояннымъ бльмомъ въ глазу у романтиковъ. Новая критика, по выраженію Шлегеля, заявила себя ‘божественною грубостью’, но въ дйствительности она отличалась нелпою дерзостью, доказывавшею только одно жалкое безсиліе. Эту критику какъ, нельзя лучше характеризуетъ грубый отзывъ, помщенный въ Атене о Виланд, который, какъ поэтъ, былъ неизмримо выше Шлегелей. Но въ чемъ же заключалась собственно доктрина Шлегеля? Она требовала единства жизни и поэзіи, реализма, проникнутаго идеализмомъ, дйствительности, изображенной въ поэтической форм, освобожденія общества отъ всякаго филистерства и поднятія образованія на ту степень, гд жизнь и искусство соединились бы въ высшемъ единеніи религіи. Чтобъ уяснить эту теорію, Фридрихъ Шлегель написалъ свой романъ ‘Луцинду’. Цлый рядъ восторженныхъ писемъ Шлейермахера объ этой скучной книг доказываетъ только извращеніе всхъ эстетическихъ и нравственныхъ принциповъ и полнйшее отсутствіе здраваго смысла въ романтической школ. Если ‘Луцинда* чужда всякаго поэтическаго достоинства, то вмст съ тмъ она не лишена культурно-историческаго значенія, доказывающаго, до чего доходила романтическая иронія. Она проповдовала, что человческое я, тщетно стараясь расторгнуть субъективность, находитъ свое удовлетвореніе и единство не въ дятельности, а напротивъ въ ‘богоподобномъ искусств бездйствія’, гд свобода геніальнаго субъекта живетъ самонаслажденіемъ. Чмъ божественне человкъ, тмъ боле походитъ онъ на растеніе, самую прекрасную и самую нравственную форму природы. Такимъ образомъ высшая и совершеннйшая жизнь есть не что иное какъ прозябаніе, а это прозябаніе, это состояніе абсолютнаго бездйствія есть религія При такихъ посылкахъ нтъ ничего удивительнаго, что авторъ Луцинды, осмянный извстной эпиграммой, началъ проповдовать, что поворотъ ко злу во всемірной исторіи наступаетъ вмст съ борьбою Гибеллиновъ противъ папства и затмъ завершается реформаціею и просвщеніемъ. Кром того онъ доказывалъ, что обращеніе къ средневковому католическому міровоззрнію, вслдствіе котораго наступитъ полнйшее сліяніе церкви и государства, народа и науки, жизни и искусства, возстановитъ и обновитъ какъ нмецкое, такъ и европейское общество. Въ послднее время его жизни, когда онъ ораторствовалъ какъ капуцинъ и жилъ какъ эпикуреецъ, отъ него отвернулись даже и друзья Августъ Шлегель охотно вызвался пропагандировать доктрину своего младшаго брата. Тщеславный до нельзя, онъ скоре кокетничалъ съ романтизмомъ, чмъ серьезно смотрлъ на него. Посредствомъ его онъ надялся возбудить всеобщій интересъ и тмъ упрочить себ почетное мсто въ литератур. Какъ замчательный знатокъ языковъ, онъ развилъ только универсальную сторону романтизма и въ этомъ отношеніи оказалъ большую услугу идеямъ Гердера и Гете о всемірной литератур, осуществляя на практик своими образцовыми переводами эту всемірно-литературную теорію. Соединясь съ своимъ братомъ онъ познакомилъ нмцевъ съ фантастическимъ міромъ древнеиндійской поэзіи, съ Данте, Камоэнсомъ и Кальдерономъ и заслужилъ себ безсмертную славу неподражаемыми переводами Шекспира. Въ его критическихъ статьяхъ нтъ тхъ романтическихъ нелпостей, которыми изобилуютъ статьи его брата, ему по праву принадлежитъ первый починъ научнаго взгляда на литературу. Самыя поэтическія произведенія его превосходятъ произведенія его брата, по крайней мр какъ поэтъ онъ неизмримо выше Фридриха Шлегеля, поэтическая бездарность котораго въ трагедіи ‘Аларкосъ’ доходитъ до совершенной галиматьи. Кром того Августъ Шлегель въ своемъ единственномъ большомъ произведеніи, драм ‘Іонъ’, вздувалъ соперничать съ Ифигеніею Гете, но и эта попытка была неудачна. Оба брата написали нсколько антологическихъ стихотвореній, но они безжизненны, холодны и искуственны. Недостатокъ творческой силы и прозаичность своихъ произведеній они хотли прикрыть звучными южными формами и такимъ образомъ создали цлый рядъ сонетовъ, стансовъ и канцонъ, которые Фоссъ такъ жестоко осмялъ. Вообще поклоненіе романтической школы итальянской и испанской поэзіи доходило до такой крайности, что, къ великому вреду нашей литературы, въ ней долгое время господствовало убжденіе, что грубая фантастичность Кальдерона составляетъ высшую степень поэтическаго искусства.
Моя задача была бы слишкомъ обширна, еслибъ я вздумалъ прослдить романтизмъ во всхъ его направленіяхъ. Мн остается только прибавить, что во всякомъ случа нельзя отрицать того, что романтическая школа, хотя вредная въ церковномъ и государственномъ отношеніи, имла свои хорошія стороны. Ея лучшее достоинство заключалось въ патріотическомъ направленіи, которое пробудило народность, послужило изслдованіемъ языка, права и нравовъ и дало богатый и здоровый источникъ національному духу. Эта патріотическая сторона романтизма, явившаяся вслдствіе горькихъ разочарованій во французской революціи и, благодаря Вальтеръ Скотту, усвоившая себ поэтическую форму, обошла весь міръ и безспорно имла значительное вліяніе на Шиллера. Сказаннаго мною о братьяхъ Шлегеляхъ я полагаю достаточнымъ, чтобы понять, что добрыя отношенія, существовавшія при начал изданія ‘Horen’ между ними и поэтомъ, не могли продолжаться. Громадная пропасть раздляла ихъ, и чмъ боле романтическая доктрина получала значеніе, тмъ скоре послдовалъ разрывъ: Шиллеръ не могъ выносить критики Фр. Шлегеля, которая при бездарности отличалась еще дерзкими выходками, и жестоко бичевалъ обоихъ братьевъ въ Ксеніяхъ. Но несмотря на это, съ А. Шлегелемъ онъ до 1801 г. находился въ хорошихъ отношеніяхъ, между тмъ какъ Фридриха, который при первомъ удобномъ случа изливалъ на него желчь, онъ уже въ 1797 г. въ одномъ письм къ Гете обозвалъ ‘глупцомъ’. 23 іюля 1798 г. онъ писалъ другу ‘что отъ дерзкой, рзкой и односторонней манеры, характеризующей Атеней Шлегеля, онъ длается физически больнымъ’. Гете старался его успокоить и Шиллеръ, уступая справедливому чувству, не отрицалъ въ братьяхъ Шлегеляхъ ‘серьезнаго взгляда на нкоторые предметы и глубокаго пониманія ихъ’, хотя и говорилъ, что ‘эти качества у нихъ перемшаны съ эгоистическими и отвратительными ингредіентами’. Но когда появилась Луцинда, то Шиллеръ высказалъ свой рзкій и справедливый приговоръ надъ ней, назвавъ ее ‘верхомъ новйшаго безобразія и неестественности’.
Черезъ нсколько дней посл этого, въ іюл 1799 г., его постилъ Лудвигъ Тикъ, котораго Шлегели въ то время провозгласили поэтическимъ Мессіею и который, какъ надялись они, долженъ былъ сдлать то. чего они сами не могли сдлать, т. е. доктрин ихъ придать романтическую форму. Надежда ихъ была основательная. Если Тикъ и немного сдлалъ для народа, потративъ свои лучшіе годы на безжизненный принципъ искусства и ограничивая свою дятельность только романтическимъ кружкомъ, все-таки онъ обладалъ огромнымъ поэтическимъ талантомъ. Его литературно-полемическія комедіи забыты, но его сказки, въ которыхъ онъ изобразилъ вс чудеса ‘лснаго уединенія’ и умлъ подслушать вс сокровенныя тайны природы, сохраняютъ и понын чистйшій и тончайшій ароматъ ‘голубаго цвтка’ романтизма. Но когда Тика заране провозгласили геніемъ, способнаго создать что нибудь великое, то это заблужденіе разсклось съ появленіемъ его трагедіи ‘Жизнь и смерть св. Женевьевы’ Эта лишенная плана и единства апооза среднихъ вковъ, гд романтическая муза является нарумяненною кокеткою и доходитъ до высшей степени ханжества, была встрчена романтиками съ восторгомъ и поставлена не только рядомъ, но даже выше произведеній Гете и Шиллера. Вначал нашъ поэтъ находилъ въ Тик пріятный талантъ, который въ своей сфер можетъ принести не мало пользы, но съ появленіемъ Женевьевы онъ отвернулся отъ него и въ 1801 году писалъ Кернеру. Вся бда этого таланта заключается въ тонъ, что онъ увренъ, что сдлалъ все, между тмъ какъ ему еще многое остается сдлать. Ничего хорошаго, законченнаго я отъ него не ожидаю,— съ подобнымъ направленіемъ трудно достичь совершенства. Но къ чести Тика нужно, сказать, что если онъ и не былъ другомъ Шиллера, то никогда не относился къ нему съ несправедливою ограниченностью бр. Шлегелелей и хотя считалъ ‘Разбойниковъ’ его величайшимъ произведеніемъ, все-таки въ Валленштейн находилъ великія достоинства. Онъ находилъ въ план и выполненіи этого произведенія недостатки, но вмст съ тмъ называлъ его’ первою нмецкою трагедіею’, прибавивъ къ этому слдующія глубоко-прочувствованныя слова: ‘Могучій духъ Валленштейна появился среди, блдныхъ призраковъ современной добродтели. Нмецъ снова понялъ, что можетъ сдлать его величавый языкъ, какіе чудные звуки, мысли и образы можетъ вызвать истинный поэтъ. Это глубоко прочувствованное, богатое произведеніе будетъ служить памятникомъ для всхъ временъ, которымъ должна гордиться Германія, а патріотическое чувство и великій умъ, отражающійся въ немъ, будутъ намъ напоминать, что мы теперь и что мы были’.

ГЛАВА VI.
Марія Стюартъ — Орлеанская Два.— Мессинская невста.

Послдній періодъ жизни.— Колебаніе относительно выбора новаго сюжета.— Сестра Кристофина и Рейнвальдъ.— Ршеніе переселиться въ Веймаръ на зиму.— Рожденіе маленькой Каролины.— Мальтійцы.— Трудная болзнь Лотты.— Перездъ въ Веймаръ.— Революціонное и антиреволюціонное сумасбродство.— Передлка Макбета.— Марія Стюартъ.— Опять на Леутрабах.— Что такое поэтъ и поэзія.— Орлеанская два.— Новые драматическіе планы.— У Кернера въ Лошвиц.— Торжество въ Лейпциг.— Цельтеръ у Шиллера.— Драматическіе эксперименты — Собственный кровъ, — Грустное время.— Мессинская невста.— Серенада въ Лохштет.— Шиллеръ и король шведскій.

