Время на прочтение: 12 минут(ы)
ШЕЛГУНОВ, Николай Васильевич [22.XI(4.XII).1824, Петербург — 12(24).IV.1891, там же] — публицист, литературный критик, лесовод. Из дворян. Сын небогатого чиновника, умершего, когда Ш. было 3 года, мать, урожденная фон Поль,— немка (см. некролог Ш. // Северный вестник.— 1891.— No 6.— С. 210).
С 4 лет Ш. воспитывался в Александровском малолетнем кадетском корпусе, затем закончил по первому разряду Лесной институт (1833—1841). Система воспитания и обучения, при некоторых светлых сторонах, не могла дать, по словам Ш., никакого ‘направления’, идейных убеждений (Воспоминания…— С. 63). Формированию личности более всего способствовало раннее увлечение литературой, любимым журналом была ‘Библиотека для чтения’: ‘…устанавливалась известная умственная складка, в особенности под влиянием холодной, насмешливой, отрицающей иронии Сенковского’ (Там же.— С. 58). По окончании дополнительного, офицерского класса (1843) Ш. около двадцати лет служит, пройдя путь от лесного таксатора до начальника отделения Лесного департамента министерства государственных имуществ (с 1857 г.), профессора Лесного института. Автор ряда книг и многих статей по лесоводству (‘Лесная технология’ (совместно с Вс. Греве).— Спб,, 1856, ‘История русского лесного законодательства’.— Спб., 1857, и др.), в 1858 г. редактировал еженедельник ‘Газета лесоводства и охоты’. Служба была сопряжена с частыми поездками по стране, длительной жизнью в провинции (Симбирская губ., Самара), заграничными командировками, давшими огромный запас впечатлений. В 1850 г. Ш. женился на Людмиле Петровне Михаэлис (своей двоюродной племяннице), письма Ш. к ней, охватывающие период с 1849 по 1890 г., заключают богатый биографический материал (опубл. в воспоминаниях Л. П. Шелгуновой ‘Из далекого прошлого’).
Несмотря на достигнутые служебные успехи, Ш. тяготили обязанности чиновника (в особенности под началом назначенного в 1857 г. министра М. Н. Муравьева), а также узкая научная специализация. В своих лекциях в Лесном институте он стремился прежде всего показать, ‘как должен создаваться лесничий, чтобы быть человеком и гражданином…’ (Шелгунова Л. П.— С. 113). В марте 1862 г. Ш. выходит в отставку в чине полковника корпуса лесничих.
Анализируя на склоне лет свою жизнь, Ш. считал ее главной вехой приобщение к идеалам 60 гг., идейный перелом, переживаемый с 1856 г. (чему способствовала первая поездка за границу, явившаяся ‘первым наглядным уроком общественной гуманности и порядочности простого, будничного обихода’) (Воспоминания…— С. 81). Ш. тесно сближается с М. Л. Михайловым, ставшим его ближайшим другом, с Н. Г. Чернышевским (присутствует на защите его диссертации 10 мая 1855 г.), Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичами, С. И. Сераковским, Н. А. Добролюбовым. В свою вторую заграничную поездку вместе с Михайловым навещает А. И. Герцена и Н. П. Огарева (1859). В 1861 г. знакомится с Д. И. Писаревым, горячим почитателем которого станет впоследствии.
Характеризуя своих друзей — деятелей ‘блестящего, но короткого момента шестидесятых годов’, Ш. писал в мемуарах: ‘Если у меня, старика, у которого уже нет будущего, бывают еще теплые и светлые минуты в жизни, то только в воспоминаниях о них’ (Там же.— С. 94).
