Сочиненіе Альберта Сореля.
I.
Характеръ.— Юность.— Первые литературные труды.— Вступленіе въ свтъ.
1766—1789.
I.
Характеръ.— Юность.— Первые литературные труды.— Вступленіе въ свтъ.
1766—1789.
Госпожа де-Сталь, Сорель Альбер, Год: 1889
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Особа, близко знавшая госпожу де-Сталь и, такъ сказать, непосредственная свидтельница обстоятельствъ ея жизни, г-жа Неккеръ-де-Соссюръ, говоритъ: ‘Сочиненія г-жи де-Сталь служатъ записками ея о ея же собственной жизни, но только въ иносказаніи’. То же самое подтверждаетъ о себ и сама де-Сталь. ‘Когда пишутъ’, говоритъ она,— ‘вслдствіе внутренней потребности, охватывающей душу, то въ сочиненіяхъ своихъ, помимо воли и не замчая того, выражаютъ смыслъ собственной жизни и свои собственные помыслы’. Потому-то я и ставлю своею задачею выяснить значеніе сочиненій г-жи де-Сталь изъ обстоятельствъ ея жизни.
Какъ всегда бываетъ, первыя впечатлнія дтства имли ршающее значеніе въ судьб г-жи де-Сталь.
Съ одной стороны вліялъ на нее проникнутый счастіемъ семейный бытъ ея родителей, съ другой — свтскій образъ ихъ жизни,— ихъ салонъ, въ которомъ встрчались вс блестящіе умы того времени. Въ салон этомъ велись всякія литературныя распри, въ немъ ршались міровыя задачи, по свидтельству современника, въ немъ безъ конца длились разсужденія о великихъ истинахъ природы, о безсмертіи души, о любви къ свобод, о прелести и опасностяхъ страстей.
Отецъ г-жи де-Сталь, Неккеръ, происходилъ изъ ирландской фамиліи, принявшей протестантство, переселившейся сначала въ Германію и потомъ освоившейся въ Женев. Родился онъ гражданиномъ этой послдней республики. По матери Неккеръ примыкалъ къ французамъ, изгнаннымъ при Людовик XIV. Пройдя основательно курсъ классическихъ наукъ, онъ посвятилъ себя банковымъ операціямъ и по дламъ переселился въ Парижъ, гд и сдлалъ карьеру публициста и финансоваго дятеля. Г-жа дю-Деффанъ упрекала его въ излишней наклонности къ метафизическимъ разсужденіямъ, и его сочиненія на самомъ дл переполнены ими. Это обстоятельство, однако, не помшало ему быть не метафизикомъ въ собственномъ банк: его банкъ процвталъ.
Неккеръ былъ честолюбивъ и жаждалъ вліянія. Въ основу своего честолюбія онъ клалъ чувства искренней филантропіи, онъ былъ выдержаннымъ кальвинистомъ, проникнутымъ проповдями ‘Савойскаго священника’, онъ отличался добродушіемъ въ отношеніи тхъ лицъ, съ которыми вступалъ въ тсныя связи, но въ политическихъ сношеніяхъ обнаруживалъ надменность, онъ представлялъ собою смсь чувствительности къ роду человческому вообще и съ презрніемъ — къ отдльнымъ личностямъ, обширныя, систематическія выдержанныя, но въ то же время отвлеченныя воззрнія на общій ходъ дла уживались въ немъ съ неопредленностью, рзкостью и мелочностью въ поступкахъ. Однимъ словомъ онъ родился не для того, чтобы быть министромъ.
Революція ускользнула между его рукъ. Это, однако, не помшало ему пріобрсти великое минутное значеніе при старомъ правительств. И вотъ этотъ женевецъ протестантъ, этотъ коммерсантъ, вышедшій изъ народа, чудеснымъ образомъ былъ, такъ сказать, допущенъ ршеніемъ самыхъ просвщенныхъ людей Франціи до совщаній съ королемъ: онъ сдлался популярнымъ человкомъ въ самомъ вольнодумномъ город изо всего свта.
Съ своей стороны и г-жа Неккеръ принимала участіе въ нелегкомъ дл возвышенія своего мужа. Будучи дочерью пастора, она до крайности предавалась длу милосердія, и такая дятельность вліяла на нее благодтельно. Въ то же время она не переставала любить свтъ, она, такъ сказать, заставляла себя любить его, она ставила себ въ обязанность блистать въ немъ. Она отличалась замчательно развитымъ умомъ. Въ то же время ея дятельное мышленіе съ постоянной тревогой обращалось къ предметамъ вры. Эта женевская гражданка, поселенная среди парижанъ, эта затерявшаяся между нечестивцевъ христіанка,— любила своихъ новыхъ соотечественниковъ и въ то же время не давала имъ вры, она внимала имъ и не одобряла ихъ сужденій, она ихъ порицала и теряла, однако, надежду обратить ихъ на путь истины. Такое двусмысленное положеніе уязвляло лучшія стороны ея природы — ея правое сердце и ея здравый разумъ.