Мы вступаемъ въ послдній періодъ жизни нашего поэта, начало котораго обозначилось появленіемъ Валленштейна. Теперь Шиллеръ находился въ полномъ расцвт своего генія. Увренный въ своей сил и въ своей цли, онъ также былъ увренъ и въ успх. Если иногда и раздавались голоса, порицавшіе его трагедію, то они заглушались восторженными криками одобренія, которыми награждала его публика. Но онъ не былъ бы Шиллеромъ, еслибы хотя на минуту подумалъ о томъ, что пора отдохнуть на добытыхъ лаврахъ. Его геній стремился впередъ,— дятельность, трудъ были его стихіями. Относительно поприща дйствія его уже не смущало сомнніе. Онъ, какъ и публика, твердо врилъ въ свое призваніе драматическаго писателя. Только выборъ сюжета заставлялъ его колебаться. Мы видли, что въ начал 1798 г. Шиллеръ ршился выбирать только одни историческіе сюжеты и тогда же писалъ Гете, что онъ охотно бы написалъ драму изъ исторіи Юліана Богоотступника. Но по окончаніи Валленштейна онъ измнилъ это намреніе и въ март 1799 г. сообщалъ другу: ‘Меня занимаетъ теперь не историческій, а фантастическій, страстный и человческій сюжетъ, вс эти воины, герои и повелители мн порядкомъ надоли’. Но это былъ проходящій капризъ и онъ снова заинтересовался исторіею. Въ апрл была поставлена на веймарской сцен смерть Валленштейна, а по возвращеніи въ Іену онъ принялся за Марію Стюартъ, которая нсколько лтъ тому назадъ занимала его еще въ Бауербах. 8 мая онъ писалъ Кернеру: ‘Благодаря Бога, я опять остановился на новой трагедіи’, подъ которою слдуетъ разумть Марію Стюартъ, потому что въ это время мысль продолжать Мальтійцевъ была оставлена, а третій трагическій сюжетъ, Варбекъ, возбудилъ вниманіе Шиллера только въ август. 10 мая онъ съ семействомъ снова перехалъ въ домикъ на Леутрабах, гд его постилъ Гете, ободрявшій его на новый трудъ. Еще прежде относительно Шиллера онъ выразилъ мнніе, что ‘драматическому писателю необходимо являться съ новыми произведеніями и освжать впечатлніе, произведенное имъ’. Нашъ поэтъ, чтобъ контрастомъ укрпить въ себ драматическіе законы, читалъ въ то время Корнеля и Расина. Первый не понравился ему, какъ онъ говорилъ, ‘бдностью творчества, сухостью дйствія и характеровъ, холодностью въ изображеніи страстей’. Расина онъ нашелъ ‘ближе къ идеалу совершенства, несмотря на его Французскую манеру и слабость въ цломъ’. 4 іюля онъ извщалъ Гете, что, несмотря на то, что планъ Маріи Стюартъ еще не получилъ полнаго развитія, онъ приступилъ къ первому акту.
Дв недли спустя его постила сестра Кристофина съ мужемъ. Этотъ ‘ограниченный Филистеръ’, по его выраженію, не общалъ ему особаго развлеченія. Вообще въ это время нашъ поэтъ отличался какимъ то ригоризмомъ мрить другихъ по своему собственному масштабу. Если жесткое выраженіе, вырвавшееся у него относительно зятя, противорчитъ его всегдашней душевной доброт, то причину эту нужно искать въ раздражительности, которая была слдствіемъ его постояннаго болзненнаго состоянія. Лтомъ поэтъ окончательно ршился переселиться въ Веймаръ, хотя на зимнее время. Мотивы, принуждавшіе его къ этому переселенію, онъ объяснилъ въ письм къ Кернеру: ‘Такъ какъ я слдующія шесть лтъ исключительно хочу посвятить себя драматической поэзіи, то мн необходимо прожить зиму въ Веймар, чтобы постоянно имть въ виду театръ. Этимъ значительно облегчится мой трудъ и обогатится моя фантазія, потому что прежде, вслдствіе моего уединеннаго существованія, все происходящее въ жизни и въ умственномъ мір стоило мн сильныхъ внутреннихъ напряженій и не безъ faux—frais’. Въ тотъ же день онъ сообщилъ о своемъ ршеніи Гете, который отвчалъ ему: ‘Безспорно, что вы много пріобртете, когда будете поближе къ театру. Въ уединеніи вы не достигнете этой цли’. Гете постарался отыскать ему удобную квартиру въ Веймар, а такъ какъ Шарлота Кальбъ намревалась отказаться отъ своей, то Шиллеръ поспшилъ ее нанять за 122 талера въ годъ. 1-го сентября онъ увдомилъ герцога о своемъ намреніи перехать въ Веймаръ. Герцогъ одобрилъ этотъ планъ и, въ отвт своемъ къ поэту, высказалъ надежду ‘чаще видть его и лично выразить ему дружбу и уваженіе’. Герцогиня Луиза писала ему, что она заране радуется ‘предстоящему, боле близкому знакомству съ нимъ’. Благодаря расположенію герцога, ему было увеличено жалованье на 200 талеровъ и по поводу этого онъ писалъ своей матери: ‘Мы перезжаемъ въ Веймаръ и тамъ проживемъ зиму. У меня есть тамъ дло и герцогъ требуетъ моего присутствія, онъ былъ такъ любезенъ, что прибавилъ мн жалованья, такъ что я теперь буду получать отъ него 400 талеровъ въ годъ. Понятно, что этого еще недостаточно для насъ, но все-таки эта прибавка послужитъ намъ большимъ облегченіемъ, кром того я надюсь еще на свои труды, за которые мн платятъ хорошо. Теперь у насъ съ тми деньгами, которыя я ежегодно получаю отъ тещи, боле 1000 гульденовъ дохода, да сочиненія мои даютъ мн 1.400 гульденовъ въ годъ’. Изъ этого видно, что доходъ Шиллера хотя и не превышалъ дохода скромнаго нмецкаго бюргера, все таки былъ достаточенъ, чтобы жить имъ. При этомъ не нужно выпускать изъ виду, что на увеличеніе его потребовалось бы умственнаго напряженія, которое болзненное тло Шиллера едва ли могло долго выдерживать.
Въ начал сентября поэтъ довелъ свою трагедію до знаменитой сцены — свиданіе обихъ королевъ. Здсь онъ принужденъ былъ остановиться, чтобъ обратить свою дятельность на Альманахъ Музъ. Въ Рудольштат, который ему пришелся по сердцу, онъ значительно поправился здоровьемъ, что ему было необходимо, такъ какъ съ перездомъ въ Іену ему предстояло пережить трудную осень. 11 октября Лотта подарила его дочерью. Роды были трудные, ‘ch&egrave,re m&egrave,re’ пріхала изъ Рудольштата ухаживать за дочерью, при крещеніи новорожденной дали имя Каролипы-Генріеты-Луизы и все шло такъ счастливо, что Шиллеръ весело принялся за своихъ Мальтійцевъ, чтобы ‘герцогу при прізд въ Веймаръ представить что-нибудь замчательное’. Планъ этой трагедіи, какъ мы знаемъ изъ его сочиненій, общалъ быть дйствительно чмъ-то ‘замчательнымъ’, и намъ остается только пожалть, что онъ не выполнилъ его. Вроятно семейное горе, поразившее его въ это время, помшало его занятіямъ: 23 октября сильно заболла его жена. Съ ней сдлалась нервная горячка, такъ что она нсколько дней находилась между жизнью и смертью. 25 октября онъ писалъ Гете: ‘Вс эти дни я ужасно страдалъ, какъ вы и можете предполагать, страшное безпокойство, заботы и постоянная безсонница не имли вліянія на мое здоровье, если только не окажутся дурныя послдствія. Жеца моя не можетъ оставаться одна и не терпитъ подл себя никого, кром меня и моей тещи. Бредя’ ея разрываетъ мн всю душу’. На это Гете отвчалъ: ‘Наше существованіе такъ тсно связано, что все случающееся съ вами я переживаю самъ. Съ нетерпніемъ жду я услышать отъ васъ что-нибудь утшительное’. Но утшительнаго не было нсколько недль. Только въ половин ноября къ больной возвратилось сознаніе и языкъ, затмъ она такъ быстро стала поправляться, что 3 декабря все семейство Шиллера могло уже перехать въ Веймаръ. Какою общею любовью пользовался онъ тамъ, доказываетъ письмо г-жи Гризбахъ къ поэту: ‘Я такъ привыкла жить съ вами, пишетъ она.— что у меня всегда навертываются слезы на глазахъ, когда кто-нибудь изъ насъ спроситъ: какъ-то поживаетъ теперь Шиллеръ’.
Съ перездомъ въ Веймаръ, Лотта окончательно поправилась, хозяйственная часть вошла въ обычную колею и Шиллеръ снова могъ пользоваться благотворнымъ вліяніемъ веймарскаго общества. Онъ былъ весьма радушно принятъ герцогскимъ семействомъ, съ старикомъ Виландомъ также завязались дружескія отношенія, а съ Гете, у котораго нердко бывалъ самъ герцогъ, онъ видлся чуть не каждый день. Съ Вольцогеномъ и Каролиною установилась самая искренняя, теплая дружба. Такъ кончился годъ, а съ нимъ кончилось и столтіе. Новый вкъ намревались встртить торжествомъ и Шиллеръ охотно пожелалъ принять участіе въ этомъ праздник. Недостатокъ былъ не въ средствахъ, чтобъ отпраздновать это величавое торжество, а въ радостномъ чувств и всеобщей веселости. Политическій горизонтъ былъ мраченъ, тяжелыя испытанія грозили Германіи и всей Европ. Во Франціи была подавлена анархія, но вмсто нея Авился геніальный деспотъ, съ мечомъ въ рукахъ предписывая законы всему міру. И какой отпоръ могла дать его угрозамъ разъединенная Германія? Пруссія, по базельскому договору уступивъ зарейнскія провинціи Франціи, отказалась отъ коалиціи, а Австрія въ Кампо-формій заявила цлому міру, что она не въ состояніи поддерживать германскую политику. Когда вслдствіе этого ключъ имперіи, Майнцъ, ‘былъ отданъ Французамъ, нмецкій публицистъ Грресъ градомъ насмшекъ привтствовалъ это событіе въ своемъ ‘Красномъ Листк’: ‘Неприкосновенность имперіи разрушена! Граждане, Майнцъ далъ. Да здравствуетъ Французская республика! 30 декабря 1797 г., въ день сдачи Майнца, въ Регенсбург скончалась въ полномъ сознаніи, отъ общаго разслабленія и удара, священная римская имперія, имя отъ роду 935 лтъ, 5 мсяцевъ и 28 дней’. Эта безумная выходка вполн обозначаетъ тогдашнее положеніе общества, безпомощность котораго ничуть не улучшилась отъ антиреволюціоннаго страха, объявшаго Германію и выражавшагося чистйшимъ холопствомъ. Такъ старикъ Глеймъ, впавшій въ дтство отъ этого страха, издалъ нсколько стихотвореній, проникнутыхъ самымъ рабскимъ духомъ. Недостатокъ политическаго пониманія и истиннаго патріотизма замчался всюду. Шиллеръ, обозрвая положеніе Европы, въ своемъ стихотвореніи ‘Начало новаго вка’ на вопросъ:
Гд пріютъ для міра уготованъ?
Гд найдетъ свободу человкъ?
могъ только отвтить:
Нтъ на карт той страны счастливой,
Гд цвтетъ златой свободы вкъ.
Зимъ не зная, зеленютъ нивы,
Вчно свжъ и молодъ человкъ
Заключись въ свитомъ уединеньи.
Въ мір сердца, чуждомъ суеты!
Красота цвтетъ лишь въ пснопньи,
А свобода — въ области мечты *).
*) Пер. В. Курочкина.
По этому случаю можно бы было позавидовать тогдашнимъ поклонникамъ идеала, съ какою легкостью они удовлетворялись дйствительнымъ положеніемъ. И все-таки это остроумное веймарское общество заключало въ себ нчто, непріятно поражающее насъ, потомковъ, для которыхъ Германія изъ простаго ‘географическаго’ понятія образовалась въ нравственную идею. При взгляд на это общество намъ нердко приходила мысль, что члены его какъ бы съ намреніемъ закрывали глаза, чтобы не видть совершающагося въ мір. Даже такіе люди, Какъ Гете и Шиллеръ, написавшіе не мало статей о театр и литератур, ни одномъ словомъ не коснулись великихъ событій, совершавшихся въ то время. Честный и правдивый Кнебель не безъ основанія писалъ еще въ 1797 г.: ‘Въ Веймар не существуетъ ни разговора, ни сужденія о политическихъ длахъ’. Когда Гете, плохо понимавшій исторію и политику, отзывался о патріотизм поэта (этотъ отзывъ уже былъ приведенъ нами выше), то съ своей точки зрнія онъ былъ совершенно правъ, хотя въ этомъ отношеніи его вліяніе на Шиллера было неблаготворно. Шиллеръ по своей натур не могъ замкнуться въ чистую, такъ сказать аристократически — абстрактную сферу искусства. Онъ не находилъ въ ней ничего родственнаго. Въ немъ вмст съ художественнымъ элементомъ жилъ гражданскій элементъ, онъ чувствовалъ въ себ потребность непосредственно вліять на своихъ современниковъ. Онъ обладалъ инстинктомъ пророка, народнаго учителя, и если это стремленіе онъ долгое время при носилъ въ жертву чисто-художественныхъ интересовъ, то при конц его жизни оно вновь съ замчательною силою проявилось въ немъ.
Въ начал новаго столтія Шиллеръ былъ занятъ передлкою для сцены Шекспирова Макбета. Репертуаръ ‘идеальной’ сцены требовалъ постояннаго пополненія, вслдствіе чего Гете и Шиллеръ нердко прибгали къ драматическимъ экспериментамъ, слдствіемъ которыхъ были немаловажные промахи. Такимъ образомъ Гете перевелъ Магомета Вольтера и этотъ переводъ былъ сдланъ изъ уваженія къ герцогу Карлу-Августу, который даже посл появленія Валленштейна, на сцен, по старой привычк, видлъ спасеніе нмецкаго театра въ преданіяхъ французскаго классицизма. Причина, что оба друга почти въ одно время обратились къ французскому театру, объясняется ихъ желаніемъ противодйствовать плоскому натурализму Ифланда и Коцебу. Но, несмотря на это, прекрасное стихотвореніе Шиллера, обращенное къ Гете, когда онъ поставилъ на сцену Магомета Вольтера, доказываетъ намъ, что поэтъ не совсмъ ласково относился къ французскимъ драматургамъ:
Но франки не примръ: произведеньямъ
Ихъ не присущъ духъ свтлый и живой,
И не дивится ложнымъ украшеньямъ
Ихъ тотъ, кто жаждетъ истины простой?… *)
*) Пер. . Миллера.
Въ то время, какъ Гете для удовлетворенія потребностямъ театра, обратился къ Вольтеру, Шиллеръ съ тою же цлію принялся за Шекспира. Но его передлку Макбета нельзя назвать художественнымъ произведеніемъ. Его недостаточное знаніе англійскаго языка заставляло его прибгать къ неудовлетворительнымъ переводамъ Виланда и Эшенбурга, отчего утратился и самый характеръ и колоритъ великой трагедіи.
Но вскор оба поэта, оставивъ неудачные опыты, перешли къ самостоятельному труду. Гете началъ продолжать вторую часть Фауста, а Шиллеръ принялся за Марію Стюартъ. Вмст съ этимъ занятіемъ онъ приводилъ въ порядокъ и пересматривалъ свои стихотворенія, первое собраніе которыхъ было отпечатано въ іюл 1800 г. Но въ начал весны болзненные припадки на нсколько недль пріостановили его дятельность. Еще въ исход марта жаловался онъ Кернеру, что чувствуетъ большую слабость, сильно кашляетъ, съ трудомъ всходитъ на лстницу и пишетъ дрожащею рукой. Герцогъ, чтобы дать ему возможность подышать деревенскимъ воздухомъ, предложилъ ему замокъ Эттерсбургъ и здсь, въ теченіе мая, въ тихомъ уединеніи была окончена Марія Стюартъ. Приготовленія къ постановк шли быстро, только сцена причастія въ 5 акт грозила сдлаться камнемъ преткновенія. Даже Гете она казалась ‘несовсмъ пріятна’. Но поэтъ оставался твердъ, а при своемъ высокомъ понятіи о театр, какъ нравственно религіозномъ учрежденіи, не согласился измнить ее. ‘Третьягодня, писалъ онъ 16 іюня Кернеру — шла Марія Стюатръ, и съ такимъ успхомъ, котораго я только и желалъ.’ Первое представленіе трагедіи было назначено 14-го іюня, въ день, по воспоминаніямъ одной веймарской дамы, чрезвычайно знойный. Но, несмотря на это, публика ломилась въ театръ и имла терпніе высидть до конца пьесы. По словамъ той же дамы, первое впечатлніе было несовсмъ благопріятно. Хотя къ форм и драматическому эффекту зрители относились съ похвалою и находили ихъ удачне даже чмъ въ Валленштейн, но съ сожалніемъ вспоминали о такихъ идеальныхъ личностяхъ, какъ Максъ и Текла, и ставили автору въ упрекъ сцену свиданія обихъ королевъ и сцену причастія. Ршительне всего былъ успхъ въ Лаухштет, гд веймарская труппа разыграла эту пьесу 3-го іюня. Билеты на это представленіе доставались съ бою, такъ что подъ конецъ ихъ невозможно было пріобрсть за 3 талера (первоначальная имъ цна была 8 грошей),— до такой степени былъ переполненъ театръ. Хотя Марія Стюартъ принадлежитъ къ числу замчательнйшихъ произведеній новйшей литературы, но какъ историческая драма она заслуживаетъ строгаго порицанія. Шиллеръ, посл окончанія Валленштейна, какъ упомянуто выше, подыскивая ‘страстный и гуманный сюжетъ,’ сдлалъ большой промахъ, остановившись на исторіи знаменитой Шотландской королевы. Человческое чувство и страсть дйствительно преобладаютъ въ этой трагедіи надъ историческимъ элементомъ, отчего и происходитъ это геніальное восхваленіе Маріи, это пристрастіе къ Мортимеру, личности, напоминающей бурный періодъ ‘Разбойниковъ’ и ложное освщеніе, въ которомъ является передъ нами королева Елизавета. Историческій элементъ превращается здсь въ чисто-человческій, вмсто трагическихъ мотивовъ, которые должны бы были обнаружиться изъ борьбы двухъ воплощенныхъ въ обихъ королевахъ принциповъ католицизма и протестанства, главнымъ факторомъ трагической завязки является соперничество двухъ страстныхъ женщинъ. Карлейль справедливо назвалъ основную идею этой трагедіи, въ сравненіи съ Валленштейномъ, узкою и ограниченною. Но, несмотря на историческій недостатокъ, г-жа Сталь считала Марію Стюартъ самою трогательною нмецкою драмою. Даже самъ А. Шлегель называлъ ее ‘художественнымъ* произведеніемъ, въ которомъ трудно что-нибудь измнить, не испортивъ цлаго. И дйствительно въ этомъ произведеніи поэтъ съ удивительнымъ искуствомъ изобразилъ борьбу страстей, а сцена, гд Марія путемъ религіи примиряется съ собою и съ міромъ, дышетъ неподражаемою прелестью. Во время великаго таинства она обнаруживаетъ вс сокровенные изгибы своей души и ни одна рука не дерзнетъ сорвать съ несчастной королевы внецъ славы, осняющій ея голову, когда она идетъ на эшифотъ. Нтъ ничего забавне того упрека, который длаютъ Шиллеру, что онъ въ своей драм польстилъ папизму, тогда какъ въ этомъ произведеніи онъ нанесъ ему самый страшный ударъ.
