Шелли, Сарразен Габриэль, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 40 минут(ы)

(Gabriel Sarrazin: ‘La Renaissance de la Littrature Anglaise’).

Всюду наступаетъ для Шелли часъ апоеоза. Всюду распространяется волшебный блескъ этой чистой славы, всюду проникаетъ глубокое обаяніе этой ангельской души: для сердца, его избравшаго, онъ любимый учитель, дорогой другъ, прибжище и радость внутренней жизни. Этого драгоцннаго мста никто не отниметъ у него, потому что его произведенія не только служатъ для насъ могущественною нравственною поддержкой, но доставляютъ намъ и несравненныя поэтическія ощущенія. Въ этомъ смысл одинъ простой эпитетъ говоритъ больше, нежели цлый рядъ фразъ: его горячіе приверженцы называютъ его поэтомъ поэтовъ’. Причина этой столь сильной и рдкой симпатіи объясняется весьма просто, она выражается въ слдующихъ словахъ: Шелли любилъ людей самою возвышенною любовью, а люди поздно, увы, слишкомъ поздно отозвались на его любовь.

Ничто не могло изсушить въ немъ священнаго источника любви, надежды и слезъ,— ни преслдованія, ни нетерпимость, ни одиночество. Вс его произведенія можно назвать однимъ общимъ именемъ любви,— любви къ человку и къ природ, къ земл и вселенной, къ безконечнымъ превращеніямъ жизни и смерти, любви всеобъемлющей. Необычайный умъ этого человка, пытливо проникавшій въ суть міровъ, погружавшійся въ науку и метафизику, былъ, однако, въ полномъ подчиненіи у сердца, и возвышенности его инстинкта приходится еще боле удивляться, чмъ сложности его мысли. Всякій другой на его мст ожесточился бы или потонулъ бы въ бездн отчаянія. Онъ съумлъ остаться любящимъ до конца. Обманутый въ настоящемъ, онъ завщалъ будущему осуществленіе своихъ благородныхъ грёзъ о справедливости и въ восторженномъ порыв вс свои надежды устремилъ на наступленіе эры братства.

Нельзя сказать, чтобы ему недоставало той гордой замкнутости, которая одна только и создаетъ могучихъ личностей, я сомнваюсь, чтобы какой-либо поэтъ носилъ въ себ идеалъ большей изолированности, большей способности витать на высотахъ. Такъ какъ онъ умлъ сближаться съ вншними предметами, въ то же время, отдаляясь отъ нихъ, любить другихъ, не отршаясь отъ самого себя, быть, въ одно и то же время, личнымъ и безличнымъ, эготистомъ и самоотверженнымъ, человкомъ и ангеломъ, то поэзія его приняла неизмримую ширину и объемъ. Онъ развился во всхъ направленіяхъ. Раббъ {Французскій переводчикъ Шелли.} справедливо говоритъ, что онъ совмщаетъ въ себ полдюжину поэтовъ: ‘поэта философа въ Цариц Мабъ, Промете, Атласской волшебниц, поэта-трагика въ Ченчи и Карл I, поэта интимной жизни въ Джуліанъ и Маддало и въ Письм къ Маріи Джисборнъ, поэта-сатирика въ Peter Bell III, поэта-юмориста въ Swellfoot the Tyrant, поэта-мистика въ Epipsychidion, поэта элегическаго въ Adonais, поэта лирическаго въ хорахъ Промется и Эллады и въ сотн другихъ мелкихъ стихотвореній’.

Но, можетъ быть, подобные термины слишкомъ аналитичны. Можетъ быть, не слдовало бы подвергать дленію и дробленію умъ съ столь безконечно смшанными и измнчивыми оттнками. Изъ этихъ послднихъ, одинъ оттнокъ, занимающій далеко не послднее мсто, энтузіазмъ къ человчеству, выступалъ, безъ сомннія, боле ярко, обрисовывался рзкими и огненными чертами, но метафизическая муза Шелли, наоборотъ, всегда оставалась неуловимой и необъятной. Поэтому я лучше попытаюсь выразить характеръ его произведеній въ нсколькихъ мене опредляющихъ и поддающихся боле гибкому синтезу словахъ. Пламенный культъ гуманности, пантеистическое проникновеніе во вселенную, чудный, воздушный полетъ мечты,— вотъ, какъ мн кажется, главные элементы этой поэзіи, элементы, сливающіеся въ горнил мистики — аффективной и, въ то же время, интеллектуальной, идеальной и страстной, жгучей, какъ лучъ, лтнаго солнца, высокой, какъ звздное сіяніе.

Прежде чмъ приступить къ поэту, разсмотримъ человка: припомнимъ его жизнь, столь же необычайную, какъ и его творенія, удивительно смлую, тревожную, поэтическую.

I.
Шелли, какъ человкъ.

Перси-Биши Шелли родился въ Фильдъ-Плэс 14 августа 1792 г. Главою его древней и знатной фамиліи, находившейся въ родств съ Сиднеями и Нортумберландами, былъ въ то время богатый баронетъ, сэръ Биши, ддъ нашего поэта. Надменный и суровый старикъ, взбалмошный и сварливый, усвоившій себ духъ отрицанія и либерализма XVIII вка и, тмъ не мене, аристократъ и приверженецъ Норфольковъ, царившихъ въ Суссекс, сэръ Биши былъ довольно типичнымъ представителемъ англійскаго джентльмена старой школы (внукъ, безъ сомннія, унаслдовалъ) отъ дда запальчивый и раздражительный тонъ, внесенный имъ, авторомъ Sensitive Plant, въ статьи и разсужденія о соціальномъ и религіозномъ порядк въ прошломъ и настоящемъ). Что касается Тимоея Шелли, отца Перси, то онъ былъ заурядный помстный дворянинъ, вовсе не идіотъ и не злой, какъ это утверждали, но довольно-таки пошлый и преклонявшійся предъ всякими предразсудками человкъ. Естественно, что между Шелли и его отцомъ не замедлила обнаружиться антипатія, приведшая ихъ посл оксфордской исторіи къ полному разрыву.

Юной душ Шелли, преисполненной благожелательства и наивной до броты, школа показала жизнь въ неожиданномъ и ужасномъ свт. Въ Сіонскомъ пансіон и въ Итон онъ долженъ былъ вынести вс пытки, выпадающія на долю новичка. По, несмотря на негодованіе и отвращеніе, возбужденныя въ немъ этою жестокою забавой, его вра во все доброе и прекрасное еще боле воспламенилась и на жестокость онъ отвчалъ стремленіемъ къ справедливости, принимавшимъ характеръ вызова. Уже въ Итон онъ отли чался безусловною смлостью философскихъ мнній. Въ то же время, лю бознательность его была безмрна, работалъ онъ поразительно, прихотли во разбрасываясь во вс стороны. Его товарищи, ршительно не понимавшіе бурной нервозности его ранняго генія, изумлялись, видя, какъ онъ поглощалъ вс отрасли знанія, перескакивалъ отъ греческаго языка къ метафизик, отъ этой послдней къ химіи и магіи, или же пускалъ во весь опоръ свое поэтическое воображеніе, фабрикуя съ быстротою молніи фантастически-нелпые романы. Они называли его ‘сумасшедшимъ Шелли’ или ‘атеистомъ Шелли’, но перестали его преслдовать, потому что, выведенный изъ терпнія, онъ уже не владлъ собою, и гнвъ его былъ имъ страшенъ.

Это рвеніе не измнило ему и въ университет. Періодъ его жизни въ Оксфорд останется навсегда знаменательнымъ. Нашъ герой стоитъ еще передъ нами рядомъ съ своимъ другомъ Хоггомъ (Hogg), веселымъ юношей, съ сильнымъ умомъ и крпкимъ организмомъ, почувствовавшимъ глубокое влеченіе къ очаровательному идеалисту, котораго случай сдлалъ его школьнымъ товарищемъ. Лицо юнаго поэта выражало трогательное чистосердечіе, и никто изъ тхъ, кому случилось видть его въ это время, не могъ позабыть его большихъ ясныхъ глазъ съ открытымъ и пристальнымъ взоромъ, почти женскаго рта и густыхъ, вьющихся каштановыхъ волосъ. Голова, съ нсколько неправильными чертами, была замчательно мала, высокій, стройный, тонкій, съ узкою грудью, онъ слегка наклонялся впередъ, и вся его вншность производила впечатлніе рдкой, неземной прелести. Погруженный въ свои научныя занятія, онъ читалъ и работалъ иногда по шестнадцати часовъ въ сутки, развлекаясь прогулками и спорами съ друзьями, подкрпляя свои силы лишь хлбомъ, виномъ и чаемъ, такъ какъ онъ былъ тогда почти вегетаріанцемъ. Помимо этого, демонъ писательства не выпускалъ его изъ своихъ когтей, и въ сотрудничеств съ Хоггомъ онъ сочинялъ еще весьма незрлые разсказы, которые печаталъ на средства своего дда. Но вдругъ ихъ послднее произведеніе потерпло неудачу. Это былъ пресловутый памфлетъ О необходимости атеизма. Шелли, лихорадочно возбужденный, отдалъ его въ печать, воображая, что нанесетъ имъ ршительный ударъ и вызоветъ настоящій переворотъ въ совсти большинства своихъ согражданъ. Никакого разстройства планетной системы не воспослдовало, но оба студента-публициста были удалены изъ университета.

Этотъ жестокій приговоръ глубоко поразилъ болзненную чувствительность Шелли, тмъ боле, что, благодаря ему, онъ окончательно разошелся съ своимъ отцомъ, приведеннымъ въ ужасъ его дерзостью. Правда, что мистеръ Шелли соглашался простить сына подъ извстнымъ условіемъ,-но Перси гордо отвергнулъ это прощеніе. Изгнанный изъ родительскаго дома, лишенный своей пенсіи, онъ отправился въ Лондонъ, гд его ожидали сердечныя приключенія, по меньшей мр, столь же странныя, какъ и все то, что происходило въ его умственномъ мір.

Едва усплъ онъ пріхать въ столицу, какъ познакомился съ пріятельницею своихъ сестеръ, Гарріэтъ Уэстбрукъ. Романтическая и кроткая шестнадцатилтняя двушка, довольно умная и образованная, Гарріэтъ воображала себя несчастной, потому что ее принуждали ходить въ школу. Въ качеств пылкаго революціонера, Шелли захотлъ привить ей идеи возмущенія, которыя онъ всмъ проповдывалъ и которыя достигли въ немъ крайней напряженности посл оксфордскаго приговора. Такъ какъ апостолъ былъ привлекателенъ, то юная неофитка охотно дала убдить себя и до такой степени увлеклась имъ, что захворала и написала ему, что не можетъ жить безъ него. Хотя онъ, собственно говоря, и не любилъ ея, но она была настолько мила, что онъ сжалился надъ нею, увезъ ее, и они обвнчались въ Эдинбург, по обряду шотландской церкви. Благодаря ходатайству дяди Шелли, ему была возвращена его пенсія, а м-ръ Уэстбрукъ, съ своей стороны, назначилъ дочери ежегодное пособіе, такъ что молодая чета могла сводить концы съ концами. Съ этой поры началось скитальческое существованіе, которое Шелли велъ всю свою жизнь. Супруги постоянно странствовали по горамъ и по доламъ, изъ Эдинбурга перехали въ Іоркъ, затмъ въ Кесвикъ, въ Кумберланд, гд Шелли познакомился съ Саути, оттуда въ Ирландію, гд нашъ поэтъ ринулся въ борьбу за эмансипацію католиковъ, потомъ снова снялись съ лагеря и отправились въ Девонширъ, затмъ въ Уэльсъ, повинуясь бродячему инстинкту, гнавшему ихъ изъ одного графства въ другое. Но бывало и такъ, что ихъ внезапно выпровождали изъ того или другаго города вслдствіе исторій, какія могли случаться только съ Шелли: въ Лимут его слуга былъ притянутъ къ суду по обвиненію въ политической пропаганд, въ Тремадок поэтъ заявилъ однажды вечеромъ, что на него напали злоумышленники, и былъ ли это дйствительный фактъ или простая галлюцинація, такъ и осталось до сихъ поръ неизвстнымъ. Среди этихъ вчныхъ передвиженій, домашняя жизнь его начинала мало-по-малу омрачаться. Онъ находилъ, что жена его холодна и вульгарна. Между ними возникали ссоры, отъ которыхъ они оба страдали, и онъ все боле и боле отдалялся отъ нея. Хотя онъ, можетъ быть, и черезъ-чуръ преувеличивалъ недостатки Гарріэтъ, но несомннно, что она не годилась въ подруги такому необыкновенному человку. Онъ чувствовалъ себя страшно несчастнымъ близъ нея, проводилъ большую часть времени у m-me Boinville, гд встртилъ общество, пришедшееся ему по-сердцу, и возвращался домой съ ужасомъ и отвращеніемъ. Кром того, онъ жаловался на нервные припадки и принималъ противъ нихъ опіумъ. Разъ онъ вздумалъ отравиться и усилилъ дозу. Его успли спасти, и черезъ нсколько дней посл этого онъ разстался съ Гарріэтъ (1814 г.).