Такова была среда, въ которой 22-го апрля 1766 года увидла свтъ и воспиталась Жермена Неккеръ. Удивительно рано развились разумъ и сердце этого дитяти, отличавшагося рзвымъ нравомъ. Жермена сдлалась утшеніемъ своего отца. Геній ея развивался самопроизвольно и пробивался чрезъ вс поры ея существа.
Едва начала Жермена мыслить, она уже стала разсуждать, и лишь только она стала чувствовать, она уже пламенла. Одиннадцати лтъ она уже присутствовала при пріемахъ. Она помщалась при этомъ на деревянной скамеечк, въ ногахъ у матери и такъ оставалась молчаливая и на сторож. Въ эти свои годы она отмолчалась за всю остальную свою жизнь. А между тмъ теперь ей пришлось слушать рчи Рейпаля, Томаса, Гримма, Бюффона, Морелли, Сюара. Вс эти лица обращали на нее очень большое вниманіе и охотно слдили за тмъ, какъ отражались ихъ сужденія на подвижныхъ чертахъ ея лица. Между прочимъ, много они толковали и о театр. Мармонтель и Лагарпъ посвящали ему безконечныя разсужденія и подкрпляли эти разсужденія своими собственными цитатами. Иногда посщала собранія мадемуазель Клеронъ. Жермена пользовалась ея уроками. Она здила съ родителями во Французскую комедію и принялась писать пьесы для своего кукольнаго театра. Изъ этого занятія она извлекла нкоторую пользу для своего творчества.
Согласно вкусамъ своего времени, она набросала нсколько портретовъ. Когда ей было пятнадцать лтъ, она сдлала извлеченія изъ сочиненія ‘О дух законовъ’ и составила очеркъ ‘Отчета’, своего отца. Рейналь поручилъ ей для своей компиляціи ‘О двухъ Индіяхъ’ написать выдержку объ отмн Нантскаго эдикта. Читала она все, что попадало ей подъ руку, всякому другому чтенію она предпочитала романы, а между романами такіе, которые отличались особенно возбудительнымъ содержаніемъ. Нельзя опредлить съ точностію, когда именно она познакомилась съ сочиненіями Руссо. Онъ сдлался первымъ предметомъ ея поклоненія. Похищеніе Клариссы имло значеніе эпохи для ея собственной жизни. ‘Вертеръ’, какъ сама она говоритъ,— ‘обозначилъ эпоху въ моей жизни’. Вертеръ возбудилъ ея сочувствіе и состраданіе, Ловласъ — ослпилъ ее, ужаснулъ и околдовалъ надолго. ‘Ее привлекало то, что заставляло ее плакать’, говоритъ одна изъ ея подругъ. Сердце ея билось сильне, когда она встрчалась съ какою-нибудь знаменитою личностью. Похвалы, расточавшіяся ея отцу, заставляли ее утопать въ слезахъ. Ей было только еще 17 лтъ, когда она, встртившись съ престарлою маршальшею де-Муши, спросила эту послднюю: ‘Какого вы мннія о любви?’ ‘Быть можетъ, изъ нея выработается безумица, но врно, во всякомъ случа, то, что она будетъ несчастна’, сказалъ о ней докторъ Троншенъ.
Такъ сложился одинъ изъ самыхъ выдающихся и обширныхъ умовъ: умъ этотъ отличался ненасытимою алчностью все познать, способностью все обнять, это былъ не просто интеллектъ, но интеллектъ одержимый симпатіею, онъ обладалъ даромъ провиднія чужихъ идей и даромъ моментальнаго вдохновенія своими собственными идеями: и проникновеніе въ чужіе помыслы, и вдохновеніе собственными своими были слдствіемъ отнюдь не размышленій, а рождались, такъ сказать, на лету. Промежутка между мыслью и рчью здсь не существовало: едва мысль нарождалась, она уже облекалась въ слово. ‘Бесда была ея вдохновительницей и ея музой’, выразился о ней человкъ, наиболе ее понявшій и съ наибольшею тонкостью анализировавшій ее. Она, такимъ образомъ, жила въ состояніи постояннаго общенія и импровизаціи.