С 1859 г. Ш. обращается к публицистике, сотрудничая в журналах ‘Русское слово’, ‘Современник’, ‘Век’ и др. В 1861 г. участвует в нелегальной пропаганде, которую развернул круг Чернышевского в расчете на крестьянскую революцию вследствие неудовлетворенности результатами крестьянской реформы. В соответствии с общим планом обращения к разным группам населения Ш. пишет революционные прокламации ‘К молодому поколению’, при вероятном участии Михайлова (напечатана в Вольной русской типографии в Лондоне, для чего Ш. и Михайлов снова выезжали за границу, и распространялась в Петербурге 3 и 4 сент. 1861 г.), ‘Русским солдатам от их доброжелателей поклон’ (не распространялась). Эти прокламации, вместе с воззванием Чернышевского ‘Барским крестьянам от их доброжелателей поклон’, послужили причиной ареста сначала Михайлова (14 сент. 1861 г.), а затем использовались как обвинение против Чернышевского и Ш., всех предал поэтапно Вс. Д. Костомаров (участвующий в печатании текстов и арестованный по доносу своего брата Н. Д. Костомарова). Уже после ареста Михайлова Ш. написал сокращенный вариант своей второй прокламации — ‘Русским солдатам’ (была напечатана в Петербурге в небольшом количестве экземпляров и распространялась в петербургском гарнизоне). После присуждения к каторге Михайлова, взявшего на себя в целях спасения друзей авторство всех прокламаций, Ш. и его жена решают ехать вслед за ним в Нерчинский округ (Иркутская губ.), что и было непосредственным поводом оставления Ш. службы. Л. П. Шелгунова и Михайлов любили друг друга, у них был сын, с Ш. они оставались друзьями. Поездка к Михайлову (длившаяся почти три месяца), с которым они поселились вместе на Казаковском промысле, завершилась арестом Ш. 28 сентября 1862 г. и последующим заключением (с 15 апр. 1863 г.) более чем на полтора года в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Ш. был лишен права на пенсию и ношение мундира и выслан 2 декабря 1864 г. в Вологодскую губ. (Михайлов же умер на каторге в 1865 г.) Поведение Ш. на следствии высоко оценил Чернышевский: ‘Честнейший и благороднейший человек Николай Васильевич, такие люди редки. Прекрасно держал себя в моем деле’ (Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников.— Саратов, 1959.— Т. 2.— С. 268—269).
С декабря 1864 г. по 1877 г. Ш. жил в ссылке (Вологда, Тотьма, Великий Устюг, Никольск, Кадников, снова Вологда, Калуга, Новгород. Выборг), свои перемещения, приближавшие к любимому Петербургу, шутливо сравнивал с ‘повышением его в чинах’ (Шелгунова Л. П.—С. .217). В Вологде (1868—1869) встречался со ссыльными В. В. Берйп, П. Л. Лавровым, познакомился с П. В. Засодимским. Главным содержанием жизни ссыльного Ш. стала работа для журнала ‘Русское слово’, а после его запрещения в 1866 г.— его преемника ‘Дело’, где стал ведущим сотрудником. Он часто подписывался псевдонимами (Я. Р., Н. Радюкин, Н. Языков и др.).
Вернувшись в Петербург и редактируя после смерти Г. Е. Благосветлова (1880) журнал ‘Дело’ (1881 —1883), Ш. сближается с деятелями народничества (Н. К. Михайловским, Н. С. Русановым и др.). С декабря 1882 г. по июль 1883 г. он снова в ссылке (Выборг, затем Царское Село) за приписанную ему речь Михайловского на вечере в Технологическом институте в декабре (где присутствовал и Ш.), Михайловский также был выслан. В июне 1884 г. подвергается аресту и обвиняется в связях с политическими эмигрантами (Л. А. Тихомировым — в то время членом Исполнительного комитета ‘Народной воли’, С. М. Кравчинским, В. А. Зайцевым, В. И. Засулич и др.), печатавшимися в ‘Деле’. Высылается на пять лет в Смоленскую губ., где живет в с. Воробьево у своих друзей А. Н. и О. Н. Поповых. В 1885 г. печатается в основном в журнале ‘Русская мысль’. В Петербург возвращается незадолго перед смертью, тяжело больным (рак почек). Похороны Ш. 15 апреля 1891 г. (похоронен на Волковом кладбище) вылились в политическую демонстрацию, на одном из венков была надпись: ‘Н. В. Шелгунову — указателю пути к равенству и свободе от петербургских рабочих’. Прослеживая в 1905 г. в статье ‘Первые уроки’ этапы рабочего движения в России, В. И. Ленин отметил ‘участие петербургских рабочих в демонстрации на похоронах Шелгунова…’ (Ленин В. И. Полн. собр. соч.— Т. 9.— С. 250).