Уже въ конц іюля Шиллеръ приступилъ къ новому труду. Онъ какъ будто предчувствовалъ, что время его измрено и ему нужно спшить. ‘Я теперь занятъ Орлеанскою двою, писалъ онъ Кернеру. Планъ ужъ набросанъ и я въ короткое время надюсь его выполнить. Сюжетъ поэтиченъ въ высшей степени и вмст съ тмъ трогателенъ. Одно только пугаетъ меня, что я не слажу съ нимъ’. Въ сентябр поэтъ отправился въ Іену постить Гете, который жилъ въ ней все время, пока дворъ находился въ Вильгельмстал. Зима прошла въ мирномъ служеніи муз. ‘Я дятельно завершилъ столтіе, писалъ поэтъ Кернеру,— и думаю, что новая трагедія, хотя она и медленно подвигается, будетъ художественнымъ произведеніемъ. Сюжетъ меня сильно интересуетъ и я отдался ему всмъ сердцемъ.’ 10 февраля онъ уже могъ представить Гете три первые акта, а 5 марта отправился въ Іену, чтобы тамъ въ уединеніи своего загороднаго домика докончить произведеніе. Въ этомъ уединеніи онъ усердно трудился и сильно негодовалъ на ‘Адрастею’ Гердера, это, какъ онъ выражался, ‘жалкое созданіе отжившей литературы, для которой настоящее не существуетъ.’ По поводу одного научнаго разговора съ Шеллингомъ, Шиллеръ выразилъ свой глубокій взглядъ на поэзію, который мы и заимствуемъ изъ письма его къ Гете: ‘Нсколько дней тому назадъ, пишетъ онъ,— мн случилось препираться съ Шеллингомъ относительно одной изъ доктринъ его трансцендентальной философіи, что въ природ все начинается безсознательно, чтобы потомъ возвыситься до сознанія, въ искусств напротивъ сознательное исходитъ изъ безсознательнаго. Его занимаетъ здсь только контрастъ между произведеніемъ природы и произведеніемъ искусства и въ этомъ отношеніи онъ правъ. Но я думаю, что гг. идеалисты мало обращаютъ вниманія на опытъ, а при опыт поэтъ только начинаетъ съ безсознательнаго, онъ можетъ считать себя даже счастливымъ, когда посредствомъ свтлаго сознанія своихъ дйствій онъ первую, смутную идею своего произведенія снова найдетъ въ прежней сил въ оконченномъ труд. Везъ этой смутной, но могучей идеи, предшествующей технической сторон произведенія, не можетъ явиться ни одного поэтическаго созданія, и поэзія, по моему мннію, заключается именно въ томъ, чтобы передавать и выражать это безсознательное, т. е. длать его объектомъ. Не поэтъ также какъ и поэтъ, можетъ увлечься поэтическою идеею, но онъ не можетъ перенести ее въ объектъ, онъ не можетъ ее изобразить съ намекомъ на необходимость. Не поэтъ, какъ и поэтъ, можетъ написать произведеніе съ сознаніемъ и по необходимости, но подобное произведеніе не выйдетъ изъ безсознательнаго и не кончается имъ. Оно остается произведеніемъ мышленія. Безсознательное въ соединеніи съ мышленіемъ создаетъ поэтическаго художника’.
3 апрля поэтъ снова воротился въ Веймаръ, откуда увдомлялъ Кернера, что Орлеанская Два окончена. ‘Меня опять одолваетъ скука, писалъ онъ при этомъ,— мн опять хочется приняться за новый трудъ. Ничто такъ не поддерживаетъ жизнь, какъ стремленіе къ опредленной цли’. Гете еще 20 апрля читалъ новую драму и послалъ рукопись обратно поэту съ словами: ‘Пьеса такъ хороша, что я не знаю съ чмъ и сравнить ее’. Главный упрекъ, который былъ сдланъ поэту современниками, заключался въ томъ, что онъ слишкомъ опоэтизировалъ свою героиню и неврно представилъ самый трагизмъ историческаго событія. Съ этой же точки зрнія смотрлъ А. Шлегель на эту трагедію: ‘Вся истина и весь позоръ страданій этой обманутой и покинутой героини сильне бы тронули насъ, еслибъ она была изображена согласно исторіи, а не предстала бы передъ нами въ розовомъ свт’. Напротивъ извстный эстетикъ Каррьеръ справедливо замчаетъ, что ‘поэта не слдуетъ упрекать за то, что онъ отступилъ отъ исторіи, примиривъ героиню съ народомъ, покинувшимъ ее, и заставивъ ее, посл торжественной побды, умереть его спасительницею, потому что этимъ онъ какъ бы осудилъ несправедливый приговоръ надъ ней и представилъ, какъ вс ея страданія искупаются вчною, неувядаемою славою, живущею въ памяти благодарнаго человчества’. Къ этому нужно прибавить, что Шиллеръ, приступая къ своему произведенію, съ негодованіемъ относился къ грубымъ насмшкамъ, которыя позволилъ себ Вольтеръ въ своей ‘Pucelle’ надъ народною героинею Франціи. Въ своемъ стихотвореніи ‘Орлеанская Два’ онъ это ясно высказываетъ:
Стараясь исказить твой образъ благородный,
Тебя насмшка въ грязь хотла затоптать.
Враждуя цлый вкъ съ прекраснымъ, умъ холодный
Не вритъ ни въ добро, ни въ Божью благодать,
Ни въ ангеловъ святыхъ — и, полный святотатства.
Стремится у души украсть ея богатства *).
*) Пер. Н. Гербеля.
Вольтеръ употребилъ всю силу своей остроты, чтобы ‘возвышенное втоптать въ грязь’ и изъ героическаго подвига создать разсказъ, полный сарказмовъ и непристойныхъ сценъ. Нмецкій поэтъ хотлъ возстановить опозоренную славу Іоанны д’Аркъ и поправить вдохновеніемъ то, что разрушила насмшка. Въ своей трагедіи онъ видлъ религіозный подвигъ, чудесное событіе, вытекавшее изъ сліянія католицизма съ средневковымъ народнымъ духомъ. Понятно, что это ‘чудесное’ придало мистическій характеръ дйствію, который едва ли можно оправдать указаніемъ на вру современниковъ Орлеанской Двы въ ея высшую силу. Здсь поэтъ какъ нельзя боле уступилъ вліянію романтизма, который заставилъ его героиню не только снизойти на степень любовницы, но внесъ въ трагедію извстный мелодраматическій характеръ, выражающійся въ сценахъ съ Монгомери и Чернымъ Рыцаремъ. Если признать правдивость всхъ этихъ замчаній, если согласиться даже съ тмъ упрекомъ, что ходъ дйствія иметъ скоре эпическій, чмъ драматическій характеръ, то возникаетъ вопросъ, отчего трагедія, при всхъ этихъ недостаткахъ, производитъ такое громадное впечатлніе? Отвтъ на это не труденъ. Великія достоинства этого произведенія заключаются въ томъ, что поэтъ съ истинно-художественнымъ талантомъ съумлъ сдлать изъ простой идилліи всемірно-историческую драму, изъ робкой крестьянки отважную героиню и придать цлому религіозный и патріотическій характеръ. На эстетической критик лежитъ обязанность подмчать недостатки трагедіи, но тысячи и милліоны сердецъ повторяли и будутъ повторять за поэтомъ слова, съ которыми онъ обращается къ Іоанн:
Ты создана душой, и, окруженный славой
Переживетъ вка твой образъ величавый. *)
*) Пер. Н. Гербеля
При постановк на веймарскую сцену Орлеанской Двы * встртились препятствія. Герцогъ, подъ впечатлніемъ произведенія Вольтера, въ начал апрля писалъ Каролин Вольцогенъ: ‘Съ ужасомь узналъ я, что Шиллеръ дйствительно сочинилъ пьесу ‘Орлеанская Двственница’. До меня дошли слухи, но я этимъ слухамъ не поврилъ. Доставьте мн возможность познакомиться съ этимъ произведеніемъ, пока оно еще не вышло въ свтъ или не поставлено на сцену. Сюжетъ его въ высшей степени скабрезенъ и не избгнетъ насмшекъ, особенно со стороны тхъ лицъ, которыя знаютъ наизусть поэму Вольтера’. Каролина уговорила зятя послать герцогу рукопись, а въ ма онъ возвратилъ ее при слдующемъ письм: ‘Два Орлеанская Шиллера въ своемъ род прелестное произведеніе и иметъ много поэтическихъ достоинствъ, которыя не часто встрчаются, оно проникнуто душевною теплотою, къ нему отнесутся неравнодушно даже т, которые не находятъ никакого удовольствія въ христіанской миологіи и не интересуются личностью или героинею, не человческимъ вдохновеніемъ (sic!) дошедшею до того, что ее въ особенности длаетъ замчательною. Бдный нмецкій языкъ обрлъ у Шиллера мелодичность, онъ заставилъ нмецкую музу такъ повліять благотворно, что читая его произведеніе, возвышаешься духомъ и обновляешься сердцемъ’. Изъ этого видно, что трагедія хотя и противорчила вкусу герцога, все-таки замтно на него повліяла. Но, несмотря на это, Шиллеръ въ письм къ Гете высказывалъ мнніе, что она не можетъ быть поставлена на сцену. ‘Посл долгаго раздумья, писалъ онъ,— я ршился не отдавать ее въ театръ, хотя это для меня и не совсмъ выгодно’. Гете былъ несогласенъ съ этимъ мнніемъ и совтовалъ ему ршиться хоть на одно представленіе. По его словамъ, она представляла много затрудненій, но имъ ‘случалось преодолвать и не такія затрудненія’. Трудности эти впрочемъ заключались не въ сценическомъ отношеніи, а вытекали изъ ‘частныхъ причинъ’, о которыхъ Шиллеръ намекаетъ въ письм отъ 17 ноября 1801 г., когда онъ приглашалъ берлинскую актрису Ветманъ взять на себя роль Орлеанской Двы. Дло заключалось въ томъ, что Шиллеръ роль своей героини назначалъ Каролин Ягеманъ, но эта Каролина была ‘слишкомъ дорога герцогу, которому не очень-го пріятно было видть, какъ она безцльно и безплодно будетъ тратить свой прекрасный талантъ’. Герцогъ при этомъ обнаружилъ врный тактъ: онъ опасался, что Ягеманъ въ роли Двы могла подать поводъ къ весьма нелестнымъ замчаніямъ. Кром того, Шиллера пугали еще разучиваніе ролей, трата времени на репетиціи, такъ что онъ окончательно хотлъ отказаться отъ постановки своей пьесы, но совты Гете и настойчивыя требованія лейпцигскаго, берлинскаго, мюнхенскаго и гамбургскаго театровъ заставили его измнить прежнее намреніе и поставить трагедію на сцену. Такимъ образомъ Орлеанская Два въ 1801 г. появилась на лейпцигской сцен, затмъ въ 1802 г. она была дана при открытіи новаго берлинскаго театра. Въ Веймар препятствія, мшавшія постановк трагедіи, были окончательно устранены только въ 1803 и вмсто Ягеманъ роль Іоанны взяла на себя Малькольми. Представленіе состоялось 23 апрля, а 12 мая поэтъ писалъ Кернеру: ‘Три недли тому назадъ здсь въ первый разъ шла Орлеанская Два и затмъ нсколько разъ повторялась. Мн было много хлопотъ съ репетиціями, но пьеса прошла великолпно и имла необыкновенный успхъ. Вс какъ бы наэлектризованы ею’.
Шиллеръ, едва кончивъ Орлеанскую Дву, устремилъ свою дятельность къ новой цли. Онъ принялся за ‘Мальтійскихъ рыцарей’, но вскор оставилъ ихъ, такъ какъ, по его мннію, для этой пьесы у него ‘недоставало punctum saliens’. Затмъ онъ обратился къ Варбеку {Планъ Варбека и Мальтійскихъ Рыцарей и небольшіе отрывки помщены въ русскомъ изданіи Н. Гербеля. T. I. Прим. пер.} и ухватился даже за мысль написать комедію. Но отъ этой мысли онъ впослдствіи отказался, находя, что ему ‘совершенно чуждъ этотъ genre’. Наконецъ онъ попытался написать ‘трагедію въ строгой греческой форм’, сюжетъ которой долженъ быть ‘собственнаго изобртенія’. Тутъ идетъ рчь о Мессинской невст, планъ которой былъ готовъ еще 13 мая, такъ что Шиллеръ могъ бы приняться за окончательную отдлку, еслибы не помшали тому его болзненные припадки, усилившіеся вмст съ лтними жарами. Такимъ образомъ напряженная дятельность была на нкоторое время немыслима для поэта и онъ ршился хать купаться въ море. Ему хотлось попользоваться морскими купаньями въ Добберан и потомъ черезъ Берлинъ и Дрезденъ воротцться домой. Но это намреніе не исполнилось, вроятно, вслдствіе того, что въ начал іюля квартира Шиллера ‘походила на лазаретъ’: дти лежали въ кори, да и сама Лотта была больна. Когда вся семья поправилась, то ршили създить въ Дрезденъ и въ этой поздк принимала участіе Каролина. Кернеръ помстилъ дорогихъ гостей въ своемъ загородномъ дом въ Лошвиц и здсь поэтъ въ кругу семьи и старыхъ друзей прожилъ цлый августъ. Онъ здсь снова постилъ павильонъ на вершин виноградника, гд былъ оконченъ Донъ-Карлосъ. Но сколько съ тхъ поръ онъ выстрадалъ и совершилъ! Съ какимъ чувствомъ вспоминалъ онъ, теперь уже опытный мыслитель и художникъ, стремленія и ошибки, иллюзіи и разочарованія своихъ юношескихъ лтъ! Въ Лошвиц, а потомъ въ Дрезден, поэтъ прожилъ до 15 сентября и прожилъ весело и беззаботно. Сокровища искусства, собранныя въ Дрезденской галлере, доставили ему высокое наслажденіе и Кернеръ не могъ нарадоваться на душевныя силы и неустанное стремленіе впередъ своего великаго друга.
Изъ Дрездена поэтъ отправился въ Лейпцигъ, гд 17 сентября въ первый разъ появилась на сцен Орлеанская Два. Здсь только Шиллеръ узналъ, до какой степени былъ правъ Кернеръ, когда еще въ 1798 г. писалъ поэту: ‘Передъ публикою ты не совсмъ правъ. Ты узнаешь только малую долю того дйствія, которое производитъ твой трудъ. Нмецъ не привыкъ громк.о выражать глубокаго впечатлнія, производимаго на него художественнымъ произведеніемъ. Ему для этого необходимъ какой-нибудь особенный случай’. И этотъ случай представился публик. Удачное исполненіе Орлеанской Двы было для Шиллера истиннымъ торжествомъ. Несмотря на жаркій день, театръ былъ полонъ и публика съ напряженнымъ вниманіемъ слдила за пьесою. Когда посл перваго акта опустился занавсъ, вс зрители какъ бы въ одинъ голосъ закричали: ‘Да здравствуетъ Шиллеръ!’ и громъ трубъ смшался съ восторженными криками толпы. Поэтъ скромнымъ поклонрмъ благодарилъ публику изъ своей темной ложи, такъ что немногіе могли его видть. Но всмъ хотлось поближе посмотрть на своего любимца, и едва только кончилась пьеса, какъ вся театральная площадь до самыхъ Ранштетскихъ воротъ наполнилась народомъ. Когда Шиллеръ вышелъ изъ театра, вс разступились и сняли шляпы, и онъ такимъ образомъ проходилъ посреди своихъ поклонниковъ, привтствовавшихъ его молча, между тмъ какъ отцы подымали вверхъ своихъ дтей и говорили’Смотрите, вотъ онъ!’
Въ веселомъ настроеніи духа воротился поэтъ въ Веймаръ, гд ожидало его еще новое удовольствіе: знаменитая берлинская актриса У нцельманъ взяла на себя роль Маріи Стюартъ Къ этому же времени относится его знакомство съ Цельтеромъ, пріхавшимъ изъ Берлина. Съ наступленіемъ осени онъ приступилъ къ передлк фантастической драмы Гоцци ‘Турандотъ’ и счастливо преодоллъ педантизмъ и ходульность оригинала. На дятельность Шиллера еще благотвор но дйствовало то обстоятельство, что веймарскій кружокъ въ это время замтно оживился. Гете устроилъ у себя вечера, на которые собирались его близкіе друзья, въ томъ числ самъ герцогъ съ младшими сыновьями. Присутствіе женщинъ придавало этимъ вечерамъ особенную прелесть. ‘Мы проводимъ время очень пріятно, писалъ Шиллеръ Кернеру,— герцогъ и принцы насъ ничуть не стсняютъ’. На этихъ вечерахъ впервые были читаны стихотворенія Шиллера ‘Четыре вка’, ‘Мигъ’ (Die Gunst des Augenblicks) и ‘Друзьямъ’. Кром того здсь ему случилось говорить задушевную и глубокую по мысли рчь, въ которой онъ высказалъ, что ‘веселое настроеніе духа есть источникъ всего благороднаго и добраго. Маленькія души, оплакивающія только прошедшее и боящіяся будущаго, не способны понимать святыхъ моментовъ въ жизни и наслаждаться ими’. Но вскор въ этомъ кружк послдовалъ разладъ, благодаря стараніямъ Коцебу, которому во что бы то ни стало хотлось поссорить Гете съ Шиллеромъ. Пріхавъ въ Веймаръ, онъ со злобою смотрлъ на союзъ обоихъ друзей и. приписывалъ имъ причину, что театръ не съ должнымъ вниманіемъ относится къ его пьесамъ. Кром того онъ досадовалъ, что ему, несмотря на вс его придворныя связи, не удается попасть на вечера Гете, который на вс просьбы г-жи Фонъ-Гехгаузенъ, хлопотавшей за Коцебу, отвчалъ: ‘Какая польза Коцебу, что его принимаютъ при свтскомъ японскомъ двор, когда онъ не иметъ доступа къ духовному двору’. Коцебу воспылалъ мщеніемъ, и ршился во что бы то не стало поссорить Гете съ Шиллеромъ. Съ этою цлію онъ вздумалъ устроить въ честь послдняго въ городской ратуш праздникъ, который долженъ былъ начаться представленіемъ сценъ изъ его трагедій. Затмъ дамы должны были внчать поэта лавровымъ внкомъ. Приготовленія быстро подвигались, но Гете въ это время ухалъ въ Іену, а Шиллеръ ршился сказаться больнымъ, такъ что, несмотря на вс ожиданія, праздникъ не состоялся, ‘5 марта, писалъ Шиллеръ Гете,— было для меня счастливе, чмъ 15-е для Цезаря, и о торжественныхъ приготовленіяхъ ужъ ни слуху, ни духу’. Разгнванный Коцебу ухалъ изъ Веймара и затмъ въ анонимномъ пасквил излилъ всю свою злобу на братьевъ Шлегель и Гете.