Она не обладала ни силою управлять собою, ни способностію сосредоточенія въ себ самой, ни терпливостью мышленія, ее тяготила всякая усидчивость. Широкими взмахами своихъ крыльевъ она неслась впередъ, она не ползла вслдъ за своими идеями, но она такъ же рдко могла спокойно держаться на ихъ высот. Никогда она не давала себ труда углубляться во что-нибудь. Ей невдома была та дисциплина ума, которая составляетъ здравую прелесть и силу г-жи Севиньб, та дисциплина ума, которая порождаетъ естественность въ высокомъ стил, способность выражаться лучше всхъ, которая даетъ способность орудовать языкомъ, владть имъ въ самыхъ его основахъ и быть особенно точнымъ именно въ то время, когда писатель является наиболе оригинальнымъ. Мысль г-жи де-Сталь знать не хотла стсненій Портъ-Роаяля, рчь ея становилась на дыбы отъ узды Кандильяка. Она не признавала ни методы, ни грамматики. Ея стремленія всегда брали верхъ надъ теченіемъ ея мыслей, вслдствіе тхъ же самыхъ побужденій сердце ея очень часто брало верхъ надъ ея словами и поступками.
И это сердце пламенное, тревожное, но и честное, расточавшее, какъ свои привязанности, такъ и свою доврчивость, жаждавшее взаимности и нетерпливо требовавшее благодарности, сердце, главнымъ свойствомъ котораго было великодушіе — сердце это было такъ же богато одарено отъ природы, какъ и разумъ г-жи де-Сталь. ‘У меня много задатковъ къ тому, чтобы быть счастливой’, говоритъ Коринна. Жермена Неккеръ, съ своей стороны, жаждала счастія такъ же алчно, какъ она жаждала мысли и не могла насытиться ни тмъ, ни другимъ. Для своихъ порывистыхъ привязанностей она не признавала препятствій ни въ себ, ни въ другихъ. Она не желала считаться ни съ помхами, которыя ставилъ свтъ, ни съ противорчіями чувства, ни съ другими злобами жизни, которыя наносятъ удары страстямъ и ихъ истощаютъ. Однимъ словомъ вс ея чувства переходили въ страсть, страсть же въ бурю. ‘Ея всепоглощающее воображеніе уносило съ собою все вокругъ нея, и первую ее самоё, то былъ рычагъ, посредствомъ котораго она управляла душами, и свою собственную душу она потрясла имъ, и душа ея никогда не знала покоя. ‘Я, благодаря моему воображенію, чувствую себя постоянно въ башн Уголино’, признавалась она впослдствіи.
Со всмъ тмъ въ основ своей природы она обладала здравымъ смысломъ и здоровой нравственностію, это ее и спасло среди бурь. Если она не могла понять того, чего другіе не чувствуютъ такъ, какъ она, то, покрайней мр, ея собственныя чувства всегда были искренни. Искренность чувствъ и была той мркою, которою она всегда измряла сама себя. Лишь только проходилъ угаръ страсти, равновсіе чувствъ возстановлялось въ ней, и она длалась способной обсуждать свои дйствія. Такой судъ надъ собственной совстію приводилъ ее къ тому, что она была необыкновенно проницательна и правдива. Однако, если судъ этотъ просвтилъ ее разумніе, тмъ не мене она не длалась отъ этого счастливе. Врность ея анализа, въ большинств случаевъ, лишь изощряла ея страданія. Въ конц концовъ, такъ какъ она была по существу добра, страданія ея въ окончательной своей форм переродились въ чувство состраданія къ другимъ.
Необходимо въ самомъ начал замтить особенности ея характера, такъ какъ ими обусловлена вся ея геніальность. Ея жизнь — слдствіе ея мятежныхъ чувствъ и ея терзаній. Ея произведенія — итоги ея образа сужденій и ея сострадательныхъ наклонностей. По мр того, какъ она проходила свое жизненное поприще, она обртала способность обозрвать свое прошлое съ извстной высоты — она извлекла изъ собственныхъ испытаній свою мораль, все боле и боле совершенную. То, что было надломленнымъ въ ея жизни, то стало стройнымъ въ ея произведеніяхъ. Такимъ образомъ жизнь полная смятеній, полная мятежныхъ поступковъ и нердко слабостей породила созданія, отличавшіяся мужественною силою и преисполненныя великодушія.
По счастію и для себя, и для тхъ, кто ее окружалъ, она чувствовала неодолимую потребность развлеченій. Ей была прирождена очень гибкая способность радости, и если только сердце ея не находилась въ смятеніи, она чарующимъ образомъ отдавалась общенію съ людьми.
‘Въ ум Коринны было много игривости. Она подмчала смшное съ остроуміемъ француженки и умла изобразить это смшное съ силой воображенія итальянки, но ко всему этому она примшивала доброе чувство. Никогда въ ней не замчали ничего враждебно расчитаннаго: вдь, во всякомъ случа оскорбляетъ собственно холодность, но никакъ не воображеніе, которому всегда присуща доля добродушія’. О Дельфин говорится: ‘Она всегда выражалась самымъ изысканнымъ языкомъ, душевныя движенія ея всегда были естественны, она отличалась игривымъ умомъ и меланхолическими чувствованіями, она была экзальтирована и естественна, привлекательна и энергична! Въ ней очаровывала смсь генія и чистоты, нжности и силы! Въ одинаковой степени, она обладала всмъ, что только можетъ вызвать удивленіе глубокаго мыслителя, что можетъ удовлетворить самый обыкновенный умъ, лишь бы только умъ этотъ самъ склоненъ былъ къ доброт, лишь бы только самъ онъ стремился къ этому трогательному свойству и искалъ его въ поступкахъ наиболе естественныхъ и благородныхъ, наиболе обворожительныхъ и наивныхъ’.