Вспоминая Ш., соратники восхищались его идейной стойкостью. По словам Михайловского, ближайшего друга Ш. в последнее десятилетие его жизни, ‘ни годы, ни невзгоды не победили Шелгунова, житейский опыт не состарил его души…’ (Соч.— Т. 1.— С. LVII). Мемуаристы подчеркивают обаяние личности Ш., свойственное ему сочетание душевной деликатности и внешней ироничности. Русанову он напоминал ‘Мефистофеля доброго, проникнутого любовью к людям’ (Из воспоминаний об Н. В. Шелгунове,— С. 353).
Литературная критика — лишь часть обширного и многогранного (экономика, философия, история, педагогика, естествознание, лесоводство, мемуары и др.) наследия Ш., далеко не собранного в изданиях его сочинений. Сам он считал себя наиболее подготовленным к занятиям ‘экономической статистикой России’ (Шелгунова Л. П.— С. 201). Но как публицист, стремившийся расширить круг читателей, отдавал много сил популяризации знаний в разных областях: так, после беседы с одним из судивших его в 1863 г. офицеров (как полковник в отставке Ш. подлежал военному суду), не слышавшим о Степане Разине, написал статью ‘Россия до Петра I’ (Воспоминания…— С. 196). Все же экономико-статистический анализ был сильнейшим аргументом в его революционной публицистике. Большой заслугой Ш. был анализ рабочего вопроса, противоречий между трудом и капиталом как в Западной Европе (в 1861 г. он публикует в ‘Современнике’, No 9—11, большую статью ‘Рабочий пролетариат в Англии и во Франции’, в большей части которой пропагандирует и излагает работу Ф. Энгельса ‘Положение рабочего класса в Англии’), так и в пореформенной России. Общие вопросы обезземеливания крестьян, их пролетаризации, эксплуатации и др. он часто ставил на ‘подручном’ материале: ведения лесного хозяйства (‘Одна из административных каст’ // Русское слово.— 1860.— No 2), изучения края во время поездки к Михайлову (‘Сибирь по большой дороге’ и ‘Гражданские элементы Иркутского края’ // Русское слово.— 1863.— No 1—3 и 9—10), наблюдений ссыльного (‘Вологодские кружевницы’ // Дело.— 1867.— No 11) и др. Вел разделы ‘Домашняя летопись’ (в ‘Русском слове’), ‘Внутреннее обозрение’ (в ‘Деле’). Огромный успех имели его ‘Очерки русской жизни’ (‘Русская мысль’, 1886—1891).
Идейно сформировавшись как революционный демократ в 60 гг. (их яркая хроника дана в мемуарах ‘Из прошлого и настоящего’, не полностью опубл. в ‘Русской мысли’ в 1885—1886 гг., и др.), Ш. пронес через всю жизнь верность социалистическому идеалу и исторический оптимизм. Понимая исторический процесс в целом по-просветительски (‘…время есть созревшая мысль’.— Воспоминания…— С. 54), часто указывая на ‘убыточность незнания’ (как названа одна из его статей 1863 г.), Ш. в то же время подчеркивал огромное значение экономики (показательна в этом плане статья ‘Социально-экономический фатализм’ // Дело. — 1868. — No 9). В период господства народнической идеологии отмечал быстрое развитие пролетариата в России (этого ‘несчастья’ ему казалось возможным избежать в 1861 г., когда он в своих прокламациях указывал на путь к социализму через крестьянскую общину). Приветствуя ‘Исторические письма’ Лаврова (‘Историческая сила критической личности’ // Дело. — 1870.— No 11), предостерегал против насильственной ‘вербовки’ сторонников нового учения. Ш. считал важнейшим условием прогресса коллективные действия и резко критиковал авантюризм П. Н. Ткачева. В 80 гг. (в ‘Очерках русской жизни) доказывал несостоятельность толстовства и теории ‘малых дел’.