Придерживаясь справедливости, необходимо сказать, что Гете какъ директоръ театра имлъ свои слабыя стороны, которыя подавали поводъ къ нападкамъ какого-нибудь Коцебу. Шиллеръ также нечуждъ порицанія: своею уступчивостью и въ угоду Гете онъ ршался на странные драматическіе эксперименты. Безспорно, что оба друга серьезно относились къ возстановленію идеальной сцены и этотъ серьезный взглядъ Шиллеръ выразилъ въ своемъ лучшемъ сатирическомъ стихотвореніи ‘Тнь Шекспира’, гд онъ осмялъ Коцебу и его подражателей. Но при этомъ оба поэта упустили изъ виду то, что публик невозможно насильно навязать свой вкусъ и свои понятія, а потому настойчивость, съ которою они это длали, довела ихъ до смшнаго. Къ этому присоединилось еще деспотическое обращеніе Гете съ публикою. Такъ напр. балконъ въ театр имлъ исключительное назначеніе: въ немъ на правой сторон сидли дворяне, а на лвой почетные бюргеры. Выражать громко восторгъ или порицаніе было строго запрещено. Гете помщался обыкновенно по средин партера и наблюдалъ за порядкомъ въ театр, особенное вниманіе его было устремлено на іенскихъ студентовъ. Увренный въ одобреніи двора, Гете думалъ длать съ публикою что угодно. Добросовстная постановка на сцену такого произведенія, какъ Натанъ Лессинга, заслуживаетъ всякой похвалы, по длать эксперименты надъ Вольтеромъ и даже Шекспиромъ и заставлять актеровъ разыгрывать комедіи Теренція въ древнихъ маскахъ — значило противорчить всмъ основнымъ законамъ новйшаго сценическаго искусства. Отъ публики требовали, чтобъ она приходила въ восторгъ отъ такого холоднаго и ложнаго произведенія, какъ ‘Іонъ’ А. Шлегеля, и восхищалась ‘Аларкосомъ’ Фр. Шлегеля. Но когда эти чудовищныя драмы появились на сцен, то публика шумомъ и смхомъ начала выражать свое неудовольствіе, такъ что Гете всталъ и закричалъ громовымъ голосомъ: ‘Не смяться!’ Но, не смотря на ошибки Гете и Шиллера, ихъ стараніямъ и дятельности нмецкая сцена обязана своимъ настоящимъ значеніемъ. Взглядъ Шиллера на театръ какъ на нравственное и эстетическое учрежденіе проникъ въ сознаніе народа.
Такъ какъ для мирнаго творчества и дятельности Шиллера наемная квартира была несовсмъ удобна, то въ немъ родилось желаніе обзавестись въ Веймар своимъ собственнымъ домкомъ. Въ 1802 г. онъ пріобрлъ у англичанина Мелиша за 4.200 гульденовъ домъ, находившійся на Эспланад. Половину этой суммы онъ уплатилъ изъ денегъ, вырученныхъ отъ продажи своего маленькаго іенскаго имнія, остальную же уплату отсрочилъ, такъ что только въ 1801 г. пріобртенный имъ домъ очистился отъ лежащаго на немъ долга. Эспланада, теперь лучшая улица въ Веймар, застроенная высокими зданіями, между которыми ‘домикъ Шиллера’ совершенно затерялся, была въ то время аллеею, которая вела къ театру, находившемуся за городскою стной. Домъ поэта, обращенный къ солнцу, стоялъ одинъ, а росшія деревья придавали всей мстности деревенскій характеръ. Для скромнаго мщанскаго семейства этотъ домикъ подходилъ какъ нельзя боле. Въ нижнемъ этаж помщалась семья поэта, въ верху онъ жилъ самъ. Его рабочій кабинетъ и по сіе время находится въ томъ же вид, въ какомъ онъ былъ при жизни поэта: тотъ же письменный столъ и пунцовая занавска на окн, красный отсвтъ которой живительно дйствовалъ на воображеніе Шиллера. Постителю кажется, что въ ящик какъ будто до сихъ поръ лежатъ гнилыя яблоки, отъ которыхъ Гете пришелъ въ ужасъ и запахъ которыхъ благотворно дйствовалъ на Шиллера, а взоръ его невольно ищетъ подъ столомъ сосуда съ холодною водою, въ который, согласно преданію, Шиллеръ ставилъ ноги, чтобъ придать себ боле бодрости во время ночныхъ занятій. Трудно представить себ что-нибудь проще этой комнатки, гд было создано столько великихъ идей: стулья изъ простаго дерева, обтянутые кожею, небольшой шкафъ, надъ которымъ виситъ гитара, и дв плохія гравюры — составляютъ все ея украшеніе. Подл кабинета была крошечная спальня поэта, съ низенькою кроватью, у которой стоялъ столикъ, а на немъ лежала простая табакерка.
Въ этомъ скромномъ домик 16 ноября 1802 г. Шиллеръ получилъ дворянскую грамату. Карлъ-Августъ препроводилъ ее поэту при слдующемъ письм: ‘Посылаемая грамата да послужитъ вамъ и вашему семейству на пользу. Видть вашъ гербъ будетъ для меня радостнымъ событіемъ’. Шиллеръ, творецъ Разбойниковъ, Шиллеръ оригиналъ Позы, Шиллеръ гражданинъ Французской республики, возведенъ въ дворянство! Это событіе въ то время да и впослдствіи вызвало не мало толковъ и сужденій. Лотта по этому поводу писала Штейну, что Шиллеръ въ этомъ дл ‘невиноватъ’. И дйствительно поэтъ былъ ‘совершенно невиноватъ’, какъ неповиненъ былъ Гете въ томъ, что его возвели въ дворянское достоинство. ‘Вы вроятно порядкомъ посмялись — писалъ Шиллеръ Гумбольдту въ Римъ,— когда услышали о нашемъ повышеніи. Это былъ капризъ нашего герцога, и такъ какъ это событіе совершилось, то мн остается только радоваться за мою Лотту и дтей’. Но дарованіе дворянства Шиллеру проистекало не изъ одного ‘каприза’ герцога, а мотивъ его былъ глубже. Дворянскій духъ царилъ въ Веймар, иначе Каролина Гердеръ не писала бы Кнебелю какъ о великомъ событіи, что въ начал 1X00 г. дворяне и бюргеры только въ первый разъ дали вмст балъ. Ни ‘геніальный’ періодъ, ни либерализмъ Карла-Августа не могли уничтожить чопорность этикета и сословнаго предубжденія. Два года Шиллеръ жилъ въ Веймар, а важный вопросъ, можетъ ли онъ быть принятъ при двор, еще не былъ ршенъ. Когда наконецъ онъ получилъ оффиціальное приглашеніе, то отклонилъ его и 2 января 1X02 г. по этому поводу писалъ г-ж Штейнъ: ‘Такъ какъ я здсь живу уже два года, не будучи ни разу приглашенъ ко двору, то и желалъ бы, чтобъ и на будущее время, по случаю моей болзни, меня исключили изъ списка приглашенныхъ. Вы хорошо знаете, что я не гоняюсь за отличіемъ. Надюсь, что вы будете такъ добры и передадите мою просьбу герцогин’. Вотъ гд, по моему мннію, заключается причина, вслдствіе которой было даровано Шиллеру дворянство. Герцогиня Луиза, находя дворянское достоинство единственнымъ средствомъ, которое бы могло примирить ея сердечную доброту и ея уваженіе къ поэту съ ея сословными понятіями, уговорила герцога похлопотать при Императорскомъ двор о дарованіи Шиллеру дворянской граматы. Вслдствіе ходатайства герцога 7 сентября 1802 г. въ Вн состоялся указъ, которымъ императоръ Францъ возвелъ Фридриха Шиллера со всмъ нисходящимъ потомствомъ въ дворянское священной Римской имперіи достоинство. Характеристическія подроб ности этого событія мы находимъ въ письм Шиллера къ Кернеру отъ 29 ноября 1802 г.: ‘Герцогъ, писалъ поэтъ,— давно желалъ мн сдлать что-нибудь пріятное. Случилось такъ, что Гердеръ въ это время купилъ себ имніе въ Баваріи, которымъ онъ какъ гражданинъ владть не имлъ права, а курўюрстъ ІІФальцскій наградилъ его дворянскимъ достоинствомъ. Дворянство его здсь не признали и даже осмяли, заявляя себя постоянно грубйшимъ демократомъ, онъ теперь вздумалъ втереться въ дворянское сословіе. По поводу этого герцогъ кому-то проговорился, что онъ желаетъ выхлопотать мн дворянство. Можетъ-быть этому помогло еще то обстоятельство, что мой зять занимаетъ важный постъ при двор, да и мн всегда казалось страннымъ, что одна изъ сестеръ играетъ тамъ значительную роль, между тмъ какъ другая вовсе не иметъ туда доступа, тогда какъ моя жена и я имли съ дворомъ постоянныя сношенія. Теперь дворянская грамата все уравняла: Лотта, какъ дворянка по рожденію, снова возстановлена въ правахъ, принадлежавшихъ ей до замужства, что даетъ какъ ей, такъ и дтямъ моимъ нкоторыя преимущества, хотя я самъ отъ этого ничего не выигрываю. Въ такомъ маленькомъ городк какъ Веймаръ дворянское достоинство открываетъ доступъ повсюду, безъ этого преимущества, о которомъ въ большомъ город никто не заботится, было бы здсь очень непріятно’.
Только-что поэтъ усплъ перебраться въ свой домъ, какъ получилъ печальное извстіе изъ Швабіи о кончин своей дорогой матери, послдовавшей 29 апрля 1802 г. Послднее письмо покойной къ сыну заканчивалось слдующими словами: ‘Да вознаградитъ тебя Богъ сторицею за твою любовь и заботы обо мн. Увы, такихъ сыновей какъ ты, нтъ боле на свт’. Добрая старушка дожила до блестящей славы своего Фрица, но ея материнскому сердцу было еще отрадне, что онъ нашелъ счастіе въ семейной жизни. За два дня до смерти она попросила подать себ медальонъ сына, прижала его къ сердцу и съ нжностью говорила о немъ.
Въ начал 1803 г. Шиллеръ окончилъ Мессинскую невсту. 4 Февраля, по желанію прибывшаго въ то время герцога Мейнингенскаго, онъ читалъ свою трагедію съ большимъ успхомъ передъ обществомъ, какъ онъ писалъ Кернеру, ‘состоявшемъ изъ князей, актеровъ, дамъ и школьныхъ учителей’. Кернеръ, получивши копію трагедіи, отвчалъ на это письмо: ‘Твоя новая пьеса занимаетъ высокое мсто въ ряду твоихъ произведеній. Я не знаю ни одного новаго сочиненія, въ которомъ бы такъ искусно выражался античный духъ. Сюжетъ совершенно исчезаетъ въ роскошной поэтической форм. Но не разсчитывай на шумное одобреніе теперешней публики, а надйся на вчную славу, которою почтитъ тебя будущее поколніе въ лиц истинныхъ друзей искусства’. В. Гумбольдтъ былъ въ восторг отъ новой трагедіи и писалъ поэту изъ Рима: ‘Вы обладаете удивительнымъ счастіемъ вчно хранить въ себ силу творчества, и я думаю, что ни одному поэту еще не удавалось такъ врно слдовать по однажды начертанному пути. Этой способности никто не станетъ отрицать въ васъ, если посравнитъ вс ваши драматическія произведенія. Относительно же строгости формы ни одно не можетъ сравниться съ Мессинскою невстою. Въ ней все поэтично, кром того послдовательное развитіе дйствія въ ней строго обдумано. Относительно хора я также согласенъ съ вами. Это послдняя степень, гд трагедія отршается отъ прозаической жизни и завершаетъ чистую символику художественнаго созданія’. Но иначе судили объ ней Тикъ, Шлегель, Гегель и Зейме,— послдній безусловный почитатель Шиллера. Они вс возстали противъ введенія хора и ихъ замчанія были основательны. Эта попытка указываетъ на большую ошибку, несмотря на весь величаво-прекрасный лиризмъ хоровъ. Поэтъ не замтилъ, что въ драм демократическихъ Аинъ хоръ имлъ значеніе, котораго онъ не могъ имть въ новйшемъ государств. Тамъ хоръ вмст съ зрителями принималъ участіе въ драматическомъ дйствіи, представляя изъ себя идеальную публику. Если Шиллеръ ршился ввести хоръ въ свою трагедію, то онъ не долженъ бы былъ раздлять его на дв половины, потому что отъ этого исчезало значеніе хора, какъ говорящаго органа судьбы. Даже Гумбольдтъ порицалъ это раздленіе, а А. Шлегель справедливо замтилъ: ‘Въ то время какъ хоры обоихъ братьевъ враждуютъ между собою, они перестаютъ быть истинными хорами, т. е. лишаются того успокоительнаго созерцанія и участія, которыя бы возвышали ихъ надъ человческими страстями’. И не только одни хоры достойны порицанія: во всей трагедіи царствуетъ какой-то разладъ, такъ что ни блестящій стихъ, ни высокая мысль не могутъ скрыть ея недостатковъ. Даже такому генію, какъ Шиллеръ, не удалось изобразить невозможнаго, т. е. романтическій духъ сочетать съ античною формою. Такимъ образомъ вся трагедія отличается рзкимъ диссонансомъ, который въ особенности проявляется попытк въ поэта внести въ древнюю трагедію новйшій идеалъ любви.
Какъ ошибался Кернеръ относительно сужденія будущей художественной критики, такъ ошибался онъ относительно похвалъ, которыми современники встртили Мессинскую невсту. Въ 1803 г. трагедія была въ первый разъ поставлена на веймарской сцен и Шиллеръ по этому поводу писалъ Кернеру:’Впечатлніе было необыкновенное. Молодежь приняла ее съ такимъ восторгомъ, что по окончаніи представленія прокричала мн виватъ, чего здсь никогда не случалось. Я могу положительно сказать, что Мессинской невстою я впервые достигъ истиннаго трагическаго впечатлнія. Хоры были исполнены превосходно и все дйствіе было проникнуто какимъ-то высокимъ ужасомъ. Гете также удовлетворила трагедія и, по его мннію, она своимъ появленіемъ на сцен значительно возвысила ее’. Съ упомянутымъ выше виватомъ случилось обстоятельство, доказывающее, что люди, полагавшіе, что сатирическіе Фарсы Коцебу были спеціально направлены на Веймаръ, не совсмъ ошибались. Когда посл послдняго акта Мессинской невсты опустился занавсъ, одинъ изъ молодыхъ доцентовъ Іенскаго университета закричалъ съ балкона: да здравствуетъ поэтъ! Находившіеся въ партер студенты подхватили этотъ возгласъ и оглушительные крики раздались по всей зал. Гете пришелъ въ ярость отъ этой ‘проклятой манифестаціи’, какъ онъ выражался въ письм къ Шиллеру, нарядилъ по этому длу слдствіе и сдлалъ строгій выговоръ доценту. Замчательно, что тотъ же самый Гете два года тому назадъ радовался какъ ребенокъ, когда во время пребыванія его въ Гетинген тамошніе студенты устроили въ честь его овацію. ‘Я узналъ, разсказываетъ онъ,— что всевозможныя оваціи запрещены и меня радовало это тмъ боле, что студенты не побоялись устроить ихъ мн’. Кром того Гете на старости лтъ жаловался въ своихъ письмахъ къ Экерману на постоянныя придирки правительства въ Германіи и поэтому поводу относительно воспитанія высказалъ слдующія слова: ‘У насъ все клонится къ тому, чтобы молодыхъ людей заране сдлать ручными и изгнать изъ нихъ все природное, оригинальное и живое, такъ что въ конц концовъ остается одно только филистерство’. Припоминая вышеприведенный поступокъ Гете съ студентами и читая, эти строки, невольно согласишься съ Фаустомъ: ‘Ахъ, дв души живутъ въ моей груди!.. ‘ Берлинъ вскор послдовалъ примру Веймара, онъ также поставилъ на сцену новую трагедію и Иффляндъ полный восторга, писалъ поэту: ’14 и 15 іюля была дана здсь съ большимъ успхомъ Мессинская невста. Хоры мастерски исполнили свое дло. Господь да благословитъ и поддержитъ васъ и вашу вчную юношескую силу!’
Если доцентамъ и студентамъ запрещено было въ Веймар ‘проклятыя манифестаціи’, то прусскіе офицеры въ Эрфурт не знали этого запрещенія. Своимъ Валленштейномъ Шиллеръ пріобрлъ огромную популярность между военными людьми. Въ начал мая офицеры устроили ему праздник въ Эрфурт и онъ принялъ приглашеніе. ‘Я тамъ весело прожилъ, писалъ онъ Кернеру, — мн доставляло большое удовольствіе находиться между военными. Тутъ были цлыя сотни офицеровъ. Въ особенности интересовали меня старые заслуженные маіоры и полковники’. Но не всмъ этимъ старымъ и заслуженнымъ маіорамъ прусской арміи была знакома текущая литература. Когда въ 1805 г. прусскія войска квартировали въ Веймар, одинъ старый толстый майоръ за стаканомъ вина въ трактир разсказывалъ своему товарищу: ‘Я живу у одного извстнаго Готе или Гете или чортъ знаетъ какъ его зовутъ’, и когда молодые офицеры замтили ему, что онъ живетъ у знаменитаго Гете, старый служака отвчалъ: ‘Можетъ-быть, можетъ быть… Я пытался возиться съ этимъ молодцомъ, только упрямъ и несговорчивъ онъ’…. Но и студенты не хотли уступать овицерамъ и также рши* лись выразить свой восторМъ Шиллеру. Когда лтомъ веймарская труппа играла въ Лаухштет, а въ Галле, Лейпциг и Іен узнали, что поэтъ будетъ тамъ, вся академическая молодежь стеклась туда. Шиллеръ пріятно провелъ нсколько дней въ этой веселой и пестрой толп, хотя ‘праздность’ была для него дломъ непривычнымъ и онъ жаллъ о ‘потерянномъ времени’. Онъ познакомился тамъ съ принцемъ Евгеніемъ Виртембергскимъ, общалъ своимъ почитателямъ пріхать въ Галле и отправился въ Мерзебургъ, чтобы присутствовать на маневрахъ прусскихъ и саксонскихъ войскъ. 3 іюля, при блеск молніи и раскатахъ грома, была дана во вновь отстроенномъ театр Мессинская невста. Посл былъ балъ въ огромномъ курзал, и когда поэтъ удалился домой, то студенты собрались подъ окнами его квартиры и при свт факеловъ пропли ему серенаду. Осенью того же года Шиллеръ удостоился новой почести: шведскій король Густавъ IV, прозжая черезъ Веймаръ, пожелалъ видть поэта и, въ лестныхъ выраженіяхъ отзываясь объ его тридцатилтней войн, подарилъ ему брильянтовый перстень. ‘Насъ, поэтовъ, писалъ Шиллеръ Вольцогену, находившемуся въ то время въ Петербург, — короли рдко читаютъ, а еще рже случается, чтобъ они насъ дарили своими брильянтами: наше царство не отъ міра сего’.