Въ самый моментъ этой разлуки Шелли не имлъ возможности предусмотрть ея послдствій: онъ только что передъ тмъ встртилъ женщину, которая должна была сдлаться его истинною подругой, и увлекся ею до безумія.

Мери Уолльстонкрафтъ Годвинъ, въ то время семнадцатилтняя двушка, была дочерью знаменитаго автора Caleb Williams. Съ независимымъ и рдкимъ умомъ, столь же прямодушная, какъ и прекрасная, она исповдывала, подъ вліяніемъ своего отца и окружавшихъ ея лицъ, самые революціонные принципы. Такъ какъ она часто бывала у m-me Вошville, то Шелли познакомился съ ней въ этомъ дом. Сначала онъ любилъ ее молча, но потомъ, встртивъ ее какъ-то на кладбищ св. Панкратія, онъ въ поток слезъ излилъ предъ ней свою любовь. Онъ повдалъ ей свое ‘ужасное прошедшее’, разсказалъ ей, ‘до чего онъ былъ несчастенъ и дурно направленъ, какъ онъ надялся, поддерживаемый любовью къ ней, начертать свое имя рядомъ съ именами добрыхъ и мудрыхъ борцовъ, подвизавшихся за своихъ ближнихъ, рядомъ съ именами тхъ людей, которые, вопреки всякимъ невзгодамъ, остались врны длу гуманности’. Она безъ колебаній соединила съ Шелли,свою судьбу.

Они переправились черезъ Ламаншъ, путешествуя скромнымъ образомъ, почти съ пустымъ кошелькомъ, и постили Францію, Швейцарію и Рейнъ. Вскор посл ихъ возвращенія въ Лондонъ матеріальное положеніе Шелли измнилось. Это было очень кстати, потому что судебные пристава не давали ему больше отсрочки. Сдлавшись прямымъ наслдникомъ титула баронета, онъ сталъ получать ежегодную ренту въ тысячу фунтовъ. Обезпеченный отнын въ безбдномъ существованіи и чувствуя себя вполн счастливымъ съ Мери, онъ положилъ начало своимъ безсмертнымъ поэмамъ, создавъ Аластора, свое первое геніальное произведеніе, написанное близъ Виндзорскаго лса, въ Марло, гд они поселились на короткое время. Затмъ, страданіе легкихъ побудило его вернуться къ бродячей жизни, которую онъ такъ любилъ, и онъ снова ухалъ на материкъ.

Къ его пребыванію въ Женев относится встрча его съ Байрономъ. Преслдуемый яростными нападками, Чайльдъ Гарольдъ горделиво обрекъ себя на вчное изгнаніе. Онъ и Шелли почувствовали взаимную симпатію, и столь же знаменитой, какъ была дружба Гёте и Шиллера, сдлалась дружба, связавшая этихъ двухъ послднихъ скальдовъ, этихъ двухъ героевъ вдохновенія, эти дв души, въ которыхъ возродился и затмъ умолкъ среди прощальнаго лучезарнаго сіянія лирическій и пламенный духъ Эдды.

Для тхъ, кто хранитъ въ себ культъ этихъ двухъ геніевъ, ихъ отблескъ еще не исчезъ, и пейзажъ Лемана остается какъ бы озареннымъ воспоминаніями о нихъ. Они его освщаютъ и наполняютъ собою, они, эти несравненныя звзды, и понын не угасшія для сердечнаго взора и еще боле чарующія насъ, въ силу своей изолированности. Вокругъ нихъ не было двора, и жалкій и несносный шумъ литературныхъ сплетенъ не заглушаетъ ихъ рчей. Они жили тамъ, на берегу голубого озера, наслаждаясь уединеніемъ и прелестью мечтаній. Ихъ удивленіе другъ къ другу изливалось въ задушевныхъ бесдахъ, неумирающій отголосокъ которыхъ сохранился въ ихъ поэмахъ. Въ теченіе девяти дней они вмст объзжали озеро, съ умиленнымъ чувствомъ воскрешая въ своей памяти сцены Новой Элоизы, причаливая въ своей лодк ко всмъ мстностямъ, ознаменованнымъ безсмертною любовью Сенъ-Прё. И во время этихъ поздокъ складывались ихъ самые возвышенные и могучіе стихи, т стихи, о которыхъ можно сказать, что они, дйствительно, сыны водъ и горныхъ вершинъ. На этомъ озер бушевала буря, описанная въ третьей псн Чайльдъ Гарольда, это же озеро внимало воплямъ Шильонскаго узника, а съ безмолвныхъ высотъ дивной горы, господствующей надъ нимъ, снизошла на чело Аластора та безмятежность, какою проникнуты его величественныя, блещущія образами созерцанія.

Но всякой радости наступаетъ конецъ, и друзьямъ пришлось разстаться. Байронъ направился въ Италію, Шелли же возвратился въ Англію, гд его ожидалъ цлый рядъ испытаній. Прежде всего, ему сообщили о самоубійств сводной сестры Мери, Фанни Имлэй, которую подозрвали, безъ всякаго, впрочемъ, серьезнаго основанія, въ безнадежной страсти къ Шелли. Затмъ поэтъ узналъ, что Гарріэтъ Уэстбрукъ тоже покончила съ собой, бросившись въ Серпентину. Этотъ второй ударъ совершенно сразилъ его, но это еще было не все. Англійская судебная власть, за одно съ прессой и общественнымъ мнніемъ считавшая Шелли безнравственнымъ богохульникомъ и носителемъ пагубныхъ идей, лишила его попечительства надъ его дтьми, рожденными отъ несчастной Гарріэтъ. На этотъ разъ его враги попали въ самую цль: эта обида почти столь же раздражила его, сколько заставила его страдать. Мало по-малу онъ, однако, пришелъ въ боле спокойное душевное состояніе, благодаря нжной любви своей Мери, которую онъ только что назвалъ своею женой предъ лицомъ закона, а также и дружб Ли Гёнта. Въ эту же эпоху онъ познакомился съ Китсомъ и напечаталъ поэму Лаонъ и Цитна {Эта поэма боле извстна подъ заглавіемъ Возмущеніе Ислама. Прим. перев.}, доконченную въ Марло. Онъ снова поселился здсь и длилъ свое время между работой и благотворительностью. Необыкновенно щедрый и сострадательный, онъ ссужалъ средствами всхъ своихъ нуждавшихся пріятелей, имлъ открытый столъ и старался облегчить нищету окрестныхъ рабочихъ-кружевниковъ. Посщая ихъ хижины, онъ схватилъ довольно серьезное воспаленіе глазъ.

Здоровье его замтно слабло, и припадки его легочной болзни становились опасны. Онъ снова покинулъ Англію, которую ему не суждено было боле видть, и отправился съ женой и дтьми въ Италію.

Въ Венеціи онъ опять встртился съ лордомъ Байрономъ и, подъ впечатлніемъ одной изъ бесдъ своихъ съ нимъ, написалъ поэму Джуліанъ и Наддало. Этотъ послдній періодъ его жизни (1818—1822 гг.) былъ чрезвычайно производителенъ: солнце Италіи заставило внезапно развернуться листья и цвты его поэзіи. Джуліанъ и Маддало, Освобожденный Прометей, Ченчи, Адонаисъ, Epipsychidion непосредственно слдовали другъ за другомъ, не говоря объ Атласской волшебниц и объ Эллад, написанныхъ въ т же годы, но вышедшихъ въ свтъ лишь посл смерти поэта.

Торопясь увидть Римъ и Неаполь, онъ прожилъ только два мсяца въ Венеціи. Въ Эсте онъ потерялъ свою маленькую дочь, а нсколько позже, въ Рим, — своего сына Уильяма. Эти дв утраты повергли его въ глубокое горе, нсколько смягчившееся лишь съ рожденіемъ третьяго ребенка, теперешняго баронета Перси. Римъ произвелъ на него громадное впечатлніе. Неаполь ему меньше понравился, тмъ боле, что тамъ его сильно мучила болзнь, и онъ спшилъ во Флоренцію. Музеи этого послдняго города доставили ему несравненныя художественныя наслажденія и вызвали въ немъ рядъ размышленій, разсянныхъ въ его письмахъ. Смотрлъ ли онъ на статую или на картину, первая забота его была направлена не къ тому, чтобы связать искусство съ средой, какъ это сдлалъ бы ученый, а къ тому, чтобы открыть, ‘въ какой степени и слдуя какимъ правиламъ осуществляется во вншнихъ формахъ тотъ прекрасный идеалъ, который мы такъ живо и, вмст съ тмъ, такъ смутно предъугадываемъ’. Больше всего онъ, разумется, восторгался греческимъ искусствомъ, ‘искусствомъ боговъ’, какъ онъ говорилъ. Многія другія его увлеченія представляются мене основательными. Раздляя вкусъ своего времени, онъ ставилъ Гвидо и Сальватора выше Рафаэля. Микельанджело онъ сначала не выносилъ, хотя потомъ призналъ несправедливость своей первоначальной оцнки, но Леонардо да-Винчи очаровалъ его. Въ особенности же, какъ до, такъ и посл своего посщенія Помпеи, онъ постоянно возвращался къ Греціи и къ всеобъемлющему величію ея генія. ‘Я понимаю теперь,— писалъ онъ,— почему греки были такими великими -поэтами и, главное, я могу, какъ мн кажется, отдать себ отчетъ въ гармоніи, единств и равномъ превосходств всхъ ихъ художественныхъ произведеній. Въ ихъ театры смотрли горы и небо… въ ихъ города проникало благоуханіе и свжесть полей’.

Между тмъ, страсть его къ Мери остыла. Ихъ семейная жизнь, конечно, никогда не знала раздоровъ, и Шелли до самой смерти продолжалъ любить свою жену, но пламя любви въ собственномъ смысл этого слова уже исполнило свое назначеніе: оно угасло и мсто его заступила дружба, сіявшая нсколько блднымъ свтомъ. Мери уже не была для него настолько нова, лучезарна и прекрасна, чтобы принимать въ его грёзахъ образъ ‘Химеры’ или хотя бы ‘Сестры его души’. Страстно мечтая объ идеал, неудержимо стремясь познать высшую, совершенную любовь, онъ ожидалъ новой зари и ожидалъ звзды.

Она явилась ему въ 1820 году, въ Пиз. Бдная, скорбная, такъ раноугасшая звздочка, видвшая одну единственную зарю, Эмилія Вивіанивсегда останется его Беатриче, несмотря на то, что неблагодарный отрекся отъ нея. Но, между тмъ, какъ ея флорентинская сестра какъ бы паритъ, окруженная ангелами, въ волнахъ ароматнаго воздуха, наполняющаго городъ цвтовъ, Эмилія, наоборотъ, выдляется одиноко на темномъ фон, блдная, глубоко печальная. Беатриче рано покинула свтлый міръ радости, но въ своихъ смежившихся очахъ она унесла съ собой взоръ возлюбленнаго, навки устремленный на нее. Глаза Эмиліи внезапно встртили пустоту и съ того момента для нея ‘остальное — молчаніе’.

Быть можетъ, она даже не знала, что не вся она погрузилась въ этотъ вчный мракъ. Прежде чмъ бросить свою прощальную искру, ея любовь вылилась въ нсколькихъ словахъ, горвшихъ такимъ ослпительнымъ пламенемъ, что они зажгли въ Шелли самый чистый огонь мистическаго вдохновенія, какой когда-либо рождался въ человческой душ со временъ Данте и Микель-Анджело. Гимнъ Шелли Epipsychidion былъ навянъ ему мелодическими устами Эмиліи. Она говорила: ‘Любовь, душа міра, источникъ добра и красоты, чмъ была бы вселенная безъ твоего творческаго лика? О той любви говорю я, которая овладваетъ всмъ нашимъ сердцемъ, всею нашею волей и, сильная, безмрная, непорочная, внушаетъ людямъ лишь высокія дла во славу своего всемогущаго и кроткаго имени… О, любовь! я вся — одна любовь. Я не могу существовать безъ любви. Моя душа, мое сердце, вс мои мысли, вс мои ощущенія, все существо мое претворяется въ одно чувство любви, и это чувство будетъ жить вчно. Безъ любви жизнь была бы мн мукой, міръ казался бы мн страшною пустыней, населенною лишь призраками, столь ужасными для моего взора, что, спасаясь отъ нихъ, я бросилась бы въ таинственное и спокойное жилище смерти’ {Отрывокъ изъ Псни о любви Эмиліи Вивіапи, которая приводится Медвинонъ. въ его біографіи Шелли.}.