На поприще литературной критики Ш. активно выступает с конца 60 гг. до середины 70 гг., последующие обращения к ней эпизодичны. Критика Ш. подчеркнуто публицистична, подчинена стремлению ‘сделать литературу орудием общественного развития’ (Соч.— Т. 1.— С. 379), принципы ее он возводит к статьям В. Г. Белинского 40 гг. Публицистическую критику Ш. противопоставляет ‘эстетической’, отгораживающей литературу от жизни, оспаривает вслед за Писаревым и М. Е. Салтыковым-Щедриным направленную против эстетики Чернышевского теорию Н. И. Соловьева (‘Двоедушие эстетического консерватизма’ // Дело. — 1870. — No 10). Неприемлемой для Ш. была и ‘органическая’ критика А. Г. Григорьева, с ее культом интуиции и недоверием к теории, с ее противопоставлением неизменного нравственного идеала и исторического воззрения. Откликаясь на выход в свет изданного Н. Н. Страховым первого тома ‘Сочинений Аполлона Григорьева’ (Спб., 1876), Ш. в статье ‘Пророк славянофильского идеализма’ (Дело.— 1876.— No 9) оспаривает слова издателя об особой трудности понимания мыслей критика, в частности, его глубокого взгляда на народность: ‘Аполлон Григорьев, выставляя свое знамя народности, ни разу и ни в чем не дал ее осязательно, и читатель, чувствуя всю ширь григорьевского размаха, все-таки до сих пор не понял из его сочинений, что такое народность и в чем она заключается. Григорьевская народность вышла вроде фотографии духов теперешних спиритов’ (Литературная критика.— С. 351—352). Публицистическую же критику Ш. ценил выше самого искусства по степени влияния на общество. Эти преимущества он связывает и с понятийной формой критики (‘Из двух родов деятельности — критики-публицистики и беллетристики, следует отдать безусловное предпочтение первому по его определенности и ясности’), и с ее более широким содержанием (в отличие от беллетриста — по преимуществу психолога, критик ‘не с отдельным человеком <...> имеет дело, а с обществом, с причинами, создающими известные явления и известные типы’.— Дело.— 1870.— No 4. Современное обозрение.— С. 9, 5). В особенности возрастает, по Ш., роль такой критики в 60 гг.— с упрочением воззрения на человека не как на ‘свободно действующее я’, но как на ‘продукт общественный’ (Дело.— 1871.— No 4. Современное обозрение.— С. 11). Образцы критики Ш. видит в статьях Чернышевского, Добролюбова и в особенности Писарева, направление и приемы которого находил наиболее соответствующими пореформенному времени: ‘Добролюбов пишет иногда, точно пришла пора действовать, Писарев знает, что действовать нечего, и поэтому популяризирует. <...> Добролюбов возится больше с обществом, Писарев — с лицом’ (Литературная критика. — С. 262). После смерти Добролюбова Ш. считал Писарева ведущим критиком, полагал, что без его участия ‘Русское слово’ немыслимо’ (Шелгунова Л. П.— С. 195), и был крайне огорчен его уходом из этого журнала. Статьей ‘Сочинения Д. И. Писарева’ (написанной в 1870 г., но не пропущенной цензурой) Ш. был удовлетворен: ‘…первая статья, после которой я могу сказать, что могу писать. Я бросил перчатку молодому поколению за Писарева’ (Там же.— С. 229). Критика самого Ш. (ее боевой, полемический задор, отступления популяризаторского характера и др.), несомненно, испытала сильное воздействие писаревской, возможно, ироничности тона способствовало и раннее увлечение О. И. Сенковским. Влияние Писарева сказывается и в недооценке Пушкина (‘Русские идеалы, герои и типы’ // Дело.— 1868.— No 6—7) и Щедрина (‘Горький смех — не легкий смех’ // Дело.— 1876.— No 10), в конце жизни точка зрения Ш. на их творчество изменилась (‘Очерки русской жизни’).