Такою она изображала себя и такою стремилась явить себя на жизненномъ поприщ. Она не признавала ни славы, ни счастія вн этого поприща. Въ этой сред она интересовалась всмъ: чувствами, политикой, искусствомъ, литературой, философіей. Затмъ, все остальное въ свт было ей чуждо. Она не любила ни прогулки, ни природы, которая, сама по себ, казалось ей мертвою, мечтаніе обезсиливало ее, отчужденіе приводило ее въ смущеніе, она приходила въ ужасъ отъ одиночества. У нея было свое уязвимое мсто, свое жало: это — скука. Общество составляло прелесть ея существованія, оно было ея необходимостію. Только въ Париж она чувствовала себя довольной и здоровой.
Было нчто такое, что преисполняло ее и рвалось изъ нея наружу: она искала счастія въ энтузіазм, а между тмъ строила свой энтузіазмъ на такой почв, которая являлась зыбучими и подвижными песками. Ея нравственный характеръ возмущался противъ условій и предразсудковъ общества — точно также, какъ умъ ея возмущался методами школы и правилами грамматики. Она имла притязаніе къ господству въ обществ, но въ то же время освобождала себя отъ перваго изъ условій, налагаемыхъ этимъ господствомъ: она не признавала этикета — искусства, повелвать другими, повелвать собою. Ея природа не только чуждается лицемрія и свтской стратегіи, но даже простой скромности и того благоразумія, которое можетъ быть названо проявленіемъ тонкаго ума въ поступкахъ. Для нея не существовало промежутка между мыслью и дйствіемъ, подобно тому, какъ нтъ промежутка между помыслами и рчью. Одинъ изъ ея друзей, хорошо ее знавшій, говорилъ ей: ‘Вашъ характеръ неспособенъ презирать т докучливыя условія, съ которыми сталкиваются тотъ, кто хочетъ блистать’.
Эта боязнь скуки или другими словами, отчужденія, это жажда развлеченія, жажда — блистать и нравиться, соединенныя съ полною неспособностью къ принужденію, постоянно длали ее непослдовательною въ своихъ поступкахъ. Она обладала душою мужественною и стремительною, но она считалась и со всми слабостями женской природы. ‘Если’, говорила она о Дельфин,— ‘Дельфина, благодаря своему уму, независима, то за то, по своему характеру, она нуждается въ опор’. Свойства ума и геній Жермены увлекали ее, хотя возвраты къ самой себ всегда круто слдовали затмъ. Чаще всего она такъ пренебрегала предосторожностями и настолько незаботилась о томъ, чтобы обезпечить за собою путь къ отступленію, что своими дйствіями давала обильную пищу для злословія и для завистливой посредственности.
Эти основныя противорчія характера повели къ двоякому поклоненію, которыми ознаменовалась юность Жермены: одно изъ поклоненій Жермены такъ и продолжалось во всю ея остальную жизнь: это поклоненіе — религіозное чувство семейственности, культъ домашняго очага, поклоненіе Неккеру, другое поклоненіе — поклоненіе чуждому кумиру, культъ коварныхъ таинствъ, культъ, сопровождавшійся отравленными фиміамами, культъ, отъ котораго она отвернулась лишь мало по малу, но который смутилъ ее навсегда — культъ Руссо. Неккеръ и Руссо олицетворяютъ въ себ добродтель и общаютъ счастіе. Неккеръ полагаетъ счастіе въ добродтели, во имя этой-то добродтели геній Жермены и обращается къ нему, Руссо ищетъ добродтели въ счастіи, его софистическая добродтель воспламеняла воображеніе Жермены.
Будучи двадцати лтъ, она еще предавалась грезамъ. Когда ей было девятнадцать, она отмтила въ своемъ дневник: ‘женщина не должна искать для себя самой: все счастіе ея должно заключиться въ томъ, что она любитъ’. Когда ей минуло тридцать лтъ, она высказала слдующее признаніе одному изъ друзей: ‘Я все затратила на любовь. Вс чувства въ молодости возникаютъ изъ этого источника’. Въ сорокалтнемъ возраст она высказывается словами Коринны: ‘Если я искала славы, то потому, что при ея помощи надялась заставить себя любить. И вотъ, когда Жермена достигла славы, она ршила, что безъ любви — все суета, и пришла къ слдующему заключенію: ‘Безъ любви сама слава лишь трауръ по несбывшемся счастіи’. Все ея честолюбіе заключалось въ томъ, что она страстно желала нравиться, увлекаемая потокомъ любви. И тмъ съ большею пылкостію она желала казаться блистательною, чмъ мене сознавала себя красивою.