‘День наступилъ, — отвчалъ онъ, — и ты улетишь со мною. Для всего того, что есть во мн грубо-смертнаго, останься сестрой-весталкой, съ тмъ, что есть во мн мощнаго, глубокаго, нетлннаго, съ тмъ, что не принадлежитъ мн, а составляетъ мое ‘я’, соединись отнын, какъ невста, чарующая и очарованная. Часъ насталъ: взошла та звзда, которая должна остановиться надъ пустою темницей. Эмилія, у пристани качается корабль… скажи, сестра моего сердца, хочешь ты отплыть со мною?…’ {Epipsychidion.}.

Замчательна была первая встрча этихъ двухъ дтей Аріэля. Они предстали другъ передъ другомъ въ старомъ монастыр св. Анны, въ Пиз, этомъ город массивныхъ, мрачныхъ, вымершихъ дворцовъ. Заключенная въ монастырь по настоянію своей мачихи, безсердечной кокетки, юная графиня Эмилія Вивіани, едва достигшая семнадцатилтняго возраста, начала въ холодныхъ стнахъ его свою жизнь одинокой и страдальческой музы. Черезъ общаго друга Мери Годвинъ и Шелли узнали исторію прелестной затворницы и получили разршеніе постить ее въ пріемной монастыря. Она явилась предъ ними, величественная, какъ богиня. Античный лобъ, украшенный массою черныхъ волосъ, положенныхъ на голов простымъ узломъ, увнчивалъ безукоризненныя черты. Въ контрастъ словно изваянной красот лицеваго угла, нсколько германскіе контуры блдныхъ, мраморныхъ щекъ придавали этой итальянской головк что-то индивидуальное и странное, а влажные глаза, подобные глазамъ Беатриче Ченчи у Гвидо, таили въ себ тоску любви и порывы къ безконечному счастью. Черные или свтлые, смотря по настроенію души, они поочередно отражали ея меланхолію и ея надежды.

Шелли тотчасъ же призналъ въ ней самый яркій отблескъ своего недосягаемаго идеала и они полюбили другъ друга неземною любовью. Они обмнивались письмами и слезами, она посылала ему цвты {См. прелестное стихотвореніе Шелли, посвященное Эмиліи Вивіани: ‘Madonna,— wherefore hast thou sent to me’ etc. Прим. nepeв.} и локоны Своихъ волосъ, а онъ окружилъ ореоломъ мраморное чело этой дочери Беатриче, написавъ Epipsychidion, поэму, столь родственную Дантовской Vita Nuova.

Конецъ этой исторіи глубоко печаленъ. Насильно выданная замужъ въ 1822 г. за человка, котораго она не любила, Эмилія посл шести лтъ невыносимаго существованія добилась, наконецъ, возможности порвать эту ужасную цпь и умерла отъ горя и отъ чахотки въ Маремм, въ полуразрушенномъ загородномъ замк, куда отецъ разршилъ ей удалиться.

Такъ сошла она въ могилу, нсколькими годами позже Шелли, еще вся трепещущая отъ воспоминанія о немъ, проливая слезы при одномъ его имени. Онъ слишкомъ скоро позабылъ ее. Его неутолимая жажда идеала не позволяла ему быть постояннымъ въ любви. По поводу этого въ его переписк встрчаются дв любопытныя фразы, одна — несправедливая и жестокая, другая — меланхолическая и поражающая своею глубиной: ‘Я не могу видть Эпипсихидіона,— говоритъ онъ въ первой изъ нихъ.— Личность, которую онъ воспваетъ, была не Юноной, а облакомъ’. А вотъ и вторая фраза: ‘Нкоторые изъ насъ любили въ предшествовавшемъ существованіи Антигону и не могутъ найти полнаго удовлетворенія въ какихъ бы то ни было смертныхъ узахъ…’ Мысль, являющаяся какъ бы реквіемомъ всхъ любовныхъ увлеченій поэта… Увы, бдная Эмилія!

И такъ, въ 1821 и 1822 гг. Шелли находился въ Пиз, гд судьба послала ему нсколько часовъ самаго высокаго и безмятежнаго счастья. Въ эту эпоху онъ и Мери уже не вели прежней замкнутой жизни, обстоятельства создали имъ маленькій оригинальный кружокъ друзей. Прежде всего, они сблизились съ лейтенантомъ Уилліамсъ и его женой, и оба семейства съ тхъ поръ не разставались. Уилліамсъ былъ молодой отставной офицеръ индійской арміи, честный, смлый, образованный и, вмст съ тмъ, страстно любившій физическія упражненія на открытомъ воздух, Шелли часто сопровождалъ его въ его экскурсіяхъ. По вечерамъ Дженъ Уилліамсъ, прелестное созданіе, своею утонченною и нжною натурой напоминавшая поэту его идеальную лэди въ Sensitive Plant, услаждала ихъ музыкой.

Затмъ къ нимъ присоединились Томасъ Медвинъ, двоюродный братъ поэта, изучавшій вмст съ нимъ арабскій языкъ и оставившій намъ интересную біографію Шелли, храбрый морякъ Трелауни (Trelawny), вскор сдлавшійся однимъ изъ самыхъ преданныхъ почитателей и друзей автора Sensitive Plant, князь Маврокордато, пламенный греческій патріотъ, которому Шелли посвятилъ свою Элладу. Байронъ прізжалъ къ нимъ изъ Равенны, и прожилъ съ ними шесть мсяцевъ. То было время разцвта любви его къ графин Гвиччіоли. Этотъ послдній приливъ счастья заставилъ его оторваться отъ отчаяннаго разгула, которому онъ предавался въ Венеціи и наканун Миссолонги герой пилъ свою чашу блаженства. Слдуетъ также упомянуть имена графа Гамба, капитана Гэй, импровизатора Стриччи, мистера Тофъ въ числ лицъ, избравшихъ своимъ центромъ маленькую пизанскую колонію. Эта послдняя длила свое время между работою мысли, спортомъ и дилетантизмомъ. Думали было, что къ ней примкнетъ и Китсъ, только что высадившійся въ Италіи. Къ несчастію, бдный поэтъ былъ слишкомъ болнъ: не прозжая чрезъ Тоскану, онъ отправился въ Римъ дожидаться своей печальной кончины.

Эти дни, полные оживленія, дни, когда внутренній миръ и здоровье, казалось, все больше и больше возвращались къ Шелли, когда онъ создавалъ и выпускалъ въ свтъ такія чудныя поэмы, какъ Атласская волшебница, Адонаисъ, Эллада, были послдними его днями. Катастрофа приближалась.

Лтомъ 1822 г. Уилліамсы и Шелли съ женой покинули Пизу и поселились на берегу моря, въ Casa Magni, между Леричи и Санъ-Теренцо. Домъ, который они наняли, представлялъ собою бывшій монастырь іезуитовъ, уединенное зданіе, господствовавшее надъ великолпнымъ дикимъ пейзажемъ. У Шелли съ Уилліамсомъ была лодка, названная ими ДонъЖуаномъ, и они почти все время проводили на мор. Погода стояла въ этомъ году чрезвычайно жаркая, но жизнь на вольномъ воздух и сильные жары благотворно вліяли на организмъ Шелли.

Получивъ извстіе о томъ, что другъ его Ли Гентъ прибылъ въ Ливорно, онъ ршилъ выхать къ нему на встрчу. Они отправились съ Уилліамсомъ въ своей лодк, и въ этотъ первый перездъ, продолжавшійся семь съ половиною часовъ, все обошлось благополучно. Посл нсколькихъ дней, проведенныхъ ими въ Ливорно и въ Пиз, въ обществ Гента и Байрона, между которыми шли въ то время переговоры объ основаніи Либерала, они должны были подумать о возвращеніи въ Casa Magni, опять-таки подъ парусомъ. Какъ разъ въ этотъ день температура была нестерпимо-удушлива, все предвщало грозу. Ни Уилліамсъ, ни Шелли не были опытными моряками, а Трелауни, сторожившій въ Ливорно яхту Байрона, не могъ сопровождать ихъ.

Вскор густой туманъ покрылъ море, окуталъ лодку и затмъ разразилась страшная буря. Шелли и Уилліамсъ были поглощены волнами, и только посл двнадцатидневныхъ неустанныхъ поисковъ удалось найти, близъ Віа Реджіо, ихъ обезображенныя тла. Въ карманахъ платья Шелли нашли трагедіи Эсхила и томъ сочиненій Китса.

Эта трагическая смерть была, къ тому же, облечена тайной, до сихъ поръ не разгаданной. Узжая изъ Ливорно, Шелли на глазахъ у всхъ взялъ съ собою въ лодку мшокъ, наполненный тосканскою монетой. А потому явилось подозрніе, что дв итальянскія фелуки, въ одно время съ нимъ вышедшія изъ гавани, потопили его лодку. Но есть ли тутъ какая-нибудь доля правды? Тщательное изслдованіе судна, дйствительно, дало основаніе думать, что оно не само собою опрокинулось, и, кром того, утверждаютъ, что одинъ старый итальянскій морякъ, умершій лтъ двадцать тому назадъ, покаялся въ этомъ преступленіи на своемъ смертномъ одр. Но во всемъ этомъ, повторяю, нтъ ничего достоврнаго.

Между тмъ, шли приготовленія къ погребальному обряду. По тосканскому закону, всякій трупъ, выброшенный волнами, подлежалъ сожженію, изъ опасенія чумы. У подошвы Аппенинъ, на берегу моря, былъ воздвигнутъ костеръ. Друзья принесли ладону, масла, уксуса, вина и соли. Около костра стояли: Байронъ, Ли Гёнтъ, Трелауни, военный врачъ и взводъ солдатъ надзирали за церемоніей. День былъ великолпный, солнце трепетало въ неб и пламя поднималось вдоль костра, надъ которымъ кружилась морская ласточка. Отъ времени до времени совершались погребальныя возліянія. Мало-по-малу тло приняло синій, почти черный оттнокъ. Подъ самый конецъ, когда все уже испепелилось, кром нсколькихъ кусочковъ костей, вс присутствующіе съ изумленіемъ увидли, что сердце осталось нетронутымъ. Трелауни поспшилъ выхватить его изъ огня, при чемъ сильно обжегъ себ руку.

Оно было перевезено вмст съ пепломъ въ Римъ и погребено подъ, надгробнымъ камнемъ на протестантскомъ кладбищ рядомъ съ Китсомъ. На памятник были вырзаны слова: Cor cordium.

Четыре года передъ тмъ поэтъ постилъ эту обитель мертвыхъ. ‘Это самое торжественное и самое прекрасное кладбище въ мір,— писалъ онъ, какъ бы подъ вяніемъ предчувствія.— Когда видишь, какъ переливаются солнечные лучи на трав, блиставшей при нашемъ первомъ посщеніи осеннею росой, когда слышишь шумъ втра въ листьяхъ деревьевъ, осняющихъ могилу Цестія, и трескъ почвы, согртой солнцемъ, когда разсматриваешь могилы, подъ которыми лежатъ по большей части женщины и дти, то является желаніе, если ужь смерть неизбжна, уснуть тмъ сномъ, какимъ покоятся они’?. Четыре года спустя на этомъ кладбищ, у подножія пирамиды Цестія, среди могилъ женщинъ и дтей, подъ шумъ втра въ листв и подъ осеннею росой почило навсегда сердце Шелли.

Такимъ образомъ, поэзія, его врная фея, бывшая для него въ жизни источникомъ очарованія и утшенія, не измнила ему и посл его смерти. Это угасшее сердце она перенесла въ одно изъ своихъ благороднйшихъ убжищъ и положила его въ ароматное лоно цвтовъ.