ГЛАВА VII.
Вильгельмъ Телль.

Вна и Берлинъ.— Шиллеръ и Наполеонъ.— Приготовительныя занятія къ Теллю.— Гегель.— Смерть Клопштока, Гердера и Канта.— Г-жа Сталь.— Телль конченъ и на сцен.— Характеръ произведенія.—Въ прусской столиц.— Генріетта Герцъ о Шиллер.— Лестное предложеніе.— Отказъ.— Рожденіе второй дочери.— Поэтъ какъ человкъ и отецъ.— Привтствія искусствъ.— Послдняя зима.— Переводъ Федры Расина.— Димитрій самозванецъ.— Послдніе дни жизни и смерть поэта.— Скорбь Гете.— Погребеніе.— Лотта и Каролина.— Герцогскій склепъ.— Апооза.— Заключеніе.

Если въ начал 19-го столтія случалось говорить о нмецкой исторіи, то ее представляли не иначе какъ жалкою и позорною хроникою. Охотниковъ раскрашивать эту эпоху находилось немного, восхвалять же ее не ршался никто. Она немало оставила мрачныхъ и поучительныхъ примровъ, отъ которыхъ зависитъ будущность Германіи. Передъ нашими глазами два поучительныхъ примра: Аустерлицъ и Іена, на которые нердко приходится указывать. Это касается только Австріи и Пруссіи, потому что дурныя или хорошія событія въ маленькихъ государствахъ не имли никакого вліянія на міровое значеніе Германіи, и когда разразилась гроза, имъ пришлось только исполнить неизбжное назначеніе слабаго подчиниться вол сильнаго…. Въ Австріи посл просвщеннаго деспотизма Іосифа, который въ послдніе годы принужденъ былъ разочароваться въ самомъ себ, наступила реакція Леопольда и Франца. Тугугъ и Кобенцель управляли государствами. Все, что было насаждено Іосифомъ на пользу образованія, подверглось систематическому уничтоженію. Цензура доходила до крайнихъ предловъ: все свободное, великое и прекрасное преслдовалось ею безпощадно. Произведенія Лессинга, Гердера, Гете и Шиллера были изуродованы. Сцена была отдана въ полное распоряженіе Коцебу и грубымъ Фарсамъ. Представленія Макбета, Лира и Маріи Стюартъ были запрещены: первый, чтобъ публика не пріучалась къ убійствамъ королей, второй, чтобы не думали, что короли въ несчастій могутъ потерять разумъ, а послдняя на томъ основаніи, что въ ней есть какъ будто намекъ на Марію Антуанету. Эгмонтъ, Фіэско и Валленштейнъ также не должны были являться на сцену, потому что они возбуждали революціонныя чувства. Но и самъ Коцебу не ушелъ отъ контроля: ему поставлено было въ обязанность въ изображаемыхъ имъ характерахъ плутовъ не касаться дворянскаго сословія. Внское общество, окончательно погруженное въ чувственность, представлялась постороннему наблюдателю чуждымъ всякаго образованія и нравственности. Воспитаніе юношей, предоставленное духовенству, дало самые жалкіе результаты: тринадцатилтніе мальчики разыгрывали роль развратниковъ. Вс семейныя связи были порваны, женщины нарушали не только законы нравственности, но всякое приличіе. Народъ утратилъ значеніе гражданина, бюрократія отличалась тупоуміемъ и продажностью, армія была вврена такому бездарному человку, какъ Маакъ, финансы находились въ полнйшемъ разстройств, — однимъ словомъ, все государство постепенно приближалось къ ульмской и аустерлицкой катастроф. Вс бдствія, вынесенныя Германіей въ борьб съ революціонною и бонапартовскою Франціей, были еще свжи, но она взирала на нихъ равнодушно, и напрасно Генцъ истощалъ всю свою логику и краснорчіе, предлагая единственное средство дать отпоръ завоевательной политик Наполеона — это союзъ между Австріею и Пруссіей.,
На всхъ нашло затмніе какъ въ Вн, такъ и въ Берлин. Какъ тамъ пугалъ страшный призракъ современныхъ идей, такъ здсь убоюкивали себ иллюзіями, что дни Фридриха Великаго еще не прошли. Пруссія не могла пасть съ той высоты, на которую возвелъ ее великій король, и эта идея укоренилась и существовала еще въ то время, когда Фридрихъ Вильгельмъ III вступилъ на престолъ Образцовая семейная жизнь юнаго монарха представляла рзкій контрастъ съ общею нравственною порчею, господствовавшею въ прусской столиц,— наслдство, оставленное предшествовавшимъ царствованіемъ. Король былъ благомыслящій человкъ и инстинктивно чувствовалъ, что не многое, но все въ государств было гнило. Но онъ не обладалъ достаточною зоркостью, чтобы проникнуть въ толстый слой канцелярской пыли, которою бюрократическая рутина прикрывала злоупотребленія. Результаты образа правленія Фридриха Великаго теперь только сдлались ясны. Въ тни, отбрасываемой его величіемъ, не могло развиться мужественное смя. Его ревнивый деспотизмъ скоре мшалъ, чмъ благопріятствовалъ образованію государственныхъ характеровъ. Такъ и случилось, что въ царствованіе Фридриха Вильгельма ІІІ-го, когда со всхъ сторонъ грозила крайняя опасность, судьбами Прусскаго, государства управляли такія жалкія личности, какъ Гаугвицъ, Ломбардъ и Лукезини Въ Пруссіи не было того безусловнаго отрицанія и непониманія современныхъ идей, которое господствовало въ Австріи. Напротивъ эти идеи проникли въ привилегированные классы, и созрвши въ продолженіе просвтительнаго періода, были усвоены здсь по крайней мр теоретически. Въ то время, когда прусское юнкерство нахально кичилось своими правами и возбуждало въ крестьянскомъ и бюргерскомъ сословіи желаніе, чтобы Французы порядкомъ поколотили этихъ юнкеровъ, въ берлинскихъ салонахъ забавлялись демократическими идеями. Большая же часть берлинскаго общества, отличавшагося разрозненностію и всеобщею апатіей, бредила Наполеономъ въ то самое время, когда онъ уже готовился стереть съ земли Прусское государство. Положимъ, что во враждебной французамъ партіи, поддерживаемой королевой, также недостатка не было, но вс стремленія ея были такъ неясны и нетверды, что даже самъ глава этой партіи, принцъ Лудвигъ-Фердинандъ, племянникъ Фридриха Великаго, тратилъ свои силы въ пирахъ съ такими утонченными кутилами, какъ Іоганъ фонъ Мюллеръ, котораго какъ человка характеризуетъ уже то обстоятельство, что Наполеонъ на аудіенціи, длившейся не боле десяти минутъ, превратилъ этого заклятаго врага въ самаго горячаго своего поклонника. Наконецъ, когда благопріятная минута — посредствомъ союза съ Австріею дать отпоръ Франціи — была упущена и мысль о нейтралитет также не осуществилась, Пруссія вообразила себя все еще монархіей Фридриха Великаго и поврила въ свою непобдимость. Хотя косы, пудра, палки продолжали существовать какъ во дни великаго короля, но духъ, оживлявшій все, былъ мертвъ, потому что самое время успло измниться. Разбитые подагрою старики назначались комендантами крпостей, жалкіе инвалиды предводительствовали арміями, повсюду — отсутствіе плана, единства и увренности. Плохо одтое, плохо вооруженное и полуголодное войско не могло выдержать удара, нанесеннаго геніальною рукой при Іен, подгнившій государственный организмъ рухнулся и настало время позора и стыда не только для Пруссіи, но и для всей Германіи…
Шиллеръ не пережилъ этого несчастія. Скорбь видть свое отечество униженнымъ до такой степени, что французскіе генералы отзывались о нмецкихъ князьяхъ и короляхъ какъ о лакеяхъ,— миновала его. Ему не пришлось пережить того жестокаго оскорбленія, когда посл Іенскаго погрома свирпый покоритель обозвалъ его друга и покровителя Карла-Августа ‘un fou’, ‘un mauvais sujet’ за то, что тотъ какъ нмецкій герцогъ и прусскій генералъ, честно исполнялъ свой долгъ. Но если Шиллеръ и не былъ свидтелемъ грозныхъ событій, то можно сказать, что онъ заране предчувствовалъ ихъ. Въ то время, когда весь міръ удивлялся подвигамъ юнаго Бонапарта, и въ кружк Шиллера слышались громкія похвалы усмирителю анархіи и возстановителю монархіи во Франціи, поэтъ говорилъ Каролин Вольцогенъ: ‘Ахъ, еслибъ я могъ интересоваться имъ! Но нтъ — я не могу, этотъ характеръ мн противенъ,— ни одного отраднаго извстія нтъ о немъ’. Мрачный, деспотическій духъ, преобладавшій въ Наполеон, отталкивалъ его. Ему какъ будто слышался звукъ цпей, въ которыя неукротимый завоеватель грозилъ заковать Европу. Средства, которыя народы должны были противопоставить этой страшной жажд къ завоеваніямъ, этому попранію космополитической идеи,— все это пророчески было высказано въ Орлеанской дв Удовлетворивъ въ своей Мессинской невст требованіямъ идеальнаго искусства, Шиллеръ съ новыми силами и энтузіазмомъ опять обратился къ великой иде, которою проникнуты вс его созданія, къ иде нравственнаго человческаго достоинства и гражданской свободы. Съ инстинктомъ генія онъ въ Валленштейн подготовилъ свою родину къ ужасамъ войны, затмъ онъ создалъ Вильгельма Телля, чтобы показать, какъ угнетенный народъ долженъ сбросить съ себя оковы рабства. Его первенецъ, Разбойники, былъ смлымъ протестомъ противъ гнета и уродливыхъ формъ, въ которыя втиснута была нмецкая жизнь,— его послднее великое произведеніе было достославнымъ гимномъ отечеству. Подобнымъ настроеніемъ поэта руководилъ не одинъ случай,— въ немъ жилъ пророческій даръ, который заране предугадалъ вс стадіи историческаго развитія и за кровавою борьбой видлъ развивающееся знамя свободы.
Окончивъ Мессинскую невсту, Шиллеръ занялся передлкою съ французскаго двухъ комедій, помщенныхъ въ его сочиненіяхъ подъ заглавіемъ ‘Паразитъ’ и ‘Der Neffe als Onkel’. Къ Теллю онъ приступилъ только лтомъ 1803 г., по возвращеніи своемъ изъ Лаухштета. Еще въ сеи тябр 1802 г. онъ подробно писалъ объ этомъ Кернеру.
Въ это же время ходили слухи, что Шиллеръ написалъ Телля, вслдствіе чего берлинская и гамбургская сцены обращались къ нему съ предложеніемъ уступить имъ эту пьесу. Заинтересованный этими предложеніями, Шиллеръ задумалъ создать Телля и съ этою цлію принялся за изученіе швейцарской хроники Чуди. Передъ нимъ открылся новый міръ, потому что задушевный, геродотовскій, почти гомеровскій духъ этого писателя повліялъ на него поэтически. ^, эта исторія Телля, писалъ онъ Кернеру, не заключаетъ въ себ драматическаго элемента и самые подвиги его, за исключеніемъ сказки о шляп и яблок, не укладываются въ рамки художественнаго произведенія, но я обставилъ ихъ такъ поэтично, что они изъ области исторіи перешли въ область поэзіи. Не могу скрыть отъ тебя, что для меня это была чертовская задача, если мн и придется дешево отдлаться отъ тхъ ожиданій, которыя возлагаетъ публика на это произведеніе, то мн все таки остается удовлетворить высокое поэтическое требованіе, потому что здсь приходится изображать цлый народъ, обусловленный мстностью, отдаленную эпоху и, что главное, мстное, почти индивидуальное и единственное явленіе надлять характеромъ необходимости и справедливости. Впрочемъ столбы уже готовы и я надюсь утвердить на нихъ прочное зданіе.’ Это письмо чрезвычайно важно для справедливой оцнки Телля. Въ особенности нужно обратить вниманіе на ту сознательную идею поэта, что онъ въ своей драм задумалъ изобразить цлый народъ. Изъ писемъ его къ Гумбольдту видно, что его въ особенности занималъ ‘народный’ характеръ этого произведенія. Трудъ его требовалъ обширнаго изученія и онъ не пренебрегалъ никакими средствами, чтобы познакомиться съ предметомъ какъ въ историческомъ такъ и въ топографическомъ отношеніяхъ. Кром Чуди, онъ прочелъ Эттерлина, Штумифа, Іоганна Фонъ-Мюллера, Шейхцера и Эбеля. Къ этому присоединимъ еще живописные очерки Гете, который во время своего путешествія по Швейцаріи думалъ написать эпическую поэму изъ легенды о Телл. Но повидимому въ Шиллер совершенно независимо явилась идея этой драмы и даже самъ Гете доказываетъ въ своихъ ‘Jahresheften’ 1804 г., что онъ только ‘живыми разсказами о стран и народ поддерживалъ въ друг эту мысль.’ Тутъ же замчаетъ Гете, что Шиллеръ, честный и откровенный какъ всегда, немедленно сообщилъ ему о своемъ намреніи написать Телля.
Осенью 1803 г. обоихъ поэтовъ занимала мысль, какъ бы вновь поднять Іенскій университетъ, значеніе котораго замтно утратилось съ выходомъ Лодера, Гуфеланда, Паулуса и Шеллинга. Съ этою цлію Гете долго оставался въ Іен и часто сходился съ Гегелемъ, котораго упрекалъ только за ‘неясность изложенія.’ Шиллеръ при этомъ полагалъ, что ясное изложеніе ‘трудно дается философу, кром того недостатокъ яснаго изложенія есть нмецкій національный недостатокъ.’ Поэтъ справедливо судилъ о философ, который дйствительно въ продолженіе всей своей жизни не могъ достичь ясности ни въ устномъ, ни въ письменномъ изложеніи. Но все-таки сближеніе Гегеля съ Гете и Шиллеромъ было какъ нельзя боле кстати, потому что кружокъ ихъ значительно началъ рдть: 14 марта 180′ г. умеръ Клоиштокъ и меркантильный Гамбургъ устроилъ ему такіе великолпные похороны, которыхъ не удостоивался ни одинъ нмецкій поэтъ, 18 декабря перешелъ въ вчность Гердеръ, завершивъ свою литературную дятельность переводомъ испанскихъ романсовъ о ‘Сил.’ Бдный Гердеръ! При всхъ своихъ дарованіяхъ и качествахъ, онъ никогда не былъ счастливъ и его раздирающая душу жалоба на неудавшуюся жизнь выражена въ его письм къ Кнебелю, написанномъ посл прочтенія автобіографіи Тренка: ‘Что значитъ просидть десять лтъ на цпи, когда я сижу на ней тридцать.’ По поводу смерти Гердера Шиллеръ писалъ своей сестр Кристофин: ‘На дняхъ здсь умеръ Гердеръ, эта потеря чувствительна не только для насъ, но и для цлаго міра.’ 12 Февраля того же года тихо угасъ въ Кенигсберг восмидесятилтній Кантъ и промнялъ свой скромный загородный домъ на мирное жилище подъ сводами собора. Итакъ, кружокъ героевъ постепенно рдлъ, а черезъ четырнадцать мсяцевъ за своимъ великимъ учителемъ послдовалъ и великій ученикъ.
Но послднему еще улыбалась жизнь. Въ то время, когда онъ создавалъ свою великую драму, веймарское общество взволновалъ пріздъ знаменитой гостьи, г-жи Сталь. Прославившись своими сочиненіями, которыя вмст съ сочиненіями Шатобріана создали новую литературную эпоху во Франціи, она не хотла ограничиться авторствомъ, но жаждала общественной дятельности. Властитель Франціи нашелъ это неудобнымъ, попросилъ ее оставить родину и она, украшенная новымъ ореоломъ, явилась въ Германію изгнанницею. Она ршилась воспользоваться изгнаніемъ и основательно изучить страну, которая въ то время для французовъ была terra incognita. Имя смутное понятіе о нмецкихъ нравахъ, обычаяхъ и искусств, о нмецкихъ мыслителяхъ и поэтахъ, она хотла поближе познакомиться съ загадочною страною философіи и поэзіи. И дйствительно ей удалось познакомиться съ ней, результатомъ ея любознательности была впослдствіи изданная ею знаменитая книга ‘De l’Allemagne,’ которая при всхъ своихъ промахахъ и недостаткахъ какъ въ частномъ, такъ и въ цломъ, представляетъ первый серьезный опытъ дать французамъ врное понятіе о Германіи. Уже то обстоятельство, что эта книга не нравилась Наполеону, ‘старавшемуся объ уничтоженіи нмецкой національности’, говоритъ въ ея пользу. Понятно, что Веймаръ боле всего интересовалъ г-жу Сталь, въ который она и пріхала въ декабр 1803 г. вмст съ другою литературною и политическою знаменитостью Бенжаменомъ Констаномъ. Гете въ то время былъ болнъ и Шиллеру предстояла трудная обязанность, при его непривычк къ Французскому разговору, занимать знаменитую гостью. Г-жа Сталь сказала о нмецкихъ женщинахъ: ‘Он обладаютъ оригинальною прелестью, въ ихъ голос слышатся нжные звуки, он скромны, ихъ чувства естественны, обращеніе ихъ просто, а солидное воспитаніе и природная душевная чистота производятъ на всхъ магическое дйствіе. ‘Шиллеръ привыкъ обращаться съ подобными женщинами, но находиться въ обществ французской философки было для него не малымъ подвигомъ. 4 января 4804 г. онъ писалъ Кернеру: ‘Между всми живущими существами, которыя мн случалось встрчать, г-жа Сталь одно изъ самыхъ подвижныхъ, спорящихъ и краснорчивыхъ, ея натура совершенно противоположна нашей натур, она стоитъ на вершин французской культуры и кажется намъ явленіемъ, вышедшимъ изъ другаго міра.’ Но она все таки привлекла его и въ немъ, несмотря на его плохой французскій языкъ, возбудила симпатію. Въ одномъ изъ писемъ къ Гете онъ такъ судилъ о ней: ‘Она создана какъ бы изъ одного куска, такъ что не смотря на различіе натуръ и образъ мыслей, съ ней чувствуешь себя хорошо и слушаешь все, что она говоритъ. Французское воспитаніе длаетъ ее въ высшей степени интересною. Относительно новйшихъ философскихъ вопросовъ съ ней постоянно вступаешь въ споръ, но вс ея природныя качества и чувства лучше ея метафизики, а ея прекрасный умъ обладаетъ геніальною силою. Она хочетъ все объяснить, все понять и измрить, она не любитъ ничего непонятнаго, необъяснимаго и чего она не можетъ освтить своимъ разумомъ, то для нея не существуетъ. О томъ, что мы называемъ поэзіею, она не иметъ никакого понятія, она признаетъ только произведенія страстныя, риторическія, она не станетъ хвалить ложь, но не всегда отличитъ и истину. Ясность, ршительность и ея острый, живой умъ могутъ дйствовать благотворно. Ея единственный недостатокъ это ея необыкновенная болтовня, нужно окончательно превратится въ слухъ, чтобъ слдить за ней.’ На Гете повидимому г-жа Сталь не произвела такого пріятнаго впечатлнія, какъ на Шиллера. Все ея существо казалось ему какимъ-то неугомоннымъ, вчно болтающимъ. Онъ ей не спускалъ, когда она принималась подшучивать надъ его молчаливостію. Однажды за ужиномъ у герцогини Амаліи г-жа Сталь замтила: ‘Отъ Гете ничего не добьешься, пока онъ не выпьетъ бутылки шампанскаго,’ на что поэтъ колко отвчалъ: ‘Видно намъ не разъ случалось вмст пить.’ Но вообще нужно сказать, что знаменитая писательница своимъ присутствіемъ оживила и освжила веймарское общество, весною она отправилась въ Берлинъ, чтобы научить тамошнихъ дамъ, какъ держать литературный салонъ.
Въ начал 1804 г. Телль такъ быстро подвинулся впередъ, что первый актъ его, переписанный на бло, Шиллеръ могъ послать Гете и Иффланду въ Берлинъ. Первый отвчалъ ему на это съ обычнымъ лаконизмомъ: ‘Это не первый актъ, а скоре полная, законченная и къ тому же превосходная драма, которой я отъ всей души желаю успха’. Восторженный Иффлиндъ по поводу Телля писалъ слдующее. ‘Я не прочиталъ, а скоре проглотилъ его, преклонилъ колни и горячими слезами почтилъ вашъ умъ и дорогое сердце. Ваше произведеніе поразило меня своею энергіей и роскошью красокъ. Да поддержитъ васъ Богъ! Аминь’. Въ Феврал, несмотря на болзненные припадки, Шиллеръ усердно работалъ надъ своею драмою, а 17 марта она уже появилась на веймарской сцен. Въ апрл онъ извщалъ Кернера, что Телль имлъ такой блестящій успхъ, какого не имли его другія произведенія, и самый спектакль доставилъ ему большую радость’. Въ начал іюля новая драма была поставлена на берлинской сцен и Цельтеръ писалъ Гете: ‘Телль Шиллера былъ принятъ съ большимъ сочувствіемъ и на этой недл былъ сыгранъ три раза, яблоко показалось намъ вкусно’. Вообще пьеса имла повсюду успхъ, ея пророческій тонъ сильно взволновалъ образованныхъ людей въ Германіи, а въ необразованныхъ онъ поселилъ предчувствіе чего-то страшнаго. При подобномъ впечатлніи самые романтики не смли выражать своего неодобренія, а Авг. Шлегель называлъ новую драму Шиллера лучшимъ его произведеніемъ, которое должно бы быть представлено ‘въ виду величавыхъ Альпъ, на берегу озера четырехъ кантоновъ, подъ открытымъ небомъ’.
Историческая критика много занималась легендою Телля и въ настоящее время пришла къ тому заключенію, что это варіантъ миа, распространеннаго по всему древне-германскому міру и извстнаго даже на древнемъ Восток. Что Шиллеръ относительно исторической правды не впалъ въ ошибку, доказываетъ, что онъ на событіе съ яблокомъ смотрлъ какъ на сказку. Для него, какъ для поэта, это не имло важнаго значенія,— также не придалъ бы онъ особой важности, еслибы зналъ, что въ самомъ кантон Ури изъ всхъ достоврныхъ извстій о Телл осталось только одно его имя. Его поэтическій планъ ничуть бы не пострадалъ, еслибъ ему было извстно, какъ извстно теперь, что не благодушный ‘пастушескій народъ’, а дворянство трехъ кантоновъ основало тотъ союзъ 1 августа 1291 г., оригинальная грамата котораго, написанная на латинскомъ язык, хранится въ архив Швица и изъ котораго впослдствіи постепенно образовался Швейцарскій союзъ. Дворянство слдуетъ понимать не въ ныншнемъ значеніи этого слова,— основатели союза были свободные поселяне (Ingenui или Liberi по древне-германскому праву) трехъ кантоновъ. Этимъ еще не уничтожается историческая достоврность союза въ Рютли, потому что территоріальному союзу могъ предшествовать или слдовать за нимъ личный союзъ. Поэтому Шиллеръ, придавая историческій характеръ своему драматическому произведенію, совершенно справедливо смотрлъ на кантоны, какъ на территорію, принадлежащую имперіи, которая, вопреки династическимъ интересамъ и прихотямъ, старалась отстоять свое право и свою свободу. Вся драма, вслдствіе этого, основана на иде права и притомъ государственнаго права, въ ней поэтъ дйствительно явился пророкомъ, и въ то время, когда самое названіе нмецкаго государства готово было исчезнуть съ карты Европы, поэтически провозгласилъ единство Германіи. Съ этой точки зрнія самое явленіе Іоанна Паррициды въ его драм получаетъ врное значеніе. Паррицида, вслдствіе династическихъ интересовъ сдлавшись измнникомъ и убійцею императора, тмъ самымъ возвышаетъ Телля. поднявшаго руку на нарушителя закона не только въ нравственномъ, но и въ политическомъ значеніи. Характеръ Шиллерова Телля вызвалъ не мало сужденій, но видть въ немъ героя было бы ошибочнымъ мнніемъ. Телль въ драм Шиллера вовсе не является героемъ, это скоре частный человкъ, крестьянинъ, который дйствуетъ себ на ум, встрчается съ своимъ врагомъ не лицомъ къ лицу, какъ подобаетъ герою, а убиваетъ его изъ за угла. Съ этимъ поступкомъ какъ-то не согласуется его сантиментально философскій монологъ. Вообще, создавая Телля, Шиллеръ, по мннію Гете, выраженному имъ въ письм къ Экерману отъ 16марта 1831 г., слишкомъ поддался вліянію женщинъ. Даже въ смысл поэтической техники. Телля нельзя назвать героемъ пьесы,— дйствительный герой тутъ народъ Если придерживаться этого мннія, то драма достойна порицанія не только за недостатокъ единства, но и за сцену Руденца съ Бертою, которая произвольна и замедляетъ дйствіе. Даже дворянству, съ его различными партіями, отведено мсто въ драм, которая съ удивительнымъ искусствомъ наглядно изображаетъ вс оттнки нмецкаго народнаго характера и вс классы народа соединяетъ на одно общее національное дло. И дйствительно весь народъ является героемъ драмы: въ сцен Рютли, которая по своей величавой простот и энергіи, волнующей душу, принадлежитъ къ великолпнйшимъ литературнымъ созданіемъ, онъ достигаетъ недосягаемой нравственной и поэтической высоты. Даже самъ Гете, котораго ни въ какомъ случа нельзя заподозрить въ демократизм, находилъ, что сцена эта изображена необыкновенно удачно. Здсь ветъ духъ истинной, законной свободы, здсь республиканизмъ Шиллера высказался съ полнйшею откровенностію. Люди, дйствующіе въ долин Рютли, стоятъ ни почв закона и права и потому, въ случа надобности, готовы отстаивать ихъ мечомъ. Слдующіе знаменитые стихи, влагаемые Шиллеромъ въ уста Штауффахера. какъ бы напомнили нмцамъ ихъ ‘человческія права’:
Нтъ, долженъ быть насилію предлъ?
Коль угнетенный права не находитъ,
И коль для него несносно стало бремя,
Тогда онъ смло къ небу обратись:
Тамъ вс свои права отыщетъ онъ,
Тамъ вс они, какъ вчныя свтила,
Ненарушимы, тверды, неизмнны!
Тогда опять то время возвратится,
Гд человкъ стоялъ предъ человкомъ.
Когда ничто помочь ему не можетъ,
Тогда ему остался острый мечъ.
Оное добро должны мы защищать:
Мы возстаемъ за милую отчизну,
Мы возстаемъ за женъ и за дтей! *)
*) Пер. . Миллера.