Ея поклонники изображаютъ ее музою, съ лирою въ рукахъ. Это — ‘самая знаменитая изъ жрицъ Аполлона, любимица бога, ему наиболе пріятны ея иміамы… Ея большіе черные глаза сіяютъ свтомъ генія, ея темные, какъ черное дерево, волосы, ниспадаютъ на ея плечи волнами, черты ея лица скоре выразительны, чмъ нжны, въ нихъ сказывается нчто такое, что ставитъ ее выше ея назначенія, какъ женщины’… И самаго назначенія этого здсь не чувствуется: устраните изъ этого портрета миологическіе его аттрибуты, его аллегорическую основу, передъ вами останется женщина средняго роста, нсколько коренастая, правда не лишенная граціи и ловкости, но не одаренная тми гибкостью и изяществомъ нимфы, которыми отличается чарующій типъ красотъ того времени, типъ, который должны были обезсмертить Давидъ и Жераръ въ портретахъ Жюльетты Рекамье и г-жи Реньо де Сентъ-Жанъ д’Анжели.
Это не Амелія, ни даже Коринна, это Дидона, два еще, но уже предназначенная для страстей. Черты ея выразительны, цвтъ ея лица боле смуглъ, чмъ свжъ, однако онъ играетъ краской и оживляется подъ вліяніемъ разговора, плечи ея какъ бы изваяны, руки ея мощны, сильны, руки владычицы, а не сантиментальной кокетки, лобъ широкъ, волосы черные и густо ниспадающіе волнами, носъ крупный, ротъ рзко обрисованъ, губы пышныя: он широко отверзлись для слова и жизни, это уста оратора, запечатлннаго открытой и благодушной улыбкой, самъ геній блещетъ въ ея взорахъ, и взоры эти мечутъ искры свта: взоры доврчивые, чудные, глубокіе, сладкіе въ своемъ поко, повелительные, когда пронзаетъ ихъ молнія. Но чтобы сверкала эта молнія, необходимъ треножникъ-вдохновитель. Жермен необходима рчь, чтобы прельщать и побждать, а послднее тоже необходимо ей, чтобы быть любимой: изъ этого вытекаетъ что-то особенно тревожное не только въ ея стремленіи нравиться, но и въ самой ея благосклонности. Ея честолюбіе на послугахъ у ея чувства, но чувство это заимствуетъ нчто тревожное и даже жесткое у честолюбія. То любовь, но любовь, какъ понимаетъ ее мужчина, любовь властная. Сверхъ того, она не можетъ быть счастливой, если ею все-таки не властвуетъ тотъ человкъ, котораго она любитъ. Въ жизни ей необходимъ руководитель, другъ, ‘ровесникъ, подл котораго можно было бы жить и умереть, другъ, вс интересы котораго однородны съ вашими, вс виды котораго совпадаютъ съ вашими — и такъ до самой могилы!’
Таковъ ея идеалъ. Свое представленіе о романтическомъ брак, она окружала условіями общественности. Но — свтъ?.. Этотъ суетный и недобрый свтъ, допускалъ ли онъ подобный культъ обоготворенія? И могъ ли найтись человкъ, которому было бы подъ силу явить во сн подобный возвышенный образъ?
Вчитайтесь въ ‘Дельфину’, этотъ романъ изъ жизни г-жи де-Сталь. Что говоритъ Дельфина посл своего перваго свиданія съ Леонсомъ въ салон г-жи де-Вернонъ? ‘Я долго бесдовала’, говорила она,— ‘съ нимъ, въ его присутствіи и для него… Каждое слово Леонса только усугубляло мое уваженіе къ нему, мое восхищеніе имъ. Его образъ рчи отличался сжатостію, но рчь эта дышала энергіею. И когда онъ употреблялъ выраженія, полныя силъ и краснорчія, казалось, онъ все таки высказывался только на половину, и что въ глубин его сердца есть тайныя сокровища чувства и страсти, которыхъ онъ не желалъ расточать. Съ какимъ вниманіемъ онъ удостоивалъ меня слушать! Я не могла прежде представить себ ничего боле сладостнаго: переживать такія минуты ликованія, возбуждаемаго движеніями души, такое удовлетвореніе самолюбія побдой, переходящее въ радости сердца — о, какія счастливыя то минуты!’
Такова рама, таковъ — герой! И герой этотъ — человкъ большого свта, человкъ успха, герой академіи, его знаетъ лордъ Нельвиль, который восхищался имъ въ Париж. Онъ человкъ серьезно образованный, высокоталантливый, одушевленный желаніемъ боле нравиться, чмъ стремленіемъ быть полезнымъ, ему нужно признаніе его достоинствъ со стороны салона, даже посл того, какъ онъ былъ отличенъ трибуной, живетъ онъ обществомъ и женщинами — и предпочитаетъ, чтобы ему поклонялись, чтобы его любили.