Но оно не осталось одинокимъ въ своихъ грёзахъ: вокругъ его могилы внезапно поднялся цлый сонмъ душъ. Въ нихъ нашло таинственный отзвукъ біеніе этого ангельскаго сердца. Эхо разнеслось далеко, на его учащенные призывы собрались вс энтузіасты мечты, вс идеалисты нравственной жизни, вс врные служители поэтическаго спиритуализма. Герой вызвалъ поклоненіе и состраданіе, ангелъ былъ окруженъ культомъ, созданнымъ ему чудною красотой его жизни, трагическою красотой его смерти, чистою, нжною, несравненною красотой его генія. Шелліанизмъ — фактъ совершившійся. Онъ представляетъ самыя высокія стремленія отважныхъ умовъ и сердецъ, беззавтно утвердившихъ свои врованія въ мистическомъ идеализм. Это рдкій типъ людей, и обыденный строй міра подвергаетъ ихъ жизненность тяжкимъ испытаніямъ. Но пока они существуютъ, не угаснутъ свтильники предъ алтаремъ ихъ учителя и каждый день будутъ появляться на немъ свжіе цвты.

II.
Шелли, какъ поэтъ.

I. Гуманность.

‘Братья, мы свободны! Плоды сверкаютъ подъ звздными лучами, и ночные зефиры струятся надъ созрвшими нивами, птицы и зври предаются грёзамъ. Отнын кровь птицы или звря никогда не будетъ осквернять своими отравленными потоками человческихъ пиршествъ и ея испаренія не будутъ подниматься къ чистымъ небесамъ, какъ свидтельство противъ человка. Мстительные яды перестанутъ порождать болзни, страхъ и безуміе. Обитатели земли и воздуха будутъ радостно толпиться вокругъ насъ, ища близъ насъ пищи и пріюта. Наши усилія извлекутъ изъ мысли -самыя лучезарныя формы, чтобы украсить эту землю, наше жилище, и наука, и ея сестра, поэзія, однутъ свтомъ поля и города свободныхъ людей!

‘Побда, побда поверженнымъ въ прахъ народамъ! Будьте свидтелями — ты, ночь, и вы, безмолвныя созвздія, устремляющія на насъ свои очи съ хрустальныхъ колесницъ! Родились помыслы, силы которыхъ не знаютъ сна. Побда, побда! Отдаленнйшій край земли, области, стонущія подъ антарктическими звздами, зеленыя страны, убаюкиваемыя шумомъ западныхъ волнъ, и обширныя и населенныя пустыни, окаймляющія океаны, гд утро покрываетъ багрянцемъ свои золотистыя кудри, раздлятъ вскор съ нами наши восторги. Всемогущій страхъ, услышавъ наше волшебное имя, исчезнетъ какъ тнь изъ своихъ безчисленныхъ храмовъ, между тмъ какъ истина возсядетъ вмст съ радостью на его престол и станетъ править ускользнувшимъ изъ его рукъ царствомъ!’

Вотъ нсколько словъ изъ гимна, которымъ Шелли привтствуетъ въ поэм Лаонъ и Цитна видніе освобожденной земли, такимъ представлялось ему въ восторженныхъ мечтахъ обновленіе человчества.

Какъ только онъ началъ мыслить, онъ уже вообразилъ себ, что нашелъ разршеніе проблемы добра и зла въ обществахъ, и, провозглашая ея причину, онъ сталъ провозглашать и средство искоренить ее. Въ порыв пламеннаго негодованія, вызваннаго въ немъ зрлищемъ вковой борьбы Ормузда и Аримана,— борьбы, доставлявшей Ормузду лишь мимолетныя побды, за которыми слдовали подавляющія пораженія, онъ поспшилъ примкнуть навки къ сторонникамъ свтлаго начала. Своимъ оружіемъ онъ избралъ старый парадоксъ Руссо: ‘Человкъ рождается добрымъ, общество его развращаетъ’, и въ разгар битвы возвщалъ трубными звуками торжество принципа, за который сражался.

Быть можетъ, это громкое ликованіе было преждевременно. Иныя аксіомы Царицы Мабъ, напримръ, способны дйствительно смутить насъ. Гд видимъ мы, что во вселенной ‘вс существа совершаютъ дло радости и любви’? Но отъ поэтовъ нельзя требовать ни точности анализа, ни кропотливой логики, ни философскаго сомннія, и, въ конц-концовъ, можетъ случиться, что ихъ интуиція ршительно восторжествуетъ надъ нашею придирчивою діалектикой. Ужасный вопросительный знакъ, которому долго суждено носиться надъ простымъ вопросомъ — будетъ ли разъ навсегда страсть покорена мудростью — наврное не существовалъ для Шелли. Правда, что человчество, то человчество, которое онъ любилъ ‘безъ границъ’, по его собственному выраженію, встрчающемуся въ его письмахъ еще за годъ до его смерти, допустило сковать себя всяческими цпями, но какъ нй былъ тяжелъ гнетъ рабства, оставалась надежда его свергнуть и грядущія времена должны были освободиться отъ него. По крайней мр, поэтъ не переставалъ утверждать это и нигд не выразилъ онъ этого такъ живо и такъ просто, какъ въ поэм Джуліанъ и Маддало: ‘Слова, которыя вы сказали мн вчера вечеромъ,— говоритъ Шелли Байрону,— омрачили мою душу. Еслибъ человкъ былъ такимъ пассивнымъ существомъ, какимъ вы его считаете, тогда старыя преданія не представляли бы большаго вреда, но у меня другая вра… Наша воля — вотъ что порабощаетъ насъ терпимому нами злу. Мы могли бы быть такими, какими видимъ себя въ нашихъ мечтахъ, счастливыми,благородными, великими. Гд красота, гд любовь и истина, которыхъ мы ищемъ, какъ не въ нашемъ собственномъ сердц? И еслибъ мы не были слабы, то разв мы были бы мельче въ длахъ, чмъ въ желаніяхъ?’ — ‘Да, если бы мы не были слабы,— отвчаетъ Байронъ.— Мы стремимся, и какъ тщетно, быть сильными! То, что вы говорите, одна утопія’.— ‘Остается узнать,— возражаетъ его собесдникъ, — насколько крпки цпи, сковывающія нашъ умъ, можетъ быть, он такъ же хрупки, какъ стекло. Намъ говорятъ, что многое изъ того, что насъ давитъ и угнетаетъ, мы можемъ побдить и многое можемъ вынести. Мы знаемъ, что имемъ надъ собою власть длать и терпть… что, собственно, этого мы не знаемъ, пока не испробовали, но, несомннно, что-нибудь боле благородное, нежели жизнь и смерть. Такъ учили насъ цари древней философіи, и тотъ, кто страдаетъ вмст съ своими страждущими братьями, чувствуетъ, что ихъ вра есть религія’.

Эта вра — революціонная вра. Но въ такихъ чистыхъ устахъ, какъ у Шелли, слово ‘революція’ не иметъ никакого низменнаго и свирпаго значенія. Не о рзн и не о мести идетъ здсь рчь, а о законной борьб во имя права и о возсозданіи міра при посредств республиканской демократіи. Никто не клеймилъ такимъ осужденіемъ, какъ Шелли, преступленій, совершаемыхъ во имя свободы, никто не проповдывалъ такъ горячо всеобъемлющей любви, всеобъемлющаго состраданія, примиренія и прощенія. Онъ часто повторялъ ту фразу, въ которой Руссо объявляетъ, что согласенъ лучше поддерживать существующій порядокъ вещей, чмъ допустить пролитіе хотя бы одной капли крови. Приведемъ изъ Laon and Cythna слдующія слова: ‘Солдаты,— восклицаетъ Лаонъ,— наши братья и друзья перебиты, это вы зарзали ихъ, пока они спали?… Но они прощаютъ васъ. О, зачмъ зло всегда приводитъ къ зачмъ страданіе вчно порождаетъ еще боле тяжкое страданіе?’ Въ Освобожденномъ Промете встрчается другая знаменитая фраза. Земля, внявъ мольбамъ своего страдальца сына, повторяетъ ему проклятіе, нкогда брошенное имъ въ лицо Юпитеру отъ имени человческаго рода. Устрашенный призывомъ къ мщенію, которымъ оно заканчивается, Прометей беретъ его назадъ: ‘Это были мои собственныя слова, о, матерь?— Твои собственныя.— Я раскаиваюсь въ нихъ, они опрометчивы и суетны: скорбь на время ослпляетъ насъ, такъ было и со мною. Я не желаю страданія ни одному живому существу’.

Замтьте, что эти слова были написаны раньше 1820 г., и, слдовательно, опережаютъ на сорокъ лтъ ту эпоху, когда самый могучій изъ французскихъ лириковъ выступилъ поборникомъ гуманности. Рядомъ съ именемъ Шелли имя Гюго невольно просится подъ перо и тождественность ихъ темъ бросается въ глаза. Оба они одинаково клеймили деспотизмъ раскаленнымъ желзомъ поэтическаго негодованія, оба были апостолами милосердія, оба начертали грезившуюся имъ картину всемірной республики. Но разница въ томъ, что Гюго началъ свою проповдь сравнительно поздно и училъ тономъ ритора и литератора, окруженный восторженнымъ обожаніемъ, тогда какъ наивное и возвышенное сердце бднаго Шелли билось въ пустын. Одинъ любилъ ради того, чтобы любить, другой, хотя и преисполненный любви, не упускалъ изъ вида своей позы и своего пьедестала.

А потому я лучше предпочелъ бы сопоставить великаго англійскаго поэта съ недавно открытыми проповдниками, напоминающими его своею любвеобильною простотой,— съ русскими романистами. Трое изъ нихъ принадлежатъ къ числу самыхъ симпатичныхъ геніевъ, какихъ когда-либо рождало человчество: Тургеневъ, Толстой и Достоевскій. И пусть самъ читатель судитъ, насколько основательно это сопоставленіе ихъ съ Шелли. Вотъ какія слова встрчаются въ Laon and Cytlma: ‘Не укоряй души своей, но познай самого себя, не питай ненависти ни къ преступленію другаго, ни къ своему собственному. Только угрюмое самообожаніе требуетъ, чтобы тогда, когда наши мысли и дла уже исчезли, человкъ плакалъ, истекалъ кровью и стоналъ. О безплодное искупленіе! Успокойся, прошедшее принадлежитъ смерти, а будущее въ твоихъ рукахъ: любовь и радость могутъ создать изъ самаго гнуснаго сердца цвтущій рай, въ которомъ миръ совьетъ свое гнздо’. Разв это не тотъ же финалъ, которымъ каждый изъ насъ хотлъ бы завершить повсть жизни Раскольникова? О, да, безъ сомннія, эта истерзанная душа должна придти къ любви и къ любви должны придти истерзанныя души всхъ несчастныхъ, къ любви, милосердію, состраданію, самоотверженію, воплощеннымъ въ такихъ ангелахъ свта и самоотреченія, какъ Цитна и Соня, какъ ‘Лэди’ въ Sensitive Plant и Наташа Ихменева. Такимъ образомъ, нашъ поэтъ, по страстности своей филантропической и общественной миссіи примыкающій къ Виктору Гюго, соприкасается съ русскими писателями нкоторыми мстами своихъ произведеній, умиленными и почти наивными, боле юными и безъискусственными, нежели т рчи, какія слышатся въ старющихъ литературахъ. Можно было бы провести дальше эти сравненія и найти, опять-таки въ гуманитаризм, соединительную черточку между безнадежнымъ самоотреченіемъ Эліотъ и безумными упованіями Шелли, точно также не безъ основанія указываютъ на родство его поэзіи съ философіей Огюста Конта, продолжателя энциклопедистовъ, наконецъ, Бетховенъ былъ въ нкоторыхъ отношеніяхъ тотъ же Шелли въ сфер музыки.

Идея гуманности такъ наполняетъ произведенія изучаемаго нами поэта, что, выставивъ на видъ ея преобладающую роль, необходимо отмтить, по крайней мр, главные способы ея выраженія. У Шелли дв излюбленныхъ картины. Сначала негодующею рукой онъ изображаетъ всяческія бдствія, ежеминутно бичующія землю. Затмъ занавсъ опускается надъ картиною зла, сцена мняется: снова появляется древній Эдемъ. Земля и люди побдили своихъ тирановъ и, озаренные свтомъ совершеннйшей красоты, совершеннйшей благости и истины, живутъ отнын въ любви.