Говорить о реализм, помощію котораго Шиллеръ при далъ своей драм мстный, живописный характеръ, было бы излишне. Ни одинъ развитой нмецъ не продетъ по Фирвальдштетерскому озеру, не пройдетъ по долин Рютли, не вспомнивъ великаго поэта, который, не видавъ никогда Швейцаріи, только силою своего чуднаго воображенія умлъ изобразить картину величія и красоты альпійскаго міра и въ эту картину внести жизнь и самый характеръ его обитателей. Самый языкъ этого произведенія, звучность и прелесть котораго запечатллись въ памяти многихъ поколній, выше всякой похвалы.
Въ предпослднюю зиму своей жизни, когда Шиллеръ оканчивалъ Телля, здоровью его повидимому еще не угрожала опасность, потому что въ это время онъ постоянно бывалъ въ обществ. Гейнрихъ Фоссъ, получившій мсто учителя въ веймарской гимназіи, въ цломъ ряд писемъ къ своему другу Брму описалъ свою тогдашнюю жизнь. Въ нихъ между прочимъ онъ много говоритъ о Шиллер и называетъ его ‘ласковымъ и пріятнымъ человкомъ’., нсколько разъ, писалъ онъ,— я гулялъ вмст съ нимъ, онъ всегда былъ очень любезенъ и охотно говорилъ объ обыденныхъ предметахъ, въ особенности въ то время, когда отдыхая отъ своихъ занятій, онъ собиралъ силы на новый трудъ. Это въ высшей степени уступчивая и мягкая натура. Однажды только я видлъ его въ кофейной угрюмымъ и молчаливымъ, когда каждый приставалъ къ нему съ комплиментами относительно его Маріи Стюартъ. Но если кто изъ одного душевнаго влеченія сходится съ нимъ и, помимо его литературной славы, видитъ въ немъ только человка, къ тому онъ относится съ полнымъ радушіемъ и выказы ваетъ явное расположеніе’. Въ этихъ же письмахъ Фоссъ разсказываетъ, какъ онъ однажды пригласилъ Шиллера въ маскарадъ и тотъ не отказался идти. ‘Мы сидли въ са момъ углу комнаты, пишетъ Фоссъ,— гд играли въ банкъ и пили вино. Я громко провозгласилъ за здоровье поэта и чокнулся съ нимъ. Шиллеръ затянулъ псню, чему присутствовавшіе студенты не мало дивились’. Итакъ, намъ пришлось встртиться съ поэтомъ на пирушк, пользуясь этимъ случаямъ, мы ршаемся вставить слово противъ того распространеннаго мннія, что будто бы Шиллеръ пилъ довольно неумренно. Мы не желаемъ докапываться до источника этихъ слуховъ, а ограничимся только письменными указаніями близкихъ ему людей. Такъ въ 1827 г. Гете писалъ Эккерману: ‘Шиллеръ никогда много не пилъ, онъ былъ очень умренъ и только во время болзни подкрплялъ свои силы ликеромъ или подобнаго рода напиткомъ’. Свояченица поэта съ своей стороны замчаетъ: ‘За веселымъ обдомъ, въ кружк близкихъ людей, онъ позволялъ себ умренное употребленіе вина. Неумренности онъ постоянно избгалъ и лишній стаканъ вина, по его словамъ, вредно дйствовалъ на его голову. Во время занятій онъ никогда не пилъ вина, но довольствовался кофе, который живительно дйствовалъ на него. Когда онъ предавался какому нибудь удовольствію, то предавался съ невинною радостью веселаго, счастливаго ребенка’.
Его творческая сила повидимому не знала усталости. Едва только онъ окончилъ Телля, какъ его заинтересовалъ новый трагическій сюжетъ. Въ 1804 г. встрчается слдующая замтка въ его записной книжк: ‘Ршился писать Димитрія’. Добрый Иффландъ, которому уже давно желалось видть поэта въ Берлин, не давалъ покоя, и Шиллеръ, уступая его просьб, со всмъ семействомъ отправился въ прусскую столицу, въ которую и прибылъ 1-го мая Изъ старыхъ друзей онъ встртилъ здсь Фихте, Вольтмана, Гуфеланда и Цельтера и видлъ на берлинской сцен, при роскошной обстановк, своего Валленштейна, Орлеанскую Дву и Мессинскую невсту.
Принцъ Людвигъ-Фердинандъ, который вскор, подобно Максу Пикколомини, палъ въ битв при Заальфельд, пригласилъ поэта къ обду, а королева Луиза встртила его весьма радушно. О томъ впечатлніи, которое онъ производилъ на всхъ въ Берлин, разсказываетъ намъ остроумная наблюдательница Генріета Герцъ: ‘Шиллеръ на большинство людей производилъ боле глубокое впечатлніе, нежели Гете. Наружность говорила скоре въ пользу послдняго, но и наружность Шиллера была въ своемъ род замчательна. Онъ былъ высокаго роста, верхняя часть его лица отличалась благородствомъ, но его блдность и рыжеватые волосы нсколько портили впечатлніе. Когда же лицо его оживлялось во время разговора, то легкій румянецъ выступалъ на его щекахъ, въ голубыхъ глазахъ появлялся блескъ и вся его наружность пріобртала какую-то гармонію’. 21 мая поэтъ воротился въ Веймаръ, а 28 числа писалъ Кернеру: ‘Ты вроятно знаешь, что я при этой поздк имлъ въ виду не одно удовольствіе. Тутъ было дло боле серьезное и я надюсь улучшить свое положеніе’. Эти слова объясняются тмъ, что почитатели и друзья Шиллера въ Берлин составили планъ переманить его на постоянное жительство въ этотъ городъ. Въ этомъ план принимала также участіе и королева Луиза, одаренная тонкимъ чувствомъ и проникнутая патріотизмомъ. Королева съ восторгомъ встрчала всякое произведеніе Шиллера и желала хоть чмъ-нибудь выразить ему свою благодарность. Тайный совтникъ Бемъ горячо принялся за это дло и своею просьбою такъ повліялъ на Фридриха-Вильгельма Ш-го, что тотъ ршился назначить поэту, если онъ желаетъ основаться въ Берлин, 3.000 талеровъ годоваго содержанія, и кром того общалъ ему мсто въ Берлинскомъ университет.
Предложеніе было заманчиво, потому что Шиллеру и его жен, вопреки ожиданіямъ, Берлинъ сильно понравился, гд, какъ онъ писалъ Кернеру, пользуются большею личною свободою и самая гражданская жизнь не такъ стснена. Видъ большаго города благотворно подйствовалъ на него. ‘Во мн явилась потребность, писалъ онъ по своемъ возвращеніи Вольцогену,— пожить въ чужомъ и большомъ город. Мое назначеніе писать для боле обширнаго міра, а здсь я такъ ограниченъ, что удивляюсь, какъ могу я еще что-нибудь создавать’. Но ‘съ другой стороны, писалъ онъ Кернеру,— мн трудно порвать старыя связи, а войти въ новыя пугаетъ меня болзнь. Здсь въ Веймар я абсолютно свободенъ и такъ сказать дома. Герцогу я много обязанъ, и хотя могу освободиться отъ этихъ обязательствъ, но ухать отсюда мн все-таки больно. Если онъ мн хоть нсколько прибавитъ содержанія, то я охотно останусь’. И онъ дйствительно остался. Съ честностью, свойственною ему, онъ сообщилъ герцогу о предложеніи и замтилъ, что онъ желалъ бы остаться въ Веймар, если герцогъ прибавитъ къ его жалованью 400 талеровъ. Карлъ-Августъ немедленно отвчалъ на эту просьбу: ‘Я ожидалъ отъ васъ подобнаго поступка и благодарю васъ, дорогой другъ, отъ всего сердца. Я безконечно радъ, что навсегда могу назвать васъ нашимъ’. Радуясь такому исходу дла, какъ ‘истинный отецъ семейства’, Шиллеръ сообщилъ объ этомъ увеличеніи содержанія Гумбольдту: ‘Такъ какъ я относительно моихъ драматическихъ произведеній заключилъ съ Котта и театромъ выгодныя условія, то я теперь въ состояніи откладывать что-нибудь для своихъ дтей, и если это будетъ продолжаться до 50 лтъ, то я надюсь доставить имъ не обходимую независимость’.
Фоссъ младшій въ приведенномъ выше письм замтилъ, что Лотта ‘надется въ скоромъ времени подарить своему мужу мальчика’, а такъ какъ она питала полное довріе къ іенскому доктору Старке, то Шиллеръ ршился перехать съ нею и съ дтьми на нсколько мсяцевъ въ Іену. Въ то время, какъ Лотта готовилась разршиться отъ бремени, Шиллеръ простудился, и когда болзнь удерживала его въ постели, родился не мальчикъ, а дочька. Каролина принесла больному отцу новорожденную, которую онъ обнялъ съ живйшею радостью. Не понятно, какъ въ виду яснаго доказательства, можно было сомнваться въ сердечной доброт и нжности Шиллера какъ мужа и отца. ‘Дтей своихъ онъ любилъ искренно и горячо, писалъ Фоссъ младшій.— Никогда не забуду того нжнаго взгляда, который онъ по временамъ бросалъ на свою новорожденную Эмилію. Казалось, какъ будто онъ не могъ вполн исчерпать своего счастія,— съ такимъ безконечнымъ блаженствомъ были устремлены его глаза на нее’. Шнорръ Фонъ-Карольсфельдъ разсказываетъ: ‘Когда за 3 года до смерти Шиллера я пріхалъ въ Веймаръ, то зашелъ къ нему и увидлъ у него на рукахъ дочьку Каролину, которая, прислонивъ свою головку къ его плечу, обхватила рученками его шею’. Прекрасно ‘выразилась о поэт, вскор посл его смерти, г-жа Гризбахъ: ‘Большинство жалетъ о великомъ человк, а мы оплакиваемъ въ немъ добраго человка». Въ послдніе годы жизни Шиллера вся благородная натура его была проникнута гуманностію и любовью, какъ поэтъ онъ возбуждалъ удивленіе, какъ человкъ, онъ повсюду встрчалъ расположеніе. ‘Шиллеръ мн кажется весьма благороднымъ человкомъ, писалъ Фоссъ-отецъ къ Эсмарху въ 1802 г.— Мы имемъ доказательства, что 25 лтъ спустя посл его смерти простые веймарскіе обитатели съ любовью и уваженіемъ отзывались ‘у Шиллер какъ о человк. Въ воспоминаніяхъ Гете поэтъ всегда былъ идеаломъ человка. Такъ въ 1803 г. онъ писалъ Цельтеру: ‘У Шиллера была врожденная способность облагороживать все пошлое’, а въ 1828 г. онъ писалъ Эккерману: ‘Шиллеръ абсолютно владетъ своею возвышенною натурою. Онъ былъ также великъ за чайнымъ столомъ, какъ былъ бы онъ великъ въ государственномъ совт. Его ничто не стсняло, ничто не останавливало полета его мысли, вс великіе планы онъ создавалъ свободно. Это истинный человкъ и такимъ слдуетъ быть’. Слдующія слова, встрчающіяся въ письм Гумбольдта, могутъ равно относиться къ Шиллеру-человку, какъ и къ Шиллеру-поэту: ‘Вы достигли высшаго назначенія и владете силою удержать его за собою. Это назначеніе сдлалось вашимъ царствомъ, котораго не смутитъ обыденная жизнь, потому что въ эту жизнь вы также съумли внести кротость, добро и душевную теплоту. Чмъ опредленне вы сдлались въ идеяхъ, чмъ больше пріобрли увренности въ своихъ произведеніяхъ, тмъ значительне увеличились въ васъ вс эти качества. Остается только просить судьбу, чтобъ она поддержала и сохранила вашу жизнь’.
Но судьба была неумолима. Шиллеру не пришлось никогда поправиться отъ болзни, случившейся съ нимъ въ Іен. Когда онъ изъ этого города воротился въ Веймаръ, то 4 сентября писалъ Кернеру, что онъ чувствуетъ себя весьма слабымъ и что ему никогда, даже посл самой тяжкой болзни, не было такъ трудно. Но 11 октября онъ снова извщалъ друга, что начинаетъ понемногу поправляться и не теряетъ надежды на выздоровленіе. Напротивъ Каролина Вольцогенъ въ это время замчала, что силы ея дорогого зятя замтно упали и ее даже испугало его измнившееся лицо. Какъ ярко горлъ еще умъ въ слабомъ тл, доказываетъ его произведеніе’Привтствіе искусствъ’, которое Шиллеръ, по убдительной просьб Гете, написалъ въ четыре дня въ честь невсты наслднаго принца. Поэтъ не придавалъ особаго значенія этому ‘произведенію минуты’, ‘искусственному произведенію’, какъ онъ называлъ его въ письмахъ къ Гумбольдту и Кернеру, но все-таки эта лирическая пьеса принадлежитъ къ прелестнымъ созданіямъ его музы. Сколько стараній прилагали романтики, чтобы прославить поэзію и другія искусства, вс ихъ сонеты и октавы совершенно стушевываются передъ характеристикою искусствъ Шиллера, передъ его великолпною строфою о поэзіи! И какъ благородно выдержано все произведеніе. Его зять Вольцогенъ, провожавшій новобрачную чету изъ Петербурга въ Веймаръ, привезъ ему драгоцнный перстень, подаренный русскою императрицей, которой въ особенности понравился Донъ-Карлосъ. 9 ноября наслдный принцъ торжественно въхалъ съ своею супругою Маріею Павловною въ Веймаръ и 10 дней продолжались празднества. 12 ноября были поставлены на сцену ‘Привтствія искусствъ’, самый лучшій даръ, который Веймаръ могъ поднести молодой чет и о которомъ великая княгиня сохранила самое отрадное впечатлніе.
Свднія о послдней зим, прожитой поэтомъ, довольно скудны, такъ что невозможно составить полную картину его жизни за это время. Повидимому безболзненныхъ дней онъ уже совершенно не зналъ. Боли въ желудк усилились, а строгая діэта, на которую онъ обрекъ себя, еще боле увеличивала его слабость. На Рождеств и въ Новый годъ припадки его были такъ сильны, что вызвали въ семь, его серьезныя опасенія. Однажды вечеромъ Лотта и Гейнрихъ Фоссъ сидли у больнаго, въ полночь онъ попросилъ жену сойти внизъ и лечь спать, но она долго колебалась и наконецъ уступила его убдительнымъ просьбамъ. Едва только она сошла съ лстницы, какъ съ больнымъ сдлалось дурно и онъ безъ чувствъ упалъ на руки Фосса. Когда онъ при шелъ въ себя, то первымъ его словомъ было: ‘Не замтила ли чего-нибудь жена?’ Онъ уже заране чувствовалъ приближеніе обморока, а потому хотлъ избавить ее отъ этой грустной картины. Но жизнь безъ труда была для него немыслима. 11 января 1805г. онъ писалъ Гете, что онъ теперь готовится ‘къ, Димитрію’ и кром этого произведенія въ это время занимали его воображеніе еще ‘Смерть емистокла’, изъ которой онъ хотлъ создать драму, и ‘Kinder des Hauses’, коротенькій очеркъ которыхъ помщенъ въ его сочиненіяхъ. 20 января онъ писалъ Кернеру: ‘Какъ только ледъ начинаетъ таять, возрождается мое сердце и мысль, совершенно застывшіе отъ холодной зимы’. Но такъ какъ его страданія постоянно мшали ему предаваться самостоятельному творчеству, то чтобы не быть празднымъ, онъ принялся переводить Федру Расина. Онъ говорилъ объ этомъ ‘парадномъ кон французской сцены’, какъ онъ называлъ эту трагедію, что она иметъ много достоинствъ и красотъ. Повидимому Шиллеръ принялся за этотъ трудъ вслдствіе пристрастія Карла-Августа къ французской драм. Герцогъ, какъ это видно изъ его писемъ къ Шиллеру, остался весьма доволенъ удачнымъ переводомъ, который уже 30 января былъ разыгранъ на веймарской сцен. Съ истиннымъ геройствомъ переносилъ поэтъ свои страданія. ‘Невыразимая кротость, разсказываетъ Каролина Вольцогенъ,— проникла не только все существо Шиллера, но выражалась во всхъ его чувствахъ и сужденіяхъ. Это было полнйшее примиреніе съ Богомъ’. И дйствительно онъ примирился съ собою и съ міромъ и съ спокойною душою долженъ былъ разстаться съ нимъ.
Оправившись немного отъ лихорадки, онъ снова принялся за Димитрія. ‘Я усердно занимаюсь своею работою, писалъ онъ Гете,— и теперь надюсь, что ничто не помшаетъ мн продолжать ее. Трудно было посл разнаго рода непріятныхъ препятствій приниматься за это произведеніе,— не мало усилій стоило оно мн, но теперь все уладилось’. Какою трогательностью проникнута эта энергія человка, стоящаго у дверей гроба и желающаго принести въ даръ своей родин и цлому міру еще одно безсмертное созданіе. Какая грустная картина встаетъ передъ нашимъ воображеніемъ, когда поэтъ, мучимый безсонницею, подымается съ своего низкаго ложа, неврными шагами подходитъ къ письменному столу и дрожащею рукою набрасываетъ на бумагу свтлыя мысли, незабвенныя слова, исторгнутыя имъ у ‘страданій’ и у самой смерти! Но, къ сожалнію, онъ не могъ окончить своего великаго произведенія. По иде и уцлвшимъ сценамъ нужно было предполагать, что изъ этой трагедіи вышло бы замчательное художественное созданіе.
Теплый весенній воздухъ повидимому еще разъ оживилъ упавшія силы поэта. ‘Весна даетъ себя чувствовать и у насъ, писалъ онъ Кернеру, и вселяетъ бодрость и силу, я постараюсь оправиться отъ ударовъ, которые мн нанесли истекшіе девять мсяцевъ, и надюсь, что отъ меня что-нибудь уцлетъ. Но природа уже не иметъ того оживляющаго дйствія въ сорокъ и пятьдесятъ лтъ, какое она имла въ тридцать лтъ. Я былъ бы доволенъ и тмъ, еслибъ мн удалось дожить хотя до 50 лтъ’. Письмо, начинавшееся этими словами, было послднее къ Кернеру. За день передъ этимъ онъ писалъ Гете послдній разъ и письмо это другъ хранилъ какъ ‘святыню’. Оно было написано ‘смлымъ и красивымъ почеркомъ’ и когда Гете на старости лтъ показывалъ его своимъ друзьямъ, то говорилъ: ‘Онъ былъ превосходный человкъ и оставилъ насъ въ полномъ цвт силъ’. Мысль дожить хоть до 50 лтъ въ послдніе годы часто занимала поэта. Онъ къ этому времени надялся поставить на ноги своихъ дтей. О смерти онъ говорилъ спокойно, какъ подобаетъ мудрецу. Касавшійся этого предмета разговоръ съ Каролиною онъ закончилъ словами: ‘Смерть уже потому не зло, что она всеобща’. Но такого близкаго конца онъ не предчувствовалъ, тмъ боле, что во второй половин апрля ему сдлалось значительно легче. Онъ ощутилъ потребность къ путешествіямъ, что у больныхъ обыкновенно служитъ предвстникомъ послдняго великаго путешествія. Страстное желаніе видть Швейцарію овладло имъ, затмъ его тянуло къ зеленымъ нивамъ и тнистому лсу Бауэрбаха, гд нкогда онъ нашелъ себ убжище. Какъ только теплая погода позволила ему выходить изъ дома, онъ отправился гулять въ паркъ. Первый его визитъ былъ къ Гете, который только-что поправлялся отъ трудной болзни. Гейнрихъ Фоссъ присутствовалъ при этомъ свиданіи и со слезами на глазахъ вспоминалъ о немъ. Оба великіе друга крпко обнялись и поцловались, никто изъ нихъ не упоминалъ о болзни, они только радовались свиданію. 28 апрля Шиллеръ былъ послдній разъ при двор. Фоссъ помогалъ ему одться и любовался стройною фигурой поэта въ зеленомъ кафтан. На слдующій день Шиллеръ постилъ Гете, но чувствовалъ еще такую слабость, что не ршился сопровождать друга въ театръ, простился съ нимъ у дверей и простился навсегда. Имъ не пришлось боле свидться. Каролина въ своей карет привезла зятя изъ театра и дорогою онъ ей сказалъ, что его положеніе странное, въ лвомъ боку, въ которомъ уже нсколько лтъ ощущалась боль, онъ теперь ничего не чувствуетъ. Это признакъ былъ довольно печальный: легкое перестало болть, потому что оно разрушилось окончательно.
Мысль о выздоровленіи быстро исчезла. ‘Я опять въ постели’, говорилъ поэтъ входившему Гейнриху Фоссу. Но затмъ черезъ нсколько дней угасавшій поэтъ снова почувствовалъ облегченіе, такъ что могъ принимать друзей и между прочимъ своего издателя Котта. Онъ не длалъ никакихъ распоряженій, предвщавшихъ близкую смерть, только желалъ, чтобы скоре воротился Вольцогенъ, ухавшій съ принцессою на лейпцигскую ярмарку. Но 6 мая болзнь приняла дурной оборотъ, больной началъ заговариваться и плохо владлъ языкомъ. На слдующій день Фоссъ зашелъ къ Гете и засталъ его въ слезахъ. Онъ началъ ему говорить о болзни Шиллера, на что Гете отвтилъ только: ‘Какъ безжалостна судьба и какъ ничтоженъ человкъ!’ Когда вечеромъ 7 мая Каролина пожелала больному доброй ночи, онъ отвчалъ ей словами Валленштейна: ‘Ныншнюю ночь я надюсь хорошо спать’. Днемъ онъ желалъ только имть около себя Лотту и Каролину, а ночью своего врнаго слугу Рудольфа Послдній часто слышалъ, какъ больной бредилъ, большею частію о Димитріи. Угасавшій геній не хотлъ разстаться съ своимъ послднимъ созданіемъ Когда онъ умеръ, то на письменномъ стол его нашли великолпный монологъ Мары и это вроятно были его послднія пламенныя строки. Когда 8 мая Каролина подошла къ нему и спросила о здоровьи, онъ отвчалъ: ‘Лучше, лучше’. Вечеромъ онъ пожелалъ видть солнце. Подняли занавску и онъ свтлымъ взоромъ взглянулъ на вечернее солнце и какъ бы послалъ послднее прости природ. На слдующій день онъ строго исполнилъ вс приказанія врача, принялъ ванну и, для подкрпленія силъ, выпилъ стаканъ шампанскаго. Силы его замтно падали. Слабымъ голосомъ онъ попросилъ нефти, но послднее слово замерло у него на губахъ. Передъ этимъ онъ говорилъ безсвязно, большею частію по латыни. Къ 3 часамъ пополудни дыханіе больнаго стало прерывисто, затмъ ужь онъ ничего не могъ говорить Каролина и докторъ согрвали его ноги теплыми подушками. Дти также были тутъ. Карлъ рыдалъ на полу, Эрнстъ тихо плакалъ въ углу, а жена стояла на колняхъ у постели. Онъ пожалъ ей руку, улыбнулся и поцловалъ ее. Кончина была тихая и безболзненная. Въ шестомъ часу вечера лицо его вдругъ сильно передернуло, голова его опрокинулась назадъ и на лиц изобразилось спокойствіе смерти… Такъ 9 мая 1805 г. умеръ Фридрихъ Шиллеръ 44 лтъ, 8 мсяцевъ и 22 дней. Передать больному Гете это печальное извстіе никто не ршался. Когда это извстіе передали Мейеру, бывшему въ то время у Гете, то онъ ушелъ, не будучи въ состояніи сообщить ему эту страшную всть. Смущеніе семьи Гете, желаніе избгать его распросовъ мало общало для него утшительнаго. ‘Шиллеръ должно быть очень болнъ’, сказалъ онъ наконецъ. Вечеромъ онъ успокоился, но ночью слышали, какъ онъ рыдалъ. Утромъ онъ сказалъ одному изъ друзей: ‘Это неправда, что Шиллеръ былъ вчера очень болнъ’, причемъ на слов ‘очень’ онъ сдлалъ такое сильное удареніе, что тотъ не удержался и заплакалъ. ‘Онъ умеръ?’ твердо спросилъ Гете.— ‘Да’, тихо проговорилъ тотъ. ‘Онъ умеръ!’ повторилъ Гете и закрылъ лицо руками.
Погребеніе великаго поэта было назначено въ воскресенье 12 мая. Но такъ какъ трупъ подвергся быстрому разложенію, то его перенесли на кладбище въ ночь съ субботы на воскресенье. Убитое горемъ семейство предоставило распоряженіе похоронами совтнику консисторіи Гюнтеру. Гробъ по древнему обычаю должны были нести ремесленники. Но по совту тогдашняго бургомистра Лебрехта Швабе молодые люди, ученые, художники и служащіе взяли на себя эту обязанность. Сынъ Швабе, на основаніи оставшейся рукописи отца, обнародовалъ слдующій разсказъ о погребеніи поэта: ‘Тихо въ полночь отправилась маленькая процессія изъ квартиры Швабе въ домъ Шиллера. Была свтлая майская ночь, только легкія облака заволакивали мсяцъ. Тихо было въ дом покойнаго, только изъ одной комнаты доносились плачъ и рыданіе. Когда друзья подошли къ лстниц, гробъ былъ снесенъ внизъ и они у дверей взяли его на руки. Ни одного человка не было ни передъ домомъ, ни на улиц, глубокая, безмолвная тишина царила въ город. Процессія тронулась черезъ Эспланаду, рынокъ и улицу Св. Іакова къ старому кладбищу при церкви Св. Іакова. Направо при вход находится и теперь такъ называемая ‘денежная кладовая’, передъ дверью которой носильщики опустили гробъ. Въ эту минуту мсяцъ прорзалъ облака и своимъ свтомъ облилъ гробъ поэта. Затмъ мсяцъ снова скрылся за быстро бжавшими облаками и втеръ качалъ деревья. Двери мрачной кладовой растворили, носильщики подняли гробъ, внесли его, отворили опускную дверь и дорогой мертвецъ на веревкахъ былъ опущенъ въ подземную пропасть, не освщенную ни единымъ лучомъ. Не было ни похороннаго пнія, ни одного слова не было сказано на могил поэта. Уже вс присутствующіе намревались оставить кладбище, какъ вниманіе всхъ устремилось на появленіе мужчины, закутаннаго въ плащъ, который бродилъ около могилъ, находившихся вблизи кладовой, и громкимъ рыданіемъ выражалъ свою скорбь по покойномъ’. Этотъ плачущій мужчина былъ Вильгельмъ Вольцогенъ, который, узнавъ въ Наумбург о смерти дорогаго зятя, вскочилъ на лошадь и пріхалъ въ Веймаръ въ то самое время, когда печальная процессія тронулась изъ дома Шиллера… Въ то время да и впослдствіи многіе роптали на скромныя похороны поэта, которыя ни въ какомъ случа не могли сравниться съ тми похоронами, которыми меркантильный городъ Гамбургъ почтилъ Клопштока. На жалобы газетъ по этому поводу Гете далъ слдующій отвтъ: ‘Это самое мн и нравится въ смерти Шиллера. Незамтно явился онъ въ Веймаръ и незамтно скрылся изъ него. Торжества въ смерти я не люблю’. И дйствительно есть что-то великое въ томъ, что человкъ, умъ котораго умножилъ культурное сокровище человчества, такъ же просто и скромно оставилъ міръ, какъ и вступилъ въ него. Родившись на берегу Неккара въ жалкой пекарн, онъ на берегу Ильмы былъ опущенъ въ могилу въ гроб, стоившемъ 3 талера. 12 мая въ память усопшаго была совершена торжественная служба, при чемъ былъ исполненъ Requiem Моцарта, и генералъ-суперинтендентъ говорилъ надгробную рчь. Церковь едва вмщала желавшихъ почтить память покойнаго.