Въ 1781 году Жермена встртилась съ графомъ де-Жиберомъ, и ея идеалъ нашелъ себ воплощеніе. Ей тогда было 15 лтъ, ему 38, но она была поразительно рано развита умственно, что же касается его, его окружалъ такой ореолъ, что лта его были незамтны. Она видла Жибера мелькомъ, во время его бесды въ салон госпожи Неккеръ. Что-то было импонирующее въ его гордо поднятой голов, въ ршающемъ тон его рчи, въ горделиво надменной запоздавшей его моложавости, въ нсколько искусственной стремительности его бесды и весьма расчитанной сдержанности его поступковъ. Все это въ совокупности поразило ее. Она и не подозрвала тонкой искусственности въ проявленіяхъ этого знаменитаго добывателя славы. Тмъ временемъ мадемоазель де-Леспинасъ писала ей: пВы были бы въ состояніи осчастливить пустое сердце и быть виновницей несчастія нжной души… Я боюсь того, какъ бы не пришлось вамъ когда-нибудь сказать себ: потребность славы утомила мой духъ’. Мадемуазель де-Леспинасъ извдала сама это на дл и сама погибала отъ этого, то же самое испытала впослдстіи Жермена Неккеръ, когда потребовала отъ иного Жибера, еще боле юнаго и блестящаго, добродтели, нжности, страстности и генія — всхъ тхъ качествъ, которыми она украшала героя, являвшагося ей въ ея двичьихъ грезахъ.
Грезы эти отражаются въ ея первыхъ произведеніяхъ. Она пыталась писать стихи, въ чемъ имла мало успха. Образы не рождались въ ея воображеніи свободно, и она не совладала ни съ римой, ни съ размромъ. Изъ всхъ ея стиховъ, по мннію моему, заслуживаютъ памяти лишь одни: они производятъ впечатлніе нжностью и страстностью. Вотъ они:
‘Ты зовешь меня своею жизнью. Назови меня лучше своею душою: я нуждаюсь въ такомъ твоемъ слов, которое не такъ скоротечно, какъ день… Жизнь мгновенье, дуновеніе гаситъ ея свточъ, но душа безсмертна, какъ безсмертна любовь’.
Первыя произведенія г-жи де-Сталь отличаются сантиментальнымъ направленіемъ. Они, какъ любитъ отзываться о нихъ ихъ авторъ, чувствительны. Довольно нсколькихъ строкъ, чтобы составить себ о нихъ понятіе. Мирза (въ сочиненіи ‘Мирза или письмо путешественника’) говоритъ:
‘Когда-то я была любима, я, можетъ быть, желала быть неравнодушной, желала познать то чувство, которое овладваетъ всмъ бытіемъ и, само по себ, одно ршаетъ жребій каждаго мгновенія дня’. Но вмст съ этимъ Мирза предавалась чтенію и при томъ слишкомъ, въ большей степени предавалась она еще бесд и размышленію. ‘Я’, восклицаетъ она,— ‘до сего дня не могла ни обманывать себя, ни быть обманутой’. ‘Мирза’, восклицаетъ Ксимео,— ‘какъ я жалю тебя, прелесть размышленія не можетъ замнить собою все, одна только прелесть чувства въ состояніи удовлетворить всмъ способностямъ духа’. Однимъ словомъ, ничто въ раннихъ произведеніяхъ г-жи де-Сталь не обличаетъ будущаго писателя, но за то все здсь указываетъ на свойство души и выдаетъ въ автор женщину.