Перечисленіе всхъ мстъ, въ которыхъ ярко выступаетъ эта двойственная форма поэзіи Шелли, представило бы слишкомъ трудную задачу, намъ пришлось бы въ такомъ случа процитировать вс его произведенія цликомъ. Они до такой степени проникнуты гуманностью, что она становится ихъ постояннымъ боевымъ кликомъ, какъ бы неизмннымъ руководящимъ мотивомъ. Впрочемъ, прочитавъ хоть одно изъ его крупныхъ произведеній, будетъ ли оно философское или лирическое, трагическое или сатирическое — Царицу Мабъ, Прометея или Элладу, Ченчи или Swellfoot the Tyrant, мы поймемъ это лучше, чмъ изъ цлаго ряда отрывочныхъ цитатъ, такъ какъ они непрерывно передаютъ другъ другу одну и ту же идею. И каждое изъ нихъ заканчивается все тмъ же свтлымъ образомъ двойственной картины: апоеозомъ будущаго надъ разрушеннымъ прошедшимъ.

Надъ разрушеннымъ прошедшимъ и надъ прошедшимъ прощеннымъ. Оставляя въ сторон слишкомъ суровыя обличенія, могущія своею дкостью нанести ущербъ лиризму, я укажу читателямъ на первую страницу Освобожденнаго Прометея, этой лирической драмы, символизирующей освобожденіе человческаго духа и, безъ сомннія, являющейся, вмст съ Фаустомъ, величайшею поэмой ныншняго вка. Она не иметъ отношенія ни къ будущему, ни къ прошедшему, это страница настоящаго: отъ идеала мы спускаемся къ дйствительности, отъ торжества переходимъ въ разгаръ борьбы. Поэтъ здсь боле спокоенъ, его умъ паритъ выше, чмъ во времена Царицы Мабъ, онъ уже не преслдуетъ врага дикими криками. Вызовъ, брошенный титаномъ, остается въ прежней сил, и скорбь его все та же, но къ нимъ примшивается боле кроткое чувство и какъ бы ясный отблескъ упованія. Вотъ отрывокъ изъ этой страницы, дополняющей Эсхила и достойной стать рядомъ съ нимъ:

‘Увы, горе мн! Страданія, страданія навки, безъ конца!

‘Ни перемны, ни остановки, ни надежды! И все же я терплю. Я спрашиваю тебя, земля, разв [горы не слыхали? Я спрашиваю тебя, небо, разв всевидящее солнце не видло? Разв въ бурю и въ тишь глухія волны моря, этой вчно мняющейся тни неба, распростертой внизу, разв он не слыхали моей тоски? Увы, горе мн! Страданія, страданія навки, безъ конца!

‘Я говорю отъ глубины скорби, а не ликованія, потому что во мн нтъ больше ненависти съ тхъ поръ, какъ несчастье умудрило меня. Проклятіе, нкогда произнесенное мною, я желалъ бы взять назадъ. Вы, торы, многоголосное эхо которыхъ отнесло въ туманъ водопадовъ громы этого заклинанія! Вы, ледяные ручьи, застывшіе подъ узорчатою корой мороза, вы, которые содрогнулись, услышавъ меня, и съ трепетомъ скрылись въ Индію! Ты, прозрачный воздухъ, по которому проходитъ безъ лучей палящее солнце! И вы, быстрые вихри, безмолвно и недвижно повисшіе отяжелвшими крыльями надъ замолкшею бездной, когда вселенная заколыхалась отъ грома, боле страшнаго, чмъ вашъ собственный,— если тогда мои слова имли власть,— хотя я измнился такъ, что во мн умерло всякое злое желаніе, хотя у меня не осталось воспоминанія о томъ, что такое ненависть,— пусть слова мои не утратятъ этой власти теперь! Что гласило это проклятіе? вдь, вс вы слышали меня’,

II. Вселенная.

Если, приступивъ впервые къ чтенію Шелли, вы сразу поражаетесь его культомъ гуманности, то, въ то же время, вамъ бросается въ глаза и вторая, не мене важная черта его,— я говорю объ его любви къ вселенной.

Выраженіе этой любви у него необыкновенно своеобразно, до того своеобразно, что можетъ на минуту ввести въ заблужденіе читателя насчетъ истиннаго темперамента поэта. Онъ одушевляетъ предметы такою силой самостоятельной, независимой жизни, онъ погружаетъ ихъ въ такое необъятное, тихое и ослпительное море метафоръ, что намъ чудится, будто они плывутъ по этому морю одни, оторванные отъ своего творца, освобожденные отъ всякой связи съ нимъ.

Безъ сомннія, это такъ, но, прежде чмъ придать имъ этотъ стремительный полетъ величавыхъ лебедей, онъ ихъ вызвалъ въ своей фантазіи. И что за идеальные образы вызвалъ онъ! О, конечно, они живутъ теперь своею собственною жизнью, они отдлились отъ него, и восторгъ, въ который повергаютъ его пніе жаворонка, порывы западнаго втра, безмятежность Монблана, кажется восторгомъ какъ бы созерцающаго и чуть ли не безличнаго существа. Впрочемъ, остается извстный оттнокъ, не слдуетъ забывать, что эти представленія не совсмъ сохранили свой прежній видъ съ того момента, какъ онъ коснулся ихъ своимъ взоромъ и своимъ волшебнымъ жезломъ. Дло въ томъ, что нтъ пантеиста, который былъ бы такимъ великимъ чародемъ, какъ Шелли! Онъ изображаетъ намъ не вселенную вообще, а свою собственную вселенную. Великолпіе міровъ приняло колоритъ его души, изукрасилось тысячью арабесковъ его чувства. Вотъ заговорили горы и песчинки, былинки и океаны, небесныя свтила и цвты, но вслушайтесь — разв нтъ въ ихъ голосахъ трепетнаго серебристаго звука, тревожнаго и нжнаго содроганія, обличающаго присутствіе изгнаннаго Аріэля? Пусть симфонія Прометея вздымается все выше и все шире, пусть ея заключительный хоръ гремитъ раскатами торжественнаго ликованія, даже и здсь вы можете уловить нкоторыя вибраціи слишкомъ глубокія, избытокъ нервной радости и что-то несовмстимое съ великою, безмятежною гармоніей. Сравните эту симфонію со второю частью Фауста, если хотите провести различіе между ангеломъ е полубогомъ.

Однако, если Шелли не совсмъ походитъ на Гёте, то онъ еще дальше отстоитъ отъ Байрона и отъ романтиковъ въ собственномъ смысл слова если онъ не совершенно исчезаетъ во вселенной, то еще мене относится онъ къ ней, какъ къ рабын. Между природою и имъ установился самый рдкій видъ любви — любовь раздленная, ни онъ, ни природа не остаются въ долгу другъ предъ другомъ, онъ возвращаетъ ей то, что она даетъ ему. Это ‘брачный союзъ’,— сказалъ глубокій умъ, Джемсъ Дармстетеръ.. Изъ этого брачнаго союза, ежечасно возобновляемаго, проистекаетъ поэзія смшанная, вполн оригинальная, на половину дйствительность, на половину мечта,— поэзія, которая, ‘пустивъ корни въ жизни, разцвтаетъ въ сновидніи’, какъ выразился тотъ же Дармстетеръ. Съ несмтнымъ сонмомъ одушевленныхъ и фантастическихъ абстракцій, непрерывно порождаемыхъ душою поэта, сплетаются образы видимаго міра: галлюцинаціи и грёзы становятся рядомъ, головокружительный хороводъ поэзіи наполняетъ сцену. За ней притаился поэтъ, на половину скрытый своими символами, довольный тмъ, что съумлъ вдохнуть въ нихъ все величіе и всю нжность своей души, и все же настолько проглядывающій въ нихъ, что его можно узнать по одному колориту самой музыкальной псни, какая когда-либо исходила изъ англійскихъ устъ.

Чтобы дать себ отчетъ въ этой форм столь необычнаго воображенія, стоитъ только раскрыть Шелли на любой страниц: будетъ ли то мелкое стихотвореніе, или длинная поэма, мы увидимъ, что эта форма владычествуетъ всюду. Всюду, изъ голубой дымки мечтаній выплываетъ задумчивый образъ: вырвавшись въ внезапномъ порыв безумной радости, онъ играетъ въ потокахъ свта, изливающагося изъ міровой жизни, въ этихъ, волнахъ, золотящихъ его метаморфозы. Онъ шелеститъ, благоухаетъ, восхищаетъ, онъ таетъ, онъ сіяетъ и поетъ: онъ и ручей, и фея, и втерокъ, и растеніе, и птица, и женщина, и звзда, онъ воплощаетъ въ себ тысячи прелестныхъ формъ и тысячи формъ зловредныхъ: онъ и змя, и ядъ, и война, и ненависть, и болзнь, и чума.

И это воображеніе само по себ до такой степени способно видоизмняться, что приходится быть чрезвычайно осторожнымъ въ своихъ сужденіяхъ о немъ и постоянно возвращаться къ нимъ. Хотя поэтъ примшивается почти ко всмъ своимъ пантеистическимъ идеямъ, хотя всюду мы ощущаемъ его легкое прикосновеніе, тмъ не мене, иногда, въ силу его необычайной гибкости, ему случается вполн отршаться отъ нихъ и оставлять тотъ или другой образъ великаго Пана наедин съ самимъ собою. Его стихотвореніе Облако служитъ типическимъ примромъ этого пріема, благодаря которому инстинктивно современное и полунаучное созерцаніе облекается самыми яркими красками первобытной арійской или миической фантазіи. Здсь Шелли не только исключаетъ себя изъ описываемой имъ природы, не только ограничиваетъ ее ея собственною сущностью, но сквозь покровъ метафоръ, которыми онъ ее украшаетъ, онъ усматриваетъ и указываетъ элементарныя формы, вырабатывающія виды,— формы, отдленныя отъ насъ сотнями тысячелтій. Наоборотъ, въ Аластор, созданномъ въ иномъ настроеніи духа, пріемъ инстинктивно измняется: Шелли уже не отодвигаетъ природу, а приближаетъ ее къ себ, весь проникается ею: въ ней воплощаетъ онъ свою меланхолію. Наконецъ, въ Sensitive Plant мы видимъ какъ бы наслоеніе этихъ двухъ пріемовъ: обыкновенные цвты, ландышъ, жасминъ, тубероза живутъ здсь своею жизнью цвтовъ, глубокою и сладостною, но ихъ душа, все-таки, ниже души высшаго цвтка, мимозы, души человческой, олицетворяющей поэта. Короче сказать, мы не должны терять изъ вида той фразы во вступленіи къ этой стать, въ которой мы предупреждали читателя, что муза Шелли представляется намъ, прежде всего, неуловимой и необъятной.

Его муза — и ручей, и фея, и втерокъ, и растеніе, и птица, и женщина, и звзда, сказали мы нсколькими строками выше, и, вмст съ тмъ, она — и, змя, и ядъ, и война, и ненависть, и болзнь, и чума. Дло въ томъ, что Шелли извстна и другая сторона пантеизма, и онъ знаетъ, что невозможно отрицать ее. Его глубокій геній, столько же размышлявшій, сколько и чувствовавшій, заявлялъ уже въ Цариц Мабъ, что духъ природы, всемогущая сила и необходимость, все животворитъ, но все и разрушаетъ своимъ дыханіемъ, что онъ, въ одно и то же время, и добро, и зло, и жизнь, и смерть. Точно также, въ томъ саду, гд цвтетъ мимоза, красота должна уступить мсто ужасу, ненавистная зима умертвитъ и внчики, и ароматы. Точно также, когда, достигнувъ пещеры Демогоргопа, Азія и Пантея будутъ спрашивать у него великую разгадку міровой тайны и имя неизъяснимой причины, то ихъ сильне поразятъ бдствія, проистекающія изъ этой послдней, нежели ея благодянія: это очевидно изъ перечисленія Азіей преступленій, вычеканенныхъ самою вселенной на оборотной сторон ея медали. Но приведемъ лучше слдующій отрывокъ изъ Царицы Мабъ, въ которомъ сконцентрирована вся философія Спинозы:

‘Духъ природы! Сила, все наполняющая собою! Необходимость, мать вселенной! Прихоть слабой воли человка такъ же чужда твоей неизмнной гармоніи, какъ и непостоянныя страсти, волнующія его сердце. Рабъ, гнусныя вожделнія котораго распространяютъ въ мір бдствія, и доблестный человкъ, съ благородною гордостью воспаряющій всмъ существомъ своимъ при вид счастія, проистекающаго изъ его собственныхъ длъ, ядовитое дерево, подъ тнью котораго увядаетъ всякая жизнь, и прекрасный дубъ, своимъ густолиственнымъ куполомъ представляющій храмъ, гд произносятся обты счастливой любви,— вс они равны предъ тобою. Ты не лелешь въ себ ни любви, ни ненависти, не знаешь мщенія и пристрастія и самаго худшаго желанія, желанія славы. Все, что заключаетъ въ себ громадный міръ, все это лишь твои безвольныя орудія, и ты смотришь на нихъ нелицепріятнымъ окомъ. Ты не можешь чувствовать ихъ горя и радости, потому что въ теб нтъ человческаго чувства, потому что ты не человческая душа’.