——

Смерть Шиллера вызвала всеобщую печаль. Скорбь пронеслась по всей Германіи. Генріетта Кнебель, воспитательница веймарской принцесы Каролины, 13 мая писала своему брату. ‘Грустная всть о неожиданной смерти Шиллера такъ разбила мое сердце, что мн необходимъ бальзамъ дружбы. О смерти Шиллера мы узнали въ Ауерштет. Мою бдную принцесу этотъ ударъ поразилъ неожиданно. Она плакала и рыдала и едва могла придти въ себя. Мы каждый день бываемъ у вдовы Шиллера, горе которой глубоко, хотя покойно. Горе Вольцогенъ сильне’. Наслдная принцеса приняла большое участіе въ осиротвшей семь и изъявила желаніе принять на себя вс расходы по воспитанію Шиллеровыхъ сыновей. Даннекеръ, академическій товарищъ поэта, писалъ изъ Штутгарта В. Вольцогену: ‘Смерть Шиллера меня сильно поразила. Эту ужасную всть передалъ мн капельмейеръ Гранцъ. Въ первую минуту я ничего не могъ выговорить, я задыхался. Я думалъ, что моя грудь разорвется…. На другое утро божественный человкъ не выходилъ изъ моей памяти и мн пришла мысль сдлать статую Шиллера, но статую колоссальную,— цлую апоеозу’! Благородный художникъ обратился къ курфюрсту Веймарскому съ слдующими словами: ‘Ваша свтлость! Швабъ Швабу обязанъ поставить памятникъ’! и когда неблагопріятныя событія того времени помшали выполнить эту идею, то Даннекеръ ршился сдлать колоссальный бюстъ поэта. Фихте изъ Эрлангена писалъ Вольцогену: ‘Глубоко поразило меня и мою жену всть о смерти нашего дорогаго Шиллера. Его нтъ. Я чувствую, что съ нимъ умерла часть моего умственнаго существованія’. Цельтеръ писалъ Гете: ‘Неожиданная смерть нашего милаго Шиллера возбудила у насъ всеобщее и сильное горе’. Иффландъ въ Берлин устроилъ въ память поэта спектакль, составленный изъ его драмъ.— ‘Я думалъ самъ умереть, писалъ Гете Цельтеру, и теперь потерялъ друга и съ нимъ половину моего существованія’. Когда онъ нсколько поправился, разсказываетъ онъ, то принялся искать широкой дятельности и первою его мыслію было окончить Димитрія, чтобы на ‘зло смерти продолжать бесду съ другомъ и сохранить для потомства его идеи, намренія и планы’. Эта законченная трагедія должна быть представлена на всхъ театрахъ. Но обстоятельства не позволили осуществиться этому плану и Гете, желая хоть чмъ-нибудь почтить память друга, написалъ великолпный ‘Эпилогъ къ Колоколу Шиллера’.
Въ первый разъ это стихотвореніе было прочитано 10-го августа 1805 г., когда пснь о Колокол въ память автора была представлена въ драматической форм на лаухштетской сцен. Такихъ искреннихъ и могучихъ звуковъ, какіе встрчаются въ этомъ стихотвореніи, Гете уже не проявлялъ боле. Скорбь и торжество, выраженное въ эпилог, что ‘онъ былъ нашъ!’ пронеслись по всей Германіи. Онъ самъ училъ актрису Вольфъ, изображавшую музу, декламировать это стихотвореніе. Но въ одномъ потрясающемъ мст грустное чувство до такой степени овладло имъ, что онъ попросилъ артистку остановиться и со слезами на глазахъ сказалъ: ‘Я не могу забыть его!’ Лотта въ припадк первой скорби писала Фишенихъ: ‘Я пережила самое ужасное, видла какъ Шиллеръ умеръ! Земля для меня теперь ничто, я не нахожу себ покоя!’ Черезъ мсяцъ она въ письм къ іенскимъ друзьямъ въ слдующихъ словахъ выражала свою скорбь: ‘Ахъ, вы знали его только въ половину, потому что въ послднее время своей жизни, удрученный болзнью, онъ сдлался кротче и покойне, онъ радовался, глядя на дтей и совершенно сдлался другимъ. Эта любовь, эта радость при вид милыхъ созданій вливала отраду въ наше сердце. Моя продолжительная жизнь съ нимъ возвысила мои чувства. съ нимъ вмст была жизнь для меня не страшна…
Никто, я смло могу это сказать, не понималъ этой высокой, благородной натуры какъ я, отъ меня не ускользало ни одно его душевное движеніе. Я умла объяснить и оцнить его характеръ, стремленія его дйствій. Годы связывали насъ еще боле и я понимала его, какъ не понималъ никто изъ его друзей. Я была для него необходима, онъ радовался, когда я была довольна имъ и понимала его. Эта умственная взаимность была связью еще боле насъ скрпляющею Вы поймете, что вмст съ нимъ я потеряла невозвратное, мн необходимо много силы воли и ума, чтобъ пережить эту потерю. Вы должны быть свидтелями, что я была достойною подругой такого человка и докажу теперь своимъ мужествомъ и самоотверженіемъ, что я примромъ Шиллера съумла возвыситься духомъ’. Она сдержала слово. Подкрпляемая религіей и помня своего незабвеннаго мужа, она въ заботахъ о воспитаніи дтей тихо прожила свою жизнь и 9 іюля 1826 г. скончалась въ Бонн, на берегу прекраснаго Рейна, на рукахъ своего сына Эрнста. Сестра ея Каролина пережила ее 20-го годами, она умерла 11 января 1847 г. 80 лтнею старухою, переживъ мужа и своего единственнаго сына.
21 годъ лежали останки Шиллера въ кладовой на кладбищ церкви Св. Іакова. Въ март 1826 г. Швабе, веймарскій бургомистръ, получилъ свдніе, что согласно предписанію земской комиссіи, кладовая должна быть разобрана. Почтенный человкъ не могъ примириться съ мыслію, что кости Шиллера при этомъ должны погибнуть навсегда, и онъ употребилъ все стараніе, чтобы спасти дорогіе останки. Вслдствіе этого, пригласивъ свдущихъ людей, онъ спустился въ кладовую и между 23 черепами отыскалъ черепъ Шиллера Въ сентябр были найдены остальныя части скелета. Черепъ Шиллера, въ присутствіи его сына Эрнста, былъ съ торжествомъ положенъ въ пьедесталъ бюста поэта, сдланнаго Даннекеромъ, который художникъ подарилъ семейству великаго друга. У семейства пріобрлъ его Карлъ-Августъ и поставилъ въ зал герцогской библіотеки напротивъ бюста Гете. Между тмъ отдленіе черепа отъ остальныхъ костей возбудило ропотъ въ публик и король баварскій, бывшій въ Веймар, высказалъ по этому поводу свое неудовольствіе. Тогда Карлъ-Августъ приказалъ опять соединить драгоцнные останки и похоронить ихъ въ герцогскомъ склеп, который имъ выстроенъ для всего своего рода на новомъ кладбищ Рано утромъ Ій декабря 1827 г. останки были положены въ саркофагъ, сдланный по рисунку Гете. Здсь въ 1828 г. къ гробу Шиллера присоединился гробъ Карла-Августа, въ 1830 г. герцогини Луизы, а 26 марта 1 832 г. гробъ Гете. Въ средин кладбища, на едва замтномъ возвышеніи, стоитъ храмъ съ навсомъ и колоннами Внутри изъ ротонды, освященной сверху, съ лвой стороны, спускается каменная лстница въ склепъ. Посредин его стоитъ бронзовый саркофагъ, въ которомъ покоятся герцогъ и герцогиня. Влво отъ лстницы на каменныхъ пьедесталахъ поставлены дв совершенно одинаковыя дубовыя гробницы. На одной написано металлическими буквами: Schiller, на другомъ: Goethe. Кром лавровыхъ внкомъ другихъ украшеній нтъ на этихъ гробницахъ.
Черезъ двнадцать лтъ посл этого послдовала въ честь поэта апооза. Въ Штутгарт составилось общество, которое ежегодно съ большимъ торжествомъ справляло день смерти Шиллера. Въ этомъ обществ возникла мысль поставить народному герою достойный памятникъ. Мысль эта осуществилась и 8 мая 1838 г. памятникъ былъ воздвигнутъ на томъ мст, гд 58 лтъ тому назадъ поэтъ красовался въ жалкомъ мундир фельдшера, возбуждая полусостраданіе и полунасмшки въ своихъ товарищахъ. Пространство между церковью и старымъ замкомъ съ его средневкомыми башнями было усяно народомъ, между которыми также были два сына Шиллера. Раздался торжественный гимнъ, сочиненный Мрике, затмъ внукъ отдернулъ занавсъ, скрывавшій памятникъ его дда, и, привтствуемый звономъ колоколовъ, передъ многочисленною толпою появился Шиллеръ Торвальдсена.

——

И безсмертная мать не спасла великаго сына:
Палъ онъ у скейскихъ воротъ волей державныхъ судебъ *).
*) Пер. М. Михайлова.
Этотъ намекъ на судьбу Ахилла въ ‘Неніи’ Шиллера невольно представлялся Гете, когда онъ посреди всеобщей скорби о смерти великаго друга высказалъ эти превосходныя слова утшенія: ‘Мы должны считать его счастливымъ, что онъ съ высоты своего бытія перешелъ къ вчному блаженству. Старческаго недуга, упадка умственныхъ силъ онъ не испыталъ. Онъ жилъ въ полномъ смысл человкомъ и совершеннйшимъ человкомъ оставилъ насъ. Въ воспоминаніи потомства онъ вчно остается смлымъ и энергическимъ дятелемъ, потому что въ томъ образ, въ которомъ человкъ покидаетъ землю, онъ переходитъ въ царство тней, оттого и Ахилъ представляется намъ вчно пылкимъ юношей. Что Шиллеръ рано умеръ, то хорошо для насъ. Его могила будетъ служить для насъ силою и возбуждать въ насъ стремленіе постоянно продолжать то, что онъ началъ. Такимъ образомъ-вс его дянія и желанія вчно будутъ жить въ его народ и въ человчеств’…
Въ этомъ по истин эллинскомъ надгробномъ слов весьма удачно схваченъ оригинальный характеръ произведеній нашего поэта. Я говорю о вчно-юношеской его свжести. Только созданія немногихъ избранныхъ обладаютъ этимъ магическимъ очарованіемъ. Они стоятъ на порог новыхъ міровыхъ періодовъ и приготовляютъ высшія цли для цлаго ряда столтій. Эти рдкіе умы суть истинные герои человчества, потому что они его воспитатели и образователи. Такимъ героемъ былъ Фридрихъ Шиллеръ Можно сказать безъ преувеличенія, что со временъ Гомера не было поэта, который бы въ такой степени владлъ качествомъ народнаго учителя. На него, возвысившагося изъ области неукротимаго натурализма до идеальной художественной формы, нмецкая молодежь, съ появленіемъ Валленштейна, смотрла какъ на ‘высшее существо’. Онъ, умирая, завщалъ ей Телля, который въ исторіи Германіи иметъ не одно литературное значеніе. Въ то несчастное время, когда мысль Наполеона уничтожить Германію, казалось, осуществится, когда патріотъ Штейнъ не находилъ аршина нмецкой земли, когда благородный Клейстъ кончилъ самоубійствомъ, чтобы не быть свидтелемъ страшныхъ бдствій и нмцы должны были сражаться противъ нмцевъ, какъ гладіаторы, и проливать кровь за чужіе интересы,— въ это позорное, гнетущее время, сердца находили утшеніе въ Телл и другихъ созданіяхъ Шиллера, умы возрождались для патріотизма, и вс силы родины приносились въ жертву. На каждой страниц той достославной исторіи, начинающейся съ Кацбаха до Ватерлоо, сіяетъ для всякаго, кто иметъ глаза, имя нашего поэта и для будущихъ поколній его будетъ всегда сіять тамъ, гд творится великое. Потому что въ его произведеніяхъ, я повторяю, живетъ вчная юность и свжесть, указывающая на неистощимую силу. Все величіе этого генія познается только тогда, когда снова обращаешься къ нему въ зрломъ возраст. Тогда познаешь впервые идеализмъ поэта, заслоняющій все пошлое, удивляешься ему и любишь его, тогда только пріобртаютъ его высокія слова, знакомыя намъ какъ лучшія юношескія воспоминанія, полное значеніе, тогда только соглашаешься съ мнніемъ одного эстетика, который сказалъ, что ‘Шиллеръ не только думалъ о воспитаніи народа въ дух идеализма, но началъ это воспитаніе своими произведеніями, онъ создалъ идеалы народа и образовалъ народный духъ въ смысл великой гуманной идеи’. И что за основный мотивъ этой удивительной, побждавшей вс препятствія дятельности? Ничто иное какъ нравственное вдохновеніе, жившее въ Шиллер, непоколебимая вра въ ‘божественный свтъ мысли’, душа исторіи человчества. Въ этомъ высокомъ смысл, въ смысл постояннаго преобразованія своего народа и всхъ народовъ въ человчно-свободную, великую, добрую и прекрасную семью,— былъ Шиллеръ поэтъ и пророкъ. Съ гордостью на могил своего великаго друга Гете сказалъ: ‘Онъ былъ нашъ!’ и я вполн довряю моему народу, что онъ не перестанетъ повторять съ гордостью и любовью:— ‘Онъ нашъ!’

ПРИМЧАНІЯ.

КЪ ПЕРВОЙ КНИГ.

1) Черезъ вс произведенія Шиллера, писалъ въ 1827 г. Гете Эккерману,— проходитъ идея свободы и эта идея приняла совершенно иную форму, когда Шиллеръ достигъ полнаго развитія и самъ сдлался другимъ. Въ юности его занимала физическая свобода, перешедшая въ его стихотворенія, а въ зрломъ возраст — свобода умственная Что физическая свобода доставляла не мало хлопотъ Шиллеру происходило частію отъ характера его натуры, частію отъ гнета, испытаннаго имъ діъ Военной Академіи. Но когда въ зрлые годы онъ отъ физической свободы перешелъ къ умственной, то я могу смло сказать, что эта свобода убила его, онъ насиловалъ свою физическую природу и силы его не вынесли.
2) Странное зрлище, замчаетъ Николаи въ своей поздк по Германіи въ 1781 г., — представляли воспитанники, когда, раздленные на дв колонны, сыновья дворянъ по правую, сыновья бюргеровъ но лвую сторону, входили въ столовую, не выражая никакой радости, присущей юношескому возрасту при вид кушаньевъ. Также странно было видть, когда они по команд складывали руки для молитвы, по команд брались за стулья, отодвигали ихъ и гадились, мн казалось даже, что они по команд опускали ложку въ тарелку и ли супъ.— Такъ какъ Николаи упоминаетъ о молитв въ Академіи, то я съ своей стороны считаю нужнымъ прибавить, что каждое воскресенье воспитанниковъ водили въ церковь, но, кром этого, въ религіозномъ отношеніи для нихъ ничего не было длаемо. Да и самая религія въ Академіи отличилась вншнимъ и чисто механическимъ характеромъ,— внутренняго содержанія она для воспитанниковъ не представляла.
3) За нарушеніе дисциплины воспитанники, подвергались тлесному наказанію. Обыкновеннымъ наказаніемъ было ‘оставленіе безъ обда’, провинившійся долженъ былъ стоять за ужиномъ передъ опрокинутою тарелкою и смотрть, какъ дять другіе Однажды, когда герцогъ Карлъ, по своему обыкновенію, распредлялъ наказанія, произошелъ забавный случай. Вотъ какъ передаетъ его въ своихъ запискахъ генералъ Вольцогенъ, братъ Вильгельма: ‘Герцогъ сдлалъ распоряженіе, чтобы каждый ученикъ, провинившійся въ чемъ-нибудь, обязанъ былъ взять отъ класснаго учителя записку, въ которой бы былъ прописанъ его проступокъ. Въ одну изъ пятницъ, когда герцогъ подъ руку съ своею любовницею, графинею Францискою фонъ Гогенгеймъ, осматривалъ училище, одинъ воспитанникъ представилъ ему цлую кучу подобныхъ штрафныхъ записокъ, и герцогъ гнвно спросилъ его: ‘Еслибъ ты былъ герцогъ, а и воспитанникъ, чтобы ты сдлалъ сонною’. Не думая долго, воспитанникъ схватилъ руку графини, поцловалъ се и отвчалъ: ‘Ваша свтлость, я бы сказалъ: милая Френцель, простимъ глупаго малъчика. ‘Герцогъ былъ до такой степени пораженъ смлостью воспитанника, что взглянулъ на всю эту исторію какъ на шутку и простилъ его’.
4) Вольцогенъ дале въ своихъ запискахъ разсказываетъ, какъ онъ однажды на экзамен изъ математики, въ присутствіи герцога, вмсто У написалъ громадный X, отчего у учителя стали волосы дыбомъ, а ученики едва удержались отъ смха Герцогъ, не понимавшій математики, пришелъ въ восторгъ и ставилъ смльчака въ образецъ цлому классу.
5) 29 декабря 1779 г. Гте писалъ изъ Карлсруэ г-ж фонъ Штейнъ: ‘Въ Штутгарт мы присутствовали на праздник Военной Академіи, герцогъ былъ очень любезенъ съ нами и не нарушая инкогнито (герцогъ Карлъ путешествовалъ подъ именемъ барона Веделя) оказывалъ герцогу всевозможное вниманіе’.
6 Въ этомъ письм герцога встрчались слдующія прекрасныя слова: ‘Свобода есть самое благородное достояніе человка. Вы ее найдете у меня’.
7) Поклоненіе Клопштоку было распространено какъ въ сверной, такъ и въ южной Германіи,-но это поклоненіе не всегда проходило безнаказанно. Такъ въ 1775 г. Фоссъ писалъ своей невст: ‘Не разсказывалъ ли я теб о судьб Бистера? Онъ былъ помощникомъ ректора въ Бюцов и праздновалъ на своей дач день рожденія Клоінитока. Во время праздника двушки должны были танцовать вокругъ устроеннаго алтаря и бросать на него цвты. Объ этомъ было сообщено начальству, его заподозрили въ язычеств и отршили отъ должности’. Въ южной Германіи Шубартъ былъ восторженнымъ миссіонеромъ стихотвореній Клопштока. Въ своей автобіографіи онъ разсказываетъ, какъ во время своего пребыванія въ Аугсбург онъ устроилъ публичный чтенія. Между прочимъ Онъ читалъ Мессіаду Клопштока и ‘успхъ превзошелъ мои ожиданія. Съ каждою новою пснію увеличивалось число моихъ слушателей, Мессіада была быстро раскуплена, человческія чувства просились, вс приходили въ ужасъ, плакали, и я съ радостью въ сердц смотрлъ, какъ нмецкая душа открыта для всего прекраснаго, великаго и возвышеннаго, когда умютъ возбудить ея вниманіе’.
8) 4 іюня 1794 г. Фоссъ писалъ своей жен изъ Веймара: ‘Мы пріхали сюда третьяго дня и были встрчены съ большимъ радушіемъ. У Виланда, при взгляд на него, была замтна какая-то холодность, но потомъ онъ разговорился и повеселлъ. Посл обда мы нсколько часовъ просидли въ его рабочемъ кабинет и провели время весьма пріятно. Онъ просилъ разсказать ему исторію сожженія его портрета. Я разсказывалъ ему въ шутливомъ тон и онъ смялся отъ всего сердца’.
9) Самыя жалкія произведенія нашихъ комедіантовъ едва ли наполнены такими грубыми ошибками противъ правилъ сценическаго искусства и здраваго разсудка, какъ эта пьеса Шекспира. Кто когда нибудь читалъ что-нибудь разумное, тому едва ли доставитъ удовольствіе Шекспиръ. Въ его Юліи Цезар встрчается столько низкаго, что его безъ отвращенія невозможно читать. (Готшедъ. Критич. статьи о нмецкомъ язык, поэзіи и краснорчіи).
10) Слова, произносимыя главнымъ дйствующимъ лицомъ въ драм ‘Буря и вихрь’. Имя его Вильдъ. Съ своими двумя друзьями Лафе и Блаэіусомъ онъ отправляется въ Америку, чтобы тамъ вступить въ военную службу. Ней пьеса состоитъ изъ какихъ-то нелпыхъ скачковъ, тмъ же недостаткомъ страдаютъ разговоры дйствующихъ лицъ. Вильдъ, пріхавъ въ Америку, говоритъ между прочимъ: ‘Еще разъ бросимся въ шумную жизнь, чтобы вс наши чувства кружились какъ Флюгеръ отъ бури. Дикая жизнь дала мн столько пріятныхъ ощущеній, что мн дйствительно сдлалось лучше. Безумное сердце! бейся сколько теб угодно и наслаждайся этой сумятицей! . Я все испыталъ, былъ носильщикомъ, чтобы чмъ-нибудь быть. Я жилъ на Альпахъ, насъ козъ, день и ночь проводилъ подъ необъятнымъ небеснымъ сводомъ, дрожалъ отъ холода и горлъ отъ внутренняго огня. Нигд не зналъ я покоя. Здсь я хочу броситься въ войну, чтобъ усладить душу. Великое спасибо вамъ, если вы пристрлите меня!’
11) Тогдашнюю страсть къ переписк въ настоящее время мы едва ли мо жемъ себ представить. Бумаги и чернилъ было изведено не малое количество, такъ что въ насъ рождается сомнніе: завщаетъ ли 19-е столтіе 20-му такую богатую переписку, какую завщалъ намъ 18-й вкъ?
12) 27 августа 1771 г. Якоби пивалъ Виланду: ‘Чмъ боле я думаю, тмъ сильне я сознаю невозможность того, кто никогда не видлъ и не слышалъ Гете, писать объ этомъ необыкновенномъ созданіи. Гете, по выраженію Гейнзе, геній съ головы до пятъ. Онъ одержимъ какимъ то бсовскимъ духомъ, который не позволяетъ ему дйствовать произвольно. Стоитъ только одинъ часъ пробыть съ нимъ, чтобы найти въ высшей степени смшнымъ требованіе, чтобъ онъ мыслилъ и дйствовалъ иначе, нежели онъ дйствительно мыслитъ и дйствуетъ’. Этотъ намекъ на присутствіе демоцязма въ натур Гете напоминаетъ намъ слдующія слова, писанныя имъ на старости лтъ Эккерману: ‘Чмъ выше человкъ, тмъ онъ боле находится подъ вліяніемъ демоновъ, и ему нужно быть всегда на-сторож, чтобъ его руководящая воля не привела его къ пропасти’.
13) Въ Швабіи и въ особенности въ Швейцаріи Штольбергами овладла страсть купаться среди благо дня и на самомъ видномъ мст, что даже казалось предосудительнымъ самимъ крестьянамъ. Объ извстномъ купаньи Штольберговъ въ Зил, подъ Цюрихомъ, разсказываетъ Фоссъ въ письм къ Эрисстин Буа слдующее: ‘Въ Цюрих они купаются одинъ разъ. Лафатсръ. Желая ихъ видть, приходитъ на берегъ и они, сидя въ вод, разговариваютъ съ нимъ. Крестьяне, изумленные купаньемъ среди благо дня, цлыми толпами стекаются къ рк, но какъ только завидятъ священника на берегу, то не прибгаютъ къ насилію, а начинаютъ ворчать и говоритъ, что надъ голыми, людьми, сидящими въ вод, совершается крещеніе и попъ обращаетъ ихъ въ христіанскую вру. По ихъ мннію, сатана иметъ надъ ними удивительную силу, потому что какъ только попъ начинаетъ молиться, они съ головою погружаются въ воду’.
11) Молодой лейтенантъ Эйнзидель имлъ приключеніе съ ‘малюткою Бергеръ’, же нею барона Вертера. Это приключеніе доказываетъ намъ, что въ періодъ бурныхъ стремленій супружескія отношенія часто нарушались ‘геніальнымъ образомъ’. Малютка Вертеръ влюбилась въ Эйнзиделя, представилась больною, даже умершею, заставила похоронить вмсто себя куклу и бжала съ своимъ возлюбленнымъ въ Тунисъ, гд храбрый воинъ надялся добыть себ золота и алмазовъ. Вмсто этого несчастной чет пришлось испытать въ Африк только нужду, которая заставила ихъ воротиться на родину. Баронъ простилъ жен эту ‘геніальную поздку’ и снова сошелся съ ней. {Пропущенное въ текст 14-е примчаніе относятся къ 90-й стр., къ 13-й строк снизу.}
15) Изъ многочисленныхъ разсказовъ, доказывающихъ любезность Карла Августа, но моему мннію, заслуживаетъ вниманія слдующій. Когда въ 1803 г. веймарскій дворъ переселился во вновь отстроенный замокъ, назначено было торжественное празднество. Герцогъ съ гостями, осматривая новое помщеніе, зашелъ въ кухню. Тутъ встртила его безобразная судомойка, въ восторг бросилась Аіу на шею и поцловала его.
16) О смерти отца Гте Карлъ-Августъ писалъ: ‘Старикъ умеръ и наконецъ мать можетъ вздохнуть свободно’. Когда министръ Гете почтительнымъ канцелярскимъ слогомъ просилъ герцога объ отпуск, герцогъ на поляхъ просьбы написалъ: ‘Утекай!’ 28 августа 182′ г. Карлъ-Августъ привелъ къ Гете баварскаго короля, который лично желалъ ему передать орденъ. Поэтъ, соблюдая строгую формальность, просилъ позволенія у герцога носить этотъ орденъ. Герцогъ со смхомъ отвтилъ: ‘Старина, не дурачься!’
18) ‘Мн еще нтъ двадцати одного года, писалъ Шиллеръ въ 1780 г., но міръ утратилъ для меня всякую прелесть, жизнь не радуетъ меня боле и день разлуки моей съ Академіей, который нсколько лтъ тому назадъ былъ бы для меня величайшимъ праздникомъ, не вызываетъ даже улыбки на мои уста. Съ каждымъ годомъ я утрачиваю душевное спокойствіе, чмъ боле я живу, тмъ боле я жалю о томъ, что не умеръ ребенкомъ. Если бы жизнь принадлежала мн одному, то я жаждалъ бы смерти. Но она принадлежитъ моей матери и тремъ сестрамъ — я единственный сынъ и отецъ уже замтно начинаетъ старть’.
19) Въ бумагахъ Петерсена сохранилась записка, которую Шиллеръ оставилъ въ трактир ‘Znm Ochsen’, не заставъ тамъ друзей. Она отличается геніальною манерою: ‘Нечего сказать, теплые вы ребята,— я былъ здсь и не нашелъ ни Петерсена, ни Рейхенбаха,— тысяча чертей! Я сегодня буду дома, если понадоблюсь вамъ. Прощайте. Шиллеръ.
20) Жанъ-Поль врно замтилъ: ‘Гердеръ и Шиллеръ въ молодости хотли сдлаться хирургами. Но судьба ршила иначе. Душевныя раны глубже тлесныхъ, лечите ихъ,— и такимъ образомъ оба сдлались писателями’.

КО ВТОРОЙ КНИГ.

1) Надъ воротами дома въ 1841 г. была прибита доска съ слдующею надписью: ‘Здсь жилъ Шиллеръ и въ 1785 г. писалъ ‘Пснь къ радости’. На другой дощечк, находящейся подъ самою крышею, стояли слова: ‘Комната Шиллера’. Въ новйшее время Шиллерово Общество купило этотъ домъ, чтобы сохранить его отъ окончательнаго разрушенія.
2) Здсь дло идетъ о разсказ, помщенномъ въ книг Гинрихса (Schillers Dichtungen nach ihrem histor. Zusammenhang). Шиллеръ, прогуливаясь утромъ въ Розентал, вблизи Плейсса, услышалъ, что въ кустахъ кто-то говоритъ. Онъ подошелъ ближе и увидлъ, что полуодтый юноша, сбираясь броситься въ воду, читаетъ молитву и проситъ Бога простить ему этотъ грхъ. Испуганный неожиданнымъ свидтелемъ, юноша отвчалъ на вопросъ Шиллера: ‘Мн остались дв дороги покончить съ жизнію: умереть съ голода или избрать какой-нибудь скорый и не мучительный родъ смерти’. Затмъ онъ ему разсказалъ, что онъ студентъ богословіи и въ продолженіе полугода питался однимъ только сухимъ хлбомъ. Шиллеръ отдалъ ему вс деньги, которыя имлъ при себ, и взялъ съ него общаніе въ продолженіе недли не ршаться на самоубійство. Черезъ нсколько дней Шиллеру пришлось быть на свадьб въ одномъ дом въ Лейпциг, гд съ свойственнымъ ему воодушевленіемъ онъ разсказалъгрустную исторію юноши, затмъ взялъ тарелку, обошелъ гостей и такимъ образомъ собралъ сумму, помогшую бдняку окончить курсъ и затмъ поступить на службу. Радуясь счастливому исходу этого дла, Шиллеръ написалъ свою знаменитую пснь’.
3) 10 мая 1835 г. на этомъ павильон была прибита мраморная доска съ надписью:

Здсь Шиллеръ,
у своего друга Кернера,
писалъ Донъ-Карлоса.
1785. 1786. 1787.

4) Къ этимъ лошвицкимъ воспоминаніямъ принадлежитъ личность маркитанки, изображенной въ лагер Валленштейна. Оригиналомъ ей послужила веселая и скромная двушка, скончавшаяся въ 1856 г. въ Дрезден вдовою сенатора Резисра. Поэтъ, во время своего пребыванія въ Лошвиц, часто бывалъ въ дом ея отца, который находился на противоположномъ берегу Эльбы.
5) Шредеръ не остановился передъ этимъ, но 30 августа 1787 г. поставилъ Донъ Карлоса на сцену въ стихахъ, и эта трагедія впервые въ Германіи произвела глубокое впечатлніе.
6) Вотъ что разсказываетъ Эбервейцъ въ своей книг (Schillers Liebe und Verliltnise in Rudolstadt). Шиллеръ, занимаясь своимъ историческимъ трудомъ, внезапно захворалъ. Докторъ Конради замтивъ, что эта болзнь сильно мшаетъ занятіямъ Шиллера, въ шутку сказалъ: ‘Будьте покойны, смерть не помшаетъ продолженію вашего произведенія, но вы умрете, какъ только окончите его’. Шиллеръ запомнилъ эти слова и никакъ не могъ побдить въ себ суеврнаго страха, чтобъ окончить книгу.
7) Лишь свтлыми прекрасными вратами
Въ міръ чудный знанья вступишь ты,
Чтобъ высшій блескъ снести очами,
Постигни прелесть красоты.
8) Въ корон звздной Оріона,
Доступная чистйшимъ лишь духамъ,
Сіяя съ солнечнаго трона
По безпредльнымъ небесамъ,
Вселяя ужасъ блескомъ вчной славы,
Уранія нисходитъ съ высоты
И, снявъ съ главы внецъ свой величавый,
Намъ предстоитъ какъ символъ красоты,
Здсь, поясъ прелести вкругъ стана обвивши,
Становится дитей для дтскаго ума.
Что здсь встрчаетъ насъ, какъ красота земная,
То встртитъ нкогда какъ истина сама.
Художники, пер. Д. Мина.
9) Достоинство людей вамъ вручено судьбами!
Храните же его!
Оно и падаетъ и возникаетъ съ вами.
10 Любимецъ грацій и питомецъ музъ,
Онъ тихую стрлу изъ лука всемогущей
Необходимости готовъ принять въ тиши
Въ грудь обнаженную безъ трепета души.
Художники, пер. Д. Мина.
11) Какъ будто Шиллеръ намекалъ на Гете, когда писалъ эти строфы въ ‘Идеалахъ’:
И быстро жизни колесница
Стезею младости текла,
Ея воздушная станица
Веселыхъ призраковъ влекла:
Любовь съ прелестными дарами.
Съ алмазнымъ счастіемъ ключомъ,
И слава съ звздными внцами,
И съ яркимъ истины лучомъ.
Пер. Жуковскаго.
12) Блаженъ, кто богами еще до рожденья любимый,
На сладостномъ лон Киприды взлелянъ младенцемъ.
Кто очи отъ Феба, отъ Гермеса даръ убжденія принялъ.
А силы печать на чело отъ руки громовержца!
Великій, божественный жребій счастливца постигнулъ,
Еще до начала сраженья побдой увнчанъ,
Любимецъ Хариты плняетъ, труда не пріемля.
Великимъ да будетъ, кто, собственной силы созданье,
Душою превыше и тайныя Парки и рока,
Но счастье и грацій улыбка не сил подвластны.
Счастіе, пер. Жуковскаго.
Шерр Иоганн
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. История испанской литературы. Том второй, Тикнор Джордж, Год: 1849
  2. История испанской литературы. Том первый, Тикнор Джордж, Год: 1849
  3. История испанской литературы. Том третий, Тикнор Джордж, Год: 1849
  4. Вальтер Скотт, Эльце Карл, Год: 1864
  5. Шекспир. Том четвертый, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849
  6. Шекспир. Критическое исследование его мысли и его творчества, Дауден Эдуард, Год: 1875
  7. Госпожа де-Сталь, Сорель Альбер, Год: 1889
  8. Шекспир. Том второй, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849
Электронная библиотека