Апология публицистической критики у Ш. оборачивалась игнорированием специфики искусства, к которому он подходит, по сути дела, как к иллюстрации общественно-политических взглядов писателя: ‘Не силой поэтического творчества определяется размер таланта, а силой воодушевляющей его мысли, силой ее социальной, прогрессивной полезности’ (Литературная критика.— С, 217). Поэтому Ш. непримирим к проявлениям ложной, с его точки зрения, авторской тенденции в произведениях И. А. Гончарова, Л. Н. Толстого, А. Н. Островского, И. С. Тургенева, А. Ф. Писемского и др. писателей, содержание которых очень обеднено в его разборах. Суровые приговоры, которые критик выносит лучшим русским писателям, подчеркнуты самими заглавиями статей: ‘Талантливая бесталанность’ (Дело.— 1869.— No 
— о романе ‘Обрыв’ Гончарова, ‘Философия застоя’ (Дело.— 1870.— No 1) — о ‘Войне и мире’ Толстого, ‘Тяжелая утрата’ (Дело. — 1870. — No 2) — о романе ‘Дым’ Тургенева, появление которого расценено как конец литературной деятельности писателя, ‘Бессилие творческой мысли’ (Дело.— 1875.— No 2, 4) — о пьесах Островского. В подходе к этим писателям Ш. объективно расходился со своими предшественниками (Добролюбовым и даже Писаревым). Так, восхищаясь статьей Добролюбова ‘Темное царство’ — ‘целым поворотом общественного сознания на новый путь понятий’,— Ш. считал само творчество Островского ‘бессознательным’ (Воспоминания.— С. 199).
Критический метод Ш., отличающийся от ‘реальной критики’ Добролюбова, (с ее вниманием к результатам реалистического творчества), в то же время отражает и общую эволюцию демократической критики в пореформенный период, имеющую свое историческое обоснование и, наряду с потерями, свои приобретения. Акцентирование внимания на идейной тенденции автора объяснялось прежде всего усилением борьбы идейных течений, что проявилось, в частности, в обострении противоречий в мировоззрении и творчестве писателей либерально-дворянской ориентации. И Ш. учил видеть в произведениях идейное направление автора, справедливо полагая его неотъемлемым свойством искусства: ‘Подборами сцен, характеров, обстоятельств талант выразит непременно себя, выкажет свою душу, постарается передать вам свои симпатии и антипатии, поставит вас на свою точку зрения, и это-то будет идеей его труда, его произведения. Поэтому чисто объективное, поэтическое творчество, в котором бы не высказался писатель, как человек, как член общества, совершенно немыслимо’ (Литературная критика.— С. 216—217). Идейная полемика при этом диктовала Ш. жесткий отбор материала для анализа: его подход к произведению был крайне избирателен, но метко выявлял уязвимую с революционно-демократических позиций тенденцию автора. Положительно, но вскользь оценив в ‘Войне и мире’ Толстого ‘демократическую струйку, которую он пытается провести во всем своем романе’ (Избранные литературно-критические статьи.