Эти послднія слова, пожалуй, самыя знаменательныя во всемъ отрывк, потому что они составляютъ переходъ отъ только что передъ тмъ изложенной безстрастной теоріи къ пламенному виднію всеобщаго счастія, свтлую зарю котораго вскор возвститъ намъ конецъ поэмы. Но кто же не видитъ, что этотъ ледъ и это пламя вполн противорчатъ другъ другу, и что Шелли готовъ попасть въ тенета антиноміи? Какъ согласовать здсь разсудокъ съ фантазіей? какимъ образомъ примирить существованіе духа необходимости съ утвержденіемъ, что человкъ можетъ, если хочетъ, избавиться отъ своихъ заблужденій, преобразовать свою судьбу и царство зла, навки уничтоженное, замнить царствомъ добра? И въ силу какой логики возможно, посл исповданія детерминизма въ Царигі Мабъ, посл манихейскихъ признаній въ Sensitive Plant, въ Ченчи, въ Промете и разныхъ другихъ произведеніяхъ, провозгласить свободу воли?

Задача, не разршимая для обыкновеннаго ума, но не для поэта, а мы знаемъ, до какой степени былъ поэтомъ Шелли. Онъ съуметъ выпутаться изъ своихъ стей, благодаря совершенно платоновской высот полета. Прочь все безобразное, все ложное и злое, надо спасти высшія существа! Безъ сомннія, необходимость безпрестанно сталкиваетъ оба принципа другъ съ другомъ и заставляетъ ихъ вступать въ борьбу, но почему бы доброму началу не остаться, въ конц-концовъ, властелиномъ человческаго духа и, разъ оно овладетъ такимъ могущественнымъ рычагомъ, почему бы не приподнять ему вселенную и не измнить лица земли? Оно уже привлекло на свою сторону множество философовъ, художниковъ, поэтовъ, людей дйствія: почему бы вскор не привлечь ему къ себ и толпу, и почему бы этой послдней не преобразовать въ свою очередь низшій животный міръ? И, къ тому же, злое начало, быть можетъ, ничто иное, какъ призракъ, быть можетъ, усиліе, подобное человческому идеалу, до сихъ поръ мучитъ нашъ міръ ‘невдніемъ, заблужденіемъ и борьбой’? Да, если только самый этотъ жалкій міръ не обманъ, если онъ не извращеніе настоящаго міра, скрытаго подъ обезображивающею его маской. Что, если эта маска, наконецъ, спадетъ и Божій ликъ появится изъ-подъ нея? Но при такихъ гипотезахъ разсудку нечего длать: онъ можетъ исчезнуть, потому что вра будетъ изрекать послднія слова. Поэтъ увровалъ въ платоновскія грёзы и его вра выразилась въ пснопніяхъ, пламенные и нжные звуки которыхъ указывали на его мистическую любовь къ идеалу. Не говоря уже о Лаон и Цитн, объ Эллад, Джуліан и Наддало и почти всхъ остальныхъ поэмахъ, возьмемъ въ примръ лишь три вышеупомянутыя, въ силу своего безпристрастія не отрицающія существованія злого начала, присовокупимъ къ нимъ Adonais и посмотримъ на ихъ заключеніе. Царица Мабъ кончается освобожденіемъ земли, The Sensitive Plant — философскою надеждой, Adonais — наиболе лирически-идеалистическими стихами во всемъ этомъ произведеніи, Прометей — какъ бы торжественною ракетой, внчающею конецъ міровъ. И больше того, въ одномъ или двухъ мстахъ, указанныхъ мною, лучъ свта озаряетъ даже самую бездну, поглотившую отъ начала вковъ столько живыхъ существъ: смерть пріотворяетъ свои врата предъ ихъ пристальнымъ взоромъ. Нтъ, Адонаисъ {Китсъ.} не погибъ навсегда, нтъ, не умерли нжныя подруги мимозы и кроткая фея, лелявшая ихъ:

‘Этотъ чудный садъ, эта прелестная лэди, вс эти нжные образы и ароматы, въ сущности, не исчезли, мы измнились, а не они.

‘Для любви, для красоты и радости нтъ ни смерти, ни перемны: ихъ сила слишкомъ могуча для нашихъ органовъ, которые не выносятъ свта, потому что сами погружены во мракъ’.

III. *Вдали отъ дйствительности.***

Бываютъ часы просто меланхолическіе, когда испытываешь желаніе уйти ‘куда бы то ни было, исчезнуть изъ міра’. Ни вселенная, ни люди не интересуютъ васъ больше: одни въ необъятной жизни, вы ничего не любите, кром вашего собственнаго сердца, къ вчному, безутшному біенію котораго вы прислушиваетесь среди томительныхъ дней.

Но бываютъ часы и меланхолическіе, и трепетные, когда это біеніе становится стремительне и учащенне: ваше сердце внезапно переполнилось какою-нибудь неосуществимою химерой, какою-нибудь мечтой о безоблачномъ счастіи и совершенномъ забвеніи среди томительныхъ дней.

Теперь эта мечта разсялась, небо закрылось, сердце снова бьется своимъ медленнымъ и однообразнымъ ритмомъ… О, если бы вернулся меланхолическій и трепетный часъ, чтобы ты, одинокое сердце, могло взлетть вмст съ нимъ, чтобы еще на одно мгновеніе тебя постила радость среди томительныхъ дней!

Читатель догадывается, что третья характеристическая черта Шелли состоитъ въ его способности порывать по своему желанію вс связи съ дйствительностью. Въ предъидущей глав мы разсматривали преимущественно т поэмы, въ которыхъ совершился брачный союзъ видимой природы и внутренняго представленія: человкъ и вселенная принесли поэту свой драгоцнный матеріалъ и глубоко запечатллись въ его любви. Въ нкоторыхъ другихъ поэмахъ, какъ Adonais, Alastor, Epipsychidion, душа поэта, наоборотъ, вполн отршилась отъ вншняго міра: можно подумать, что въ ней изсякла любовь къ нему и что онъ умеръ для нея. Когда видимыя данныя станутъ толкаться въ ея дверь, она, безъ сомннія, будетъ вынуждена впустить ихъ, но тотчасъ же поспшитъ поглотить ихъ и потопить въ поток своихъ личныхъ оттнковъ, посл чего она останется неподвижной, вперивъ взоры въ свой собственный центръ, она не хочетъ больше воспроизводить себя во вн, отливать себя въ форму среди другихъ формъ. Исключительно погрузившись въ свое ‘я’, она замкнулась въ себ и не желаетъ имть-никакого другаго предмета для созерцанія, кром самой себя.

Эту способность сосредоточиваться въ своемъ собственномъ сердц, способность, свойственную германскому духу, обстоятельства развили въ Шелли столь же мучительнымъ, какъ и необычайнымъ образомъ: она явилась порожденіемъ его безчисленныхъ разочарованій и безчисленныхъ скорбей. Въ извстныя минуты дйствительная жизнь внушала ему тмъ большее отвращеніе, что она не только была безконечно далека отъ жизни, спившейся ему въ его грёзахъ, но особенно груба и жестока по отношенію къ нему. Обезумвъ отъ страданій и отъ неутолимой тоски, онъ презрительно отрясъ прахъ съ своихъ крыльевъ на всякіе прозаическія врованія, на всякіе земные кумиры и устремилъ свой отчаянный полетъ въ царство мечты ради мечты, въ царство химеры ради химеры.

Обширное царство, въ которомъ онъ былъ чуднымъ властелиномъ! Въ лиц Шелли мы можемъ привтствовать одного изъ царей фантазіи. Вс созданія, ее населяющія, вышли изъ его рукъ въ вид образныхъ абстракцій и аллегорическихъ призраковъ, которымъ онъ съумлъ сообщить такой колоритъ, такую осязаемость, что мы стоимъ передъ ними въ нмомъ изумленіи. А, между тмъ, объяснить это чудо не трудно: умъ, въ которомъ воображеніе сливалось съ способностью къ абстракціи, неизбжно долженъ былъ одушевлять символы и украшать цвтами чистую идею. Этотъ даръ до такой степени присущъ ему, что въ своемъ Adonais,— элегіи, посвященной памяти Кится, гд онъ окружаетъ могилу молодаго умершаго поэта плачущею толпой безтлесныхъ, воздушныхъ, волнистыхъ образовъ, онъ невольно переселяется самъ въ одинъ изъ нихъ и въ результат оказывается нчто такое, что было бы невозможно для всякаго другаго: этотъ образъ рисуетъ его такъ живо, какъ не могло бы этого сдлать боле реалистическое описаніе или прямой и точный портретъ, снятый авторомъ съ самого себя:

‘Среди другихъ, мене славныхъ, нежели эти послдніе, явился хрупкій образъ, призракъ между людей, одинъ, безъ товарищей, какъ послдняя туча замирающей грозы, громъ которой служитъ ей погребальнымъ звономъ. Подобно Актеону, онъ, наврное, созерцалъ красу природы въ ея нагот, теперь же своими слабыми шагами онъ скитался въ пустын міра, и на этомъ неровномъ пути его собственныя мысли преслдовали, какъ разъяренные псы, своего отца и свою добычу.

‘Духъ, похожій на леопарда, прекрасный и быстрый, любовь подъ покровомъ печали, сила, опоясанная немощью, онъ съ трудомъ выдерживаетъ на себ гнетъ подавляющей его минуты. Это гаснущій свтильникъ, это ливень, падающій съ неба, это волна, разбивающаяся о берегъ,— въ тотъ самый часъ, какъ мы говоримъ это, быть можетъ, она ужь разбилась? Смертоносное солнце радостно сіяетъ надъ увядающимъ цвткомъ, жизнь можетъ сверкать кровью на ланитахъ, тогда какъ сердце разрывается.

‘Голова его была увнчана поблекшими фіалками, блыми, пестрыми и голубыми цвтами. Въ рук у него было легкое копье, завершавшееся шишкой кипариса, съ грубымъ древкомъ, обвитымъ темными кудрями плюща, съ которыхъ еще падали капли полуденной чистой росы, и оно дрожало, когда неумолчно бившееся сердце заставляло трепетать слабую руку, державшую его. Онъ пришелъ послднимъ, одинокій, сиротливый, словно олень, пораженный стрлой охотника и покинутый стадомъ’.

Это царство мечты было не только обширно, оно было безпредльно: м-ръ Стопфордъ Брукъ отмтилъ это съ такою тонкостью и проницательностью, что идти дальше его невозможно, а остается только привести его собственныя слова:

‘Онъ воплотилъ, насколько это было осуществимо, неосязаемыя грёзы поэтическаго темперамента, т грёзы, которыя, если он зародились въ минуту счастья, онъ выражаетъ въ маленькомъ стихотвореніи On a poet’s lips y slept, затмъ и другія, мене радостныя,— одинокія странствованія сожалнія, воображеніе въ часы его наивныхъ игръ съ образами, моменты, находящіеся на томъ рубеж, гд чувство и мысль безпрестанно смняютъ другъ друга, картины природы, которыя мы создаемъ, но которыя, однако, не природа, неизъяснимую печаль и уныніе, причины которыхъ мы не можемъ указать, бездны страстной фантазіи, гд мы не только не сознаемъ больше своего соприкосновенія съ человчествомъ, но гд сознаніе этого соприкосновенія возбудило бы въ насъ ужасъ…. Въ области любви никто не выражалъ такъ прекрасно неизгладимаго сожалнія объ утрат того, чего мы не хотли взять, и затмъ, надеждъ, опасеній, мечтаній, создаваемыхъ сердцемъ единственно ради собственнаго удовольствія или огорченія, когда оно играетъ любовью, которую воплощаетъ въ себ, никогда не думая воплотить ее во вн. Это царство привлекаетъ къ себ такое множество людей, что они должны быть благодарны Шелли за то, что онъ изобразилъ его. Никто еще не длалъ этого, а онъ сдлалъ это неподражаемо’ {Poems of Shelley, selected and arranged by Stopford Brooke.}.