Только благодаря автобіографической, единственно интересной нын, сторон юношескихъ произведеній автора, заслуживаетъ вниманія важнйшее изъ нихъ, носящее названіе: ‘Писемъ о произведеніяхъ и характер Жанъ-Жака Руссо’. То большая выдержка изъ варіацій юнаго виртуоза на излюбленную тему своего времени, выдержка, предназначенная для салонныхъ концертовъ: но вкусы перемнились, жанръ оказался ложнымъ, виртуозность вышла изъ моды, осталось произведеніе, какъ личное признаніе, почти какъ будущая программа жизни. Жермена испытала на себ очарованіе Руссо, но въ плнъ къ нему, однако, не попала. Эта отличавшая г-жу де-Сталь особенность должна была съ годами выступить съ еще большей опредленностью. И эта особенность обозначаетъ грань, раздляющую Жермену Неккеръ отъ другихъ двухъ литературныхъ чадъ Жанъ-Жака — госпожи Роланъ и Жоржъ Зандъ. Мадамъ Роланъ — воплощенная Элоиза: Жоржъ Зандъ — Элоиза по экзальтаціи, возведенная до степени генія, первая — сама добродтель, вторая — сама поэзія во вкус Руссо. Что касается Жермены Неккеръ, она не боле, какъ читатель-энтузіастъ и недисциплинированный подражатель. Въ дйствительности, она только заимствуется у Руссо и силится имъ вдохновиться гораздо боле, чмъ является его послдователемъ. Въ своемъ стил она никогда не достигаетъ ни трезвости ‘Общественнаго договора’, ни чарующей простоты ‘Признаній’, все, чмъ она заражается у Руссо, это лишь реторикой ‘Эмиля’. Въ сущности, ея..неумолимое здравомысліе’, ея политическій смыслъ, а еще боле ея историческое чутье, которому суждено было еще изощриться на опыт, вс эти свойства отклонили ее на далекое разстояніе отъ Жанъ-Жака. Для окончательнаго проникновенія сущностью учителя, ей не доставало всесторонняго сходства въ ея судьб съ судьбою, породнившею Манону Флипонъ и Аврору Дюпень. Дочь Неккера не воспроизводитъ въ сил ни Жюли, ни Софи, никогда она не признаетъ себя гражданкой республики по ‘Общественному договору’. Нравъ ея, ея страсти, ея политическіе вкусы — иного рода. Она объ этомъ дважды высказывается сама, при чемъ въ одномъ случа обнаруживаетъ будущаго историка, въ другомъ — умную женщину. ‘Монтескье’, говоритъ она, — ‘боле полезенъ сложившимся уже обществамъ, Руссо годенъ для тхъ изъ нихъ, которые лишь впервые складываются’. ‘Постоянныя проповди Юліи и Сенъ-Пре неумстны: преступная женщина можетъ любить добродтель, но она не должна позволять себ проповди о ней’. Письма о Жанъ-Жак Руссо были напечатаны въ 1788 и вышли въ свтъ въ 1789 году. Тогда Жермена Неккеръ была уже за мужемъ, и подъ новымъ именемъ мужа, которое ей суждено было прославить, и вышло первое ея напечатанное сочиненіе.
Если когда-либо бывалъ безразсуденъ бракъ по разсудку, то такимъ именно оказался бракъ, устроенный Неккерами для ихъ дочери. Рдкій супружескій союзъ, переговоры о которомъ велись бы со всевозможными обсужденіями свтскихъ условій, могъ повести къ такимъ пагубнымъ послдствіямъ для сердца, къ какимъ привелъ именно этотъ бракъ.
Г-жа Неккеръ искала для своей дочери блистательнаго замужества. Она останавливала свой выборъ на Питт младшемъ. Но, съ своей стороны, для Жермены разстаться съ Парижемъ значило то же, что отправиться въ ссылку. Она отклонила проектируемый бракъ и вызвала тмъ нкоторую семейную бурю. ‘Проклятый островъ’, писала она въ своемъ дневник, — ‘источникъ настоящихъ моихъ опасеній, источникъ будущихъ моихъ угрызеній’. Затмъ выборъ остановился на швед, барон Сталь-Гольштейн, лиц благороднаго рода и хорошаго общества, но игрок, расточительномъ и небогатомъ человк, вкрадчивомъ, съ умомъ скоре разсудительнымъ, чмъ обширнымъ. Объ этомъ брак тянулись переговоры съ самимъ Шведскимъ королемъ и притомъ никакъ не мене пяти мсяцевъ. Наконецъ, Густавъ III изъявилъ свое согласіе на то, чтобы мсто его повреннаго во Франціи превращено было для Сталя въ мсто посла, но съ тмъ, однако, чтобы расходы по шведскому посольству при французскомъ двор принялъ на себя Неккеръ. Такимъ образомъ о Жермен договаривались, какъ о принцесс, иными словами — согласія ея на ея бракъ и не спрашивали. И она сдлалась 14-го января 1780 года баронессою де-Сталь. Екатерина Великая, вникавшая во все на свт, писала по этому поводу: ‘Вс ршительно утверждаютъ, что судьба дочери Неккера очень незавидна, и что она длаетъ очень дурную партію’. ‘Отъ брака’, говорила впослдствіи госпожа де-Сталь,— ‘проистекаютъ вс привязанности женщины… И погибло счастіе женщины, если она вышла за того, кого не любитъ, общество предоставило въ удлъ женщинамъ одну лишь надежду, и если вынутый жребій оказался пустымъ, въ этомъ пустомъ жребіи все сказалось….’