— С. 86), Ш. делает мишенью своей критики образ Платона Каратаева и его отношения с Пьером Безуховым. Ш. интерпретирует ‘каратаевщину’ как философию застоя, безропотности, идеализацию патриархальности: ‘Авчор выдает за конечный результат то, в основе чего заключается исключительно некультивированная, сырая сила человека, практически развивавшегося в первобытном быту’ (Там же.— С. 83). Такая оценка резко контрастировала с восторгом, который вызвал Каратаев у критика-‘почвенника’ Н. Н. Страхова, увидевшего в этом образе прекрасное воплощение русского ‘смирного’ типа: ‘Душевная красота Каратаева поразительна, выше всякой похвалы’ (Страхов Н. Н. Литературная критика.— М., 1984.— С. 325). В ‘Обрыве’ Ш. по преимуществу анализирует образ Марка Волохова, двойственность, непоследовательность характера Веры и развязку романа, в ‘Бешеных деньгах’ Островского — противоречивый образ Василькова. Критик оспаривает тенденцию автора, находя ее проявления как в общем движении сюжета, так и в отдельных деталях. Напр., портрет Марка Волохова в ‘Обрыве’ комментируется следующим образом: ‘…вполне от автора зависело обозвать Марка львом, тигром, крокодилом, змеей, свиньей, кошкой, смотря по тому, какое представление требовалось возбудить в уме читателя. Автор нашел, что лучше и пристойнее всего сравнить Марка с собакой, несмотря на то, что грива, большой лоб и смелые серые глаза давали ему некоторое и, как кажется, немалое право на сходство со львом. <...> Отделяется ли талант от идеи? Сознательно или бессознательно подбираются сравнения?’ (Литературная критика.— С. 223). Ироническая, раскованная лексика, характерная для полемических статей Ш., была немаловажным приемом в арсенале критика. Разбор произведения, выявляющий авторскую тенденцию, сопровождался многочисленными публицистическими отступлениями, где по возможности (для легальной прессы) четко раскрывалось направление самого Ш. Характерны последние строки статьи об ‘Обрыве’, инкриминирующие Гончарову сам выбор темы: писатель ‘поет нам, голодным людям, про обманутую любовь, поучает нас в теории срочной и бессрочной любви, точно это для нас вопрос первой важности’ (Там же.— С. 252).
Сопоставляя публицистическую критику и беллетристику, Ш. считал возможным и полезным для писателя приближение к публицисту путем популяризации в произведении ‘новых идей и программы нового уклада жизни’ (Дело.— 1871.— No 4. Современное обозрение.— С. 5). Он высоко оценивает роман Чернышевского ‘Что делать?’ во II части не пропущенной цензурой статьи ‘Русские идеалы, герои и типы’ (опубл. с коммент. А. Шилова в кн.: Шестидесятые годы.— М., Л., 1940). Но критик ставит в вину автору некоторые черты его героев: эпикуреизм и излишнюю заботу о личном счастье Веры Павловны, исключительность и отсутствие цельности в Рахметове — человеке ‘принципа’. Считая необходимым массовый, повседневный героизм (статья писалась в 1868 г.), Ш. видит ‘новых людей’ ‘не в Вере Павловне и Лопухове, а в упрощенном Рахметове’ (Шестидесятые годы.— С. 185). Замечание Ш. о Рахметове по сути близко к автополемике Чернышевского в ‘Прологе’, где Волгин и Левицкий даны без какой-либо романтизации.