Если подобная поэзія можетъ питаться лишь самыми тонкими и самыми чистыми элементами, если нтъ поэзіи, производящей боле совершенное впечатлніе одухотворенности и, если, въ силу этого, она неизбжно является поэзіей поэзіи, то по этой же причин ей приходится и страдать. Атмосфера, въ которой горитъ ея голубое пламя, до того рдка, что, кром нея, въ ней не можетъ жить ни одно существо, и такая изолированность оказывается для нея смертельною. Объ этомъ свидтельствуетъ предисловіе къ Аластору, и не только предисловіе, но и вся поэма, самая субъективная изъ всего, имъ написаннаго. Мы такъ любимъ эту пламенную поэму одинокой души! И мы чувствуемъ, что многіе и многіе изъ нашихъ современниковъ должны также сильно любить ее! Гд во всей новйшей поэзіи могли бы они найти столь же полное выраженіе самыхъ глубокихъ тайниковъ своей внутренней жизни, и разв въ слдующемъ, прозрачномъ, какъ хрусталь, отрывк не смотритъ на нихъ ихъ. собственный образъ?

‘Повинуясь свту, сіявшему въ его душ, онъ шелъ, слдуя изгибамъ долины. Подъ лсною почвой, по множеству зеленыхъ овраговъ, протекалъ рзвый и дикій ручей. Порою онъ падалъ на мохъ съ глухимъ, мрачнымъ, глубокимъ звукомъ. То онъ прыгалъ по гладкимъ камнямъ и съ дтскимъ смхомъ продолжалъ свой путь, то, спокойно извиваясь, стлался по равнин, отражая въ себ каждую травку и каждую почку, наклонявшуюся надъ его безмятежною поверхностью. О, потокъ, съ недоступно-глубокимъ источникомъ, куда стремятся твои таинственныя воды? Ты представляешь собою мою жизнь. Твое угрюмое безмолвіе, твои сверкающія струи, твои то звучныя, то глухія пучины, твой невдомый источникъ и незримое теченіе,— все это иметъ свой образъ во мн. И какъ необъятное небо и неизмримый океанъ не откроютъ, какую тинистую пещеру и какое блуждающее облако заключаютъ въ себ твои воды, такъ и вселенная не скажетъ, гд обртаются эти живыя мысли, когда, распростертое на твоихъ цвтахъ, мое бездыханное тло будетъ истлвать подъ вяніемъ проносящагося мимо втра’.

По особенно чарующее дйствіе производитъ на насъ видніе Аластора,

‘Поэтъ, странствуя по Аравіи и Персіи и дикой Караманской пустын и по высокимъ горамъ, низвергающимъ Индъ и Оксусъ изъ своихъ ледяныхъ пещеръ, продолжалъ свой путь съ радостью и ликованіемъ и, наконецъ, достигнувъ долины Кашмира и самаго уединеннаго уголка ея, тамъ, гд душистыя втви сплели природную бесдку подъ разслинами скалъ, онъ далъ отдыхъ своимъ утомленнымъ членамъ близъ сверкающаго ручейка. Его сонъ оснило видніе, то были грёзы, исполненныя надеждъ, никогда еще до той поры не вызывавшихъ румянца на его ланиты. Ему приснилось, что два, окутанная покрываломъ, сидла рядомъ съ нимъ и говорила тихо и торжественно. Ея голосъ былъ подобенъ голосу его собственной души, когда онъ слышалъ его, погрузившись въ спокойствіе размышленія, его протяжная музыка, подобная звукамъ, сотканнымъ изъ волнъ и изъ легкаго втра, завладла задушевнйшими чувствами поэта, очарованнаго ея многоцвтною, переливчатою тканью. Она бесдовала съ. нимъ о знаніи, объ истин и добродтели, о высокихъ надеждахъ на божественную свободу, о мысляхъ, наиболе дорогихъ для него, и о поэзіи, такъ какъ онъ самъ былъ поэтъ. Вскор торжественное настроеніе ея чистаго духа зажгло во всемъ его существ насквозь пронизывающее пламя. Тогда она запла дивную пснь голосомъ, заглушаемымъ судорожными рыданіями, отдавшимся во власть собственному взволнованному чувству. Только прекрасныя кисти рукъ, извлекавшія изъ чудной арфы чудную симфонію, были обнажены у нея и въ ихъ развтвлявшихся жилахъ краснорчивая кровь разсказывала невыразимую повсть. Слышно было, какъ біеніе ея сердца наполняло собою промежутки въ этой музык, и ея дыханіе бурно раздавалось при внезапныхъ перерывахъ ея псни. Вдругъ она встала, какъ будто бы ея сердце не могло боле выносить разрывавшаго его бремени. Онъ обернулся и увидлъ при тепломъ свт ихъ собственной жизни ея горячіе члены подъ волнистымъ покровомъ изъ сотканнаго втра, ея протянутыя къ нему руки, теперь совсмъ обнаженныя, ея темныя кудри, развваемыя дуновеніемъ ночи, ея лучезарные глаза, опускавшіе свой взоръ, ея полуоткрытыя уста, блдныя, страстно трепетавшія. Мощное сердце его ослабло и изнемогло отъ избытка любви. Онъ расправилъ свои дрожащіе члены, затаилъ тяжелое дыханіе и распростеръ объятія на встрчу этой трепещущей груди. Она отступила сначала, потомъ, поддавшись непреодолимой радости, съ безумными движеніями и короткимъ, перерывистымъ крикомъ она прижала его къ себ своими расплывавшимися въ воздух руками. Въ эту минуту мракъ спустился въ его отуманенные взоры, ночь окутала видніе и поглотила его. Сонъ, словно темный потокъ, задержанный въ своемъ пути, опять нахлынулъ на его отяжелвшій мозгъ’.

IV. Ave, stella maris…

Надъ этимъ моремъ поэзіи сіяла звзда. Невидимое большинству смертныхъ, ея пламя, тмъ не мене, утшало міры, ихъ смутное сознаніе чувствовало его надъ собою и изъ вка въ вкъ они жили надеждой на нее. Безпрестанно покрываемая брызгами изъ черныхъ вулкановъ преисподней, изъ вулкановъ зла, оскорблявшихъ ея ликъ, она порой затмвалась, но не могла умереть, потому что она была звзда великой любви.

Но по временамъ лучъ этой звзды, казалось, нисходилъ въ глаза женщины, въ глаза одной изъ нашихъ смертныхъ сестеръ. Проходившіе мимо нея поэты и философы останавливались въ восторг: тамъ, въ тайникахъ безконечной нжности меланхолическихъ глазъ, просвчивало безконечное чаяніе міровъ. Тогда, преклонивъ колна, поэты говорили чудной сестр:

— Встрчалъ ли я тебя въ дйствительной жизни, или же ты мечта больной души?

— Ты встрчалъ меня въ дйствительной жизни, и я мечта твоей больной души.

Потомъ, въ фантазіи своихъ восторженныхъ возлюбленныхъ, такія лица идеализировались еще боле и одухотворялись до такой степени, что длались истинными символами абсолютнаго,— символами, имена которыхъ были: Беатриче, Эльвира, Елена, Юлія {Юлія Ламартина.}, Леонора.

Шелли вознесся въ свою очередь къ этой звзд и воспарилъ, быть, можетъ, выше всхъ своихъ великихъ предшественниковъ. Тотъ видъ, любви, о которомъ мы говоримъ, любовь на половину метафизическую, въ такой же мр проистекающую изъ полета мысли, какъ и изъ энтузіазма сердца, онъ сдлалъ принципомъ своей поэзіи, матерью всяческой красоты и царицей міра. Всю жизнь свою онъ призывалъ ее и протягивалъ эй руку въ будущемъ: онъ воспвалъ ее во всхъ своихъ поэмахъ, были ли он посвящены гуманности, вселенной или его собственной душ. Каждая изъ его женскихъ фигуръ представляетъ собою благородный образъ этой любви,— она улыбается намъ въ чертахъ соннаго виднія въ Аластор, ‘лэди’ въ Sensitive Plant, въ чертахъ Янты, Беатриче Ченчи, Цитны, Азіи и Океанидъ. Онъ искалъ ее въ жизни, въ исторіи и даже въ легендахъ. Подъ конецъ ему казалось, что онъ открылъ самое законченное выраженіе ея въ трогательномъ тип Антигоны: ‘Нкоторые изъ насъ любили въ предшествовавшемъ существованіи Антигону и не могутъ найти полнаго удовлетворенія въ какихъ бы то ни было смертныхъ узахъ’. Но въ особенности Эпипсихидіонъ явился его лучезарнйшимъ твореніемъ въ этомъ род, крылатымъ цвткомъ его поэзіи. Я уже говорилъ, при какихъ обстоятельствахъ создалась эта поэма, возникшая у него въ самый свтлый моментъ восторга: онъ написалъ ее въ тотъ день, когда бдная Эмилія предстала предъ нимъ, какъ воплощеніе ‘той силы красоты, знанія и любви, которая паритъ въ необозримой вселенной’, и какъ ‘подобіе безконечности’. Такого мистическаго посланія человчество не видало со временъ Данта:

‘Небесный серафимъ, слишкомъ кроткій, чтобы быть человкомъ, скрывающій подъ этимъ лучезарнымъ обликомъ женщины весь свой свтъ, всю любовь и все безсмертіе, ослпляющіе взоръ! Чудное благословеніе среди вчнаго проклятія! Скрытая слава этого мрачнаго міра! Сіяніе луны изъ-за тучъ! Живой образъ среди мертвыхъ! Звзда, мерцающая сквозь грозу! О ты, чудо, красота и ужасъ! Ты, гармонія искусства природы, зеркало, въ которомъ, какъ въ блеск солнца, ярко отражается все то, на что ты устремляешь свои очи!… Смертный образъ, облеченный любовью, жизнью, свтомъ и божествомъ, призракъ золотаго сна, нжный отблескъ вчной луны любви, приводящей въ движеніе тяжелыя волны жизни…’

И дале:

‘Супруга, сестра, ангелъ! Кормчій судьбы, протекавшей по беззвздному пути! О, ты, которую я слишкомъ поздно полюбилъ, слишкомъ скоро началъ боготворить! Въ безсмертныхъ селеніяхъ мой духъ прежде всего преклонился бы предъ твоимъ духомъ, предъ присутствіемъ божества въ божественной обители, или же слдовалъ бы рядомъ съ нимъ на этой земл, какъ тнь этого существа, отъ самаго рожденія,— не такъ, какъ теперь. Я люблю тебя, да, я чувствую, что къ роднику моего сердца приложена печать, хранящая его воды чистыми и свтлыми для тебя, такъ какъ ты находишь усладу въ этихъ слезахъ. Мы, разв же мы не созданы другъ для друга, какъ звуки музыки, хотя и несходные, несходные тмъ различіемъ, которое не нарушаетъ гармоніи, но вызываетъ самыя сладкія мелодіи, заставляющія трепетать вс души, словно шелестящіе листья, среди непрерывнаго напва?’

И еще дале:

‘Истинная любовь тмъ отличается отъ золота и глины, что длить не значитъ въ ней отнимать. Любовь подобна разуму, который становится тмъ ясне, чмъ больше истинъ онъ созерцаетъ. Она подобна, воображеніе, твоему свту, который изъ земли и неба и изъ безднъ человческой фантазіи, какъ изъ тысячи призмъ и зеркалъ, извлекаетъ чудные лучи, наполняетъ ими вселенную и множествомъ яркихъ, какъ солнце, стрлъ своихъ отраженныхъ молній умерщвляетъ червя заблужденія. Узко то сердце, которое любитъ, тотъ умъ, который созерцаетъ, та жизнь, которая несетъ въ себ, тотъ духъ, который создаетъ лишь одинъ предметъ и одинъ образъ и этимъ строитъ себ вчную гробницу’.

V. Орлы.

‘О, видли ли вы когда-нибудь въ лицо Шелли? Останавливался ли -омъ и говорилъ ли съ вами, а вы говорили ли тоже съ нимъ? Какъ это кажется странно и ново!

‘Но вы жили и раньше того, и продолжаете жить и посл, и воспоминаніе, при которомъ я содрогаюсь, и мое содроганіе вызываетъ въ васъ ‘мхъ!

‘Я проходилъ чрезъ степь, у которой есть свое имя и, безъ сомннія, извстное значеніе въ мір, и, однако-жь, на ней лежитъ лишь самый слабый отблескъ его среди блдныхъ окрестныхъ пространствъ:

‘Потому что тамъ я поднялъ въ вереск и спряталъ на груди своей упавшее перо. То было перо орла! Я забылъ все остальное’ {Стихотвореніе Роберта Броунинга.}.

Бываютъ геніи, которые выступаютъ за предлы искусства, освобождаются отъ всякихъ цпей и ходячихъ условностей, перелетаютъ чрезъ тонкости и нелпости эстетики и, задыхаясь въ окружающей ихъ атмосфер, уносятся въ адъ или рай, чтобы тамъ искать отвта на свою не’кончаемую тоску. Предъ ихъ твореніями забываешь почти вс впечатлнія современной литературы, отвлекаешься отъ своей профессіи, перестаешь подмчать пріемы, выискивать недостатки въ книгахъ, форма уже ничего не значитъ, идея искусства для искусства исчезла, вы уже не обращаете вниманія на вншнее мастерство произведенія, на то, есть ли въ немъ ‘прорхи’, съ моря внезапно подулъ порывистый втеръ поэзіи и мысли и освжилъ вамъ лицо. Снова завладли вами высокія идеи, величественныя и ужасающія проблемы и душа ваша, увлекаемая сомнніемъ и жаждою увренности, обливаясь кровью отъ муки за человка и отъ стремленія къ Богу, совершаетъ среди усиленнаго умственнаго напряженія свое восхожденіе на т вершины, надъ которыми парятъ созерцающіе солнце орлы.

Они, дйствительно, парятъ тамъ, орлы и древнихъ, и новыхъ временъ, и по высот полета нкоторые изъ нихъ могутъ состязаться съ небесными свтилами. Таковы Эсхилъ, Лукрецій, Данте, Шекспиръ, Гёте, Мильтонъ, я беру только поэтовъ, иначе я долженъ былъ бы назвать Платона, Микель-Анджело, Паскаля, Спинозу, Руссо, Бетховена, Огюста Конта. Безъ сомннія, найдутся и другіе, имъ равные, такъ что къ этому списку, составленному наудачу, можно прибавить и еще нсколько славныхъ геніевъ и однимъ изъ нихъ будетъ Шелли. Къ этому послднему и великіе поэты, и великіе прозаики относятся съ полнымъ единодушіемъ: воображеніе и разсудокъ соревнуютъ между собою въ удивленіи и энтузіазм. Посл мечтательнаго и вдохновеннаго стихотворенія Броунинга выслушаемъ назидательныя слова Маколея:

‘Изъ самыхъ неопредленныхъ положеній суровой, мрачной, холодной системы метафизики онъ нашелъ средство извлечь блестящій пантеонъ, полный прекрасныхъ, величественныхъ, живыхъ образовъ. Онъ превратилъ атеизмъ въ миологію, изобилующую столь же лучезарными видніями, какъ т боги, которые живутъ въ мрамор Фидія, и какъ т двы, которыя намъ улыбаются съ картинъ Мурильо. Духъ красоты, доброе и злое начало теряли свою отвлеченность, когда онъ говорилъ о нихъ, они принимали форму и цвтъ. Подобно тому, камъ самымъ врнымъ признакомъ отсутствія поэтическаго дарованія является влеченіе, столь общее писателямъ французской школы,— превращать образы въ отвлеченныя идеи, Венеру, напримръ, въ любовь, Минерву въ мудрость, Марса въ войну, Вакха въ веселье, такъ истиннымъ признакомъ истинно-поэтическаго дарованія является олицетвореніе общихъ идей. Нкоторыя изъ метафизическихъ и моральныхъ теорій Шелли были, конечно, весьма нелпы и вредны. Но мы сомнваемся, чтобы какой-либо другой современный поэтъ обладалъ въ равной степени съ нимъ нкоторыми изъ высшихъ свойствъ древнихъ поэтовъ. Слова бардъ и вдохновеніе, кажущіяся столь холодными и напыщенными въ примненіи къ другимъ писателямъ, получаютъ свое прежнее истинное значеніе, когда мы прилагаемъ ихъ къ нему. Это былъ не авторъ, это былъ бардъ. Его поэзія представляется не искусствомъ, а вдохновеніемъ’ {Опыты лорда Маколея. Джонъ Бёніанъ.— Здсь кстати будетъ напомнить слова другаго знаменитаго историка: ‘Гд великіе поэты съ тхъ поръ, какъ кончился Елизаветинъ вкъ? За исключеніемъ Шелли, который, еслибъ онъ прожилъ доле, быть можетъ, былъ бы признанъ великимъ поэтомъ, мы не видимъ ни одного. Да, у Шелли была искра этой жгучей страсти, этого священнаго огня, воспламеняющаго душу, у него былъ этотъ лучъ, какъ бы исходящій отъ Божества. Но смерть похитила его въ цвт лтъ, на самой зар его блестящей геніальности’ (Боклъ, ‘Исторія цивилизаціи въ Англіи’).}.

Эти строки Маколея тмъ боле поразительны, что онъ не иметъ привычки расточать восторженныя похвалы своимъ современникамъ. Онъ зналъ, что тотъ, кто смотритъ на слишкомъ близкомъ разстояніи, рискуетъ ошибиться, и понималъ, что для полноты впечатлнія необходимо извстное отдаленіе отъ разсматриваемаго предмета. Но что касается Шелли, то его величіе, даже и на близкомъ разстояніи, было очевидно для проницательнаго взора знаменитаго историка. Этотъ пышный расцвтъ, на одной изъ высокихъ стадій цивилизаціи, совершенно новыхъ Образовъ, подобныхъ ліанамъ двственнаго лса, до такой степени изумилъ Маколея, что онъ, повидимому, не можетъ объяснить его себ и смотритъ на него почти какъ на чудо. Ключъ къ этому чуду скрывался, однако, въ двухъ словахъ,— въ словахъ, начертанныхъ на могил поэта.

Если Маколей съумлъ такъ хорошо подмтить въ произведеніяхъ Шелли свжесть и искренность поэтическаго чувства, то, съ другой стороны, онъ отнесся безъ всякой симпатіи къ его метафизик. Но предъ нимъ былъ одинъ изъ тхъ героевъ мысли, которые появляются внезапно, чтобы снова затронуть великіе вопросы, гнетущіе насъ, и дать имъ такое блестящее разршеніе, что оно мгновенно ослпляетъ паши взоры. Нельзя сказать про нихъ, что имъ боле, чмъ другимъ, посчастливилось взорвать куполъ храма тьмы, но за то они съ разбга взлетаютъ на него, какъ пламя.

Иные, и въ томъ числ Матью Арнольдъ, не преминули бы найти, что мы заходимъ слишкомъ далеко въ энтузіазм къ нашему поэту и слишкомъ высоко ставимъ его. Всемірная республика литературы и искусства нсколько медлитъ раздлить стремленія группы своихъ членовъ къ автору Освобожденнаго Прометея, она нсколько колеблется провозгласить его однимъ изъ владыкъ поэзіи. Пріобртетъ ли когда-нибудь волшебное имя Шелли ту міровую славу и тотъ неоспоримый авторитетъ, которые даются только признаннымъ главамъ школы? Займетъ ли онъ когда-нибудь мсто среди великихъ классиковъ и сдлается ли насущнымъ хлбомъ, кровью отъ крови юныхъ умовъ? Отвтъ на этотъ вопросъ все еще покрытъ мракомъ. Дйствительно, Шелли не создалъ театра, какъ Эсхилъ и Шекспиръ, не изобразилъ цлаго цикла событій, какъ Данте, не взялъ приступомъ будущаго, какъ энциклопедисты, не воспламенилъ, какъ Бетховенъ или Микель-Анджело, величіемъ звука или мрамора, героическихъ избранниковъ-дилетантовъ, за которыми слдовала послушная имъ толпа. Онъ былъ слишкомъ мало понятъ при жизни, а чтобы ни говорили общія мста о посмертной слав, безусловное пренебреженіе современниковъ рдко вознаграждается вполн.

Намъ нечего говорить, какъ несправедливо кажется намъ это пренебреженіе, однако-жь, волей-неволей, намъ, все-таки, приходится констатировать его и, по отношенію къ нашимъ выводамъ, до нкоторой степени считаться съ нимъ. Бываютъ часы, когда мы соглашаемся съ глубокими словами Джемса Дармстетера: ‘Шелли обращается къ еще боле ограниченному числу избранниковъ, чмъ Вордсвортъ, потому что, если спиритуалистическое воображеніе встрчается рже, чмъ матеріалистическое, то идеалистическое воображеніе встрчается еще рже, чмъ то и другое, и знаменуетъ собою боле высокое развитіе мысли и шагъ впередъ въ его усиліяхъ подчинить себ матерію. Поэзія Шелли не только не должна ничего проиграть съ теченіемъ времени, но, наоборотъ, она можетъ лишь утвердить свои захваты въ этой тсной, но глубокой области. Все боле и боле расширяющееся владычество мысли надъ вншнимъ міромъ можетъ привести лишь къ развитію внутренняго міра на счетъ вншняго: всякая увренность и всякое знаніе, какъ и всякое душевное движеніе, исходятъ изъ внутренняго міра, и мнимое торжество матеріализма въ нашемъ вк есть лишь предвстникъ научнаго идеализма. Вншній міръ проявляетъ стремленіе возвратиться въ ндра внутренняго представленія, продолженіемъ и начертаніемъ котораго онъ служитъ. Этотъ способъ міросозерцанія, безъ сомннія, всегда будетъ удломъ лишь немногихъ, и Шелли всегда останется роднымъ поэтомъ для такихъ умовъ’ {Essais de littrature anglaise, p. 245.}.

Мы принуждены сдлать, однако, оговорку,— оговорку, которая, если она окажется справедливой, должна будетъ открыть для Шелли гораздо боле широкое будущее. Присоединяясь къ мннію Дармстетера относительно участи метафизическихъ теорій Шелли, мы не можемъ раздлить его оцнки соціальной и моральной сторонъ его произведеній. Вотъ эта оцнка: ‘Своимъ изумительнымъ успхомъ за послдніе годы онъ обязанъ, прежде всего, причинамъ, не имющимъ ничего общаго съ его геніальностью: его поэтическая и печальная судьба привлекла къ нему вс сердца, пробужденіе революціоннаго духа въ Англіи возвело на вершину славы поэта революціи, наконецъ, личныя качества Шелли, какъ человка, сдлали его богомъ. Правда, какъ говоритъ Шарпъ, что политикъ, соціальный реформаторъ, который избралъ бы Шелли своимъ пророкомъ, дошелъ бы вскор до послдняго предла раціональнаго фанатизма, худшаго изъ всхъ, но на политическія и соціальныя теоріи поэта слдуетъ смотрть лишь какъ на вопросъ поэзіи, потому что он вытекаютъ изъ одного и того же источника, изъ формъ его воображенія…’ Поистин мы не можемъ сочувствовать такому взгляду, въ особенности въ настоящую минуту, когда столько людей погружается во мракъ пессимизма, когда такъ дорого всякое слово жизни, преображенія и соціальнаго воскресенія, такъ неоцнимъ всякій призывъ къ будущему. Благодаря именно этому мятежному элементу, заключающемуся въ ней, поэзія Шелли и найдетъ отзвукъ во всхъ концахъ вселенной. Я ничуть не думаю превозносить утопіи, которыми она преисполнена, но всякій благородный умъ долженъ признать, что подъ этимъ бредомъ воображенія кроется принципъ справедливости. Пусть онъ теперь неприложимъ къ дйствительности — это возможно, но что самъ на себ онъ ободряетъ душу, съ этимъ тоже необходимо согласиться.

И если бы, нежданнымъ образомъ, демократическій идеалъ нашелъ свое лучезарное выраженіе, если не въ Европ, то, по крайней мр, въ той Америк будущаго, которую провидитъ въ настоящій моментъ вдохновеніе янки Уольтъ Уитмана, еслибъ его царство смнило, хотя бы на одинъ только день, царство идеала аристократическаго, то въ этотъ день новое человчество оглянулось бы назадъ, чтобы преклониться предъ его провозвстниками. И среди этихъ послднихъ сіялъ бы самымъ трогательнымъ сіяніемъ, образъ героя, образъ ‘полубога, гонимаго свтомъ и гонимаго волнами…’

‘Русская Мысль’, кн. II, 1893

Шелли.

I.Шелли, какъ человкъ.

II.Шелли, какъ поэтъ.