Въ этихъ строкахъ г-жа де-Сталь высказалась вполн о собственной своей жизни. Ей было только двадцать-два года, она успла едва лишь выйти за мужъ, когда уже въ одномъ изъ своихъ ‘Писемъ о Жанъ-Жак-Руссо’ она помстила слдующую выдержку: ‘Добродтеленъ бываетъ человкъ тогда, когда онъ можетъ любить то, что долженъ любить, и въ этомъ положеніи совершается свободно то, что должно совершаться въ силу долга… подобное состояніе забвенія самого себя, пренебреженія всмъ тмъ, чего искать побуждаетъ тщеславіе, исполняетъ душу добродтели’.
Такимъ образомъ, она чувствовала себя несчастной въ требованіяхъ сердца, но тотъ бы зналъ ее плохо, если бы вообразилъ себ, что въ эти годы — съ 1786 по 1780 — она предавалась меланхоліи и экзальтаціи по образцу какой-нибудь героини романа. Напротивъ, она начала съ того, что предавалась до самозабвенія удовольствіямъ свта и блеска своей молодости. Ее принимали въ Версал, у нея былъ собственный пріемъ въ шведскомъ посольств, въ улиц дю-Какъ, ея салонъ замнилъ салонъ самой г-жи Неккеръ. Королю Густаву III она писала исполненныя ума письма о парижскомъ обществ и обращалась съ хвалами къ этому королю, очень много думавшему о своей просвщенности. Какъ кажется, Густавъ не остался равнодушнымъ къ этимъ похваламъ. Она составляла прелесть того очаровательнаго общества. о которомъ впослдствіи отозвался одинъ изъ ея поклонниковъ, аббатъ Перигоръ слдующимъ образомъ: ‘Тотъ, кому не привелось переживать т годы, не знаетъ, что значитъ наслаждаться жизнію’. Тогдашнее общество считало себя обновленнымъ, въ сущности, оно только было опьянено само собою. Общество это доканчивало свое бытіе, подобно тому, какъ заканчивается пиръ, когда свтильники уже догораютъ при открытыхъ окнахъ, а въ окна эти врывается извн свжесть лтней утренней зари. Жермена де-Сталь вынесла неизгладимое впечатлніе о той пор: ‘Никогда и нигд еще не видано было’, говоритъ она.— ‘столько ума. столько жизни’. И дйствительно, тогда всякій былъ преисполненъ чаяній, а эти чаянія раскрывались въ рчахъ. Достаточно было владть даромъ слова, чтобы прослыть за генія, но за то никогда еще не предавались однимъ рчамъ съ такимъ искреннимъ энтузіазмомъ, полнымъ мечты. ‘Мыслили для того, чтобы говорить, а говорили потому, что жаждали похвалы за рчи’. Царица салоновъ, царица баловъ, царица между женщинами, Жермена де-Сталь въ дйствительности и была таковою, она являлась царицею Парижа, царицею нарождавшейся Франціи, подобно тому, какъ Марія-Антуанетта была царицею въ Версал, царицею той Франціи, которая заканчивала свое бытіе. Краснорчіе Жермены заявляетъ о себ, друзья ея чувствуютъ на себ первые чары этой чудодйственной импровизаціи, о которой Сисмонди сказалъ въ то время, когда голосъ Жермены уже замолкъ на вки: ‘Теперь, жизнь для меня то же, что балъ, на которомъ музыка умолкла’.
Но у нея были свои завистники, и едва она стала знаменитостію, какъ свтъ принялся клеветать на нее. Злоба ея соперниковъ по уму соединилась съ ненавистью политическихъ противниковъ ея отца. Такимъ образомъ, дочь Неккера, эта муза преобразователей государства, возстановила противъ себя всхъ и среди Парижа, и при двор, всхъ, кто держался старыхъ злоупотребленій, кто выдавалъ себя за приверженцевъ чистой монархіи. Она тмъ боле подавала поводъ къ враждебности противъ себя, что была крайне неосторожна въ словахъ, ихъ она никогда не взвшивала, никогда не имла силы воздержаться передъ блестящимъ изреченьемъ или острымъ словомъ, была непослдовательна въ своихъ поступкахъ, пренебрегала этикетомъ, слишкомъ ясно выказывала свои предпочтенія, свое отчужденіе отъ кого-либо, а еще боле свое презрніе. Она не угадывала важности всего этого: а между тмъ, она такъ же мало вносила злобы въ свои насмшки, какъ ненависти въ свои мимолетныя антипатіи, являясь постоянно немыслимою и избалованною, какъ въ обществ, такъ и въ политическихъ сферахъ, а затмъ и среди революціи. Она играла огнемъ, дразнила чудовищъ, не соображая того, что стрлы ея наносили раны, что сама она, въ свою очередь, можетъ быть пожжена тмъ пламенемъ,— растерзана когтями тхъ чудовищъ.
‘Она приводила въ ужасъ женщинъ’, сказала о ней, впослдствіи, госпожа Ремюза, вообще ее не любившая.— ‘Она наносила раны масс лицъ, котирыхъ считала ниже себя’. Между такими врагами очутился и Ривароль, ревновавшій ее и ее