Подобно Салтыкову-Щедрину (‘Наши опасения’, 1868) и др., сочувственно и с надеждой встретил Ш. произведения Ф. М. Решетникова (‘Народный реализм в литературе’ // Дело.— 1871.— No 5), прощая автору ‘Подлиповцев’ и ‘Где лучше?’ эстетические недостатки за ‘новую правду’, которую ‘следует назвать народно-реальным направлением в нашей литературе, в отличие его от старого — аристократического или идеально-реального’ (Литературная критика.— С. 289). В творчестве Решетникова Ш. видел отражение ‘нового умственного движения, вызванного освобождением крестьян’, которое, как идущее ‘снизу вверх’, казалось ему перспективнее ‘реализма’ (понимаемого по-писаревски как тип мировоззрения) Базарова из ‘Отцов и детей’ Тургенева. В противовес индивидуализму Базарова Ш. подчеркивает коллективную психологию и трудовую солидарность многочисленных персонажей Решетникова, которая формируется в условиях тяжелого экономического гнета: ‘Вот что и соединяет людей — общая судьба, общее горе. Тут не нужно рудиновских размышлений и распутывания заоблачных вопросов, чтобы понять простую сущность подобного простого положения. Общий враг — нужда скоро связывает людей, особенно если они терпят вместе от тех же подрядчиков, маклаков и кулаков’. (Литературная критика.— С. 315, 292, 322). В творчестве Решетникова Ш. как бы видел подтверждение своих социально-экономических воззрений.
Откликаясь в основном на текущий русский литературный процесс, Ш. обращался и к творчеству иностранных писателей: Э. По, Ф. Шпильгагена, Л. Берне, Г. Гейне и др. Особенно любил Гейне, которому посвятил статью ‘Гений молодой Германии’ (Дело.— 1870.— No 10). Углублялся и в историю русской литературы. Очерк ее развития с нач. 40 гг. дан в большой статье ‘Люди сороковых и шестидесятых годов’ (Дело.— 1869.— No 9—12), где анализ глубоко не удовлетворившего Ш. романа Писемского ‘Люди сороковых годов’ послужил поводом для характеристики этапов развития русского общества. Во взгляде на 40 гг. ‘как на момент русской рефлексии, как на момент пробуждения, русской мысли, как на момент теоретической жизни без возможности соответственной практики’ (Литературная критика.— С. 109) Ш. опирался на концепцию, наиболее полно разработанную Добролюбовым, на произведения Герцена, Дружинина (‘Полинька Сакс’), Тургенева. Ш. подчеркнул западничество ‘передовиков’ 40 гг. (сказавшееся и в их ‘жоржзандизме’ — отношении к женскому вопросу) и их связь с людьми 60 гг.: ‘Тут преемственность мысли, преемственность прогресса’ (Там же.— С. 60). В целом же Ш., отдавая должное исторической ценности реалистических произведений прошлого, не считал их содержание актуальным для нового времени, т. к. их ‘прогрессивная идея’ уже воплотилась ‘в современных реформах’ (Там же.— С. 162). Это акцентирование злобы дня и авторского направления в проблематике произведений вытекало из всей литературной политики Ш.— последовательного в своих принципах критика-публициста.
Соч.: Соч.: В 3 т.— 3-е изд.— Спб.. [1904), Избранные литературно-критические статьи / Ред.. вступ. ст. и примеч. И. Новича — М.: Л., 1928, Воспоминания. Прокламации // Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П.. Михайлов М. Л. Воспоминания: В 2 т. / Вступ. ст. Э. Виленской и Л. Ройтберг.— М., 1967.— Т. 1, Литературная критика / Вступ. ст., сост. и примеч. Н. Соколова.— Л., 1974.
Лит.: Плеханов Г. В. Предисловие к брошюре ‘Первое мая 1891 г.’ // Литературное наследие Г. В. Плеханова. Сб. 2.— М., 1934, Слабкий А. С. Мировоззрение Н. В. Шелгунова.— Харьков. 1960 (есть библиография работ Шелгунова и о Шелгунове), Из воспоминаний об Н. В. Шелгунове // Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания.— М., 1967.— Т. 1, Шелгунова Л. II. Из далекого прошлого // Там же.— Т. 2, Есин Б. И. Н. В. Шелгунов.— М.. 1977, Пеунова М. Н. Этика Н. В. Шелгунова.— М., 1978.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 2. М—Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990
Прочитали? Поделиться с друзьями:
