Шекспир. Том четвертый, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849

Критика
Время на прочтение: 376 минут(ы)
Скачать в PDF

ШЕКСПИРЪ.

ГЕРВИНУСА.

ПЕРЕВЕЛЪ СЪ НМЕЦКАГО

Константинъ Тимофеевъ

ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА Д. . ЕДОРОВА.
1877

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Цимбелинъ
Троилъ и Крессида
Юлій Цезарь
Антоній и Клеопатра
Коріоланъ
Тимонъ Аинскій
Буря
Зимняя сказка
Генрихъ VIII
Шекспиръ.
Чувство изящнаго у Шекспира
Его такъ называемая неправильность
Его художественный идеалъ
Его вкъ
Нравственный духъ его сочиненій
Драматическіе роды
Основныя черты его нравственнаго воззрнія

ЦИМБЕЛИНЪ.

По слогу и версификаціи, Цимбелина всегда сравнивала съ Зимнею сказкою, въ которой онъ ближе подходитъ и по времени своего возникновенія. Докторъ Форманъ видлъ представленіе Зимней сказки въ ма 1611 года, и, вроятно, въ этомъ-же или въ предъидущемъ году онъ видлъ и представленіе Цимбелина. Вс согласны въ томъ, что годъ 1609-й слдуетъ считать временемъ возникновенія драмы, которую вамъ предстоитъ теперь разобрать. И мы съ своей стороны не имемъ никакихъ возраженій противъ такого опредленіи времени, такъ какъ упоминовеніе о нкоторыхъ предметахъ изъ ‘Троила’ и ‘Антонія’, равно какъ и множество другихъ воспоминаній изъ чтенія древнихъ классиковъ указываетъ на то время, когда поэтъ нашъ написалъ большинство своихъ пьесъ античнаго содержанія. Но это не мшаетъ намъ однакоже выставить на видъ т внутреннія соотношенія, которыя ставятъ эту пьесу рядомъ съ Лиромъ, точно также, какъ ничто не помшало намъ прежде поставить Макбета рядомъ съ Гамлетомъ, несмотря на то, что ихъ раздляетъ почти такой-же промежутокъ времени.
Содержаніе Цимбелина, совершенно такъ-же, какъ и содержаніе Лира, составлено изъ двухъ различныхъ дйствій, заимствованныхъ изъ двухъ далеко другъ отъ друга отстоящихъ источниковъ. Дйствія эти, въ свою очередь, такъ-же, какъ и въ Лир, опираются на боле широкую основу государственныхъ и военныхъ дяній. Что касается широты объема дйствій, богатства фактовъ и происходящаго оттуда эпическаго характера этихъ драмъ, то мы уже ране сопоставляли об пьесы въ этомъ отношеніи. Тогда-же мы сравнивали эти пьесы и въ отношеніи національнаго ихъ характера, и въ отношеніи вка, ими изображаемаго. И въ Цамбелин, какъ въ Лир, дйствіе происходитъ въ языческій періодъ коренного народонаселенія Британніи. Но здсь мы не отодвинуты въ сумрачные вка до-христіанской эры: напротивъ, мы перенесены въ свтлый періодъ императора Августа, когда римская образованность уже подйствовала облагороживающимъ образомъ на Британнію. Это не то время, когда, по выраженію Глостера, люди лучше всего отличаются своимъ коварствомъ, безсердечіемъ и предательствомъ, напротивъ, здсь Леонатъ хвалитъ въ Рим своихъ способныхъ къ образованію соотечественниковъ: ‘они теперь стали, говоритъ онъ, боле благоустроеннымъ народомъ, нежели въ то время, когда Цезарь усмхался ихъ неумлости, и удостоивалъ однакоже ихъ мужество боле мрачнымъ взглядомъ, теперь, ихъ воинская выправка, рука объ руку съ ихъ мужествомъ, являетъ ихъ народомъ, идущимъ впередъ на ряду съ вкомъ?.. Тамъ, въ Лир, мы имли дло съ цлымъ поколніемъ, въ которомъ врожденная страсть не встрчала себ ни въ чемъ отпора, гд въ легкомысленномъ испытаніи одной минуты, какъ бы шутя ниспровергалось счастіе цлыхъ семействъ, гд натура, сбившаяся съ пути вслдствіе неистоваго гнва или отчаянія, могла придти опять въ спокойное настроеніе, лишь сокрушившись окончательно. Здсь, напротивъ того, прямо во вступительной сцен, имющей очевидное сходство со вступительной сценой Лира, даже по вншнему ея ходу и обстановк, мы поражены встрчею съ возвышеннымъ спокойствіемъ добродтели, которая противупоставляетъ самый благоразумный отпоръ даже тамъ, гд ей предстоитъ искушеніе поддаться самой законной страсти. Затмъ во всемъ ход пьесы мы встрчаемъ великія испытанія и страданія, которыя хотя и колеблютъ твердые характеры, но не уничтожаютъ ихъ, тогда какъ въ Лир мы видимъ, что повсюду самому легкому напору страстей и испытаній противупоставлялась беззащитность. Боле цивилизованное время уже даетъ себя знать, гавъ сказать, боле цивилизованными пороками. Лицемріе и лживость, которыя въ дочеряхъ Лира и въ Эдмунд играли лишь второстепенныя роли въ сравненіи съ ихъ кровожаднымъ честолюбіемъ, играютъ здсь главную роль. Такія добродтели, какъ врность и правдивость, которыя въ Кент доходили до рзкой крайности, замнены здсь благоразуміемъ, свойственнымъ боле образованному поколнію, прошедшему хорошую жизненную школу. Здсь мы встрчаемъ лишь остатки того прежняго дикаго вка, какъ тамъ попадались лишь начатки вка, боле мягкаго. Отъ начала до конца пьесы мы равномрно встрчаемся съ этою боле слабою натурою страсти и съ боле напряженною силою разсудительности. Уже во вступительной сцен мы видимъ дочь, нарушившую свой дочерній долгъ въ отношеніи сильно раздраженнаго отца, который искалъ въ ней единственнаго утшенія своей старости. Здсь, значитъ, какъ-бы повторяются отношенія Корделіи къ Лиру. Проклятіе этого отца падаетъ на нее, какъ проклятіе Лира на Корделію, изгнаніе достигаетъ ея возлюбленнаго Леоната, какъ тамъ оно постигло Кента, этого врнаго заступника за Корделію. Поразительная противуположность, съ которою произносится это проклятіе, характеризуетъ съ самаго начала рзкое различіе между обими пьесами. ‘Ты бы должна была возстановить мн мою молодость, говоритъ Цимбелинъ своей дочери, а между тмъ ты длаешь меня цлымъ годомъ старше’. Какъ нелпо поступаютъ нкоторые комментаторы, когда они, думая усилить это характеристически-вялое выраженіе замною — many a year вмсто: a year (‘на много лтъ’ вмсто на одинъ годъ), совершенно уничтожаютъ намреніе поэта]. И затмъ слдуютъ его зложеланія: ‘пусть она ежедневно теряетъ по капл крови (и это исполняется ея разлукой, ей испытаніемъ и страданіями) и пусть она затмъ умретъ, состарвшись въ своей глупости’ (т. е. въ своей любви къ Постуму),— на что поражаемая проклятіемъ охотно говоритъ съ своей стороны: аминь. Такимъ образомъ здсь проклятіе отца исполняется въ вид чистаго благословенія, тогда какъ въ Лир оно исполнялось въ вид всяческихъ ужасовъ. Леоеатъ и Имоджена выдерживаютъ свои испытанія, и за то вознаграждаются, Цимбелинъ легко ‘старется годомъ’ изъ-за той радости, что онъ неожиданно становится ‘матерью’ своихъ утраченныхъ дтей, между тмъ какъ Лиръ въ придачу къ отринутымъ имъ дочерямъ теряетъ и ту, которая была имъ вновь найдена. Въ ‘Лир’ мы видимъ кучу труповъ тхъ людей, которые необузданно. стремились въ своей погибели, между тмъ какъ здсь счастіе нисходитъ во всхъ видахъ на кругъ лучшихъ людей. Тамъ въ исход трагедіи, казалось, наступали ужасы страшнаго суда, а здсь пьеса заканчивается восторгами, миромъ, примиреніемъ, храмовыми процессіями и празднествами.
Въ Лир два дйствія сотканы въ одно, и однородность ихъ вызывала на подобное соединеніе, и сама собою приводила въ одной общей мысли. Въ Цимбелин мы видимъ совершенно иное. Части, изъ которыхъ онъ составленъ, по фактическому ихъ содержанію, не состоятъ другъ съ другомъ ни въ какомъ соотношеніи. Въ Цимбелин мы усматриваемъ три такихъ части. Для первой, а именно для споровъ по поводу дани и для войны между Британніей и Римомъ, Шекспиръ нашелъ уже намёки у Голиншеда: Цимбелинъ, долженствовавшій царствовать съ 19-го года правленія Августа, и двое его сыновей, Гвидерій и Арвирагъ, обрисованы въ хроник Голиншеда какъ лица историческія.— Для второй части дйствія, къ судьбамъ этихъ сыновей Цимбелина, мы не знаемъ никакого источника: она является намъ какъ самостоятельный, остроумный вымыселъ Шекспира. Царедворецъ и воинъ Белларіи, который безвинно попалъ въ немилость у Цимбелина, изъ мщенія уводитъ обоихъ принцевъ въ пустынный лсъ, тамъ они выростаютъ и тамъ-же одинъ изъ нихъ убиваетъ Клотена, своего своднаго брата, затмъ оба они, какъ неизвстные, оказываютъ своему отцу добрыя уелуги въ римской войн. Третья составная часть, повидимому отдаленный и неоднородный сюжетъ, заимствованъ изъ новеллы Боккаччіо (II, 9) и изъ англійскаго подражанія этой новелл, помщеннаго въ сочиненіи Westward for Smelts, которое по свидтельству Стивенса существовало въ изданіи 1603 года (этой книги посл Стивенса никто уже не видлъ). Въ нкоторыхъ чертахъ своихъ шекспировская обработка этой части драмы приближается то къ итальянскому, то къ англійскому разсказу. Въ этой новелл мужъ бьется объ закладъ съ однимъ развратникомъ за врность своей жены, но вслдствіе хитраго обмана убждается въ ея неврности и приказываетъ своему слуг умертвить его жену. Жена успваетъ упросить слугу оставить ее въ живыхъ, и тотъ доноситъ своему господину, что исполнилъ его приказаніе. Между тмъ жена, переодвшись въ мужское платье, становится слугою у постороннихъ людей, находитъ впослдствіи (при обстоятельствахъ, совершенно различно изображенныхъ во всхъ трехъ обработкахъ) обманщика и успваетъ оправдаться отъ клеветы, взнесенной на ея супружескую врность. Эту исторію, которая была уже издавна драматизирована въ одной изъ французскихъ мистерій, Шекспиръ примкнулъ къ изложеннымъ нами частямъ Цимбелина тмъ, что онъ сдлалъ эту оклеветанную женщину дочерью Цимбелина, а ея мужа его пріемышемъ, съ которымъ Имоджена самовольно вступила въ бракъ, несмотря на то, что отецъ и мачиха предназначали ее Клотену, ея сводному брату. Въ такомъ-то вид представляется намъ вншняя связь этихъ различныхъ дйствій, что-же касается до внутренней связи между ними, связи, которая имла-бы значеніе для всего свта, что касается до того связующаго идеальнаго единства, какое мы постоянно находимъ во всхъ пьесахъ Шекспира, то оно на первый взглядъ едва-ли замтно. Даже Кольриджъ, сравнивая Цимбелина съ Лиромъ, не находилъ въ немъ опредленнаго, выдляющагося объекта. Но этого недоставало и многимъ шекспировскимъ пьесамъ, что однакожъ нисколько не нарушало ихъ внутренней связи и единства, даже намъ кажется, что именно въ такихъ пьесахъ, какъ венеціянскій купецъ, тмъ еще боле выдается опредленный смыслъ и мысль, съ которою эти пьесы задуманы.
То-же и въ Цимбелин. Стоитъ только начать разсматривать его части въ ихъ внутренней сущности и приняться слдить за мотивами дйствій, и мы тотчасъ увидимъ, Какъ лица и дйствія сливаются въ одну твердую форму, мы уловимъ мысль, которая ихъ связуетъ. Сравнивая затмъ эту основную мысль съ ея выполненіемъ, мы будемъ доходить все до боле и боле яснаго ея пониманія, и наконецъ признаемъ Цимбелина такимъ художественнымъ произведеніемъ, котораго объемъ дотого разширяется, а основная мысль углубляется до такой степени, что мы имемъ право сравнивать его лишь съ величайшими созданіями Шекспира. Очень немногіе критики ставили эту пьесу такъ высоко, а я не знаю даже ни одного, который отдалъ бы ей справедливость. Не гоняясь нисколько за новизною и своеобразностію взглядовъ, я всегда радуюсь, когда мое сужденіе о томъ или другомъ произведеніи нашего поэта находится въ согласіи съ тмъ, что выяснилось и утвердилось временемъ и общимъ мнніемъ. Только въ этомъ одномъ случа я отклоняюсь отъ общепринятаго мннія. Этой пьес какъ-то странно не посчастливилось, она не была никогда въ большой милости у читателей и критиковъ. Закладъ Постума относительно врности его супруги, подобно тому, какъ и исторія Елены въ комедіи: Все хорошо, что хорошо кончилось, кажется, отталкивалъ многихъ читателей и отчуждалъ ихъ отъ пьесы. На сцен ее давали рже другихъ. Старые комментаторы осуждали ее на изгнаніе. Джонсонъ объявлялъ вымыслъ пьесы нелпымъ, событія — невозможными, развитіе сюжета глупымъ, онъ говорилъ, что ошибки драмы такъ очевидны, что нтъ надобности на нихъ указывать и такъ велики, что ихъ невозможно преувеличить, Люди, которые, въ позднйшее время, имли обыкновеніе брать нашего поэта подъ свою защиту отъ подобныхъ сужденій, тоже или равнодушно проходили мимо этой пьесы, или криво ее оцнили. Шлегель ограничился тмъ, что обозвалъ ее однимъ ‘изъ самыхъ удивительныхъ составовъ’. Ульрици говорилъ, что она ‘существеннымъ образомъ’ есть ‘комедія интриги’ и въ то же время есть все таки ‘комедія судьбы’, а когда онъ стремился уяснить себ ея смыслъ, то, по нашему мннію, вполн отдалился отъ цли. Отдльныя красоты пьесы, правда, сами собою бросались въ глаза мыслящему читателю. И кто-же наконецъ въ состояніи былъ отвергать романтическій блескъ скитаній Имоджены? Кто не удивлялся восхитительному характеру этого существа? Кого не поражало богатство сюжета, исполненнаго фантазіи и задушевности, кто не замчалъ этого нравственнаго величія, служащаго основою всей пьес? Только общая цль и средоточіе всхъ этихъ красотъ, казалось, скрывалось гд-то, и потому каждый читатель обуздывалъ свое восхищеніе, ограничивался отдльными частностями, какъ это длалось и относительно Гамлета, пока къ нему не былъ отысканъ ключъ.
Вотъ почему и мы примемся еще разъ за разсмотрніе содержанія обоихъ главныхъ дйствій въ связи съ ихъ движущими причинами, дабы затмъ ближе ознакомиться съ дйствующими лицами и черезъ нихъ ближе подойти къ духовному единительному пункту нашей драмы.
Когда сыновья Цимбелина были еще дтьми, при двор его жилъ врный, славный воинъ, Белларій, который стяжалъ себ своею усердною службою любовь и милость своего государя. Но внезапно онъ, совершенно безвинный, впалъ въ немилость у Цимбелина: два негодяя, подъ ложною клятвою, оговорили его въ томъ, будто онъ находится въ вроломномъ союз съ римлянами. Цимбелинъ изгоняетъ его и отбираетъ себ его владнія. Какъ воинъ, выросшій въ услугахъ мірской сует, онъ не могъ перенести благодушно того, что его такъ покарали за врность: незаслуженное наказаніе, по его мннію, развязывало ему руки для мщенія, и онъ увелъ обоихъ сыновей Цимбелина съ ихъ кормилицей, женился на кормилиц и сталъ воспитывать мальчиковъ, какъ своихъ сыновей, среди пустынныхъ горъ, поросшихъ лсомъ, въ уединенной пещер. Здсь этотъ старый воинъ, не слишкомъ набожный въ былое время, просвтллъ дутою, сдлался благочестивымъ отшельникомъ, и поставилъ себ задачею — воспитать, въ своемъ дикомъ уединеніи, двухъ достойныхъ слугъ отечеству, двухъ королевскихъ принцевъ. Прежній жизненный опытъ научилъ его, что высокіе своды королевскаго замка длаютъ людей высокомрными передъ Богомъ и природою, что среди мірской суеты, на житейскихъ высотахъ, въ городахъ и при двор, никто не въ состояніи уберечь себя чистымъ отъ любостяжанія, честолюбія и обманчиваго славолюбія, что въ свт, каковъ онъ есть, не легко обходиться безъ придворнаго искусства жить, тогда какъ для спасенія души лучшебы и не знать этого искусства. Огорченный этимъ Губительнымъ вліяніемъ свта, онъ думаетъ, что окажетъ величайшую услугу неблагодарному и слабому королю, если отстранитъ и убережетъ его дтей отъ этого вліянія, если онъ ихъ воспитаетъ для благочестиваго служенія природ, если онъ картинами природы предостережетъ ихъ отъ опасностей мірского торжища, если онъ выставитъ имъ на видъ вс прелести уединенной, низменной жизни — и убдитъ ихъ, что существованіе жука благонадежне жизни орла. Мальчики выростаютъ такимъ образомъ въ своемъ уединеніи въ той-же простот добраго сердца, которая сохранила и въ сестр ихъ, Имоджен, неприкосновенность доброй женственной натуры среди опасностей придворной жизни: они правдивы, просты, непорочны, презираютъ деньги, не волнуются никакими нечистыми мыслями и желаніями. Но когда они становятся зрле, въ нихъ начинаетъ закипать мужественная королевская кровь и стремитъ ихъ изъ тснины лсовъ къ жизни свта, къ войн и дламъ, они чувствуютъ, что они какъ жуки привязаны за ниточку, а имъ хотлось бы летть полнымъ летомъ орла, имъ кажется тсною та клтка, въ которой они какъ птицы принуждены воспвать свое заточеніе, ихъ страшитъ то, что посл бездйственной жизни для нихъ наступитъ пустота старости, когда имъ нельзя будетъ оглянуться на богатое прошлое, какъ это можетъ длать Белдарій, они охотятся лишь за тмъ, что бжитъ передъ ними безъ сопротивленія, имъ никогда не приходилось узнать, что такое благородная борьба съ равными противниками, борьба, о которой мечтаетъ ихъ фантазія, они никогда не испытывали своей храбрости. Самый чуткій жизненный инстинктъ стремитъ ихъ во вншнюю жизнь, чтобы испытать и вкусить эту жизнь, не взирая на вс ея опасности, и зародышъ прекраснйшей мудрости проявляется въ нихъ именно въ томъ, что они, почитая мудрость Белларія весьма умстною въ его лтахъ, считаютъ ее весьма несвоевременною для своей неопытной юности.
Движимые этимъ двойственнымъ духомъ — кротости и силы, скромности и честолюбія, самой любезной откровенности и самаго отчаяннаго упорства, оба эти юноши заслуживаютъ отъ своего опекуна названіе ‘милйшихъ существъ въ мір’, и оказываются въ своихъ поступкахъ именно такими. Они кротки, говоритъ Белларій, какъ зефиры, которые съ легкимъ шелестомъ пролетаютъ надъ фіялкою, не покачнувши ея нжной головки, но лишь вскипитъ въ нихъ королевская кровь, они становятся похожи на бурю, которая ухватываетъ горную ель за ея вершину и пригибаетъ ее къ долин. Такимъ образомъ въ услуженіи у красиваго Фиделіо они являются кроткими, заботливыми, нжными какъ женственныя существа, одинъ снимаетъ свои башмаки, подбитые гвоздями, для того чтобы не обезпокоить спящаго Фиделіо, другой такъ тронутъ видомъ мнимо-умершаго, что не можетъ пть. Но за то, когда шумъ битвы достигаетъ до нихъ, они бшено бросаются въ средину сражающихся и спасаютъ вмст съ Белларіемъ успхъ проиграннаго сраженія, втроемъ равняясь тремъ тысячамъ по надежности и мужеству. По первому впечатлнію кажется, что они не различаются другъ отъ друга по характеру, но вглядвшись въ нихъ ближе, находишь другое. Старшій, Гвидерій, предназначаемый къ престолонаслдію, есть наиболе мужественный между обоими. Уже съ самаго начала онъ является передъ нами, какъ боле счастливый охотникъ. Когда онъ, самъ того не зная, сталкивается съ дикимъ Клотеномъ, и когда Клотенъ раздражаетъ его такъ, ‘какъ онъ не дозволилъ-бы даже морю ревть на себя’, когда Клотенъ угрожаетъ его жизни, онъ умерщвляетъ его безъ всякихъ околичностей, сознается въ этомъ (Арвирагъ завидуетъ ему) изумленному опекуну, а потомъ и самому королю-отцу безъ всякаго зломыслія и безъ всякой обдуманности, хотя Белларій и предостерегалъ его, что это признаніе повлечетъ для него за собою пытку и смерть. Такимъ-же стремительнымъ и кипучимъ Гвидерій оказывается и тогда, когда онъ хочетъ поспшить на борьбу съ римлянами, даже безъ, благословенія отца. Въ противуположность ему Арвирагъ всюду оказывается нжне, кротче, разговорчиве и цвтисте въ выбор выраженій. Гвидерій склоненъ, думать о немъ, что онъ суетно и ребячески, безъ причины, играетъ на торжественномъ жалобномъ инструмент. Когда Арвирагъ, по поводу мнимой смерти Фиделіо, упоминаетъ о граціозномъ сказаніи, что птички-красношейки укрываютъ мхомъ и цвтами непогребенныя тла, Гвидерій укоряетъ его за то, что онъ въ такихъ ‘двичьихъ словахъ’ шутитъ надъ такими серьозными предметами.
Исторія того, какъ Белларій похитилъ молодыхъ принцевъ, предшествуетъ задолго началу нашей пьесы. Во вступительной сцен о ней упоминается лишь вскользь, при чемъ многіе находятъ страннымъ и неимоврнымъ, что королевскія дти были такъ дурно охраняемы, а теперь такъ лниво розыскиваемы, что до сихъ поръ о нихъ нтъ и слду. Но мы тотчасъ-же становимся свидтелями второго происшествія съ третьимъ королевскимъ дитятей, и это насъ такъ живо посвящаетъ во всю обстановку и вс отношенія этого двора, что мы до нкоторой степени понимаема, какъ то непонятное происшествіе могло случиться прежде. Передъ нами является совершенно слабый король, добродушный, но легко-раздражающійся при всей своей вялости, и вмст съ тмъ дошедшій почти до состоянія невмняемости вслдствіе недостатка какой-либо собственной воли. Подобно тому, какъ прежде, находясь подъ чужою властью, онъ былъ предубжденъ навтами клеветниковъ противъ Белларія: такъ и теперь, находясь подъ властію лицемрной женщины, съ которою онъ не задолго вступилъ во второй бракъ, онъ ею возбужденъ противъ дочери своей Имоджены и противъ своего пріемыша Леоната — въ пользу пасынка Клотена, такого существа, которое ‘слишкомъ дурно, чтобы назвать его дурнымъ’. Ослпленіе сужденія слабаго короля производитъ и теперь то-же дйствіе, какъ и прежде. Все вокругъ какъ-бы въ заговор противъ него и его смутниковъ. Какъ прежде кормилица дала себя подкупить для похищенія принцевъ, такъ и теперь вс придворные въ глубин сердца стоятъ за Леоната и Имоджену, хотя языкомъ своимъ они въ отношеніи Клотена разыгрываютъ роль грубыхъ лицемровъ, весьма не тонко скрывая свое къ нему презрніе. Королева преслдуетъ Имоджену и ея врнаго служителя — даже ядомъ, но врачъ, который прикидывается будто служить ея интересамъ, обманываетъ ее, дабы сдлать безвредными ее и ея средства. Нтъ кругомъ ни одного человка, который бы имлъ хорошія мысли о корол и о его новомъ семейств, — между тмъ каждый чувствуетъ состраданіе и сожалніе къ доброй Имоджен. Если-бы и она вздумала ршиться на такое-же бгство со своимъ Леонатомъ, то всякій пойметъ, что для нея готовы были вс средства, открыты вс дороги, дабы дать точно такъ-же безслдно исчезнуть и ей, какъ нкогда исчезли сыновья короля.
Лицемріе и притворство придворныхъ, все это сплетеніе наговоровъ, преслдованій, льстиваго непослушанія, лживой врности и врной лживости, словомъ всего того, что представляетъ намъ домъ Цимбелина, объясняется само собою, лишь только мы разсмотримъ т главные характеры, которые приводятъ этотъ дворъ въ движеніе. Придворные описываютъ намъ королеву, какъ хитраго дьявола, который ежечасно куётъ новыя козни, какъ женщину, которая все подавляетъ своею головою. Дальновидная преднамренность всхъ ея шаговъ и ея холодная безсовстность, открываются намъ въ одно и то-же время, когда мы видимъ, какъ она продолжительно притворяется передъ своимъ врачомъ, будто ее безпрестанно занимали и занимаютъ травы и ихъ свойства, и все это для того только, чтобы, оставаясь вн всякихъ подозрній, достигнуть напослдокъ искусства приготовлять медленно-дйствующіе яды. Властолюбіе и честолюбіе приводятъ въ движеніе ея злобу, а глубочайшее лицемріе долженствуетъ прикрыть вс эти движущія пружины и ихъ дйствія. Но этимъ она нисколько не успваетъ обмануть счастливый инстинктъ Имоджены и своего врача, безхитростнаго Пизаніо она обманываетъ лишь вполовину, а безразсуднаго короля она обморачиваетъ до самаго безусловнаго доврія. Она раздуваетъ ярость короля противъ Постума и Имоджены, съ лицемрнымъ дружелюбіемъ разыгрываетъ роль заступницы за преслдуемыхъ: щекотитъ тамъ, гд наноситъ рану. И впослдствіи она выказываетъ большую нжность къ Ньюджен, когда сальне становится гнвъ короля за ея упорство, но вдь и этотъ гнвъ возбужденъ ею. Женить своего грубаго сына на Имоджен, чтобы доставить ему престолъ, а себ господство, было въ ней лишь первою мыслію: съ женскою прозорливостію она скоро усматриваетъ прочность той связи, какая существуетъ между Имодженой и Леонатомъ, и потому она начинаетъ умышлять на ея жизнь, ей пріятно слышать о ея бгств. Ей дорого одно: властвовать, собственный сынъ ея составляетъ для нея только нужное къ тому орудіе. Вотъ для чего она желаетъ и смерти самого короля, она замышляетъ даже употребить въ дло медленный ядъ, отъ котораго онъ долженъ изчахнуть, между тмъ, какъ нжнйшія заботы и попеченія будутъ лживо убаюкивать его до конца. А между тмъ этотъ король такъ мало перечилъ ей при жизни: она властна была надъ нимъ всюду: и въ семейныхъ длахъ, и въ государственныхъ. Она отвратила его отъ любимой дочери, изгнала его пріёмыша, который послужилъ-бы ему современемъ опорою. Она смло огорчаетъ короля, а тотъ выгораживаетъ ея неправды, толькобы оставаться съ нею въ хорошихъ отношеніяхъ. Это она отказалась отъ уплаты римлянамъ дани, хотя врность и благодарность налагали на Цимбелина, лично обязаннаго Цезарю, продолжать платить ее, что онъ впослдствіи и продолжаетъ длать добровольно, не смотря на свою побду. Король становится неутшнымъ, когда его жена захварываетъ при самомъ начал войны: до такой степени она — мужчина въ сравненіи съ нимъ. Когда ему становится извстно, что она любила не его лично, а только его величіе, что она умышляла на его жизнь, что она сошла съ ума и умерла вслдствіе того, что исчезъ ея сыпь и это обстоятельство сдлало для нея безполезными вс ея пороки, тогда онъ принужденъ сознаться, что онъ ей самой не поврилъ-бы, если-бы она не въ минуту смерти разсказывала ему о своей порочности. При этомъ у него вырвалось одно выраженіе, которое одинаково характеризуетъ и полную лживость и лицемріе королевы, и трогательную слабость короля: ‘преступно былобы не доврять ей’.
Этому пугалу искусной злобы и притворства противупоставленъ сынъ королевы, Клотенъ, какъ образецъ грубости, неспособной ни къ какому притворству, и простоты, прямой до грубости. По вншнему виду, за исключеніемъ головы, похожій на царственнаго Леоната, онъ внутренно составляетъ чистую ему противуположность: онъ въ сравненіи съ этимъ идеаломъ образованія мужчины является какимъ-то недодланнымъ человкомъ. Въ сравненіи съ бднымъ пріемышемъ, который исполненъ врожденнаго благородства и той спокойной самоувренности, какая свойственна истинному сознанію собственнаго достоинства, это — принцъ самой низкой и пошлой натуры: онъ полонъ того наглаго высокомрія, которое даже въ высокопоставленныхъ лицахъ принимаетъ иногда черты мужицкаго чванства, онъ — какая-то бездушная глыба мяса, которая шумитъ и горланитъ, и тмъ обличаетъ въ одно и тоже время и пустоту своей головы, и грубость своего нрава. Этотъ неуклюжій претендентъ на руку сладостной Имоджены не могъ явиться передъ нею лицомъ представительнымъ. Сколько онъ ни совтовался со своимъ зеркаломъ, какъ ни высоко думалъ одъ о себ и о своемъ званіи, какъ ни искусно наставляла его мать въ умньи устраивать любовныя серенады, онъ принужденъ сознаться передъ самимъ собою, что онъ ровно ничего не понимаетъ въ любовныхъ длахъ, и мы убждаемся въ томъ сами, когда видимъ, какъ онъ затваетъ грубымъ подкупомъ склонить на свою сторону врныхъ прислужницъ Имоджены, или какъ онъ ей самой говоритъ свои заученныя рчи и окончательно выводитъ изъ терпнія это кротчайшее существо. Будучи слишкомъ крпкоголовъ для того, чтобы выдумать клевету, онъ однакожъ позоритъ передъ Имодженой ея Леоната, чтобы сдлать ей его ненавистнымъ, но въ награду за это принужденъ выслушать отъ нея, что она считаетъ его слишкомъ низкимъ даже для того, чтобы быть слугою Леоната. Съ этой минуты, оскорбленная гордость влечетъ его къ слпому мщенію, онъ поднимается на хитрости, какъ и его мать, и старается,— съ тою-же неумлостію и съ тмъ-же высокомріемъ, — привлечь на свою сторону Пизаніо: онъ замышляетъ умертвить Леоната, Имоджен причинить насиліе и затмъ оттолкнуть ее отъ себя. Онъ знаетъ, что его мать — полная госпожа надъ Цимбелиномъ, и потому онъ отваживается на все. Личнаго столкновенія съ Леонадомъ онъ не боится, онъ слиткомъ неопытенъ для того, чтобы имть понятіе объ опасности и умть измрятъ свою и чужую силу: съ разсудкомъ исчезаетъ у него и чувство страха. Къ тому-же ненависть длаетъ его слпымъ, глупое самомнніе вызываетъ его на дерзкое хвастовство, избалованность соблазняетъ его врить въ свой собственный героизмъ. Когда онъ бывало проводилъ ночи въ дурномъ обществ, предаваясь игр среди божбы и проклятій, ему случалось пустить шаромъ въ голову кому-нибудь изъ товарищей-игроковъ, и придворные сносили это заурядъ, не требуя удовлетворенія, а когда тотъ или другой требовалъ удовлетворенія, то онъ отказывалъ въ немъ ему, какъ неравному. Это давало пищу его грубой сварливости, равно какъ и его самомннію. Даже самъ Постумъ уклонился однажды отъ его шпаги, а между тмъ онъ готовъ былъ схватиться съ нимъ съ такою-же глупою дерзостію, съ какою онъ впослдствіи нападаетъ на боле молодого Гвидерія, отъ руки котораго онъ и погибаетъ. Этотъ характеръ многіе называли устарлымъ и ничего не выражающимъ: мн кажется, что, будучи такъ ярко обрисованъ, онъ можетъ служить вчнымъ типомъ человка, выросшаго въ ничтожеств и воспитавшаго въ себ грубую надменность, человка, надутаго своими привилегіями, дворянствомъ и придворнымъ положеніемъ. Снимковъ съ этого типа надо искать въ юнкерскомъ и офицерскомъ званіи, тамъ по крайней мр уловила ихъ миссъ Сюардъ, судя по одному изъ ея писемъ. Въ одномъ своемъ знакомомъ капитан нашла она точно такую-же ничего не выражающую мрачность физіономіи, ту-же неврную походку,.неумстные порывы рзи, ту-же хлопотливую незначительность, лихорадочные припадки храбрости, своенравную ворчливость, причудливую злость и даже случайные проблески ума сквозь густой облакъ глупости, — словомъ: т качества, которыя доложены въ основу характера Клотена.
Изъ среды такого двора, наряду съ этими ничтожными, злокачественными, дикими властителями, среди лицемрныхъ существъ, ихъ окружающихъ, выступаютъ дв личности, которыя какъ-будто озарены всмъ блескомъ и достоинствомъ совершеннйшаго человчества. Нигд, ни въ какой другой своей пьес, Шекспиръ не выставлялъ съ такою выразительностію, и такъ сказать, на самомъ порог драмы, такихъ идеальныхъ личностей. Пріемышъ Цимбелина, Леонатъ Постумъ, есть сынъ Сицилія, который нкогда со славою служилъ королю Тенанцію, отцу Цимбелина. Два старшіе брата Леоната пали за отечество, отецъ умеръ вслдъ за ними отъ горя, оставленная имъ вдова родила, по смерти мужа, Постума, и умерла въ родахъ. Будучи такимъ образомъ зарекомендованъ трону и двору заслугами своей фамиліи, боле, нежели Велларій, Леонатъ стоитъ еще выше во мнніи двора своимъ личнымъ значеніемъ. Онъ отблагодарилъ за воспитаніе, ему данное, раннею умственною зрлостію, и въ свжей своей молодости являетъ себя образцомъ совершенной мужественности. Еще не имя случая ознакомиться ех длами этого юноши, съ этими фактическими доказательствами его достоинства, мы, въ самомъ начал пьесы, слышимъ изъ устъ придворныхъ почти преувеличенную похвалу ему, и имемъ такимъ образомъ краснорчивое доказательство всеобщаго уваженія, которымъ онъ пользуется и которымъ обезоруживается даже зависть. Придворные говорятъ про— него, что онъ для юношей служитъ образцомъ, для людей зрлыхъ — зеркаломъ, для старыхъ людей онъ — дитя, которое водитъ на помочахъ старцевъ, выживающихъ изъ ума. Придворные обозначаютъ полную гармонію его натуры тмъ, что они называютъ его несравненнымъ по внутреннему достоинству и по вншней красот. Не только подкупленной его личностію Имоджен казалось, что онъ иметъ лицо Юпитера, станъ Марса, стопу Меркурія, руки Геркулеса, даже Іоакимо говоритъ о немъ, что онъ сидитъ среди людей, какъ низпустившійся на землю богъ. Этотъ-же человкъ называетъ его въ часъ своего раскаянія ‘лучшимъ изъ всхъ между рдчайшими изъ числа добрыхъ’, его спокойствіе сравниваетъ онъ со спокойствіемъ самой добродтели, и даже злобная королева, кажется, признаетъ ту мудрость, которая научила его мр и терпнію. Такимъ образомъ каждый языкъ выхваляетъ этого человка, но что еще выше поднимаетъ его значеніе,— это выборъ Имоджены. И въ самомъ дл, она. какъ женщина, еще совершенне, нежели онъ, какъ мужчина, хотя она и цнитъ его гораздо выше своего собственнаго достоинства. Въ неоцненной своей скромности оба они взаимно уступаютъ другъ другу пальму первенства. ‘Я вымнялъ’, говоритъ Леонатъ Имоджен, ‘мое бдное я на тебя — къ твоей неизмримой потер’, а она передъ отцомъ своимъ называетъ его такимъ человкомъ, который достоинъ каждой женщины, а ее превышаетъ вдвойн своею цною. Она такъ-же, какъ и онъ, въ глазахъ всхъ является фениксомъ своего пола, несравненною женщиною своего времени. Подобно тому, какъ Леоната сравниваютъ съ божествомъ, такъ и ее даже человконенавистникъ Іоакимо считаетъ за небеснаго ангела, а Белларій готовъ при первомъ-же взгляд принять ее за божество, за фею или за земное чудо. Примнительно къ божескимъ образамъ, съ которыми она сравниваетъ Постума, Постумъ могъ-бы назвать ее въ одно и то-же время и Гебой и Психеей. Впечатлніе, какое она длаетъ на сыновей Белларія, которые соединяютъ въ себ острое вншнее чувство дикаря съ нжнымъ чувствомъ и сужденіемъ образованнйшихъ людей, есть впечатлніе существа, исполненнаго очаровательной привтливости и непорочности. Суровый Клотенъ находитъ, что она обладаетъ всмъ лучшимъ, что встрчается въ женщинахъ, а Люцій, у котораго она служитъ пажемъ, признается, что ни у кого не найдется слуги такого добраго, неизмннаго своимъ обязанностямъ, прилежнаго, внимательнаго, такого врнаго, искуснаго и женственно-попечительнаго.
И вотъ эта рдкая чета, безъ вдома родителей Имоджены, обвнчалась въ храм Юпитера, королевская дочь, въ полномъ отвращеніи всей своей природы отъ Клотена, предалась осиротлому пріемышу, которымъ она мечтала со временемъ украсить тронъ Британніи, она отвергла ястреба и избрала орла. Они вступили въ самовольный союзъ, какъ Ромео и Юлія, какъ Отелло и Десдемона. Но до какой степени отличны здсь натуры, которымъ приходится сдлать этотъ шагъ, при какихъ совершенно отличныхъ условіяхъ это происходитъ, и какими совершенно отличными поступками это сопровождается! Изъ чертъ этихъ характеровъ, изъ историческихъ чертъ ихъ любви — мы тотчасъ предъугадываемъ, что здсь совершенно иначе укрпленныя натуры совершенно иначе будутъ пробиваться среди рискованныхъ судебъ жизни, нежели это длалъ стремительный Ромео или мрачный Отелло. Никакая свжая буря страсти не стремила Леоната къ Имоджен, какъ она стремила Ромео къ Джульетт. Они вмст выросли, онъ сдлался ея ‘поклонникомъ’ изъ убжденія и долгаго обхожденія,— значитъ, ихъ соединяла медленно созрвавшая и вполн созрвшая любовь, шагъ къ браку былъ лишь вынужденнымъ средствомъ самозащиты противъ честолюбія мачихи. Имоджен, какъ наслдниц престола, приходилось подумывать о достойномъ супруг, осиротвъ среди своей семьи, лишившись братьевъ, она съ чувствами, вполн трезвыми и ясными, ищетъ опоры и для себя и для своей родины. Если-бы она приняла руку Клотена, она сдлала бы больше, нежели того требовала ея дочерняя обязанность, и мене того, чего требовалъ отъ нея долгъ патріотизма. Скрывать заключенный между ними бракъ оба они не чувствуютъ въ себ никакого основанія. Король, пораженный этимъ въ самое сердце, изгоняетъ мужа, а дочь свою обрекаетъ на заточеніе. И ни въ томъ, ни въ другой — не проявляется никакого духа сопротивленія, ни мысли о бгств или похищеніи, никакого отчаянія или унынія, у нихъ не вырывается ни одного проклятія, ни одного знака нетерпнія. Она старается избгнуть отцовскаго гнва, она приказываетъ своему молодому супругу удалиться изъ этихъ мстъ: она принимаетъ на себя сдлаться ежечасною цлью разгнванныхъ взоровъ. Утшеніе свое она полагаетъ лишь въ томъ, чтобы онъ былъ живъ, и чтобы она оставалась ему врна. Она добросовстно сохраняетъ въ отношеніи отца свою священную дочернюю обязанность, и думаетъ только, что надъ ея союзомъ отцовскій гнвъ не долженъ имть силы. Но неужели обожаемому Леонату сколько-нибудь трудне похитить свою Ньюджену, нежели было нкогда Белларію похитить сыновей короля? Онъ вовсе и не думаетъ объ этомъ. Въ благороднйшемъ самообладаніи онъ задушевно, хотя и торопливо, прощается съ нею. Въ ту минуту, когда онъ удаляется, дикій Клотенъ набрасывается на него, задираетъ его и вызываетъ его на поединокъ. Онъ могъ бы въ честномъ поединк, въ состояніи самозащиты, убить его, но онъ не длаетъ этого, онъ даже не допускаетъ до того, чтобы Клотенъ уязвилъ его терпніе, и презрительно, играючи проходитъ мимо него. Въ Италіи онъ живетъ спокойно у своего гостепріимнаго друга, въ гордомъ терпніи, онъ не длаетъ ни шагу къ тому, чтобы примирить съ собою короля или снискать его милость, онъ ждетъ, чтобы за его зимою послдовало лто, потому что онъ увренъ въ ненарушимой врности къ нему его жены на все будущее время. Онъ видитъ въ жен своей неоцненный, незаслуженный даръ боговъ, и съ довріемъ предоставляетъ имъ сберечь для него этотъ даръ. Въ подобномъ-же настроеніи души и она остается дома. Какъ ни глубока ея скорбь о своей разлук, но она принуждена выносить еще и невыносимое, — тягостную докучливость грубаго искателя ея руки. Но она не даетъ поколебать себя никакому огорченію, даже свое изчезнувшее вншнее счастіе она замняетъ себ внутреннимъ блаженствомъ самой сладостной жизни въ мысляхъ, гд она остается неразлучною со своимъ Леонатомъ. И какъ восхитительно далъ намъ заглянуть поэтъ въ эту жизнь чувства и фантазіи! Въ минуту разставанія, когда сильнйшее горе притупляетъ въ ней чувствительность къ гнву ея отца, она, въ самозабвеніи скорби, устремляется вся къ своему удаляющемуся супругу: она забываетъ все, что придумала сама сказать и сдлать. Она хотла дать ему поцлуй въ промежутк двухъ заклинающихъ словъ, и взять съ него клятву, что италіянскія красавицы не лишатъ ее его любви, она хотла ему сказать, въ какое время дня она будетъ молиться за него небу, и въ какіе часы онъ можетъ встрчаться съ нею въ благочестивыхъ мысляхъ. Когда онъ уже удалился, она посылаетъ за нимъ его врнаго слугу, котораго онъ, въ подобной-же заботливости, хотлъ оставить при ней, ради ея одиночества: слуг она вмняетъ въ обязанность выслушать его послднія слова, высмотрть его послднее движеніе, хотя онъ въ этомъ отношеніи не можетъ выполнить для нея ничего удовлетворительнаго, и она упрекаетъ слугу за то, что онъ не слдилъ за нимъ гораздо дальше, туда, куда съумлъ-бы, какъ ей кажется, досягнуть ея собственный страстный взоръ. Когда Леопатъ ухалъ, она занята только имъ, ‘вершиной своего горя’. Когда ей докладываютъ о приход гостей, она говоритъ: ‘кто-бы это могъ быть? какая досада!’ — всего счастливе она чувствуетъ себя въ одиночеств. Когда кто-нибудь называетъ его имя, когда приходятъ о немъ извстія, она мняется въ лиц отъ радостнаго испуга. Письма его она постоянно носитъ на своемъ сердц. Прежде чмъ распечатать ихъ, она въ трогательно-милой радости молится о томъ, чтобы въ нихъ были добрыя всти о томъ, что онъ ее любитъ, что онъ здоровъ, что онъ доволенъ, но только-бы не тмъ доволенъ, что онъ въ разлук съ нею. Въ полночь она, молясь и вспоминая о немъ, такъ какъ она и хотла ему сказать, ложится спать, поцловавъ подаренный имъ браслетъ, ночью она плачетъ, думая о немъ, отъ одного боя часовъ до другого.
Имоджену часто и съ полною справедливостію называли самымъ любезнымъ и самымъ безъискусственнымъ женственнымъ существомъ, какое только было когда-либо создано Шекспиромъ. Ея появленіе распространяетъ теплоту, благоуханіе и свтъ по всей драм Будучи истинне и проще Порціи и Изабеллы, она даже идеальне ихъ. Въ гармоническомъ сочетаніи она соединяетъ въ себ вншнюю миловидность съ нравственною красотою, и къ обоимъ этимъ качествамъ присоединяется въ ней свжая непосредственность чувства и самая свтлая ясность ума. Она вся — какъ-бы сумма и средоточіе той прекрасной женственности, которая была идеаломъ поэта въ послдніе годы его дятельности. Можно сомнваться, было-ли когда-нибудь изображено въ поэзіи еще второе такое очаровательное существо и съ такою строгою врностію природ. Замтимъ еще, что картина выполнена здсь такъ, какъ дозволяетъ только боле обширный просторъ повствовательной поэзіи. Имоджена на ряду съ Гамлетомъ составляетъ наиболе очертанный во всхъ подробностяхъ характеръ изъ всхъ созданій Шекспира. Черты ея существа почти неисчерпаемы: Шекспиръ вознаграждаетъ насъ этимъ вполн обрисованнымъ образомъ женщины такого наивнаго свойства за то множество эскизовъ, которыми онъ только набрасывалъ черты подобныхъ натуръ въ драмахъ этого періода. Когда поэтъ переноситъ насъ въ спальню Имоджены, то это выходитъ такъ живо, что мы какъ-будто чувствами своими ощущаемъ ея атмосферу. Намъ не только называется и рисуется ея вншняя красота, но мы видимъ, даже изъ чтенія, т привлекательныя движенія, которыя такъ идутъ ей къ лицу, мы знакомимся со всми ея дарованіями: какъ прекрасно она поетъ, какъ вкусно она стряпаетъ, точно будто она служитъ сидлкою больной Юноны, такъ красиво одваетъ её ея нарядъ, что онъ служитъ даже предметомъ зависти для царицы боговъ. Но гораздо выше этихъ вншнихъ качествъея внутреннія преимущества. Вотъ почему — выяснить себ эти качества и составляетъ нашу главную задачу, такъ какъ Имоджена есть главный характеръ пьесы и ключъ къ объясненію ея смысла.
Коренная черта этой натуры, которая постоянно выдерживается и проявляется во всхъ изумительно разнообразныхъ положеніяхъ, въ какія поэтъ ставитъ Имоджену, — есть ея духовная свжесть и здравость. Въ самой невозмутимой ясности ума, въ самой незапятнанной чистот чувства, каждое вншнее отношеніе отражается неискаженно и неукоснительно въ душ Имоджены, и на каждый вншній призывъ отвчаетъ она самымъ врнымъ инстинктомъ глубоко-вдумчивой и въ то-же время практической натуры. Будучи богата чувствомъ, она никогда не является сентиментальной, будучи богата фантазіей, она не оказывается никогда фантазёркой, будучи полна истинной, мучительно-задушевной любви, она постоянно чужда болзненной страстности. Она постоянно властвуетъ надъ самыми могущественными движеніями своей души, самообладаніе стоитъ въ ней рядомъ съ самыми сильными возбужденіями, а за изліяніями самыхъ стремительныхъ ея чувствованій слдуютъ поступки, исполненные такта, даже тамъ, гд ей приходится ршаться на отважные шаги. Мы видли, какъ беззаботно и безъ колебаній совсти она ршилась на великій шагъ своего замужества, лишь только она сознала его неизбжность. Мы видли, какъ осмотрительно она взвсила свою обязанность въ отношеніи отца и въ отношеніи мужа, и съ какою молчаливою сдержанностію она покорилась необходимости разлуки. Съ тмъ же самымъ спокойствіемъ она выноситъ и послдствія этой разлуки. Оставшись беззащитною противъ гнва своего отца, противъ криводушія своей мачихи, противъ навязчивости грубаго Клотена, она выноситъ все это съ тмъ душевнымъ спокойствіемъ счастливой женственной натуры, которое уметъ держать вдали отъ себя непріятныя мысли, и въ сладостныхъ воспоминаніяхъ забывать о тягостномъ настоящемъ. Люди ее окружающіе: Пизаніо, придворные, громко сожалютъ о ея мучительномъ положеніи: сама она разв кое-когда жалуется на это, только тогда, когда ей пришлось бгствомъ спасаться отъ Клотена, она замтила, до чего тягостно было ей это осадное положеніе. Ни одного злобнаго слова не срывается съ ея устъ передъ отцомъ или матерью, и даже передъ третьимъ лицемъ она не дозволяетъ себ досаднаго слова объ нихъ, она даже сама скорбитъ за отца, когда умираетъ ея мачиха, которая, какъ воронъ, жаждала ея смерти. Она не злопамятна на огорченія и не слишкомъ трудно выноситъ печаль и тягости. Въ этой незлобивой натур дурныя впечатлнія не гнздятся слишкомъ на-долго, она не мучитъ себя излишними сомнніями, она живетъ, влекомая самымъ завиднымъ инстинктомъ, не подъ условіями превосходства мужественнаго духа Порціи, безъ застнчивости Корделіи, безъ необдуманной неосторожности Десдемоны, безъ сангвиническаго легкомыслія Джульетты. Отъ природы веселая, живого нрава, простодушная, рожденная для счастія, но прошедшая школу терпнія, она не иметъ въ себ нисколько той жгучей страстности, которая могла-бы предвщать ей трагическій жребій или бдствія, которыя она сама могла-бы причинить себ. Взгляните на нее въ конц пьесы, когда она, какъ-бы отряхнувъ съ себя долгія страданія и тяжелыя разочарованія, быстро предается вновь блаженнйшему чувству благосостоянія, какъ скоро она принимаетъ относительно своихъ братьевъ тонъ поддразнивающей рзвости, какъ ея искрометный взоръ быстро обгаетъ присутствующихъ и какъ она съ каждымъ уметъ заговорить по-иному: взгляните на это, и вы почувствуете, что природа изумительно одарила это существо способностью сживаться со всякимъ положеніемъ, выносить всякое испытаніе и каждому отношенію воздать должное.
За испытаніями дло не стало. Наступилъ для нея горькій часъ, когда клеветникъ Іоакимо заставляетъ ее сомнваться въ врности ея Постума, и когда соблазнитель нападаетъ на ея собственную честь. Пробудить въ ней подозрнія противъ Постума не легко. При первыхъ намёкахъ Іоакимо, она думаетъ о болзни, только тогда, когда онъ начинаетъ выражаться очень ясно, она начинаетъ считать себя забытою, а затмъ, погрузись въ нмое горе, она не хочетъ слышать ничего дале. Іоакимо подстрекаетъ ее отомстить за себя, еще не говоря, какое мщеніе онъ разуметъ, но противъ Постума у Имоджены нтъ никакого мщенія. И это не потому, чтобы ее, вслдствіе ея голубиной природы, никогда не охватывало волненіе крови, — о нтъ! когда она подозрваетъ Пизаніо въ убійств, она призываетъ на его голову вс проклятія, какія метала въ грековъ изступленная Гекуба, прибавляя къ нимъ еще и свои собственныя, но противъ Постума у нея нтъ ни одного проклятія. Затмъ, когда Іоакимо высказываетъ свой планъ для отмщенія, она быстро съумла найтись и ускользнуть отъ его намреній, а вмст съ тмъ вывернуться и изъ путаницы собственныхъ своихъ мыслей. Первое слово ея — позвать Пизаніо, котораго Іоакимо удалилъ для своихъ цлей. Съ величайшимъ, драгоцннйшимъ тактомъ, и съ тою ршимостію, которая свойственна невинности, она начинаетъ успокоивающими дйствіями, прежде нежели излить свое раздраженное сердце въ словахъ самозащиты и поношенія. И опять, когда Іоакимо выдаетъ свое вовсе не шуточное покушеніе за простое, притворное испытаніе, она ему вритъ по первому слову, такъ какъ онъ рекомендованъ ей Постумомъ за честнаго человка, безъ малйшаго злопамятства она вынимаетъ этотъ нравственный шипъ изъ своего сердца, и вновь обртаетъ въ себ на столько приличія и вжливости, чтобы обойтись какъ слдуетъ съ гостемъ и другомъ своего мужа. Дальнозоркое знаніе людей не свойственно женщин такого характера, королеву, глубокую лицемрку, видаясь съ ней каждый день, Имоджена съумла разглядть и разгадать, и знаетъ ее уже навсегда, но относительно чужого человка она пребываетъ въ своемъ простодушномъ незлобіи. Дурныя всти о Постум она принимаетъ похотя, вря имъ съ трудомъ, все хорошее о немъ съ радушнымъ легковріемъ. Она не чувствуетъ ничего оскорбительнаго въ испытаніи, даже если допустить, что оно придумано Постумомъ, но она вообще не думаетъ объ этомъ. Одну минуту она сочла его неврнымъ, но теперь она знаетъ, что онъ ей вренъ, и, все попрежнему ладно, и нтъ ей боле причины задумываться надъ этимъ.
Мы видли, что испытаніе, направленное противъ ея врности, отпрянуло отъ нея въ безсиліи, такъ сказать, оплотъ ея врности защищенъ безъ труда, и на сколько ей самой дотол казалось немыслимымъ нападеніе на нее, на столько это должно было показаться отнын и величайшему искуснику въ дл соблазна. Но поэтъ рисуетъ намъ и продолжающуюся осаду этого одинокаго существа, показывая намъ вмст съ тмъ и тотъ Палладіумъ, который и охраняетъ и ручается за его неприступность. Мы видимъ ее опять вечеромъ, посл посщенія Іоакимо, читающую до полночи, въ намреніи подняться опять въ четыре часа утра. Она читала миъ о Филомел до того мста, гд Филомела предается соблазнителю Терею. Этотъ разсказъ и все испытанное ею въ теченіи дня лишь смутно присущи ея душ въ ту минуту, когда она читаетъ свою краткую молитву, поручая себя защит боговъ и моля ахъ — защитить ее отъ фей и искусителей. Затмъ она спокойно засыпаетъ, ея фантазія не возбуждена, здоровая кровь ея не быстра на чувственныя волненія, даже возлюбленному своему она иногда имла обыкновеніе, съ зардвшеюся скромностію, возбранять дозволительныя ласки. Пизаніо относитъ къ ея слав то, что она скоре богоподобно, нежели женоподобно выдерживаетъ бури, которыя смогли-бы побдить иную добродтель. Но самой ей и не вспало-бы на мысль вмнять себ въ какую-бы то ни было заслугу самозащиту противъ этихъ бурь. А ужъ тмъ боле, если разумть подъ этимъ самозащиту противъ Клотена! А между тмъ именно ‘осада’ со стороны этого человка и выводитъ ее напослдокъ изъ состоянія спокойнаго, пассивнаго самозащищенія и подстрекаетъ на формальную вылазку. Конечно, это происходитъ не посредствомъ искушенія ея врности. Только тогда, когда онъ осмливается грубыми бранными словами, въ лицо ей, чернить ея Постума, въ ней закипаетъ желчь, въ которой нтъ у нея недостатка, тогда теряетъ она терпніе и спокойствіе, тогда она забываетъ свою женственность — и она, въ раздраженіи, прогоняетъ его отъ себя горькими, пристыжающими словами, И это потому, что она въ свою очередь не уметъ надвать на себя личину искусственнаго спокойствія и дружественности, когда въ сердце ея уже закралось возмущеніе. Однимъ этимъ самозабвеніемъ она накликаетъ на себя новыя и боле тяжкія испытанія. Клотенъ начинаетъ злоумышлять на ея честь и на жизнь ея Постума. Ей внушается ложная надежда встртить въ Валлис своего будто-бы возвратившагося въ отечество мужа, И вотъ посл всхъ этихъ докукъ и приступовъ, посл этого явнаго разрыва съ Клотеномъ, подъ вліяніемъ до крайности раздраженнаго страстнаго желанія, она мгновенно забываетъ всю зависимость свою отъ родителей, и приготовляется, нисколько не задумываясь, оставить дворъ. Ея неотступные вопросы о единственномъ предмет ея мыслей тснятся толпами, одинъ важне другаго, и послдній вопросъ всегда бываетъ самый неотлагательный. Ея радость, ея восторгъ, ея беззаботность и слдствія этого столь желаннаго свиданія — одинаково велики. Если мы дотол не могли узнать силы ея любви изъ ея степеннаго спокойствія, то мы должны узнать ее теперь изъ чрезмрности ея бурнаго желанія. Мы стали-бы сомнваться, дйствительно-ли передъ нами то-же самое тихое, спокойное существо, если-бы осторожность и обдуманность, съ которою она приготовляетъ свой тайный отъздъ, не доказывала намъ, что она все та-же, благоразумная какъ и прежде.
И вотъ съ высоты своихъ надеждъ на свиданіе съ Леонатомъ ей суждено быть сверженной въ глубину горя. Ей приходится узнать, что ея супругъ считаетъ ее за неврную и приказалъ своему слуг умертвить ее. Прочесть это вслухъ — у нея не хватаетъ духу: слово это становится у нея поперекъ гортани. Но она не остается, какъ Десдемона передъ Отелло, нмою и какъ-бы закоренлою, она вскор обртаетъ трогательныя жалобы и завренія, которыя для Пизаніо служатъ доказательствомъ ея невинности. Она начинаетъ вдумываться въ прежнія клеветы Іоавимо, и считаетъ ихъ теперь за правду. Думать, что и онъ оклеветалъ ее также передъ Постумомъ, какъ онъ оклеветалъ Постума передъ нею, это выходило-бы далеко за предлы ея представленія о великости человческой злобы. Безчеловчное приказаніе своего мужа она можетъ объяснить себ лишь тмъ, что считаетъ его вроломно измнившимъ ей. Послушная ‘даже до смерти’, она, какъ овечка, добровольно предается въ жертву закаляющей рук. И когда Пизаніо выказываетъ къ ней состраданіе, подаетъ ей надежду, что все это основано на недоразумніи, на клевет, ея подавленная душа быстро оживаетъ. Въ ея ум не отыскивается ничего, чмъ-бы могъ быть оправданъ ея жестокій супругъ, а нравъ ея, въ глубин еще неяснаго чувства, отдаляетъ отъ нея отчаяніе. Даже и теперь не шевелится въ ней склонность къ отмщенію или ненависти: она склонна только къ мысли — увидться съ нимъ и снасти его, потому-что она вритъ въ возможность его раскаянія. Эта добрая душа чувствуетъ только состраданіе къ своему преслдователю, обиженная сожалетъ объ обидчик. Она вспоминаетъ, что измнникамъ въ этихъ случаяхъ бываетъ хуже, нежели пострадавшимъ отъ измны, что его одолетъ раскаяніе, когда онъ насытится ныншнею своей обольстительницей, что затмъ его станетъ мучить воспоминаніе о ней, которая ради него отказала столькимъ царственнымъ женихамъ, и что тогда онъ наконецъ признаетъ, что все это съ ея стороны не было какимъ нибудь привычнымъ и обыкновеннымъ дломъ, что это составляетъ рдкую въ ней черту. И читатель почувствуетъ здсь, съ какимъ изумительно-изворотливымъ искусствомъ поэтъ, при данныхъ обстоятельствахъ и душевныхъ состояніяхъ, облекаетъ порокъ въ одежду восхитительнйшей добродтели. Читатель почувствуетъ, что въ ту минуту, когда Имоджена въ ревности ведетъ мысленную тяжбу со своимъ милымъ гршникомъ, отъ ея самохваленія ветъ драгоцннйшимъ благоуханіемъ, потому-что въ ея самохваленіяхъ высказывается уязвленное чувство собственнаго достоинства — въ самомъ чистомъ его значеніи, оскорбленное глубочайшее чувство, и пренебреженная — самая преданная любовь.
Въ этомъ отчаянномъ своемъ положеніи она всегда одинаково бодра и мужественна, готова ухватиться за всякое средство для соединенія съ мужемъ, даже если-бы ея скромности угрожала опасность, конечно только не гибель. По совту Пизаніо она хочетъ идти въ. Римъ отыскивать мужа, хочетъ покинуть дворъ, родителей, Англію, пойти въ услуженіе къ Люцію, переодвшись въ мужское платье. Поэтъ одваетъ ее, какъ свою Юлію, Порцію, Віолу, Розалинду, Джессику — въ платье пажа, любимый эффектъ тогдашней сцены, которому способствовало то обыкновеніе, что женскія. роли играны были мальчиками. Въ этомъ случа переодваніе иметъ совершенно особую прелесть, потому что Имоджена совершенно неспособна сбросить съ себя вмст съ женскимъ платьемъ и женственную свою натуру. Пизаніо убждаетъ ее откинуть робость и нжность ‘этихъ спутниковъ женщины, или правильне — эту милйшую сущность женщины’. Въ этихъ словахъ вполн обрисована вся женственность Имоджены. Ивотъ эту-то женственную робость и нжность она должна замнить смлостью, должна стать задорною ‘какъ горностай’, быстрою на отвты, находчивою въ насмшкахъ, каковы вс эти Розалинды. Она берется за это, но выполнить этого она не уметъ. Счастье еще, что въ своихъ поискахъ за мужемъ она набрела на своихъ женоподобныхъ братьевъ, живущихъ въ пещер, да на ‘святого’ Люція, иначе ея робость и нжность давно-бы обнаружили ея полъ. Вдь забываетъ-же она мгновенно свою мужскую роль, когда она въ обширномъ лагерномъ кругу вдругъ завидла своего Постума: подъ безсознательнымъ натискомъ чувствъ, она, не успвши опомниться, выдала себя.
Какъ восхитительна она въ пещер своихъ братьевъ, когда неожиданно встрчается съ этими ‘дружелюбными созданіями’, которыя по характеру своему еще боле ей братья, нежели по крови. Такой очаровательной идилліи, каковы эти сцены, кажется, нигд не встртишь посл Шекспира. ‘Эти сцены’, говоритъ Шлегель, ‘могли-бы совершенно помертвлое воображеніе оживить для поэзіи’. Заблудившаяся, совершенно обезсилвшая, она приходитъ въ пустую пещеру, стъ, молится за ея жителей и хочетъ оставить деньги за употребленную ею пищу, и вдругъ въ пещеру входятъ ея обитатели, отшельники. Они принимаютъ ее съ тмъ натуральнымъ радушіемъ, какое они обыкновенно проявляютъ ко всякому человческому существу. Вскор они чувствуютъ себя очарованными прелестью всего ея существа, а затмъ начинаютъ принимать въ ней еще боле теплое участіе, когда ихъ острая наблюдательность дала имъ замтить, какіе корни пустили въ ея характер горе и терпніе. Но и она съ своей стороны чувствуетъ себя также сильно привлеченною къ своимъ хозяевамъ. Въ кругу такихъ добрыхъ людей печаль ея смягчилась-бы скоро, она бы, можетъ быть, позабыла свою дорогу къ Люцію, къ Постуму! Можетъ быть, и женское чувство стало-бы влечь ее къ этимъ любезнымъ юношамъ? Поэтъ нашъ тщательно позаботился о томъ, чтобы не дать возникнуть въ насъ такому предположенію. Братья какимъ-то инстинктивнымъ чутьемъ скоро начинаютъ чувствовать, что этотъ хорошенькій мальчикъ боле рожденъ быть женщиной, нежели мужчиной. Когда она но естественной склонности избавляетъ ихъ отъ всхъ хозяйственныхъ работъ, когда она гонитъ ихъ на охоту, заботясь, чтобы они не отъучились отъ своей привычки, это вызываетъ ихъ на то, чтобы они прозвали ее своею хозяйкой, а Гвидерій даже говорить ей, что будь она двушка, онъ бы настойчиво сталъ за нее свататься. Но она не отвчаетъ ему, какъ женщина, тмъ-же. Она здсь мгновенно нашла то, чего она и не подозрвала на свт, существа, которыя своею цломудренною невинностію превосходятъ даже ея Постума. И какъ естественно, что по этому поводу воспоминаніе о Постум, — хотя она этого прямо и не высказываетъ, — не остается въ ней съ прежнею незапятнанностію, какъ естественно, что она вдругъ вспоминаетъ о его неврности, и въ ней возникаетъ желаніе, которое она на-минуту считаетъ осуществимымъ — остаться жить тутъ съ этими непорочными людьми непорочною жизнью, найдя въ нихъ для себя другую опору вмсто неврной, даже утраченной своей прежней опоры! Но и тутъ таки ея врность Постуму не могла-бы поддаться искушенію! Своею женственностію, какъ Имоджена, покинуть его и предаться другимъ — такая мысль не закрадывается и теперь въ ея благочестивую врную душу. ‘Простите мн, боги’, — въ такія исполненныя смысла и невинности слова облекаетъ она это дремлющее, еле пробивающееся въ ней желаніе, ‘простите мн, что мн хотлось-бы перемнить свой полъ, дабы остаться ихъ товарищами, такъ какъ Леонатъ невренъ!’
Это желаніе остаться жить съ обитателями пещеры, не нарушая своего священнаго долга въ отношеніи Постума, основывается еще на другой черт характера Имоджепи, черт, которая связана съ ея здравою простотою, съ ея натуральнымъ взглядомъ на міръ, исполненный всякихъ ненатуральностей, При двор, среди козней и всякихъ неправдъ, она осталась правдивою, простою и непорочною. Она смогла остаться такою существеннымъ образомъ только въ силу своего женственнаго свойства — не допускать воздйствовать на нее досаждающія и ненавистныя вншнія обстоятельства. Но въ тайной глубин ея души все таки работало при этомъ побужденіе — вырваться изъ этого блеска высшей жизни, хотя ей обыкновенно выхваляли только этотъ блескъ какъ истинную сущность жизни, выставляя чмъ-то дикимъ все то, что существуетъ вн двора. Тотчасъ при катастроф Постумова изгнанія, она высказываетъ желаніе, чтобы ей сдлаться пастушкой, а ему сыномъ сосдняго пастуха. Тутъ-же она высказываетъ мысль, что считала-бы себя совершенно счастливою, если-бы она была похищена вмст со своими братьями, она чувствуетъ себя несчастною отъ своихъ неудовлетворенныхъ страстныхъ стремленій среди блеска своего дарственнаго достоинства, ей кажутся благословенными т, для которыхъ, какъ-бы ни было низко ихъ положеніе, выполняются ихъ честныя желанія. Здсь въ пещер братьевъ встрчается она съ существами, которыя ей доказываютъ, что ее всегда обманывали, и что ея собственное внутреннее влеченіе руководило-бы ее врне, ‘что раздольное властительное море порождаетъ чудовищъ, а бдные покорливые ручейки даютъ намъ въ пищу вкусныхъ рыбъ’. Здсь въ пещер вспоминаетъ она о томъ изреченіи, которое высказываетъ ея задушевное мнніе: ‘люди въ отношеніи къ людямъ должны быть братьями, а не то чтобы одна пылинка стремилась отличиться достоинствомъ отъ другой такой-же пылинки’. Она питаетъ это мнніе не только отъ природной склонности къ тихой жизни, какъ это вообще свойственне женщинамъ, не только вслдствіе горькаго опыта, вынесеннаго ею изъ великосвтской жизни: она питаетъ его и потому еще, что она скоре готова разстаться съ трономъ, нежели со своимъ Постумомъ. Вотъ почему здсь, въ пещер, обмолвилась она желаніемъ, чтобы эти мальчики были ея братьями: е тогда-бы она стала меньше по цн и боле сравнилась по всу со своимъ Постумомъ’. И точно такъ-же, какъ царственная кровь въ этихъ братьяхъ стремится съ силою врожденной склонности выйти изъ низменнаго и уединеннаго состоянія въ жизнь свтскую: такъ наоборотъ и въ ней женственная кровь съ такою-же естественностію стремится выйти изъ этого испытаннаго міра козней въ уединенную и тихую жизнь.
Значитъ, сквозь это желаніе Имоджены остаться въ пещер мы усматриваемъ боле сокровенную основу ея характера, но мы не должны забывать при этомъ повода, по которому намъ это открылось: Имоджену грызетъ печаль вслдствіе неврности и жестокости Постума, и она невольно воображаетъ себ, что она уже лишилась его на-вки. Скорбь и терпніе все еще уравновшиваются въ ней, какъ это нашли и братья, она все еще принадлежитъ ему, если только онъ хочетъ принадлежать ей, она отчуждается отъ него мысленно на тотъ случай, если онъ останется неврнымъ, та-же самая здоровая натура продолжаетъ дйствовать въ ней и посл боле печальнаго, даже самаго прискорбнаго опыта: сердце ея, вроятно, могло-бы сокрушиться при доказанной несомннности его неврности, но она не умерла-бы отъ этого сердечнаго сокрушенія по поводу его неврности, она не умерла-бы и при извстіи о его смерти. Поэтъ показываетъ намъ ее, какъ она пробуждается изъ своего обморока надъ трупомъ Клотена, который она принимаетъ за трупъ Постума. При вид этого, она съ ужасомъ отворачивается и все еще считаетъ себя грезящею. Дрожа отъ страха за то, чтобы не подтвердилась дйствительность того, что она видла своими глазами, она молится, по прежнему отворотившись, о пощад, если только есть еще на неб хоть капля состраданія. Она снова вглядывается, а сновидніе все таки не исчезаетъ. Тогда ея сердце прорывается наружу, и ея подозрніе, равно какъ и ея проклятія падаютъ на Пизаніо, который далъ ей опаснаго напитка. И все таки даже теперь, посл всхъ крайностей, которыя, какъ ей кажется, она видла, горесть ея — сдержанная, умренная, какъ-бы чмъ-то сжатая. Это — горесть по человк, который сталъ невренъ. Жало этой горести въ ней осталось, и поэтъ не забылъ, даже въ паос этого послдняго ужаснйшаго положенія Имоджена, не дать страданіямъ отъ новой раны вполн заслонить собою страданія отъ той раны старой. Вотъ почему Имоджена и теперь твердо ршилась, вслдствіе той-же самой крпости своей доброй натуры, похоронить съ честію тло супруга, оплакать его, и затмъ, съ терпньемъ до конца, предаться сурово-чуждой судьб. И напослдокъ, когда она, какъ плнница, приведена передъ лицо своего отца, въ толпу мужчинъ, подавленный духъ страдалицы все таки облегченъ настолько, глаза ея, которымъ предстоитъ наконецъ успокоиться лицезрніемъ отца и братьевъ, настолько свтлы и зорки, что она смогла узнать между плнными своего искусителя Іоакимо, и на рук его разглядть Постумовъ перстень, и черезъ то заставить наконецъ распутать этотъ необычайный узелъ ея судебъ.
А запутался этотъ узелъ первоначально вслдствіе причудливаго заклада, который вздумалось держать Постуму о врности Имоджены. Это и есть тотъ пунктъ, вслдствіе котораго эта пьеса лишается благоволенія всхъ тонко-чувствующихъ читателей и читательницъ. Какимъ образомъ могло случиться, что поэтъ нашъ сдлалъ такое вовсе не тонкое положеніе исходною точкою такой величавой поэмы?
И наконецъ возможно-ли это, согласно-ли это съ психологической истиной, что подобный закладъ идетъ именно о той женщин, которая отличается своею безконечно-милою и нжною природою, и притомъ со стороны такого человка, который съ самаго начала выставленъ передъ нами, какъ образецъ и зеркало своего пола? На эти вопросы мы вопервыхъ повторимъ тотъ отвтъ, который такъ часто былъ противъ нихъ выставляемъ: Шекспиръ нашелъ этотъ фактъ въ томъ сказаніи, которое онъ обработалъ въ своей драм, и онъ добросовстно удержалъ его какъ поэтическій символъ. Правдоподобенъ-ли онъ или нтъ, но Шекспиръ употребилъ все, чтобы сдлать его возможнымъ, и истиннымъ. Леонатъ уже ране былъ однажды во Франціи, и тамъ уже однажды онъ имлъ подобный споръ изъ-за своей Имоджены. Тогда онъ былъ моложе, горяче, больше объ себ думалъ, былъ боле пропитанъ духомъ противорчія, нежели теперь. Уже тогда восхвалялъ онъ свою возлюбленную надъ всми французскими женщинами, по рыцарскому обычаю ему надлежало доказать свою правоту мечемъ на божьемъ суд, но это дло было тогда благодушно улажено. И вотъ того француза, который въ то время разыгралъ роль посредника-примирителя, изгнанный Постумъ случайно встрчаетъ вновь у своего хозяина, Фняаріо, въ Рим. Наканун его прізда, на пирушк, мужчины затяли съ другими иноземцами подобный-же споръ о преимуществахъ своихъ соотечественницъ. И вотъ рчь такимъ образомъ весьма естественно обращается къ тому прежнему спору: Постумъ и теперь, хотя и сдлавшись степенне во всхъ воззрніяхъ, смотритъ на это дло все-же не такъ легко, какъ французъ. Намёкъ со стороны Іоакимо на его возлюбленную мгновенно приводитъ Постума въ раздраженное настроеніе, которое онъ усаваетъ обуздывать въ себ своимъ мужественнымъ спокойствіемъ, пока онъ не узнаетъ характера итальянца все боле и боле. Іоакимо — придворный самой плоской свтскости, котораго Шекспиръ заставляетъ говорить жеманнымъ языкомъ на подобіе Осрика и другихъ своихъ такъ называемыхъ ‘головастиковъ’, за нимъ, изъ новеллы, удержался скоре характеръ развратника временъ Борджіевъ, нежели характеръ римляпина времени императоровъ. Имя его звучитъ какъ-бы уменьшительное отъ Яго, и такимъ онъ и оказывается въ своемъ образ мыслей о людяхъ. Въ немъ нтъ ни пониманія, ни вры въ какое-либо величіе и добродтель. Когда заходитъ рчь о Постум, у него всегда является подъ рукою цлый рядъ доказательствъ, чтобы объяснить происхожденіе его доброй славы, только-бы не быть принужденнымъ признать единственную причину этого, его дйствительное достоинство, такъ какъ къ этому онъ не находитъ въ себ никакого расположенія. Умалять достоинства отдльныхъ личностей суровостью или клеветою, презрительно унижать все человчество, — это не есть собственно его натура, но это вошло у него въ привычку, о женщинахъ вообще онъ думаетъ какъ пиратъ, которому всегда сопутствовала удача. Ему досадна ужъ сама по себ добрая слава Постума и та безмрная похвала, которую онъ расточаетъ Имоджен, а еще боле досадна ему та увренность, съ которою онъ полагается на ея добродтель и врность. Онъ подстрекаетъ Постума къ закладу и принимаетъ его боле противъ этой увренности, нежели противъ доброй славы Имоджены, онъ отваживается сказать, что принялъ-бы такой закладъ противу всякой женщины на свт. Невріе въ нравы и нравственность порождаетъ въ этомъ низменномъ человк подобный образъ мыслей, и мелочная ядовитая зависть подстрекаетъ его предложить закладъ. Въ Постум на-оборотъ высокое убжденіе въ существованіи добродтели и вра въ человчество производитъ то, что онъ сначала со спокойнымъ, а потомъ съ раздраженнымъ сопротивленіемъ смотритъ на принципы и притязанія Іоакимо. Приступать къ предложенному закладу заставляетъ его именно глубокое возмущеніе его нравственной природы. Невозмутимый ни въ какихъ другихъ обстоятельствахъ, онъ оказывается раздражительнымъ именно въ этомъ одномъ пункт. И намъ кажется, что именно такимъ или подобнымъ образомъ всегда будетъ обнаруживаться нетерпимость противъ хвастливаго порока со стороны сильнаго человка, который сохранилъ себя въ нравственно-натуральномъ и непорочномъ состояніи. Для француза это было-бы соломинкой, за которую ничто не побуждалъ-бы его тягаться, но для Постума это — великое дло чести: быть заступникомъ за оскорбленное человчество. Онъ не выскакиваетъ на этотъ рыцарскій подвигъ съ ревностнымъ донкихотствомъ, онъ не устремляется на этотъ закладъ съ легкою кипучестью, онъ долго и намренно избгаетъ его, хотя и не скрываетъ отъ Іоакимо, что его притязанія заслуживаютъ не только отстраненія, но и наказанія. Только тогда, когда этотъ итальянецъ, въ довершеніе всего, еще совершенно особеннымъ образомъ изливаетъ свою грязь на блоснжную Леонатову лебедь, пристыжая его тмъ, что, вроятно, у него есть причины опасеній, если онъ такъ уклоняется: только тогда ставитъ онъ свою жену про этотъ закладъ, убжденный, что онъ могъ-бы рискнуть и чмъ-нибудь большимъ за ея врность. Смыслъ, въ которомъ онъ принимаетъ закладъ, заключается именно въ томъ, что она должна для спасенія чести своего пола сдлать свое, и тогда уже онъ въ отплату за оскорбленіе присоединитъ еще и заслуженное наказаніе, покараетъ Іоакимо своимъ мечемъ за его дурное мнніе и за его дерзость. Въ этомъ нравственномъ возмущеніи Постумъ тмъ не мене остается тмъ-же рдкимъ человкомъ, какъ и въ прочихъ своихъ поступкахъ. Его раздражительность изъ за такого благороднаго побужденія только возводитъ передъ нами въ ихъ истинный блескъ его прежнее спокойствіе и разсудительность. И эта повсюду обнаруженная имъ умренность убждаетъ насъ въ необходимости дважды обдумать то основаніе, которое, въ вид исключенія, при такомъ нечистомъ торг, доводитъ его до ожесточенія. Вспомнимъ себ, что точно такая-же спокойная, даже гораздо боле спокойная Имоджена, такъ-же рдко и даже еще рже доводимая до возмущенія, доведена была однакоже до него при одномъ, точно такомъ-же случа: когда низкій Клотенъ замыслилъ возвыситься надъ ея Постумомъ, унизить Постума и набросить на него подозрніе, какъ Іоавимо на Имоджену. Примемъ во вниманіе, что ея отреченіе отъ нравовъ своего пола, взрывъ ея гнва, ея бгство свидтельствуетъ о томъ, что въ ней, какъ въ женщин, проявилось не меньше самозабвенія, нежели въ мужчин, принимающемъ подобный закладъ. А что оба раза, въ обоихъ этихъ поступкахъ, проявилось самозабвеніе, этого мы отвергать не станемъ, да этого не хотлъ ни отрицать, ни утаивать самъ поэтъ, какъ ни прекрасны, ни извинительны сами по себ въ обоихъ случаяхъ побудительныя причины, Шекспиръ въ обоихъ своихъ герояхъ чувствительно караетъ такую опрометчивость.
Въ этомъ наказаніи ошибки обоихъ взаимно дйствуютъ одна на другую: нельзя сказать, чтобы закладъ Постума одинъ породилъ всю цпь испытаній. Если-бы Имоджена, утомленная искательствами Клотена, не вздумала тотчасъ по обманчивому приглашенію собраться въ Валлисъ, то Пизаніо принужденъ-бы былъ немедленно открыть ей о кровавомъ порученіи, которое было ему дано Тогда не было бы мнимаго доказательства тому, будто она совершила убійство (не было бы ея исчезновенія), Постумъ имлъ бы время не запоздать своимъ раскаяніемъ: словомъ, все могло-ба распутаться боле мягкимъ образомъ. А теперь Имоджена сама содйствуетъ къ кажущемуся виполненію мщенія, которое Постумъ, по доносу Іоакимо, замыслилъ надъ него, и которое такъ тяжело обрушивается на него самого. Хитрый итальянецъ возвращается въ Римъ и торжественно празднуетъ свою ложную побду надъ незлобивымъ британцемъ. Какъ ни дуренъ онъ нравственно, мы все таки должны остерегаться признать его худшимъ, нежели онъ есть. Невріе въ людей не есть въ немъ что-либо врожденное: онъ только набрался этого неврія, потому-что никогда не наталкивался на людей добродтельныхъ. Одинъ простой взглядъ на Имоджену показалъ ему, чего онъ никогда не видлъ, онъ тотчасъ почувствовалъ, что здсь понадобилось-бы совершенно необыкновенное оружіе. Прогнанный ею и пристыжонный, онъ исполняется не злобой къ ней и не ненавистью, а удивленіемъ. Если-бы жало дурнаго честолюбія не продолжало подстрекать его удержать за собою славу ‘непреодолимаго’, если-бъ для него не шло дло о томъ, чтобы сохранить половину своего имущества и обезопасить свою жизнь, то онъ безсомннія не прибгнулъ-бы къ обману, которымъ онъ обморочилъ Постума. Онъ высказываетъ о Имоджев страшную клевету, но вовсе не изъ злорадства о возможности на нее клеветать: онъ облекаетъ свои рчи въ двусмысленности, но лжетъ напрасно и не унижаетъ ее безъ нужды. Когда онъ достигъ своей цли, — поставилъ себя вн опасности — тогда начинаетъ въ немъ работать опытъ, только-что имъ извданный: виднная и испытанная имъ добродтель пробуждаетъ его совсть, стыдъ за свою виновность подавляетъ его и длаетъ его трусливымъ въ войн съ британцами, быстрое призваніе въ своей вин являетъ его намъ сокрушеннымъ отъ раскаянія и достойнымъ прощенія. Но въ то время, когда онъ доносилъ Постуму о своей побд, Постумъ былъ тмъ скоре убждаемъ, чмъ холодне и спокойне являлся передъ нимъ Іоакимо. Сомнваться въ виду предлежащихъ уликъ было невозможно, совершенно посторонній этому длу человкъ, Филаріо, самъ считаетъ Іоакимо за побдителя. И вотъ въ Постум проявляется страшный взрывъ отчаянія, онъ бросаетъ мрачный взглядъ на жизнь, нын передъ нимъ разбитую и прежде столь много ему общавшую. Ревность и оскорбленная честь поколебали его мужество до степени необузданной ярости и до самыхъ беззавтныхъ замысловъ мщенія. Здсь является онъ намъ почти въ вид Отелло. Какъ въ характер Отелло, такъ и въ характер Постума нтъ нисколько той ровной общительной веселости, которая обыкновенно перемежается счастливымъ сангвиническимъ легкомысліемъ: серьозный отъ природы, онъ постоянно склоненъ былъ къ меланхоліи, даже безъ всякаго повода. Какъ Отелло, ему приходилось возводить свои взоры на свою возлюбленную, и считать себя пренебреженнымъ за свое относительно низкое происхожденіе. Въ обоихъ, вопреки ихъ величаваго спокойствія, все таки бьется страстная жилка, и на нее и разсчитываютъ Яго и Іоакимо. Какъ для Отелло носовой платокъ, такъ для Постума браслетъ служитъ мнимою уликой. Какъ Отелло имъ овладваетъ содраганіе ненависти и презрнія къ людямъ. Какъ въ Отелло, такъ и въ немъ, гармоническая его природа ввергается въ хаотическое состояніе, при которомъ онъ является боле несчастнымъ, нежели заслуживающимъ наказанія. Совершенно такъ-же, какъ и Отелло, онъ яростно приводитъ себ на мысль чувственно-безобразныя представленія, противно-сладострастную картину быстрой побды желтаго Іоакимо надъ существомъ, которое онъ зналъ за существо бле вешняго снга. Его ненависть падаетъ на весь женскій полъ: все дурное въ мужчин кажется ему лишь наслдованнымъ отъ женщины, вс пороки и грхи кажутся ему собственностію женщины. Подобно Отелло, онъ обрекаетъ преступницу на жертву за свою запятнанную честь все въ томъ-же раздраженіи своей нравственной природы, которое мы въ немъ замчали и прежде. Какъ снисходительне въ отношеній его является въ подобномъ-же положеніи женщина, его Имоджена! Она не утрачиваетъ, узнавши о его неврности, вры во весь мужской полъ, она говоритъ только, что его лживость можетъ набросить тнь лживости и негодности на всхъ мужчинъ! Ее подстрекаютъ къ мщенію, но только другіе, а не сама она себя подстрекаетъ, и даже мысли этой она не можетъ постигнуть. Къ нему она чувствуетъ состраданіе, а не ненависть, и хотя-бы сердце ея нсколько и охладло, она все таки никогда-бы вполн не утратила вры въ своего Постума, никогда не была-бы она способна придумать противъ него что-либо злое.
Но все это однакоже не ставитъ его ниже ея. Различіе пола обусловливаетъ въ этомъ мужчин, который ничмъ не хочетъ и не можетъ быть вполовину, такую страшную реакцію противъ опыта, который ввелъ его въ заблужденіе относительно всего на свт. Лишь только онъ далъ своему врному Пизапіо порученіе умертвить Имоджену, онъ тотчасъ одумывается. И вотъ онъ начинаетъ обвинять врность, которая такъ быстро выполнила его приказаніе. Отелло умертвилъ Десдемону для того, чтобы не дать ей продолжать гршить, тутъ-то и заключается тонкое отличіе боле человчнаго и кроткаго Леоната. Онъ проклинаетъ свое дло за то, что жертва его, оставшись въ живыхъ, имла-бы время для раскаянія! Значитъ, вра въ ея добродтель была и въ немъ лишь подавлена на нсколько мгновеній, но никогда въ немъ не умирала. И вотъ раскаяніе охватываетъ его съ страшною силою и побуждаетъ его произвести мщеніе надъ самимъ собою. Это возмущеніе, которое овладло имъ противъ Іоавимо, противъ Имоджени, противъ Низаніо, вооружаетъ его теперь и противъ самого себя. Такая суровость его къ самому себ и составляетъ именно то, что должно примирить насъ съ тою нравственною раздражительностію, съ которою онъ согласился на извстный закладъ и съ которою онъ обрекъ Имоджену на казнь. Онъ не поднимаетъ на себя рукъ, подобно Отелло, подъ вліяніемъ безграничности перваго припадка ярости, но онъ въ спокойномъ терпніи налагаетъ на себя великій подвигъ покаянія. Онъ слдуетъ за римскимъ войскомъ въ Британію, но не для того, чтобы сражаться противъ своего отечества, у котораго онъ похитилъ такую добрую королеву, но для того, чтобы умереть, сражаясь за Британію. И умереть неизвстнымъ, неоплаканнымъ, въ убогой крестьянской одежд, такъ чтобы не коснулось его души никакое стремленіе къ суетной, посторонней цли. Онъ хочетъ посрамить образъ дйствій свта и начать собою новые нравы: ‘быть дурнымъ по наружности и неоцненнымъ внутри’. Поэтъ придаетъ и этому идеалу возвышеннаго мужественнаго характера ту-же самую основную черту, какую онъ придалъ своему Генриху V-му, и его добродтели, какъ добродтели Генриха, онъ даетъ, какъ какому-нибудь рдчайшему камню, самую простую оправу безъ всякихъ лишнихъ украшеній. Мораль этой пьесы составляетъ какъ-бы подтвержденіе морали той пьесы, она вновь убждаетъ насъ, что поэтъ питалъ благоговйное почтеніе къ тмъ людямъ, которые презираютъ всякій блескъ и оказываются благородными въ неказистой оболочк. Свои великіе воинскіе подвиги Постумъ молча скрываетъ и, безъ всякой зависти, какъ-бы сваливаетъ ихъ на Белларіо и его сыновей. Мимо величайшаго своего подвига онъ проходитъ въ молчаніи, тогда именно, когда съ величавымъ самообладаніемъ онъ оставляетъ въ живыхъ коварнаго Іоакимо, виновника всхъ его бдствіи, лежащаго побжденнымъ у его ногъ, и оставляетъ въ живыхъ для того, чтобы вара падала лишь ла него самого и ни на кого боле. Этотъ благороднйшій подвигъ своего любимца Шекспиръ молча замкнулъ въ простое сценическое указаніе. Но его желанію — умереть не дано исполниться, вотъ почему онъ вмшивается въ толпу побжденныхъ и добровольно слдуетъ за ними въ заточеніе. Не довольствуясь раскаяніемъ, которое только сожалетъ о злодяніи, онъ и въ темниц съ радостію желаетъ умереть и умоляетъ боговъ послать ему смерть, какъ средство къ покаянію. Даже посл знаменательнаго виднія это единственное въ немъ страстное стремленіе продолжается съ неизмнною силою. И да не подумаетъ кто-нибудь, что это спокойствіе, эта пощада своему врагу, Іоакимо, это самопреслдованіе есть только мало-цнное слдствіе безчувственности, которая имъ овладла! Когда Іоакимо сознается въ своей виновности, его сильное негодованіе такъ страшно овладваетъ имъ еще разъ, что онъ уже не узнаетъ ни себя, ни кого другого, разражается ужаснйшими проклятіями и противъ себя, и противъ Пизаніо, и даже въ припадк своей судорожной ярости бьетъ неузнанную имъ Имоджену и вторично ее отъ себя отталкиваетъ. Затмъ, при окончаніи его страданій, вновь-найденная имъ Имоджена покоится на его груди, гд она и должна оставаться какъ плодъ на дерев, пока не умретъ это дерево! А то, что оба они, вслдствіе возвращенія братьевъ Имоджены, лишаются престола — служитъ для нихъ полнйшимъ очищеніемъ передъ очами свта! Такимъ образомъ любовь ихъ является передъ нами вполн чистою безъ всякихъ побочныхъ, корыстныхъ отношеній. Для нея исполнилось ея желаніе — жить уединенною жизнію, и такимъ образомъ ея стремленіе къ неказистой неподдльности, сходное съ подобнымъ-же стремленіемъ Постума, выдерживаетъ послднее испытаніе. О Имоджена, говоритъ ей съ сожалніемъ Цимбелинъ, черезъ возвращеніе братьевъ ты лишилась короны! Нтъ, отвчаетъ она, я пріобрла черезъ это два міра!
До сихъ поръ, по нашему первоначальному намренію, мы старались пристальне вглядться въ оба дйствія пьесы изъ выдающіяся ея фигуры, но мы еще не указывали на ту точку зрнія, съ которой нашъ поэтъ-живописецъ рисовалъ свою картину, мы не имемъ еще въ рукахъ главнаго ключа, который-бы намъ равномрно открылъ вс составныя части, какъ-бы различные входы въ одно внутреннее зданіе, изъ котораго мы могли-бы легко уразумть планъ всей постройки, отличающейся художественнымъ единствомъ и соотношеніемъ деталей.
Изъ нашего разбора содержанія пьесы легко можно усмотрть, что во всхъ разнородныхъ составныхъ ея частяхъ, дло идетъ одновременно о двухъ противуположныхъ понятіяхъ или нравственныхъ свойствахъ, которыхъ, по-нмецки только нельзя такъ ярко выразить въ одномъ слов, какъ по-англійски. Англійское слово true заключаетъ въ себ въ одно и то же время наши понятія и о врности (Treue) и о правд (Wahrheit). Противуположное ему: false — означаетъ всякую ложь и обманъ, неправду и неврность, лживость дянія или измну, облыжность въ словахъ или клевету, На этихъ понятіяхъ вращаются вс дйствія и вс дйствующія лица пьесы, и это до такой степени очевидно для каждаго зрителя или читателя, до какой степени всегда бываетъ очевидна руководящая мысль въ самыхъ опредленныхъ шекспировскихъ драмахъ. Съ самаго начала мы введены въ міръ лживости, ко двору, и затмъ этому міру противупоставлена идиллическая непорочность лсной пустыни. Государственное дяніе, тотъ задній, основной планъ, на которомъ какъ-бы покоятся оба главныя дйствія, тоже можетъ быть подведено подъ указанную нами точку зрнія. Обязанный врностію въ отношеніи къ Риму, Цимбелинъ, по внушенію лживой своей супруги, становится вроломнымъ и раскаевается въ этомъ, когда вновь становится господиномъ своихъ поступковъ: человка, въ которомъ уже вслдствіе одной слабости его, нтъ никакой лжи, опутываетъ королева, мастерица на всякія обманы и хитрости, часто-сплетенною стью лживости и губительнаго обмана, и угрожаетъ ему лишеніемъ и дтей, и царства. Врнаго Белларія нкогда обнесли передъ Цимбелиномь клеветники-обманщика и выставили его предателемъ. Принужденный спасаться бгствомъ, онъ, оставаясь врнымъ Даже среди своего мщенія, увлекаетъ съ собою двухъ королевскихъ сыновей съ этого поприща лживаго свта и воспитываетъ въ нихъ врныхъ, правдивыхъ, откровенныхъ людей, неспособныхъ ни на какую ложь даже передъ лицомъ опасности. Лживость королевы опутываетъ также Постума и Имоджену. Врность и правдивость и соединяющаяся съ ними простота и неиспорченность натуры — суть основныя черты ихъ характеровъ. Какъ ощутительно обнаруживается въ Имоджен склонность къ правд тамъ, гд нищіе указываютъ ей ложную дорогу. И тамъ еще, гд она называетъ Люцію ложное имя своего умершаго властителя а возсылаетъ при этомъ трогательную по своей простот мольбу къ богамъ, чтобы они ей простили эту безвредную ложь. А съ другой стороны, какъ праздолюбивъ Постумъ, когда въ страшнйшей ярости противъ самого себя онъ называетъ себя убійцею Имоджены, и вдругъ исправляетъ неточность своихъ словъ, желая оставаться правдивымъ даже среди своей ярости: ‘я лгу какъ бездльникъ, я подговорилъ еще худшаго бездльника — умертвить ее!’ Что касается до взаимной врности обоихъ, то главное содержаніе всей пьесы вращается на ней и на клевет, которая стремится передъ лицомъ каждаго изъ нихъ заподозрить врность другого. Оно вращается еще и на возвышенномъ терпніи, съ которымъ они выдерживаютъ свою врность относительно мнимо-неврнаго или мнимо-умершаго любовника. Затмъ между ними обоими движутся второстепенныя лица, которыя длаютъ еще боле ясными и безъ того уже ясныя отношенія даже между малйшими частями дйствія: Клотепъ, напримръ, который для лжи и клеветы — слишкомъ неотёсанъ, а для хитрыхъ козней слишкомъ неповоротливъ, или придворные, которые такъ грубо играютъ роль наушниковъ, или врачъ, который проявляетъ такую владтельную лживость въ отношеніи къ составительниц ядовъ, или наконецъ Пизаніо, который, какъ слуга двухъ господъ, такъ осторожно взвшиваетъ обязанности своей врности между обоими господами, находящимися въ разлад.
Врность есть природная краеугольная добродтель каждаго героическаго вка. Она-то въ эпической народной поэзіи древности и приводила въ такое естественное соприкосновеніе т псни о врности, Одиссею и Гудруну, съ воинственными сказаніями Иліады и Нибелунговъ. Это соотношеніе вполн коренится въ природ такихъ временъ, и на этомъ основаніи поразительное согласіе тэмъ въ этихъ поэмахъ нельзя приписать вполн слпой случайности: Когда въ такія времена все находится во власти большей воинственной силы или большаго богатства, все во власти славолюбія и корыстолюбія, такъ что и домъ и дворъ, и собственность и жизнь колеблется въ постоянной непрочности — тогда нтъ ничего благороднйшаго и драгоцннйшаго, какъ врнопреданный другъ, врно-надежный слуга, врная терпливо-поджидающая жена. Вотъ почему между характеристическими чертами подобнаго вка всего естественне встрчать эту вошедшую въ пословицу дружбу греческой древности, или эти сказанія о врныхъ вассалахъ, встрчаемыя въ германской героической поэзіи, или наконецъ псни о врности Пенелопы и Гудруны. Сознательно-ли поступалъ въ этомъ случа Шекспиръ, или это происходило въ темномъ чаяніи генія, вслдствіе инстинктивнаго чувствованія натуры героическихъ временъ, — для насъ одинаково замчательно, что Шекспиръ постигъ и выразилъ эти отношенія въ Лир и Цимбелин съ такою врностію, какъ будто эти об драмы или ихъ источники проистекли непосредственно изъ преданій такихъ временъ. Въ Лир врная привязанность стараго Кента такъ-же для насъ отрадна, какъ въ Иліад дружба Ахиллеса къ Патроклу. Въ Цимбелин безобразная сага о заклад перенесена изъ среднихъ вковъ въ героическое время, и хотя колоритъ и натура такого времени, подобно колориту и натур римскихъ временъ въ римскихъ пьесахъ Шекспира, переданы безъ той основанной на изученіи исторіи ловкости, къ какой боле способны писатели нашихъ дней, все таки поэтъ нашъ — и это составляло существенную для него задачу — облекъ щекотливый сюжетъ новеллы въ такое неподдльное и чистое простодушіе, что его Имоджена можетъ стать рядомъ съ тми двумя древними идеалами супружеской врности какъ единокровная имъ, третья. Шекспирова пснь о врности стоитъ, слдовательно, въ порядк времени на томъ мст, гд добродтель, ею прославляемая, занимаетъ высшую степень, гд она пріобртаетъ полную свою цну черезъ то, что она принуждена на каждомъ шагу ожидать испытаній, искушеній и опасностей, гд она часто бываетъ поставлена въ то исключительное положеніе, что ей приходится, такъ сказать, цпляться за пороки, чтобы устоять на ногахъ. Въ то время, какъ Пенелопа врно и честно хранитъ себя для своего супруга, она принуждена ложью и обманомъ сдерживать своихъ жениховъ, въ то время, какъ Гудруна врно держитъ слово, данное жениху, она принуждена обманывать своего притснителя ложнымъ общаніемъ. И эта характеристическая черта не оставлена безъ вниманія въ шекспировой драм. Въ Лир поэтъ заставилъ правдиво-врнаго Кента выдержать свою добродтель до трагической послдовательности. Здсь, въ Цимбелин, онъ начерталъ въ Пизаніо совершенно иной образъ точно такой-же инстинктивной, но совершенно иначе осмотрительной врности. Хитрый и врный въ одно и то-же время, какъ его называетъ королева, и какимъ онъ самъ желаетъ себя видть, Пизаніо соединяетъ въ себ мудрость зми съ непорочностію голубя. Его оригинальное положеніе почти постоянно заключается въ томъ, что онъ всего боле вренъ тамъ, гд онъ всего мене вренъ. Королева и Клотенъ хотятъ совратить его съ пути врности, онъ ихъ обманываетъ и самъ себ являетъ свидтельство въ томъ, что онъ, будучи лживъ на этотъ ладъ, на самомъ дл оказывается тмъ боле вренъ, Онъ долженъ умертвить Имоджену, и Постумъ заклинаемъ его врностію совершить это дло. ‘Моего врностію? восклицаетъ онъ: если это называется оказывать врную услугу, то никогда не вели называть меня услужливымъ!’ Онъ тотчасъ догадывается, что клевета набросила на Имоджену подозрніе, и все таки онъ колеблется, нершительный, въ горести, среди безсонныхъ ночей, между своими обязанностями. Врно повиноваться своему господину — это для него превыше жизни, но онъ не хотлъ-бы умертвить и невинную. Онъ пользуется повелніемъ удалить Имоджену въ Валлисъ, у него тамъ есть, смотря по обстоятельствамъ, боле благопріятный случай исполнить жестокій приказъ, а не то — онъ можетъ воспользоваться ея исчезновеніемъ, чтобы обмануть своего господина ея мнимою смертью. ‘Кто притворяется’, говоритъ одинъ изъ афоризмовъ Бэкона, ‘тотъ лишаетъ себя главнаго орудія для дятельности, врности’. Но Пизаніо, на-оборотъ, черезъ притворство сохраняетъ за собою врность какъ орудіе правильнаго дйствія. Лишь только онъ заглянулъ въ душу Имоджены, онъ тотчасъ убдился, что клевета очернила ее передъ Постумомъ, клевета, ‘которой остріё остре меча, которой языкъ ядовите, нежели вс гады Нила, которой звуки несутся на вихр и наполняютъ ложью вс концы вселенной’. Онъ длаетъ только то, чего Постумъ въ своемъ раскаяніи единственно отъ него и требовалъ: ‘врный слуга не всякую службу исполняетъ, только то, что справедливо, составляетъ его обязанность’. Такимъ образомъ онъ обманываетъ своего господина, и становится съ другой стороны честенъ въ томъ, въ чемъ онъ лживъ, а невренъ лишь затмъ, чтобы быть врнымъ. Такъ и врачь называетъ себя тмъ боле врнымъ, чмъ лживе онъ относительно королевы. Въ томъ самодовольств и той самоувренности, съ которою Пизаніо совершаетъ эти обманы, для того, чтобы имть право быть врнымъ лишь тамъ, гд того требуетъ справедливость и высшій долгъ, ничто не сбиваетъ его съ толку. Онъ не обращаетъ вниманія на опасность, которая грозитъ ему при двор, онъ молча пропускаетъ мимо ушей и страхъ блуждающей Имоджены и проклятіе Постума, его вознаграждаетъ благое сознаніе, что онъ исполнилъ должное.
Если мы внимательно вглядимся въ это положеніе Пизаніо, то передъ нами все боле и боле станетъ расширяться умное содержаніе нашей пьесы. Она пріобртетъ еще боле универсальнаго значенія и нравственной глубины, нежели, можетъ быть, всякое другое произведеніе Шекспира. И если Лира можно назвать изображеніемъ всякой страсти совершенно въ общемъ значеніи слова, то Цимбелина можно было- и назвать изображеніемъ обыкновеннаго теченія жизни, въ которое поставленъ человкъ съ его побужденіями и силами. И какъ подходитъ это къ систем шекспировыхъ мыслей и къ систем его опытовъ о предметахъ нравственныхъ, какой обыкновенный это тезисъ его житейской мудрости, что нердко для человка наступаютъ такіе случаи и отношенія, гд добродтель обращается въ порокъ, а порокъ въ добродтель, — какъ, напримръ, здсь, когда Пизаніо въ своей врности не можетъ избгнуть того, чтобы не платить ложью и не остепенять ложью лживо-дйствующихъ и лживо-судящихъ людей, и когда онъ въ этой лживости сохраняетъ высочайшую врность. Убжденіе нашего поэта повсюду таково, что не какой-нибудь вншній законъ можетъ умстить правило нравственнаго образа дйствій въ упорное, всюду годное предписаніе, но что всюду дло идетъ о томъ, чтобы нами руководилъ внутренній законъ, внутреннее чувство, на сколько мы должны, по обстоятельствамъ и отношеніямъ, отбавлять или добавлять къ букв нашихъ обязанностей, дло идетъ о томъ, чтобы въ насъ было воспитано и прояснено чувство собственнаго достоинства и самопознаніе на столько, чтобы во всхъ сомнительнйшихъ запутанностяхъ минуты они служили намъ вчно живымъ закономъ и правильнымъ судьею. Для такого ‘натуральнаго человка’ безвредная скрытность, спасительное притворство, вынужденная ложь, вынужденный обманъ, годны къ длу только, смотря по настроенію свта, его окружающаго и но принужденію обстоятельствъ, а вовсе не для грховной цли. Среди злыхъ и лживыхъ людей оставаться добрымъ, правдивымъ и врнымъ — невозможно, не подвергая себя погибели, этотъ опытъ Пизаніо со свойственнымъ ему простимъ тактомъ извлекъ изъ обхожденія съ людьми и изъ познанія ихъ. Въ свт, исполненномъ лукавства, сохранять себя незлобивымъ и чистымъ, какъ отшельникъ, было-бы возможно лишь для того, кто ршился-бы уйти отъ свта и жить какъ отшельникъ. Въ этомъ положеніи поэтъ показалъ намъ двухъ сыновей Цимбелина, Но ихъ самихъ влечетъ склонность ихъ человческой натуры къ опасностямъ жизни и къ ея испытаніямъ, они ‘не любятъ, какъ говоритъ Бэконъ, страдающей добродтели, какую доставляетъ намъ невинность, а не заслуги’. Въ своемъ стремленіи къ подвигамъ они пытаютъ на счастье данное имъ родительское благословеніе, и первое соприкосновеніе ихъ со свтомъ поставило-бы ихъ въ опаснйшее запутанное затрудненіе, если бы ими не владало благое для нихъ Привидніе. Поэтъ показалъ намъ затмъ боле совершенныхъ людей, которые остались невредимыми въ водоворот свта. Мы уже видли, какъ въ близи и въ дали чистота нрава Имоджены и Постума признаваема была безупречною. Но и совершеннйшіе должны быть осквернены этою слюною свта: ихъ добродтель должна подвергаться искушенію и клевет, ихъ благоразумію суждено поколебаться, съ ихъ вншнимъ благополучіемъ должно быть разрушено и внутреннее ихъ счастіе, и они должны испытать, что въ свт невозможно сохранить себя незапятнанно-чистымъ. Даже если-бы въ этихъ исключительныхъ изъ всего человчества людяхъ возможно было предположить такую внутреннюю силу, которая предохраняла бы ихъ, внутри ихъ самихъ, отъ всякаго искушенія на что-либо злое, то все таки вншній міръ подвергъ бы ихъ такой опасности. Клеветникъ протсняется къ Постуму, онъ очерняетъ въ его глазахъ го, на что онъ возлагалъ свое высшее довріе, онъ насильственно вырываетъ его изъ сферы его доброй доврчивой натуры. И вотъ Постумъ впадаетъ въ заблужденіе при самыхъ лучшихъ своихъ намреніяхъ, когда онъ хочетъ примнить къ длу торопливую и безпощадную справедливость, которая, какъ онъ самъ говоритъ впослдствіи, если-бы была примнена противъ его собственныхъ погршностей, не оставила-бы его въ живыхъ за его мщеніе. Отъ Имоджены оторвали ея любовника, отравили ея терпніе, довели ея страсть до крайняго напряженія. Она спасается бгствомъ, чтобы увидть супруга, дабы спасти его, потому что она считаетъ его неврнымъ: оба эти намренія извинительны, даже похвальны, но они длаютъ неизбжными обманъ, переодванье, отговорки, ложь, даже подвергаютъ опасности нравственность. Ей приходится довольно знаменательно скрывать и сохранять свою врность подъ ложнымъ, означающимъ врность именемъ — Фиделе. Противъ всего этого возмущается само собою незапятнанная натура Имоджены, но она вдается во все это подъ принужденіемъ обстоятельствъ. И вотъ эти чистйшія зерцала добродтели тускнютъ подъ ядовитымъ дыханіемъ свта: подозрнія и недовріе, дотол имъ чуждыя, овладваютъ ими, испытанія, искушенія въ самыхъ злйшихъ видахъ, вооруженныя несчастіями и отчаяніемъ, осаждаютъ ихъ отовсюду, но эти личности выдерживаютъ взаимную другъ къ другу врность, на которую и направлены вс эти удары. И вотъ наконецъ то главное, то существенно-нужное, что напослдокъ побждаетъ и несчастіе, и злобу,— это убжденіе, что нельзя по ходу длъ на свт изучить ходъ самаго свта, и что чужіе пороки не должны соблазнять насъ предаваться собственнымъ порокамъ и вперять намъ мысль, будто мы имемъ на то право. ‘Если ты выдерживаешь себя твердо, говоритъ Бэконъ, то судьба и счастье, какъ Протей, обращается въ свой первоначальный видъ’. Неврность, на которую Іоакимо подговариваетъ Имоджену какъ на мщеніе за неврность — навки разстроила бы счастіе и любовь обоихъ, врное и терпливое выжиданіе обоихъ, вопреки кажущейся неврности другого, преодолло и клевету и даже повидимому неисправимое бдствіе, мнимую смерть. И эта врность, выдержавшая такія суровыя испытанія, пріобртаетъ, посл всхъ этихъ смущеній и оскверненій, совершенно иную чистоту, совершенно иной блескъ, нежели прежде. И дйствительно, факты нашей драмы весьма выразительно и громко проповдаютъ намъ еще и такое ученіе: испытанная добродтель, если она временно и колебалась, иметъ гораздо высшее достоинство, нежели та, которая, никогда не колебалась, потому что не подвергалась испытаніямъ. Это мудрое ученіе таится въ порываніяхъ сыновей Цимбелина къ подвигамъ свтской жизни, это-же ученіе глубоко залегло и въ закладъ Постума, за который направлены такіе сильные нападки. И дйствительно, только такимъ образомъ можетъ подвергать испытанію человкъ другого, самаго любимаго своего человка, и испытуемый только такъ и выдерживаетъ это, какъ выдержала Имоджена, а именно при условіи, чтобы въ обоихъ жило глубочайшее убжденіе, что истинная добродтель не должна пугаться никакого, даже самаго чувствительнаго испытанія. Это-же ученіе слышится намъ и изъ того положенія, которое придалъ Шекспиръ Цимбелину, имя котораго не вполн случайно поставлено въ заглавіи драмы. Въ средин всхъ этихъ искушающихъ и искушаемыхъ силъ стоитъ слабый король, безъ всякаго чувства собственнаго достоинства, образецъ второстепеннаго, подчиненнаго человка, игралище всякаго и хорошаго и дурнаго вліянія, человкъ, который и всякимъ испытаніемъ, и всякимъ подстреканіемъ бываетъ постоянно опрокинутъ, и вовсе не похожъ на дерево, которое втеръ и гнетъ, и укрпляетъ. Это — чистйшій пуль, который получаетъ свое значеніе только отъ меньшей или большей цифры, которая становится рядомъ съ нимъ. Ему нельзя вмнять въ вину то зло, на которое его подстрекнули т люди, которыхъ онъ считалъ за умныхъ и добрыхъ, ему нельзя поставить въ заслугу и того добра, которое онъ попускаетъ совершаться такъ же безъ выбора и разсужденія, какъ допускалъ онъ и зло. Если вглядться внимательно и сопоставить дв противоположности: такой характеръ Цимбелина и характеры тхъ испытуемыхъ страдальцевъ, то наша пьеса обратится нкоторымъ образомъ въ поэтическую еодицею. Окажется, что она оправдываетъ заключенную внутри насъ склонность къ злу и вмненную намъ въ обязанность борьбу со вншнимъ зломъ, и оправдываетъ это тмъ именно, что воплощаетъ передъ нами въ тхъ противоположныхъ примрахъ, что добро, еще не выдержавшее борьбы со зломъ, не иметъ никакого достоинства, а что безъ порока нтъ добродтели. Поэтъ заставилъ сойти съ небесъ самое божество къ плачущимъ тнямъ постумовыхъ родителей и къ одру спящаго страдальца, чтобы изъяснить имъ такой смыслъ нашей пьесы, чтобы выразительна возвстить имъ то, чему Постума научило уже его собственное пониманіе, а другихъ научилъ опытъ. И ученіе это состоитъ въ слдующемъ: боги насылаютъ зло для испытанія добра, ‘паденіе есть часто средство возстать еще счастливе прежняго’, ‘судьба счастливо выноситъ къ пристани иную лодку, у которой сломанъ былъ руль’, ‘божество любитъ того, кому оно посылаетъ крестъ, дабы отлагая вдаль свои дары, сдлать ихъ еще боле прекрасными’, и вслдствіе всего этого только та добродтель достойна любви, которая подвергалась испытанію, которая лишь созрла отъ соприкосновенія со зломъ, ‘дражайшіе сыны міра не должны уклоняться отъ его толчковъ и ударовъ, но должны съумть обезопасить свое внутреннее достоинство черезъ противодйствіе этимъ мірскимъ нападеніямъ’. Шекспиръ заставляетъ здсь правители міра лично вступиться въ дйствіе драмы, какъ это обычно въ эпос, гд дйствующія лица бываютъ въ гармоніи съ божествомъ и его законами. И пьеса должна была получить эпическій характеръ и въ томъ отношеніи, что она кончилась благополучно, какъ кончается эпосъ. И дйствительно, вдь это все друзья и любимцы боговъ — т люди, которые здсь дйствуютъ и погршаютъ: даже то, что они длаютъ противу предписаній нравственности въ спокойной самоувренности или подъ вліяніемъ неувренной въ себ страсти, они длаютъ изъ нравственныхъ побужденій или въ нравственномъ возмущеніи, такъ что драма съ трагическимъ окончаніемъ сдлалась бы обвиненіемъ противу міроваго порядка. Вотъ почему я и не думаю, чтобы для Шекспира имли какое-нибудь значеніе слова Ульрици, называющаго ‘промахомъ’ такое появленіе божества, или чтобы Шекспиръ нуждался въ оправданіяхъ Тика, говорившаго, что это ‘остатокъ’, забытый въ пьес изъ юношеской попытки Шекспира на эту тему. Мн скоре кажется, что введеніе божества въ этотъ драматизированный эпосъ свидтельствуетъ о томъ-же глубокомъ и замчательномъ инстинкт, съ которымъ Шекспиръ погруженъ былъ въ самую сущность поэзіи, въ ея родовыя развтвленія и условія, инстинкт, доказательствомъ котораго служила намъ подготовка исторической почвы въ двухъ послднихъ пьесахъ. Поэтъ пользовался тогда выгодою, какую доставляло ему здсь такое введеніе въ пьесу воплощеннаго Провиднія — тмъ именно способомъ, что онъ тамъ въ нкоторыхъ мстахъ раздвигалъ предлы исторіи введеніемъ въ нее нерасчитанныхъ случайностей. Здсь введенная въ пьесу чудодйственная сила уничтожала собою чудо случайности, къ которому иначе Шекспиръ нигд и не позволялъ себ прибгать. Черезъ эту махинацію ‘введенія божества’ нигд впрочемъ не произошло ни малйшаго стсненія для свободнаго движенія дйствующихъ лицъ. И если что-нибудь могло-бы показаться черезъ это произвольнымъ въ сплетеніи вншнихъ событій, то эта произвольность съ избыткомъ перевшивается и выкупается тмъ неподражаемымъ распутываніемъ чудно-сплетеннаго узла, какое мы встрчаемъ въ конц пьесы. Такая развязка нашла себ благоволеніе даже у Джонсона, она такъ очевидно-богата, что намъ кажется будто и самъ поэтъ хвалится ею, когда онъ заставляетъ Цимбелина сказать: ‘это скороспшное сокращеніе иметъ такія многостороннія развтвленія, что и каждое изъ нихъ, отдльно взятое, было-бы еще полно и богато’. Пусть попытается кто-нибудь испробовать это на одномъ только мст, на томъ именно, гд Имоджена, успокоившись въ объятіяхъ Постума, бросаетъ незлобивыя молніи своихъ взоровъ на него, на отца, на братьевъ, каждаго поражая восторгомъ и отъ каждаго получая отвтный взоръ по-иному. Уже это одно придаетъ великой изображаемой передъ нами сцен жизнь и удовлетворительность. И вотъ именно эта сцена, въ ту минуту, когда мы ее читаемъ, даетъ намъ наконецъ весьма ршительно почувствовать, служитъ какъ-бы цлымъ комментаріемъ того, какъ необходимо смотрть Шекспира на театр.

ТРОИЛЪ И КРЕССИДА,

Въ послднихъ, разобранныхъ нами, трагедіяхъ мы видли геній Шекспира на его высот. Когда мы въ нашемъ вступленіи ставили Шекспира, какъ трагика новйшихъ временъ, на то-же мсто, какое занималъ Гомеръ, какъ эпическій поэтъ, въ древности, то мы думали, что такое признаніе высшаго достоинства за Шекспиромъ оправдывается уже величіемъ именно этихъ произведеній Шекспира, совершенно независимо отъ его историческаго отношенія къ новйшей драматической поэзіи. Въ то время, когда въ этихъ пьесахъ Шекспиръ воскрешалъ передъ нами то человчество, въ которомъ страсти еще не были притуплены ни истиннымъ, ни превратнымъ образованіемъ, онъ придавалъ трагедіи, вопреки ея исполненному идей характеру, нкоторую наивность и первобытную натуральность, которыя составляютъ существенную особенность безсознательно-возникающаго народнаго эпоса. Заимствуя свои сюжеты изъ всхъ временъ и мстностей исторіи, и сохраняя за каждымъ изъ нихъ, на сколько отъ него зависло, его натуру и его характеръ, онъ къ этой начальной заслуг присоединялъ еще и вторую, къ которой совершенно неспособенъ эпосъ. Дло въ томъ, что постоянно разширяя и возвышая свои предначертанія, постоянно придавая имъ все боле глубокое основаніе, Шекспиръ до-того расширилъ поэтическую ёмкость трагедіи, что этому роду поэзіи сдлалось, благодаря ему, впервые возможнымъ не отступать и передъ такимъ многосодержательнымъ сюжетомъ, который въ прежнія времена считалось единственно возможнымъ втснить лишь въ широкій объемъ эпоса. И въ этомъ случа Шекспиръ, если-бы онъ могъ, подобно намъ, оглянуть исторически отношеніе своей новой трагедіи къ древнему эпосу,— самъ счелъ-бы себя въ нрав стоять на ряду съ отцомъ поэзіи, съ которымъ мы его сравнительно сопоставили.
И вотъ ничего нтъ невозможнаго въ томъ, что сознаніе своего достоинства подстрекнуло однажды Шекспира — поставить себя въ одномъ изъ своихъ произведеній именно на ряду съ Гомеромъ и даже прямо противопоставляя себя ему. Въ 1598 году Гомерова Иліада Сіяла переведена Чапманомъ и издана отдльными частями. Мы уже имли случай съ похвалою упомянуть объ этомъ труд. Относительно врной передачи подлинника, этотъ трудъ могъ имть почти такое-же значеніе для тогдашняго времени, какое имлъ для Германіи переводъ Фосса. Съ подобною-же безусловною любовью и преданностію, какъ и Фоссъ, Чапманъ, въ противность общему мннію, вознесъ греческаго барда высоко надо всми поэтами, и утверждалъ, вопреки старинному изреченію, что Гомеръ никогда не дремлетъ, что у него во всемъ полная гармонія и соотношеніе, что онъ не заслуживаетъ и не выноситъ похвали, перемшанной съ порицаніемъ. Съ такою славою Гомера не могъ сжиться въ своей молодости даже и Гёте, такъ какъ онъ былъ избалованъ и увлеченъ боле легкимъ чтеніемъ Виргилія: не могло-ли случаться того-же и съ Шекспиромъ, для котораго переводъ Чапмана точно также не могъ оставаться неизвстнымъ, какъ для Гёте и Шиллера переводъ Фосса? Но этотъ переводный Гомеръ не могъ вытснить у Шекспира виргиліевскій идеалъ такъ-же легко, какъ у великихъ германскихъ поэтовъ, ни своими формальными преимуществами, ни матеріальнымъ содержаніемъ своихъ поэмъ. Дло въ томъ, что въ тогдашнія времена, даже такому врному переводчику, какъ Чапманъ, не было дано — удержать точную форму греческаго эпика, тогдашнему вку не. дано было — такъ чутко воспринимать, какъ мы воспринимаемъ, великую простоту гомеровыхъ поэмъ. Чапманъ считалъ себя даже обязаннымъ тамъ и сямъ помочь древнему поэту вставкою той или другой фразы, того или другого концепта, или выгородить наивность той или другой его картины, придавъ ей какъ-бы преднамренную иронію, которой Гомеръ былъ чуждъ. Натура этой поэзіи, форма перевода, бдноватый, обиженный какъ-то характеръ англійскаго языка не могли доставить переводу Чапмана того побдоноснаго вліянія, какое имлъ переводъ Фосса. Но самое содержаніе поэмъ Гомера было еще боле сильною причиною, почему онъ не могъ произвести на поэта, подобнаго Шекспиру, того внушающаго почтеніе дйствія, какое онъ производилъ на вышеназванныхъ германскихъ поэтовъ. Симпатіи германцевъ, по самой натур народовъ, всегда будутъ боле склоняться къ культур и искусству грековъ, нежели римлянъ: въ Англіи-же это постоянно и теперь, а тогда — было на-оборотъ. Въ тогдашнее время съ высоты сценическихъ подмостокъ внушали народу, что британцы происходятъ отъ троянской крови, и это съ довріемъ принималось въ такое время, когда не существовало еще критическихъ сомнній. Даже самому поэту льстила мысль объ общемъ происхожденіи изъ одного троянскаго источника бриттовъ и римлянъ, двухъ народовъ, которые и по исторіи своей, и по своему государственному строю, имютъ много поразительнаго сходства. Если-бы даже форма гомеровыхъ поэмъ могла увлечь Шекспира, онъ все таки, изъ-за одного содержанія ихъ, чувствовалъ- бы себя подстрекнутымъ — стать къ нимъ въ противорчивое отношеніе. Мы уже указывали во многихъ случаяхъ, какъ съ раннихъ поръ виргиліевскій взглядъ на троянскую сагу былъ взглядомъ и Шекспира, и какъ глубоко вкоренены въ немъ были троянскія симпатіи. И если-бы мы представили себ, что переводъ Гомера подвигъ его на какой-нибудь творческій, даже можетъ-быть состязательный трудъ,— а это было-бы такъ-же натурально, какъ и то, что Гёте въ состязаніи съ Гомеромъ чувствовалъ себя подвигнутымъ на эпическія попытки,— то Шекспиръ въ такомъ случа, конечно, попытался-бы скоре стать въ соперническое противорчіе съ Гомеромъ, нежели, подобно Гаге, идти по слдамъ его. И охотно врится, что въ Троил и Крессид таково и было намреніе Шекспира. Доказать это строгимъ образомъ — во всякомъ случа невозможно. Можно было-бы даже спорить и о томъ, зналъ-ли Шекспиръ вообще переводъ Чапмана. Хотя вся сложность послдующихъ нашихъ изысканій и будетъ склонять насъ въ пользу того предположенія, что Шекспиръ зналъ переводъ Чапмана, все таки мы будемъ на столько осторожны, что выдадимъ это лишь за предположеніе. Шекспировъ Троилъ былъ напечатанъ въ 1609-мъ году, еще прежде постановки его на сцену, уже это одно служитъ достаточнымъ доказательствомъ, что онъ не очень многимъ ране былъ написанъ. Боле древняя пьеса о Троил и Крессид, написанная Четтлемъ и Денверомъ около 1599 года, потеряна. Вроятно, Шекспиръ воспользовался этимъ произведеніемъ для своей комедіи: Дейсъ предполагаетъ даже, что мстами, а именно ближе къ концу, эта предварительная работа второстепенныхъ поэтовъ даже сквозитъ и въ пьес нашего поэта. Предметъ пьесы былъ въ т рзвыя времена любимымъ сюжетомъ. Мы знаемъ о трехъ балладахъ, которыя въ XVI столтіи излагали этотъ сюжетъ, изъ нихъ одна сохранилась и передана Голливелемъ. Общій источникъ всхъ этихъ стихотвореній и комедіи есть Троилъ и Крессида Чосера, стихотвореніе въ семистрочныхъ стансахъ, одинъ изъ популярнйшихъ разсказовъ до самыхъ временъ Елизаветы. Врность Троила и неврность Крессиды, по намёкамъ Чосера, кажется, вошли въ тогдашнія времена въ пословицу, а имя Пандара получило даже въ англійскомъ язык полное право гражданства для обозначенія сводника. Чосеръ нашелъ общіе очерки своей исторіи въ старыхъ троянскихъ романахъ, но онъ ссылается, какъ на свой источникъ, на латинскій подлинникъ какого-то Лоллія. Какое сродство онъ съ нимъ иметъ, это никому не извстно, тмъ достоврне однако, что на выполненіе этой поэмы имлъ вліяніе ‘Филостратъ’ Боккачіо. Совершенно въ пріемахъ этого италіанскаго разсказа, стихотвореніе, Чосера проводитъ простую исторію любви Троила черезъ пять длинныхъ псень — тономъ, составляющимъ средину между строгимъ паосомъ а наивнымъ юморомъ, такъ что затрудняешься ршить — въ шутку или серьозно онъ называетъ свое стихотвореніе ‘маленькою трагедіею’. Троилъ является здсь сначала презирателемъ Амура, а затмъ обращаетъ на Крессиду самую расточительную любовь. У Чосера Крессида выставлена честною, добродтельною вдовою, имя которой въ народ считаетсяжъ-бы святымъ. Пандаръ между обоими играетъ роль поединка: онъ ловокъ, дятеленъ, насмшливъ, смахиваетъ нсколько на сводника, хотя въ стихотвореніи (и опять-таки не знаешь, серьозно-ли длаетъ это авторъ или съ ироніей) Троилъ торжественно увряетъ всхъ, что онъ услуги дяди называетъ не иначе, какъ добротою, состраданіемъ и дружбою. То обстоятельство, что Крессида покидаетъ Трою и вслдъ затмъ Троила, для Чосера кажется боле темою печали, нежели веселости. Онъ старается извинить ея неврность ея безпомощностію, опасностію, которой подвергалась Троя. Чосеръ говоритъ, что ему не хотлось-бы доле порицать ее, потому-что ея имя и безъ того уже иметъ такую широкую извстность, что уже достаточно и этого наказанія за ея вину.
Если-бы Шекспиръ имлъ желаніе обработать этотъ сюжетъ, ради его самого, какъ сдлалъ это Чосеръ, то ему оставалась свобода выбирать: изобразить-ли безпредльную врность Троила трагически, или обратить все дло въ комическую сторону, сдлать средоточіемъ троилова характера его глупую врность и довріе, а Крессиду съ самаго начала обрисовать такою, чтобы ему не пришлось, какъ Чосеру, самому удивляться ея внезапной неврности, или лучше сказать — своей собственной скудной характеристик ея личности, и затмъ вдругъ построить взаимное отношеніе этихъ лицъ на мелкой и искусственной основ — пандарова сводничества. Шекспиръ въ своей пьес взглянулъ на этотъ сюжетъ съ этой комической стороны и по свойственному ему превосходству пониманія наложилъ на него печать того великаго сердцевднія, котораго нисколько не придалъ этому сюжету Чосеръ. Посредникъ въ связи обрисованъ здсь, опредленне, нежели у Чосера, какъ опытный мастеръ въ этомъ ремесл. Будучи самъ по себ ничтоженъ, и потому охотно берущійся за чужія дла, вжливый и низкопоклонный, вздорный, и въ этомъ — сродни Полонію, любопытный, болтливый, мастеръ говорить двусмысленности, привыкшій лгать, морочить, ложно клясться, онъ превосходно уметъ то похвалою, то возбужденіемъ ревности будить и подстрекать страсть, поддавать жару такъ, гд огонь горитъ и безъ того довольно ярко, безумныхъ длать еще безумне, сластолюбивыхъ еще сластолюбиве. Для продувной двчонки онъ длаетъ слишкомъ много: для нея онъ слишкомъ шумливо услужливъ, а для нетерпливаго Троила онъ не можетъ сдлать достаточно. Этому двадцатитрехлтнему юнош, опушенному первымъ пухомъ, Шекспиръ придалъ фантастически причудливую раннюю любовь, свойственную юношескому, возрасту, любовь, въ которой подъ духовнымъ преизбыткомъ и подъ романтическою жаждою подвиговъ кроется пылкая чувственность и головокруженіе страсти. Онъ идеализируетъ не только красоту своей избранницы, но и ея нравъ, онъ готовъ вызвать на бой самую смерть, утверждая, что въ сердц Крессиды нтъ ни малйшаго пятна, и находитъ, что эта соблазнительная кокетка упорно цломудренна противу всякихъ исканій. Онъ идеализируетъ себ даже навязчиваго сводника, представляя его себ причудникомъ, котораго надо долго уламывать, чтобы онъ согласился быть сватомъ. Въ своемъ выбор онъ не прибгаетъ ни къ какому испытанію и размышленію. Будучи человкомъ съ самою лучшею дутою, честный и прямодушный, онъ самъ обзываетъ себя такимъ, каковъ онъ есть: ослпленнымъ какъ сама простота, неловкимъ какъ неумлое дтство. Открытый сердцемъ и податливый на руку, онъ даетъ все, что иметъ, и высказываетъ все, что онъ думаетъ. Выдержать свою любовь съ вчнымъ, твердымъ постоянствомъ любви, сдлаться образцомъ, войти въ пословицу по своей врности — вотъ его честолюбіе, мораль всего его остроумія заключается въ словахъ: вренъ и честенъ, въ этомъ онъ желаетъ видть свою славу, въ этомъ-же заключается, какъ онъ самъ говоритъ, по своему обычаю, втсняя все въ одно слово: его порокъ! И вотъ этому честному юнош Пандаръ сватаетъ продувную двчонку, которую разглядть въ одну минуту можетъ только лукавый Улиссъ. И дйствительно, Улиссъ быстро успваетъ разглядть въ ней то, на что у бднаго Троила нтъ даже и глазу, а именно: языкъ ея взоровъ, щекъ, устъ, языкъ даже въ ея походк, выраженіе страстныхъ желаній въ каждомъ ея сустав, ея податливость, ея льстивый языкъ, эту книгу ея мыслей, которая раскрыта для всякаго, только не для добраго Троила, Въ начал поэтъ старался ввести своего читателя, такъ-же, какъ и Троила, въ заблужденіе на счетъ характера Кресеиды, или покрайней мр поддерживать въ немъ въ этомъ отношеніи недоумніе. Сначала она является передъ нами въ дом своего дяди съ легкимъ и довольно гладкимъ остроуміемъ, но безъ всякой глубины, искусною въ двусмысленностяхъ, не утонченною въ своихъ рчахъ. Она обнаруживаетъ намъ съ самаго начала, что она уметъ сказать въ похвалу Троила боле, нежели уметъ сдлать это Пандаръ, но что она обоихъ ихъ удерживаетъ въ отдаленіи отъ себя, дабы методически тмъ сильне привлекать ихъ къ себ, потому-что она знаетъ, что мужчины цнятъ недостигнутое ими выше, нежели оно стоитъ. Такъ какъ она сошлась съ Троиломъ, то она и теперь на практик, такъ-же какъ прежде въ теоріи, скупится на признанія и уступки, и вооружается ими лишь иногда по-перемнно, по систем блуднаго прельщенія,— хотя она и не выставляется намъ какъ блудница по ремеслу, а только лишь какъ блудница по природ, какъ жертва перваго грховнаго случая, а затмъ уже какъ жертва и второго, при которомъ впрочемъ ужъ немного было хлопотъ доставителю случая. Она давно уже чувствовала къ нему расположеніе, говоритъ она Троилу, но тутъ-же признается ему, что ей не легко далось, казаться, къ нему расположенною. Она сдерживала себя, хотя въ то-же время внутренно желала для женщинъ преимущества смть самимъ свататься за мужчинъ. Она сознается, что она его любитъ, но все однакожъ не такъ, чтобы она не могла преодолть этой любви. И все таки это съ ея стороны ложь, говоритъ она, потому-что ея мысли, какъ необузданныя дти, стали слишкомъ своенравны передъ своею матерью. Такъ она водитъ его за носъ взадъ и впередъ, и въ каждое дозволеніе, какое она ему даетъ, она всаживаетъ шипъ, такъ она однимъ двусмысленнымъ словомъ приказываетъ ему поцловать ее, и тутъ же отстраняетъ, говоря, что это было сказано не въ такомъ смысл. Впослдствіи она тою-же самою игрою водитъ за носъ Діомеда: общаетъ, отступается отъ общаній, даетъ ему троилову повязку, беретъ ее назадъ, и все для того, чтобы натачивать дло какъ-бы осёлкомъ. Діомедъ, какъ знатокъ, проситъ оставить съ нимъ эти уловки и шутки, и безъ нихъ доходитъ онъ до своей цли. Надъ Троиломъ вс эти продлки находятъ боле примненія, хотя и оказываются излишними. Надъ нимъ она одерживаетъ перевсъ уже своею подозрительною вспышкою за то, что онъ взываетъ къ ея врности: то, что на самомъ дл признакъ нечистой совсти, кажется ему нжною щекотливостію. Она приводитъ его въ восторгъ тмъ, когда увряетъ его, что желаетъ состязаться съ нимъ въ простодушіи. Она клянется ему также, что будетъ ему врна неотступно, но она выражаетъ это такими двусмысленно-зловщими словами! ‘Время, насиліе, смерть — говоритъ она — могутъ длать надъ нею что хотятъ, но твердое строеніе ея любви — что земной центръ, который все къ себ притягиваетъ.’ И точно такимъ-же подозрительнымъ приговоромъ Пандаръ прославляетъ враждебную врность всего Кресси ли на рода: он точно репейникъ, крпко льнутъ къ тому, къ чему ихъ подкинешь, т. е. къ одному столько-же, сколько и къ другому.
Изъ этой юмористической обработки явствуетъ справедливость того, что мы сказали: Шекспиръ понялъ любовную исторію Троила и Крессиды съ комической стороны, Но потому-то онъ и обработалъ ее не ради, ея самой. Онъ соединилъ ее, какъ замчаетъ объ этомъ въ самой пьес Терситъ (V, 1), еще съ другимъ дйствіемъ, съ гордою недвижностію Ахиллеса и Аякса, и это второе дйствіе получило надъ исторіею Троила такой перевсъ относительно важности, распространенности и выразительности, что исторія Троила является въ сравненіи съ нимъ только эпизодомъ. Каждый признаетъ, что прологъ, который называетъ военную сцену въ Тро аргументомъ, или главнымъ сюжетомъ пьесы, выразительне по содержанію, нежели эпилогъ, произносимый Пандаромъ, который своею лекціею о сводничеств мтитъ только на Троила и Крессиду, почему Стивенсъ и считаетъ этотъ прологъ за досужую прибавку какого-нибудь актера. Даже если-бы мы вовсе отложили въ сторону эту вторую часть пьесы, то мы могли-бы замтить изъ самаго способа обработки троиловой фабулы, что о ней дло шло не ради ея самой. Хоть это и очень странно, однакоже въ этомъ сознается каждый читатель: эта пьеса вовсе не производитъ никакого истиннаго впечатлнія на душу. При чтеніи этой пьесы не такъ-то легко удается кому-нибудь почувствовать теплоту и участіе къ какому-либо характеру, пристрастіе къ какому-либо положенію, состраданіе къ чьему-либо горю, сочувствіе чьей-либо удач, даже не почувствуешь всего этого къ отношеніямъ между Троиломъ и Крессидой, хотя эта часть содержанія пьесы боле всхъ другихъ способна говорить сердцу. Соблазнительное здсь какъ-то не соблазняетъ, элегическое не трогаетъ, характеръ Троила, будь онъ перенесенъ въ другую обстановку, таковъ, каковъ онъ есть, не мало приковалъ-бы къ себ наше участіе. Мы даже готовы почти сожалть, что такой мастерски задуманный образъ пущенъ въ ходъ не иначе, не съ прямымъ намреніемъ интересовать насъ самимъ собою и ради самого себя, а въ тхъ комбинаціяхъ, въ какихъ онъ тутъ является, это дло невозможное. Его прощанье съ Крессидой, выраженное самымъ неподдльнымъ языкомъ чувства, могло-бы увлечь и тронуть насъ до крайности, если-бы могли представить его себ разъобщеннымъ со всмъ остальнымъ содержаніемъ, но тутъ, гд насъ всюду, какъ-бы въ засад, сторожитъ скрытая намренность, какъ-то не отваживаешься предаваться психическому впечатлнію. Во всей пьес чувствуется какое-то дальнйшее отношеніе, какая-то боле отдаленная цль, и уже это одно не даетъ развиться непосредственному вліянію на насъ самого изображаемаго предмета, каковъ онъ есть. Умъ нашъ возбужденъ отыскивать эту боле отдаленную цль нашей комедіи, а вслдствіе этого участіе души охладваетъ. Какъ у Аристофана дйствіе расчитано не на движенія души, а на разумніе разсудка, и вслдствіе того самыя дйствующія лица, какъ символы, занимаютъ боле умъ, нежели сердце: такъ и здсь.
Комедія обратилась въ пародію, даже чуть не въ сатиру и въ этомъ отношеніи въ ней проглядываютъ задатки — возвыситься надъ прежними шуточными произведеніями поэта въ той-же мр, въ какой его послднія трагедіи выдаются надъ прежними. Издатели перваго изданія (1609 года), казалось, и хотли выставить на видъ такое высшее достоинство этой пьесы. Въ предисловіи къ читателю, находящемся только въ нкоторыхъ экземплярахъ, изданныхъ до постановки пьесы на сцену, издатели говорятъ, правда, съ большою похвалой о всхъ комедіяхъ Шекспира, но передъ всми выхваляется именно эта пьеса, какъ особенно выдающаяся по остроумію и внутреннему достоинству. Она заслуживаетъ, чтобы къ ней приложили столько-же старанія, какъ и къ лучшей комедіи Плавта и Теренція. ‘И поврьте’, присовокупляется пророчески, ‘что когда современенъ поэтъ перестанетъ существовать и его комедій негд будетъ боле купить, эту пьесу будутъ рвать другъ у друга на-расхватъ, и изъ-за нея установится новая англійская инквизиція’.
Цлью этой драматической шутки была пародія на троянскій миъ, этотъ ‘внецъ всхъ героическихъ сказаній’, въ этомъ, кажется, согласны нын вс. Вопросъ только въ томъ, противъ какого преданія направлено это пародическое представленіе: противъ Гомера или противъ средневковыхъ передлокъ (травестій), которыя излагали эту сагу съ троянской точки зрнія? Изъ того, что по этой части проникло въ Англію, Шекспиръ, безъ сомннія, имлъ въ рукахъ слдующее: Людгета (history, sege and destruccyon of Troye 1513), вольный рифмованный переводъ извстнаго Гвидо ли Колонна, или еще вроятне какстоновъ переводъ ‘Recueil des histoires de Troyes’ Рауля-ля-Февра, капеллана Филиппа Бургундскаго (1471 г. и поздне), книги весьма распространенной и еще въ 18 столтіи популярной въ Англіи. Изъ этихъ романтизированныхъ исторій Трои Шекспиръ взялъ свое обозначеніе мстностей, названіе городскихъ воротъ, перенесеніе имени Иліума на пріамовъ кремль и др. Оттуда онъ заимствовалъ личности. Маргарелона и стрлк, или центавра (V, 5). Оттуда-же взяты отношенія между Ахиллесомъ и Поликсеной, родственныя связи между Аяксами и троянами, обрисовка Калхаеа, какъ троянскаго перебжчика — что есть уже и у Чосера. Обстоятельства гекторовой смерти разсказываются въ этихъ исторіяхъ про Троила, и Шекспиромъ перенесены лишь на Гектора. Передлка (травестія) героизма древняго міра на ладъ рыцарства среднихъ вковъ уже существовала совершенно готовая въ этихъ источникахъ: Шекспиръ только перенесъ ее въ свою комедію. По поводу того, что Шекспиръ примкнулъ къ этому способу обработки сюжета, Кольриджъ на-половину склоненъ былъ думать, что главное намреніе Шекспира состояло въ томъ, чтобы обратить языческихъ героевъ въ точно-такихъ же дикихъ, но боле интеллектуально-храбрыхъ рыцарей христіанскихъ временъ, милыя очертанія Гомера преобразить въ плоть и кровь романтической драмы, и такимъ образомъ представить великій историческій сюжетъ въ боле грубомъ стил Альбрехта Дюрера. Шлегель приходитъ въ ужасъ при одной мысли о томъ, будто Шекспиръ имлъ при этомъ преступный умыселъ противу достославнаго Гомера, онъ полагаетъ, что Шекспиръ имлъ передъ главами не Иліаду, но именно только одни простонародные рыцарскіе романы о троянской войн, родоначальникомъ которыхъ былъ Даресъ Фригійскій.
Но весьма позволительно задать себ еще такой вопросъ: не было-ли то, что Кольриджъ ставитъ цлью этой пьесы, лишь просто средствомъ для той цли, какую отвергаетъ Шлегель, — совершить не то чтобы преступленіе передъ Гомеромъ. а только порзвиться на его счетъ: Принимая слова Шлегеля буквально, нельзя отрицать, что Шекспиръ имлъ Гомера передъ глазами, т. е. воспользовался имъ также, какъ Какстономъ. Поразительно, то, что Шекспиръ въ этой пьес совершенно равномрно избгалъ тсно примкнуть къ каждому изъ своихъ источниковъ. Въ отдльныхъ словахъ и цлыхъ рчахъ едва-ли встртится хоть одно опредленное воспоминаніе либо о Гомер, либо о троянскихъ книгахъ, либо объ этомъ боле удобномъ, готовомъ Чосер. Только совщаніе троянцевъ о выдач Елены напоминаетъ въ главныхъ чертахъ подобный же ‘парламентъ’ у Какстона, да насмшки Пандара (IV, 2) издали смахиваютъ на подобное-же мсто у Чосера… Вс-же другія наиболе значительныя дйствія не представляются строго проведенными по одному источнику: отдльныя черты сюжета и характеровъ являются какъ-то разбросанно, равнодушно и не слишкомъ преднамренно заимствованными то отсюда, то оттуда. Если можно привести частности, которыми наша комедія одолжена Чосеру и Бакстону, то въ свою очередь можно указать на другія частности, которыя Шекспиръ могъ добыть именно только изъ подлиннаго Гомера. Почти вс выдающіяся дйствія Иліады либо упомянуты какимъ-нибудь намекомъ, либо затронуты, имъ либо подражаетъ авторъ, либо выводитъ ихъ цликомъ. Съ самаго начала: единоборство Париса съ Менелаемъ, обзоръ героевъ съ высоты башни, прощанье Гектора, совщаніе греческихъ царей о продленіи борьбы, совщаніе троянцевъ о выдач Елены, личность дерзкаго хулителя Терсита, единоборство Гектора съ Аяксомъ, намёкъ на прибытіе новаго союзника Реза (II, 3), намёкъ на преслдованіе Энея Діомедомъ (IV, 1) и именно тамъ-же, можетъ быть, на встрчу Діомеда съ Главкомъ, встрчу, которая здсь, собственно говоря, должна-бы быть перенесена на Энея. Большинство этихъ чертъ не встрчается въ такъ называемыхъ (троянскихъ книгахъ’. Намёкъ на разладъ между богами — однихъ въ пользу другихъ во вредъ людямъ — могъ быть внушенъ только Гомеромъ. И что ршительно говоритъ въ пользу нашего взгляда, это то/ что дйствіе нашей пьесы, перескакивая первыя сцены раздора, начинается съ середины, такъ что вншніе предлы комедіи начинаются съ удаленія Ахиллеса и кончаются смертію Гектора. На такое ограниченіе предловъ Шекспира могло навести только чтеніе Гомера. Въ пьесахъ, почти современныхъ сТроилу и Крессид’. Шекспиръ говоритъ въ (Антоніи’ о семерномъ щит Аякса, Коріоланъ у него называетъ колье своимъ (ясенемъ’: все это ужъ безспорно гомеровскія воспоминанія. Но гораздо боле, чмъ вс эти вншнія указанія — постановка и Пониманіе главныхъ характеровъ говоритъ въ пользу того, что Шекспиръ зналъ Гомера. Не трудно было-бы доказать, что онъ понялъ характеры Менелая и Аякса весьма похоже на то, какъ Чапманъ обрисовалъ ихъ по Гомеру, между тмъ, какъ, напримръ, Аяксъ въ троянскихъ романахъ является совершенно въ иномъ вид. Личность ругателя Терсита не встрчается у Какстона. Правда, она была уже извстна въ Англіи съ 1537 года черезъ грубую, площадную интермедію того-же имени, но все таки не какъ каррикатура гомеровскаго Терсита, какою она является у Шекспира. Это составляло гордость Чапмана, что онъ желалъ превзойти старыхъ переводчиковъ Гомера точнымъ различеніемъ характеровъ, которые у поэта одарены такими различными духовными чертами. Казалось, что Шекспиръ намревался правильно слдовать этому стремленію и даже превзойти Чапмана тою своею искусною индивидуализаціею, съ какою онъ ярче обособлялъ родовые гомеровскіе характеры, доводя все это до крайняго предла и даже отчасти выводя за тотъ предлъ, гд характеры уже переходятъ въ каррикатуры. Въ этомъ занятіи — разоблачать эти образы отъ искони облекавшаго ихъ благородства, Шекспиръ чувствовалъ себя подвигнутымъ, какъ-бы въ вознагражденіе, распахнуться для нихъ снова великимъ блескомъ своей поэзіи, и такъ какъ здсь его сила ее могла проявляться развитіемъ великихъ характеровъ и могучими потрясеніями духа, то она, естественнымъ образомъ, должна была сказаться въ той сторон творчества, которая говоритъ уму, и сказаться сентенціозною мудростію, которая здсь полнотою Образовъ, глубиною мыслей, богатствомъ испытанныхъ на опыт мудрыхъ изреченій не иметъ себ ничего равнаго въ любой изъ другихъ пьесъ Шекспира. И эта сторона пьесы составляетъ почти возвышенную противоположность площадному ея дйствію. Если Шекспиръ серьезно или въ шутку хотлъ поставить свою пьесу въ pendant троянскимъ книгамъ Какстона и Людгета, то поэтъ оказывалъ этимъ книгамъ несоразмрно-великую честь въ сравненіи съ тмъ напряженіемъ, съ какимъ онъ отваживался состязаться съ самимъ Гомеромъ. Дйствительно, онъ съ одной стороны уничтожалъ Гомеру его Улисса и Нестора, съ другой — созидалъ ему ихъ вновь, воздавая ему этимъ способомъ, такъ сказать, поэтическую честь, и тмъ нкоторымъ образомъ извиняясь передъ, нимъ за рзвость, которую онъ себ относительно его позволилъ!
Но разв дйствительно предпринималась ямъ подобная рзвость? Разв Шекспиръ — если понимать метафорически вышеприведенныя слова Шлегеля — дйствительно имлъ передъ внутренними своими очами Гомера, преслдуя пародическую цль своей трагикомедіи, такъ какъ онъ имлъ Гомера вншнимъ образомъ передъ своими глазами, какъ источникъ, изъ котораго онъ черпалъ? Мн кажется, что это — дв вещи почти нераздльныя, хотя черезъ это никоимъ образомъ не могло быть совершено относительно Гомера ни преступленія, ни вредной шутливости. Относительно оболочки и формы у Шекспира не могло быть намренія травестировать Гомера, — такъ какъ ужъ это было сдлано ране его въ старинныхъ ‘троянскихъ книгахъ’. Враждебно нападать на Гомера съ точки зрнія извстной партіи — это тоже было-бы ужъ никакъ не ново. Шекспиру предстояло существеннымъ образомъ имть дло съ содержаніемъ этой великой поэтической темы, и это навело его ближайшимъ образомъ на начало и основу троянской саги. Но тутъ-то и была ея слабая сторона, съ которой онъ могъ примкнуть къ ней бокъ-о-бокъ ея юмористическую переработку. Для этой цли, собственно говоря, вс обработки этой саги были одинаковы, но Шекспиръ долженъ былъ чувствовать, что онъ уже по причин одной подлинности источника, всего пряме стоялъ лицомъ къ лицу съ Гомеромъ. Вотъ почему онъ вс эти разнообразные источники подвелъ подъ одну точку зрнія. Смотря по своимъ намреніямъ, онъ извлекалъ факты изо всхъ этихъ источниковъ разомъ, онъ бралъ травестирующую оболочку, всего боле пригодную для его цлей, изъ троянскихъ книгъ, эпизодическій матеріалъ, который служилъ ему преимущественно для его пародіи, онъ бралъ изъ Чосера, но относительно главнаго дйствія и его предловъ драма его стоитъ лицомъ къ лицу съ Гомеровымъ эпосомъ.
Если вступить въ кругъ дйствій и личностей нашей комедіи, то можно на первый взглядъ подумать, что Шекспиръ далъ ругателю Терситу роль хорега, предводителя хора, который самъ опредленнымъ образомъ высказываетъ настоящій смыслъ пьесы. Его бранчивый языкъ уничтожаетъ предметъ въ самомъ его корн, втаптывая въ глубочайшую грязь и дло и его дятелей. Весь предметъ дйствія для Терсита — обманутый мужъ и низкая обманщица-жена! Во всемъ ход вещей онъ видитъ только пустяки, обманъ и мошенничество. Хорошій предметъ, для того чтобы порождать раздоръ между народомъ, раздоръ въ собственномъ лагер, и изъ-за того потомъ умирать, истекая кровью! Пускай-бы проказа поразила виновниковъ всего этого, а воина и безпутство погубили-бы всхъ! Вотъ вкратц мнніе Терсита! Вс дйствующія лица — въ его глазахъ лизоблюды и безпутные негодяи! Такъ вотъ и этотъ Ахиллесъ сдлался лнивымъ и бездятельнымъ потому, что мать Гекуба прельщаетъ его своею дочерью, такъ вотъ дядя Паидаръ и отецъ Калхасъ совращаютъ съ пути племянницу и дочь, такъ вотъ, если поврить Терситу, и Агамемнонъ — любитель перепелокъ (легкихъ женщинъ) да и, Патроклъ охотникъ до нихъ какъ попугай до миндалю, изъ-за того-то вотъ и Троилъ барахтается съ побдоноснымъ Діомедомъ за какую-то Крессиду, а Парисъ съ Менелаемъ за Елену. Въ своемъ презрніи къ этому виновнику и подстрекателю похода Терситъ высказываетъ свое презрніе ко всему этому длу вообще еще гораздо ярче и ядовите: ему ни по чемъ-бы сдлаться такимъ угодно презрннымъ существомъ, хоть-бы вошью прокаженнаго, но если-бы приходилось сдлаться Менелаемъ, онъ возмутился-бы противъ судьбы. Посл* Менелая ему всего ненавистне Ахиллесъ и Аяксъ, потому что въ нихъ есть то, что всего сильне возбуждаетъ его зависть. Къ партіи остроумныхъ онъ чувствуетъ себя ближе своимъ сатирическимъ, дкимъ умомъ, и потому мимо Нестора и Улисса онъ проходитъ съ большею къ нимъ пощадою, но эти вс сильные, которые препираются изъ-за него, для того чтобы сдлать его своимъ шутомъ, и вызвавши его на это, награждаютъ его побоями за такое злоупотребленіе свободы,.— вс эти сильные для него глубоко ненавистны. Онъ находитъ удовольствіе въ томъ, чтобы насмхаться надъ ихъ скотскою дикостью, онъ называетъ ихъ рабочими волами хитраго Улисса и Нестора, до того безсмысленными, что они не могли-бы освободить мухи изъ паутины, не ударивши въ нее своимъ мечемъ. Если-бы Гекторъ, говоритъ онъ, разбилъ имъ черепъ, это было-бы тоже, что разгрызть пустой орхъ. Зависть и ненависть вырабатываютъ въ немъ ту ядовитую слюну, которою онъ загаживаетъ все: самого бса зависти онъ заставляетъ сказать ‘аминь’ на т проклятія, которыя онъ изрекаетъ на все. Недоброжелательство длаетъ его ‘дикобразомъ’, который свои иглы обращаетъ противъ каждаго, зависть длаетъ его ‘заплесневлыми дрожжами’, которыя до крайности прокисляютъ уже и безъ того заплесневлое тсто, и отъ того онъ на лстниц грековъ, ‘разсвшихся отъ зависти’, стоитъ на самой низшей ступени. Но именно потому-то его голосъ и не есть голосъ ршительный, который могъ-бы навести насъ на мнніе самого поэта.
Разсматривать борьбу подъ Троей такимъ образомъ можно только тогда, когда мы станемъ на одну линію съ Терситомъ, и уступимъ первенствующій голосъ трусости, которая презираетъ храбрость, зависти, которая умаляетъ все великое, безобразію, которое на всемъ стремится стереть блескъ изящества, пошлой проз, которая насмхается надъ каждымъ идеальнымъ побужденіемъ, коренной испорченности, которая во всхъ вещахъ видитъ только самую дурную сторону. Въ Терсит говоритъ саркастическій духъ пессимизма и отрицанія, который не признаетъ, да и не знаетъ ни. благого, ни благороднаго, ни прекраснаго. Но дло-то именно въ томъ, что Шекспиръ не имлъ желанія набросать свою добродушную, юмористическую пьесу на основаніи этого злого принципа, принципа абсолютной низости. Вопросъ объ источник и причин троянской борьбы нашъ комикъ подвергаетъ. въ высшихъ кругахъ боле основательному и боле поэтическому разбору, нежели это длаетъ Терситъ. И что въ глазахъ Шекспира этотъ вопросъ о причин былъ главнымъ пунктомъ, ясно уже изъ того, что онъ выдвинулъ на первый планъ отношенія Троила и Діомеда къ негодной Крессид, какъ контрафактуру подобныхъ, уже предполагаемыхъ извстными отношеній Париса и Менелая къ Елен. Похищенная жена была причина древнйшей народной войны между двумя частями свта. Изъ-за нея спорятъ два обладателя, какъ Діомедъ говоритъ Парису, одинаково безразсудные: одинъ, не обращая вниманія на ея посрамленіе, адскими трудами доискивается ея возвращенія, и другой, не обращая вниманія на истинный ‘вкусъ’ ея безчестія, защищаетъ ее съ такою огромною потерею своего имущества и друзей. Постыдность этого дла чувствуетъ благородный Гекторъ, когда онъ такими краснорчивыми словами отстаиваетъ права брака, и Улиссъ, когда онъ изливаетъ свою жолчь по поводу того позора, изъ-за котораго они жертвуютъ своими головами, чтобы позолотить рога Менелая. Но совсмъ тмъ эта борьба иметъ въ глазахъ Гектора, равно какъ и Улисса, еще и другую, лучшую, поэтическую сторону, и когда объ ней совщаются эти герои, то поэзія нашего поэта сама облекается въ достоинство и важность. Въ совщаніи Троянъ (II, 2) Геленъ и Гекторъ говорятъ въ пользу выдачи Елены. Гекторъ откровенно сознается, что его страшить дурной исходъ дла, называетъ скромное сомнніе свтильникомъ мудраго, а слишкомъ спокойную самоувренность смертью мира. Геленъ увщеваетъ прочихъ принять во вниманіе доводы разума. Только легкомысленные и прямо заинтересованные въ дл, Парисъ и Троилъ, не хотятъ ничего слышать о разум. Гекторъ предлагаетъ принять въ расчетъ, что предметъ борьбы, Елена, не стоитъ борьбы. Троилъ возражаетъ, что мнніе свта даетъ вещамъ ихъ цну. Гекторъ возражаетъ на это правильне: надо судить о вещи не только по оцнк ея людьми, но и по ея внутреннему достоинству, было-бы безбожіемъ считать служеніе божеству выше самаго божества. Троилъ съ своей стороны напоминаетъ о красот Елены, о важности, которую придаютъ ей греки, о собственномъ голос троянъ, которые находили ее неоцненною, о народной чести, которая замшалась въ это дло. И Гекторъ, хотя предвщательница Кассандра только-что подтвердила основательность его страха за исходъ дла, — хотя онъ самъ изъ священныхъ правъ брака выводитъ высшія основанія для выдачи Елены, — хотя онъ самъ себ справедливо говоритъ, что упорствованіе въ неправд усиливаетъ неправду, — хотя онъ вполн постигаетъ, что изъ-за этого юношескаго, поверхностнаго настаиванія на войн сквозитъ только сладострастіе и жажда мести, Гекторъ все таки на приведенное Троиломъ возраженіе отказывается отъ своего дда разума. Онъ признаетъ таки, что тутъ замшана и общая честь и достоинство Троила, что Елена сдлалась предметомъ славы, подстрекательницею на великіе и храбрые подвиги. И вслдствіе этого Шекспиръ признаетъ — и во первыхъ за троянскою стороною — рыцарское побужденіе въ борьб, романтически-поэтическую сторону этого ‘дла чести’ подъ стнами Трои, но онъ не признаетъ въ этомъ нравственнаго принципа и права. Потому-то этотъ pendant Париса, кипучій Троилъ, и находитъ свой траги-комическій конецъ, а Гекторъ падаетъ жертвою своего славолюбія. Эта нить тянется черезъ весь его характеръ. Во первыхъ встрчаемъ мы этого, въ другое время терпливаго и сдержаннаго человка, въ состояніи честолюбиваго рвенія, потому только, что его слава потерпла отъ Аякса нкоторое пораженіе. Изъ-за этого онъ еще де восхода солнца одлся въ вооруженіе, прибилъ своего слугу, побранилъ свою Андромаху, и точно такимъ-же встрчаемъ его въ заключеніи пьесы. Чтобы сгладить эту зазубрину своей чести, онъ ноеылаетъ свой вызовъ грекамъ. Онъ напослдокъ не обращаетъ вниманія на предсказанія Кассандры, на просьбы жены и отца, глядя смерти въ глаза, онъ ставитъ честь свою выше, нежели жизнь.
Совершенно съ подобной-же стороны и боле мудрые греческіе цари смотрятъ на это дло. Улиссъ судитъ о предмет войны еще строже, нежели Гекторъ. И все таки онъ увщеваетъ другихъ продолжать эту долгую и неблагопріятную борьбу — ради тоі-же причины, ради славы. Возвышеннйшія предпріятія, учитъ онъ, остаются ниже предначертаній, боги замедляютъ конецъ, чтобы испытать человческую выносливость, и эта выносливость обнаруживается именно въ злой судьбин, когда фортуна какъ-бы громадной лопатой отвваетъ людей съ содержаніемъ и всомъ отъ легкой мякины. По гладкому морю челнокъ скользитъ рядомъ съ крпкобокимъ кораблемъ, но во время бури корабль безопасно разрзаетъ водяныя горы, которыя служатъ гибелью для челнока. И только въ томъ выказывается предрасположеніе поэта къ Тро, что онъ выставляетъ лица, совщающіяся тамъ по поводу подобнаго вызова на славные подвиги, совершенно единодушными, между тмъ какъ греки раздляются на партіи, въ которыхъ честолюбіе вырождается въ мелочную зависть и отклоняется отъ главной цли. Со стороны нравственности и права дло грековъ поставлено не лучше дла троянцевъ, но относительно пункта чести, дло грековъ поставлено хуже. Гомеровскому Ахиллесу, который долгую жизнь промнялъ на долгую славу, Шекспиръ далъ выродиться изъ героя въ какого:то суетнаго, болющаго гордостью, изнженнаго насмшника. Не по причин раздора съ Агамемнономъ, а ради общанной ему Поликсены, онъ уклоняется отъ борьбы и отъ славы, онъ не иметъ, подобно Гектору, сочувствія къ общей чести, онъ махнулъ рукой на славу и честь Греціи, чтобы послдовать за своею любовью, ему и горя нтъ ни до чего, что не касается его лично. Вотъ почему онъ встрепенулся только при смерти Патрокла (и эту черту Шекспиръ взялъ изъ Гомера), да и то для такой побды, которая приноситъ ему боле позора, нежели чести. Слабый Аяксъ подражаетъ ему въ надутости и бездйствіи, и въ ршительный часъ удаляется, подобно Ахиллесу, отъ длъ, за то, что ему оказана была невеликая честь. Улиссъ употребляетъ вс усилія, чтобы пробудить въ нихъ обоихъ тотъ общественный духъ, то честолюбіе, ту жажду славы, которая въ Гектор и Троил бьетъ черезъ край. Драгоцннйшія рчи въ пьес, а также и интриги, подталкивающія ходъ дйствія, относятся къ этому намренію Улисса. Такова исполненная мудрости рчь о разрушенной подчиненности и дисциплин (I, 3), о лихорадочной зависти, которая порождаетъ разъединеніе и слабость въ греческомъ лагер, что придаетъ силы троянамъ. Таковъ — замыселъ подтасовать Аяксу жребій выйти на единоборство съ Гекторомъ, и черезъ это подстрекнуть Ахиллеса, Такова — часто повторяющаяся похвала превосходству ума надъ грубою тлесною силою. Такова безстыдная лесть, которою греки приманиваютъ простоватаго Аякса и такъ сказать спаиваютъ съ кругу его жадное, завистливое честолюбіе. Таково — превосходное нравоученіе (III, 3), которое вполн уясняетъ для Ахиллеса смыслъ первой улиссовой рчи, что только неослабное постоянство сохраняетъ честь въ ея блеск. Но все*это иметъ мало успха: у этихъ двухъ кулачныхъ героевъ слишкомъ мало того чувства чести я того славолюбія, котораго ужъ черезъ-чуръ много у Гектора и Троила. Эти двое дурно кончаютъ свое дло, за то оставляютъ по себ хорошую славу, о тхъ же двухъ слава не хороша, но за то они благополучно, по крайней мр безъ вреда для себя выпутываются изъ дла. Лучше всего еще поступаютъ въ греческомъ лагер Несторъ и Улиссъ, они обладаютъ еще духомъ общаго дла и политикой. Но вся и политика-то ихъ заключается въ простой хитрости, которая глубокомысленно расплывается о тайнахъ государственнаго искусства, тамъ гд рчь идетъ собственно о простомъ шпіонств, и потому они всми своими ухищреніями достигаютъ своихъ цлей лишь двусмысленнымъ образомъ.
Черезъ такое отклоненіе отъ нравственнаго дла Шекспиръ поставилъ грековъ и троянъ, а черезъ уклоненіе отъ интересовъ общественной чести — онъ поставилъ преимущественно грековъ, во всей ихъ великой совокупности, а также и все дйствіе, всю силу своей пьесы — въ какой-то глубокій мракъ, гд по временамъ, подобно молніямъ, блистаютъ прекрасные принципы и высокомудрыя размышленія, черезъ что этотъ мракъ становится потомъ еще рзче и ощутительне. Да и въ самой обрисовк характеровъ, во всей постановк изложенія пьесы замтно стремленіе къ какому-то искаженію. По замчанію Тирвитта, въ этой пьес попадается надутыхъ фразъ боле, нежели въ шести другихъ пьесахъ. Злорчивость Терсита такъ богато снабжена краснорчіемъ руготни и суровости, нетерпніе Аякса, чуть не перегрызающее желзо, передъ поединкомъ, такъ переполнено тифоновскою надутостію, что уже это одно могло-бы обличить автора въ намреніи низвести все дйствіе съ подобающей ему высоты черезъ каррикатурное его изображеніе. Вызовъ Гектора, переданный Энеемъ въ стил Амадиса, до такой степени напыщенъ, что самъ Агамемнонъ, къ которому эта рчь обращена, сомнвается — серьезно или въ насмшку это говорится. Что касается характеровъ, то даже и т, которые наиболе пощажены, какъ Гекторъ и Агамемнонъ, не изъяты отъ смшного оттнка. Вс эти возвышенные образы, взятые сплошь, точно будто сбиты съ той важной походки, съ той торжественной пазы, въ какой они являются у Гомера, и если нельзя сказать, чтобы они принуждены были вполн перемнить свои котурны на сандаліи, то все таки они часто принуждены, какъ-бы ошибкою, носить то одно, то другое, они ходятъ тутъ въ своемъ будничномъ плать вмсто торжественнаго наряда. Комическое искаженіе этихъ образовъ достигнуто почти только черезъ одно средство, а именно, что они боле индивидуализированы, нежели въ древнемъ эпос, уже это одно могло бы разрушить возвышенность гомеровой поэмы и ея личностей: частности тутъ выдвинуты на то мсто, гд мы ожидаемъ или привыкли видть общее, а это постоянно производитъ, какъ извстно, комическое впечатлніе. Стоило только Шекспиру заставить Патрокла передразнивать стараго Нестора, какъ тотъ, кашляя и отплевываясь, дрожащею рукою то застегиваетъ, то отстегиваетъ застежки своего панцыря, и этотъ почтенный образъ старческой слабости, котораго не утаилъ и Гомеръ, черезъ неумстно-усиленную интонацію, становился смшнымъ. Поэтъ самъ весьма точно обрисовалъ намъ свою собственную процедуру въ способ дйствій этихъ двухъ насмшниковъ: Патрокла и Ахиллеса: они въ преувеличенной игр разыгрываютъ то величіе Агамемнона, то слабость Нестора, такъ же удачно, какъ Вулканъ похожъ на Венеру, каждая способность, дарованіе, природа, дла и предначертанія царей служатъ имъ только матеріаломъ для пародіи! Въ подобномъ же способ дйствій наша комедія держится на такой тонкой линіи правды, что даже тамъ, гд она всего боле старается каррикатурить, нельзя отрицать поразительнаго сходства съ гомеровскими характерами и того, что выполненіе чертъ этихъ личностей весьма точно совпадаетъ съ очертаніями древняго поэта. Мы не зайдемъ такъ далеко, какъ Годвинъ, чтобы назвать гомеровскаго Тереита холоднымъ эскизомъ школьника въ сравненіи съ шекспировскимъ, но по нашему мннію, справедливо то, что шекспировскій Терситъ есть какъ-бы отраженіе настоящаго въ сферическомъ зеркал. Улиссовы героическія хитрости обращены въ весьма мелочныя ребяческія продлки, а его инстинктъ превращенъ въ сознательную мудрость, но и при всемъ этомъ, этотъ характеръ едва-ли на столько сведенъ со своей высоты, на сколько низведенъ сикофантъ Сизифовъ сынъ въ еврипидовой трагедіи. Мы не станемъ утверждать вмст съ Драномъ, будто гомеровскіе характеры разъяснены здсь до глубины ихъ сердецъ, и такъ отчетливо обрисованы, что съ ними знакомишься здсь точне, нежели у самого Гомера, по справедливо то, что въ отдльныхъ случаяхъ здсь натыкаешься на нкотораго рода психологическій комментарій. Великое мастерство Шекспира видно въ томъ, когда въ обрисовк Аякса онъ обнажаетъ его физическую силу, слишкомъ окрпшую на счетъ силы духовной, неизмрима полнота сравненій и образовъ, которыми уясняется передъ нами эта необычайная, хотя и простая натура, изумительно остроуміе, съ которымъ слиты здсь вс свойства всяческой животности, чтобы сдлать изъ этого мужа мене, нежели человка и въ то-же время боле, нежели человкъ, — какого-то марсовскаго идіота, слпого аргуса и подагрическаго Бріарея. Если предложить вопросъ: въ этой полемической комедіи дло шло боле, нежели о простомъ проявленіи виргиліянскихъ симпатій, или юмористической рзвости на счетъ Гомера и другихъ троянскихъ сагъ? если спросить себя: въ этомъ отрицаніи гомеровской точки зрнія, въ этомъ обнаженіи миа отъ его величія не лежало-ли боле глубокаго намренія? то мы во всякомъ случа можемъ изъ разсмотрнія всего строя и изложенія пьесы подойти весьма близко къ слдующей истин: ‘возвышеннйшее творчество безъ строго-нравственныхъ основъ не становится тмъ, къ чему оно способно и къ чему оно призвано.’ Вс сочиненія Шекспира, взятыя вмст и притомъ такъ, какъ мы ихъ изучили, длаютъ для насъ понятнымъ, что въ его эстетической систем такая истина должна была занимать первое мсто. И если мы вспомнимъ, что даже въ самый разгаръ элленизма самъ Платонъ, съ своей философски-религіозной точки зрнія находилъ возраженія противъ Гомера въ нравственномъ отношеніи, то мы не удивимся, что и Шекспиръ съ своей поэтической точки зрнія нападалъ на подобныя-же, хотя и очень отдаленныя сомннія относительно троянской саги. Т точки зрнія, съ которыхъ Аристофанъ именно вслдствіе своего нравственно-практическаго значенія смотрлъ на древняго поэта съ такою почтительною робостію, отстояли отъ Шекспира слишкомъ далеко, чтобы мы могли ихъ отъ него требовать. Въ томъ вид, какъ представлялась ему троянская сага, т. е. въ вид смси множества составныхъ частей, она казалась ему лишенною высшей морали и вмст съ тмъ того связующаго цемента, которымъ онъ постоянно стремился связывать свою поэзію непосредственно съ жизнью. И это выказалъ онъ въ преувеличенномъ вид въ своей шуточной пьес тмъ именно, что онъ, пародируя то-же самое дйствіе, представилъ его такъ, что у него явились собранными отовсюду самыя общеизвстныя преданія, и онъ концентрировалъ вс ихъ тневыя стороны и отнялъ у дйствующихъ лицъ вс ихъ почтенныя и добродтельныя побужденія. Вслдствіе этого естественнымъ образомъ и его собственная драма явилась еще въ большей степени лишенною такого цемента. Нтъ сомннія, что онъ не захотлъ-бы причислить этой пьесы къ такимъ, ‘которыя подставляютъ зеркало современности’, такъ какъ она неспособна произвести даже простйшихъ психическихъ вліяній. Эта пьеса вслдствіе своего полусатирическаго характера не достигаетъ, значитъ, и обыкновенныхъ цлей драмы, если только вообще авторъ имлъ въ виду подобныя цли. Но дло-то въ томъ, что не было-бы ничего удивительнаго, если-бы оказалось, что эта комедія первоначально вовсе и не предназначалась ни для этихъ цлей, ни даже для представленія на сцен.
Конечно — это нисколько не послужило-бы укоромъ пьес, если-бы только такая новая и необычайная цль сатирической или юмористической драмы была въ ней достигнута врно и мтко. Но мы сомнваемся, чтобы кто-нибудь захотлъ это утверждать. Если предположить, что у Шекспира было въ намреніи представить юмористически-ироническую пародію троянской войны, какъ факта, взятаго самъ по себ, то всякій найдетъ, что Сервантесъ, напримръ, поступилъ гораздо удачне, когда онъ свой юмористическій романъ, такъ сказать, водрузилъ передъ лицомъ рыцарскаго быта, т. е. той отжившей формы и направленія жизни, которая все еще длилась тамъ и сямъ, несвоевременно, и какъ-бы заблудившись среди прогресса времени, между тмъ какъ здсь, у Шекспира, приходилось выискивать давно-забытыя отношенія, которыя въ то время не представлялись живо даже умамъ людей ученыхъ. Но если Шекспиръ намревался боле отнестись сатирически къ поэтическимъ изображеніямъ этой войны, то и тутъ недостатки его пьесы станутъ для насъ ясны изъ другого сравненія. Аристофанъ точно также возвелъ свою комедію въ степень сатиры, но за то онъ уже съ самаго начала отказался отъ мысли идти по протореннымъ путямъ комедіи. Онъ откинулъ въ сторону вс предметы, которые давали предполагать въ себ хоть малйшее отраженіе обыкновенныхъ жизненныхъ отношеній, онъ преобразилъ дйствія своихъ пьесъ въ смлыя аллегоріи и не раздваивалъ вниманія своего зрителя междуходомъ дйствія, которое волнуетъ душу, и другою параллельно-движущеюся задачею, которая требуетъ напряженія постигающихъ и сравнивающихъ силъ ума. А такое раздвоеніе именно и вредитъ шекспировой пьес: предметъ, въ ней изображаемый (отношенія между Троиломъ и Крессидой), если и не привлекаетъ насъ, то все таки не оставляетъ насъ въ поко, а между тмъ, съ другой стороны, мы черезъ самую пьесу не достигаемъ яснаго пониманія сатиритическихъ намреній автора. Дале: Аристофанъ подобнымъ-же образомъ, какъ могъ имть въ намреніи и Шекспиръ, нападалъ на литературныя личности и явленія, глядя на нихъ съ подобной-же нравственной точки зрнія, но вдь въ такомъ случа онъ бралъ предметы не изъ отдаленныхъ временъ, онъ направлялъ свои выходки противъ живыхъ поэтовъ и государственныхъ людей,— и сатира должна бы поступать такъ постоянно, потому-что не зачмъ-же сражаться противу безоружныхъ и умершихъ. Но положимъ, что возрожденный Гомеръ могъ въ то время идти за живого, и мы допустимъ даже предположеніе, что именно это воскресеніе Гомера подстрекнуло Шекспира — обнажить слабости. устарвшей поэзіи. Но въ такомъ случа почва была выбрана неудачно: арена состязанія была и не чиста, и не ровна. Въ то время, какъ онъ смшивалъ вмст вс источники троянской саги, онъ бросалъ свою перчатку различнымъ бойцамъ, которые совершенно различно относились къ одному и тому-же предмету, на который устремлено было его нападеніе. Если, какъ думалъ Шлегель, Шекспиръ ополчался противъ рыцарскихъ троянскихъ книгъ, то это были слишкомъ ничтожные предметы, слишкомъ уже устарвшіе въ то время для того, чтобы Шекспиръ сталъ на нихъ нападать, а если онъ вооружался противъ Гомера, то сами эти нападки естественнымъ образомъ показались-бы намъ устарлыми въ наши дни. Такая безсознательная и непорочная поэзія, какъ Гомерова, должна оставаться, какъ и все младенческое, недосягаемою для сатиры. Нравы и нравственныя понятія такихъ временъ не могутъ быть обсуждаемы иначе, какъ подъ условіями и отношеніями тхъ-же временъ, а для этого не доставало Шекспиру ни вспомогательныхъ средствъ, ни познаній. Шекспиръ и свои собственныя драмы строилъ отчасти на такихъ основахъ, которыя съ нравственной точки зрнія оказываются мстами еще хуже, нежели фактическая основа троянской саги (которую и Гомеръ нигд не выставляетъ въ блистательномъ свт). Въ процесс упрощенія, выдленія и облагороживанія сюжета въ его цломъ, Шекспиръ поступалъ не иначе, какъ поступалъ и Гомеръ, такъ что можно еще спросить себя: были-ли шекспировы нападки, даже съ шекспировской точки зрнія (если только они направлялись на Гомера, на одного Гомера), справедливы и правильны? Но дло въ томъ, что для каждаго сомнительно, чтобы тутъ было какое-либо серьозное нападеніе. Каждый колеблется ршать: юмористическое или сатирическое намреніе положено въ основу этой пьесы? шутитъ здсь авторъ или насмхается? и эта шутка или насмшка направлена противъ факта или противъ его изображеній въ поэзіи,— и притомъ направлена противъ всхъ этихъ изображеній или противъ котораго нибудь въ отдльности? Этотъ колеблющійся характеръ драмы и это смутное отношеніе поэта къ смутнымъ источникамъ, безъ сомннія и причиняетъ то, что читатель ни отъ какой шекспировой пьесы не отходитъ съ такою неудовлетворенностію, какъ отъ этой. Самые горячіе поклонники Шекспира останавливались передъ нею въ недоумніи, и даже Кольриджъ открыто сознавался, что онъ, собственно говоря, не знаетъ, что ему объ ней слдуетъ сказать.

ЮЛІЙ ЦЕЗАРЬ.

Если впечатлнія юности и школьные предразсудки смущали въ нашемъ поэт чистую воспріимчивость для пониманія гомеровыхъ произведеній, и если это пониманіе длалось для него невозможнымъ вслдствіе недостаточности его познаній и слабости переводовъ, — то наоборотъ, его пониманіе римской народной и государственной жизни и его умнье пользоваться Плутархомъ въ трехъ римскихъ историческихъ трагедіяхъ — тмъ достопримчательне. Родственный англичанину народный духъ, вющій въ римской исторіи, и ясный историческій смыслъ нашего поэта шли здсь другъ другу на встрчу и встртились на полудорог. И эти пьесы Шекспира, въ которыхъ римляне воскресали передъ его современниками въ ‘полу-меч’, въ костюм и дух съ необыкновенною врностію, были встрчаемы въ Англіи съ такимъ-же восторгомъ, съ какимъ Германія прошедшаго столтія удивлялась ‘колориту времени’ въ Гётц фонъ-Берлихинген Гёте. И теперь еще мы должны признать врность такого пониманія, врность, которую не могло оспорить и часто-повторявшееся возраженіе, будто Шекспиръ изъ римскаго народа сдлалъ англійскихъ горожанъ а ремесленниковъ. Такъ какъ массы, приведенныя въ движеніе, повсюду другъ на друга походятъ, а тмъ боле въ двухъ столь родственныхъ другъ другу, по государственному устройству, народахъ, то это порицаніе скоре слдуетъ принять за похвалу.
Правда, мы не станемъ въ буквальномъ смысл вторить тому, что многіе говорили въ прославленіе Шекспира, а именно, что въ этихъ пьесахъ вторично ожили для насъ и характеръ, и судьбы, и любовь къ отечеству, и воинская слава, и истинное настроеніе, и публичная жизнь вчнаго города, но мы должны признать за истину, что врное заимствованіе и живая переработка того немногаго, что Шекспиръ могъ добыть у Плутарха для охарактеризованія римской жизни, иметъ боле цны, нежели самое точное изображеніе эпохи, почерпнутое изъ напряженнйшихъ антикварскихъ изученій. Читатели помнятъ, съ какою свободою и какимъ своеобразіемъ Шекспиръ относился ко всмъ своимъ источникамъ. Имлъ-ли онъ передъ собою какую-нибудь древнйшую драму, онъ большею частію отбрасывалъ всю ея форму и удерживалъ только фабулу и имена. Если передъ нимъ была скудная новелла итальянскаго происхожденія, то онъ лишь въ рдкихъ случаяхъ могъ воспользоваться тканью дйствія, не перемнивъ ея нитей, рдко могъ употребить въ дло тотъ или другой характеръ, не пересоздавъ его вновь до основанія. Стоитъ вспомнить т плоскіе разсказы, изъ которыхъ онъ создалъ ‘Все хорошо, что хорошо кончилось’, ‘Мра за мру’, ‘Цимбелина’, ‘Венеціанскаго купца’, и мы увидимъ, какъ смло и безоглядно онъ распоряжался тамъ мотивами дйствій и даже самыми дйствіями. Даже хроники своей англійской исторіи, какъ ци добросовстно онъ уважалъ историческое преданіе, онъ принужденъ былъ многообразно расширять и переплетать неисторическимъ матеріаломъ, дабы внести въ нихъ жизнь, а объяснительные мотивы фактовъ онъ принужденъ былъ нердко присоединять отъ себя. Совершенно иное, неожиданно-новое отношеніе существуетъ между нашимъ поэтомъ и его Плутархомъ, котораго онъ читалъ въ перевод Томаса Норта (1579). Простое, ровное, но все таки не лишенное фантазіи пониманіе и изображеніе человческихъ вещей у этого историка такъ ясно и свтло говорило а уму и сердцу нашего поэта, что онъ здсь вполн ограничивалъ свош свободу, покидалъ совершенно свое самовластіе и просто-напросто лишь списывалъ историческій текстъ. И мы не знаемъ, гд намъ слдуетъ боле удивляться величію Шекспира: тамъ-ли, гд онъ въ противность своимъ источникамъ творилъ все самъ, или здсь, гд онъ все находилъ готовымъ и бралъ себ это готовое цликомъ, словомъ: должны-ли мы удивляться боле его творческой способности тамъ, или его воздержности и самоотреченію здсь. Будучи далекъ отъ всякой авторской гордости и отъ всякой погони за оригинальностію, онъ здсь какъ-бы стушевывается передъ классическимъ историкомъ, не поддается искушенію проявлять надъ натурою могущество своей мастерской руки, но скоре почтительно старается тщательно сохранить ее въ томъ неподдльномъ вид, въ какомъ онъ нашелъ ее у историка. Если гд-нибудь, то именно въ этой черт проявляется то праздолюбіе и то самоограниченіе, которое мы постоянно находили свойственнымъ характеру нашего поэта.
Что касается ближайшимъ образомъ Юлія Цезаря, то изъ обихъ біографій: Брута и Цезаря составныя части нашей драмы заимствованы такимъ образомъ, что не только историческое дйствіе во всемъ его общемъ ход, но и отдльныя характеристическія черты въ отдльныхъ случаяхъ и рчахъ, даже цликомъ т или другія слова и выраженія, взяты изъ Плутарха. Между этими словами и выраженіями встрчаются и такія, которыя не отличаются ни эпиграмматическимъ свойствомъ, ни анекдотическою выразительностію, и такія, которыя всякій не-знатокъ Плутарха можетъ, по ихъ форм и манер, счесть за чисто-шекспировскія, и которыя дйствительно нердко были выставляемы какъ самобытнйшая собственность Шекспира въ доказательство прозорливаго сердцевднія нашего поэта. Начиная съ тріумфа надъ Помпеемъ (или скоре надъ его сыновьями), начиная съ онмнія двухъ трибуновъ и предложенія внца на праздник Луперкалій до убіенія Цезаря, и отсел до битвы при Филиппахъ и до заключительныхъ словъ Антонія (почти до-словно точно приведенныхъ согласно преданію) — въ нашей пьес все существенное принадлежитъ Плутарху. Предзнаменованія цезаревой смерти, предостереженія авгура и Артемидора жертвенное животное, оказавшееся безъ сердца, сонъ Кальпурніи, отдльныя характеристическія черты Цезаря, его суевріе относительно прикосновенія къ неплоднымъ женщинамъ во время состязательнаго бга, его слова о худощавыхъ людяхъ, какъ Кассій, затмъ вся обстановка заговора, не скрпленнаго клятвою, личность Лигарія, исключеніе Цицерона, вс отношеніи Порціи къ Бруту, ея испытаніе, ея рчь, отвтъ на нее Брута, затмъ безпокойство Порціи и его исходъ, дале вс обстоятельства умерщвленія Цезаря: до буквальности вс уловки и ухищренія Деція Брута вызвать Цезаря изъ дому, вс мельчайшія частности при убіеніи, образъ дй: ствій Антонія и его успхъ, умерщвленіе поэта Цинны, затмъ раздоръ друзей-республиканцевъ изъ-за Люція Пеллы и изъ-за отказа въ деньгахъ, разногласіе двухъ главныхъ вождей касательно ршительной битвы, разговоръ ихъ о самоубійств, явленіе брутова злого демона, блужданія во время битвы, ея двоякій исходъ, ея повтореніе, самоубійство обоихъ друзей и смерть Кассія посредствомъ того самаго меча, которымъ онъ умерщвлялъ Цезаря:— все это взято изъ Плутархова разсказа, изъ котораго нашему поэту приходилось исключать только то, что разрывало единство дйствія. Характеристика Брута и Кассія въ общихъ чертахъ врно соблюдена по образцу Плутарха, политическая мораль всей этой исторической драмы понята и воспроизведена просто, и впослдствіи продолжена Шекспиромъ въ Антоніи и Клеопатр. Эта врность Шекспира своему источнику оправдываетъ наше выраженіе, что онъ только переписалъ историческій текстъ. При этомъ удивительно, съ какимъ незамтнымъ, почти неузнаваемымъ искусствомъ онъ обратилъ тотъ-же самый текстъ въ драматическую форму, да съ такимъ мастерствомъ, что у него вышла самая выразительная по своей сценичности пьеса, какую когда-либо можно видть. И нигд впослдствіи Шекспиръ съ такимъ простымъ искусствомъ не разршалъ задачи: соединить зависимость отъ исторіи съ величайшею свободою поэтическаго предначертанія, преобратить врнйшую хронику въ свободнйшую драму. Пасти сюжета кажутся лишь содвинутыми вмст, безъ всякаго усилія: изъ длинной цпи историческихъ событій взяты прочь лить нкоторыя звенья, а остальныя сомкнуты вмст для боле тснаго, боле удобнаго единства… но пусть только кто-нибудь попробуетъ, даже въ подражаніе этой образцовой работ, взять какую-либо другую тему изъ Плутарха и устроить изъ нея хоть планъ драмы, и онъ сознаетъ всю трудность этой, повидимому, легкой задачи.
Вотъ только тогда узнаетъ всякій, что значитъ — приводить съ такою умственною сосредоточенностію, при строгомъ удержаніи даннаго матеріала, какъ это происходило здсь, вс лица и дйствія — въ одной мысли, эту мысль отыскивать въ самой общей истин, которая заключена въ самихъ историческихъ событіяхъ, затмъ для драматическаго воплощенія этой мысли не употреблять ничего другаго кром данныхъ историческихъ фактовъ, и наконецъ эти факты, эти звенья исторической цпи располагать на сцен съ такимъ привычнымъ тактомъ, съ такимъ прирожденнымъ умньемъ, чтобы при столь, повидимому, безъисскуствеиномъ списываніи исторіи достигать такого художественнаго, самобытнаго сценическаго дйствія, какое постоянно и во вс времена производила эта пьеса. Уже Леонардъ Диггсъ сообщаетъ намъ изъ шекспировскихъ временъ, съ какимъ сочувствіемъ публика присутствовала при представленіяхъ Цезаря, между тмъ какъ она оставалась холодна къ Каталин и Сеяну, этимъ трагедіямъ Бенъ-Джонсона, обработаннымъ съ такимъ стараніемъ и потомъ. Тотчасъ при своемъ появленіи эта пьеса возбудила соревнованіе всхъ театровъ, именитые поэты: Мундей, Драйтонъ, Уэбстеръ и Миддлетонъ написали, въ конкурренцію ей: ‘Паденіе Цезаря’, въ томъ-же 1602 году, лордъ Стирлингъ написалъ Юлія Цезаря въ 1604 году, а въ 1607 появилась еще пьеса: Цезарь и Помпей. Во времена Реставраціи ‘Цезарь’ былъ одною изъ немногихъ шекспировыхъ пьесъ, которыя были отрыты изъ забвенія, представляемы на сцен и подвергаемы переработк. Въ наши времена, въ Германія, мы хотя и рдко видали хорошее ея представленіе, за то постоянно это представленіе встрчаетъ сочувствіе зрителей. Нкоторыя сцены, какъ напримръ сцена между Каской и Кассіемъ, во время бури, оказываютъ на публику такое дйствіе, какого въ чтеніи и не подозрваешь. Рчь Антонія, подкрпленная всми эффектами вншней обстановки и всми уловками убжденія, мастерски пригнанными паузами и перерывами, увлекаетъ даже при посредственной игр и народъ, выведенный на сцен, и слушателей. Споръ между Брутомъ и Кассіемъ есть пробный камень для великихъ актёровъ, и но словамъ Л. Диггса, уже въ его времена возбуждалъ восторженное удивленіе, и даже послдній актъ, противъ котораго такъ часто раздавались возраженія, способенъ производить самое приковывающее впечатлніе, если его искусно арранжировать и сыграть съ надлежащею быстротою.
Вопросъ о времени возникновенія Юлія Цезаря только въ недавнее время ршается съ большею точностію. Въ одной поэм Драйтона: Мортимеріадосъ (1596), которая явилась въ измненномъ вид въ 1603 году подъ заглавіемъ: the barons’ wars, — есть въ третьей книг этого новаго изданія одна станца, весьма похожая на заключительныя слова Антонія, и этой станцы не встрчается въ первомъ изданіи поэмы. Общее впечатлніе во Исакомъ случа таково, что подражателемъ надлежитъ считать Драйтона, а не Шекспира, и это на томъ основаніи, что это мсто до такой степени соприкасается съ душою пьесы, что его-то именно никакъ и не могъ заимствовать Шекспиръ у другого писателя. Пьеса, значитъ, возникла ране 1603 года, почти одновременно съ Гамлетомъ. Въ пользу этого говорятъ не одни только вншнія указанія на Цезаря, но еще гораздо боле — внутреннія. И эти внутреннія указанія такъ значительны, что если-бы нкоторыя преобладающія причины не заставляли насъ разсматривать три римскія пьесы нераздльно, мы должны были-бы разбирать ‘Цезаря’, вслдствіе внутренняго сродства, прямо рядомъ съ Гамлетомъ и Макбетомъ, потому что онъ возникъ и написанъ совершенно въ той-же систем мыслей, какъ и об эти пьесы. И если мы просто-напросто войдемъ въ разсмотрніе отношеній этихъ пьесъ между собою, то мы кратчайшимъ путемъ достигнемъ до цли нашихъ размышленій о ‘Цезар’.
Въ ‘Гамлет’ страстно-колеблющійся герой съ завистью смотрлъ на римскій характеръ Гораціо, который, ‘терпя все’, казалось, ‘не терплъ ничего’, (‘страдая, ты, казалось, не страдалъ {}, который не былъ рабомъ никакой страсти, который равнодушно переносилъ а дружбу и вражду фортуны, обладая счастливымъ смшеніемъ крови и разсудка. Если перенести этотъ характеръ изъ христіанскихъ временъ и изъ Даніи во времена языческія, на почву подвижной публичной жизни Рима, то у насъ получатся основныя черты Брута, который составляетъ главную фигуру въ Юліи Цезар. Человкъ флегматическаго темперамента, размренный и серьозный, не ищущій ни игры, ни удовольствій, не обуреваемый страстями, ‘ягнёнокъ, въ которомъ таится гнвъ, на столько-же, на сколько въ кремн огонь’, Брутъ родился быть стоикомъ и основы этого ученія преобратилъ себ въ практическія правила, которыя предписываютъ спокойно пользоваться жизнью и рекомендуютъ ‘силу терпнія’. Подобно тому, какъ тамъ сказано о Гораціи, онъ иметъ право хвалиться, что никто лучше его не переноситъ страданія, и Мессала съ Кассіемъ, изумляясь ему, признаютъ это справедливымъ. Вс добродтели, составляющія прекрасную натуру, свойственны ему, вс добродтели, которыя одна лишь практическая жизнь доводитъ до зрлости, онъ укрпилъ въ себ, вс добродтели, которыя проистекаютъ изъ силы воли, изъ владычества духа надъ кровью и страстью, онъ завоевалъ себ. Въ отношеніяхъ своихъ къ жен и къ своему прислужнику онъ тихъ и кротокъ, исполненъ благорасположенія и дружескаго вниманія, во всхъ своихъ отношеніяхъ къ обществу и къ государству онъ не своекорыстенъ, вооруженъ съ головы до ногъ честностію, неспособенъ льстить, до возможнйшей степени безпристрастенъ, исполненъ высочайшей справедливости и заботливости въ отношеніи къ общественному благу, въ отношеніяхъ къ самому себ, въ отношеніяхъ разсудка въ страсти,— онъ не скоръ на дйствіе и на принятіе ршеній, обдуманъ и осмотрителенъ, но принявши какое-либо окончательное ршеніе, онъ является духомъ и дятельностію какъ непреодолимый металлъ: онъ стоекъ и непошатенъ, приводя что-либо въ исполненіе, а надъ внутренними своими движеніями онъ — могучій повелитель. Между не-мужски нершительнымъ Гамлетомъ и мужественно, докрайности, напряженнымъ Макбетомъ, въ немъ ‘смшаны элементы та въ, что природа имла-бы право встать и воскликнуть міру: ‘вотъ былъ человкъ!’ И это — тотъ человкъ, который первоначально заключенъ былъ въ натур Макбета, тотъ мужъ, который не длаетъ ни на волосъ боле, ни на волосъ мене того, что прилично мужу, и который проявляетъ свою мужественность въ господств надъ самимъ собою. И этотъ принципъ Шекспиръ развилъ въ своемъ Брут на великихъ примрахъ. Онъ придалъ ему такую-же глубокую натуру и такія-же мощно-движущія чувства, какъ Гамлету и Макбету, но необычайную напряженность этихъ движеній поэтъ глубоко скрылъ подъ оболочкою героическаго равновсія духа и подъ взятою на себя Брутомъ ролью политика, обладающаго сильною волею. Едва можно замтить то внутреннее безпокойство, которое его волнуетъ, въ тхъ мстахъ, гд онъ, при начал заговора и при послднемъ его исход, съ прискорбіемъ завидуетъ беззаботному сну своего мальчика-слуги, Люція. Почти вовсе не созданный для притворства, онъ внушаетъ заговорщикамъ — твердо выполнить свои роли, какъ искуснымъ актерамъ, и самъ подаетъ имъ въ этомъ хорошій примръ. Когда имъ показалось, что Попилій Лена выдалъ ихъ намренія и Кассій хочетъ лишить себя жизни, Брутъ спокойно вглядывается въ этого подозрительнаго человка и замчаетъ, что онъ не опасенъ. Отъ жены своей онъ скрываетъ свое предпріятіе до тхъ поръ, пока не получаетъ отъ нея героическаго доказательства ея умнья молчать. При ранней смерти этой любимой имъ супруги одолваетъ его скорбь и злая кровь, и заставляетъ его вспылить противъ Кассія сильне, нежели обыкновенно было свойственно его натур, но тотчасъ-же вслдъ затмъ онъ иметъ силу скрыть отъ Мессалы смерть Порціи, дабы не пошатнуть его бодрости. Надъ трупомъ Кассія природа требуетъ отъ него должной себ дани, но откладываетъ уплату слезами этого долга до другого времени, дабы личная скорбь не повредила общественному длу. Вс эти выразительныя черты ярко обрисованнаго характера выставлены въ пьес безъ всякой броскости въ глаза и почти нмо: нигд въ другомъ мст Шекспиръ не примнялъ боле лаконической характеристики, какъ характеризуя этого лаконическаго римлянина, который величайшими подвигами ни на волосъ не величается и про обширнйшія дла говоритъ самыми краткими словами.
И вотъ передъ нами разыгрывается интереснйшая варіація на тему Гамлета и Макбета, и эта варіяція даетъ намъ новое, замчательное доказательство глубины и многосторонности, съ которою Шекспиръ продумывалъ и перерабатывалъ однажды взятую имъ на себя задачу. На Брута, на этотъ образецъ мужа, возлагается дло, столь-же значительное и тяжелое, даже боле тяжелое, нежели то, какое требовалось отъ Гамлета, или то, какое затвалъ Макбетъ, а именно убійство героя, который на столько-же расширилъ могущество Рима, на сколько угрожалъ опасностію его свобод. Отъ него требуется дло, которое само по себ есть дло двусмысленнаго свойства, его нельзя назвать ни вполн правымъ, ни вполн неправымъ, какъ то дло, къ которому призванъ Гамлетъ или то, къ которому соблазненъ Макбетъ. Тамъ неувренность, сомнніе, разладъ заключенъ былъ въ человк, а не въ дл, здсь онъ заключенъ въ дл и уже изъ него переносится въ душу человка, который дотол отличался ровнымъ, яснымъ, правильнымъ настроеніемъ. Гамлетъ былъ понуждаемъ на справедливое мщеніе, его призывали наказать содланную неправду, а онъ не отваживался сдлать первый и единственный шагъ, онъ въ слабой степени сочувствовалъ цли, а еще мене — средствамъ. Макбетъ чувствуетъ себя искушаемымъ на убійство и измну, на совершеніе неслыханной неправды: онъ останавливается, медлитъ передъ цлью и средствами, но лишь только дошелъ до ршимости, онъ вмст съ первымъ шагомъ длаетъ и вс слдующіе: лишь только онъ захотлъ цли, онъ захотлъ и средствъ, захватывая даже дале, чмъ нужно. Брута осаждаютъ друзья, уговаривая его принять участіе въ убійств и заговор, устраиваемомъ, какъ онъ называетъ, для возстановленія свободы. Въ глазахъ Брута дло идетъ о томъ, чтобы помшать совершиться неправд, которой заговорщики лишь опасаются со стороны Цезаря. Ему желательна цль, но вмст съ тмъ желательны лишь одни самыя необходимыя для нея средства. Онъ длаетъ первый шагъ, но не длаетъ ни второго, ни третьяго, тамъ, гд дло шло именно о томъ, чтобы или не длать перваго, или уже сдлать и второй и третій. У него — не разстройство природы черезъ неровность темперамента, и вслдствіе грха бездйствія, какъ у Гамлета, у него — не расшатывающій и чрезмрно-напрягающій разладъ съ самимъ собою, послдствіемъ устраненія котораго является преступленіе, какъ у Макбета, но у него — спокойное и мужественное взвшиваніе двусторонней и двусмысленной задачи, послдствіемъ котораго является дяніе, въ которомъ онъ не раскаевается, но за которое онъ самъ горько платится, дяніе, при которомъ и цль и средства были — ошибкою, заблужденіемъ, отмстившимъ ему за себя, какъ и вс заблужденія.
Если въ ‘Гамлет’ намреніе Шекспира было — изобразить отношеніе созерцательной натуры въ натур дятельной въ обще-человческомъ смысл, то въ ‘исторіи’ Юлія Цезаря его тенденція была боле — политическая: представить намъ столкновеніе обязанностей нравственныхъ и политическихъ. Борьба между гуманностію благородной и кроткой натуры и политическимъ принципомъ энергическаго характера, между личными чувствами и публичною обязанностію — составляетъ душу этой пьесы и пунктъ, приковывающій наше вниманіе въ томъ положеніи, въ которое Брутъ поставленъ. Разсматриваемый оамъ по себ, Брутъ есть натура слишкомъ нравственная и слишкомъ чистая для того, чтобы ему быть годнымъ для суровыхъ и часто грязныхъ длъ политики — какъ годны для этого тотъ боле грубо-сложившійся Фальконбриджъ или рзкій кассій. При первомъ намек, которымъ Кассій посвящаетъ его въ свои заговорческія мысли,— Брутъ чувствуетъ, что его тянутъ въ чуждую ему стихію: ‘въ какія-же опасности, спрашиваетъ онъ — хочешь ты вовлечь меня, когда ты велишь мн искать въ себ то, чего во мн нтъ?’ Собственный его внутренній голосъ не призываетъ его къ этому длу. Хоть правда — тяжесть времени и давила его, и причиняла ему тяжелыя душевныя страданія, хоть возрастающее честолюбіе Цезаря и сдлало его задумчивымъ, озабоченнымъ и печальнымъ — все таки онъ, какъ всегда, замыкалъ въ себ движенія своей души: твердый терпливецъ не былъ подвигнутъ всмъ этимъ — возстать противъ этихъ страданій или противъ того, что ихъ причинило. Когда онъ увряетъ Кассія, что онъ не хотлъ-бы называться сыномъ Рима при тхъ тяжкихъ условіяхъ, которыя на нихъ, по-видимому, хочетъ наложить время, то онъ ближайшимъ образомъ думаетъ при этомъ только о добровольномъ изгнаніи. Но этотъ-же самый человкъ, хотя вовсе не созданный для политики, поставленъ среди такого государственнаго быта, который не допускаетъ устраняться отъ политики, и воспитанъ при томъ въ такихъ началахъ, которыя принуждаютъ вступать въ дятельную жизнь. Онъ, какъ Гамлетъ, человкъ съ умственнымъ образованіемъ, у Шекспира, согласно и Плутарху, онъ и въ поход возитъ съ собою книги: онъ ‘тощій мыслитель’, какъ Цезарь у Плутарха называетъ не только Кассія, но и его. Но онъ, по собственному его свидтельству, которое Шекспиръ вычиталъ у Плутарха, не можетъ терпть людей въ род Цицерона, людей, которые ничего не вынесли изъ своего образованія, людей, коихъ прекраснйшіе принципы не выразились ни чмъ живымъ. И вотъ совершенно въ такомъ дух Шекспиръ и задумалъ своего Брута. Для Брута на одинаковой высот стоятъ — рядомъ съ его человческими обязанностями и его политическій долгъ, (по образу мыслей древности), рядомъ съ добродтелью частнаго человка и честь патріота. Вотъ почему посл тхъ отклоняющихъ словъ, обращенныхъ имъ къ Кассію, у него слдуетъ и такое увреніе: ‘если ты отъ меня требуешь чего-либо такого, что можетъ послужить на пользу отечеству и общему благу, то я взгляну и на честь и на смерть равнодушнымъ окомъ, потому-что я люблю честь боле, нежели боюсь смерти.’ И вотъ къ этимъ-то его политическимъ принципамъ и взываетъ Кассій для того, чтобы вовлечь его въ заговоръ противъ Цезаря. И съ этой минуты скорбь о ‘состояніи вка и государства’ возрастетъ въ немъ до степени великой внутренней борьбы съ самимъ собою. Онъ перестаетъ сть, перестаетъ спать, перестаетъ говорить, умопредставленія и заботы мучатъ его день и ночь, онъ самъ говоритъ, что промежутокъ времени между первымъ возбужденіемъ и выполненіемъ — есть какая-то фантазма, сонъ, исполненный ужасовъ, духъ и тлесныя орудія находятся тогда какъ-бы въ совщаніи другъ съ другомъ, и организмъ человка, какъ какое-нибудь маленькое царство, находится тогда въ состояніи возмущенія. Мы видли, какъ подобный внутренній переворотъ, подобныя фантазмы и ужасающія сновиднія потрясали Макбета, и онъ старался какъ можно скоре оттряхнуть ихъ отъ себя, мы видли, какъ все это расшатывало и сндало Гамлета, въ Брут намъ все это можетъ показать только актеръ, да и тотъ покажетъ это лишь очень издалека, потому-что все это подавляется въ Брут великою духовною силою, которая сначала взвшиваетъ спорные пункты со спокойствіемъ, свойственнымъ привычк ‘дйствовать по принципамъ’, и только потомъ уже разршается твердымъ намреніемъ. Изъ того, какъ Брутъ выражается о ‘презрнномъ лик’ заговора, мы видимъ, какъ заговоръ вообще противенъ всей его натур, но разъ признавши необходимость заговора, онъ начинаетъ учить другихъ пользоваться его ‘презрнными ухищреніями’. Онъ охотно-бы умертвилъ духъ Цезаря, не заставляя его тло источать кровь, но такъ какъ его властительное честолюбіе приходитъ въ столкновеніе съ дломъ свободы, то республиканскій принципъ Брута не можетъ выносить никакого сомннія. Когда онъ взвшиваетъ на однихъ всахъ состраданіе къ Цезарю и состраданіе къ отечеству, въ немъ не происходитъ спора о томъ, чья сторона больше вситъ. Когда человческое отношеніе, связывающее его съ Цезаремъ, сопоставляется съ тмъ отношеніемъ, въ какое унаслдованная Юніемъ Брутомъ республиканская добродтель поставила его къ отечеству, то является несомнннымъ, что возстановленіе свободы государства должно быть высшимъ долгомъ въ глазахъ Брута. Самыя чистыя побужденія ршаютъ въ патріотическомъ дух ту внутреннюю борьбу, которая въ немъ происходитъ: даже злйшіе его враги признаютъ за нимъ это достоинство. Цезарь долженъ пасть жертвою за отечество, за его благо, за его свободу, необходимость, а не ненависть, справедливость, а не личное своекорыстіе — должны вооружить противъ него руки, которыя Брутъ посл совершенія дла готовъ охотно предать за это поруганію. Никакое нечистое побужденіе, какъ напримръ честолюбіе Цицерона, не должно быть допущено. Никакое излишнее, ненужное преступленіе не должно осквернить это единое, неизбжное дло, ‘эту прямую добродтель ихъ предпріятія’, которое Брутъ хочетъ совершитъ какъ жертвоприноситель, какъ очиститель, а не какъ мясникъ. Въ минуту выполненія, этотъ холодно-ршительный человкъ такъ увренъ. въ правот своихъ основаній, что думаетъ, что самъ цезаревъ сынъ былъ-бы ими доволенъ. Въ той-же увренности, въ томъ-же спокойствіи самосознанія, онъ и передъ римскимъ народомъ накликаетъ на себя свою собственную судьбу: ‘я убилъ, говоритъ онъ, моего лучшаго друга для блага Рима, тотъ-же кинжалъ есть у меня про себя самого, если отечество заблагоразсудитъ нуждаться въ моей смерти.’
Въ этой внутренней борьб и въ томъ ршеніи, которое принялъ Брутъ, есть двойное заблужденіе, которое обнаруживаетъ себя и съ нравственной и съ политической стороны. Брутъ является у Шекспира и даже у Плутарха, — боле нежели насколько это оправдывается исторіею — связаннымъ съ Цезаремъ тсными дружественными отношеніями. Зять его, Касеій, говоритъ ему, что онъ, убивая Цезаря, любилъ его боле, нежели когда-либо любилъ его, Кассія. Врагъ Брута, Антоній, называетъ его ангеломъ Цезаря. Поэтъ удивительнымъ образомъ вложилъ въ уста падающему Цезарю, при взгляд на Брута, для большаго эмфаза, латинскія слова: ‘et tu Ernte?’ дабы наложить боле тяжелый всъ на прискорбное изумленіе отца и друга, который никакъ не думалъ-Бы искать Брута въ толп своихъ убійцъ. Значитъ, было-ли съ чмъ-нибудь сообразно, что именно этотъ чувствительный и благородный человкъ, при такихъ личныхъ отношеніяхъ, ухватился за убіеніе Цезаря, какъ за единственное средство для возстановленія государственной свободы? За то, съ какоюже страшною тяжестью упадаютъ на него слова Антонія, что могучее сердце Цезаря сокрушилось только при извстныхъ сказанныхъ имъ словахъ, потому-что неблагодарность Брута сильне преодолла его, нежели оружіе измнниковъ. И вотъ онъ принужденъ молча выслушать упрекъ, который ему бросаетъ въ лицо тотъ-же Антоній, что они, при восклицаніи: ‘да здравствуетъ Цезарь!’ вроломно умертвили его, льстя ему въ глаза. Пятно убійства остается лежать на Брут, — преступленіе, котораго не можетъ перевсить никакой политическій, никакой иной долгъ. Это пятно остается неизгладиме на этомъ любимц Цезаря, нежели на личномъ враг Цезаря, Кассіи, и вотъ отчего ему, этому доброму ангелу Цезаря, является духъ убитаго, какъ его собственный злой демонъ, возвщающій ему мщеніе. Если дло Брута по политическимъ мотивамъ благородне, то по человческимъ отношеніямъ оно противуестественне, нежели дло Кассія, у котораго оно представляется намъ неблагородне, но естественне. Вс эти размышленія Шекспиръ изводитъ не отъ самого Брута, слишкомъ скупого на слова, но онъ выразительно замыкаетъ ихъ въ самыхъ вещахъ, и всего рзче въ противоположномъ тип Антонія. Ну что въ сравненіи съ Брутомъ этотъ свтскій сластолюбецъ съ дикими нравами, этотъ эпикуреецъ, этотъ игрокъ и ристатель, котораго считаютъ способнымъ, въ лучшемъ случа, горевать и умереть по поводу смерти Цезаря, а быть можетъ и смяться надъ этою смертью, еслибы ему самому удалось выйти изъ всего этого цлымъ и невредимымъ? Ну что этотъ человкъ въ сравненіи съ Брутомъ?
По духу и способности онъ, правда, гораздо боле, нежели сколько ищетъ въ немъ именно этотъ безхитростный Брутъ, но со стороны нравственной — онъ лишь негодный человкъ безъ всякихъ принциповъ.
На сколько мы видимъ его дйствующимъ въ этой пьес, онъ представляется намъ въ своей лести въ лицо убійцамъ такимъ-же относительно ихъ, какими они являются въ отношеніи къ Цезарю. Мы не имемъ права вмнять ему въ большее преступленіе, нежели мы вмняемъ убійцамъ ихъ искусное лицемріе и коварство, съ которыми они заманили Цезаря въ свои сти — его искусство подладиться къ духу времени, его умнье съ личиною величайшей честности преслдовать самыя дурныя цли, умнье взбунтовать народъ мастерскою рчью, несмотря на предписаніе — не говорить ничего худаго объ убійцахъ,— его коварство, когда онъ тономъ искренняго человка прославляетъ честныхъ республиканцевъ и тутъ-же отчеканиваетъ ихъ измнниками, его лукавство, съ которымъ онъ, въ презрительномъ сознаніи своего превосходства, хвалитъ оратора Брута, только-что почти затоптавши въ грязь и его рчь, и его дла. но какъ-же упадаетъ въ нашемъ мнніи этотъ-же самый человкъ, когда, на-ряду съ рачительностію Брута объ общественной польз, на-ряду съ его любовью къ отечеству, съ его заботою щадить и беречь кровь, мы видимъ впослдствіи, какъ этотъ тріумвиръ-Антоній безъ всякихъ околичностей изгоняетъ своихъ политическихъ враговъ, урзываетъ, къ невыгод народа, завщаніе Цезаря, которымъ онъ вызвалъ когда-то народъ на возмущеніе, пользуется во зло Лепидомъ какъ вьючнымъ животнымъ, и даже молча подлаживается къ молодому Октавію. И все таки мы должны сознаться, что даже этотъ жалкій человкъ, именно съ человческой стороны, являясь передъ нами надъ трупомъ Цезаря, нравится намъ боле, нежели самъ благородный Брутъ. Онъ былъ, какъ и Брутъ, другомъ Цезаря, онъ видлъ, какъ и Брутъ, что Цезарь вренъ и справедливъ въ отношеніи къ нему, онъ горячо и откровенно принимаетъ къ сердцу смерть Цезаря, онъ обнаруживаетъ это, когда остается одинъ, когда онъ разговариваетъ съ слугою Октавія, онъ отваживается выказать свою скорбь передъ убійцами, его сердце дйствительно ‘въ гробу у Цезаря’, и только эта неподдльная, безъискусствеяная скорбь и производитъ, по правд сказать, великія послдствія его искусной рчи. На сколько является великою, съ политической стороны, любовь Брута къ отечеству и его честное намреніе, не смотря на его участіе въ убійств, на столько-же прекрасно облекаетъ Антонія, съ нравственной стороны, эта неподдльная врность его убитому другу, который ужъ ничмъ не можетъ служить ему теперь, — при всемъ томъ, что Антоній питаетъ вроломныя намренія относительно убійцъ, которымъ опасно въ эту минуту противодйствовать. Эта противуположность, съ которою Шекспиръ противупоставилъ Антонія Бруту, заключаетъ въ себ рзкую яркость: тутъ даже есть, такъ сказать, нчто обоюду-острое, одна сторона котораго направлена противъ политической ошибки въ этомъ дяніи. Когда Брутъ, вынесши свою внутреннюю борьбу, ршается на убіеніе Цезаря, онъ высказываетъ намъ въ монолог (II, 1), который всмъ тономъ своимъ иметъ столько созвучія съ славнымъ монологомъ Гамлета, движущее имъ ршительное основаніе. Онъ принуждесъ сознаться, что страсти Цезаря никогда не преобладали надъ его разумомъ. Онъ видитъ его лишь стоящимъ на распутій между честолюбіемъ и умренностію, нолустремящимся, полупринужденнымъ обратить въ законную и наслдственную ту власть, которую ему фактически вручили обстоятельства. Но такъ какъ ему кажется, что за скромностію Цезаря таится отважнйшее честолюбіе, и такъ какъ онъ страшится, что величіе, разлучающее совсть и могущество, можетъ быть употреблено во зло, то онъ и хочетъ предупредить все это. Онъ принужденъ сознаться передъ са
!!!!!Пропуск 110-111
повлекла-бы его въ совершенію такого насильственнаго дла, она была слишкомъ кротка и благородна. Но именно въ этихъ качествахъ коренилось, съ другой стороны, и его любочестіе, которое заставляло его прислушиваться въ призыву отечества, который до него долеталъ, затмъ его повадливость, недостатокъ своенравія и эгоизма, длавшій его совершенно доступнымъ и совтамъ и внушеніямъ извн, и наконецъ — его простодушіе, вслдствіе котораго онъ не подвергалъ поврк и испытанію эти голоса извн. Онъ слишкомъ поспшно предался тому человку, въ которомъ говорила личная ненависть къ Цезарю, онъ слишкомъ чистосердечно откликнулся на призывъ людей, которые лишь прикрывали имъ свою нравственную наготу, онъ слишкомъ доврчиво читалъ записки, которыя они подбрасывали ему на пути, принимая ихъ за голосъ римскаго народа. Этотъ ‘призывъ отечества’ говорилъ ему точно такъ-же, какъ говорили Макбету ‘подстрекательства къ мужественности’ со стороны лэди Макбетъ. И вотъ человкъ спокойный, какъ тамъ человкъ страстный, обременяетъ себя чрезмрною задачею, не то чтобы онъ былъ чрезмрно подавленъ ею, какъ Макбетъ: нтъ, онъ длаетъ только промахъ въ своемъ выбор между внутреннимъ побужденіемъ своей натуры и вншнимъ побужденіемъ ‘призыва чести’. И онъ падаетъ подъ тяжестью этого заблужденія, не сознаваясь себ въ немъ. Такъ какъ человкъ, находящійся въ подобномъ заблужденіи, не можетъ высказать этого въ своихъ размышленіяхъ, то поэтъ уяснилъ намъ это посредствомъ одной параллели, которая свидтельствуетъ о его удивительномъ глубокомысліи. Въ эпизод, гд является Порція, Шекспиръ почти только списывалъ Плутарха, почти ничего не прибавляя и не убавляя. И все таки черезъ одну простую постановку этой личности поэтъ изумительнымъ образомъ добываетъ свтъ, который, черезъ отраженіе, озаряетъ намъ скрытыя внутреннія движенія души Брута посл совершенія преступнаго дла. Порція представлена поэтомъ ршительно какъ женственный, слабйшій pendant Бруту. Являясь вполн женщиною въ своихъ женскихъ заботахъ и попеченіяхъ о Брут, ода, какъ дочь Катона, и какъ жена Брута, чувствуетъ въ себ призваніе не оставаться вполн чуждою политическимъ планамъ своего мужа, точно такъ-же, какъ онъ, потомокъ древняго Брута, полагалъ себя не въ прав устраняться отъ дла свободы. Свое призваніе, свое мужество, свою способность молчать и выносить она испытываетъ посредствомъ раны, которую она нанесла себ сама, и это испытаніе ей удается. И вотъ она вторгается въ совты своего мужа, принимаетъ участіе въ его скорби, и въ его тайн, и становится пассивною участницею заговора. Но лишь только это совершилось, въ ней выступаетъ наружу та женственность, отъ которой она отступилась, точно такъ-же, какъ и въ Брут проступаетъ подавленная имъ человчность, когда онъ не соглашается на убійство Антонія. Она довряла себ свыше женственной силы, когда старалась проникнуть въ тайну заговора: онъ длалъ то-же самое въ своей сфер, когда допускалъ поставить себя во глав заговора. При первомъ разбившемся ожиданіи, разрывается и сердце Порціи и она кончаетъ жизнь самоубійствомъ. Такъ-же бистро подавленный заботою, убгаетъ изъ Рима и Брутъ, вмст съ Кассіемъ, тотчасъ посл первыхъ успховъ Антонія, оба какъ ‘сумасшедшіе’. Эта разлука иметъ вліяніе на отчаяніе Порціи, а ея смерть, въ свою очередь, иметъ вліяніе на внутреннюю разшатанность Брута, которую онъ, по своему обычаю, скрываетъ почти незамтно до конца. Дурное расположеніе духа, которое имъ съ той поры овладваетъ, дйствуетъ въ свою очередь на дурной исходъ его дла, и частную жизнь. Допустимъ, что богатство картинъ въ политическихъ предметахъ не приливало къ нему совершенно въ такой-же полнот, въ какой это бывало у него относительно другихъ предметовъ, допустимъ, что это имло вліяніе на такую простую, но исполненную достоинства и благородства постановку нашей пьесы, но каждое отдльное слово свидтельствуетъ о ясномъ пониманіи, во всхъ существенныхъ пунктахъ, исторіи и государственнаго состоянія, о которомъ идетъ дло, и трудно было-бы указать даже на малйшій промахъ относительно тхъ общихъ истинъ, какія можно извлечь изъ этихъ временъ римскаго государства. Многіе находили, что Шекспиръ за чтеніемъ Плутарха даже ужъ слишкомъ углубился въ свободные государственные принципы древняго міра и усвоилъ себ боле либеральныя мннія и чисто демократическое настроеніе, которое не согласуется съ его прежними воззрніями, проявлявшимися въ его англійскихъ историческихъ пьесахъ. Но это не такъ. Тамъ онъ сообразовался съ монархическимъ вяніемъ исторіи, какъ здсь съ республиканскимъ, исполненный уваженія къ духу каждаго времени и каждой народности, да и въ самомъ ‘Цезар’ онъ стоитъ между монархизмомъ и республикою, которые въ тотъ вкъ боролись между собою почти съ равными другъ другу силами, и останавливался онъ между этими двумя направленіями съ тмъ изумительнымъ безпристрастіемъ, которымъ повсюду отличается. Если-бы кому-либо показалось страннымъ, что поэтъ, жившій подъ властію такихъ абсолютныхъ монарховъ, какъ Елизавета и Іаковъ I, состоявшій даже у нихъ на ближайшей служб, возвысился до такого политическаго безпристрастія, до такого чувства свободы, до полной симпатіи къ падающей римской республик и ея представителямъ, тотъ долженъ только вспомнить, что именно въ это самое время, въ ближайшемъ сосдств съ Англіею, у народа ей родственнаго и по племени, и по языку, возникла молодая республика, посл продолжительной борьбы, въ которой ей помогала Англія противъ общаго врага, Испаніи,— вспомнить, что въ этой стран медленно созрвало республиканское настроеніе и вырабатывались государственные люди, и что въ Англіи по естественному преемству зашевелились первые умы, усвоившіе себ понятіе о боле свободныхъ государственныхъ учрежденіяхъ.
По свидтельству Плутарха, общественное мнніе длало такое различіе между Брутомъ и Кассіемъ: Брутъ, говорили, ненавидлъ тираннію, а Кассій — тиранна, но историкъ допускаетъ при этомъ, что Кассія одушевляла и вообще ненависть ко всякой тиранніи. Такъ понятъ этотъ характеръ и Шекспиромъ. Его Кассія насквозь прожигаетъ любовь къ свобод и равенству, онъ стенаетъ подъ игомъ монархическаго времени боле, нежели другіе, онъ выноситъ это бремя не размышляющимъ терпніемъ какъ Брутъ, но его предпріимчивый духъ стремится, въ естественномъ противодйствіи, сдвинуть съ себя это бремя, онъ ищетъ кругомъ себя людей стараго времени, новые люди, обратившіеся передъ волкомъ въ овецъ, составляютъ для него предметъ отвращенія. Принципъ свободы не перекрещивается у него нравственными правилами, которыя могли-бы сбить его съ пути въ его политическихъ замыслахъ. Будучи самъ, весь — цльнымъ и чистымъ политическимъ характеромъ, онъ ничего не чтитъ такъ высоко, какъ отечество, его честь и, свободу. Эти принципы, если-бы они не коренились въ темперамент, дух и характер Кассія, нашли-бы для себя, во всякомъ случа, въ этихъ его свойствахъ боле мощную подпору, нежели могли найти т-же принципы въ боле человчной и чувствительной натур Брута. Человкъ холерическаго темперамента, не хохотунъ, не любитель музыки, не игрокъ, не легкомысленный болтунъ за виномъ, онъ никогда не разсеваетъ своего взгляда на что-либо побочное, но постоянно углубленъ въ серьозное разсмотрніе серьозныхъ вещей, онъ — ‘сухощавый мыслитель’, великій наблюдатель, видящій насквозь людей и ихъ дла: и за все это Цезарь его боится, и такимъ онъ и оказывается въ противуположность Бруту. Въ немъ нисколько нтъ привлекательной силы такихъ образованныхъ натуръ, какъ Цезарь и Брутъ. Человкъ надежный и твердый, не клеветникъ за спиною, не способный продавать свою любовь, онъ — всегда надежный другъ, но его ипохондрическое настроеніе, его желчная рзкость не привлекаетъ никого искать его. Въ этомъ рзкомъ и горькомъ настроеніи духа онъ скоре самъ себя противулоставляетъ Бруту, сравнивая съ нимъ себя. Онъ называетъ себя строптивымъ съ дтства въ противуположность своему кроткому другу, онъ сознается, что онъ стремится посредствомъ искусства создать себ его благодушіе, не имя его нисколько отъ природы. Свое охужденіе этой добродтели, проистекающее изъ безпристрастія, онъ сваливаетъ на недостатокъ любви, отъ котораго оно у него-бы происходило, потому-что онъ обыкновенно въ друг не видитъ ничего дурнаго, такъ-же какъ во враг не видитъ ничего хорошаго. Когда посл распри своей съ Брутомъ, онъ слышитъ о смерти Порціи, онъ восклицаетъ: какъ-же это избжалъ я смерти, раздраживши тебя такимъ образомъ? потому-что меня при такомъ гор такое раздраженіе совершенно вывело-бы изъ себя. Хандра и пресыщеніе отвратительною жизнью подавляютъ его. тамъ, гд Брутъ является вооруженный терпніемъ. И между тмъ, какъ Брутъ въ начал считаетъ самоубійство исходнымъ средствомъ труса, Кассій именно въ томъ видитъ силу даже слабаго человка, что онъ во всякое время воленъ порвать цпь жизни, когда она станетъ ему въ тягость. И въ этомъ тоже старинномъ спорномъ вопрос Шекспиръ доказалъ свое удивительное безпристрастіе: этимъ противуположнымъ характерамъ онъ влагаетъ въ уста эти противуположныя воззрнія на самоубійство,— его источникъ и его оправданіе, самъ онъ не склоняется ни на чью сторону, потому что это лишь различный образъ мыслей въ различныхъ людяхъ, и потому еще, что нельзя выставить никакого общаго закона для такого дла, которое является въ такомъ различномъ свт, смотря по обстоятельствамъ и сужденіямъ того или другого времени. Въ Гамлет и Цимбелин поэтъ почтилъ христіанскій взглядъ, а здсь онъ съ одинаковою теплотою заставляетъ Кассія высказать принципъ древности: , . Soph. Ajax, то есть, что ему такъ же любо не существовать вовсе, какъ и жить въ безславномъ страх такого-же существа, какъ онъ самъ. Эта любовь къ равенству, столь достойная уваженія и благородная въ своей основ, перемшана у Кассія и съ нкоторымъ неблагороднымъ началомъ: но это начало таково, что оно длаетъ его еще боле годнымъ для революціонныхъ цлей, обращая его крутые принципы въ крутыя намренія. Въ его ненависть къ тиранну примшивается еще зависть мене одареннаго человка къ боле даровитому Цезарю. Онъ вспоминаетъ, что однажды онъ спасъ императору жизнь, когда они въ перегонку переплывали Тибръ, вспоминаетъ, что видлъ его больнымъ, подверженнымъ всякой человческой слабости,— и вотъ теперь онъ долженъ преклоняться передъ этимъ человкомъ, какъ передъ божествомъ, видть, что онъ, какъ исполинъ, обтекаетъ міръ, и что у его ногъ сгибаются ‘низменные’ люди. Онъ, по-видимому, склоняется къ тому, чтобы присуждать почести скоре по тлесной сил, нежели по сил духа. Онъ удивляется, что Цезарь, обтекая весь міръ, стяжалъ себ отъ этого всего міра тотъ санъ, который слдовало-бы скоре присуждать за искусство въ плаваніи. Онъ взвшиваетъ лишь одинаковую пищу, одинаковыя имена ихъ обоихъ, а не заслуги и дарованія, подъ вліяніемъ неблагосклоннаго чувства, питаемаго посредственностію въ дйствительному величію, а въ этомъ чувств всегда заключается острйшій стимулъ полнйшихъ революціонеровъ. Вотъ почему Цезарь зорко усматриваетъ въ немъ голодный взглядъ и такую натуру, которой до тхъ поръ не по себ, пока она видитъ надъ собою кого-либо выше себя. Вотъ почему и. Кассій является естественнымъ зачинателемъ заговора, и выказываетъ себя, какъ въ план этого заговора, такъ и во всхъ подаваемыхъ имъ совтахъ боле великимъ мастеромъ въ этомъ искусств, нежели Брутъ. Уже въ выбор сообщниковъ обнаруживается то знаніе людей, какое хвалилъ въ немъ Цезарь. Онъ приманиваетъ благороднаго Брута общимъ благомъ и призывомъ его фамильной чести. дкаго Каску, который за сарказмами скрываетъ мрачное расположеніе духа, который по недостатку самостоятельности служитъ Цезарю почти со рвеніемъ Антонія и прислушивается къ его словамъ, какъ къ оракулу, и въ то-же время, подъ руководствомъ Кассія, вызывается для служенія свобод зайти въ числ первыхъ какъ угодно далеко,— этого Каску онъ ловитъ на его слабости во время бурной ночи. Сперва онъ истолковывалъ эту ночь и ея ужасы, какъ символъ Цезаря, который гремитъ, блистаетъ подобно молніи, вскрываетъ могилы и рычитъ какъ левъ, а когда онъ замчаетъ, что суевріе укореняется въ Каск, онъ начинаетъ толковать это какъ символъ ихъ предпріятія, которое такъ-же кроваво, огненно, страшно, какъ эта ночь. Онъ совтуетъ привлечь въ ихъ длу Цицерона, и готовъ не раздлять сомнній Брута, только-бы имть на своей сторон однимъ хорошимъ именемъ больше. И постоянно онъ уметъ орлинымъ взглядомъ усмотрть врныя средства для цли, и, не давая себя сбить съ пути никакимъ нравственнымъ сомнніямъ, онъ готовъ ухватиться за эти средства, какъ человкъ мене безукоризненный въ сравненіи съ Брутомъ, во какъ государственный дятель, гораздо боле совершенный, нежели онъ. Будучи въ высшей степени осмотрителенъ, онъ въ то-же время полонъ подозрнія къ противнику, и весьма далекъ отъ того, чтобы слишкомъ много разсчитывать на правоту своего дла, въ чемъ и заключалась погибель Брута. Онъ въ должной степени остеръ на то, чтобы судить и дйствовать именно такъ, какъ единственно оказывается полезнымъ въ революціонныя времена. Онъ знаетъ, что нельзя вмшиваться въ политику, а тмъ боле въ революцію, не передлавъ боле нжную семейную мораль на боле грубый стиль, онъ полагаетъ, что съ тиранніей надо поступать, сообразуясь съ ея собственною негодностію, онъ намренъ вееги дла не такъ, чтобы заботиться о возможнйшей пощад враговъ, а такъ, чтобы какъ можно боле подвинуть свое собственное дло, не ища проявлять ненужную суровость, онъ никакъ не упуститъ проявить ту, которая нужна, онъ всегда считаетъ необходимымъ такъ-же дурно думать о властелин, какъ тотъ думаетъ о своемъ противник, онъ готовъ всегда обращать противъ властителя и свою хитрость, и свою жестокость, и свою силу, на сколько это для него возможно, онъ полагаетъ, что слдуетъ во-время идти за потокомъ вещей, а не тогда, когда это уже поздно, какъ это длаетъ Брутъ. Вотъ почему разладъ между его натурой и характеромъ Брута проступаетъ по каждому поводу: повсюду Брутъ является на столько-же человчно-благороднымъ, на сколько Кассій превосходитъ его какъ политикъ, каждому изъ нихъ недостаетъ лучшей доли другого, той доли, которая каждаго изъ нихъ сдлала-бы — совершенствомъ. Антоній, но мннію Кассія, долженъ былъ пасть, даже съ человческой точки зрнія Брутъ, поднявши на него руку, не совершилъ бы такого неблагодарнаго дла, какъ надъ Цезаремъ, а съ политической точки зрнія его смерть была ршительною необходимостію, отъ которой, по всмъ расчетамъ, измнился-бы весь исходъ ихъ предпріятія. Брутъ старается привлечь Антонія благородною стороною ихъ дла, Кассій — ужъ однажды пощадивъ его — старается подкупить его почетными мстами и достоинствами. Брутъ дозволяетъ Антонію публично говорить рчь въ честь Цезаря, что уже и Плутархъ называетъ второю его ошибкою,— Кассій говоритъ ему при этомъ тяжкія предостерегающія слова: ‘ты не знаешь, что ты длаешь!’ Брутъ осудилъ Пеллу за его подкупность, и иметъ, конечно, на своей сторон, право, Кассій заступается за Пеллу, не оправдывая его, онъ не желаетъ въ такія времена охуждать каждую ошибку, и на его сторон — не меньше права. Брутъ обвиняетъ самого Кассія въ томъ, что онъ продаетъ должности недостойнымъ людямъ, онъ не хочетъ и не можетъ добывать деньги дурными средствами: золотое направленіе, которое однако-же не доставитъ необходимаго золота для дла, находящагося въ полномъ ходу. Брутъ не любитъ кассіевыхъ недостатковъ, но въ такія времена во всякомъ случа лучше смотрть сквозь пальцы на недостатки друзей, въ которыхъ мы нуждаемся. Брутъ оставляетъ выгодную позицію, чтобы отправиться въ Филиппы, боле старый воинъ Кассій не совтуетъ этого, и только посл ршительнаго протеста — ставить все дло въ зависимость отъ одной битвы — соглашается на это. Его дальновидность указываетъ ему на дурной исходъ дла, а такъ какъ это возвщаетъ ему и птицегаданіе, то онъ становится суеврнымъ, и подъ вліяніемъ напора обстоятельствъ, отпадаетъ отъ принциповъ своего Эпикура, такъ-же, какъ Брутъ въ своемъ самоубійств забываетъ ученіе стоиковъ. Во всхъ этихъ пунктахъ Кассій поддается Бруту, гд бы онъ не долженъ былъ поддаваться, а Брутъ поддался Кассію въ одномъ только первомъ пункт, но въ такомъ, гд онъ, по натур своей, не долженъ былъ поддаваться. Въ этомъ тончайшемъ случа Кассій, который обыкновенно не хотлъ уступать никакой сил, становится невренъ самому себ, какъ Брутъ былъ невренъ себ въ томъ единственномъ главномъ дл, но при этомъ единственномъ дл, когда Брутъ съ человчной своей стороны понесъ нкоторый ущербъ, Кассій выигралъ именно съ этой человчной стороны. Дйствительно, благородство брутовой натуры такъ поразило этого человка, искавшаго только равенства, что онъ преклонился передъ его добродтелью и удаленіемъ отъ всякаго честолюбія, и даже сознался внутренно, что онъ ниже Брута по своей натур, чего-бы онъ никогда не сдлалъ передъ властолюбивымъ Цезаремъ. Такъ что, вслдствіе этой необыкновенно рзкой противуположносги, характеръ Кассіо, мене прекрасный, пріобртаетъ красоты въ этомъ пункт, а благородный характеръ Брута при томъ главномъ дл лишается нсколько своего благородства, и Кассій въ то-же время вслдствіе своей уступчивости и своего почтенія къ Бруту измняетъ своей политической энергіи и принужденъ всюду дйствовать въ противность своему пониманію. Союзъ неравныхъ отмщается на обоихъ неравныхъ: Брутъ погубляетъ заговорщиковъ, искавшихъ въ немъ прикрытія своей нравственной нагот, именно черезъ ту политическую наготу, которую онъ явилъ въ себ, заговорщики губятъ Брута соблазномъ на то начальное дло, которое было противно его натур. Они погибаютъ, въ заблужденіи или на счетъ своихъ цлей, или на счетъ средствъ, къ нимъ ведущихъ, или на счетъ и того, и другого. Но для того, чтобы не утвердилось мнніе, будто люди не дйствующіе, а отстраняющіеся отъ затруднительныхъ обстоятельствъ, суть вслдствіе того и лучшіе люди, Шекспиръ, въ вид контраста, заставляетъ пройти передъ нами въ глубин сцены, почти нмое явленіе Цицерона.
Величайшая прелесть цицероновой характеристики заключается не въ томъ, что Шекспиръ заставляетъ его говорить по-гречески, но говорить по-гречески именно при такомъ народномъ дл, и говорить такъ, что понимающіе только усмхаются да пожимаютъ плечами, говорить — двоедушно. Брутъ полагаетъ, что Цицеронъ не вступилъ-бы ни въ какое подобное предпріятіе, если не самъ онъ предложилъ его, но самъ онъ ничего подобнаго не предлагаетъ. Но въ этомъ бездйствіи онъ точно такъ-же не избгаетъ погибели, какъ и т люди дйствующіе, только смерть его безславна. Дло другихъ, напротивъ того, — такъ восхваляетъ Шекспиръ и ихъ въ своей пьес, и черезъ нихъ свою пьесу — будетъ повторено въ эти отдаленныя времена, въ зрлищ, на новыхъ языкахъ, въ чуждомъ блеск’, и съ похвалами будетъ упомянутъ союзъ людей, которые хотли возвратить свободу своему отечеству. И его пьеса дйствительно не мало способствовала этому славному воспоминанію, и способствовала, какъ намъ кажется, въ немалой степени, тмъ высокимъ безпристрастіемъ, съ какимъ она почтила ихъ дло, тою строгою, историческою справедливостію, какую поэтъ проявилъ относительно этихъ дятелей: какъ его Брутъ въ своемъ розыск о Цезар, Шекспиръ ‘не умалилъ ихъ славы, гд они были ея достойны, и не преувеличилъ ихъ проступка, за который они пострадали смертью’.
Если Брутъ боле заблуждался, нежели Кассій, въ средствахъ, которыя онъ примнялъ для ихъ общаго предпріятія, то въ конечной цли этого предпріятія они заблуждались оба одинаково. Возстановленіе республики было уже боле невозможно: народъ сталъ неспособенъ къ свобод. Это историческое воззрніе Шекспиръ не подвергалъ никакому изслдованію, которое и не шло бы въ драм, онъ нашелъ его готовымъ у Плутарха, и съ полнымъ пониманіемъ принявъ его въ свое произведеніе, воплотилъ его въ художественной форм. Счастіе, случай, провидніе — все, говоритъ Плутархъ, было противъ республиканцевъ, казалось, будто государство не хочетъ боле бить управляемо многими, а необходимо требуетъ одного монарха. Вотъ почему боги какъ-бы низпосылала народу въ Цезар кроткаго врача, который былъ боле всхъ способенъ возстановить его силы, и это оказалось, когда тотчасъ посл его смерти народъ сталъ жалть о немъ и никогда не хотлъ простить его убійцамъ, или какъ сказано у Шекспира: ‘народу заблагоразсудилось почувствовать потребность въ брутовой смерти’. И этотъ народъ Шекспиръ нарисовалъ намъ совершенно по воззрнію Плутарха. Когда-то онъ встрчалъ торжественными кликами Помпея, а когда Цезарь съ тріумфомъ перешагнулъ черезъ трупъ Помпея, народъ рукоплескалъ Цезарю. Брутъ умерщвляетъ Цезаря и рукоплесканія раздаются въ честь Брута. Народъ хочетъ тотчасъ-же воздвигнуть ему статую, увнчать въ немъ лучшую часть Цезаря: онъ долженъ стать для нихъ Цезаремъ! До такой степени народъ не можетъ отдлить понятіе: властитель отъ понятія: побдитель! Когда выступаетъ на сцену Антоній, народъ задумывается: не худшій-ли заступитъ мсто Цезаря, что другой долженъ заступить его мсто, это ужъ, кажется, и не составляетъ для народа боле никакого вопроса. И вотъ въ виду такого народа благородная мысль Брута о возстановленіи свободы — была прекраснымъ сновидніемъ, и Антоній мтко выразилъ истину, когда воскликнулъ надъ трупомъ Цезаря: ‘какое паденіе это было! тутъ пали и вы, палъ и я, пали вс!’ Если въ народ жилъ еще духъ свободы, то, по смыслу брутовыхъ словъ, возможно было умертвить духъ Цезаря, не умерщвляя его тла, а если этого не было, то и смерть Цезаря не могла спасти свободы. Вотъ почему духъ Цезаря и посл его смерти оказывается могущественъ, и обращаетъ мечи республиканцевъ противъ нихъ самихъ. О чемъ Шекспиръ умолчалъ, это то, что эти республиканцы сами — только обломки Помпеевой партіи, и были прежде на служб у другого властителя. Чего онъ не забылъ обрисовать, это то, что въ характерахъ заговорщиковъ въ род Каски, Деція Брута и другихъ, монархическія замашки пробиваются такъ-же сильно, какъ и въ Антоніи, такъ что вс они образуютъ изъ себя вокругъ Цезаря нкотораго рода придворный штатъ.
Что касается до характеристики Цезаря въ нашей пьес, то она подвергалась многимъ охуждевіямъ. Находили, что она не похожа на тотъ образъ Цезаря, какой мы начертываемъ себ по его комментаріямъ, находили, что Цезарь тутъ лицо безъ дйствія, и не произнесъ ничего, кром двухъ-трехъ напыщенныхъ, разоническихъ, широковщательныхъ словъ, спрашивали, тотъ-ли это Цезарь, который держитъ міръ весь ‘въ почтительномъ страх?’ Поэтъ, если онъ намревался сдлать своею главною темою замыселъ республиканцевъ, не имлъ конечно права слишкомъ много интересоваться Цезаремъ, необходимость ему предписывала держать его на заднемъ план и выдвигать лишь т его стороны, которыя мотивировали заговоръ. Даже по Плутарху, который, какъ извстно, написалъ весьма несовершенную біографію Цезаря, характеръ Цезаря, незадолго до его смерти, сильно измнился къ худшему, и вотъ по этому-то намеку Шекспиръ и обрисовалъ его. Съ какимъ почтеніемъ самъ Шекспиръ взиралъ на характеръ Цезаря въ его цломъ, видно изъ множества мстъ его произведеніи, и даже въ этой пьес, изъ того, какимъ образомъ онъ заставляетъ превозносить память Цезаря тотчасъ посл его смерти. Изъ разсказовъ Кассія вырисовывается передъ нами то время, когда этотъ великій человкъ былъ естественъ, простъ, непритворенъ, обходителенъ, на равной ног съ другими. Теперь онъ избалованъ и испорченъ побдами, успхомъ, могуществомъ и всмъ, его окружающимъ. Онъ стоитъ какъ разъ на черт между узурпаціей и самоограниченіемъ, онъ, по сущности дла, властелинъ, и ему недостаетъ только принять имя и право властелина, онъ желалъ-бы имть наслдника трону, онъ колеблется принять внецъ, которымъ сильно хотлъ-бы обладать, у него есть честолюбіе и онъ боится, что обнаружилъ его въ своемъ припадк падучей болзни, онъ гнвается на льстецовъ и ласкателей, и все таки ему нравится и лесть и ласкательство. Вс, его окружающіе, обходятся съ нимъ какъ съ властелиномъ, жена его видитъ въ немъ царя, сенатъ дозволяетъ ему называть себя: мой сенатъ, даже въ домашнемъ плать онъ принимаетъ на себя видъ царя, даже передъ женою, рчь его — рчь человка, который знаетъ прочность своей власти, и всюду онъ сохраняетъ гордую, натянутую осанку солдата, которая представлена и въ его статуяхъ. Если въ этой гордости, въ этомъ высокомріи заключалась одна изъ тхъ перемнъ, на которыя указываетъ Плутархъ, то другая заключалась въ его суевріи. Въ подозрительности и въ робости передъ послднимъ шагомъ, имъ овладли, вопреки его прежней натур и привычкамъ, предчувствія и суеврный страхъ, которымъ онъ заразилъ и свою въ другихъ случаяхъ свободно-мыслящую Кальпурнію. Эти противуположныя чувства какъ-бы длятъ его на части, его предчувствія приводятъ его въ возбужденное состояніе: его гордость, его упорство въ виду опасностей стремятся подавить эти предчувствія и придаютъ ему слишкомъ большую увренность въ себ, которая ему всегда была свойственна и которая его губитъ такъ-же, какъ погубила и Брута его самоувренность, происходившая впрочемъ изъ другого источника. Изъ такого разлада внутреннихъ движеній души Цезаря актеръ можетъ уяснить себ его громкозвучныя рчи. По временамъ это — лишь анекдотическія слова, предназначенныя для того, чтобы кратчайшимъ способомъ характеризовать героя. Большею частію эти слова являются въ тхъ случаяхъ, гд Цезарь долженъ сдерживать свое суевріе, гд онъ употребляетъ усилія поднять себя выше на словахъ, нежели онъ стоитъ въ ту минуту на дл. Онъ такъ много говоритъ о томъ, что не знаетъ страха, что именно и обнаруживаетъ свой страхъ. Даже тамъ, гд его слова звучатъ всего хвастливе, гд онъ сравниваетъ себя со звздою свера, видно боле притязательности и худо разыгранной гордости, нежели настоящаго хвастовства. Онъ хочетъ въ такихъ случаяхъ небольшими средствами показать себя на вершин того, что въ его обращеніи могло раздражать противъ него т свободные умы. Что онъ мало принимаетъ участія въ драматическомъ дйствіи — есть строго обдуманное намреніе автора. Вотъ почему не слдуетъ говорить вмст со Скоттовомъ, будто Цезарь выведенъ на сцену только для того, чтобы быть убитымъ. Шекспиръ обработалъ эту историческую пьесу такъ-же, какъ и свои англійскія историческія хроники. Для этой одной драмы онъ оглянулъ въ связи весь огромный періодъ римскихъ гражданскихъ войнъ, не помышляя еще въ то время о продолженіи этого сюжета въ своемъ ‘Антоніи’. Онъ оглядывается на паденіе Помпея и даетъ весьма замтно почувствовать, что Цезарь палъ отъ той-же самой причины, вслдствіе которой онъ самъ усплъ низвергнуть Помпея. Во время тріумфа надъ нимъ умы впервые возмущаются противъ Цезаря, въ помпеевомъ портик сходятся заговорщики, у подножія его статуи умерщвленъ Цезарь.
Какъ его смерть возникла изъ гражданской войны, такъ изъ его смерти суждено возникнуть гражданской войн, и совершенно такъ, какъ пророчилъ Антоній, тнь Цеваря странствуетъ, ища отмщенія, съ Этою, его сопровождающею, дабы спустить со своры псовъ войны. Въ этомъ символическомъ смысл Цезарь еще и посл смерти вторгается въ дйствіе пьесы, которая не безъ основанія носитъ его имя. Это проклятіе Антонія падаетъ за умъ на него самого въ ‘Антоніи и Клеопатр’ за низверженіе тхъ, которые его пощадили и предлагали ему свою дружбу, и туда еще досягаетъ воздйствіе помпеевой тни, дабы и для этой исторической пьесы положить основою дальнйшую исторію, изъ содержанія которой эти драмы составляютъ лишь отрывочно-выхваченные эпизоды.

АНТОНІЙ И КЛЕОПАТРА.

Книга ‘Антоній и Клеопатра’ внесена была въ 1608 году Эдуардомъ Блёятомъ въ книгопродавческій реэстръ въ Лондон, какъ предназначенная къ изданію, и такъ какъ она тамъ поставлена на ряду съ книгою: ‘Периклъ’, а шекспирова драма этого имени дйствительно была напечатана въ слдующемъ году, хотя и другимъ издателемъ, то, вроятно, подъ именемъ тай книги: Антоній а Клеопатра разумется наша пьеса, возникшая, какъ полагаютъ, около 1607—8-го года. Упоминовеніе о соотвтственныхъ предметахъ, отдльныя особенности слога, и можетъ быть еще боле внутреннее настроеніе поэта при созданіи этой пьесы ставятъ ее близко къ ‘Троилу и Крессид’, чмъ а можетъ быть подтверждена врность опредленія времени ея происхожденія.
Шекспиръ и въ этой пьес такъ-же близко, какъ и въ Цезар, держится. разсказа Плутарха о жизни Антонія. Геній поэта чувствовалъ себя и здсь столь родственнымъ исторіи, потому-что онъ былъ родственъ природ. И совершенно отдаленно отъ предшественниковъ, какъ Самуилъ Даніэль (Клеопатра 1594) и отъ послдователей, какъ Май и Драйденъ (all for love), изображавшихъ этотъ-же предметъ, онъ не то чтобы, какъ вс эти писатели, извлекъ изъ исторіи и пересадилъ на свободную почву искусства личныя отношенія главныхъ фигуръ, нтъ, онъ и здсь удержалъ всю историческую обстановку и широко-охватывающимъ взоромъ обозрлъ все разсевающее разнообразіе историческихъ событій, видя и въ нихъ самихъ какое-то замкнутое художественное цлое. Только то, что мене относилось къ средоточію исторіи Антонія, какъ напримръ, парянскія войны, Шекспиръ пропускалъ, вполн удерживая за то отношенія Антонія къ другимъ сильнымъ людямъ Рима. Нельзя сказать, чтобы характеръ Антонія былъ обрисованъ съ какимъ-нибудь существеннымъ уклоненіемъ отъ плутархова образца, но онъ вышелъ черезъ положеніе, ему данное, настолько измненнымъ, что у искусства не была отнята его особенная, ему свойственная точка зрнія. Гд представлялся просторъ для психической разрисовки, какъ напримръ въ сцен примиренія между Октавіемъ и Антоніемъ, и въ изображеніи отчаянія Антонія въ IV акт, Шекспиръ вносилъ эту психологическую разрисовку со всею поэтическою свободою и широтою на мсто узкой исторической замтки. Но въ большой части случаевъ, ему и здсь, какъ въ Цезар, содержаніе выступало во всхъ частностяхъ совершенно готовымъ на встрчу. Послднее время дятельности Антонія, его. двукратный вызовъ Октавію, его счастливое прибытіе въ Александрію и переходъ флота, его подозрніе въ измн Клеопатры, слухъ о ея мнимой смерти, самоубійство Эроса, смерть Антонія и его послднія слова, затмъ отпаденіе Энобарба, измна Алексы и Дерцеты, посольства Эвфронія и Тирея и расположеніе къ нимъ Клеопатры, взятіе ихъ въ плнъ, возмущеніе Долабеллы, измна Селевка, смерть Клеопатры и ея рабынь — все это лишь сценированная исторія.
Равняясь съ Юліемъ Цезаремъ относительно исторической врности и близости къ источнику, эта пьеса уже не съ такою тщательностію обработана относительно драматической кругооглядности и единства, да, кажется, и другія погршности нсколько мшаютъ зрителю вполн наслаждаться этою драмою. Кольриджъ, правда, ставилъ ‘Антонія’ въ высшій разрядъ шекспировыхъ произведеній. Онъ считалъ пьесу опасной соперницей Лиру и всмъ другимъ лучшимъ драмамъ поэта, онъ въ ней видлъ повсюду гигантскую силу въ самомъ роскошномъ ея цвт, и ставилъ ее въ pendant ‘Ромео и Джульетт’, такъ какъ здсь любовь изображена какъ чувственная страсть, а тамъ какъ склонность и инстинктъ. Между историческими пьесами Шекспира онъ ршительно объявлялъ ее ‘удивительнйшею’. Но, кажется, это сужденіе не нашло себ въ критикахъ большой поддержки, мы попытаемся, не съумемъ-ли поставить его отчетливе и правильне. Совершенно справедливо, что эта пьеса полна и богата такъ, какъ врядъ-ли можно назвать какую-либо другую пьесу. Изложеніе ея — очень сжатое, краткость часто доходитъ до темноты, скучиваніе фактовъ ведетъ за собою скучиваніе мыслей, великія міровыя дянія очерчены иногда лишь нсколькими фразами, обширные факты сжаты въ двухъ словахъ, историческія имена и отношенія предположены какъ уже извстныя, и въ самой пьес имъ не находится никакого объясненія. Черезъ это въ частностяхъ уже пострадала ясность. Въ общемъ и цломъ ходъ пьесы не запутанне, чмъ въ Цезар, но онъ боле растянутъ, и потому его трудне охватить. Передъ зрителемъ и возникаетъ и исчезаетъ пышнйшее разнообразіе событій и лицъ, политическія и военныя событія проносятся мимо задушевнйшихъ отношеній семейныхъ и сердечныхъ, интересъ сосредоточенъ на взаимной страсти только двухъ лицъ, а между тмъ мсто дйствія — широкій міръ отъ Пареіи до мыса Мизена. Для пониманія историческаго характера это во всякомъ случа въ высшей степени наглядно и выразительно, но для драматической кругооглядности это наноситъ не малый вредъ, вотъ отъ чего, вроятно, и происходитъ, что ни одна шекспирова пьеса съ такимъ трудомъ не удерживается памятью, какъ эта. Съ этимъ связана еще одна, покрайней мр, содйствующая причина, почему эту драму рдко приходилось видть на сцен, да и то съ незначительнымъ успхомъ. Черезъ слишкомъ частые и слишкомъ странные перерывы разстройвается та психическая послдовательность, которая нужна для развитія такого замчательнаго душевнаго соотношенія, какое возникаетъ между Антоніемъ и Клеопатрой. Пусть читатель припомнитъ себ содержаніе всхъ историческихъ пьесъ нашего поэта, нигд не найдетъ онъ, чтобы вншній, фактическій матеріалъ исторіи былъ насквозь проникнутъ такими значительными умственными или чувственными отношеніями, пусть читатель припомнитъ свободныя психологическія драмы, и нигд онъ не увидитъ, чтобы такія задушевныя, отношенія такъ непрестанно перекрещивались такими разнородными вншними мірскими раздорами. Этотъ контрактъ иметъ глубокую внутреннюю связь съ планомъ и мыслями пьесы. Если Гёте врно охарактеризовалъ эту драму, сказавъ, что здсь все говоритъ тысячею языковъ, что наслажденіе и дятельная сила взаимно исключаютъ другъ друга, то такъ и видишь, что поэтъ считалъ своею задачею: враждебно противупоставить подвижный, дятельный міръ исторіи — спокойной, исполненной наслажденій чувственной жизни. Какъ онъ здсь понималъ и такъ сказать изъяснялъ данную ему исторію, это заслуживаетъ не только кольриджевой, но и всякой другой величайшей похвалы: это — мастерское произведеніе, полное глубокомыслія, по немъ каждый историкъ можетъ научиться, какъ высасывать изъ хроники ея духъ. Но нельзя-ли было эту-же задачу, разсматривая ее съ эстетической точки зрнія, выполнить искусне, нельзя-ли было изъ той-же цльной исторической ткани выкроить боле крупныхъ историческихъ группъ, которыя лучше удовлетворили-бы требованію Аристотеля относительно ‘удобообозримости’, нельзя-ли было не выводить на сцену многія второстепенныя, совершенно безразличныя личности, не имющія никакого отношенія къ тенденціи пьесы, и черезъ это нельзя-ли было возстановить сосредоченность всхъ дйствующихъ лицъ на центральномъ пункт пьесы, къ чему повсюду и пріучилъ насъ Шекспиръ — все это остается сомнніемъ, которое во всякомъ случа для критиковъ легче высказать, нежели было для поэта — предотвратить. И потому, если мы охотно готовы подписаться подъ мнніемъ Кольриджа, когда рчь идетъ о пониманіи исторіи и о характеризированіи главныхъ дйствующихъ лицъ, то съ эстетической точки зрнія намъ трудне будетъ такъ высоко поставить эту драму. Но сюда присоединяется еще нравственное (неическое) основаніе, почему большинство читателей становится скоре противниками этой пьесы и колъриджева мннія о ней. Между личностями этой пьесы нтъ ни одного великаго и благороднаго характера, ни одной истинно-возвышенной черты въ дяніяхъ этой драмы, ни въ политическихъ, ни въ любовныхъ отношеніяхъ. Эта пьеса, кажется, наглядно хочетъ доказать намъ, какъ многаго недоставало-бы намъ въ Шекспир, если-бы у него не шли постоянно рука объ руку, при великомъ его знаніи человка и природы, два его превосходства: съ одной стороны превосходство эстетическое (идеальная концентрація дйствующихъ лицъ и дйствій), съ другой стороны превосходство нравственное (идеальная высота изображаемаго имъ человчества). Поэтъ имлъ здсь задачею изобразить въ Антоніи падшій вкъ, исторической врности онъ удовлетворилъ и здсь въ достаточной степени, но вдь это не исключало собою и того, чтобы онъ открылъ намъ просвтъ взглянуть и на лучшее человчество, которое утшило-бы насъ за такое множество зрлищъ упадка, и возвысили-бы насъ духовно. Припомнимъ себ т историческія пьесы, гд Шекспиру предстояло рисовать большею частію отжившія, испорченныя поколнія, и мы увидимъ, что и тамъ, напримръ — въ Ричард II, явились и Гоунтъ, и Карлейлы, накоторыхъ отдохнула душа, и даже въ Ричард III дв три черты, которыми обрисованы сыновья Эдуарда, составили благотворный противувсъ всеобщей негодности. Здсь-же нтъ ничего въ этомъ род, и можно даже сказать, что авторъ поразительнымъ образомъ даже избгалъ воспользоваться случаемъ, который представлялся ему нарисовать такую противуположность. А этотъ случай, несомннно, былъ близко, подъ рукою, по крайней мр хоть въ личности одной Октавіи — открыть намъ просвтъ на лучшую, высшую сторону въ человк, хотя-бы въ тхъ немногихъ чертахъ, которы показали бы ее намъ въ дйствіи такою, какою она тутъ только названа.
Мы присоединимъ здсь еще одно наблюденіе, которое покажетъ намъ этотъ странный недостатокъ е Антонія’ еще въ боле странномъ свт. Намъ сдается, что у Шекспира, въ предлахъ 1607 и 1610 года, былъ не то чтобы періодъ, а случайный, перемежающійся промежутокъ, когда онъ свои поэтическія произведенія создавалъ вообще какъ-то небрежне, или съ эстетической, или съ нравственной стороны. Что за причина такого явленія, мы затрудняемся догадаться. Весьма возможно, что имъ сильне овладло въ это время его разочарованіе относительно всего театральнаго быта вообще, возможно и то, что уже тогда стали обнаруживаться въ немъ признаки тлеснаго утомленія, бывшіе причиною его удаленія отъ длъ и первыми предвстниками его ранней смерти. Какъ-бы то ни было, какова-бы ни была причина нсколько вялой обработки нкоторыхъ пьесъ этого времени, самый фактъ кажется намъ неопровержимымъ. Мы видли уже, какъ Шекспиръ погршилъ въ своемъ Троил, и какъ эта пьеса не удовлетворила насъ ни какъ драматическое дйствіе, ни какъ критическая сатира, ниже мы подробно разберемъ, какъ въ (Антоніи и Клеопатр’ нтъ вовсе нравственнаго благородства, несмотря на то, что Шекспиръ выставилъ эту пару, давшую имя пьес, въ возможно лучшемъ свт. Въ обихъ этихъ пьесахъ до крайности трудно повсюду правильно отдлить ироническое отъ серьознаго, кажущуюся видимость отъ сущности.
Если вглядться внимательно въ характеры Крессиды и Клеопатры, то придется подумать, что поэтъ хочетъ впасть здсь въ періодъ своего прежняго нравственнаго состоянія. И въ Коріолан также, собственно говоря, нтъ ни одного лица, которое доставило-бы намъ чистую радость. И Тимонъ также, если разсматривать его съ художественной точки зрнія, оказывается небрежно-набросаннымъ, неконченнымъ произведеніемъ. Эта группа увеличилась-бы еще однимъ произведеніемъ, которое всего боле могло-бы служить доказательствомъ временнаго равнодушія Шекспира къ своей слав, если-бы надлежало признать, что Шексаиръ именно въ это время впервые усвоилъ себ ‘Перикла’, пьесу, которая во всякомъ случа около этого времени была имъ поставлена на сцену. Бытъ гетеръ, выведенный въ ‘Перикл’ и въ ‘Тимон’, сопоставленный съ подобнымъ же бытомъ, изображеннымъ въ ‘Троил’ и ‘Антоніи’ — составляетъ весьма странное цлое, которое съ нравственной стороны идетъ какъ нельзя боле въ параллель съ эстетическою небрежностію, съ какою обработано большинство этихъ пьесъ. Вотъ здсь-то и должны искать фактовъ наши романтики, когда они хотятъ говорить о горечи и озлобленіи въ характер нашего поэта. Но имъ слдуетъ въ такомъ случа ограничительно относить это замчаніе лишь къ временному, мимолетному дурному настроенію поэта. И дйствительно, этотъ человкъ быстро одумался и вспомнилъ свое-же ученіе, высказанное имъ въ ‘Троил’, что только выдержка сохраняетъ честь въ ея блеск, и что Время скоро забросило-бы и его произведенія въ свой мшокъ забвенія, если-бы онъ не позаботился постоянно держать ихъ на одной высот со своими лучшими твореніями. Одновременно съ этими пьесами онъ создалъ своего Постума и свою Имоджену, самыя нравственныя изъ всхъ своихъ созданій, и вскор видимъ мы, что онъ трудится въ своей ‘Зимней сказк’ съ тою-же нравственною строгостію, какъ и въ ‘Отелло’, а въ ‘Бур’ съ того-же свободною, веселою ясностію духа, которая такъ легко и радостно дйствуетъ на насъ въ его счастливйшихъ пьесахъ. Все это были лишь облака, которыя проносились по постоянно блистающему небу его поэзіи, облака, бросавшія мимолетныя тни.
Что касается до нравственно-отталкивающаго въ ‘Антоніи и Клеопатр’, то справедливость требуетъ сознаться, что если здсь и сдлана была ошибка, то она существенно заключается въ выбор сюжета, и что поэтъ, вознамрившись не низпровергать исторической истины, сдлалъ все, даже слишкомъ много для того, чтобы облагородить этотъ сюжетъ до той степени, чтобы онъ сталъ достоинъ занимать мсто въ области поэзіи. На это замчаніе слдуетъ напирать тмъ выразительне, что читатель можетъ быть введенъ въ соблазнъ — выказать несправедливость къ нашему поэту именно съ той точки зрнія, съ которой мы только-что разсмотрли всю эту. группу пьесъ. Можно было-бы подумать, что поэтъ выставилъ характеры Антонія и Клеопатры въ хорошемъ свт, боле чмъ позволяла справедливость, что онъ облекъ развратниковъ въ нкоторый возвышенный блескъ, обличающій странное его къ нимъ предрасположеніе. Между тмъ, все, что произошло въ этомъ отношеніи, произошло, безъ сомннія, не изъ нравственнаго легкомыслія, а рада эстетическихъ цлей. Если-бы Шекспиръ ваялъ Антонія совершенно такимъ, какимъ онъ нашелъ его у Плутарха, онъ никогда не доискался-бы въ немъ того трагическаго характера, къ которому онъ бы могъ возбудить участіе именно при такихъ его отношеніяхъ къ Клеопатр, Человкъ, который выросъ въ разгульномъ сообществ какого-нибудь Куріона или Клодія, затмъ прошелъ высшую школу разврата въ Греціи и въ Азіи, еще во время диктатуры Цезаря приводилъ въ Рим весь свтъ въ негодованіе своею низкою жизнью, пріобрлъ популярность между солдатами своимъ пьянствомъ и потворствомъ ихъ гнуснымъ любовнымъ шашнямъ, человкъ, которому во время тріумвирата боле, нежели другимъ было въ тягость ненавистное изгнаніе, человкъ, проявлявшій каннибальскую радость надъ отрубленною головою и рукою Цицерона, человкъ, который возобновилъ впослдствіи на Восток свою роскошную юношескую жизнь въ новомъ высшемъ стих, и грабилъ тоже въ высшемъ стил для того, чтобы удовлетворять постыднйшую свою свиту блюдолизовъ и фигляровъ, такой человкъ, да еще представленный напослдокъ какъ добыча старой хитрой развратницы, никогда не могъ-бы сдлаться предметомъ драматическаго интереса. Удивительно, какъ искусно пробрался здсь Шекспиръ между историческими чертами характера Антонія, съумвши — съ одной стороны не сдлать его неузнаваемымъ, а съ другой — все таки образовать изъ него личность, приковывающую наше вниманіе.
Можно было-бы однимъ словомъ обозначить ту облагораживающую передлку, которую здсь предпринялъ поэтъ: онъ измнилъ боле грубыя черты Марка Антонія въ алкивіадовскій характеръ. Онъ прошелъ молчаніемъ время юности своего героя, совершенно отнялъ у него его склонность къ жестокости, прикрылъ флёромъ преступныя дла тріумвирата, выставилъ рельефно только прекрасную казовую часть его грабительства, его расточительную щедрость, съ большею силою оттнилъ его воинственное прошедшее, его побду надъ Брутомъ и Кассіемъ, его геройское перенесеніе голода и нужды посл пораженія при Моден, и старался преимущественно заинтересовать насъ въ пользу своего героя со стороны блистательныхъ его природныхъ дарованій. И безспорно, такимъ пріемомъ Шекспиръ выдвинулъ на видъ такую сторону Антонія, которая наиболе приковываетъ наше вниманіе. Мы, люди, ужъ такъ созданы, что для насъ всегда иметъ привлекающую прелесть — даже въ развратник и негодя — острое дарованіе, естественное превосходство, многосторонность таланта, богатство умственныхъ рессурсовъ, гибкость натуры въ умньи найтись во всякой роли, какую приходится разыграть. А такимъ многостороннимъ, даровитымъ человкомъ и былъ Антоній, самыя противурчивыя черты характеризуютъ его натуру и у Плутарха, и у Шекспира. Антоніи одинаково способенъ и къ роскоши, и къ воздержанію, и къ излишеству, и къ лишеніямъ, къ изнженности и къ закаленному перенесенію трудностей, къ эпикурейскому разгулу, къ стоической воздержности, онъ — то воинъ, то бражникъ, онъ благороденъ надъ трупомъ Брута и варваръ надъ трупомъ Цицерона, онъ — образецъ рдкаго непостоянства и рдкой врности, великодушный относительно Энобарба, онъ мелочно-мстителенъ къ Тирею, открытый, почти простодушный въ отношеніи Клеопатры, онъ глубокій притворщикъ и шпіонъ относительно Брута, несвободный ни отъ крупнаго, ни отъ мелкаго честолюбія (относительно Цезаря, относительно Вендидія), онъ все таки продаетъ свою честь за презрнныя удовольствія, самый пріятный шутникъ и насмшникъ, онъ способенъ при этомъ и самъ выносить шутки, а также выслушивать полную и непріятную правду, даже отъ подчиненныхъ, избалованный до изнженности, онъ въ то-же время лично храбръ, то онъ выростаетъ силами въ несчастій, какъ при Мутин, то онъ быстро подъ нимъ изнемогаетъ, какъ при конц своей судьбы, то у него замашки римскаго гладіатора, то причуды восточнаго деспота, то онъ склоненъ стать на одну ногу съ простымъ солдатомъ, то его подстрекаетъ какая-то щекотливость разыграть роль персидскаго царя, или героя Геркулеса или бога Вакха. Такой человкъ, какъ-бы ни годился въ образцы непостоянства, есть въ тоже время и образецъ геніальныхъ дарованій, въ которомъ блескъ природныхъ способностей и силъ можетъ вознаградить за ограниченную свободу воли.
Какъ надо установить сужденіе о характер Антонія въ шекспировомъ смысл, высказаться объ этомъ мы отложимъ до нкоторой поры. Здсь боле протеевскаго, нежели въ принц Генрих, больше загадочности и притворства (потому-что это — натуральное, невольное притворство), нежели въ Гамлет, тутъ — натура, сама по себ легко узнаваемая, но весьма трудная для изслдованія въ крайнемъ и главномъ источник ея сущности. Поэтъ до такой степени обработалъ ее въ частностяхъ, привелъ ее въ такія разнообразныя положенія, такъ глубокомысленно ее продумалъ, какъ продуманы у него лишь немногіе изъ созданныхъ имъ характеровъ, но при этомъ онъ далъ намъ такъ мало путеводныхъ нитей для уразумнія этого характера, что существеннымъ образомъ онъ долженъ быть узнаваемъ изъ фактовъ, а это всегда представляетъ большую трудность. Шекспиръ заставилъ этого многоличнаго человка производить на людей самыхъ различныхъ свойствъ, въ различнйшихъ направленіяхъ, самыя разнообразныя впечатлнія, обнаруживающіяся самымъ противурчивымъ образомъ въ словахъ и длахъ, но какое впечатлніе этотъ характеръ производитъ на него самого, это онъ предоставилъ намъ отгадывать самимъ. Вотъ почему мы предварительно постараемся проложить себ дорогу фактами.
Само собою ясно, въ какой высокой степени такой даровитый человкъ, какъ Антоній, годенъ къ тому, чтобы быть поставленнымъ въ великій разладъ между дятельностію и наслажденіемъ, между тмъ, чтобы владычествовать надъ міромъ и самому быть подъ владычествомъ низкой, но могучей страсти. Если въ такой натур, и при такомъ ея положеніи, побдительницею окажется дятельная сила, то результатомъ этого будетъ — даръ политической организаціи, какъ у Александра Македонскаго, возбужденіе и творчество во всхъ отрасляхъ жизни, проницательное пониманіе и поощреніе разнообразнйшихъ учрежденій, всхъ практическихъ и теоретическихъ длъ и вещей. Если-же такая натура обратится къ вялости и покою, то наступитъ самое странное расточеніе вншнихъ и внутреннихъ богатствъ на самыя бдныя удовольствія, изъ такого человка образуется мастеръ наслажденій, потому-что вся его многосторонность будетъ проявляться лишь въ искусств мнять удовольствія, приправляя ихъ все вновь и вновь изобртаемыми пряностями. И вотъ что касается дятельной силы Антонія, то мы уже видли въ ‘Юліи Цезар’ образцы его дипломатическаго искусства, его демагогическаго краснорчія, его воинскихъ способностей. Но въ этомъ жизненномъ кругу онъ былъ поставленъ бокъ-о-бокъ съ человкомъ, съ молодымъ Октавіемъ, который уже тогда высокомрно обходился съ нимъ, старымъ мастеромъ въ политик и войн. Вблизи Октавія, его геній (понятно, практическая, направленная къ дламъ, сторона его генія) чувствовалъ себя стсненнымъ, вередъ Октавіемъ, хотя и невольно, преклонялось и его мужество, и его благородство, и его надменность. Боле глубокаго человка, Юлія Цезаря, собственное предчувствіе предостерегало противъ Кассія, а этого поверхностнаго человка долженъ былъ предостерегать противъ Октавія предсказатель. Какъ Цезарь, въ своей гордости, отрекается отъ своего страха, такъ и Антоній не обращаетъ вниманія на вызванный въ немъ внутренній голосъ, подъ вліяніемъ своего воображенія, подъ вліяніемъ самомннія, которое тотчасъ же возвращается къ нему, какъ только онъ удаляется отъ сосдства Октавія. Что-же касается, съ другой стороны, до страсти Антонія къ покою и къ удовольствіямъ, то мы встрчаемъ его въ самомъ начал нашей пьесы при двор Клеопатры потонувшимъ въ наслажденіяхъ и довольств, и имемъ случай сравнить, какъ онъ вращается въ этой сфер. Здсь онъ стоитъ рука объ руку съ женщиной, которая въ противуположность трезвому властолюбію, какое раздлялъ съ нимъ Октавій, предлагаетъ ему хмль наслажденій, соперничаетъ съ нимъ въ самыхъ рдчайшихъ прелестяхъ и совершенствахъ, въ сосдств этой женщины его геній (разумется, та сторона его генія, которая направлена къ. исканію наслажденій) чувствуетъ себя въ высшей степени ободреннымъ и расправляетъ крылья. Если первоначально способность къ дятельности и вялость Антонія, его добродтели и его пороки, и были въ немъ въ одинаковой мр, какъ говоритъ Меценатъ по поводу его смерти, то уже эти отношенія къ Клеопатр должны были дать перевсъ его худшей сторон.
Мы оставимъ это въ вид спорнаго вопроса, признавалъ-ли самъ Шекспиръ такое первоначальное равновсіе въ противуположныхъ свойствахъ Антонія. Судя по словамъ, это можетъ быть и такъ, но судя по фактамъ, перевсъ всюду склоняется къ слабости. Съ самого начала, уже въ Юліи Цезар, мы видимъ, что онъ повсюду нуждается въ подпор, всюду ему нужно, такъ сказать, прислониться, нигд онъ не способенъ устоять одинъ. Сперва онъ весь въ зависимости у Цезаря. Какъ только Цезарь палъ, онъ шлетъ за Октавіемъ, который впрочемъ явился почти незваный. Вскор уже онъ оказывается въ зависимости отъ Октавія. Жена его, Фульвія, самовольно управляла имъ: она въ его глазахъ — великій духъ. Посл ея смерти онъ, вслдствіе возникновенія Люція Помпея, съ силою увлекается въ политическій водоворотъ, прежде чмъ ршиться на что-нибудь, онъ ищетъ поладить съ Помпеемъ, въ то-же самое время онъ устремляется въ Египетъ, чтобы вновь попытаться сойтись съ Октавіемъ, онъ бросается къ сестр врага, какъ къ новой опор, только-бы добиться мира и спокойствія, простора для наслажденій. Къ этой черт его характера можно отнести его подражаніе Геркулесу или Вакху: онъ хочетъ опереться на бога-покровителя, который и у Шекспира такъ-же, какъ и у Плутарха, отступается отъ него, когда онъ, всми оставленный, долженъ погибнуть. И вотъ съ такою-то, нуждающеюся въ подпор натурою, онъ сталкивается съ этимъ страннымъ первообразомъ женской слабости, съ Клеопатрою: плющь прицпляется въ плющу. Онъ знаетъ это существо, и знаетъ, что оно не дастъ ему опоры, но это чужеядное растеніе, въ скоромъ времени, до того его опутываетъ, до того овладваетъ его чувствами, склонностями, желаніями, что онъ — третій столбъ, на который долженъ опираться міръ, совершенно утрачиваетъ свою собственную коренную силу, даже самое стремленіе искать себ твердой опоры, и вмст съ ползучимъ по земл растеніемъ самъ влачится по земл, съ женщиною становится женщиной и самъ.
Никогда еще не встрчалось на земл такой пары людей, которые были-бы такъ изумительно созданы другъ для друга. Относительно вншнихъ даровъ природы они для самыхъ безпристрастныхъ людей-являются ршительно чудомъ. Не только влюбленная Клеопатра находитъ, что природа создала въ Антоніи перлъ своего творчества, что онъ далеко превышаетъ всякій идеалъ фантазіи, — самъ дурно-настроенный Филонъ называетъ его Марсомъ, а Клеопатру, въ свою очередь, Энобарбъ сравниваетъ съ тою Венерою на картин, въ которой фантазія превзошла природу. У обоихъ, въ одинаковой степени, къ этой красот формъ и движеній, присоединяется крайняя любезность и грація, обоимъ все къ лицу, въ обоихъ все пріятно. Она находитъ, что избытокъ радости и серьезности, или смшеніе того и другого украшаетъ его боле, нежели кого-либо на свт, а онъ находитъ, что и смхъ, и бранчивость и всякое расположеніе духа облекаетъ ее восхитительно. Энобарбъ находилъ, что самое низкое къ ней идетъ, такъ что святые жрецы благословили ее и ея сладострастіе! Кто не хочетъ понять шекспирова соннета къ его ‘чердой, безобразной красавиц’, тотъ пусть сравнитъ съ нею этотъ образъ ‘коричневой цыганки’, которая — весьма можетъ быть — скопирована съ той красавицы. Но что еще боле возвышаетъ рдкія прелести обоихъ, это — то, что даже лта не могли заставить ихъ поблекнуть. Она сама говоритъ про себя, что она почернла отъ любовныхъ стрлъ Феба и что старость провела на ней глубокія морщины, у него — сдые волосы уже примшиваются къ коричневымъ, но и закатывающіяся солнца имютъ еще теплоту другъ для друга. Наконецъ и то обстоятельство, что это — послдняя любовь, длаетъ и боле холодныхъ боле пылкими, и неврныхъ — боле врными. И вотъ Антоній, умирая, высказываетъ мечтательную надежду, что они въ Элизіум будутъ влюбленною четой, возбуждающей удивленіе, и тни будутъ вкругъ нихъ толпиться, покидая Энея и Дидону. Будучи постоянною прелестью для взора, они и для слуха составляютъ такую-же прелесть: Шекспиръ заставляетъ Клеопатру сказать про Антонія, что его голосъ похожъ въ гармонію сферъ, то-же-самое Плутархъ говоритъ о Клеопатр. Къ тому, что самая ихъ натура представляла восхитительнаго для вншнихъ чувствъ, присоединялись еще вс возможныя обольщающія средства, заимствованныя у искусства и роскоши. Онъ положилъ къ ея ногамъ царства Востока, она съ безумною расточительностію нетратила свои богатства на пиршества въ честь его. Когда она въ первый разъ увидлась съ нимъ на Цидн, расположившись на великолпной палуб корабля, окруженная амурами и нереидами, одтая съ непомрною роскошью, или когда она пировала съ нимъ и бражничала, смясь надъ нимъ въ терпньи и нетерпньи, мнялась съ нимъ одеждою и по ночамъ странствовала съ нимъ по улицамъ, когда она насмшливо забавлялась съ нимъ уженьемъ рыбы и быстро смняла одну забаву другою, въ то время какъ музыка должна была служить для оживленія развлеченій,— мы повсюду видимъ, что разнообразіе и перемна должны были заботиться о наслажденіи каждаго чувства въ особенности и объ опьяненіи всхъ ихъ вмст.
Въ этомъ искусств наслажденія духъ ихъ обоихъ постоянно молодъ и свжъ, духъ Клеопатры въ особенности неистощимъ на изобртательность, разнообразіе и развлеченіе, никакая привычность не могла притупить у нея нескончаемую новизну, какъ и самая страсть ея искать наслажденій, безграничны были у ней и средства удовлетворять этой страсти. Если она даже ‘въ пресыщеніи все еще очаровывала’, каково же должно было быть ея очарованіе, когда ей предстояло лишь первое удовлетвореніе. Когда она была уже вполн уврена въ себ, эта хитрая гетера все еще продолжала приправлять свою тысячевидную льстивость суровостью, упреками и насмшкой, подстрекательствомъ ревности, такъ что даже ея, привычныя ко всему этому прислужницы начинали бояться за ея дерзкую игру и совтовать ей не слишкомъ много мучить своего поклонника. Она знаетъ, что это и есть ‘путь — его погубить’, потому что ей нечего было учиться этому у мудчині-льстецовъ Антонія, которые къ своимъ дохваламъ примшивали порицаніе и прямодушіе, дабы предотвратить пресыщеніе и отвращеніе. И вотъ въ начал своего знакомства съ Антоніемъ она держала себя уклончиво, было время, когда онъ принужденъ былъ вымаливать себ у нея позволеніе остаться, когда она, правда, бросала ему такъ сказать приманку на крючк, на онъ долженъ былъ выпрашивать себ позволенія клюнуть эту удочку. Но лишь только преодолны были эти кажущіяся преграды, родственныя натуры обоихъ слились и какъ-бы взаимно передались другъ другу въ опьяненіи и восторг: ‘вчность проявлялась на ихъ устахъ, сіяла въ ихъ взорахъ, блаженство — въ движеніи ихъ бровей, не было и самой бднйшей частички въ нихъ, которая-бы не исходила отъ неба!’. И съ этихъ поръ они являются свидтелями передъ цлымъ свтомъ, что только они двое несравненно лучше всхъ постигли искусство наслаждаться жизнью и любовью. Антоній высказываетъ при этомъ твердое намреніе — отнын не давать пройти ни одной минут безъ наслажденія, и къ этому присоединяетъ весьма характеристическое основаніе, составляющее душу такой жизни: ‘земля одинаково питаетъ скотовъ и людей, но благородство жизни, отличіе людей отъ животныхъ есть именно ихъ мастерское умнье наслаждаться любовью!’
На порог нашей пьесы положеніе Антонія таково, что онъ еще колеблется между своимъ политическимъ призваніемъ и своею утхою въ Египт, но склонность его уже ршительно направлена къ Египту, Для него — мученіе слушать что-нибудь о Рим, онъ пренебрегаетъ встникомъ Октавія, по немъ пускай-бы Римъ потонулъ въ Тибр, и распался-бы широкій сводъ государства, ‘міръ его — здсь!’ Но онъ пренебрегъ тмъ встникомъ потому, что въ немъ шевельнулся на мгновеніе ложный стыдъ — такъ какъ Клеопатра подсмялась надъ его покорностью къ Октавію, и вотъ онъ тотчасъ-же дипломатически, и не роняя своего достоинства, исправляетъ свою ошибку. Извстія изъ Рима всполошили его. Жена его, Фульвія, употребила героическое средство — возбудить войну противъ Октавія, чтобы насильно вырвать его изъ стей востока. Она разыграла роль мужчины, пока онъ разыгрывалъ роль женщины, въ Азіи отторглась Пареія, пока онъ бездйствовалъ, въ Секст Помпе возникъ новый соискатель всемірнаго владычества. Эти тяжкія новости онъ выслушиваетъ съ твердостію и спокойствіемъ, въ немъ есть еще чувство стыда и чести, и страхъ передъ дурною славой, въ немъ шевелится еще настолько честолюбія, что онъ желаетъ удержаться въ тріумвират съ Октавіемъ противъ новаго соперника, онъ собирается съ остатками энергіи, чтобы разорвать цпи Клеопатры и не вполн потеряться въ любовномъ безуміи. Поэтъ выдвигаетъ его передъ нами еще въ новомъ боле тонкомъ фазис его колебаній: приходитъ извстіе о смерти Фульвіи. Это открываетъ его пребыванію у Клеопатры — надежду на миръ и продолжительность, онъ желалъ этой смерти, но теперь, напротивъ того, подъ вліяніемъ столькихъ увщаній, онъ стремится назадъ, къ своей жен, хотя и дозволяетъ грубому Энобарбу говорить о ея смерти съ легкомысліемъ и какимъ-то поздравительнымъ тономъ. Онъ останавливается твердо на своемъ ршеніи: покинуть чародйку, дабы изъ его праздности не выросло большее бдствіе, онъ желалъ-бы никогда не видать ее и прежде: Его Энобарбъ стоитъ съ нимъ на одной и той-же точк колебанія: онъ полагаетъ, что жаль оставлять здсь женщинъ безъ надобности, но если надлежитъ сдлать выборъ между ними и великимъ дломъ, то ихъ слдуетъ ставить ни во что. Антоній вооружается противъ нападеній Клеопатры и противъ ея коварной хитрости: онъ ей спокойно изъясняетъ свое положеніе, онъ показываетъ ей, что онъ еще не разучился своему старому искусству убжденія, онъ пользуется смертью Фульвіи, какъ обстоятельствомъ, которое въ глазахъ Клеопатры облегчитъ ему его отбытіе, какъ нчто естественное и не возбуждающее сомнній. Призывъ чести и мужественная ршимость еще настолько одерживаютъ въ немъ верхъ, что онъ дйствительно уходитъ, къ изумленію Помпея, который уже теперь расчитывалъ, что онъ погибнетъ среди своей безпутной жизни. Но Антоній ужъ дотого опутанъ Клеопатрой, что онъ уходитъ съ общаніемъ, что вс его предначертанія будутъ отнын зависть отъ нея, что она будетъ ршать — о войн и мир. Онъ посылаетъ къ ней извщеніе, что хочетъ положить весь востокъ къ ея ногамъ, и въ то время какъ вникающій въ государственныя дла Октавій каждый часъ получаетъ извстія о состояніи политическаго міра, цлая цпь ежедневныхъ гонцовъ отъ Клеопатры тянетъ Антонія къ ней назадъ, въ Египетъ. Впечатлніе такое, какъ будто онъ узжаетъ лишь для того, чтобы унять бурю безпокоющихъ обстоятельствъ, чтобы приготовить боле мирный просторъ для своихъ наслажденій на восток, какъ будто все стремленіе его въ міръ подвиговъ существуетъ лишь для того, чтобы обезпечить себ міръ наслажденій. И это подтверждается всмъ ходомъ его занятій на запад. Сцена переговоровъ Антонія съ Октавіемъ (II, 2) проведена превосходно. Она составляетъ pendant ко встрч повздорившихъ Брута и Кассія. Тамъ передъ нами совщаніе двухъ друзей, которыхъ временно разъединяетъ, правда, различіе ихъ натуръ, но все таки только по поводу дурнаго настроенія духа и по поводу недоразумній, а здсь другое совщаніе враждебныхъ между собою холодныхъ дипломатовъ, которые навки стали чужды другъ другу вслдствіе глубокаго взаимнаго разлада въ ихъ натурахъ, людей, изъ которыхъ одинъ въ своей собственной злой совсти тяготится преобладаніемъ надъ нимъ другого. Преданіе Плутарха, что геній Антонія всегда склонялся передъ геніемъ Октавія — не могло бытъ изящне и наглядне представлено чмъ здсь. Стремленіе перваго утвердиться въ достоинств и равенств на-ряду съ Октавіемъ, проглядываетъ всюду, и все таки онъ вполн уничтожается передъ нимъ въ существенныхъ частяхъ договора. Онъ признаетъ, что жалобы на него справедливы и изъявляетъ свое раскаяніе, хотя и въ весьма сдержанной форм. Этими признаніями онъ не желаетъ нанести никакого урона своему ‘величію’, а называетъ признанія эти боле почетнымъ именемъ ‘добросовстности’. Онъ соглашается на въ высшей степени сомнительное предложеніе вступить въ бракъ съ сестрою Октавія, какъ-бы радостно и отказываясь отъ своей воли. Во всемъ этомъ онъ не является преднамренно лживымъ и обманчивымъ, такъ-же, какъ онъ не являлся такимъ и тогда, когда онъ стоялъ глубоко-взволнованный передъ Брутомъ или надъ трупомъ Цезаря. Тогда онъ игралъ свою роль, сообразно съ положеніемъ вещей, умно и смло, съ невольнымъ тактомъ, теперь онъ тоже играетъ роль, но — въ виду своего роковаго противника — играетъ ее безъ такта, не умно, не смло, одолваемый уступчивою слабостью. И здсь для его игры нтъ той почтенной основы, какою была тамъ его неподдльная любовь къ Цезарю: здсь онъ имлъ въ виду только — предметъ своихъ стремленій, свою блудную египетскую подругу. Его прямодушный спутникъ Энобарбъ, коего ‘истины’ Антоній выноситъ съ глазу на глазъ, но не хочетъ выслушивать при другихъ, Энобарбъ, который повсюду сопровождаетъ, какъ его громкое эхо, этого глубокаго притворщика, лицемра, притворяющагося даже передъ самимъ собою,— тотчасъ-же распознаетъ, что этотъ миръ заключенъ лишь на-время, пока оба эти тріумвира успютъ отдлаться отъ Помпея. Онъ прозрваетъ съ такою-же достоврностію, что Антоній женился на Октавіи только ради своей выгоды, что этотъ бракъ никогда не ослабитъ его связи съ Клеопатрой, но вполн разорветъ его отношенія къ дезаревой фамиліи. Антоній самъ длаетъ намъ яркое признаніе, что онъ заключилъ этотъ бракъ только ради мира, ради спокойствія, что вс его радости — въ Египт. Онъ вырвался оттуда подъ вліяніемъ закипвшей въ немъ чести, но это была лишь мнимая его побда надъ своею страстью. Возвращеніе этой страсти тмъ ярче и уничтоженіе остатковъ его силы тмъ несомннне, чмъ сокрушительне поражаетъ его злая его совсть по поводу того нечестиваго образа дйствій, съ которымъ онъ разорвалъ этотъ новый союзъ дружбы и брака, который онъ заключилъ подъ маскою раскаянія и добросовстности’. Онъ хватается за первый попавшійся предлогъ для раздора съ Октавіемъ, онъ безсердечно и холодно отсылаетъ въ Римъ его сестру, которая болзненно длитъ свое сердце между братомъ и мужемъ, онъ обманываетъ ее преднамренною ложью и на прощанье говоритъ ей ядовитыя слова: ‘обрати любовь свою туда, гд всего боле дорожатъ ею!’ Значитъ, не къ нему, потому-что онъ тотчасъ по ея отъзд, спшитъ въ Египетъ. Съ непомрнымъ легкомысліемъ онъ длается преступнымъ въ обман, въ вроломств, въ брачной неврности, въ оскорбленіи этихъ могучихъ людей, но еще боле преступнымъ онъ длается относительно чести государства и святости боговъ.
Въ Египт онъ ставитъ дтей своихъ и дтей Клеопатры царями и раздаетъ имъ царства Востока, а самъ, преступно играя всякой святыней, публично возсдаетъ рядомъ съ Клеопатрою, облеченною въ одежды Изиды.
Вотъ почему здсь-то и оказывается поворотная точка его счастія, здсь-то и настигаетъ его мщеніе. То, въ чемъ онъ искалъ себ мира, породило ему безпокойство и вызвало его паденіе. Напрасно предостерегалъ его Октавій: онъ все таки обратилъ тотъ цементъ, который долженъ былъ сплотить ихъ новую любовь, въ разрушительную смсь, отъ которой распадаются стны. Тутъ двойное нечестіе,— и политическое, и нравственное: оно заключено въ этой поворотной точк, въ этомъ политическомъ брак и его исход, и это нечестіе навлекаетъ на Антонія его роковую погибель. Нечестіе политическое касается нравственной мысли пьесы, и потому на него особенно и напираетъ авторъ. Если-бы Антоній (это размышленіе вложено въ уста его противнику) подлежалъ только нравственной отвтственности, если-бы онъ протрачивалъ на пустякахъ лишь свободное время, то ему вмнялись-бы въ вину лишь естественныя послдствія всего этого, но жертвовать.такъ постыдно и великимъ временемъ, и высокимъ положеніемъ, къ которому онъ призванъ, это значитъ заслуживать такихъ-же укоризнъ, какихъ заслуживаютъ мальчики, когда они, уже при боле зрломъ сужденіи, изъ-за удовольствій отказываются отъ своего разсудка. Въ этихъ словахъ выразительно и съ особеннымъ удареніемъ охуждаются политическіе промахи Антонія, въ нихъ преднамренно выставлена противуположность между дятельною міровою жизнью и лностью, направленною лишь къ исканію удовольствій. Если сопоставить идею этой пьесы съ идеей Юлія Цезаря, то все это выступитъ передъ нами еще ярче. Для Брута общественные интересы были важне, не, жели интересы частные, и это онъ доводилъ до крайности, для Антонія, напротивъ, его государственная честь совершенно исчезаетъ передъ наслажденіями частной жизни. Онъ отдаетъ въ зависимость женщины и всего себя и часть того міра, который выпалъ ему на долю, онъ даетъ притупиться своему мечу среди жизненныхъ наслажденій, и съ проклятіями предаетъ погибели Римъ, подобно тому, какъ Клеопатра предаетъ Египетъ, лишь-бы только процвтала его любовь. Ему нравилось разыгрывать Геркулеса, но онъ игралъ его лишь въ роли у Омфалы, Въ Брут мы видли возвышенную борьбу между высшими политическими и нравственными обязанностями, здсь-же она происходитъ (и это — коренной недостатокъ сюжета) между политическимъ долгомъ и безнравственною страстью, двумя неравными по своей сущности силами, изъ коихъ худшая одерживаетъ полную побду. Политическая погибель Антонія слдуетъ по пятамъ за его политическимъ преступленіемъ, и это проступаетъ ярко шагъ за шагомъ. Октавій избавляется отъ Лепида и отъ Помпея, и внезапно выступаетъ какъ всемогущій противникъ передъ безпомощнымъ Антоніемъ, на сторон котораго сражается лишь одна развратная женщина. Она отнимаетъ у него сердце, умъ, время — все, въ чемъ, какъ говоритъ Энобарбъ, ему теперь не слдовало-бы нуждаться. Дерзость и высокомріе забиваютъ въ немъ разсудокъ, его неразуміе забиваетъ его счастье, онъ предлагаетъ Октавію поединокъ и сухопутную битву при арсал, отъ чего Октавій благоразумно уклоняется, и затмъ самъ онъ безразсудна принимаетъ отъ Октавія вызовъ на морскую битву, для которой у него не было таланта, и отъ которой его отговаривали его испытанные воины. Отъ этого не отговариваетъ его только Клеопатра, которая затмъ убгаетъ изъ среды морского сраженія, еще не клонящагося ни на ту, ни на другую сторону, а Антоній слдуетъ за нею, какъ ‘страстный селезень’.
Опытность, мужество, честь нигд еще не были такъ презрительно запятнаны, какъ здсь, большая часть міра утрачена по глупости, царства и провинціи процлованы! Такъ судятъ воители, отпадающіе отъ Антонія. Онъ самъ какъ-бы отчуждается отъ себя изъ стыда: ему чувствуется, что земля стыдится носить его доле. Ко и въ этомъ униженіи онъ мыслитъ, что одна слеза Клеопатры дороже для него, нежели все имъ утраченное, что одинъ поцлуй ея замнитъ ему все. Онъ готовъ теперь купить миръ у Октавія цною того, чтобы имть право жить въ Аинахъ. частнымъ человкомъ. Но его покою и е.го наслажденіямъ суждено быть отравленными не только среди мірскихъ раздоровъ, но и въ самомъ ихъ источник. Воинская слава и владычество проиграны въ битв при Акціум, а въ Египт суждено исчезнуть вмст съ Клеопатрою и остаткомъ спокойствія его духа и тни его счастія. И вотъ въ двухъ послднихъ актахъ мы исключительно возвращаемся къ личнымъ отношеніямъ между обоими влюбленными, гд при всемъ лоск счастія замтенъ былъ съ самаго начала мутный налетъ неудовлетворенности, при всей однородности характеровъ — слегка закрадывающійся разладъ, при всей любви — недоврчивость и подозрніе, при всей суетной праздности — ‘обильный потомъ трудъ’, при всемъ наслажденіи — зародышъ раздора. И все это отъ той простой причины, что въ этихъ лицахъ при всей крас ихъ вншней привлекательности и при всемъ развитіи въ нихъ искусства и желанья нравиться — не было той внутренней красоты и того достоинства характера, на которыхъ исключительно основывается истинное счастіе вмст съ истинною любовью и неподдльною врностію. Очаровательную руку Клеопатры уже до Антонія ‘съ трепетомъ цловали’ великіе цари, Цезарь побывалъ въ ея стяхъ, Помпей глубоко засматривался ей въ глаза, и Антоній — зналъ это. Его она подлавливала своею объимчивою хитростію на склон своихъ дней, онъ зналъ ее за лукавую превыше всхъ человческихъ расчетовъ и называлъ ее своею ‘старою змею’, и все таки далъ ей очаровать себя, покорить себя, очень хорошо зная, что на этомъ пол, и онъ, даже и онъ будетъ побдителемъ. Да и она съ своей стороны знаетъ его за непостояннаго человка и за глубокаго притворщика, она знаетъ, какъ онъ былъ нелюбовенъ къ Фульвіи, и потому не довряетъ его любви я къ ней. Она хотла-бы вовсе оторвать его отъ его законной супруги, а между тмъ когда умерла первая его жена, онъ женится на второй. Если онъ съ одной стороны кажется ей Марсомъ, то съ другой стороны она видитъ въ немъ Горгону. Вслдствіе этого они знаютъ другъ друга за людей, не заслуживающихъ доврія, и все таки довряютъ одинъ другому, а затмъ находятъ причину ставить это другъ другу въ укоръ. Они знаютъ, что въ натур каждаго изъ нихъ заключена — неврность и перемнчивость, но они все боле и боле сплетаются, такъ сказать, всми лозами своей страсти, чтобы оказываться неврными въ отношеніи всхъ другихъ, и тмъ врне быть другъ другу. И все таки въ часъ испытанія они не имютъ вры въ врность одинъ другого. Именно то стараніе, какое они прилагаютъ къ тому, чтобы обуздать все, что они знаютъ въ себ за неврное, производитъ у нихъ взаимно такое дйствіе, что они въ врности доходятъ до страстности, до непомрной ревности, а эта ревность начинаетъ затмъ питать въ каждомъ изъ нихъ подозрительность въ врности другого. Это вышла замчательная психологическая вереница, которую поэтъ составилъ изъ самыхъ странныхъ и въ высшей степени натуральныхъ противорчій. Онъ выказалъ глубокое искусство и званіе въ томъ, какъ онъ развиваетъ передъ нами, что оба эти лица напрягаются въ своей страсти черезъ это постоянно возвращающееся взаимное недовріе, что они въ этомъ напряженіи, въ этомъ стараніи укрпиться въ врности облагораживаютъ неблагородныя свои отношенія, какъ при этомъ личное благородство то поднимется выше, то падетъ глужбе, и какъ они тамъ, гд приносятъ другъ другу величайшія жертвы въ своемъ злополучномъ союз, всего боле и влекутъ другъ друга въ погибель. Недовріе Клеопатры къ Антонію выступаетъ всего боле въ то время, когда онъ находится въ счастіи, онъ недовряетъ ей всего боле тогда, когда они оба въ несчастій. Въ сценахъ перваго акта она употребляетъ вс свои уловки, обнаруживаетъ вс опасенія своей ревности — только-бы удержать его, но добровольно сдается, когда замчаетъ, что для него дло важное — ухать. Если въ этихъ сценахъ она держитъ себя вовсе не благородно, то благородство ея окончательно падаетъ при извстіи о новой женитьб Антонія. У ней нисколько нтъ силы, свойственной мужчин, сдержанно переносить извстіе о несчастій и различать встника отъ всти: она проклинаетъ принесшаго эту новость, она бьетъ его, треплетъ, угрожаетъ даже его жизни. Если все обыкновенно бываетъ ей къ лицу, то эта ярость ужъ вовсе нейдетъ ей: богиня вдругъ превращается въ фурію, и успокоивается только тогда, когда замчаетъ по описанію скромной, святой, покинутой Октавіи, что здсь нтъ основанія для ревности. Въ соотвтствіе къ этой сцен можетъ идти та сцена, гд Антоній неожиданно для себя становится свидтелемъ, какъ Клеопатра изъявляетъ, весьма разсчитанно и слегка, свою благосклонность къ посланному отъ Октавія, который общаетъ ей исполнить вс ея желанія, если только она умертвитъ или прогонитъ отъ себя Антонія. Октавій надялся такимъ образомъ уничтожить своего противника, потому-что онъ не расчитывалъ на твердость женщины, даже и въ счастіи, а тмъ мене — въ нужд. Вотъ этотъ именно взглядъ и раздражалъ въ такой страшной степени подозрительность и ревность Антонія. Какъ разъ въ ту минуту, когда она расчитываетъ выхлопотать милость у побдителя и для себя, и для Антонія,
Антоній въ безмрной ярости упрекаетъ ее за ея любодянія. Въ этой сцен падаетъ и его приличіе и все, что было въ немъ царственнаго, обращается въ низкое, а горгоническая сторона его натуры выступаетъ наружу. Какъ онъ здсь своею ревностію погубляетъ всякую надежду на спасеніе именно тогда, когда онъ на свойственномъ ему поприщ могъ-бы одержатъ побду для нихъ обоихъ: такъ и она передъ этимъ, черезъ свою ревность, способствовала къ тому, что битва при Акціум была проиграна, между тмъ какъ Антоній, будучи предоставленъ самъ себ, весьма вроятно, остался-бы побдителемъ, а къ Акціуму (по Плутарху) пригнала ее ревность, желаніе помшать примиренію Антонія съ Октавіей. Теперь повтореніе бгства кораблей, когда-то причиненнаго Клеопатрой при Акціум, но происшедшаго теперь безъ ея вины, служитъ ршительною катастрофою для участи и жизни ихъ обоихъ. Этому послднему исходу содйствуетъ расшатанный несчастіями духъ ихъ обоихъ. Если ужъ при Акціум Антоній потерялъ голову, то здсь онъ теряетъ ее вдосталь. Онъ вторично вызываетъ Октавія на поединокъ, воображая — смшно подумать — что тотъ пожертвуетъ своимъ счастіемъ для того, чтобы дать представленіе съ какимъ-то гладіаторомъ. Посланнаго отъ Цезаря отъ приказываетъ отбичевать. Съ отчаяннымъ упрямствомъ онъ хочетъ отважиться на послднюю битву и подстрекаетъ своихъ людей разгульно-проводимою ночью, онъ думаетъ подстрекнуть ихъ трогательною рчью, которая приводитъ ихъ въ разслабленіе. Онъ, по-перемнно, то храбръ, то подавленъ, смотря потому, что внушаетъ ему его изношенная фортуна: надежду или страхъ. Онъ одерживаетъ неожиданную побду на суш, и при этомъ Шекспиръ сообщаетъ ему ту хвастливость, то самовеличаніе, которое уже и Плутархъ длаетъ средоточіемъ его характера. Здсь поразительна рзкая противуположность его Макбету: тотъ, скупой на слова, возрастаетъ среди подвиговъ въ своемъ несчастій, между тмъ какъ Антоній совершенно падаетъ духомъ, не смотря на свои пышныя слова, И вдругъ среди этихъ послднихъ проблесковъ счастія узнаетъ онъ, что флотъ его передался непріятелю. Тотъ первый позоръ при Акціум какъ будто отзывается здсь снова. Онъ, не разобравши дла, приписываетъ все измн Клеопатры, и замышляетъ мщеніе противъ нея и смерть ей, потому, что думаетъ, что она продала его Октавію. Ярость ревности охватываетъ его вновь, и онъ, какъ Геркулесъ, божество его, чувствуетъ на себ рубашку Несса. Онъ свирпствуетъ, точно будто онъ — Отелло, а жена у него — Десдемона, между тмъ, какъ незадолго до этого онъ показалъ, какъ хорошо онъ ее знаетъ. Клеопатра уклоняется отъ его злобы, и чтобы привести его къ себ, распускаетъ слухъ о своей смерти. И онъ даже, у котораго все было — расчётъ, осмотрительность и умъ, теряетъ теперь соображеніе. Она слишкомъ поздно спохватывается, что ея средство было слишкомъ сильно, и начинаетъ предчувствовать его послдствія. Подобно тому, какъ посл того перваго припадка его ревности она смогла однимъ только словомъ примирить его съ собою, потому-что онъ, этотъ слабый человкъ, ни минуты не могъ вынести мысли о разлук съ нею: такъ и теперь ея воображаемая смерть увлекла его, уже и безъ того пропащаго человка, вслдъ за нею — съ желаніемъ выплакать ея прощеніе. Не такъ-то скоро ршается она послдовать за дйствительно умершимъ, у нея есть еще планы спасти себя. Она скрываетъ отъ Цезаря свои сокровища, и дерзкою ложью въ глаза запирается въ томъ, что они у нея есть, и наконецъ только, когда наврное узнаетъ, что онъ намренъ украсить ею свое тріумфальное шествіе, она прибгаетъ къ самоубійству. Смерть ихъ обоихъ, по приговору ихъ враговъ, есть лучшее, что они сдлали. И надъ смертью ихъ обоихъ одинаково никто не останавливается съ напряженнымъ чувствомъ. Судьба. Брута мстительно дошла до очереди Антонія: онъ такъ многословно и напыщенно говоритъ о своемъ намреніи: умереть какъ римлянинъ отъ римлянина, отъ своей собственной руки, его прислужникъ-мальчикъ долженъ его заколоть, какъ Брута, но тотъ охотне бросается самъ на свой мечь, не произнося ни одного. слова, и поступаетъ ‘втрое благородне, нежели онъ’, который напослдокъ убиваетъ себя самъ, но и при этомъ чуть не промахивается, Такъ и для Клеопатры ея прислужница Ира становится примромъ самоубійства, и то же пристыжаетъ ее ршимостью. Извстно, что ея смерть была, какъ и любовь ея, какъ ея ревность и вся ея жизнь, — нчто изученное, расчитанное, подготовленное, ухищренное, разставаніе съ самою жизнію было сдлано предметомъ наслажденія: змя безъ боли засасываетъ ей грудь, какъ ребенокъ кормилицу, до усыпленія. Это — ‘благородная слабость’, въ которой съ нею соперничаетъ и другая ея прислужница Харміона, когда она, тоже отравленная, едва держась на дрожащихъ ногахъ, поправляетъ на голов своей умершей властительницы сбившуюся на сторону корону. Изъ того, какъ мы излагаемъ здсь по нашей пьес кончину этой пары, каждый найдетъ, что авторъ въ фактическомъ отношеніи преклонялся передъ строжайшею справедливостію. Судя по рчамъ, могло-бы напротивъ того показаться, что на Антонія брошено какъ-будто слишкомъ много свту, какъ-будто эстетическая цль — возвысить нсколько главный характеръ — пришла здсь въ столкновеніе съ иическою правдою. Можно было-бы подумать, что Шекспиръ, залагая основы этому характеру, совершенно вопреки своему обычному воззрнію на жизнь, далъ слишкомъ высокое предпочтеніе ‘покоющемуся существу’ и врожденнымъ способностямъ — передъ дятельностію, передъ человкомъ въ движеніи, передъ употребленіемъ врожденныхъ дарованій,—и это потому, что по временамъ намъ кажется, будто авторъ желаетъ, чтобы мы вмняли Антонію въ заслугу его врожденныя хорошія стороны — какъ бы выработанныя имъ добродтели, а чтобы дурныя его стороны мы разсматривали какъ, извинительныя слабости. Вотъ почему весьма важно обращать вниманіе на то, кому вложены въ уста различныя сужденія объ Антоніи. Мы не станемъ слушать Клеопатры, когда она говоритъ, что видитъ въ немъ бога, шествующаго по морю и суш, когда она выше всего восхваляетъ его щедрость и высказываетъ о немъ то, что составляетъ очевидную неправду: ‘что его утхи (среди которыхъ онъ и погибъ) подобно дельфинамъ выставляла свои спины надъ стихіею, въ которой они жили’. Слабый Лепидъ, который все обращаетъ примирительно въ хорошую сторону, говоритъ о немъ, что въ немъ недостаточно дурного, чтобы помрачить все, что заключается въ немъ хорошаго. При смерти несчастнаго побжденнаго, въ ту минуту, когда даже побдитель его Октавій останавливается тронутый, благородные враги: Мецанетъ и Агриипа высказываютъ о немъ мягкое сужденіе, что пороки и добродтели всили въ немъ одинаково, что боле необычайный духъ никогда не управлялъ человческимъ существомъ, но что боги придаютъ намъ именно нкоторые пороки затмъ, чтобы обращать насъ въ людей. Подчиненные Антонію полководцы, какъ, напримръ, Веидидій, указываютъ намъ на его слабость, на его мелочное честолюбіе, и щадятъ его. Другіе изъ его солдатъ, напримръ, Филонъ, безпощадно называютъ положеніе тріумвира позорнымъ, говоря, что онъ сдлался любовникомъ и шутомъ цыганки. Помпей находитъ, да и желаетъ, чтобы сонъ и бражничанье погребли его честь до усыпленія Леты. Одинъ изъ его приверженцевъ, Канидій, рано отпадаетъ отъ него, другой, Энобарбъ, покидаетъ его только тогда, когда отступилось отъ него и самое хранительное его божество, третій, Эросъ, остается ему вренъ до смерти. Таммъ образомъ этотъ человкъ, при своей многосторонности и многозначимости, на каждаго производитъ особое впечатлніе: спрашивается, на кого-же производитъ онъ самое врное впечатлніе? Не дальше всхъ отъ справедливости судятъ о немъ тотъ, кто всхъ лучше его знаетъ, врагъ его — Октавій. Онъ мтко называетъ его сокращеніемъ соблазнительныхъ пороковъ, онъ допускаетъ, неохотно впрочемъ сдаваясь, что Антоній дйствительно славится тмъ, что къ нему все идеи.: по правд сказать, достоинство мущины должно быть очень рдкостно, если- низкія удовольствія, которымъ онъ предается, не могутъ запятнать его. Онъ глядитъ недовольнымъ, но снисходительнымъ взглядомъ на нравственныя тни, которыя на него падаютъ. Но онъ находитъ непростительными вс его поступки, когда вспоминаетъ о томъ политическомъ призваніи, которое ему предлежало. Но если все это открываетъ главную точку зрнія на Антонія, на сколько онъ виденъ въ своихъ отношеніяхъ къ свту, то, съ другой стороны, относительно его личности, его характера, взятаго самъ по себ, Антоній, страннымъ образомъ, самъ высказываетъ послднее слово, въ которомъ мы должны признать собственное мнніе о немъ нашего поэта. И это поразительно-хорошо схвачено при подобной натур, которая недоступна была правд, которая непроизвольно надвала на себя личины, когда обращалась ко вншнему міру, и потому разнымъ людямъ казалась различно, которая такъ-же точно непроизвольно воспринимала въ себя отъ вншняго міра лучь пониманія, и сама того не желая, высказывала результатъ такого самопознанія въ различныхъ положеніяхъ жизни. Посл того, какъ онъ въ первой сцен (актъ 1-й) въ своемъ упоеніи высказалъ такую мысль, что только утонченность любовныхъ наслажденій отличаетъ человка отъ животныхъ, онъ говорить, на-оборотъ, во второй сцен, когда уже онъ пришелъ въ себя, когда онъ уже ‘вспаханъ’ дурными извстіями изъ Рима,— онъ говоритъ то, что всего рзче проклинаетъ его жажду наслажденій: ‘мы производимъ лишь сорную траву въ то время, какъ наша плодоносная почва лежитъ невоздланная и праздная.’ А когда онъ прошутилъ свое счастіе и вмст съ нимъ утратилъ весь здравый тактъ и инстинктъ дятельности, который былъ ему прежде свойственъ, онъ въ своей ярости противъ Клеопатры выражаетъ свое паденіе въ бдственное состояніе точно такими-же рзкими словами: ‘лишь только мы закоренемъ въ порокахъ, боги ослпляютъ насъ и погружаютъ нашъ ясный разсудокъ въ нашу собственную грязь, заставляютъ насъ поклоняться нашимъ собственнымъ заблужденіямъ и смются надъ нами въ то время, когда мы идемъ въ погибели.’ И наконецъ, когда онъ, не задолго до смерти, оглядывается на свое положеніе, онъ сравниваетъ себя съ картинными вечерними облавами, которыя обманчиво являютъ взору то тотъ, то другой образъ, и затмъ исчезаютъ безъ слда. И ничмъ лучше, какъ именно этимъ выразительнымъ сравненіемъ, не могло быть въ плутарховомъ смысл высказано сужденіе обо всей жизни этого человка, который изумлялъ и обманывалъ міръ своею блистательною ничтожностію, своимъ кажущимся величіемъ, своимъ призрачнымъ превосходствомъ. Исторія помогла Шекспиру въ томъ отношеніи, что она въ области дятельнаго міра не выдвинула ему ни одной черезъ-чуръ преобладающей личности, которая-бы слишкомъ подавляла собою, какъ контрастъ, изнженнаго Антонія. Вотъ почему Шекспировъ Октавій столь-же превосходно употребленъ въ дло для эстетической цли, насколько онъ врно схваченъ исторически. Шлегель съ полнымъ правомъ выхвалялъ то, что Шекспиръ (уже въ Юліи Цезар) вполн разгадалъ этотъ характеръ, не увлекаясь въ ошибку ни фортуною, ни славою Августа. Насъ не слишкомъ-то восторгаетъ энтузіазмомъ въ пользу хлопотливой политической жизни этотъ разсудительный дипломатъ и его побда надъ сластолюбивымъ противникомъ, на котораго все таки отбрасываетъ поэтическій блескъ его фантастическая игра въ героизмъ и его увлекающаяся страстность. Октавій боле обязанъ своимъ счастіемъ роскоши Антонія, его праздности и безразсудству, нежели своимъ собственнымъ заслугамъ. Относительно умственныхъ дарованій, Шекспиръ заставляетъ Октавія самого ставить себя ниже Антонія, когда, напримръ, Октавій говоритъ, что онъ часто затепливалъ свои мысли у сердца Антонія. Но то употребленіе, для котораго онъ принималъ въ расчетъ эти дарованія, ставитъ его въ тмъ боле выгодномъ свт относительно Антонія. Предохраненный своею боле холодною кровью отъ подстрекательствъ сладострастія, онъ вооружилъ себя трезвостію, возведенною въ принципъ, противу тхъ неожиданностей, въ какія повергаетъ насъ вино, противу той ‘мозговой стирки, которая длаетъ насъ только грязне’. Уже эти особенности натуры и привычки даютъ ему естественное преимущество надъ Антоніемъ. Гд Антоній геніально-легкомысленъ, тамъ Октавій полнъ мелочной заботливости, гд Антоній отъ праздности, отъ роскоши, безумно, съ небрежностію пропускаетъ мимо, забываетъ всякую государственную обязанность, тамъ Октавій весь — добросовстность, бережливость, бодрость, цлесообразная дятельность, и оживленъ по крайней мр на столько-же интересомъ ко благу государства, на-сколько и личнымъ честолюбіемъ. Онъ негодуетъ на легкомысліе Антонія, потому что оно ему непонятно и противно его натур, между тмъ, какъ онъ имлъ бы столько-же причинъ ему радоваться, такъ какъ оно приноситъ ему пользу. Пока онъ нуждается въ немъ противъ Помпея, онъ относится къ нему съ полнымъ вниманіемъ, серьозно ищетъ примиренія съ нимъ, хочетъ привязать его къ себ. Когда грозитъ разрывъ, онъ съ хитрымъ тщаніемъ избгаетъ всякаго повода подвергнуться упрекамъ, онъ изъявляетъ готовность письменно доказать, съ какимъ усиліемъ его втянули въ новую войну, какъ спокойно и мягко онъ выражался во всхъ своихъ письмахъ. Но когда Антоній самъ подаетъ ему троякій поводъ: оскверняетъ его семью, лишаетъ чести государство, вполн разрушаетъ свою собственную славу, тогда-то онъ видитъ, что цль его самовластнаго честолюбія пододвинулась къ нему, тогда-то онъ жертвуетъ своею сестрою для политической цли, проявляетъ дятельность, не имющую ничего себ равнаго, устраняетъ Лепида и Помпея, изумляетъ своею поспшностію даже Антонія, который обыкновенно всегда бывалъ быстре его, не соблазняется ложнымъ понятіемъ о чести — принять его шальной вызовъ, напротивъ того съ осторожною осмотрительностію слдуетъ надежно-протореннымъ путемъ своего счастія, съ полною однакоже ршимостію — погубить-таки Антонія и унизить Клеопатру до послдней степени.
Тотъ способъ, какимъ поэтъ нашъ примкнулъ частныя отношенія влюбленныхъ къ государству и исторіи, и обратилъ житейскую драму въ драму историческую, и простъ, и мастерски примненъ къ длу. Отъ соприкосновенія и боле тснаго отношенія Рима къ Востоку, отъ зараженія воздержнаго запада азіатскою роскошью — римское государство по гибло точно такъ-же, какъ погибъ его тріумвиръ Антоній. Это опасное вліяніе Шекспиръ изобразилъ въ честномъ Энобарб. Это — древне-римская солдатская натура, человкъ грубый, смлый, сухого нрава, безъ околичностей и оглядокъ, прямой и правдивый и съ другомъ, и съ врагомъ, расположенный одинаково и къ морскому разбойнику Менасу, и къ чародйк Клеопатр, и къ своему полководцу Антонію. У него достаточно простого, здраваго человческаго ума, чтобы разглядть всю внутреннюю ткань своего загадочнаго господина, но передъ хитростями Клеопатры онъ становится въ тупикъ. Его охватываетъ очаровательность всего ея существа, на-сколько доступна этому его натура, такъ-же, какъ впослдствіи очарованъ ею Долабелла. Онъ думаетъ, что ея страсть къ Антонію сложилась изъ тончайшихъ частицъ чистой любви, онъ вдается въ обманъ, думая, что вс ея попеченія направлены къ тому, чтобы остепенить этого легкомысленнаго человка. Когда она увряетъ Тирея, что предалась Антонію только по принужденію, это кажется ему на-столько серьознымъ и правдивымъ, что онъ считаетъ нужнымъ допросить объ этомъ своего господина. И вотъ образъ жизни Востока становится опасенъ даже для этой простой, суровой натуры, какъ онъ былъ опасенъ и для созданнаго къ тому Антонія. Въ обществ евнуховъ, слугъ, которые вышколены такъ, что повинуются по одному намеку, въ род Алексаса, въ обществ развязныхъ баядерокъ, Иры и Харміоны, которыя разумютъ свою службу какъ мастерицы, и самый грубый человкъ принимаетъ извстную полировку. Суровому воину хорошо живется въ египетскомъ лагер, ужъ и онъ, подобно своему господину, длитъ себя между женщинами и занятіями, ужъ и онъ затрудняется въ выбор, что ему длать: уходить или оставаться: если его не привлекаетъ любовь, такъ тмъ боле привлекаютъ его египетскія вина. Лучшая сторона его римской натуры находится во вражд съ тою внутреннею заразою, которая охватила его, когда счастіе Антонія начало отъ него удаляться. Онъ начинаетъ ужъ находить, что глупо исполнять упорно сбой долгъ относительно глупца, но все таки врность преодолваетъ въ немъ подобное благоразуміе, онъ вознамривается честною выдержкой преодолть побдителя своего господина и заслужить себ мсто въ исторіи. Но злая судьба Антонія подкупаетъ напослдокъ и этого врнаго слугу, когда онъ его покинулъ, Антоній посылаетъ ему вслдъ его сокровища. Такое великодушіе поражаетъ врнаго человка, лишь поздно совратившагося съ длиннаго, честнаго своего пути: онъ со стыдомъ чувствуетъ теперь, что въ книг исторіи онъ будетъ обозначенъ лишь какъ отступникъ отъ своего господина и бглецъ, и вотъ онъ самъ налагаетъ на себя руку.
Къ этому примру упадка древней римской добродтели присоединяется еще возстаніе Секста Помпея, чмъ эта пьеса съ ея нитями и примыкаетъ къ ‘Юлію Цезарю’. Среди борьбы обоихъ наслдниковъ Цезаря въ народ просыпается любовь къ умершему Помпею и переносится на его сына. Недовольные стекаются вокругъ Секста, который еще разъ водружаетъ знамя республики, ‘гд одинъ человкъ не долженъ быть больше другого человка’. Но какіе люди поднимаются теперь за это прекрасное дло на мсто Брута и Кассія! Молодой Помпей, честное, но безразсудное сердце, образецъ политическаго легкомыслія — въ сравненіи съ положительнымъ Октавіемъ, сражается за дло свободы въ союз съ морскими разбойниками, отчаянно-храбро, безъ друзей. Онъ не уметъ выждать, чтобы Октавій и Антоній вполн разссорились между собою, онъ даже знаетъ, что его возстаніе соединяетъ ихъ обоихъ, но онъ легкомысленно и надменно полагаетъ, что это даже и лучше для его славы, такъ какъ онъ смогъ оторвать Антонія отъ его Египта. Его самоувренность основана на предвщаніяхъ его надежды, на томъ, что онъ владетъ моремъ, на любви къ нему народа, именно на самыхъ обманчивыхъ вещахъ на свт! Въ первыхъ словахъ, которыя мы отъ него слышимъ, онъ является намъ мене благочестивымъ, нежели его пираты, въ послднемъ дл, которое онъ совершаетъ передъ нами,— онъ оказывается мене безбожнымъ, нежели они. Менасъ совтуетъ ему, по историческому преданію, умертвить тріумвировъ на пиру, который онъ даетъ имъ на своемъ корабл. Ему хотлось-бы лучше, чтобы Менасъ совершалъ это дло, не спрашиваясь его, онъ не хочетъ, чтобы съ его вдома честь его была принесена въ жертву выгод. Менасъ, подобно тому какъ Кассій передъ Брутомъ, возстаетъ предъ нимъ съ укоромъ, что онъ не хочетъ воспользоваться средствами для цли. Но какое паденіе отъ тхъ пререканій къ этимъ, отъ тхъ республиканцевъ къ этимъ! Смотря по тому, какъ Помпей понималъ дло свободы, видно, что онъ доволенъ не тмъ, что одинъ человкъ равенъ другому человку, а тмъ, что самъ онъ равенъ этимъ могучимъ властителямъ. И въ то время, какъ онъ полузавистливо косится на удовольствія, которымъ Антоній предается на восток, въ то время, какъ онъ угощаетъ у себя людей, подлившихся съ нимъ, только-бы зажать ему ротъ, частицей своего владычества, онъ выказываетъ намъ вполн, какъ ловко и самъ онъ втягивается въ бражничанье и въ распутные нравы, доведшіе Римъ до погибели. Я не знаю ничего, боле достойнаго удивленія, какъ историческая символика этой сцены пира! Тутъ впервые отставляютъ въ сторону Лепида, этотъ хрупкій третій столбъ міра. Они подносятъ ему е кубокъ подаянія’, т. е. ту часть вина, которую отпиваютъ у другого, чтобы облегчить его, и въ этомъ Варбуртонъ видитъ мткую сатиру на принятіе Лепида въ тріумвиратъ, которое было сдлано лишь для того, чтобы отвлечь зависть отъ двухъ другихъ. При этомъ Антоніи и Энобарбъ напиваются почти до безчувствія и затваютъ египетскую вакханалію. А на другой сторон, въ веселомъ, честномъ настроеніи духа Помпей прошучиваетъ свое счастіе. Въ средин стоитъ Октавій, наблюдая, но не разрушая веселаго разгула, ужъ и онъ съ усиліемъ вяжетъ слова, но духъ его свтелъ и чувства трезвы, и онъ морализируетъ такъ: ‘наше важное дло прогнвано этимъ легкомысліемъ!‘

КОРІОЛАНЪ.

Мы не имемъ врнаго вншняго признака, по которому мы могли-бы опредлить время возникновенія ‘Коріолана’: только слогъ и нкоторыя немногія выраженія и мста, напоминающія намъ одновременныя пьесы, могутъ повести насъ къ предположеніямъ, и эти предположенія соединяются почти у всхъ комментаторовъ къ тому, чтобы отнести пьееу примрно къ 1610-му году.
Радостное сочувствіе въ римскому государству, коего могучій прогрессивный ходъ Шекспиръ озираетъ здсь какъ-бы съ гордымъ самодовольствомъ приверженца, кажется, внушило нашему поэту намреніе, посл созданія своего ‘Антонія’, еще разъ обратиться къ лучшимъ днямъ перваго воинскаго величія римскаго народа и драматически обработать боле возвышенный предметъ изъ его исторіи. Подобно тому, какъ въ ‘Антоніи’ онъ представилъ время императоровъ съ его нравственными искаженіями, а въ ‘Цезар’ борьбу республики съ монархіею, такъ въ ‘Коріолан’ онъ выводитъ передъ нами вражду аристократическаго элемента съ демократическимъ внутри самой республики. Борьба двухъ властей: трибунской и консульской, плебейской и патриціанской, сената и народа наполняетъ всю пьесу. Жалобы и взаимные упреки, которые обыкновенно имютъ мсто между управляемыми и управляющими. между людьми ‘должностей и привилегій’ и людьми ‘тяготы и обязанностей’, взвшиваются здсь на однихъ и тхъ-же всахъ. Здсь показано, что противупоіожвость обихъ этихъ силъ коренится въ самой ихъ натур, непримиримость ихъ между собою выводится здсь какъ необходимое слдствіе той неразумности, той несправедливости и той рзвости, какая заключена въ натур ихъ контраста. Противу непостоянства народа выдвигается здсь упорство, односторонность, строптивость представителя аристократіи: тамъ отсутствіе чести, здсь безмрное честолюбіе, тамъ завистливая ненависть, здсь — гордое презрніе, тамъ мимолетное опьяняющее желаніе возмездія, здсь — глубокая жажда мести, тамъ — поверхностное раскаяніе, здсь — непримиримая вражда. Здсь изображена неуживчивость высшей и сильнйшей натуры съ слабйшею и нижайшею, если съ одной стороны мудрая скромность не снизойдетъ со своей высоты, а съ другой стороны признательная оцнка не возвыситъ заслуги. Противуположность и взаимное противудйствіе этихъ двухъ политическихъ сословій и силъ такъ обстоятельно изображены въ этой пьес, что эту борьбу аристократическаго и демократическаго принципа обыкновенно и считали дутою ея, такъ что выходило, будто руководящая мысль поэта и была чисто-политическая мысль. Но намъ всегда казалось, что эти три римскія пьесы именно тмъ и стоятъ такъ высоко въ общемъ мнніи, что въ нихъ исторія возвышается до свободной драмы, политическая идея сплетается съ идеею нравственной, и достоинство историческое соединяется съ достоинствомъ психологическимъ. Мы скорй готовы думать, что эти политическіе моменты составляютъ сущность самаго матерьяла драмы и вмст съ нимъ составляютъ лишь общую почву и основу, на которой слдуетъ искать собственно средоточія пьесы. Внутреннее отношеніе другъ къ другу этихъ трехъ пьесъ и задать, ими разршаемыхъ, представитъ намъ все это и скоре, и въ боле яркомъ свт. Въ ‘Цезар’ по политическимъ предметомъ была борьба республики съ монархіею, но въ предлахъ этого общаго предмета, а именно — этого великаго историческаго дянія, наше вниманіе приковано было какъ-бы ядромъ собственно-драматическаго дйствія, тмъ рзкимъ противорчіемъ между политическою и нравственною обязанностію, въ которое поставленъ былъ герой пьесы. Въ ‘Антоніи’ историческою темою служитъ борьба римскаго ‘духа подвиговъ’ съ вліяніемъ восточной изнженности, и при этомъ, можно сказать, политическое средоточіе совпадало со средоточіемъ нравственнымъ: личное колебаніе Антонія между дятельнымъ міровымъ призваніемъ и страстью къ чувственнымъ наслажденіямъ есть первый главный симптомъ того состоянія, въ какомъ находилась вся его современность. Въ ‘Коріолан’ политическою основою служитъ борьба между аристократическимъ и демократическимъ элементамъ, въ этой борьб герой очутился поставленнымъ въ такое положеніе, что ему приходится длать выборъ между любовью въ отечеству и эгоистическою ненавистью. Брутъ разрываетъ свою дружбу съ Цезаремъ, предполагаемымъ врагомъ отечества, изъ-за большей дружбы своей къ отечеству, честно заблуждаясь при этомъ, какъ въ политическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи. Антоніи разрываетъ т свои дружественныя отношенія, которыя полезны отечеству, и завязываетъ другія, которыя ему вредны, въ обоихъ случаяхъ поступая одинаково легкомысленно и безпечно, какъ въ политическомъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи. Коріоланъ прерываетъ вражду свою ко врагу своего народа — на погибель отечества, проявляя тмъ закоренлый свой эгоизмъ, какъ политическій, такъ и нравственный. Т формы характеровъ, которыя имютъ проявиться въ этихъ положеніяхъ, и т выдающіяся ихъ качества, въ силу которыхъ он проявляются такъ или иначе, это и составляетъ существенное средоточіе, на которое авторъ повсюду налегаетъ, и руководящая идея у него, и здсь, какъ и повсюду, на сколько мы успли это выяснить, есть идея по существу своему нравственно-психологическая. У Брута, при его по-истин затруднительномъ выбор, ршаетъ все основательная твердость и честность его истаго мужественнаго духа, у Антонія, при выбор, гд собственно и не должно-бы быть выбора, въ рзкую противуположность Бруту, все ршаетъ нисколько немужественная шаткость, забвеніе чести сластолюбца, изнженнаго до женоподобія. Въ Коріолан наконецъ мы видимъ двойную противуположность тмъ обоимъ характерамъ: у него — преувеличенная гордость и величавое честолюбіе настоящаго мужа, въ которомъ крайній избытокъ самомннія неестественно вырождается въ упорную непреклонность, которая напослдокъ сама себ сламываетъ рога. Въ Брут благороднйшій гражданинъ сталъ въ противорчіе съ благороднйшимъ человкомъ, въ Антоніи человкъ чувственный восторжествовалъ надъ гражданиномъ, призваннымъ къ длу, въ Коріолан — человкъ чувствующій и притомъ хорошій гражданинъ равномрно подавлены гордостью крайне-напряженнаго героизма. Мы говоримъ: героизма, потому-что и тлесныя и духовныя свойства Коріолана, по самому характеру героическаго времени, превышаютъ обыкновенные человческіе размры, крайне-напряженнаго героизма, присовокупляемъ мы, потому-что если сравнить Коріолана съ подобными-же изображеніями тхъ же отношеній, взятыхъ тоже изъ героическихъ временъ, то въ немъ сила страсти все таки превышаетъ все подобное. Мелеагръ и Ахиллесъ у Гомера, питающіе подобный же гнвъ и закоренлое упорство, уже смягчаются, видя, что ихъ дружественный городъ или ихъ корабли готовы быть сожженными, а Коріоланъ самъ готовъ бросить головню въ свой родной городъ.
Если-бъ мы и вовсе отступили отъ нашего обычнаго пріема — отыскивать въ каждой шекспировой пьес его основное нравственное воззрніе, то для обсужденія этой драмы било-бы далеко не все равно, что мы примемъ за основу нашего разбора: эту-ли психологическую идею или ту политическую мысль. Если принять за главное политическую борьбу тхъ двухъ сословіи, то мы легко придемъ къ ложнымъ сужденіямъ. Вотъ одинъ примръ. Если это такъ, то мы станемъ глядть на Коріолана какъ на главнаго представителя аристократіи въ главномъ противорчіи ея съ народомъ и съ трибунами, и тогда весьма естественно мы будемъ наведены на мысль, которую высказывалъ Гацлиттъ, будто Шекспиръ имлъ склонность къ произвольной сторон вопроса, къ аристократическому принципу, будто онъ не останавливается въ такой-же мр на истинахъ, высказываемыхъ имъ объ аристократіи, какъ это длаетъ въ истинахъ, высказанныхъ имъ о народ. Гацлиттъ присовокупляетъ къ этому нкоторыя убдительныя положенія, чтобы проявить даже естественность и необходимость подобнаго предрасположенія въ нашемъ поэт. Онъ показалъ, что поэтическая фантазія есть сила преувеличивающая, исключительная, аристократическая, что принципъ поэзіи есть принципъ діаметрально-противуположный всякому уравниванію, что левъ, нападающій на стадо овецъ, есть предметъ, гораздо боле поэтическій, нежели стадо, что мы боле удивляемся гордому самоуправцу, нежели малодушной толп, которая передъ нимъ преклоняется, угнетателю, нежели угнетеннымъ. Все это очень справедливо, и въ примненіи къ Коріолану, кажется, будто пріобртаетъ еще боле истины. Но поэзія Шекспира, столь тсно сроднившаяся съ нравственностію, его воображеніе, постоянно живущее въ тсномъ союз со здравымъ разсудкомъ, его идеалы, столь полные реальной правды,— все это, казалось намъ, такъ постоянно и прямо отличаетъ его творчество отъ всякой другой поэзіи, что у него никогда нтъ ничего исключительнаго, что справедливость и безпристрастіе составляютъ выдающійся признакъ этой поэзіи и этого поэта, что если у него воображеніе ‘ищетъ эффекта, живетъ контрастами и не допускаетъ середины’, то все таки именно въ постановк, окраск этихъ поэтическихъ контрастовъ каждый разъ выступаетъ, для нравственнаго обсужденія, золотая середина той безпристрастности, которая составляетъ драгоцнное преимущество истиннаго мудреца. Шекспиръ изобразилъ мужа свободы, Брута, и даже боле грубаго мастера революцій, Кассія, боле благородными и съ гораздо большею любовью, нежели мужа аристократіи, Коріолана. Каждый допуститъ, что примръ Брута привлечетъ многихъ одушевленныхъ друзей народному длу, прежде чмъ примръ Коріолана привлечетъ къ аристократизму хоть одного приверженца. Если мы станемъ разсматривать характеръ Коріолана не въ одномъ только противорчіи его съ толпою, но будемъ взвшивать его такимъ, каковъ онъ есть самъ по себ и самъ передъ собою, то мы принуждены будемъ сказать посл самаго точнаго обсужденія, что здсь изображенъ воплощенный аристократизмъ съ его возвышеннйшихъ и съ его ненавистнйшихъ сторонъ и съ тмъ постоянно-одинаковымъ безпристрастіемъ, котораго Шекспиръ, по натур своей, кажется, и не могъ не проявлять. Но намъ могутъ возразить, что народъ не изображенъ такимъ образомъ. Да, но вдь и на патриціевъ, разсматриваемыхъ какъ масса, Шекспиръ точно также мало бросилъ благопріятнаго свта въ нашей пьес, и это лежитъ въ натур вещей, что толпа никогда не можетъ быть поставлена въ параллель съ отдльною личностью, которая должна сдлаться предметомъ поэтическаго изображенія: личность потому и длается предметомъ поэзіи, что она нчто единичное и должна выдаваться надъ многими. Но, опять скажутъ намъ, съ подобнымъ безпристрастіемъ не изображены тамъ представители народа, трибуны. Но тогда куда-же двалось-бы поэтическое равновсіе, еслибы Шекспиръ вздумалъ дать трибунамъ выдающееся мсто? куда двалась-бы правда, если-бы онъ эту новую власть, возникшую среди смутъ, захотлъ представить какъ нчто отличающееся мудрымъ достоинствомъ и энергіею? Куда-бы двалось наше участіе къ герою, если-бы поэтъ противупоставилъ ему въ сан трибуна какого-нибудь Марка Брута? Въ той мр, въ какой-бы онъ приковывалъ наше участіе къ трибунамъ, наше сочувствіе къ Коріолану непремнно падало-бы, потому что у Коріолана и безъ того уже слишкомъ много унижающихъ его чертъ характера.
Если вглядться пристальне, то нельзя будетъ сказать, что и народъ изображенъ здсь слишкомъ съ дурной стороны. При этомъ нужно точно различать, гд народъ самъ изображаетъ себя въ дйствіи, и гд онъ изображается — въ словахъ — хулителями, и насмшниками, презирающими народъ, тогда, очень можетъ быть, мы даже найдемъ, что народныя массы въ ‘Юліи Цезар’ изображены худшими, нежели въ ‘Коріолан’. Поэтъ при этомъ весьма тонко различилъ характеры различныхъ временъ. Въ ‘Антоніи’, гд народъ уже ничего не значилъ, онъ и не участвуетъ въ дйствіи драмы, въ ‘Цезар’, когда испорченность народа именно и довела республику до распаденія, народъ и является во всей своей слабости, въ ‘Коріолан’, гд онъ въ состояніи затруднить, но не задержать теченіе государственныхъ длъ Рима, народъ является равномрно надленнымъ и лучшими, и худшими свойствами. Надо сознаться, что толп не польщено и здсь. Не только что Коріоланъ ругательно обзываетъ здсь толпы народныя непостоянными, перемнчивыми, но и сами он фактически заставляютъ Коріолана испытать на себ ихъ измнчивость, въ акт выбора. Мененій говоритъ о народныхъ массахъ, что ихъ неразуміе не только вгоняетъ ихъ во время бдствія туда, гд он должны встртить еще большее бдствіе, но что они находятъ это бдствіе даже въ правд, встрчаемой ими на этомъ пути, и при этомъ вожаки народа идутъ во глав народнаго неразумія, неразумія, обнаруживающагося тмъ, что стснительнымъ препятствіямъ не врятъ и скрываютъ ихъ отъ народа, и подвергаютъ бичеванію того, кто открываетъ нежеланную правду. Нельзя отрицать, что въ нашей пьес народу ставится въ упрекъ, и не одними только словами, что онъ несправедливъ, когда онъ обвиняетъ правительство въ томъ, въ чемъ слдуетъ винить скоре небо, что онъ проклинаетъ справедливость, настигающую преступника, и съ другой стороны со злобою преслдуетъ величіе, мы своими глазами видимъ здсь, какъ народъ, въ своемъ дйствій, то безъ причины любитъ, то безъ причини ненавидитъ, какъ онъ — что всюду обыкновенно случается въ тревожныя времена — носится съ рзкими, возбудительными общими мстами, въ которыхъ много кажущейся и мало дйствительной правды. Коріоланъ презираетъ всякое ‘дло и всякую способность’ народа, который оказывается зайцемъ, гд вы ожидаете встртить льва, но поэтъ и въ дйствительности показалъ намъ и трусость народа и его склонность къ грабежу. Но и все таки мы не должны, подражая Коріолану въ безпощадности приговора, упускать изъ виду и то, что Шекспиръ вывелъ передъ нами и лучшихъ, и храбрйшихъ изъ народа, которые идутъ на вызовъ полководца, какъ добровольцы, цлымъ отрядомъ — въ радость, и въ назиданіе своему предводителю. Не надо упускать изъ виду, что вся масса народа проникнута желаніемъ признать заслуги Коріолана, что всхъ охватываетъ рвеніе рукоплескать съ удивленіемъ побдителю, что между народомъ у него оказывается много приверженцевъ, что даже та часть народа, которая возбуждена, подущена противъ него, сознается о немъ, что онъ не алченъ, что онъ боле храбръ, нежели гордъ, что при всей его надменности надо снисходительно принимать въ расчетъ силу его натуры, что наконецъ могущество его заслуги превышаетъ могущество народа — отказать ему въ высшей почести. Мененій былъ того мннія, что если-бы знатные не держали чернь въ страх, то она сама-бы разорвала себя на части, но чернь уже преклонялась передъ мудростію его аполога, видя, что ея собственная мудрость становилась въ тупикъ. Друзья Коріолана ожидали, что, посл его удаленія, народъ, предоставленный самому себ, предастся взаимнымъ раздорамъ, но къ ихъ разочарованію, господствуетъ миръ и единодушіе. Если перемнчивость во вс времена была— и будетъ свойственна всякой народной толп, то въ этомъ порок есть все таки и хорошая сторона, прямо противуположная упорному своенравію аристократа. Черезъ это качество толпа длается ручною массою, которую такой мудрецъ, какъ Мененій, легко можетъ настраивать какъ онъ хочетъ, ее легко поджечь, но ее такъ-же легко и успокоить, и это свойство беззавтнаго прощенія даже Мененій принужденъ похвалить въ своемъ народ. Если народъ строптивъ противъ Коріолана, то его можно извинить тмъ, что Коріоланъ выказываетъ къ нему равнодушіе и гордое презрніе, что онъ самъ передъ нимъ упоренъ, проявляетъ къ нему враждебность, и въ гордости своей намренно вызываетъ къ себ его ненависть.
Дйствительно, здсь взвшены и оцнены и хорошія, и дурныя свойства толпы и справедливо, и снисходительно. Но если-бъ мы хотли выразумтъ, какъ смотритъ самъ поэтъ на демократическій и аристократическій принципъ, мы должны были-бы, какъ мы и намекнули выше, сравнить высшихъ представителей обоихъ принциповъ: Коріолана съ Брутомъ и Кассіемъ, а не эту толпу съ Коріоланомъ, котораго поэтъ намренно и по указаніямъ исторіи именно и предназначилъ, какъ героя, выдаваться надъ этою толпою. Нтъ сомннія, что критика стала-бы сравнивать этотъ характеръ съ преувеличенными героями Марлова, если-бы преувеличенія у Шекспира было въ обыча выдавать за неподдльную натуру и принимать за чистую монету удивленіе, какое они возбуждаютъ, подобно тому, какъ это длается относительно подобныхъ-же изображеній поэтовъ древнйшей школы. Но у Шекспира, на-оборотъ, подобное преувеличеніе натуры само собою надламывается, какъ что-то ненатуральное, и оставляетъ въ зрител какое-то смшанное, неопредленное чувство. Поэтъ употребилъ вс средства, чтобы сдлать возможнымъ гордое исключительное величіе въ этомъ геро. Онъ далъ ему мать, которая, пылая вся любовью въ отечеству, рано лишилась мужа, и всю свою гордость, всю свою силу и любовь поставила въ томъ, чтобы воспитать своему отечеству въ сын своемъ, отличавшемся способностями съ раннихъ лтъ, перваго героя и правителя. Это не — привлекательная, но это — великая женщина, это Волюмнія: свою мужественность она считаетъ чертою, длающею ей честь. Она имла обыкновеніе говорить, что будь она женою Геркулеса, она исполнила-бы за него шесть его работъ. Она своего сына рано ‘заманивала на войну какъ курица’, будь она его женой, она бы охотне желала знать, что онъ въ отсутствіи на пути чести, нежели наслаждаться его любовью дома. Она наизусть знаетъ его раны, и уже въ глубокой старости она все еще радостно мечтаетъ, представляя себ его подвиги въ битв и то, какъ онъ возвратится къ ней съ окровавленнымъ челомъ. Съ высокимъ самодовольствомъ она чувствуетъ себя въ прав сказать и себ, и ему, что нтъ на свт сына, который бы боле былъ обязанъ своей матери, нежели онъ обязанъ ей. Она ни часу не оставляла его безъ своего надзора, она воспитывала его въ опасностяхъ и въ любочестіи, для опасностей и для чести, она съ раннихъ лтъ внушала ему, что лишь несчастіями испытывается мужество, она охотне желала-бы видть одиннадцать сыновей падшихъ въ битв, нежели одного коснющаго въ наслажденіяхъ, вотъ почему она иметъ право утверждать, что Коріоланъ съ ея молокомъ впиталъ въ себя храбрость, и съ гордостію глядитъ она на эту удавшуюся мечту самаго смлаго ея воображенія. Эту гордость она передала въ наслдство и сыну, хотя она и отрицаетъ это, и даже иметъ нкоторымъ образомъ право отрицать. Ея гордость сыномъ обратилась у него въ гордость самимъ собою: боготворимый и матерью, и друзьями дома, Коріоланъ, подъ этою тончайшею лестью чистосердечнйшихъ воспитателей и друзей, развилъ въ себ врожденное и вперенное ему чувство собственнаго достоинство до степени презрительнаго высокомрія. Да и самое презрніе къ толп онъ усвоилъ себ отчасти отъ матери, онъ еще въ ранней юности былъ врагомъ народа, когда не вступалъ еще съ нимъ ни въ какое столкновеніе. Волюмнія воспитывала сына изъ того убжденія, что человкъ — лишь картина, когда его не оживляетъ слава. Вотъ почему Коріоланъ — въ ршительную противуположность Антонію, инстинктивно влекомъ къ дятельности воинской и государственной, онъ ‘вознаграждаетъ свои дла тмъ, что онъ ихъ творитъ, онъ, проводя время, доволенъ уже тмъ, что онъ его проводитъ, онъ ршительно не можетъ представить себ такой картины, что онъ сидитъ на солнц, и у него кто-нибудь перебираетъ въ голов въ то время, когда трубятъ къ наступленію на врага’. Такимъ образомъ онъ съ раннихъ поръ былъ пріученъ возвышаться надъ всмъ обыденнымъ и низкимъ, ‘онъ стремился, говоритъ Волюмнія, за тончайшими чертами чести, чтобы подражать качествамъ боговъ‘. Эта напряженная требовательность бъ себ самому и ко всмъ другимъ, происходившая отъ гордости и порождавшая еще большую гордость, сдлала его съ теченіемъ времени тягостнымъ для всхъ и пагубнымъ для самого себя, потому Что съ этою требовательностію каждое и дурное, и хорошее качество выростало до такой высоты, которая какъ-будто не выносила сама себя, онъ стремился къ такому достоинству, которое ‘задыхалось отъ своего собственнаго избытка’. Не суетная жажда чести стремитъ его за суетною славою, онъ хочетъ бытъ первымъ, а не казаться, съ этой стороны онъ — аристократъ въ простомъ и возвышенномъ смысл этого слова, для него все дло не въ имени и не въ званіи, а — какъ это свойственно истинной гордости — въ неподдльномъ достоинств. Онъ не удовлетворился-бы, какъ Цезарь, тмъ, что онъ будетъ лучше первымъ въ малйшемъ мстечк міра, нежели вторымъ въ величайшемъ, онъ хочетъ быть не первымъ по почету, но величайшимъ по дламъ на всемъ земномъ круг.
Что-же заставило Шекспира придать герою этой пьесы такое, собственно говоря, вышечеловческое, полубожеское величіе? Историческое сказаніе возлагало на поэта — изобразить катастрофу самаго необычайнаго рода. Коріоланъ, посл своего изгнанія, сражается противъ своего отечества, за которое онъ прежде бился въ напряженнйшихъ битвахъ, не требуя никакихъ наградъ, — изъ одной холодной, безчувственной жажды мщенія, въ союз съ заклятымъ его врагомъ, и вдругъ онъ покидаетъ это мщеніе съ нкоторою опасностію для своей собственной жизни по мольбамъ своей матери. Шекспиръ считалъ себя въ прав соединить такія противорчивыя черты въ одномъ человк лишь подъ тмъ условіемъ, что этотъ человкъ, и вслдствіе своей натуры, и вслдствіе своего воспитанія, развилъ въ себ и пороки, и добродтели до ршительныхъ крайностей, только при этомъ условіи поворотъ этихъ разнородныхъ свойствъ въ ихъ противуположность могъ становиться натуральнымъ. И все это проведено съ такимъ искусствомъ и съ такою тонкостію, какой почти нельзя и ожидать подъ этою кажущеюся грубостію штриховъ этого рисунка.
Во первыхъ — его непомрное славолюбіе, которое въ героическомъ вк могло искать себ удовлетворенія лишь въ похвал величайшей храбрости. О Коріолан говорятъ, что если храбрость — первая добродтель, то съ этимъ человкомъ не сравнится никто на свт. Такъ смотрлъ на храбрость и Коріоланъ. Никогда все существо его не раздражается до такой крайности, какъ во время воинской дятельности: не только наносимые имъ удары, но самый голосъ его тогда ужасенъ и страшны его взоры. Никого не допускаетъ онъ до состязанія съ собою на этомъ поприщ, разв ужъ это будетъ старый Титъ Ларцій, который, сражаясь на костыляхъ, не можетъ уже повредить его слав. Только одного человка знаетъ онъ, кто могъ-бы оспаривать у него первенство въ храбрости, эти — Тулла Ауфидія, противъ этого человка его честолюбіе раздражается до степени зависти. Еслибы онъ не былъ Коріоланомъ, онъ желалъ-бы быть Ауфидіемъ. Онъ признается самъ, что гршитъ, когда завидуетъ благородству его происхожденія. Если-бы весь міръ былъ въ войн, и онъ, Коріоланъ, былъ-бы на сторон Ауфидія,— онъ отпалъ-бы отъ него, только-бы сражаться противъ него. Какъ тонко наброшено въ этомъ признаніи въ высшей степени характеристическое пятно на самую храбрость Коріолана, на эту блистательнйшую его сторону! Онъ обнаруживаетъ въ этихъ словахъ, что для него личная его слава важне, нежели партія, нежели дло, нежели отечество, онъ готовъ, какъ наемникъ своего честолюбія, сражаться противу Ауфидія, все равно на какой сторон! И это не единственная черта, которая являетъ славолюбіе Коріолана въ двусмысленномъ свт. Мы можемъ наблюдать это славолюбіе, когда оно, героически-напряженное, является въ вид истинно-возвышеннаго презрнія къ противнику и къ опасности, и затмъ опять, когда оно, потаенно укрываясь, проявляется въ вид весьма холоднаго и умнаго расчета, такъ что на-ряду съ великими средствами, не пренебрегаетъ и малыми. Раненный, онъ^встрчается съ Ауфидіемъ: онъ отрекается отъ своихъ ранъ, для того, чтобы явиться передъ врагомъ — здоровымъ и цлымъ противникомъ, кровь, которою онъ обрызганъ, это, по его словамъ,— кровь вольсковъ, убитыхъ имъ соотечественниковъ Ауфидія. И вотъ онъ съ безумною отвагою раздражаетъ противу себя, израненнаго, врага сильнаго — изъ жажды мести, не боясь крайняго напряженія. Рядомъ съ этою является и другая черта, что онъ въ поход подчиняетъ себя Коминію, увренный, что слава, привыкшая, такъ сказать, ему сопутствовать, останется при немъ, и въ то-же время довольно благоразумно предусматривая, что вс сдланные такимъ образомъ промахи падутъ на Коминія и лишь увеличатъ его собственную славу.
На-ряду съ его воинскимъ достоинствомъ мы имемъ случай видть и его политическія качества. Что человкъ такой натуры и такого воспитанія — всегда окажется аристократомъ по принципу, если-бы онъ даже не былъ имъ по рожденію, это разумется само собою. Онъ и знать не хочетъ, чтобы народъ имлъ какое-либо представительство въ трибунат, онъ упирается противу всякой новизны, отъ которой могло бы потерпть государственное единодержавіе сената, онъ ратуетъ противъ всякой уступки, какъ противъ доказательства слабости, необдуманно посвающей возмущенія, у него есть убжденіе, что тамъ,гд совмстно владычествуютъ дв власти, безъ преобладанія одной надъ другою, всегда втсняется замшательство среди взаимнаго ихъ разлада, и это замшательство низпровергаетъ одну власть помощію другой. Но и съ этимъ строго-аристократическимъ принципомъ онъ все таки управлялъ-бы какъ мудрый государственный человкъ, если-бы люди внимательно относились къ особенностямъ его натуры и давали ему спокойно длать свое дло. Поэтъ придалъ ему государственный умъ и высшую политическую прозорливость, которая обыкновенно бываетъ свойственна природнымъ аристократамъ, и сверхъ того безукоризненность личнаго характера. Онъ обладаетъ первйшимъ качествомъ, необходимымъ для государственнаго человка,— безкорыстіемъ, что онъ не корыстолюбивъ, это признаетъ за нимъ даже народъ: на войн онъ беретъ себ на долю не боле добычи, нежели каждый другой. Правда, онъ не сталъ-бы раздавать дарового хлба бунтливымъ толпамъ, но онъ не сталъ-бы и обдирать народъ, съ этой стороны, пока его не раздражили, онъ всегда являлся-бы въ отношеніи народа, какъ говорить Мененій, ‘медвдемъ, который живетъ какъ ягнёнокъ’. И вмст съ тмъ онъ былъ-бы чуждъ всякаго мелочного и въ самомъ себ постыдного честолюбія. Какъ онъ ни властолюбивъ, онъ никогда не сталъ бы стремиться къ тираннической власти: даже клеветники — трибуны не могутъ надяться заставить поврить укоризн такого рода. На-сколько не способенъ стать ниже аристократической сферы, на-столько-же не въ его характер шагнуть выше ея предловъ. Въ какой степени онъ ревнивъ до истинной чести и до истинныхъ преимуществъ, въ такой-же степени онъ равнодушенъ ко вншнимъ отличіямъ. Онъ пролагаетъ себ путь къ чести не легкимъ способомъ, какъ льстецы народа: онъ стремится туда тяжелыми трудами истинной заслуги. Онъ не сталъ-бы желать для себя званія консула, точно такъ-же, какъ и званія главнаго полководца. И здсь, вроятно, къ благоразумію примшивается умренность, а къ самой умренности — притязательность, онъ чувствуетъ, что заслуживаетъ консульства, но не хочетъ употребить обыкновенныхъ средствъ пріобртенія, онъ лучше хочетъ быть рабомъ народа, да только на свой ладъ, нежели владычествовать надъ нимъ по его ладамъ. Но такъ какъ онъ, побуждаемый впрочемъ боле своею матерью и друзьями, уже сталъ домогаться консульства, то теперь для его сердца становится дломъ чести и достигнуть этой награды за свои заслуги. И, значитъ, если въ этихъ чертахъ его аристократизмъ свободенъ отъ своекорыстія и мелочной искательности мстъ, то онъ свободенъ и отъ мелочнаго консерватизма, этого обычнаго принципа этого политическаго сословія. Онъ не боится ни революціи, и никакихъ рзкихъ вторгающихся мръ, когда онъ во гнв задумалъ преслдовать какую-либо цль своей партіи, но онъ и въ спокойномъ состояніи, при всемъ досуг въ размышленію, не задумался-бы употребить опасное для жизни лкарство въ такой болзни государственнаго организма, которая иначе причинила-бы ему врную смерть. Въ самомъ спокойномъ настроеніи своего духа онъ высказываетъ превосходное основаніе, враждебное мелочному консервативному принципу: ‘если-бы мы во всхъ вещахъ упорно держались обыкновеній, то пыль старины никогда-бы не сметалась и у насъ накопилась-бы такая гора заблужденій, что изъ-за нея не могла-бы и. выглянуть правда’. Съ такими принципами Коріоланъ могъ-бы быть отличнйшимъ государственнымъ человкомъ, если-бы онъ всегда хотлъ употреблять въ дло очарованіе своего превосходства для того, чтобы добромъ направлять народъ къ добру. Это внушаетъ ему и мать. Если онъ допускаетъ, что на войн благоразуміе и политика можетъ соединяться съ честью, то онъ долженъ поступать такъ и въ гражданскихъ длахъ государства. Она допускаетъ, какъ дло сносное, властительность его характера, въ этомъ отношеніи онъ весь — благородство, но если велитъ нужда, если грозитъ опасность его счастію и его друзьямъ, то все таки-же онъ долженъ въ этомъ случа поукротить свое гордое сердце и предоставить рчь однимъ своимъ устамъ. У нея, говоритъ она, такое-же точно, какъ у него, неповадное сердце, но у нея есть голова, которая уметъ лучше направлять ея гнвъ къ выгод: вотъ этому-то онъ долженъ научиться. Въ случа нужды онъ это и уметъ, въ новыхъ отношеніяхъ, пока еще несговорчивость его натуры не вовлекла его въ запутанныя отношенія, и когда онъ ради великихъ цлей становится благоразумнымъ и осторожнымъ. Когда онъ принужденъ подготовлять себ почву у Анціатовъ, — какъ онъ тогда уметъ заставить всхъ любить и цнить себя! Сенаторы стоятъ передъ нимъ съ непокрытыми головами, Ауфидій раздляетъ съ нимъ власть и подчиняется его значительности, воины слдуютъ за нимъ въ битву, какъ мальчики бгутъ за бабочками: онъ для нихъ божество! Но вс эти качества мгновенно въ немъ уничтожаются, лишь только онъ раздраженъ, лить только онъ испытываетъ сопротивленіе, и именно отъ тхъ, кого онъ презираетъ. Когда народъ во время голода возмущается, онъ хочетъ грудами труповъ навалить горы, когда онъ при своемъ избраніи въ консулы долженъ потерпть и отъ своего непостоянства и отъ козней трибуновъ, онъ самъ возмущается противъ властительнаго слова трибуновъ: такъ должно быть, потому что его собственная властительная воля никогда не могла вынести ни малйшаго противорчія. И вотъ онъ насиліемъ хочетъ отнять у народа его право голоса, и устраиваетъ самъ возмущеніе противъ тхъ, кого онъ называлъ бунтовщиками. Тогда вырываются у него бранныя прозвища народу: онъ называетъ его гидрою, каннибалами, собаками,— и въ этомъ обнаруживается, такъ сказать, смыслъ его сердца, въ этомъ проявляются и т яркія убжденія аристократическаго упорства и надменности, что его партія и сословіе подломъ презираютъ народъ, а что народъ, съ другой стороны, неосновательно ихъ поноситъ. Тогда вполн исчезаетъ въ своенравномъ Коріолан всякая мра и всякая снисходительность, всякое мудрое сужденіе о толп и людяхъ, всякое соображеніе о томъ, что государство въ конц концовъ все таки состоитъ изъ народа, и что тхъ, съ кмъ намъ такъ или иначе приходится дйствовать вмст для государственной цли, мы должны не унижать и лишать достоинства, а напротивъ — стараться возвысить, — въ Коріолан исчезаетъ всякая разсудительность и мудрость, коей примненіе единственно и длаетъ истинно великими даже величайшія государственныя качества.
Если воинское честолюбіе Коріолана и его аристократическая притязательность на господство коренятся въ его большихъ, гордо-преувеличенныхъ требованіяхъ къ самому себ, въ томъ высокомъ понятіи, какое онъ о себ иметъ, въ тхъ высокихъ заслугахъ, какія онъ за собою знаетъ, то тамъ-же коренится и эта страстность, среди которой онъ блуждаетъ я теряется. Воспитанный для надменнаго образа дйствій, не пріученный ни къ какому противорчію, онъ не можетъ и выносить его, а между тмъ самъ онъ въ противорчіи полагаетъ свою славу. Люди до такой степени избалованные счастіемъ и являющіеся всюду побдителями, обыкновенно рже всего оказываются устроителями своего счастья и владыками надъ собою, хотя и господствуютъ надо всми другими. Перечить Коріолану, это — средство его раздражить, а если онъ раздраженъ, онъ ужъ не можетъ совладать съ собою. О немъ говорится, что, когда онъ разгнванъ, то онъ забываетъ, что когда-нибудь слышалъ слово: смерть, раздраженный, онъ готовъ презирать самихъ боговъ, и осмять цломудренную луну. Вотъ почему, когда трибуны замышляютъ погубить его, они стараются привести его въ гнвъ, дабы заставить говорить не языкъ его, но сердце. Въ превосходной сцен его изгнанія (III, 3) происходить взрывъ, котораго они желали, въ обширномъ и сильномъ размр. Мастерскою чертою въ характеристик Коріолана является то, что Коріоланъ, всегда одинъ и тотъ-же, всегда, такъ сказать, завинченный на крайней точк даже въ спокойномъ своемъ состояніи, ничего въ себ не напрягаетъ черезъ мру даже въ этихъ взрывахъ своего гнва, что его запальчивость не въ состояніи вывести изъ должныхъ предловъ ни одного изъ его принциповъ, ни одной изъ его антипатій, онъ можетъ сказать, что если-бы онъ былъ терпливъ какъ полуночный сонъ, онъ питалъ-бы т-же самыя мннія, какія онъ высказалъ теперь въ своемъ гнв. Скоре даже, въ то время, когда его изгнаніе довело до крайности его раздраженность и возбужденіе, въ немъ послдовала значительная перемна его обычной запальчивости въ противуположное ей свойство. Онъ тогда по вншности становится спокоенъ и тихъ, между тмъ какъ въ глубин его души созрваютъ опасныя ршенія его сдержанной злобы. Въ то время, когда его мать въ женскомъ раздраженіи съ неистовою шумливостію выражаетъ свою ненависть, пока еще боль свжа, являясь въ своемъ гнв ‘подобною Юнон’, такъ что каждый говоритъ про себя, что она сошла съ ума, когда даже кроткой Виргиліи сообщается жало ревности,— тогда-то Коріоланъ является сдержаннымъ въ своемъ холодномъ спокойствіи, тогда-то онъ возвращаетъ матери ея наставительныя ученія, ‘что благороднйшая сила проявляется тамъ, гд человкъ даетъ себя лишь легко ранить самымъ сильнымъ ударамъ счастія’. Вскор посл этого мать обртаетъ въ себ сдержанность и умнье длать различіе между отечествомъ и толпою, которыхъ Коріоланъ стремится уничтожать одновременно. Даже въ минуту своей расшатанности, она, по-видимому, опасается отчаянныхъ ршеній кажущагося коріоланова спокойствія: вотъ почему ей хотлось-бы придать Коріолану въ спутники Коминія. Но онъ отклоняетъ это и уходитъ въ молчаливой ярости, ‘какъ одинокій драконъ, который длается страшенъ людямъ своею пещерою, боле слышимый, нежели видимый’.
Совершенно такъ-же, какъ здсь его страстность, доведенная до высшей степени, переходите въ кажущееся спокойствіе, такъ и его гордость, душа всего его существа, средоточіе его характера, переходитъ въ кажущуюся скромность. Вперенныя ему понятія о высшей чести придали ему съ раннихъ поръ и высшее самомнніе, храбрость его и счастіе возвысили это самомнніе до крайней степени гордости и высокомрія. ‘Польщенный успхомъ, подобный человкъ презираетъ даже собственную свою тнь’, такъ какъ-же Коріолану было не презирать все, что ни было вокругъ него? Когда его покидаетъ знать и не слушаетъ его призыва къ упорному противодйствію, тогда приходится и друзьямъ его, равнымъ ему но общественному положенію, выслушать тонъ его презрительной гордости’: ‘пусть патриціи преклонятся тогда передъ своимъ собственнымъ тупоуміемъ, если они допустятъ утвердиться власти трибуновъ, тогда ужъ они станутъ плебеями, а трибуны — сенаторами’. Народу конечно онъ даетъ гораздо сильне почувствовать свое высокомріе. Онъ не довольствуется тмъ, что выказываетъ къ нему презрніе, онъ вызываетъ также и его презрніе, и люди безпристрастные именно находятъ въ немъ дурнымъ то, что онъ съ намреніемъ навлекаетъ на себя неудовольствіе народа, точно такъ-же, какъ бываетъ дурно и то, когда другіе льстиво стараются вкрасться въ народную любовь. Вершину его гордости слдуетъ измрятъ тамъ, гд онъ въ отвтъ на остракизмъ бросаетъ свое изгоняющее проклятіе, ‘я изгоняю васъ!’ какъ будто одинъ осужденный больше вситъ, нежели вс осудившіе его во всемъ этомъ мір. И все таки еще — вопросъ, это-ли непомрное хвастовство боле всего характеризуетъ истинную вершину коріолановой гордости, или та скромность, съ которою онъ презираетъ и отметаетъ отъ себя всякую награду, всякую похвалу, всякую лесть. Что эта скромность иметъ общій корень съ истиннымъ стремленіемъ прежде всего быть достойнымъ своего внутренняго удовлетворенія, стремленіемъ удовлетворять самому себ, и то, что онъ вслдствіе этого не терпитъ похвалы и отъ своей матери, которая все таки иметъ открытый листъ — хвалить свою плоть и кровь, это доказываетъ, что его чувство собственнаго достоинства въ основ своей благородно, что его гордость находитъ себ въ высокой степени оправданіе въ его заслугахъ и длахъ. Это, впрочемъ, не препятствуетъ тому, чтобы въ эту черту примшался также и признакъ преувеличенной гордости, то высшее самомнніе, которое воображаетъ себя выше всякой похвалы и уклоняется отъ всякой оваціи, отъ всякаго прославляющаго донесенія, такой человкъ возбраняетъ ‘всякое возвеличеніе своего ничто‘, а между тмъ врить въ гигантское величіе своего нчто. Съ этимъ качествомъ — не мочь слушать лести соединено въ Коріолан еще другое качество: еще мене мочь говорить ее. Онъ правдивъ и прямъ, воспитанный среди войны, онъ не научился говорить ‘просянныя слова’, въ его словахъ всегда ‘и мука, и отруби’ въ перемежку, онъ говоритъ правду не смотря ни на какую опасность, онъ можетъ также и выслушивать правду, но только не униженіе и не поношеніе. Что онъ думаетъ, то онъ и высказываетъ, а что онъ высказываетъ, то онъ и длаетъ, ему ненавистны люди не твердые въ слов. Оттого онъ и противится обычнымъ образомъ домогаться консульства, прося народъ, просительно и смиренно относясь въ народу, о немъ такая слава, что онъ и Нептуну не польстилъ-бы за его трезубецъ, такъ станетъ-ли онъ льстить народу? А когда наконецъ онъ уговоренъ своими друзьями и семьею-все таки принять на себя унизительную роль, онъ носитъ ‘свое смиренное платье, съ гордымъ сердцемъ’, презрительно передразниваетъ уловки популяровъ и говоритъ гражданамъ, что онъ получилъ свои раны тогда, когда ихъ братья съ ревомъ убжали прочь. Когда его мать впослдствіи еще разъ успваетъ, всею силою своихъ просьбъ и доводовъ, уговорить его принять на себя такую-же роль мудраго притворства, и здсь тотчасъ-же прорывается, съ полною правдою, вопреки священнымъ его общаніямъ и намреніямъ, подавленная имъ въ своемъ сердц злость. И все, таки этотъ рдкій человкъ, такъ какъ это оказалось столь пригоднымъ для его плановъ мщенія и для его злобы противъ римскаго народа, съумлъ впослдствіи у Авціатовъ мгновенно проявить то искусство, котораго онъ прежде никогда не хотлъ и понимать, съумлъ и сгибаться и длать насиліе своей натур, даже льстить тмъ, которые способствуютъ его планамъ, изъ мстительности ласкаться къ врагамъ, чего онъ Изъ цлей государственныхъ и изъ любви къ отечеству никогда не смогъ-бы принудить себя сдлать относительно друзей.
Неповадливость всего его существа, несгибаемость его характера, непреклонность его воли, проступающая въ томъ, какъ онъ себя гордо держитъ, заключается, какъ и самая эта гордость, на-половину въ его натур, на-половину въ принципахъ его до-крайности напряженной стремительности. Серьозность, строгость, несообщительноеть надо предположить уже заключенными въ основ его натуры, самъ народъ, Ауфидій прощаютъ ему въ значительной степени его гордость, принимая во вниманіе непреодолимую силу его натуры. Привычки воина затмъ уже сдлали свое дло, чтобы обратить эти качества, доведя ихъ до крайности, въ упорную, отталкивающую неприближимость. Ауфидій называетъ въ немъ натурою даже и то, что онъ никогда не могъ найти перехода отъ нравовъ военнаго времени къ нравамъ времени мирнаго, что онъ былъ не что иное, ‘какъ вещь’, односторонняя и своенравная, какъ его характеризуетъ и Плутархъ. Мрачный, никогда не обходительный человкъ, онъ даже матери своей никогда не выказывалъ дружественности. Онъ пренебрегаетъ ближайшими своими друзьями не только потому, что онъ — союзникъ Ауфидія, онъ и до этого принималъ холодно ихъ обожаніе и проходилъ мимо нихъ, не слишкосъ-то обращая на нихъ вниманіе, уважая только одного себя, окостенлый въ эгоистической гордости своими талантами и заслугами. Плутархъ говоритъ о немъ, что онъ былъ до такой степени желченъ и запальчивъ, что не хотлъ уступить ни въ чемъ ни одному живому существу, и это длало его неспособнымъ жъ обходительности съ людьми. ‘Онъ былъ человкъ упорный отъ природы’, говоритъ Плутархъ: ‘онъ никогда и никому ни въ чемъ не уступалъ, какъ будто командовать надъ всми и ни съ кмъ не соображаться есть признакъ мужественности, а не скоре признакъ болзненной слабости, какъ будто пробиваться всюду и во всемъ брать верхъ есть признакъ великой души.’ Этотъ образъ Шекспиръ имлъ во всей полнот передъ глазами. Въ послднихъ словахъ Плутарха заключается намёкъ на то, что Шекспиръ съ такою-же точностью уловилъ и воспроизвелъ, а именно, что Коріоланъ, въ чувств своего самодовольства, основательно и до корня разработалъ въ себ эти свои природныя свойства. Превышать всхъ какъ длами и силою, такъ и непреклонностію воли, являться именно такимъ, какъ про него говорятъ,— дубомъ, скалою, непоколебимыми ни отъ какого втра, очевидно составляетъ многозначительнйшій признакъ его честолюбивой гордости. Онъ не могъ-бы уразумть того нравоученія, какое Плутархъ извлекаетъ изъ его примра, а именно, что нтъ ничего прекрасне того дара, какой муза сообщаетъ человку, — дара укрощать природу мрою и мудростію. Онъ не могъ-бы, значитъ, постигнуть и того, что образованіе можетъ смягчать нравы, у него не могло быть склонности даже и къ тому, чтобы предаваться боле кроткимъ влеченіямъ своей собственной натуры, онъ сталъ-бы бояться обнажать себя и обнаруживать слабость, неприличную мужчин. Гд эти понятія гордаго, высокомужественнаго героизма принуждены подвергнуться серьознйшему испытанію, тамъ они и принимаютъ у него самое смлое свое выраженіе. Когда мать, супруга и сынъ выступаютъ противъ его желанія мстить отечеству, когда сама ‘великая природа взываетъ къ нему, чтобы онъ остановился’, онъ, потрясенный, собирается съ послдними силами, чтобы причинить своей натур послднее насиліе: ‘Пусть распадутся, восклицаетъ онъ, вс связи и преимущества натуры, и пускай безчувственность станетъ — добродтелью! Пускай Польски вспашутъ Римъ и обратятъ Италію въ пустыню! Не хочу я быть такимъ гусёнкомъ, который повинуется инстинкту: я буду твердо стоять, какъ будто человкъ — самъ свой собственный создатель и не знаетъ никакого другого происхожденія!’ Гордое своенравіе влечетъ его — имть притязаніе на богоподобную силу самоопредленія и ставить свою волю противу всякаго побужденія природы и всякаго могущества чувства. Но именно при этомъ крайнемъ напряженіи натуры, она сама собою подтачиваетъ свои силы, подавленный инстинктъ мститъ самъ за себя, и стараясь заморить въ себ вс естественныя склонности, онъ въ то-же самое время чувствуетъ, что и онъ созданъ не изъ боле твердой глины, нежели вс другіе люди. И этотъ человкъ, поставившій всю свою гордость въ томъ, чтобы превзойти все человческое, нравится намъ всего боле. тогда, когда онъ опять ниспадаетъ до человчности.
Этотъ переворотъ въ немъ происходитъ не вслдствіе произвольной махинаціи. Вдь и въ другихъ случаяхъ въ немъ явственно выказывались черты этой извращенной человчности, и тамъ онъ намъ каждый разъ всего боле нравился. Объ его сын говорится, что онъ вылитый отецъ, значитъ, и на самого Коріолана можно перенести черту, о которой разсказывается про сына, какъ онъ однажды поймалъ бабочку и отпустилъ ее на волю, потомъ опять погнался за нею, упалъ, но затмъ опять поймалъ ее и тутъ-же разорвалъ. Рдко случается, чтобы въ одномъ примр было высказано такъ много. Это совершенно оправдываетъ тотъ образъ, съ которымъ Мененій сравниваетъ Коріолана: это — медвдь, который живетъ, какъ ягнёнокъ, добродушный во время покоя и яростный въ своемъ раздраженіи. Шекспиръ не преминулъ заимствовать изъ Плутарха тотъ анекдотъ (I, 9), гд Коріоланъ выпросилъ освободить изъ числа плнниковъ одного своего стараго знакомца изъ Коріоли, оказавшаго ему когда-то гостепріимство, хотя онъ въ пылу битвы и не пощадилъ его. Въ этомъ видна — та-же натура. Мы не станемъ, какъ длаютъ другіе, называть это простыми припадками чувства въ этомъ каменномъ бог, и оспаривать возможность въ Коріолан продолжительнаго чувства: это скоре основа дйствительной доброкачественности въ его характер и та доля его въ неистребимой ничмъ и никогда потребности нашего духа, потребности, которую онъ старался только затушить въ себ подъ вліяніемъ своихъ натяжныхъ понятій о человческомъ благородств. Это оказывается и въ его семейственности, въ этомъ послднемъ уязвимомъ мстечк, гд еще можно пронзить роговую оболочку его эгоизма. Подобно тому, какъ Отелло, онъ чувствуетъ склонность къ женщин, которую легко узнать ужъ по ея знакомствамъ (Валерія), не значительной умственно, домовитой, работящей, молчаливой, ушедшей въ себя, но отличающейся самою нжною женственностію. Поэтъ придалъ ей тихое, но могущественное вліяніе на Коріолана, только къ неі одной онъ постоянно относится кротко и дружественно, ‘мое драгоцнное молчаніе’, называетъ онъ ее, когда она празднуетъ его тріумфъ слезами, а когда она является съ Волюмніей, чтобы умолить осаждающаго Римъ, онъ впервые подвигнутъ ея ‘голубиными глазами, которымъ могли-бы позавидовать боги’ и говоритъ ей слова, исполненныя истиннаго чувства. Рука объ руку съ этою супружескою любовью идетъ и сыновнее почтеніе его къ матери. Въ народ говорятъ, что его любовь къ матери равняется его гордости, и что оба эти чувства для него дороже отечества. Поэтъ, по свойственной ему и уже извстной намъ манер, предпослалъ той ршительной сцен, гд должно проявиться ея материнское вліяніе на Коріолана, прологъ, для того, чтобы оба эти обстоятельства выясняли другъ друга. Сначала онъ представляетъ намъ ее, какъ она уговариваетъ его, чтобы онъ съ раскаяніемъ обратился къ трибунамъ. Ей здсь почти трудне упросить его, нежели въ другомъ позднйшемъ случа, когда она настраиваетъ его къ человчности, между тмъ, какъ здсь она принуждаетъ его къ неестественной роли, къ отреченію отъ своего настроенія, къ униженію своего духа. Онъ соглашается, потому, что она проситъ сдлать это ради нея, потому что, будь это ради него самого, онъ охотне далъ-бы себя разможжить. Онъ разрисовываетъ себ эту сцену въ словахъ, полныхъ презрнія къ самому себ, и будучи не въ силахъ вынести такого стада, беретъ свое слово назадъ, но мать сама какъ-будто отваживаетъ свою честь, она говоритъ: для меня больше безчестья нищенски просить тебя, нежели теб просить такъ народъ,— и это принуждаетъ его сдлать попытку, которая впрочемъ не удается. Мастерской способъ мотивированія здсь таковъ, что онъ равняется только способу мотивированія позднйшей сцены, настоящей задачи автора, вмненной ему въ обязанность исторіей. Посл первой попытки материнскаго вліянія на сына, намъ не трудно понять и вторую. Тамъ дло шло о консульств, здсь — о Рим, тамъ о вншней его чести, здсь объ истинной его слав. ‘Если онъ низпровергнетъ Римъ, говоритъ ему мать, на него падутъ проклятія, и исторія, разсказывая о его благородныхъ длахъ, присовокупитъ, что онъ этимъ дломъ вычеркнулъ свое благородство и сдлалъ свое имя ненавистнымъ. Тамъ она отваживала свою честь, здсь она вмст съ Виргиліей отваживаетъ жизнь: ‘ты не коснешься Рима, не перешагнувъ черезъ наши трупы’. Тамъ ея устами говорило честолюбіе матери, здсь говоритъ любовь къ отечеству, которая даже превосходитъ мечтательную материнскую любовь, она возвышается даже до величественнаго героизма при величавомъ повод, возвращающемъ ему его человчность. Появленіе друга Мененія дало Коріолану первое потрясеніе. Видть, что мать стоитъ передъ нимъ на колняхъ, это такая неестественная картина, которая свидтельствуетъ о неестественности его собственнаго отношенія къ отечеству. Но окончательно онъ потрясенъ дтски странными убжденіями своего сына: его собственная кровь грозитъ ему — возстать противъ него за отечество.
Въ заключеніе мы еще разъ оглянемся назадъ. Мать воспитала въ Коріолан его храбрость и его славолюбіе, оба эти свойства развили въ немъ гордость, гордость возрасла въ немъ до степени такого напряженія воли и дятельной силы, которое превышаетъ человческіе размры. Крайности въ этой натур, какъ мы уже сказали, повсюду обращались въ свойство, ей противуположное, его славная храбрость — въ ревность, которая отстраняла отъ его дяній ихъ достославную цль, къ которой они постоянно долженствовали быть направленными, полезнйшія политическія дарованія примнялись къ самому вредному ихъ употребленію, гнвъ и горячность обращались въ озлобленное спокойствіе, гордость — въ скромность, прямота и правдивость — въ притворство, нештатное упорство — въ слабость и даже перемнчивость. Коріоланъ вступаетъ въ домъ Ауфидія съ размышленіями о перемнчивости свта: какъ вражда превращается въ дружбу — за грошъ, а дружба въ ненависть изъ-за такой вещи, которая не стоитъ яйца, такъ пусть-же это будетъ такъ и относительно его, который постоянно такъ глубоко презиралъ народъ за его перемнчивость! Въ двухъ катастрофахъ его исторіи, мы видимъ его оба раза гибнущимъ вслдствіе недостатка самообладанія, вслдствіе крайняго, яраго напряженія силъ и крайней раздражительности: однажды во время его изгнанія, а въ другой разъ — въ минуту смерти. Оба раза раздражало его до роковыхъ взрывовъ ярости одно только слово, а именно бранное прозвище измнника. Это обозначало превосходнйшимъ и самымъ тонкимъ образомъ переворотъ, неудавшійся исходъ всхъ его стремленій. Если это слово оказывалось присталымъ къ Коріолану, то ужъ тогда конечно нельзя было придумать никакого другого упрека, который-бы могъ такъ мгновенно разрушить весь благородный складъ Волюмніи и ниспровергнуть цль всхъ гордыхъ стремленій Коріолана.
Если онъ дйствительно былъ измнникъ, то слава его обращалась въ позоръ, его храбрость оказывалась примненною неумстно, его гордость — опозоренною, гражданская добродтель — обращалась въ эгоизмъ, правдивость и врность превращались въ противоположныя имъ свойства, его тончайшія честолюбивыя стремленія оказывались запятнанными самыми грубыми пятнами. И между тмъ нельзя отрицать, что онъ сдлался измнникомъ противъ Рима, посл того, какъ онъ въ первый разъ услышалъ эти слова, и былъ уже измнникомъ противъ Анціатовъ, когда услышалъ ихъ во второй разъ. Въ оба эта положенія поставила его мать, создательница и устроительница его жизни, и за то она несетъ въ немъ свою долю кары. Первый разъ она въ движеніи материнской слабости сманила его съ пути правильнаго инстинкта на ложную дорогу и черезъ то навлекла ему незаслуженно позорное прозвище измнника, которое онъ затмъ и поспшилъ оправдать,— въ другой разъ и она и онъ загладили это тмъ, что она въ высокомъ движеніи патріотическаго духа привлекла его съ ложнаго пути мстительности на путь человчности, на который онъ и вступилъ, уже имя смерть передъ глазами. На этотъ разъ имя измнника поражаетъ его, правда, по-справедливости, но уже боле въ слав его, нежели къ позору, и смерть является для него искупленіемъ его жизни.
Изъ способа обработки этого характера мы чувствуемъ, что поэтъ трудился надъ нимъ, не столько изъ любви къ нему, сколько изъ большого къ нему интереса, впечатлніе, выносимое нами изъ этой пьесы и отъ этого характера, который всю ее заполняетъ собою, есть если не именно благотворное, то во всякомъ случа весьма могущественное. Чтобы объяснить себ это, надо вспомнить только, что живйшія симпатіи Шекспира, не только прежде, но и въ этотъ періодъ, устремлялись къ тому неказистому величію, въ той простой, ненатянутой натуральности, которую онъ изобразилъ намъ въ принц Генрих и Постум.
Если ужъ его Перси составлялъ контрастъ его идеалу, то тмъ дале отстоялъ отъ него Коріоланъ. Но съ другой стороны понятно и то, что именно эта рзкая противуположность и ея обрисовка должна была составлять для Шекспира предметъ весьма привлекательный, такъ какъ поэтъ нашъ умлъ узнавать и признавать во всякаго рода величіи — его своебразное содержаніе. И какой-же широкій и многообъемлющій духъ долженъ былъ жить въ этомъ поэт, который съ такою любовью рисуетъ намъ то характеры Брута и Постума съ ихъ строгою добродтелью и тихою ршимостію, то изображаетъ непомрную гордость Коріолана, съ подробностію и полнотою разоблачая вс изгибы этого малооткрытаго сердца, и затмъ въ противоположность этой напряженной натур очертываетъ слабые характеры, Антонія и Тимона, вращающіеся совершенно въ иной сфер, и рисуетъ ихъ намъ опять-таки съ такою проницательностію и съ такимъ мастерствомъ, что намъ можетъ казаться, будто и къ этимъ типамъ человческой натуры въ поэт нашемъ есть извстное предрасположеніе!
Достаточно будетъ немногихъ словъ, чтобы объяснить, въ какую противуположностъ съ этою колоссальною главною фигурою поставлены прочія лица нашей пьесы.
Его врагъ, Туллъ Ауфидій, соперничаетъ съ нимъ въ ревнивомъ исканіи превосходства, но его ревность гораздо мене благороднаго металла. Ему нтъ ничего ненавистне коріолановой славы, и такъ какъ онъ при всякой встрч принужденъ уступать ему, то онъ наконецъ покидаетъ надежду побороть его равнымъ оружіемъ, соревнованіе его утрачиваетъ характеръ чести, онъ не хочетъ щадить никакихъ средствъ погубить Коріолана, будь это при алтар, въ святилищ, во сн, на одр болзни или подъ гостепріимнымъ кровомъ. Эгоизмъ, подобный эгоизму Коріолана, является здсь въ уменьшенномъ и искаженномъ образ. Припадокъ благородства въ Тулл, когда Коріоланъ ищетъ у него гостепріимства, составляетъ pendant къ боле кроткому движенію духа въ Коріолан, но клятва его напрасна, будто онъ хочетъ теперь соперничать съ нимъ въ любви, какъ прежде соперничалъ въ ненависти. Его уступка нкоторой доли своего могущества въ пользу новаго вождя есть черта, подобная равнодушію Коріолана во вншнимъ отличіямъ, но такъ-же, какъ въ Коріолан за его скромностію дремлетъ притязаніе на заслуженную честь, такъ я въ Ауфидіи весьма скоро прорывается раскаяніе и стремленіе къ большему почету, а вмст съ тмъ и странное соперничество. Онъ обладаетъ искусствомъ, котораго тщетно Водюмнія желала для своего Коріолана, искусствомъ терпливаго притворства, вотъ отчего онъ — опасный врагъ Коріолану, который не въ состояніи укротить свою гордость даже передъ своими благодтелями. Вотъ почему Коріоланъ падаетъ жертвою низкихъ козней Тулла. Этотъ Вольскъ раздраженъ противъ Коріолана за то, что онъ побжденъ, подобно тому, какъ Коріоланъ раздраженъ противъ Рима посл своего изгнанія, настроеніе духа и мужество обоихъ — отравлены. Но ршительное различіе между обоими, которое ставить Коріолана неизмримо выше Тулла, заключается въ томъ, что Коріоланъ, человкъ благородной натуры, въ ожесточеніи начинаетъ питать неестественную вражду къ своему отечеству и затмъ возвращается къ своимъ добрымъ началамъ, тогда какъ Туллъ, человкъ коварныхъ свойствъ, польщенный тмъ, что его врагъ принужденъ искать у него покровительства, сначала заключаетъ съ нимъ неестественную дружбу, а потомъ все таки проявляетъ свои козни и коварство въ томъ, что устраиваетъ заговоръ противъ Коріолана.
Другую противуположность Коріолану представляютъ его римскіе враги и друзья. Коминій противупоставленъ какъ скромный гордому, какъ чуждый зависти и честолюбія — славолюбивому: онъ охотно признаетъ цну другого человка и добровольно уступаетъ высшимъ заслугамъ Трибуны суть рзкіе контрасты жалкой, невыносимо-надутой должностной гордости передъ могучею коріолановою гордостію своими подвигами. Они, какъ временщики и выскочки, выставляютъ такія-же большія притязанія, какъ и Коріоланъ, не имя вовсе его дарованій, они выступаютъ съ такимъ-же насиліемъ и своенравіемъ, какъ и онъ, но безъ его заслугъ, они въ разбирательств мелкихъ тяжбъ являются такими-же нетерпливыми и запальчивыми, какимъ является онъ въ великихъ длахъ и изъ великихъ побужденій, ихъ мелкое честолюбіе мтитъ только на то, чтобы народъ сгибалъ передъ ними спину, между тмъ какъ до высоты честолюбивыхъ замысловъ Коріолана не въ состояніи даже досягнуть ихъ глазъ. Въ противуположность его храбрости является крайняя невоинственность всего ихъ склада, въ противуположность его откровенности и прямоты — ихъ искусство сплетать мелкія хитрости и высматривать, какъ и въ чемъ проявится его гордость и гнвъ, долженствующіе погубить его. Въ противуположностъ его простоватому, неосторожно-грубому и презрительному обращенію съ народомъ — является ихъ ловкое обхожденіе съ массою, вслдствіе котораго они умютъ направлять толпу, куда имъ угодно, и самимъ ловко за нею хорониться.
Значительнйшая личность на-ряду съ Коріоланомъ есть Мененій Агриппа.
Въ своемъ англійскомъ Плутарх Шекспиръ, кром знаменитой, разсказанной имъ басни о желудк и членахъ тла не нашелъ ничего, кром замтки, что это былъ самый веселый старикъ во всемъ сенат. По этому намеку онъ нарисовалъ, этотъ, полный жизни, характеръ, возложивъ на него, въ противуположность этому неприступному полубогу, благотворную роль — благодушно быть съ людьми человкомъ. Этотъ контрастъ, проведенъ до малйшихъ отдльныхъ свойствъ, хотя и кажется, будто этотъ характеръ удался случайно. Коріолановскаго славолюбія въ Мененій нтъ нисколько, онъ скоре торжествуетъ самъ по поводу славы своего друга, онъ боготворитъ его и считаетъ, что будетъ на семь лтъ здоровъ, когда Коріоланъ удостоиваетъ его своимъ письмомъ, онъ называетъ себя записною книгою его подвиговъ, гд можно прочесть его славу въ несравненномъ, даже, можетъ быть, преувеличенномъ, вид, даже при твердомъ желаніи сказать о своемъ друг правду, онъ невольно переступаетъ ея границу. Ему легко бить безкорыстнымъ хвалителемъ Коріолана, потому вс его собственныя дарованія заключены совершенно въ другой области. Его воинскую силу сломила уже старость, смлость духа мелькаетъ въ немъ еще тамъ и сямъ, когда онъ въ. крайнемъ случа вызываетъ знатныхъ на помощь Коріолану и берется самъ еще справиться съ парочкой плебеевъ и т. д. Во всемъ остальномъ, его сила заключается въ умственномъ превосходств, вся его слава — въ слав мудраго оратора. Въ противуположность рзкой и односторонней парціальности Коріолана, Шекспиръ придалъ ему примирительное положеніе посредника, но весьма умно удержался при этомъ придать ему организаторскую силу или даже просто глубоко-проникающую политическую мудрость, потому что это тотчасъ поставило-бы Коріолана въ слишкомъ глубокой тни. Вмсто энергіи и мудрости онъ придалъ ему лишь ревность и опытность старца, богатую образами рчь и здравый, толковый смыслъ: мастерство въ убжденіи и въ остроуміи онъ большею частію примняетъ надъ тми, у кого вовсе нтъ ни убжденій, ни остроумія. Играть эту роль посредника у него столько-же данныхъ, какъ мало ихъ у Коріолана. Въ сравненіи съ этимъ богомъ, онъ — сатиръ. Вмсто того, чтобы все выше и выше напрягать свою личную притязательность, онъ снисходительно смотритъ на человческія слабости, въ противуположность коріолановой натянутости, онъ мягокъ и сговорчивъ, гд тотъ непошатенъ и рзокъ, Мененій уступчивъ, добродушенъ, обходителенъ, дружелюбенъ, вмсто мрачной серьозности онъ даетъ волю своему широкому, отрадному юмору. Онъ любитъ поспать, охотно пьетъ вино, несмшанное съ водою, и даже, говорятъ, у него есть слабость и въ томъ, что у него первый, кто жалуется, бываетъ правъ. Въ немъ нтъ и тни коріолановой гордости, разв только онъ нсколько боле должнаго воображаетъ себ о своемъ краснорчіи, въ которомъ впрочемъ среди народа онъ рдко не иметъ успха, и которое онъ съ увренностію надется примнить въ затруднительнйшемъ случа и надъ Коріоланомъ, да еще его суетность можетъ быть уязвлена еще тогда, когда пустые трибуны воображаютъ, что они его ‘знаютъ’, потому только что онъ честенъ и откровененъ. Если это лишь малая гордость въ сравненіи съ непомрною гордостью Коріолана, то и запальчивость Мененія такова-же въ сравненіи съ этимъ свойствомъ Коріолана. Онъ можетъ быть и нетерпливымъ и горячимъ среди добродушія тупющей старости и по ничтожнымъ поводамъ, по именно въ длахъ важныхъ, гд Коріоланъ ршительно теряется, Мененій и терпливъ, и спокоенъ, обладаетъ въ высшей степени разсудительностію и вполн владетъ собою. Прямотою и любовью въ правд онъ немногимъ уступаетъ Коріолану, но онъ высказываетъ правду въ приличной форм, и его сатиру, какъ-бы остро и презрительно она ни была имъ выражаема, напр. въ род его басни, выносятъ лучше, нежели чванство и высокомріе Коріолана. Онъ не пропускаетъ удобнаго случая выставить трибунамъ на видъ ихъ ослиную мудрость или ихъ краснорчіе, не стоющія даже киванія ихъ бородъ, но въ другихъ случаяхъ онъ уметъ терпливо выслушать и то, какъ ихъ называютъ почтенными людьми. Съ такими дарованіями онъ — природный посредникъ. Онъ всми мрами желаетъ избгнуть разрыва между знатью и народомъ, гд Коріоланъ подстрекаетъ къ уничтоженію трибуната, тамъ онъ говоритъ въ пользу его сохраненія, онъ длаетъ уступки, которыя тотъ отвергалъ какъ слабость и непониманіе политики. Когда и трибуны и Коріоланъ настаиваютъ на крутыхъ мрахъ противу крутой болзни, Мененій желаетъ зачинить прорхи лоскутьями всякаго цвта, и когда они мшаютъ ему въ искусств все округлять и сглаживать, его терпніе все таки не утомляется. При этомъ онъ обходится съ гнвающимся Коріоланомъ сообразно съ его природными свойствами: щадя его въ своихъ порицаніяхъ, онъ, такъ сказать, однимъ духомъ и проклинаетъ его недружелюбность, и извиняетъ его, и превозноситъ. Онъ, ради примиримости народа, заступается за него передъ Коріоланомъ, и за Коріолана передъ народомъ. Онъ помогаетъ Волюмпіи смягчить неприступнаго человка, онъ честно ведетъ за него свою адвокатскую роль передъ народомъ, и говоритъ за него то, что онъ собственно долженъ бы былъ говорить за самого себя. Посл того, какъ поэтъ въ самомъ начал выставилъ такой счастливый успхъ его, по историческому сказанію, въ апологическомъ краснорчіи, Мененій являетъ намъ въ вторичномъ случа образецъ того, какъ можно относиться къ народу, не нарушая его достоинства и не позволяя себ ничего лишняго. Когда Коріоланъ изгнанъ, онъ становится вжливъ и обходителенъ съ трибунами, когда изгнанный идетъ походомъ на Римъ, въ Мененія западаетъ злорадство, и за это злорадство ему приходится поплатиться передъ стражею вольсковъ, такъ какъ ему доводится потерпть неудачу въ своемъ краснорчіи передъ Коріоланомъ. То, какъ въ этихъ послднихъ сценахъ выступаютъ все многочисленне его старческія слабости, и какъ среди нихъ все ярче проглядываетъ благородство его натуры, это изображено съ удивительнымъ искусствомъ и представляетъ благодарную задачу для актёра. Въ Коріолан — борьба между гордымъ равнодушіемъ и почти разрывающимся отъ уговоровъ друга сердцемъ, въ Мененіи колебаніе между довріемъ и разочарованіемъ, и, подъ оболочкою юмора, недоумніемъ, кмъ пожертвовать: другомъ или отечествомъ, и наконецъ ршимость стараго, радующагося жизнью человка — умереть какъ Римлянинъ, это такія протянуположности и противорчія, которыя требуютъ совершеннйшаго искусства для своего разршенія. И въ Коріолан Шекспиръ съ такою-же врностію воспользовался Плутархомъ, какъ и въ Цезар, и въ Антоніи. Этотъ характеръ билъ уже для него обрисованъ въ тхъ существенныхъ чертахъ, въ какихъ онъ его и изобразилъ. Въ его обращеніи къ Туллу, когда онъ ищетъ у него защиты, и въ рчи Волюмніи мста изъ Плутарха почти только переложены въ стихи. Даже вс ошибки бытописателя поэтъ нашъ унаслдовалъ себ. Плутархъ заставляетъ Коріолана искать себ консульскаго достоинства у народа, хотя въ то время сепатъ избиралъ еще обоихъ консуловъ. Въ другихъ своихъ ошибкахъ поэтъ введенъ былъ въ заблужденіе Плутархомъ, уже безъ вины Плутарха. Историкъ говоритъ о Коріолан, что онъ былъ-бы воиномъ, какъ былъ-бы имъ и Катонъ, у Шекспира эту фразу говоритъ Титъ Ларцій, какъ будто Катонъ жилъ въ то время или ране того. Такимъ-же образомъ поэтъ упомянулъ о Гален и о римскомъ театр въ этой пьес, какъ въ Лир онъ упомянулъ о Нерон и о бедлемскихъ нищихъ за 800 лтъ до P. X., въ Генрих VI о Макіавелли, въ Гамлет о Виттенберг, въ Троил о Милон, носител быка, въ Зимней сказк о дельфійскомъ оракул одновременно съ Джуліо Романо. Мы уже и прежде имли случай предостерегать читателя, чтобы онъ изъ этихъ анахронизмовъ не заключалъ слишкомъ доврчиво о невжеств Шекспира. Это не потому, чтобы мы желали отвергать возможность шекспирова незнанія въ томъ или другомъ отдльномъ случа. Объ узналъ о вк Катона, пиша своего Цезаря, значитъ, онъ могъ знать о немъ и здсь. Но можно думать также, что онъ, находя въ исторіи многихъ республиканцевъ Брутовъ, полагалъ, что существовало и много строгихъ Катоновъ: нтъ сомннія, что онъ не былъ съ такихъ раннихъ лтъ прошколенъ на Евтропіи, какъ мы, несомннно также, что онъ никогда не раскрывалъ историческаго словаря, чтобы оріентироваться въ хронологіи. Какъ-бы то ни было, мы должны взять въ расчетъ, что поэту было весьма цнно, по его краткости и наглядности, сравненіе, подобное тому, какое онъ вложилъ въ уста Тита Ларція, еще вопросъ, вычеркнулъ-ли бы онъ эту ошибку, если-бы ему ее указали, что было очень возможно, и, безъ сомннія, часто и бывало, еще вопросъ, всегда-ли это были заблужденія, не были:ти это вольности, нисколько не большія той, какую себ позволилъ Гёте, когда упомянулъ о Лютер въ своемъ Фауст. Осторожность въ этомъ отношеніи внушаетъ вамъ одно мсто въ Лир, гд соблюденіе хронологіи выражаетъ гораздо большую свободу, нежели т пренебреженія ею, о которыхъ здсь идетъ рчь. Это мсто — драгоцннйшій сатирическій ударъ, направленный противъ тхъ лжемудрствующихъ крохоборцевъ, въ которыхъ и тогда уже не было недостатка, тамъ говоритъ шутъ: это пророчество выскажетъ Мерлинъ, потому-что я живу до его времени!

ТИМОНЪ АИНСКІЙ.

Для опредленія времени, когда возникъ Тимонъ, мы точно такъ-же, какъ и для Коріолана, не имемъ указаній, но что эта пьеса принадлежитъ къ числу позднйшихъ произведеній нашего поэта, въ этомъ нтъ сомннія. Весьма возможно, что она была написана вскор посл Антонія, потому-что въ жизнеописаніи Антонія у Плутарха есть одно мсто, которое могло надоумить поэта на этотъ трудъ. Посл битвы при Акціум Антоній удалился на нкоторое время изъ Александріи и въ уединеніи поселился на берегу моря, гд онъ, какъ говорилъ, хотлъ подражать жизни Тимона, потому-что онъ испыталъ такую-же неблагодарность и неврность друзей, и такъ-же всмъ недовряетъ, и всхъ ненавидитъ. Къ этому признанію присоединена коротенькая замтка о Тимон, о его дружественныхъ отношеніяхъ къ Алкивіаду, о его сношеніяхъ съ Апемантомъ, о его смоковниц и о двухъ эпитафіяхъ на его могил. Какіе матеріалы еще были въ рукахъ поэта, кром этихъ скудныхъ намёковъ, съ точностію не извстно. Знакомое поэту собраніе новеллъ Пайнтера (palace of pleasure) представляло ему лишь немногое (1, 28). Вроятно, этотъ предметъ былъ уже и прежде много разъ обработанъ драматически, такая въ высшей степени нелпая пьеса сохранилась и до насъ и издана Дейсомъ въ ‘Запискахъ Шекспировскаго Общества’. Воспользоваться изъ нея Шекспиръ не могъ почти ничмъ, но все таки онъ ее по-крайней мр могъ видть на сцен и занять азъ нея нкоторыя частности, напр. мысль о прощальномъ пир и о личности врнаго домоправителя. Поэту могъ быть извстенъ также, хотя и не изъ прямого источника, Тимонъ Лукіана. Не только выкапываніе золота, тснящіеся лизоблюды и ихъ изгнаніе толчками и побоями, но также и надлъ имущества своему слуг, даже нкоторое сходство въ картинахъ и рчахъ наводятъ на мысль, что это почти несомннно. Но что Шекспиръ воспользовался Лукіаномъ непосредственно, въ этомъ заставляетъ насъ сомнваться употребленіе римскихъ именъ, котораго въ такомъ случа Шекспиръ конечно-бы избгнулъ.
На большую часть читателей Тимонъ всегда производилъ впечатлніе большой неровности въ обработк. Версификація — вольная: или необыкновенно-неправильная или испорченная. Нкоторыя части пьесы кажутся обработанными съ большою любовью, другія — весьма небрежно. Множество второстепенныхъ и безразличныхъ личностей, безъ опредленно-очертанныхъ характеровъ, сообщаютъ сценамъ тамъ и сямъ нкоторую растянутость. Задушевность и глубина чувства, съ которымъ выполненъ предметъ въ его цломъ, не можетъ остаться непризнанною, но отъ этой серьозности какъ-то рзво отдляются т сцены — tableaux de genre — въ которыхъ друзья Тимона спроваживаютъ его слугъ, посланныхъ занимать у нихъ деньги. Композиція пьесы, въ дух прежней шекспировской основательности, отличается внутреннимъ единствомъ, но въ нкоторыхъ пунктахъ она слаба и какъ будто пеокончена. Съ исторіею Тимона приведено въ соприкосновеніе еще второе дйствіе — между Алкивіадомъ и Сенатомъ, оно приведено въ самую точную параллель, по своему смыслу, съ главнымъ дйствіемъ, но не везд тсно связано съ основною частью пьесы. Алкивіадъ (V, 3) повидимому долженъ былъ начать свою войну противъ Аинъ отчасти изъ-за Тимона, но объ этомъ ничего не упоминается въ дальнйшемъ ход пьесы. Поводъ въ его возмущенію указанъ въ 5-й сцен III-го акта. Тамъ онъ напрасно хлопочетъ о какомъ-то своемъ друг, который вслдствіе убійства, совершоннаго имъ въ поединк, приговоренъ къ смерти. Съ своимъ обычнымъ побдоноснымъ безпристрастіемъ поэтъ разсматриваетъ вопросъ о поединкахъ — и противупоставляетъ соображенія права, порядка и возраста, отношеніямъ чести, страсти и молодости съ тою-же ршающею нершенностію, съ которою онъ оставилъ открытымъ и вопросъ о самоубійств. Но въ этомъ препирательств идетъ дло о какомъ-то совершенно неизвстномъ лиц, о которомъ не знаешь, кто онъ и откуда? И странное дло, что почти вс комментаторы проходили мимо этого мста молча, не находя въ немъ ничего необыкновеннаго, а между тмъ такой ни съ чмъ не вяжущейся сцены не встрчается нигд во всемъ Шекспир. Какъ надлежитъ изъяснять вс эти неровности, въ этомъ комментаторы не пришли къ соглашенію. Кольриджъ полагалъ, что первоначальный шекспировскій текстъ былъ испорченъ актерами. Найтъ смотритъ на пьесу какъ на передлку какого-то древнйшаго произведенія, изъ котораго кое-что удержано Шекспиромъ, такъ что Тимонъ выходитъ какой-то pendant Периклу. Деліусъ принимаетъ пьесу за неоконченный трудъ, котораго набросанныя части остались неготовыми для постановки на сцену. Мы съ своей стороны остаемся при замчаніи, которое мы сдлали, разбирая Антонія, что небрежность въ цломъ ряд пьесъ этого времени слдуетъ приписать какой-то общей, намъ неизвстной причин въ настроеніи поэта. Но къ этому мы должны присовокупить, что та или другая странность въ той или другой пьес этого времени могла быть заключена и въ самомъ сюжет. пьесы. Тимонъ — пьеса почти безъ всякой, такъ называемой, фабулы. Шекспиръ, своимъ умнымъ способомъ, на основаніи двухъ намёковъ изобразилъ отношенія Тимопа къ Алкивіаду и Апеманту, и все таки для насъ понятно, что въ этихъ сюжетахъ, заимствованныхъ у древности, гд Шекспиръ не могъ чувствовать себя какъ дома, онъ не ршался слишкомъ рискованно пускаться въ свои собственныя изобртенія, и даже въ обрисовк имъ самимъ свободно созданныхъ лицъ, поступалъ нсколько робко. Вотъ чмъ можно объяснить, напримръ, появленіе многихъ безъимянныхъ лицъ, которыя и здсь, какъ въ Антоніи и Коріолан, принуждены иногда тянуть нить дйствія.
До какой степени мы стремимся быть осторожными при всхъ этихъ и имъ подобныхъ задержкахъ въ произведеніяхъ Шекспира, мы это покажемъ на одномъ замчаніи Кольриджа, которое впрочемъ касается уже внутренняго содержанія этой пьесы. Его удивленіе отдльнымъ частямъ этой горькой сатиры било безгранично, но онъ называетъ эту пьесу въ цломъ — тягостнымъ и непріятнымъ произведеніемъ, потому-что оно представляетъ лишь невыгодную картину человческой природы, весьма отклоняющуюся отъ того взгляда, какой, по его убжденію, поэтъ въ дйствительности имлъ относительно характера своихъ собратій-людей. Онъ предполагалъ поэтому, что поэтъ задумалъ изображать этотъ предметъ подъ вліяніемъ временнаго огорченія и превратностей. Такое объясненіе какъ нельзя лучше могло-бы подойти подъ высказанный нами взглядъ на шекспировы пьесы этого времени. Но мы уже при разбор Антонія предостерегали читателя, что не слдуетъ ставить на счетъ автора то, что съ необходимостію вытекаетъ изъ самаго содержанія. Самый предметъ здсь есть ненависть къ людямъ вслдствіе того, что люди дурны, можетъ быть, что основаніемъ для такого выбора послужило дурное настроеніе, но въ выполненіи уже задуманнаго однажды упрека людямъ, мы на этотъ разъ не видимъ никакого дурнаго настроенія. Мы скоре готовы опасаться того, что Шекспиръ въ Антоніи слишкомъ снисходительно оцняетъ дурныя свойства своего героя, нежели того, что онъ здсь слишкомъ строго осудилъ дурныя стороны людей. Тамъ дйствительно нигд не просвчиваетъ ‘лучшее человчество’, но здсь картина этого человчества вовсе не можетъ быть названа сплошь ‘невыгодною’. Первоначальная любовь Талона къ людямъ, равно какъ и слдующая затмъ его ненависть растворены такими благородными качествами, что въ обоихъ случаяхъ мы можемъ испытывать самыя благотворныя вліянія. Когда его домъ распадается и друзья его оставляютъ, то слуги его, ‘которые вполн узнали его за время его любви къ людямъ’, оказываютъ къ нему полное участіе и приверженность, хотя имъ ужъ боле нечего отъ него надяться. Они расходятся въ разныя стороны, но желаютъ постоянно оставаться товарищами, гд бы они ни повстрчались, и вручаютъ другъ другу залоги врной дружбы, такъ что изъ этого дома исходятъ въ одно и то-же время — и проклятіе на людскую враждебность, и благословеніе на человческую взаимную любовь. Когда Тимонъ впослдствіи въ своемъ пустынномъ уединеніи выкапываетъ новый кладъ, и когда онъ осажденъ ворами по поводу этого золота, онъ, въ преувеличеніи своей ненависти, изображаетъ вс элементы и небесные міры — ворами, проклинаетъ воровъ и желаетъ имъ преуспянія, приказываетъ имъ быть недоврчивыми и воровать, потому-что они ничего не могутъ украсть такого, что бы не было потеряно прежде ворами. И это глубокое разстройство и недовольство Тимона наполняетъ одного изъ разбойниковъ такимъ раскаяніемъ, что онъ намренъ покинуть свое ремесло. Значитъ, и ненависть Тимона къ людямъ посваетъ еще нчто доброе, и порождаетъ мру среди безмрности. Къ этимъ отдльнымъ чертамъ, составляющимъ противовсъ самымъ невыгоднымъ изображеніямъ человчества, примыкаютъ и признанія тхъ слугъ ростовщиковъ и друзей Тихона, которые стыдятся своихъ господъ и ихъ порученій. Повсюду видно, что поэтъ хотлъ показать, что въ низшихъ классахъ еще сохранилось зерно неиспорченности, которое въ высшихъ уже подавлено. Совершенство такого контраста представляетъ личность врнаго домоправителя, который честно распоряжается сокровищами Тимона, съ врностію и благоразуміемъ старается сдержать его расточительность, съ терпніемъ, тайно горюя, выноситъ, когда тотъ прогоняетъ или бранитъ его. Доброта Тимона до того приковала къ нему этого слугу, что онъ напослдокъ, въ своей бдности, хочетъ подлиться съ нимъ своею послднею копйкой, и черезъ то вышибаетъ изъ окаменлаго сердца этого заклятого человконенавистника еще разъ искру любви къ человчеству. Утшительная мысль, что ни одно доброе смя не погибнетъ, даже если-бы оно попало въ плевелы, высказывается намъ изъ-всхъ этихъ контрастовъ, и составляетъ, кажется намъ, примиреніе всему мрачному содержанію этой трагедіи. Она свидтельствуетъ о полнот внутренняго нжнаго чувства, жившаго въ поэт, и о томъ, съ какимъ здравомысліемъ и врностію взгляда онъ смотрлъ на домостроительство Провиднія, домостроительство, которое такъ часто можетъ казаться неяснымъ для людей и приводить ихъ въ смущеніе.
Шекспиръ характеризуетъ намъ содержаніе своей драмы въ самомъ ея начал, когда онъ заставляетъ поэта посвятить свою поэму Тимону. ‘Въ этомъ грубомъ произведеніи’, говоритъ онъ, ‘я изобразилъ человка, котораго свтъ окружилъ и взлелялъ самыми щедрыми своими милостями. Я показалъ, какъ на привлекательномъ холм люди всхъ характеровъ и свойствъ стремятся къ высот, на которой царитъ фортуна. Одного только Тимова она манитъ къ себ, какъ своего любимца, а вс прочіе его соискатели и соперники, и равные ему и высшіе, тотчасъ-же оказываются передъ нимъ будто рабами. Они наполняютъ его палаты, льстивый шопотъ свой дождемъ вливаютъ ему въ уши, но пусть только богиня оттолкнетъ его отъ себя, то вс эти услужники оставятъ его низвергнутымъ съ своей высоты, и ни одинъ не послдуетъ за нимъ въ его паденіи. Какъ Шекспиръ выработалъ эту картину изъ скудныхъ анекдотовъ Плутарха, это не мене изумительно, какъ и подобныя ей картины въ родственномъ этой пьес венеціанскомъ купц, И здсь, и тамъ поэтъ имлъ дло со всемогуществомъ золота. Тамъ онъ, при другихъ вліяніяхъ, производимыхъ на различныхъ людей этимъ пробнымъ камнемъ сердецъ, показалъ намъ ростовщика, который отъ скупости и любостяжанія окаменлъ до безчувственной суровости, здсь, напротивъ того, онъ рисуетъ намъ расточителя, которому его пороки, при переворот въ его судьб, до такой степени отравляютъ врожденную мягкость сердца, что онъ доходитъ до такого-же зачерствнія души, которое тамъ было свойствомъ скупца. Об пьесы, будучи сопоставлены вмст, высказываютъ еще явственне, нежели каждая это длаетъ въ отдльности, ту истину, которую Шекспиръ такъ часто, такъ образно и краснорчиво старался напечатлть въ читател, а именно, что всякая чрезмрность — пагубна. Одинъ изъ несправедливыхъ хулителей Тимона сдлалъ ему однако-же одинъ справедливый укоръ, что онъ никогда не зналъ средняго пути человчности, а всегда зналъ только крайніе концы ея, основной порокъ его — тотъ, что онъ длаетъ слишкомъ много добра, его расточительность относительно своихъ богатствъ, нисколько не больше его безмрной расточительности въ любви и благоволеніи, и такъ какъ все это вознаграждается ему неблагодарностію, то эти чувства превращаются въ немъ въ противуположную имъ безмрную крайность, въ ненависть къ человчеству. Въ обоихъ положеніяхъ вполн прекращается у него всякое различеніе, всякій выборъ, всякое, такъ сказать, просваніе и исключеніе въ предметахъ и его благодяній, и его любви, и его ненависти. Подобный эксцентрическій характеръ всегда будетъ свойственъ расточителю, нкоторая плоскость натуры будетъ всегда неразлучна съ этимъ качествомъ, если оно возобладаетъ человкомъ. Былъ-ли Шекспиръ въ состояніи, на-ряду съ глубиною этого своего Тимона, представить еще глубину истинно-трагическаго характера, который-бы вынудилъ у насъ серьозное участіе къ своей личности и къ своей судьб — это вопросъ, отъ ршенія котораго будетъ существенно зависть высота цны, какую мы должны будемъ приписать этой пьес. Гёте сказалъ, что мольерова Мизантропа онъ готовъ назвать лицомъ трагическимъ, тогда какъ Шекспировъ Тимонъ есть только ‘комическій субъектъ’. Впрочемъ — вопросъ еще, не есть-ли это одна изъ нердкихъ причудъ Гёте касательно шекспировскихъ произведеній,— или это и въ самомъ дл приговоръ, проистекшій изъ правильнаго наблюденія.
Сами по себ вс толки о расточительности Тимона могутъ касаться насъ лишь поверхностно. Мы видимъ этого человка бъ его аудіэнцъ-зал, окруженнаго на подобіе какого нибудь властелина, людьми различнаго характера и ума, всхъ классовъ и состояній. Передъ нимъ равно преклоняются и гладкіе, скользкіе пройдохи, и серьозные, достойные люди, и льстецы и хулители по ремеслу, ближайшіе друзья и пріятели собираются вокругъ него, вс ремесла и искусства несутъ ему свою дань, государство ему обязано за его военные заслуги, сенатъ весь вмст и каждый изъ сенаторовъ порознь одолжены ему за услуги денежныя. Мы видимъ передъ своими глазами, что служитъ поводомъ къ собранію этой толпы. При дверяхъ его дома стоитъ привтливый привратникъ, который приглашаетъ всхъ мимоидущихъ. Въ дом приготовленъ роскошный пиръ, устроенный съ особою заботливостію о наслажденіи каждаго изъ чувствъ, къ нему приглашается и нищій Апемантъ — приходить, когда ему заблагоразсудится. Особенно дружественные гости получаютъ къ обду еще драгоцнные подарки, напр. лошадей, золотыя вещи и т. п. Они, правда, и сами подносятъ Тимону подарки, но расчитываютъ при этомъ боле на его щедрость, онъ за подарки отдариваетъ въ-семеро, сверхъ обычнаго вознагражденія. И при томъ онъ даритъ, не расчитывая, много-ли онъ самъ иметъ и не питая никакихъ сомнній относительно характера того, кому онъ даритъ. Онъ надляетъ имуществомъ честнаго слугу, и поощряетъ тмъ добраго человка, но съ такою-же точно готовностію онъ поощряетъ и дурного. Онъ даритъ неоплаченныя еще дорогія бездлки людямъ, которые тутъ-же у него принуждаютъ его къ уплат. Онъ, какъ истинный другъ въ нужд, выручаетъ своего друга изъ долговой тюрьмы, ставитъ его на ноги и прощаетъ ему пять ссуженныхъ ему талантовъ, когда тотъ получилъ уже богатое наслдство, а когда онъ сталъ нуждаться, то этотъ его другъ не ссужаетъ ему даже и подареннаго. Дарить и давать, при его царственныхъ причудахъ, вошло у него въ привычку, онъ могъ-бы, говоритъ онъ, раздаривать друзьямъ своимъ царства и никогда этимъ не тяготиться. Когда его предостерегаетъ его управитель, онъ его не слушаетъ, начинаетъ онъ настаивать, онъ его прогоняетъ. Очертя голову, онъ вдается наконецъ въ стремительный потокъ расточительности, раздаетъ все, такъ сказать, изъ пустыхъ сундуковъ, и его общанія становятся — его долгами. На эту неразумную доброту смотритъ добродушный домоправитель, зная сердце Тимона, съ болзненнымъ удивленіемъ къ этому ‘чуду добрыхъ, но дурно-примненныхъ длъ’, оплакивая, что щедрость, длая тазъ людей боговъ, въ то-же время и губитъ людей. Станетъ-ли онъ разсматривать это дло съ разумной стороны, онъ принужденъ назвать безсмысленнымъ, что этотъ человкъ не хочетъ знать ни того, какъ ему продолжать, ни того, какъ ему перестать, что онъ до тхъ поръ не послушается, пока не почувствуетъ. Безуміе этого самоослпленія оказывается возрастающимъ, когда обратить вниманіе на то, какъ каждое предостереженіе проходитъ мимо него даромъ, а эти предостереженія являются во всхъ видахъ. Его прихлебатель — поэтъ даетъ ему это предостереженіе — въ одежд лести, но онъ на это не обращаетъ вниманія. Апемантъ высказываетъ ему это грубе, въ преувеличенномъ вид, но онъ называетъ это — надсмхаться надъ общительностію, домоправитель предостерегаетъ его цифрами, но онъ на нихъ не смотритъ. Даже когда уже сами гости обращаютъ на это его вниманіе, то домоправитель только тмъ заставляетъ себя выслушать, что своими слезами обращается къ сердцу Тимона. которое никогда пи въ чемъ не отказываетъ, да и тутъ еще онъ ищетъ мткаго слова, которое быстре поразило-бы правдою его душу: ‘вдь и весь міръ — одно только слово’, говоритъ онъ, ‘какъ легко раздарилъ-бы ты и его, если-бы онъ теб принадлежалъ!’ И тутъ еще для Тимона мучительно выслушивать эту проповдь, онъ не привыкъ узнавать что-либо неблагополучное: такъ его испортилъ этотъ тончайшій ядъ лести! ‘
Человкъ такой утонченный и такой благосостоятельный не могъ-бы находить привлекательности въ грубой лести въ глаза, такъ-же, какъ и Антоній. Онъ можетъ выслушивать порицанія Апеманта и не думаетъ удалять его какъ докучнаго гостя. Когда ювелиръ говоритъ ему еще большую дерзость, онъ отъигрывается отъ нея какъ отъ шутки. Отъ своихъ кліентовъ онъ требуетъ, чтобы они отбросили всякія церемоніи, потому-что онъ хочетъ имть ихъ друзьями, а не желаетъ принимать ихъ за людей, ‘которыхъ дла слабы, а привтствія пусты’, и которымъ приличны подобныя церемоніи. Они конечно уже своимъ услужливымъ подобострастіемъ доказываютъ, что они именно — такіе люди, и обхожденіе съ ними, а также постепенная привычка къ ихъ тону, сообщили и Тимону подобную-же плоскость общаго склада. Судя по тому, какимъ онъ. является въ начал, онъ совершенно избалованный любимецъ изнженнаго, нравственно-испорченнаго города, онъ держитъ себя меценатомъ, почти владтельною особою, важенъ, но снисходителенъ, полонъ дружественной внимательности, тонокъ, въ рчахъ своихъ кратокъ, простъ, разборчивъ на слова, но нигд не глубокъ. Среди приманокъ веселаго общежитія и вслдствіе привычки къ наслажденіямъ, его духъ опошллъ, его соображеніе притупилось, какъ у Антонія. Его не влекутъ, какъ Антонія, великія призванія ко вншней дятельности, что онъ оказалъ воинскія услуги Аинамъ, это ему засчитывается скоре какъ излишекъ, котораго и не требовали отъ человка такой натуры и такого личнаго положенія. Но и внутри своей частной сферы онъ въ начал нигд не проявляетъ боле глубокаго духовнаго развитія, въ искусствахъ онъ принимаетъ лишь поверхностное участіе, все, что онъ изобртаетъ для своихъ филантропическихъ и мизантропическихъ празднествъ — весьма посредственно въ умственномъ, отношеніи, онъ очень любезный натуралисту и свтскій человкъ, который живетъ только для наслажденій минуты. Когда его настигаетъ несчастіе, онъ не въ состояніи углубиться въ себя по поводу собственныхъ ошибокъ, а между тмъ длаетъ все человчество предметомъ своей глубочайшей ненависти, духъ его не представляетъ ему убжища, гд-бы онъ могъ уйти въ себя, онъ безъ всякаго самообладанія впадаетъ изъ одной крайности въ другую. Но совсмъ тмъ нельзя не сознаться, что бдствіе его открываетъ въ немъ впервые, какъ въ Ричард II, ту глубину чувства и ума, которой въ немъ нельзя было и подозрвать. Человкъ бездйственный, не то что Антоніо (въ венеціянскомъ купц), который былъ такимъ по природ и рожденію, но ставшій такимъ вслдствіе привычки къ благосостоянію, онъ далъ задремать въ себ умственной жизни, подобно тому, какъ тотъ далъ заснуть въ себ жизни чувства. Онъ нисколько не желалъ себя поработить своимъ деньгамъ, такъ-же, какъ и Антоніо, но Антоніо, бережливый и великодушный вмст, заставлялъ свой достатокъ, столь щедро имъ употребляемый, возвращаться къ себ-же, какъ одного изъ испытанныхъ друзей. Тимонъ, напротивъ того, сорилъ передъ собою своими деньгами, заставляя ихъ длать для него все, что они больше всего или меньше всего могли сдлать. Въ своемъ несчастій онъ употребляетъ свое золото для того, чтобы послать черезъ него бдствіе въ ненавистный ему міръ, въ счастіи своемъ — дабы купить имъ себ друзей, первую потребность своей натуры, между тмъ какъ золото могло, купить ему только льстецовъ. Онъ не съумлъ-бы духовными дарами и преимуществами пріобрсти себ друзей, избрать безкорыстныхъ собесдниковъ. Но нкоторымъ вознагражденіемъ за это служило то, что онъ избиралъ ихъ своимъ чувствомъ, и привязывалъ ихъ къ себ столько-же своею задушевностію, сколько и своею тароватостію. Если до этого нункта Тимонъ являлся намъ какъ характеръ поверхностный, подходящій боле къ мщанской комедіи тривіальнаго пошиба, то въ этомъ прелестнйшемъ мст пьесы Шекспиръ придалъ ему такую глубину, которая длаетъ его гражданиномъ высшаго міра поэзіи. Эта глубина заключается въ тснйшей связи щедрости тимоновой руки съ щедростію его сердца. Древность уже сливала вмст эти понятія вншней и внутренней щедрости (liberalitas). Нмецкій языкъ въ средніе вка соединилъ въ слов Milde (милость) понятія: дружелюбія, щедрости и благотворительности, какъ будто они составляютъ нераздлимыя качества, каковыми они всегда и будутъ тамъ, гд хоть одно изъ нихъ является неподдльнымъ, нелицемрнымъ. Въ такого милостиваго, въ этомъ смысл слова, Шекспиръ и обратилъ своего Тимова, съ непостижимою чуткостію своего инстинктивнаго знанія людей. Его богатство всюду опирается на его доброй и благородной натур. Щедрость въ любви къ людямъ, въ неутомимой и непрестанной доброт, щедрость въ довріи, доходящая до легковрности, щедрость въ обходительности, доходящая до самой дружественной общительности съ людьми самаго низкаго званія — все это на-ряду съ самою беззавтною щедростію руки. Онъ такой-же расточитель своего сердца, какъ и расточитель своихъ сокровищъ. Онъ — въ такой-же мр душа дружелюбія, человкъ скромнаго, привлекательнаго нрава, въ какой — онъ — относительно имущества — безкорыстенъ, готовъ къ пожертвованіямъ, чуждъ всякаго эгоизма до необдуманности. Солнце его щедрости и благотворительности свтило и для злыхъ, и для добрыхъ, въ самомъ испорченномъ город онъ сохранилъ въ себ самую непорочную вру въ людей. Уже постигнутый несчастіемъ, онъ иметъ право сознавать о себ, что не дурная расточительность его подталкивала, что онъ раздавалъ деньги неблагоразумно, но не безчестно. Даже враги его говорятъ, что его порокомъ была — честность, честные и врные слуги въ этомъ богатомъ дом чтутъ своего господина такъ-же высоко, какъ и уважаютъ самихъ себя. Какъ-бы много суетности и кичливости ни могло прокрасться въ благотворительность и роскошь Тимона, онъ все таки раздавалъ и помогалъ по принципу и изъ человческаго долга, ‘мы рождены, чтобы оказывать благодянія’, таково было его мнніе. Сколько ни притупляла въ немъ лесть умнье различать людей и вещи, онъ все таки стремился приманить къ себ своею щедростію не льстецовъ, а истинныхъ друзей, думая, что онъ ихъ и пріобртаетъ. Высшую добродтель — общительность, любовь къ людямъ, дружбу, онъ ставилъ во глав своихъ идеаловъ и готовъ былъ вмст съ Аристотелемъ назвать глупцомъ каждаго, кто сталъ-бы считать отшельника счастливымъ человкомъ, онъ забывалъ только при этомъ, что истинная дружба невозможна относительно многихъ. Венера и Амуръ не имютъ власти надъ нимъ, {Безразсудные передлыватели этой пьесы впослдствіи страшно искажали Тимона. Шедвелль придалъ ему любовницу, которая его не покидаетъ: это значило измнить до корня этотъ характеръ. Кумберлэндь придалъ ему дочь, которую онъ такимъ образомъ лишаетъ имущества и средствъ къ существованію: черта, уничтожающая въ Тимон всякое благородство.} — между тмъ какъ ихъ радости каждый своекорыстный сластолюбецъ можетъ надежне купить своими деньгами, нежели врность друзей. Свою собственность разсматриваетъ онъ какъ собственность своихъ друзей, а ихъ собственность онъ — въ благороднйшемъ самообольщеніи — считаетъ своею. Когда они высказываютъ желаніе, чтобы онъ когда-нибудь въ нихъ понуждался, — это трогаетъ его до слёзъ, онъ желаетъ сдлаться бдне, чтобы стать къ нимъ ближе: кчему-же тогда и друзья, говоритъ онъ, если-бы намъ не приходилось никогда ими пользоваться? Будучи щедръ самъ, онъ считаетъ такими и другихъ. Онъ убжденъ, что его счастіе никогда не можетъ придти въ упадокъ, пока съ нимъ будутъ его друзья, что ему стоитъ только раскупорить ихъ сердца какъ сосуды, и онъ увидитъ, что изъ нихъ польется къ нему ихъ имущество. Когда наступаетъ часъ нужды, онъ принимаетъ ее какъ благословеніе, потому-что онъ теперь дйствительно можетъ испытать своихъ друзей. И до какой степени онъ былъ убжденъ, что хорошо пристроилъ свои сокровища, онъ выражаетъ это въ своихъ словахъ съ Флавію, всего боле характеризующихъ самую сущность его щедрости: ‘теперь-то ты увидишь, какъ ты мало цнилъ мои имущества: я богатъ — въ моихъ друзьяхъ!’ Даже когда не удалась первая попытка — занять у сенаторовъ, его довріе все таки не колеблется: ‘надо умть, говоритъ онъ, длать различіе между этими лёдо-кровными природными ростовщиками и моими ближайшими друзьями’. И вотъ неразумному раздавателю милоетей приходится испытать то, въ возможность чего онъ не хотлъ врить, ложные друзья разлетаются, какъ прахъ, вокругъ него въ часы его нужды: что привлекаемо было пирами, то оттолкнуто постомъ. Чуткіе ростовщики изъ сената первые пронюхиваютъ грозящее банкротство и отказываются дать въ займы. Спасенный Тимономъ Вентидій, ставшій уже богачемъ, отнкивается ссудить подаренное ему. Лукуллъ отказывается дерзко и пытается подкупить Тимонова слугу, который бросаетъ ему къ ногамъ его деньги. Люцій, которому Тимонъ былъ отцомъ, котораго имнія онъ поддерживалъ, который пьетъ изъ его серебряныхъ сосудовъ, притворяется несчастливымъ тмъ, что издержался именно теперь. Семироній, который первый сталъ пользоваться дарами Тимона, на котораго Тимонъ всего боле расчитывалъ, притворяется обиженнымъ, что не къ нему первому послали за помощью. ‘Болзнь друга, а не другъ’, называетъ Фламиній перваго изъ этихъ трехъ, ‘неблагодарное чудовище’, называютъ второго посторонніе люди, ‘умный политическій дьяволъ, который можетъ превзойти самого сатану’, называетъ третьяго слуга Тимона. Эти сцены, которыя Найтъ не хотлъ считать шекспировскими, очевидно, по недостатку содержанія получили нкоторую растянутость и тонъ бурлеска, длающій ихъ боле годными для комедіи. Но даже и въ этомъ вид он достаточно даютъ почувствовать, какъ должно было подавить щедраго сятеля это бремя неблагодарности. Самый мрачный норокъ, который ставитъ человка ниже животнаго, поражаетъ именно того, кто по своей щедрот равнялся съ богами. Онъ поражаетъ его черезъ тхъ людей, которые прежде высасывали его сокъ, и коихъ мотовство на чужой счетъ, вслдствіе ихъ неблагодарности, становится хуже воровства. Порокъ этотъ поражаетъ его, незлобиваго человка, который никогда и не зналъ, что смышленость занимаетъ въ человк мсто выше совсти, его, который слыхивалъ, что говорятъ о безчестныхъ людяхъ, и самъ объ нихъ говорилъ, вовсе ихъ не зная. Порокъ этотъ поражаетъ его черезъ посредство друзей, которымъ онъ безгранично доврялъ, онъ поражаетъ его внезапно, такъ что ‘зимняя буря обрываетъ вс его листья и нагимъ предаетъ его во власть морозу’. Разв это удивительно, что онъ не находитъ въ своихъ рчахъ достаточно и силы и выразительности, чтобы облечь въ нихъ всю непомрную массу неблагодарности, какую ему привелось испытать? разв удивительно — что отнын представленіе этой людской неблагодарности перекрещиваетъ вс его мысли, какъ idea fixa? Онъ вымнялъ себ на дружбу лживость, на общительность — покинутость, на щедрость — скупость, нашелъ себ въ благословеніи — проклятіе, въ счастіи — бдствіе. Крушеніе всхъ его благороднйшихъ чувствъ производитъ то, что вся его натура преобращается въ діаметральную ей противуположность. Неукрпленный дутою, мало настойчивый въ своихъ силахъ, онъ не можетъ совладать съ безобразіями судьбы, его духъ уязвленъ, и теряется среди несчастій, для которыхъ онъ не былъ подготовленъ школою жизни: лощёный свтскій человкъ и весь его нравъ, который досел являлся людямъ лишь со стороны его гладкой поверхности, взволнованъ до дна бурею глубокой страсти, такъ что все, скрывавшееся въ немъ на дн, всплыло на поверхность. И вотъ передъ нами стоитъ самый живой образъ — внезапнаго перехода изъ одной крайности въ другую, безмрность во всемъ, которая была свойственна ему тамъ, отличаетъ его и здсь. Вотъ почему съ этой стороны Кольриджъ называлъ Тимона — Лиромъ домашней, обыкновенной жизни. Тотъ, кто только-что былъ боготвотворимъ людьми, окружавшими его цлыми толпами,— оставленъ всми и презираемъ, самый общительный человкъ бжитъ отъ людей, считаемыхъ имъ хуже волковъ,— къ зврямъ, въ уединеніе лса, тотъ, кто проводилъ жизнь среди всякаго избытка, среди утонченнйшихъ наслажденій, ведетъ теперь обнаженную жизнь въ пустын. Меценатъ обращается въ анахорета, эпикуреецъ въ циника, богачъ — въ бдняка и отверженнаго по принципу, изъ своенравнаго обта, котораго онъ не нарушаетъ и тогда, когда случай осыпаетъ его новыми сокровищами. Человкъ, постоянно дружелюбный и добрый, вооружаетъ свой языкъ проклятіями и злыми пожеланіями, человкъ, который весь былъ — олицетворенная любовь къ людямъ, становится ненавистникомъ людей. Теперь онъ постигаетъ вс т истины, о которыхъ онъ прежде не хотлъ и слышать, теперь онъ во всемъ свт видитъ только собакъ да льстецовъ, гд онъ прежде безразлично видлъ однихъ только друзей, теперь онъ научился недоврію, котораго не знало прежде его легковрное сердце, и онъ уметъ теперь учить этому недоврію другихъ. Эта расплывчатая натура, въ этомъ новомъ превращеніи сдлалась необыкновенно интензивною и сосредоточенною. Когда онъ начинаетъ думать о томъ, какъ одно существо старается возвыситься надъ другимъ, богатый надъ бднякомъ, когда онъ начинаетъ докапываться до всеобщей кривизны во всей природ, гд пряма только прямая мерзость, гд всегда низшая ступень льститъ высшей, когда его размышленіе останавливается на томъ, какъ противоестественна неблагодарность и на всемогуществ золота, онъ излагаетъ свои мысли въ монологахъ, исполненныхъ такого глубокомыслія, что они составляютъ рзкую противуположность его прежнимъ пустымъ разговорамъ. Когда онъ накликаетъ безконечныя заразы, скотскія и людскія, на своихъ друзей, когда онъ зоветъ огонь и погибель на всякое жилище человческое, моръ на весь кругъ земной, когда одъ изрыгаетъ ненависть свою на все человчество и желаетъ, чтобы эта ненависть росла въ немъ съ лтами, онъ выражаетъ это въ такихъ смлыхъ и могучихъ инвективахъ, какихъ мы нигд не встрчали еще въ поэзіи. Когда онъ устремляется фактически придать всу своей злости и своимъ зложеланіямъ, онъ длаетъ это съ такимъ упрямствомъ преднамренности, съ такою основательностію сосредоточенной ненависти къ людямъ, что это являетъ вамъ такую-же глубину натуры въ этомъ человк, дошедшемъ до односторонности, какую многостороннюю поверхностность мы видли въ немъ прежде, когда онъ расточалъ и сокровища свои и любовь свою къ людямъ. Отнын для него люди лишь — орудія и предметы его ненависти. Когда онъ, роя коренья, нашелъ новый кладъ, ненавистное ему общество вновь посщаетъ его пустыню. Онъ длаетъ различіе между гостями. Прежнихъ льстецовъ и хулителей, Анеыаііта и художниковъ, которыхъ онъ достаточно узналъ, какъ людей вредныхъ, онъ выпроваживаетъ ударами и каменьями, сенаторамъ и представителямъ города онъ предлагаетъ свое дерево — повситься, другихъ онъ надляетъ своимъ золотомъ, дабы они стали гибельне для человчества. Какъ прежде онъ длалъ свои сокровища орудіемъ своей любви, такъ теперь онъ длаетъ ихъ орудіемъ своей ненависти, ‘пусть, говоритъ онъ, они посваютъ уничтожающія распри въ человчеств, пока оно совсмъ не вымретъ’. Онъ снабжаетъ Алкивіада золотомъ для его войска, которое онъ ведетъ для истребленія Аинъ, онъ желаетъ ему счастья до побды, а посл побды онъ желаетъ несчастія и ему самому, который все таки былъ лучшій изъ его друзей. Кром междуусобной войны онъ вызываетъ и моровую язву на ненавистный ему отечественный городъ. Наложницамъ Алкивіада онъ даетъ золото, затмъ, чтобы он, въ теченіи шести мсяцевъ могли жить жизнью, противуположною своему ремеслу, похорошть и собраться съ силами, и черезъ то сдлаться потомъ еще губительне. Онъ отдаетъ свое золото разбойникамъ вмст съ наставленіемъ: воровать по примру всей живой и мертвой натуры. Онъ удляетъ часть этого золота, и своему врному Флавію, но съ тмъ условіемъ, чтобы и онъ, подобно ему, жилъ какъ человконенавистникъ. И посл смерти еще онъ желаетъ, чтобы его эпитафія возвщала людямъ о его ненависти къ нимъ и о его проклятіи.
Человчный поэтъ не забылъ таки и не замедлилъ показать намъ даже среди закоренлости самой крайней ненависти Тимона, слды его прежняго милосердія, прорывающіеся сквозь его вражду и проклятія. И это не мало содйствуетъ тому, чтобы читатель всюду видлъ въ этой пьес просвтъ на лучшее человчество. Когда Алкивіадъ первый потревожилъ его среди его покоя, его новая ненависть разражается въ своей первой сил. И тотчасъ-же посл этого изъ устъ его, которыхъ онъ не желалъ и раскрывать иначе, какъ для проклятія, вырывается невольно молитва благословенія. Онъ молится, чтобы всеносящая мать-природа изъ своего плодовитаго лона рождала самыхъ неслыханныхъ чудовищъ, только-бы не неблагодарное человчество. Пусть она лучше изсушитъ свои злачные луга, свои виноградники, самый тукъ земли, только-бы не питать неблагодарныхъ, если ужъ придется ей родить ихъ. Апемантъ докучаетъ ему, и противъ него возстаетъ онъ въ полномъ сознаніи превосходства своей благородной натуры, но и въ разговор съ Апемантомъ прокрадывается добродушное признаніе, что онъ лучше, нежели о мужчинахъ, думаетъ о женщинахъ, которыхъ онъ не имлъ случая узнать съ такой дурной стороны. Являются разбойники, къ нимъ онъ благосклонне, потому что они, по крайней мр, не хотятъ показываться лучше, чмъ они есть, и надъ ними, какъ мы уже говорили выше, его проклятіе творитъ благословеніе. Врность его домоправителя потрясаетъ его окончательно. Онъ принужденъ признать одного человка честнымъ, который, такъ сказать, выкупается отъ его систематической ненависти. Онъ въ этотъ единственный разъ сознаетъ, что онъ безмрно выступаетъ къ предламъ крайности, онъ сознаетъ на эту минуту — свою ‘торопливость безъ исключеній’, и молитъ вчно-трезвыхъ и умренныхъ боговъ простить ему это. Но остаться въ этомъ цлительномъ настроеніи, которое могло-бы спасти его, этотъ слабый человкъ не можетъ. Имъ овладваетъ упорство послдовательности, и въ ту самую минуту, какъ онъ увидлъ и созналъ свой порокъ — осуждать все человчество безъ исключенія, своенравіе подстрекаетъ его замкнуться въ самомъ себ и сказать, что онъ избгаетъ этого порока только ради этого одного случая. Онъ опять впадаетъ въ свою неприступную ненависть, но тамъ подобная натура не можетъ долго выдержать. ‘Любовь къ людямъ, говорить Ульрици, была его стихіею, ненависть къ людямъ — для него удушливый воздухъ, которымъ онъ не въ состояніи дышать долго’. Обыкновенно говорятъ, что онъ умеръ отъ разрыва сердца, намъ кажется, что въ его послднихъ рчахъ ясно высказывается намреніе самоубійства. Т дв эпитафіи, которыя Шекспиръ нашелъ у Плутарха, онъ слалъ, въ заключеніи пьесы, въ одну. Лучшую изъ нихъ онъ даже вложилъ въ уста Алкивіаду, который на эти возбуждающія ненависть надписи отвтилъ, такъ сказать, боле человчною:
‘Ты научилъ Нептуна плакать надъ твоею могилой о прощенныхъ ошибкахъ’.
Для тимонова контраста, для личности циника Анеманта, образцомъ нашему поэту послужилъ ближайшимъ образомъ Діогенъ въ драм Лилли: ‘Александръ и Кампаспъ’, быстрые и мткіе, эпиграмматическіе отвты на вопросы, которые тамъ и сямъ кажутся ужъ черезъ-чуръ подготовленными для остроумныхъ возраженій, имютъ ршительно тамъ свой первообразъ. Изображеніе этого античнаго шута, въ своемъ род — такое совершенство, что многіе думали, что коротенькая характеристика циника, вложенная въ уста Діогену въ Лукіановой ‘Продаж философовъ съ молотка’, непремнно была извстна Шекспиру. ‘Чтобы быть человкомъ этой секты’, говорится таить, ‘надо быть дерзкимъ и безсовстнымъ, надо всхъ считать за ничто: и царей, и нищихъ, тогда только ты привлечешь на себя глаза людей и покажешься имъ мужественнымъ. Языкъ у тебя долженъ быть варварскій, голосъ разбитый и совершенно похожій на собачій, лицо оцпенлое, походка, соотвтственная лицу, все — зврское и дикое. Стыдъ, снисходительность и умренность должны быть изгнаны, краснть твое лицо должно совершенно отъучиться. Надо постоянно шататься по самымъ люднымъ мстамъ, но держаться въ нихъ это всхъ по-одаль, не искать ничьей компаніи, не допускать до себя ни друзей, ни враговъ. Всего этого легко достигнуть, для этого не нужно никакого воспитанія, никакой науки и тому подобныхъ пустяковъ, одно лишь сказанное выше составляетъ кратчайшій путь къ слав’. Очевидно, что все это могло-бы быть точно такъ-же характеристикой Апеманта, какъ и Апемантъ — снимкомъ съ этого очертанія. Если-же Шекспиръ не зналъ сочиненій Лукіана, то тмъ изумительне тотъ пріемъ, которымъ онъ здсь такъ угадалъ духъ древности. Поэтъ противупоставляетъ въ Тимон и Апемант дв системы, раздлявшія всю древность: киренейскую и циническую, и даетъ намъ ясно понять и почувствовать, что об он, выставляя счастіе какъ цль человческихъ стремленій, водружаютъ обманчивое знамя, и что вдаваясь усиленно въ подобные крайніе принципы жизни, человкъ не достигаетъ даже и этой фальшивой цли. Противъ этой свободной и утонченной натуры Тимона, который ищетъ счастія въ питаніи и успокоеніи себя, въ усложненіи и удовлетвореніи своихъ потребностей, считая неотдлимымъ отъ этого и образованіе, составляющее отличительное преимущество человческаго рода и признавая, что въ общительности заключаются существенныя средства для утонченія всхъ вншнихъ и внутреннихъ даровъ и наслажденій, — противъ этого Тимона поставленъ этотъ пролетарій древности, этотъ псообразный философъ, самой рзкой крайней натуральной теоріи, во вкус Руссо. Закоренлый въ своенравномъ упорств своего принципа, онъ вноситъ непомрность въ свою умренность. Рожденный бднякомъ и нуждающимся, онъ обращаетъ въ систему — отстраненіе потребностей. Отверженіе всего, что человка длаетъ человкомъ, низведеніе человческой природы до природы скотской, полное лишеніе, даже бгство отъ всякаго обхожденія и общенія съ людьми есть — принципъ его жизненной мудрости. Въ односторонности этого самаго жалкаго изъ всхъ настроеній души, онъ становится ‘противникомъ всякой человчности’. Не вино и не тукъ земли сдлали духъ его вялымъ, но вода съ раннихъ поръ утопила ему душу. Онъ презираетъ искусство и художниковъ, всякое удовольствіе, танцы, блескъ — ему кажутся безуміемъ, въ сравненіи съ чувствительностію мягкаго сердца Тимона, его душа совершенно тупа и окаменла. Рожденный въ бдности, онъ, казалось-бы, предназначенъ для труда, дятельности и занятій, боле нежели Тимонъ, который заставлялъ работать за себя свои деньги, но если уже и въ Тимон было порокомъ, что онъ подражалъ существованію боговъ своею наслаждающеюся и раздающею добротою, то бездйствіе и тунеядство Апеманта еще боле заслуживаетъ наказанія и презрнія. Тимонъ ежедневно выручалъ-бы его изъ его нищенскаго состоянія, если-бы онъ, по неиспорченному смыслу нашихъ предковъ, считалъ это состояніе за стыдъ, но онъ обращаетъ это въ предметъ своей гордости, онъ всю славу свою ставитъ въ томъ, что онъ — не расточитель, подобно Тимону, между тмъ, какъ его воздержность вовсе не была въ немъ заслугою: онъ, искажая смыслъ словъ, длаетъ изъ нужды добродтель. Если эта нищенская гордость рзко отличается отъ скромности Тимона къ неизмримому ея преимуществу, то тмъ боле безкорыстіе Тимона выдается надъ своекорыстіемъ Апеманта, который въ молитв своей молится только о себ, хотя, по видимому, и очень любитъ гнушаться самимъ собою. Все это потому, что во всей этой роли приравниванія себя къ скотамъ, намреннаго обнищанія и лишенія себя сообщества лежитъ основою, по выше-приведеннымъ намёкамъ Лукіана, аффектація оригинальности и суетное желаніе — привлечь на себя глаза людей. На ряду съ этою самородною суетностію, какъ извинительна кажется суетность расточителя, которая порождена и воспитана сотнею льстецовъ, притворяющихся передъ нимъ въ благодарности, удивленіи и любви! Если Апемантъ и не былъ льстецомъ, разв только по нужд, если одъ грубо и рзко говорилъ каждому правду, и мткую правду, можно-ли это вмнятъ ему въ большее достоинство, нежели Тимону его гуманную и беззавтную обходительность, такъ какъ откровенность Апеманта все таки имла основою его нищенскую гордость и суетность. Онъ стоялъ на той нижней ступени, за которою не слдуетъ еще боле низкая, которая могла-бы ей льстить, и вотъ эта ступень отказывается, по-этому, льстить высшимъ. Его прямота проистекала изъ злости ядовитой, завистливой, рзкой натуры, она опиралась на инстинктивную зоркость — выслживать вс дурныя качества и случаи, и не видть хорошихъ, она обратилась въ противуположность — тимоновой страсти-всмъ и каждому выражать любовь и доброту — въ привычку все хулить и на все клеветать. Брань Апеманта не имла иной цли, какъ сердить людей, ‘эту должность негодяя или дурака’. Его гнвъ, вопреки поговорк, былъ продолжителенъ и колючъ, ненависть къ людямъ, которая возникла въ Тимон отъ того, что въ немъ поколебалась всякая вра въ людей, была у него ремесломъ вслдствіе природнаго нечеловческаго смысла и вслдствіе его суетныхъ и злобныхъ привычекъ. Если Тимонъ доходилъ до крайности и не зналъ исключеній въ своей любви и своемъ довріи, то Апемантъ являлся такимъ-же въ своей ненависти и своемъ недовріи. Какимъ свтомъ озаряется неиспорченная натура этого избалованнйшаго изъ смертныхъ, который питалъ доброе мнніе о непорочности всего человчества, въ какомъ блеск является его манія дружелюбія — въ сравненіи съ подозрительною натурою этого эгоиста, который не вритъ ни въ какую честность, который удивляется, какъ одинъ человкъ можетъ доврять другому,— который въ молитв своей проситъ боговъ, чтобы сохранили его отъ глупости — когда-либо довриться другому человку! Онъ, который не иметъ никакого имущества, доходитъ до такой-же окамендости сердца, какъ и скупецъ, который притворяется, что у него ничего нтъ: это доводитъ до полноты тотъ контрастъ, въ которомъ Апемантъ поставленъ къ Тимону. Въ той сцен, гд въ послдній разъ Апемантъ является передъ Талономъ, поэтъ глубоко и превосходно далъ намъ почувствовать все превосходство благородной натуры надъ натурою низкою, несмотря на вс заблужденія, въ какихъ со всею справедливостію Апемантъ могъ упрекнуть Тимона. Какъ выростаетъ Тимонъ въ сравненіи съ ругателемъ-Апемантомъ, который теперь, когда тотъ сдлался ему подобенъ, выражаетъ ему, что сталъ больше любить его, между тмъ какъ на самомъ дл онъ едва можетъ сдержать досаду и зависть на то, что Тимонъ отбиваетъ у него хлбъ, перенявши у него его ‘злобное остроуміе’. Если-бы я былъ похожъ на тебя, говоритъ ему Тимонъ, я-бы самъ себя бросилъ прочь! Онъ предоставляетъ ему самому выполнить его скотское желаніе и честолюбіе: отдать міръ зврямъ и самому стать звремъ среди зврей, предваряя его только, что и въ царств зврей онъ будетъ такимъ-же отверженнымъ, какимъ онъ былъ въ царств людей, что и тамъ онъ найдетъ т-же ступени и то-же неравенство силъ и дарованій, какое было для него тягостно въ человческомъ обществ. И это потому, что въ этой коммунистической натур, желающей, чтобы везд было равенство, сила ршимости и стремленія еще боле притуплена, нежели въ этомъ избалованномъ ребенк, въ Тимон. Еслибы ты не былъ нищимъ, ты бы опять сдлался царедворцемъ, говоритъ ему Апемантъ,— такъ превышаетъ его пониманіе та сила самоотреченія, которую проявилъ Тимонъ, нашеддш новыя сокровища! Онъ отъ того и не понимаетъ тимонова перехода въ мизантроніи, что въ немъ нтъ нисколько той любви къ людямъ, которая составляла натуру Тимона. Онъ понялъ это лишь такъ, что человкъ, въ которомъ онъ досел видлъ лишь знатнаго, ублажаемаго всми богача, вдругъ впалъ въ другую крайность униженнаго льстеца. Онъ судитъ по своей собственной натур. И вотъ почему несъ такъ поражаетъ правда той гипотетической характеристики, которую Талонъ бросаетъ ему въ лицо: ‘ты родился быть собакой! Если-бы ты былъ на моемъ мст, ты-бы сдлался гулякой, ты извёлъ-бы свою молодость на лож нги, ты никогда не послушался бы ледяныхъ предостереженій осторожности и умренности. Ко мн все тснилось съ избаловывающими услугами, вотъ почему мн, знавшему лучшіе дни, такъ и трудно выносить превратность моей судьбы, твоя природа, напротивъ, зачалась въ страданіяхъ, закалилась въ страданіяхъ, зачмъ-же теб-то ненавидть людей? вдь они теб никогда не льстили, никогда не платили теб неблагодарностію за твои дары? Ты сдлался-бы подлецомъ и льстецомъ, если-бы ужъ ты не былъ худшимъ изъ людей!’
Между многими своими неосновательными охужденіями, Апемантъ высказываетъ Тимону дв мткія и исполненныя укора истины, но об он падаютъ еще мтче и укоризненне на него самого. Лучшее благосостояніе, говоритъ онъ, когда человкъ недоволенъ, гораздо тягостне и мучительне, нежели самое худшее состояніе при довольств. Но вдь этимъ довольствомъ Тинонъ обладалъ во время своего счастія, только оно не удержалось при немъ во время катастрофы его счастія, но желчный хулитель Апемантъ никогда и не обладалъ имъ, да сверхъ того такое довольство и не составляетъ неотъемлемой принадлежности ни счастія обладанія, ни счастія лишеній, — въ этомъ-то и есть заблужденіе обихъ этихъ системъ жизни. Затмъ Апемантъ говоритъ ему еще: ты никогда не зналъ средины жизни, но всегда лишь крайности обоихъ ея концовъ. На это Тимонъ имлъ возможность возразить, что онъ точно такъ-же не зналъ этой середины, я зналъ только крайность одного ея конца.
Между обоими эксцентриками поставленъ Алкивіадъ, какъ человкъ практической жизни, который иметъ обыкновеніе сглаживать ея крайности. Онъ вовсе не выставленъ въ очень, благопріятномъ свт, для того, чтобы онъ не заслонялъ собою главный характеръ. Шекспиръ представляетъ его безо всякой идеальности, человкомъ боле грубой ткани, который ни коимъ образомъ не стремится къ крайнимъ оконечностямъ жизни. Онъ — вполн воинъ, но такой, который однако-же беретъ съ собою въ походы вс наслажденія мирной жизни, который уметъ быть и бднымъ, и богатымъ. Онъ не худшій изъ Тимоновыхъ друзей: нуждаясь самъ, онъ предлагаетъ ему денегъ, чтобы поддержать его, и даже, пренебрегаемый Тимоломъ, онъ вступается за его дло, какъ за свое собственное. Онъ, расточительный на свою собственную кровь, богатый только ранами, освободилъ отъ враговъ городъ Аины, въ то время, какъ сенаторы пересчитывали свои деньги и отдавали ихъ на большіе проценты. Въ награду. за это ему достается такая-же неблагодарность, какую Тимонъ испыталъ отъ своихъ друзей: за его великія заслуги ему не хотятъ оказать даже ничтожной снисходительности,— совершенно такъ-же, какъ съ Тимономъ поступили его друзья, — а когда онъ начинаетъ запальчиво добиваться желаемаго, его постигаетъ изгнаніе,— опять то-же, что было и съ Тимономъ, котораго друзья и покинули, и оттолкнули. Этотъ сильный и дятельный человкъ становится ‘хуже бшенаго’ вслдствіе такого съ нимъ обращенія. Его принципъ, который онъ уже проявилъ, защищая своего друга, участника въ поединк, возбраняетъ ему терпливо переносить дерзкую обиду: онъ вооружается противъ терпимой имъ неправды — возмущеніемъ противъ государства, между тмъ какъ Тимонъ бросилъ свою ненависть противъ всего человчества,— противъ государства, слишкомъ обширнаго для нападенія. Ненависть Тимова осталась-бы чисто-пассивною, если-бы найденный имъ кладъ не далъ ему средствъ поражать человчество золотомъ, Алкивіадъ оружіемъ мститъ неблагодарному городу за свою обиду. Тамъ, гд Тимонъ ненавидлъ безъ исключеній, Алкивіадъ караетъ строго, но съ выборомъ, онъ внимаетъ представленію, что стны, которыя онъ хочетъ разрушить, выстроены не тми, кто его обидлъ, ‘не вс’, говорятъ ему, ‘погршили’. Ему предлагаютъ децимацію, наказаніе десятаго, если его мщеніе жаждетъ этой пищи, которая противна самой натур. Воитель ручается, что хочетъ наказать только виновныхъ. За его законнымъ мщеніемъ и дятельною ненавистью слдуетъ примиреніе, между тмъ какъ Тимона въ его вражд къ человчеству не удовлетворила даже децимація. Эта непомрность, по законамъ необходимости, падаетъ разрушительно на самого безсильнаго ненавистника. Судьба чудеснымъ образомъ еще разъ послала ему средства — выполнить сладчайшее мщеніе надъ своими ложными друзьями, онъ, въ своенравіи своего ожесточенія, пренебрегъ тмъ, что ему, расточителю, такъ щедро давалъ въ руки расточительный случай, и умеръ въ одиночеств, можетъ быть, предметомъ злорадства своимъ мнимымъ друзьямъ. А бдный Алкивіадъ, умряя и цли свои, и свою страсть, помощію своихъ солдатъ, которымъ онъ не уплатилъ и жалованья, наказываетъ неблагодарность, щадитъ раскаявшихся, и надо всми торжествуетъ свой тріумфъ.

БУРЯ.

‘Почти не можетъ быть сомнніи’, говоритъ Гацлиттъ въ своемъ вступленіи къ примчаніямъ на ‘Бурю’, ‘что Шекспиръ былъ универсальнйшій геній, какой когда-либо существовалъ. Для трагедіи, комедіи, исторіи, пасторали, пастораликомедіи, историко-пасторали, для нераздльнаго представленія и непрерывающейся поэмы, онъ — единственный человкъ. Онъ иметъ не только одинаково-неограниченное могущество надъ нашимъ смхомъ и слезами, надъ всми вспомогательными средствами страсти, остроумія, мысли, наблюденія, — онъ владетъ также безграничною областью изобртенія, исполненнаго фантазіи, и въ ужасающемъ и въ забавномъ род, его взгляду одинаково открытъ и міръ воображенія и міръ реальный, и надо всмъ этимъ у него царитъ та-же правда характеристики, та-же натуральность и тотъ-же духъ человчности’, Всю мткость этихъ замчаній вполн почувствуешь только тогда, когда — именно какъ мы теперь — переступишь изъ античныхъ пьесъ въ фантастическій міръ средневковаго суеврія, изъ римскихъ ‘исторій’, заключающихъ въ себ такое твердое историческое зерно, въ воздушное царство стихійныхъ духовъ. Большей отдаленности нельзя себ и представить, а между тмъ эта пьеса, такъ-же, какъ и Зимняя сказка, довольно близко соприкасается съ двумя изъ тхъ ‘исторій’, и поэтъ нашъ въ этой противуположной сфер опять-таки до такой степени у себя дома, какъ будто онъ никогда изъ нея и не удалялся. Если онъ въ тхъ произведеніяхъ занималъ реальный, политическій, историческій смыслъ англійскаго народа, то на этотъ разъ онъ говорилъ легковрному воображенію своихъ современниковъ съ двухъ различныхъ сторонъ и изъ двухъ одинаково обильныхъ источниковъ. Это было время всеобщей вры въ колдовство и волшебство по всей Европ. Въ Англіи въ то время поддерживался интересъ къ такимъ предметамъ даже между людьми образованнаго общества цлымъ рядомъ сочиненій о магіи, колдовств и мір духовъ, а то обстоятельство, что самъ король Іаковъ въ своей ‘демонологіи’ (1603) примкнулъ къ числу писателей этого рода, должно было, конечно, дать пищу любознательности въ этомъ направленіи и сообщить этому занятію модную привлекательность. Вмст съ этими чудесами невидимаго міра въ тогдашнее время привлекали массу извстія и обращики столькихъ видимыхъ чудесъ ново-открытыхъ частей свта. Въ этой самой пьес Шекспиръ намекаетъ на т чудеса природы и дальнихъ странъ, о которыхъ въ Англіи любили слушать, развся уши, on. разныхъ прилыгающихъ путешественниковъ, намекаетъ и на то лихорадочное любопытство, съ какимъ зваки толпились посмотрть на рдкостныхъ животныхъ и людей, выставляемыхъ для нихъ на показъ. Шекспиръ даже, такъ сказать, спекулировалъ въ своей ‘Бур’ на этотъ духъ времени. Онъ выводитъ передъ нами почтеннаго волшебника и его міръ духовъ, отдаленный островъ съ такимъ страннымъ, никогда не виданнымъ чудовищемъ, путевыя приключенія, кораблекрушеніе, бурю — все разомъ. Корабельный бытъ, запахъ моря, робинзоновская пустынность, чуждая природа и воздухъ — какъ-бы ощутительно вютъ на насъ изъ всхъ частей этой драмы. Чтобы сдлать пьесу еще живе, онъ примкнулъ ее къ совершенно-новому происшествію, которое занимало тогда лондонскій міръ. Въ 1609 году сэръ Джорджъ Соммерсъ отплылъ въ Виргинію съ девятью кораблями. Буря разлучила суда, которыя частію достигли Виргиніи, частію возвратились въ 1610 году въ Англію, принеся извстіе о вроятной погибели адмиральскаго корабля ‘Sea-Venture’, который однако-же достигъ Бермудскихъ острововъ. Въ 1610 году появилась небольшая брошюра Сильвестра Журдана: ‘Открытіе Бермудскихъ, или иначе называемыхъ дьявольскихъ острововъ’, гд описана была буря, отдлившая адмиральскій корабль. Корабль получилъ пробоину, матросы, истомленные откачиваніемъ воды, частію погрузились въ сонъ, попрощавшись другъ съ другомъ, какъ вдругъ Соммерсъ увидлъ землю, и корабль, но счастію, заслъ между двухъ скалъ. Они нашли острова необитаемыми, воздухъ на нихъ былъ мягокъ, земля необыкновенно-плодоносна. Прежде эти острова вс считались заколдованными. По причин постоянныхъ бурь, здсь господствующихъ, на которыя намекаетъ и Шекспиръ, еще Ралей (1596) распустилъ о нихъ дурную славу. Изъ этихъ мстъ достаточно видно, что Шекспиръ заимствовалъ отдльныя черты своей ‘Бури’ изъ этого описанія, и довольно вроятно, что оно подало поводъ и ко всему сочиненію. Другого источника для ‘Бури’ никто не знаетъ. Прекрасная Сидеа германскаго поэта Якова Аирера вроятно создана по образцу какой-либо англійской пьесы, давшей Шекспиру нкоторую мысль представить отношенія между Просперо и Алинзо, Мирандой и Фердинандомъ, дале эти пьесы не имютъ между собою никакого сходства. Да Шекспиру и не требовалось ничего боле, для того, чтобы придать своей пьес, во всемъ прочемъ, самостоятельный характеръ. Она вообще иметъ мало дйствія, такъ какъ, по выраженію Шлегеля, въ ней развязка до нкоторой степени заключается уже въ экспозиціи.
Время сочиненія ‘Бури’ опредляется во 1-хъ неопровержимостію ея связи съ вышеупомянутой брошюрой Журдапа, и во 2-хъ недавно сдлавшеюся извстной замткою, напечатанною Куннингамомъ въ запискахъ Шекспировскаго Общества: ‘Извлеченія изъ счетовъ, касающихся придворныхъ праздниковъ’. Тамъ значится, что Буря была представлена 1 ноября 1611 года въ Вайтголл, въ присутствіи короля. Этими числовыми показаніями само собою устраняется мнніе Гунтера (disquisition on the tempest), который считалъ эту пьесу за одно изъ раннихъ произведеній поэта, и именно за упоминаемое Мересомъ: love’s labours won (вознагражденныя усилія любви).
‘Буря’ есть одна изъ тхъ пьесъ, которыя, какъ и ‘Сонъ въ лтнюю ночь’, сбиваются на оперетку, пастораль и маскарадъ, и потому понятно, что во время Реставраціи, когда на возстановленныхъ театрахъ первое любопытство было насыщено старыми пьесами шекспировскаго времени, и актеръ Давенантъ принужденъ былъ ухватиться за спектакль и музыку, чтобы щекотать чувства и привлекать испорченный вкусъ,— эта пьеса, подобно Макбету, была обращена Давенантомъ и Драйденомъ въ нкотораго рода оперу, а впослдствіи передлана была тедвеллемъ въ формальную оперу. Какъ во всхъ шекспировыхъ пьесахъ этого характера — въ ней дйствіе и характеристика весьма просты. Вотъ почему наши примчанія къ ‘Бур’ не могутъ не быть очень кратки.
Мы уже выше замтили, что ‘Тимонъ и ‘Буря’ особенно явственно выдаются изъ той группы пьесъ, которыя всего глубже движимы мыслями, преобладающими въ произведеніяхъ третьяго періода, а именно изображеніемъ неестественнаго разрыва природныхъ связей посредствомъ угнетенія, лживости и неблагодарности. Здсь дло идетъ о томъ, что кровь возстала на кровь, ей родственную, братъ узурпировалъ права брата, неблагодарный возсталъ противъ благодтельнаго брата. Герцогъ Миланскій, Просперо, углубясь въ ученыя занятія, предоставилъ управленіе государствомъ своему брату, Антоніо, котораго онъ всего больше любилъ посл своей дочери. Довріе его породило въ Антоніи лживость, такую-же безмрную, каково было и довріе, привычка къ власти и могуществу развила въ немъ любочестіе, а любочестіе разрослось въ вроломство. Онъ настроилъ въ государств все сообразно съ цлями своего властолюбія, роздалъ вс должности своимъ креатурамъ, соединился съ врагомъ Просперо, королемъ Неаполитанскимъ, подчинилъ ему Миланъ въ ленную зависимость, привлекъ также себ въ помощь его брата Себастіана, и затмъ низвергъ своего брата, высадивъ его въ открытое море съ его трехлтнею наслдницею-дочерью. Мы видимъ въ теченіи пьесы, что Антоніо къ этому противуестественному преступленію противъ брата, государя, племянницы и отечества присоединяетъ такое-же точно противуестественное дло — измну и неблагодарность къ своему сообщнику и союзнику, новому ленному владтелю. Чтобы избавиться отъ платежа дани, онъ подстрекаетъ брата Алонзо къ убійству короля, значитъ въ преступленію, подобному тому, какое онъ совершилъ относительно Просперо. Мы узнаемъ, что оба, — и Антоніо и Себастіанъ,— натуры суровыя, которыя выбираютъ самую неблагопріятную минуту несчастія, чтобы сдлать Алонзо горькіе упреки, мы видимъ — что они закоренлые порицатели, которые, какъ говоритъ Кольриджъ, употребляютъ презрніе, какъ средство освободиться отъ непріятнаго чувства подчиненности людямъ добрымъ. Антоніо худшій изъ обоихъ преступникъ, который, какъ напослдокъ выражается о немъ Просперо, вскормилъ въ себ любочестіе противу своей плоти и крови, изгналъ природу и заглушилъ въ себ совсть. ‘Двадцать совстей, говоритъ онъ самъ — могли-бы замерзнуть и растаять между нимъ и его братомъ, и все таки онъ ими не тяготился-бы’. Въ противоположность ему, неугомонному составителю и исполнителю плановъ, Себастіанъ является — какъ стоячая вода, которую Антоніо сначала хочетъ научить течь, дабы онъ, подобно всмъ людямъ, находящимся въ состояніи ‘отлива’, черезъ трусливость и бездйствіе не слъ на мель. Когда ихъ планы рушились и они утратили плоди прежнихъ преступленій, Антоніо останавливается въ оцпенніи, а Себастіанъ, въ которомъ заговорила теперь совсть, начинаетъ дышать свободне. Алонзо, уже посл перваго удара, когда онъ думалъ, что погибъ его сынъ, сдлался нмъ, недвиженъ и полонъ раскаянія. Онъ плавалъ со своимъ флотомъ въ Тунисъ, куда отдана была замужъ его дочь, противъ общаго желанія, даже противъ ея собственной склонности. Онъ противуестественно пожертвовалъ своею дочерью ради государственныхъ соображеній, и вотъ среди этихъ длъ, въ наказаніе, постигаетъ его, въ глазахъ Антоніо и Себастіана, буря, которая, какъ ему приходится думать, похищаетъ у него сына и наслдника, какъ-бы въ отмщеніе за то преступленіе, какое онъ совершилъ относительно Просперо Миланскаго. Когда онъ узнаетъ отъ Аріэля чудную всть, что вс они на безлюдномъ остров извстны за узурпаторовъ, и что надъ головами ихъ виситъ погибель, отъ которой ихъ можетъ спасти лишь сердечное сокрушеніе и чистая жизнь, Антоніо и Себастіанъ готовы сразиться хоть съ чортомъ, одинъ только Алонзо умягченъ горемъ и доказываетъ впослдствіи свою нравственную перемну тмъ, что желаетъ брака своего сына съ наслдницею Милана, и раскаянно преклоняетъ колна предъ Мирандой, теперь уже своею дочерью.
Просперо самъ подалъ невинный поводъ къ своему паденію. Онъ жилъ въ Милан, весь преданный свободнымъ искусствамъ, погруженный въ таинственное изученіе, въ тишин уединенія, заботясь объ исправленіи своей души. Этимъ пренебреженіемъ къ мірскимъ дламъ, этимъ отреченіемъ отъ нихъ, онъ самъ пробудилъ злую природу въ своемъ брат, такъ что тотъ сдлался подобенъ плющу, который, будучи поддержанъ дарственнымъ стволомъ, высасывалъ за это его соки. Склонность къ предметамъ духовнымъ лишила его трона, плоды его изученій, продолжаемыхъ въ уединеніи въ теченіи двнадцати лтъ, должны возвратить ему этотъ тронъ. Совтникъ неаполитанскаго короля, Гонзало, словоохотний, но также и краснорчивый старикъ, добродушный утшитель своего, впавшаго въ несчастіе, государя, былъ также и спасителемъ Просперо, пущеннаго въ море. Онъ далъ ему състныхъ припасовъ, и что для него было еще дороже, далъ ему на корабль его волшебническія книги, не оказываясь черезъ то неврнымъ ни своему господину, ни высшимъ заповдямъ человчности. Вотъ почему Просперо хранитъ о немъ самое святое воспоминаніе, какъ о человк неисчерпаемой честности. Прибитый моремъ къ пустынному острову, онъ въ отчаянномъ своемъ положеніи находитъ единственное утшеніе въ своей малютк дочери, ‘для которой единственно онъ живетъ отнын’, и такъ какъ онъ черезъ занятія свои тайными искусствами легкомысленно лишилъ ее наслдства, то онъ смотритъ на нее какъ на свое обязательство передъ свтомъ, онъ старается развить свое магическое искусство до высшей степени съ единственною цлію возстановить ея права на Миланъ, а не свои. Но прежде еще нежели достигнута эта далекая цль, прежде нежели счастіе предало ему въ руки его враговъ, онъ уже иметъ случай на своемъ остров, такъ сказать, наверстать исполненіе того долга дятельности, который былъ имъ упущенъ изъ виду прежде. Онъ утверждаетъ свое двойное могущество надъ Калибаномъ, единственнымъ обитателемъ острова и надъ цлымъ полчищемъ духовъ, которыхъ онъ подчиняетъ себ на служеніе. Въ этомъ Просперо является и самъ нкотораго рода узурпаторомъ. Калибанъ, который смотритъ на себя, какъ на властелина этого острова, именно и обвиняетъ его въ этомъ, но владычество надъ міромъ духовъ считалось, по взглядамъ того времени, вообще грховнымъ притязаніемъ и неестественнымъ честолюбіемъ. Если въ Милан за его приготовленіями въ колдовскому могуществу его постигла злая его звзда, то онъ теперь, достигнувъ уже этого могущества, хочетъ употребить его лишь на то, чтобы возвратить себ утраченное имъ въ то время, когда онъ углубленъ былъ въ свои изученія, а пока приспетъ къ этому срокъ, онъ хочетъ водворять своимъ могуществомъ добро. Затмъ онъ намренъ зарыть въ землю свой волшебный жезлъ и думать лишь о своей кончин. И только въ этомъ владычеств, кажется, впервые научается Просперо проявлять твердость и силу правителя. Его научилъ вынесенный имъ опытъ. Все, что его окружаетъ, онъ держитъ въ строгой подчиненности, приказанія его — диктаторскія и требуютъ слпого послушанія и неотложной исполнительности. Не только чудовище — Калибанъ, боится его гнва, но и духи его служатъ ему съ трепетомъ, противъ своего любимца — Аріэля, онъ за малйшее противорчіе направляетъ суровыя слова, относительно Фердинанда и Миранды онъ съумлъ поставить себя такъ, что они думаютъ, будто онъ весь — одна суровость. Судьба, его постигшая, сдлала его внимательнымъ и осторожнымъ, нсколько раздраженнымъ и строгимъ, но эта строгость не умаляетъ его доброты, его требовательность не уменьшаетъ въ немъ духа примиримости, его стремленіе къ возмездію и гнвъ на противуестественно-преступное дло брата и короля неаполитанскаго, не искажаетъ благородства его натуры, а главное: все это не соблазняетъ его употребить во зло свое могущество. Въ этомъ-то и заключается ближе всего тихая! очаровательность этого характера (и это-то и слдовало-ба сравнить съ волшебниками Грина и Марлова, съ Бэкономъ и Фаустомъ, чтобы уразумть разницу между поэзіей и поэзіей), что онъ, несмотря на таинственное всемогущество, ему дарованное, несмотря на возвышенность, въ какую облекаетъ его эта власть, является, черезъ ея кроткое и доброе примненіе, лишь обыкновеннымъ, добрымъ человкомъ, въ которомъ страсть принуждена бороться съ разсудкомъ, который всми лучшими своими силами вооружается противъ своей ярости и добродтелью своею побждаетъ свою мстительность, человкомъ, въ которомъ нравственное достоинство составляетъ большую силу, нежели магія. Въ его власти было — отомстить за узурпацію еще большею узурпаціею, онъ могъ дать исполниться убійственнымъ замысламъ Антоніо и Себастіана противъ Алонзо, но онъ во всемъ — человчная противуположность своимъ безчеловчнымъ врагамъ. Онъ доволенъ, что они почувствовали раскаяніе и не хочетъ платить противуестественностію за противуестественность, за зло онъ платитъ благодяніемъ, онъ полонъ долго-хранимой имъ благодарности къ Гонзало, которому онъ хочетъ уплатить за услуги — и словами, и длами. И въ этомъ можно видть намренный контрастъ, что онъ одинаково далекъ, какъ отъ всякаго злоупотребленія власти, такъ и отъ злоупотребленія власти родительской: онъ не длаетъ того принужденія своей Миранд, какое сдлалъ Алонзо — Кларибел.
Желаніе соединить бравомъ Фердинанда со своею дочерью и употребить этотъ бракъ орудіемъ и цлью всего своего мщенія всего лучше обрисовываетъ добродушную, но черезъ то вовсе не слабую натуру Просперо. Онъ не выбираетъ для этого, изъ излишняго великодушія, сына своего брата, который находится тутъ-же на разбившемся корабл, но котораго ни Просперо, ни поэтъ не призвали къ длу, онъ избираетъ сына Алонзо, который, какъ врагъ его, поступилъ съ нимъ мене противуестественно: черезъ это его Миланъ, какъ замчаетъ радостно Гонзало, становится на равную ногу съ Неаполемъ. Что Фердинандъ и Миранда въ быстромъ развитіи невольной любви, исполненной райской непорочности, съ такою готовностію отвтствуютъ желанію Просперо, это основывается на самой природ отношеніи. Миранда — одно изъ тхъ очаровательнйшихъ женскихъ созданій поэта, которыхъ преимущество заключается не въ отдльныхъ, выдающихся качествахъ, но въ той ничмъ ненарушаемой гармоніи и чистот всего ихъ существа, которыя всегда являются намъ чмъ-то особенно-благотворнымъ и завиднымъ въ женщинахъ. Она — какъ Корделія, Офелія, Пердита — изъ тхъ тихихъ натуръ, которыя въ замкнутости своего нрава, подобной почв цвтка, скрываютъ достоинство и глубину своего существа, какъ-бы огнистую игру алмаза, до той поры, нова первый поводъ устранитъ скрывающую оболочку — и явитъ свту все богатство и весь блескъ ихъ внутренней жизни. Выросшая въ одиночеств, она, относительно дарованій общежитія и всхъ условныхъ преимуществъ, могла являться лишь какъ неисписанный листовъ бумаги, она тиха и немногословна, за то ея фантазія полна внутренней игры и жизни, а нравъ ея — самый чистый, не искаженный сношеніями съ людьми. Она могла научиться проявлять лишь немногіе норови и добродтели, такъ какъ ей не доставало случая ни для того, ни для другого. Вотъ почему поэтъ надлилъ ее скромностію и сострадательностію, добродтелями, которыя, среди одиночества и природы, изучаются и безъ помощи людей, и на основаніи которыхъ можно развить и каждую другую добродтель. Отецъ часто давалъ ей примчать, что она — что-то боле, нежели она знаетъ, но у нея не было ни любопытства узнать это, ни стремленія быть этимъ. Она знаетъ только, что она — дочь бднаго Просперо, танъ что, когда онъ открываетъ ей ея герцогское достоинство, то она невольно спрашиваетъ его: такъ разв вы не отецъ мн? Успокоенная на этотъ счетъ, она на минуту пытается перенестись мыслью въ новое лучшее положеніе и спрашиваетъ, какая-же злая игра судьбы изгнала ихъ изъ этого положенія, или, можетъ быть, это слдуетъ считать за благо? Но тотчасъ-же, ближайшая ея мысль — сожалніе о тхъ заботахъ, какія она должна была причинить своему изгнанному отцу. Состраданіе — Просперо именно называетъ ея добродтелью, въ самомъ начал пьесы мы видамъ ее, во время бури, женственно сострадающею страждущимъ, вотъ почему въ ней такое сильное желаніе — хоть разъ увидть именно этого сочувствующаго Гоизало. Есть особенно сладостная прелесть въ томъ, что поэтъ даже ея нмымъ взорамъ сообщалъ не одинъ разъ языкъ состраданія, и только этотъ языкъ. Во время бури, Просперо ее успокаиваетъ: ‘никакого бдствія не случилось! (и на ея недоврчивый взглядъ) — никакого бдствія!’ И тотчасъ вслдъ за тмъ: ‘я все такъ устроилъ моимъ искусствомъ, что ни одна душа — (опять ея озабоченный взглядъ) — нтъ, ни одинъ волосъ не потерплъ утраты.’ И такой же точно смыслъ имютъ слова Просперо въ самомъ конц перваго акта: ‘не говори за него!’ обращенныя къ заступническому взгляду Миранды, которая ничего не говорила. Такъ она встрчается съ Фердинандомъ, и ничего нтъ удивительнаго, что они въ первую минуту обмниваются взглядами. Королевскій сынъ одного себя считаетъ спасеннымъ, Аріэль напваетъ ему, что отецъ его погибъ. Онъ блуждаетъ по острову, безпомощный, Просперо сурово обвиняетъ его въ томъ, будто онъ хотлъ узурпировать власть надъ островомъ, и сверхъ того даетъ ему почувствовать свое всевдніе и могущество: онъ поражаетъ слабостію его мускулы и сковываетъ его жизненныя силы. Такимъ образомъ онъ и красотою своею и своимъ жалкимъ положеніемъ становится предметомъ прелести для Миранды. Онъ — первый человкъ, котораго она увидла кром Просперо, недружелюбное обращеніе съ нимъ ея отца тмъ сильне возбуждаетъ ея состраданіе, состраданіе къ невинному, потому-что въ такомъ прекрасномъ храм она не предполагаетъ ничего злого и готова собою за него поручиться. Ея доброе сердце порождаетъ въ немъ это довріе и это состраданіе, а оба эти чувства порождаютъ любовь, которой она не можетъ скрыть ни на минуту. И какъ естественно, что подобное стремленіе на встрчу со стороны существа, которое знатоку женщинъ казалось сотвореннымъ изъ лучшихъ чертъ каждаго созданія, которое мгновенно изгладило въ немъ вс прежнія впечатлнія, — какъ естественно, что все это плнило такъ-же сердце осиротлаго, лишеннаго свободы Фердинанда! Затрудненія, которыя отецъ съ намреніемъ ставитъ этой ‘прелестной встрч двухъ рдкихъ склонностей’, дабы слишкомъ легкая добыча не уменьшила цны добытаго, установляютъ въ краткій срокъ самыя чистыя отношенія. Онъ налагаетъ на Фердинанда рабскія работы, дабы испытать, дйствительно-ли онъ любитъ. Фердинандъ выноситъ эти труды ради Миранды, которая желаетъ помочь ему нести ихъ тягость. Просперо хочетъ уврить Миранду, что Фердинандъ относительно другихъ людей то-же, что Калибанъ, но этимъ онъ не вводитъ въ заблужденіе ея ‘скромную склонность’. Онъ подслушиваетъ, какъ она въ тихомъ блаженств внимаетъ увреніямъ Фердинанда въ его любви къ ней, и называетъ себя глупою, зачмъ она плачетъ надъ тмъ, что ее радуетъ. Слезы эти, все вслдствіе той-же черты, ея скромности, происходятъ отъ чувства ея собственнаго недостоинства. Отецъ слышитъ, какъ простодушно она высказываетъ, что у нея есть на сердц, и, вопреки его запрещенію, называетъ его имя, и также, по-видимому, вопреки его желанію, даритъ Фердинанду свою любовь. И этою необыкновенно-нжною нитью поэтъ связалъ также этотъ эпизодъ съ главною мыслью пьесы: отецъ ‘теряетъ свою дочь’, въ первомъ своемъ непослушаніи она какъ-бы возстаетъ противъ него, она отпадаетъ отъ него и этимъ какъ-бы порываются связи природы и крови, но это лишь въ томъ единственномъ случа, который освященъ и природою, и обычаемъ, когда дитя должно покинуть отца и мать. Вотъ почему Прослеро и даетъ свое благословеніе этому быстрому союзу, присоединяя къ тому второе испытаніе, дйствительно-ли Фердинандъ любитъ ее чистою и неподдльною любовью, и торжественно заклинаетъ его, чтобы онъ сохранилъ его дочь въ непорочности. Не излишне-ли это для такого эирнаго существа, какъ Миранда? не разрушаетъ-ли эта черта даже гармоніи въ такой нжной картин? Но Миранда, не смотря на ея непорочное дтство, составила себ понятіе о недозволенной и неврной любви, и черезъ отца, который воспитывалъ ее для свта, и черезъ дикое нападеніе на нее Калибана. Это мы замчаемъ изъ признаній, которыхъ мы почти и не ожидали изъ ея устъ. Отецъ старался водворить въ ней нравственность и познанія, но о приличіяхъ утонченнаго общества онъ подумалъ всего позже въ своей пустын: къ счастію онъ теперь, когда увидлъ горячее чувство въ обоихъ, подумалъ объ опасностяхъ молодости и уединенія. Маскарадная пьеса поучаетъ насъ, что стрла Купидона проскользнула мимо нихъ, и нельзя не видть тонкаго смысла въ томъ, что ихъ застаютъ врасплохъ въ пещер за невинною игрою въ шахматы.
Съ такою же мудростію и добротою, съ какою здсь Просперо проявляетъ свою отеческую власть въ любви и строгости, онъ проявляетъ свое могущество и надъ духами. Между тмъ, какъ другіе поэты того времени употребляли свои волшебныя драмы для того, чтобы веселить зрителей всякаго рода фокусами, какъ умно поступилъ Шекспиръ, — который тоже не пренебрегалъ ‘приличными изобртеніями’ этого рода,— употребивъ здсь колдовство лишь какъ символы естественныхъ отношеній, точно будто волхвованія казались ему такими-же недозволенными въ поэзіи, какими они считались и въ жизни. Когда Аріэль своими чарами отлучилъ Фердинанда отъ прочихъ, то это могло произойти и отъ-того, что Фердинандъ раньше другихъ бросился съ корабля, и, какъ намъ извстно, сильне другихъ пытался доплыть до берега. Если Аріэль точно такъ-же держитъ другія владтельныя лица вдали отъ корабельной прислуги, то это можетъ происходить и отъ того, что вс:высвочили за бортъ, тогда какъ матросы остались на корабл. Когда Аріэль насылаетъ на матросовъ заколдованный сонъ, то онъ самъ присовокупляетъ, что ему на-половину помогло въ этомъ ихъ утомленіе. Когда затмъ властители, вслдствіе непостижимыхъ для нихъ явленій, впадаютъ почти въ безуміе и отчаяніе, то къ этому способствуетъ и ихъ преступленіе, которое какъ медленный ядъ обнаруживаетъ теперь свое дйствіе и ‘сндаетъ ихъ духъ’. Такимъ образомъ можно былобы вычеркнуть вс чудеса изъ этой пьесы, и въ остатк была-бы — натура. Но съ такою-же тонкою символикой поэтъ примкнулъ чудные фантастическіе образы этого міра духовъ ко внутреннему значенію нашей пьесы. И нельзя не видть особаго, чуднаго дара въ томъ, какъ поэтъ умлъ придать этому идеальному міру характеръ твердости, состоятельности и необходимости, какъ онъ вывелъ, такъ сказать, натуру за ея собственные предлы, перенесъ дйствительность въ область возможности, и создавая сверхъестественное, нигд не погршилъ противъ здраваго разсудка. Духи, которыхъ поэтъ отдалъ во власть Просперо, суть т духи, которые, по народному поврью, владычествуютъ надъ четырьмя стихіями: съ ихъ помощію Просперо можетъ помрачать солнце, волновать, море, поднимать бурю и раскрывать могилы. Сильфы, которые расплываются, таютъ въ тончайшій воздухъ, по его велнію играютъ маскарадную пьесу. Морскія нимфы, водяные духи поютъ хоръ для Фердинанда въ ‘утшительной’ псн Аріэля. Гномами, земляными духами, онъ называетъ тхъ, которыхъ обязанность — мучить Калибана судорогами и подагрою, въ вид ужей и обезьянъ. Если подраздленія и функціи второстепенныхъ духовъ не представляются особенно рзкими и систематическими въ нашей пьес, то тмъ явственне обнаруживается, что Шекспиръ желалъ предоставить начальнику этихъ духовъ, Аріэлю, этому любимцу Просперо, его воздушному встнику, соединенную силу всхъ этихъ стихійныхъ духовъ. То онъ является морского нимфою, плывущею на волнахъ моря, то онъ — духъ огня, зажигающій корабли и взбирающійся по мачт въ вид лижущаго огненнаго языка, то онъ — духъ подземный, работающій для Просперо въ жилахъ промерзлой земли, но — преобладающая въ немъ природа, какъ указываетъ и самое его имя, есть природа сильфа, духа воздуха. Въ качеств такого духа онъ называется птицей и появляется въ образ гарпіи, летитъ и скачетъ на втрахъ, на кудрявыхъ облакахъ, приноситъ по ночамъ росу съ обитаемыхъ духами Бермудскихъ острововъ, уплываетъ невидимкой и принимаетъ видимо всяческій образъ, сбиваетъ съ пути, одуряетъ, разсеваетъ, дурачитъ и устрашаетъ людей всякаго рода видніями, звуками и обманчивыми шалостями. Пріятность, нжность, быстрота, въ особенности-же легкость и свобода, качества этой стихіи, суть и качества Аріэля. Прежде онъ былъ въ услуженіи той колдуньи Сикораксы, для грязныхъ и отвратительныхъ порученій которой онъ оказался слишкомъ нженъ, онъ отказался служить ей, и она съ помощію своихъ сильныхъ слугъ ущемила его въ расщелину сосны (мука, похожая на муку для проклятыхъ), изъ которой ужо и сама колдунья не въ состояніи была боле освободить его, и отъ которой освободило его волшебное искусство Просперо, посл двнадцатилтняго его томленія. За это возвращеніе свободы, за это высшее благодяніе, какое только знаетъ. Аріэль, онъ оказываетъ Просперо услуги, боле сообразныя съ его мягкою натурою. Въ то время, какъ прочіе духи ненавидятъ волшебника и служатъ ему принужденно, Аріэль. служитъ ему благодарно, съ достоинствомъ, безо лжи, безъ обмановъ и безъ ворчанья. За то ему общанъ опредленный срокъ для полной свободы (а свобода для Аріэля — ‘все’), и этотъ срокъ ему общано сократить еще на годъ, если онъ. хорошо будетъ служить. Но ему становится тяжело ждать и этого уменьшеннаго срока. Безконечно умно и изящно то, что поэтъ придалъ какую-то своеобразно-грустную черту всей натур и всмъ отношеніямъ этого существа, когда онъ его, такъ сказать, подлилъ между непомрною могучестью епъ стихійныхъ силъ и-этимъ наплывомъ боле высокихъ чувствъ. Созданный изъ сліянія четырехъ стихій, Аріэль по натур своей — духъ высшаго порядка, черезъ сношенія и службу благородному человку и благодтелю онъ возвысился почти до человческихъ симпатій, тогда какъ обыкновенно такія существа, по народному врованію, относятся къ людямъ безучастно, враждебно, мучительски. Онъ можетъ сочувственно переноситься въ мучительное положеніе терзаемыхъ совстью властителей, хотя онъ и не въ ихъ род. Хотя онъ ‘просто только воздухъ’, онъ всосалъ въ себ нчто изъ высшихъ ощущеній благодарности и любви, хотя он противоборствуютъ его натур. Господинъ его будетъ ‘чувствовать въ немъ недостатокъ и сожалть о немъ’, когда онъ наконецъ дастъ ему свободу, но ему, воздушному жильцу, не чувствуется такого стремленія къ любимому имъ господину, котораго онъ, кажется, и любитъ только за общанную имъ свободу. Онъ жаждетъ большей, скорйшей свободы, и Просперо принужденъ каждый мсяцъ напоминать ему, легкомысленному и забывчивому, какое благодяніе онъ ему оказалъ, но въ такихъ случаяхъ юркій слуга начинаетъ бороться съ своей легкомысленной натурой и становится снова весь — послушаніе, искусство и врность. Это — неестественное господство, неестественный союзъ человка съ духомъ, въ которомъ недостаетъ однородности натуръ и связующихъ симпатій, и все таки (въ этомъ наглядно выражается связь этихъ отношеній съ дйствіемъ пьесы),— все таки этотъ неестественный союзъ сдлался возможнымъ и прочнымъ вслдствіе нрава, достоинства, благодянія и благодарности, тогда какъ въ царств людей, которые одарены и- нравственнымъ чувствомъ и разумомъ, боле прочныя связи природы, между братьями и братьями, были неестественно порваны.
Въ такую-же точно внутреннюю связь съ идеею пьесы приведена и фигура Калибана, столь часто составлявшая предметъ справедливыхъ удивленій. Уже Драйденъ останавливался въ изумленіи передъ внутреннею правдою этого существа, для котораго природа не представляла образца. Шлегель называлъ изображеніе Калибана непостижимо-послдовательнымъ и глубокимъ, и несмотря на его безобразіе, не оскорбительнымъ для чувства, потому-что честь человчества не подвергается черезъ это опасности. Да и постоянно имлось передъ глазами это созданіе, когда хвалили Шекспира за то, что онъ сверхъестественное длаетъ естественнымъ, чудесное — ежедневнымъ, что онъ показываетъ намъ человческую природу не только такою у какою она встрчается въ дйствительности, но и такою, какою она оказалась-бы въ испытаніяхъ, какимъ мы не можемъ ее подвергнуть. Калибанъ совершенная противуположность Аріэлго. Аріаль — весь привлекательность и пріятность, Калибанъ — безобразіе и вншнее, и внутреннее. Онъ — черепаха, ползующая по грязи, гд Аріэль — птица въ воздух, онъ — эмбріоническое существо, къ которому еще, такъ сказать, прилипли земляные слды его рожденія изъ лона еще неготовой природы. Его матъ — колдунья Сикоракса, изгнанная изъ Алжира за скверныя. дла, завистью и старостью согнутая въ кольцо, убжавшая на этотъ островъ. Его отецъ — дьяволъ. Будучи продуктомъ такихъ отвратительныхъ родителей, онъ иметъ зврскія наклонности, онъ выросъ въ глуши, и потому Шлегель вполн исчерпываетъ понятіе о немъ, называя его полу-демонокъ, полу-животнымъ, полугномомъ и полу-дикаремъ. Лнивый какой-то комъ, который противится всякой дятельности, онъ иметъ ощущеніе, точно животное, лишь къ хорошему корму, къ тому, чтобы его ласкали и гладили, ко всмъ чувственнымъ приманкамъ. У него есть склонность слушать воздушную музыку духовъ, онъ любитъ сны, о которыхъ онъ, уже бодрствуя, плачетъ, что они не сбываются. Во всемъ остальномъ онъ — злость и лживость, при этомъ онъ трусъ и рожденъ для подчиненности, противъ которой онъ ворчитъ. Просперо нашелъ его на остров, мычащимъ какъ животное, не сознающимъ самого себя. Онъ сталъ ухаживать за нимъ съ человчною заботливостію, чтобы укротить дикость посредствомъ искусства, сообщилъ ему первыя понятія о вещахъ и научилъ его говоритъ. Но эти усилія человчности были тщетны надъ Калибаномъ: воспитаніе не вязалось съ его натурой. Языкъ онъ употреблялъ только для того, чтобы проклинать своего благодтеля, онъ оставался нечувствителенъ къ доброт и его можно было укрощать лишь страхомъ и наказаніемъ. Онъ усвоилъ себ склонность, какъ животное присоединяться къ человку, но не сезонность имть обхожденіе съ людьми, въ его ‘пород, заключалось что-то такое, чего не могутъ терпть вокругъ, себя добрыя натуры’. Его покорилъ себ Просперо, и отнялъ у него — въ чемъ тотъ и обвиняетъ Просперо — владычество надъ островомъ, потому-что только такимъ образомъ и можно было избавиться отъ его насилій. Просперо тмъ возмстилъ свою узурпацію, что онъ хотлъ развить Калибана до степени человчнаго существа. Но это ему не удавалось такъ-же, какъ тмъ англійскимъ колонистамъ въ Америк, которые съ величайшею человчностію заботились о цивилизированіи индйцевъ, которыхъ Брайнердъ и другіе путешественники нашла невыразимо-лнивыми и вялыми, лишенными чувства благодарности, благородства, доброжелательства и сердечной доброты, надленными такою натурой, которая несоединима съ чисточеловческимъ существованіемъ. Этому зврскому чудовищу было боле по себ въ близи скотообразныхъ людей, нежели въ сообществ его благодтеля. Калибанъ наталкивается на пьяницъ, которые унизились до состоянія еще большей неразумности, нежели какая сродна была ему самому. Они подарили ему флягу съ виномъ, и этотъ подарокъ привязалъ его къ нимъ боле, нежели поученія Просперо. Коренастому Стефано онъ покоряется какъ своему королю и вступаетъ противъ. Просперо въ заговоръ, который составляетъ комическую контрафакцію заговора властителей. Не такъ, какъ Аріэль, — въ забывчивой благодарности, но въ самой закоренлой тяжкой неблагодарности и ненависти онъ вооружается противъ благодтеля, потому что онъ и не знаетъ цны его благодянія. Онъ, лижа ноги, признаетъ себ за господина чужого человка, и желая себ власти и отдавая ее отъ себя въ одно и то же время, какъ это сдлалъ Антоніо относительно Алонзо. Этому полу-зврю еще можно извинить такое постыдное дло, потому-что у него меньше связи съ человческою природою, нежели у Аріэля: но какъ простить подобное Антоніо и Себастіану! И все таки, даже это чудовище сознаетъ наконецъ безсмысленность своего образа дйствій и общаетъ исправиться! Какой свтъ отбрасываетъ это на Антоніо, который до конца, остается закоренлымъ въ своей нмой злоб!
Нтъ ничего невозможнаго въ томъ, что Шекспиръ желалъ въ этой пьес и именно въ отношеніяхъ этого Калибана, котораго имя есть лишь анаграмма Кавибала, дать отвтъ на великій вопросъ того времени о правахъ европейской узурпаціи надъ дикими туземцами новаго свта. Ему желалось принять боле горячее участіе въ судьб англійской колонизаціи, въ созданіи новыхъ народовъ, начавшемся при корол Іаков: Соутгемптонъ былъ выдающимся лицомъ въ виргинской кампаніи, и раздлялъ съ Сандисомъ и Віаттомъ заслугу перваго основанія политической свободы колонистовъ. Если признать, что поэтъ имлъ мысль — придать боле широкое историческое значеніе этому дальнему плану своей драмы, этой узурпаціи Антоніо, то и при этомъ онъ выказалъ свой много-объемлющій историческій взглядъ и свой безъискусственный, чуждый всякой ложной сентиментальности, здравый смыслъ. Онъ какъ-бы отсылаетъ скрупулёзныхъ философовъ, сомнвавшихся въ правомрности колонизаціи, взглянуть на прорхи политики и нравственности у себя дома, гд имютъ возможность совершиться такія-же противу естественныя дла, какія въ новомъ свт и подавно дозволительны. Онъ зорко усматриваетъ логическую необходимость того, что совершалось тогда въ новомъ свт, такъ какъ во вс времена, при распространеніи человчества, превосходство умственной и нравственной силы будетъ стремиться занять мсто дикости и необразованности, какъ-бы пустое пространство. И въ другой еще сцен этой пьесы Шекспиръ проявилъ, драгоцнную для насъ, свою политико-историческую мудрость. Пиша эту сцену, онъ имлъ у себя передъ глазами одну главу изъ ‘Опытовъ’ Монтаня (1, 10) въ перевод Флоріо (1603). Тамъ онъ заставляетъ стараго Гонзало излагать, не серьезно, но лишь для шутливаго разговора, систему коммунистовъ, соціалистовъ и конгрессистовъ мира, причемъ Алонзо высказываетъ объ этомъ свое сужденіе. Мы ограничимся только выпиской этого мста: жаль было-бы прибавлять къ этому хоть одно слово:

Гонзало.

А если-бы я былъ здсь государемъ —
Хотите знать, что бъ сдлалъ я тогда?

Себастіанъ.

Не знаю, только-бъ пьяницею не былъ,
А потому, что не было-бъ вина.

Гонзало.

Въ противность всмъ извстнымъ учрежденьямъ,
Развилъ-бы я республику мою.
Промышленность, чины-бъ я уничтожилъ,
И грамот никто-бы здсь не зналъ,
Здсь не было-бъ ни рабства, ни богатства,
Ни бдности: я строго-бъ запретилъ
Условія наслдства и границы,
Воздлывать поля или сады
Не стали-бъ здсь, изгналъ-бы я металлы
И всякій хлбъ, и масло, и вино,
Вс въ праздности здсь жили-бъ, безъ заботы,
Вс, женщины, мужчины, но они
Остались-бы вс чисты и невинны!
Здсь не было-бъ правительства…

Себастіанъ.

А самъ,
Какъ помнится, хотлъ быть королемъ.

Антоніо.

Увы! конецъ забылъ свое начало.

Гонзало.

Все нужное, безъ пота и трудовъ,
Давалось-бы природою въ избытк.
Здсь ни измнъ не знали-бъ, ни предательствъ,
Ни острыхъ шпагъ, ни копій, ни ножей
И вообще орудій никакихъ!
Сама собой давала-бъ все природа,
Чтобъ прокормить невинный мой народъ.

Себастіанъ (Антоніо).

А подданныхъ своихъ женить онъ будетъ?

Антоніо.

О, врно нтъ! Здсь будутъ только жить
Развратницы съ толпою негодяевъ.

Гонзало.

И буду я такъ славно управлять,
Что затемню своимъ я управленьемъ
Вкъ золотой.

Себастіанъ.

Да здравствуетъ король!

Антоніо.

Дни долгіе великому Гонзало!

Гонзало.

Но слышитъ-ли меня мой государь?
Алонзо. Прошу тебя, перестань: ты какъ-будто ничего не говорилъ.

ЗИМНЯЯ СКАЗКА.

По одной замтк, которую нашелъ Мэлонъ, Зимняя сказка была дозволена къ представленію сэромъ Джорджемъ Букомъ, вступившимъ въ должность master of revels въ октябр 1610 г., а 15 мая 1611 г. докторъ Форманъ видлъ эту пьесу на театр ‘Глобъ’. Значитъ, она возникла въ промежутк этихъ чиселъ, одновременно съ ‘Бурей’. Въ Уайтхолл она била представлена 5 ноября 1611 г., черезъ четыре дня посл ‘Бури’. Въ шекспировомъ источник въ ‘Зимней сказк’ высаживаніе въ море Пердиты изображено весьма сходно съ высаживаніемъ въ море Миранды и ея отца въ ‘Бур’. Драматургъ отклонился въ этой сцен отъ своего источника, чтобы не повторять самого себя, Колльеръ принялъ это за доказательство, что ‘Буря’ написана нсколько ране, но это можетъ послужить врнымъ доказательствомъ только тому, что планы обихъ пьесъ были набросаны почти одновременно. Одновременное возникновеніе обихъ пьесъ становится несомнннымъ изъ того рзваго удара, который имъ обимъ за-урядъ нанесъ Бенъ-Джонсонъ въ своей: Bartliolomewfair (1614). {Это часто-упоминаемое мсто во ‘введеніи’ читается такъ: — ‘if there be never a Servant-Monster I’ the fayre, who can helpe it, lie sayes, nor a rest of Antiques? He is loth, to make Nature afraid in his Playea, like those that beget Tales, Tempests and such like Drolleries), т. е. ‘Если на ярмарк нтъ ‘слуги-чудовища’, кто поможетъ этому? говоритъ онъ, или нтъ остатковъ древности? Онъ несчастливъ, если онъ длаетъ природу страшною въ своихъ пьесахъ, подобно тмъ, которые порождаютъ Сказки, Бури и тому подобныя проказы.’}
Источникомъ для шекспировой ‘Зимней сказки’ послужилъ разсказъ Грина: Дорастъ и Фаунія, первоначально изданный въ 1588 г. подъ заглавіемъ: ‘Пандосто’, которымъ впрочемъ поэтъ нашъ воспользовался въ позднйшемъ изданіи, вроятно, 1609 года. Во многихъ мстахъ Шекспиръ слдовалъ этому разсказу даже въ словахъ и рчахъ, имена дйствующихъ лицъ онъ измнилъ, факты въ цломъ — удержалъ, но въ нкоторыхъ существенныхъ отдльныхъ пунктахъ измнилъ и распространилъ. У Грина главный интересъ заключается въ исторіи Дораста и Фауніи (Флорицель и Пердита), все предъидущее составляетъ лишь вступленіе къ ней. Король Богеміи (Пандосто) здсь — ревнивецъ, король Сициліи (Эгистъ) — гость-поститель, и царственной хозяйк (Белларіи) вмнено въ обязанность ея мужемъ — бытъ къ нему особенно-внимательной. Ревнивый богемскій король высаживаетъ въ море ея новорожденное дитя и оставляетъ его на произволъ втровъ и волнъ. Вслдствіе почти тождественныхъ словъ оракула, какъ здсь, такъ и въ Зимней сказк, умираетъ сынъ короля такъ-же, какъ и у Шекспира, но и супруга у него похищена также дйствительною смертью, а не мнимою. Затмъ у Грина начинается только настоящая драма. Дорастъ предназначается своимъ отцомъ въ мужья датской принцесс, но онъ холоденъ ко всякой любви. Чтобы отмстить ему за это, Амуръ заводитъ его на охот къ Фауніи. Взаимная любовь обоихъ, которая у Шекспира изображена лишь въ дальнйшемъ ея развитіи, пространно описана здсь въ ея возникновеніи, въ итальянскомъ пасторальномъ тон, главное при этомъ борьба между страстью и предразсудками званія, тріумфъ любви — есть смыслъ разсказа. Влюбленные бгутъ на корабл, прежде нежели король узнаетъ о ихъ сдлк.
Слуга принца, Капніо, который далъ Шекспиру поводъ нарисовать своего Аутолика, приводитъ на корабль пастуха, который намренъ уже открыть любовныя продлка и показать королю драгоцнные подарки, полученные Фауніею. Буря, а не Камилло, какъ у Шекспира, заноситъ бглецовъ въ Богемію. Здсь отецъ Фауніи влюбляется въ нее,— положеніе, которое Шекспиръ заимствовалъ лишь одною летучею чертою. При разъясненіи дла, на Пандосто (Леонтъ) нападаетъ — вслдствіе такой любви его къ дочери и прежней его ревности, глубоко-скорбное чувство, которое принуждаетъ его къ самоубійству.
Шекспиръ и съ этимъ разсказомъ поступилъ такъ-же, какъ онъ имлъ обыкновеніе поступать со всми плохими источниками: онъ уничтожилъ т или другія грубыя черты содержанія, ту или другую неестественность формы, въ характерахъ и событіяхъ онъ далъ боле прочную основу ходу дла, однако для этого сюжета въ его цломъ, оказалось невозможнымъ придать истинно-высокое содержаніе черезъ простое мотивированіе, сообщить пьес характеръ правильной драмы черезъ приведеніе ея подробностей въ порядокъ, такъ-же какъ невозможно было привести во внутреннее единство ея двойное дйствіе. Причудливость фабулы, невроятность и случайность происшествій, огромное пространство времени, раздляющее оба дйствія между двумя поколніями,— всего этого нельзя было устранить никакимъ искусствомъ. Вотъ почему Шекспиръ на этотъ разъ принялся за свою работу съ совершенно противуположнаго конца. Еще боле разработалъ несбыточное и чудесное въ своемъ предмет, еще боле удалился отъ условій дйствительности и возможности, и обошелся съ условіями мста, времени и отношеніями самымъ непринужденнымъ образомъ. Онъ прибавилъ отъ себя личность Антигона и его смерть отъ медвдя, Паулину и ея вторичный бракъ въ старости, мнимую смерть Герміоны и ея продолжительное сохраненіе отъ тлнія, и вмст съ тмъ ея воздержаніе, личность Аутолика и его плутни, и черезъ это умножилъ число неправдоподобныхъ отношеній и диковинныхъ приключеній. Онъ перескочилъ черезъ вс хронологическія границы и сопоставилъ рядомъ и русскаго царя, и дельфійскій оракулъ и Джуліо Романо, рыцарство и язычество, древній религіозный культъ и христіанскую рождественскую пастораль.
Не обращать вниманія на дйствительность въ отношеніи мстности, научилъ его уже Гринъ, въ разсказ котораго онъ нашелъ уже и приморскіе берега Богеміи, и островъ Дельфы. Къ этому присоединились еще обмолвки, забывчивости, въ дух Сервантеса, когда тотъ игнорируетъ пропажу Санхопансова осла, такъ: принцъ Флорицель, котораго мы только-что видли въ пастушеской одежд (IV, 3), мгновенно въ той-же сцен мняется съ Аутоликомъ придворными платьями, старый пастухъ (III, 3) знаетъ, неизвстно откуда, что разорванный медвдемъ Антигонъ былъ старый человкъ. Все это Бенъ-Джонсоны и Драйдены, насмявшись надъ этимъ вдоволь, приняли уже слишкомъ серьозно, Допе даже сомнвался въ подлинности пьесы. Вс признавали сценичность, превосходную характеристику отдльныхъ лицъ, прелесть языка этой пьесы, но вс имли обыкновеніе колоть Шекспиру глаза всми этими ея диковинками, между тмъ какъ Шекспиръ и самъ не хотлъ представить зрителю ничего другого. Три раза въ самой пьес и однажды навсегда въ ея заглавіи онъ указалъ весьма выразительно на ея сказочный характеръ, возникающій именно изъ ея невроятности и неправдоподобности. Если тягаться съ этими критиками, то съ ними надо тягаться лишь объ одномъ пункт, — годится-ли для сцены вообще сказка, мы нтъ, а вовсе не объ отдльныхъ промахахъ, которые, если утвердительно отвчать на первый вопросъ, были, можетъ быть, съ намреніемъ допущены поэтомъ. Шекспиръ могъ-бы отвчать на сомнніе о сценической пригодности подобныхъ сказокъ простымъ указаніемъ на тотъ постоянный успхъ, которымъ пользовалась его пьеса и въ гарриковомъ неудачномъ ея сокращеніи (подъ заглавіемъ: Фяорицель и Пердита), и поздне, во времена мистрисъ Сиддонсъ, въ ея подлинномъ вид. Шекспиръ, безъ сомннія, допустилъ-бы, что драматизированная сказка всегда будетъ только сказка, безъ претензій быть причисленною къ высшимъ родамъ драматическаго искусства. Онъ сознался бы, что уже самыя вольности, имъ допущенныя въ своей пьес, лишаютъ ее этого права. А что касается до того, что Шекспиръ и въ другихъ случаяхъ соединялъ въ своихъ драмахъ по два параллельно-движущихся дйствія, связывая ихъ внутреннимъ единствомъ мысли, то надо замтить, что здсь, въ Зимней сказк, онъ, съ одной стороны, не желалъ разрывать этого осообразнаго двудольнаго тла гриновой фабулы, а съ другой — не могъ придать ему большаго единства. Онъ могъ лишь весьма издалека свести къ единству оба эти другъ за другомъ слдующія дйствія, и мы не можемъ все таки не отдать справедливости тому тонкому, ловкому и умному пріему, какимъ онъ по-вншности связалъ эти два сюжета, какъ онъ соединилъ здсь комедію съ трагедіей, и впечатлніе одной уничтожилъ впечатлніемъ другой, какъ онъ обогатилъ при этомъ сцену новымъ драматическимъ видомъ трагико-комико-пасторали, о которомъ не зналъ даже добрый Полоній. На возраженія противъ своей пьесы, Шекспиръ, вроятно, принужденъ былъ-бы сознаться и въ. томъ,.что вслдствіе такого соединенія трагедіи и комедіи является отсутствіе правильнаго соотношенія между глубокою характеристикою лицъ первой части и легкою махинаціею дйствія во второй. Но и относительно этого Шекспиромъ сдлано здсь такъ много, что слдуетъ удержаться — упрекать его въ поверхностномъ отношеніи къ длу. Шекспиръ, примняясь къ характеру сказки, заимствовалъ въ свою драму изъ гринова разсказа владычество судьбы: дельфійскій оракулъ опредляетъ трагическую катастрофу первой части и даетъ намъ предъугадывать счастливый исходъ второй. Все случайное въ происшествіяхъ, чудная находка пастухомъ ребенка — Пердиты, встрча Флорицеля съ этимъ ребенкомъ, уже взрослымъ, приписывается путямъ Провиднія и потому боле естественнымъ образомъ примыкаетъ къ прагматически-веденному дальнйшему ходу дйствія. Но и самая эта махинація, это дйствіе Провиднія, подобно тому, какъ и въ Цимбелин, ограничивается лишь такими вншними событіями, которыя, какъ названныя нами, нисколько не зависятъ собственно отъ людей. Повсюду можно вычеркнуть прямыя вторженія судьбы, и у насъ останется все таки человческая природа для объясненія совершающагося. У Грина мальчикъ (Мамиллій) умираетъ вслдствіе предсказанія оракула, у Шекспира не только вслдствіе этого, но и потому еще, что это рано-развившееся дитя есть еще слишкомъ-слабый сосудъ для своихъ слишкомъ-высокихъ мыслей, мальчикъ этотъ слишкомъ принимаетъ къ сердцу позоръ своей матери. У Грина Герміона умираетъ, затмъ, чтобы у Леонта не было боле наслдниковъ, у Шекспира — невинная женщина остается жива, и ея характеръ задуманъ такъ, что предсказаніе оракула иметъ возможность исполниться черезъ ея самоотверженіе. У Грина втеръ и волны заносятъ ребенка къ землямъ короля, котораго Леонтъ считаетъ его отцомъ, у Шекспира его съ намреніемъ приноситъ туда Антигонъ, поврившій вин Герміоны. У Грина слпой случай, буря, заноситъ Флорицеля и Пердиту въ землю ея отца, у Шекспира это длаетъ Самилло. И вотъ такъ мы постоянно находимъ, что авторъ, вопреки своему намренію представить сказку, всюду избгалъ всякаго ненужнаго произвола.
Посл всего сказаннаго ясно, что мы обязаны разсматривать не только два дйствія, но, собственно говоря, дв пьесы въ одной пьес. Предметомъ первой, трагической части, служитъ ревность Леонта. Кольриджъ совтовалъ читать эту пьесу непосредственно посл Отелло, коего ревность есть во всхъ отношеніяхъ прямая противуположность ревности Леонта. На самомъ дл это такъ, хотя мы на эти противуположности взглянемъ иначе, нежели Кольриджъ. Ревность и того, и другого основана одинаково не на простой чувственности: у Отелло она тсно связана съ его чувствомъ чести, у Леонта — съ тиранніей, какъ говоритъ Шекспиръ, но мы еще рзче обозначимъ ее, если скажемъ, что она связана съ его желаньемъ быть правымъ. Оба раза Шекспиръ показалъ намъ и возникновеніе этой страсти какъ-бы изъ ничего и ея страшныя слдствія: тамъ она вполн разрушила и счастіе, и жизнь, здсь она разрушаетъ счастіе половины жизни вслдствіе безумія одной минуты. Коренное различіе въ томъ, что Отелло, по натур своей мало склонный къ ревности, длается доступенъ ей вслдствіе своего положенія и обстоятельствъ, хитрый наушникъ и обманщикъ подстрекаетъ его къ этому: Леонтъ, напротивъ, носитъ уже въ себ природные задатки ревности, но вс вншнія обстоятельства удерживаютъ его отъ нея и онъ становится самъ своимъ наустителемъ. Различіе отношеній, въ которыя поставлены оба эти лица, весьма рзко: Отелло, вслдствіе фактовъ, которыхъ нельзя отвергнуть, вводится въ заблужденіе относительно друга, къ которому онъ начинаетъ ревновать, его вниманіе обращаютъ въ то, что и самъ отецъ его жены имлъ причину обмануться въ ней, мавръ впадаетъ въ заблужденіе относительно самого себя и своихъ качествъ, и имъ овладваетъ недовріе и къ себ и ко всмъ на свт, недовріе, которое коренилось во всемъ его положеніи, все это усиливаетъ мерцающій огонекъ его ревности, а лживый Яго раздуваетъ его затмъ въ пламя. Между тмъ Леонтъ поставленъ во всхъ этихъ отношеніяхъ совершенно иначе. У него нтъ никакихъ фактовъ ни противъ жены, ни противъ друга, сходство его старшихъ дтей и его новорожденнаго ребенка съ нимъ самимъ, есть фактъ, имъ самимъ признанный и опровергающій его подозрніе. Его чувство собственнаго достоинства, его королевскій санъ, избавляютъ его отъ того пронзающаго чувства, которое мучило Отелло, полагавшаго, что его перестаютъ уважать. Вс окружающіе его, его придворные, Камилло, Антигонъ, Паулина дружно и сильно возстаютъ противъ его безумія, но въ немъ самомъ гнздится то, что сильне всякаго клеветника передъ слухомъ Отелло. И лишь только запала искра въ его сознаніе, Лишь только онъ возъимлъ однажды подозрніе вслдствіе дружественной краснорчивости Герміоны, имвшей такой успхъ, онъ уже становится не рабомъ своей любви, или страсти, или чувственности, но рабомъ своихъ представленій. Опираясь на свои представленія, онъ даетъ просторъ самой странной допытливости, вслдствіе которой ему кажется, будто онъ слышитъ какъ трава растетъ и будто онъ видлъ вещи, которыя никогда и не существовали. Отсюда онъ доходитъ до вры въ полную непогршимость своихъ убжденій и до того своенравія, которое характеризуетъ слабость пониманія всхъ любящихъ оставаться правыми. Это своенравіе, эта крпкоголовость переносится и на все настроеніе характера, и совершенно-чуждый скорби Отелло по поводу своей утраты, Леонтъ свирпствуетъ лишь въ ненависти и преслдованіи, усиливая и то и другое черезъ воображаемый страхъ, какихъ-то козней, которыя будто ему строятъ. Контрастъ этого желанія быть правымъ, этого притязанія на превосходство своего вднія и сужденія съ незлобивою близорукостію Отелло вышелъ — полный, и въ обоихъ случаяхъ мастерски выведено проявленіе одинаковаго безумія на этихъ двухъ совершенно различныхъ основахъ. Вотъ почему въ сравненіи съ немногословнымъ Отелло, Леонтъ, соотвтственна своему допытливому и подстерегающему характеру, являете’ многорчивымъ человкомъ, у котораго мысли и живыя представленія толпятся, перебиваютъ другъ друга, и мгновенно перескакиваютъ отъ одного предмета къ другому.
Представленіе о неврности его жены пробуждается въ Леонт вслдствіе того, что Поликсенъ слишкомъ скоро согласился на ея просьбу остаться у нихъ еще на короткое время. Т или другіе поводы къ подозрнію здсь далеко не такъ значительны, какъ т, какіе имлъ или думалъ имть ОтеллоОна упрекаетъ его, что онъ холодно проситъ, она доказываетъ ему, что уметъ лучше сдлать это, она говоритъ гостю съ свободною, безхитростною сердечностію и протягиваетъ ему при этомъ, руку: вотъ и вся дйствительная основа, на которой выстраивается ревность Леонта. И вотъ онъ начинаетъ припоминать, что нкогда Герміона заставила его цлые мсяцы ждать своего: да, когда онъ искалъ ея руки. Онъ подозрительно вглядывается въ черты лица своего сына, онъ видитъ, какъ она протягиваетъ губы — поцловать Поликсена, онъ видитъ, что оба они обмниваются улыбкой, какъ будто они въ чемъ-то понимаютъ другъ друга, и все это еще на его глазахъ. Въ немъ слагается убжденіе, что передъ нимъ совершается не возникающее только преступленіе, но что тутъ вина уже далекой давности, онъ уже знаетъ это, онъ чувствуетъ это осязательно, для него — дло ршонное, что ему нечего оберегать свою жену отъ неврности, онъ страшится только, что презрніе и дурная молва будутъ для него погребальнымъ звономъ. Для такихъ самоувренныхъ людей лтъ ничего хуже, какъ противорчіе: оно длаетъ ихъ еще ясновидяще и еще своенравне. Когда Камилло съ рзвою опредлительностію и даже съ упреками старается опровергнуть обвиненіе Герміоны, Леонтъ ужъ знаетъ, что они шептались вмст, прижимались другъ ко другу щека къ щек, впились другъ въ друга поцлуемъ, прервали смхъ свой вздохомъ,— и что все это непреложные признаки нарушенной честности! Если это — ничего, говоритъ онъ, такъ и Богемія, и весь міръ, и небеса, и все — ничего. А если Камилло въ этомъ сомнвается, продолжаетъ онъ, то пусть онъ сгніетъ,— онъ не дастъ себя обмануть, поколебать свою увренность или свой фантомъ, онъ скоре готовъ счесть своего стараго, честнаго, опытнаго, благороднаго Камилло, служившаго ему досел какъ-бы духовникомъ,— за слпого, глухого, неразумнаго, трусливаго, безчестнаго, двудушнаго, скоре чмъ разувриться, онъ готовъ счесть всхъ своихъ благомыслящихъ придворныхъ за людей холодной души и тупого ума, онъ готовъ обвинить въ возмущеніи своего Антигона, если тотъ не хочетъ ему врить. Камилло притворно общаетъ ему отравить Поликсена, и беретъ съ него общаніе, что онъ будетъ дружественъ къ своему гостю и не предприметъ ничего противъ чести Герміоны. Слабый Леонтъ нарушаетъ одно общаніе тотчасъ-же, какъ переступаетъ за порогъ, а другое, когда Камилло убгаетъ съ Поликсеномъ. И тутъ-то укореняется въ немъ второе подозрніе, что вс противъ него въ заговор и умышляютъ на его жизнь. Онъ начинаетъ проводить безсонныя ночи, страхъ отравляетъ еще боле его характеръ, онъ умышляетъ на жизнь королевы, не смотря на близость предстоящихъ ей родовъ. Что еще хуже: это бгство Поликсена еще упорне укореняетъ въ немъ убжденіе, что онъ правъ. Видя въ себ такой непомрный умъ, онъ вздыхаетъ о томъ, зачмъ у него такъ много прозорливости: онъ чувствуетъ, что онъ надленъ ею, какъ-бы какимъ благословеніемъ, и въ то-же время принужденъ назвать ее для себя злополучною. Благородный видъ Герміоны не производитъ на него боле оспоривающаго впечатлнія, онъ упорно клянется, что ея дитя — бастардъ. ‘Если я ошибаюсь въ доводахъ, на которыхъ я основываюсь, такъ въ ней ошибается и самъ Премудрый, въ такомъ случа и средоточіе земли не достаточно твердо, чтобы сдержать кубарь’. Королева разршается отъ бремени, на бду, запальчивая Паулина приноситъ къ Леонту новорожденное дитя съ презрительными упрёками. Это раздражаетъ Леонга, онъ сначала хочетъ сжечь ребенка, потомъ поручаетъ Антигону высадить его въ море. Съ такимъ жестокосердіемъ и тиранетвомъ постоянно идетъ рука объ руку его упрямая увренность въ своей правот. Къ этимъ крайнимъ заблужденіямъ его сердца присоединяются еще и послднія, высшія заблужденія его своенравія. Онъ послалъ спросить въ оракулу, дабы удовлетворить невжественному легковрію толпы: для себя онъ не нуждается въ оракул! Онъ хочетъ предоставить своей жен увидть полную и открытую правду, потому-что самъ-то онъ знаетъ, что онъ правъ! И вотъ на публичномъ суд прочитывается изреченіе оракула, и оно, вопреки всмъ обычнымъ изреченіямъ оракуловъ, въ высшей степени просто и ясно объявляетъ Герміону невинною. Его упорство въ своей правот доходитъ до того, что онъ даже и оракула обвиняетъ во лживости. Тогда постигаетъ его мгновенно смерть его сына, какъ фактическое исполненіе дельфійскаго прорицанія, и при этомъ надламывается его упорство.
Шекспиръ поставилъ на ряду съ Леонтомъ его супругу и еще одну дружественную предостерегательницу, которыя об были боле способны помочь ему вырвать съ корнемъ его ложныя подозрнія, нежели способны были къ этому Десдемона и Эмилія, окружавшія Отелло. Герміона — ‘кротка, какъ дтство и милость’, и вмст съ тмъ исполнена достоинства и величія. Она соединяетъ доброту Десдемоны съ такою осмотрительностію, пониманіемъ и краснорчіемъ, какія не были свойственны Десдемон. Дездемона, не задумываясь, послдовала за мавромъ, тайно съ нимъ повнчавшись, сама себя принося ему на встрчу. Герміон потребовалось нсколько мсяцевъ, чтобы обдумать законное предложеніе Леонта, но затмъ она уже принадлежала ему на-вки. Это спокойное обсужденіе, эта ршимость посл обсужденія, эта крпость чувства чести и чувства долга и это сознаніе своего нравственнаго благородства проникаютъ собою весь характеръ Герміоны и рзкимъ контрастомъ отличаютъ ее отъ Дездемоны. Когда она узнаетъ о подозрніи короля, она не говоритъ, какъ Десдемона, въ изумленномъ смущеніи, вещей, которыя, по-видимому, могутъ ее обвинять. Ея мужъ боялся, но не боится она, какъ боялась Дездемона, повторить своими устами слова, которыя должны запятнать всю ея жизнь, весь ея характеръ, потому-что она слишкомъ твердо сознаетъ. свою чистоту, для того чтобы бояться опозорить себя этимъ, ея отвты, не смотря на ея внутреннее возмущеніе, спокойны, даже горды: она, въ глубокой скорби, тверда и сосредоточенна въ своей преданности. И она, какъ Десдемона, подавила въ себ слезы, но только не отъ внезапной нечаянности и оскорбленія, какъ Десдемона, слезы эти противорчили-бы ея благочестиво-самоотверженному характеру, вслдствіе котораго она смотритъ на эту нежданную вражду, какъ на такое бдствіе, которое ей ниспослано во спасеніе. Даже своимъ прислужницамъ она возбраняетъ плакать, пока он узнаютъ, заслужила-ли она свое заточеніе. Говорить передъ судомъ, какъ Герміона, Десдемон было-бы трудно, не въ ея характер — выяснить себ въ полнот все свое положеніе. Изъ глубины души Десдемоны возстаютъ т страшныя предчувствія дурнаго исхода, но она старается выкинуть ихъ изъ головы. Герміона, напротивъ того, обдумываетъ свое положеніе, беретъ въ расчетъ самое худшее, что съ нею можетъ случиться, примиряется съ мыслію — лишиться жизни, которую она, посл всего испытаннаго ею, цнитъ такъ-же мало, какъ и свое горе. Но за то она, дочь русскаго царя, вступается за свою честь краснорчивыми словами, потому-что ея дитя, въ противномъ случа, унаслдовало-бы ея безчестіе. Объ этой вншней сторон чеети живо-чувствующая Десдемона подумала-бы всего поздне, она только-что обладала такимъ молодымъ и свжимъ счастіемъ, и потому не могла-бы такъ сознательно сжиться съ мыслію — разстаться съ счастіемъ и съ жизнью. Но, конечно, она вдь и не испытала того, чтобы ея дитя било высажено въ море, она не имла времени очувствоваться въ потер любви своего супруга, она не была, какъ-бы какая-нибудь зачумленная, отлучена отъ своего второго дитяти, и лишена послдняго снисхожденія. Все это пробудило въ Герміон чувство собственнаго достоинства какъ въ женщин, какъ въ царской дочери, и заставило ее съ достоинствомъ и величіемъ выдержать обвиненіе, съ покорностію и терпніемъ переносить свою судьбу. На ея супруга не произвела никакого впечатлнія эта благородная, спокойная ея осанка, которая смутила-бы Отелло среди его безумной ярости.
Запальчивыя укоризны, которыми съ другой стороны Паулина старается образумить Леонта, производятъ на него, напротивъ того, дурное впечатлніе. Ничто такъ естественно не возбуждаетъ въ насъ гнвъ, какъ упорное безумство разумнаго человка, какъ эта зрячая слпота своенравнаго, желающаго во что-бы ни стало остаться правымъ. Вотъ почему запальчивость какого-нибудь Кента относительно Лира, Эмиліи противъ Отелло, или наконецъ Паулины противъ Леонта — оказывается такъ умстна, и каждый разъ выражаетъ какъ-бы чувства нашего собственнаго сердца. Это какая-то женщина съ мужскимъ характеромъ, жена Антигона: она часто вырываетъ узду изъ рукъ своего мужа, и тотъ даетъ ей волю, потому-что знаетъ, что она все таки отъ этого не споткнется. Правда, она этимъ не производитъ ничего благотворнаго, когда она порицаетъ короля и его молчащихъ придворныхъ и предостерегаетъ ихъ, что если они дорожатъ своими глазами, такъ пусть они не. налагаютъ на нее своей руки, но все таки справедливо то, что она говоритъ королю, а именно, что она — честная женщина, а онъ съумазбродъ. Она рзка и презрительна на словахъ, но благородна въ своихъ поступкахъ. Ужъ одно то, что она за свою благородную госпожу жертвуетъ всми преимуществами своего пола, рискуетъ за нее всми королевскими милостями, пренебрегаетъ всми опасностями, одно это ужъ располагаетъ насъ въ ея пользу. Впрочемъ на нее справедливо падаетъ и укоръ за то, что она своею яростію раздражила короля до того, что тотъ посягнулъ умертвить ребенка, что и поклялся, по своей слабости, исполнить ея мужъ. За то она и лишается мужа, который лишился по этому поводу жизни. Когда королева упала безъ признаковъ жизни при извстіи о смерти Мамиллія, Паулина въ крайнемъ раздраженіи своего гнва намренно доводитъ короля до отчаянія извстіемъ о смерти королевы. И вотъ это — тотъ моментъ, гд, по-видимому, оканчивается трагедія, и гд въ то-же время изъ глубокаго мрака просвчиваетъ первый лучь, общающій радостное просвтлніе судьбы дйствующихъ лицъ. Въ этомъ переход изъ трагедіи въ комедію мы видимъ такое соединеніе, такіе переливы поэтическихъ красокъ, что намъ кажется, будто поэтъ учился у живописца.
Въ ту минуту, когда Леонгъ возстаетъ противъ оракула съ постыдною закоснлостію совершенно-трагическаго характера, въ немъ мгновенно переламывается эта натура и какъ-бы перескакиваетъ въ свою противуположность. Въ свойствахъ его ума и свойствахъ сердца заключалась раздражительность и напряженность рядомъ со слабостію, и это сдлало возможнымъ такой внезапный переходъ. Когда онъ на вершин своего гнва хочетъ сначала сжечь ребенка, а потомъ, по ходатайству окружающихъ, снисходитъ на то, чтобы высадить его въ море, его крайняя злоба уже ослабляется такою уступчивостію, и онъ самъ это чувствуетъ, когда говоритъ: ‘я какъ перо, лечу куда подуетъ втеръ’. И вотъ первый-же ударъ, который осуществляетъ правду словъ оракула, мгновенно потрясаетъ его, онъ старается замолить свое богохульство, мгновенно разглядываетъ онъ вс обстоятельства какъ они есть, онъ видитъ, какъ подлинный Камилло ярко просвчиваетъ сквозь свою собственную ржавчину, на публичномъ суд сознается онъ, что умышлялъ на жизнь Поликсена, и когда Паулина выставляетъ его тираномъ, который покинутъ всми богами, онъ, впадая въ отчаяніе, говоритъ, что это еще не достаточно сильно сказано. Впослдствіи онъ примряется съ Поликсеномъ, онъ возвращаетъ изъ ссылки Камилло, на могил своей супруги онъ намренъ ежедневно плакать и каяться, пока вынесетъ его природа. Съ самаго начала онъ думалъ, что предполагаемый супружескій позоръ повергнетъ его въ могилу, но уже и тогда онъ сдлалъ одно характеристическое замчаніе, которое ставитъ его не въ число тхъ трагическихъ натуръ, которыя легко сламываются превратностями судьбы. Онъ говорилъ тогда: ‘если-бы вс, приходили въ отчаяніе отъ того, что у нихъ непокорныя жены, то десятая доля мужчинъ должна-бы была повситься’, но онъ находилъ именно въ этой всеобщности зла утшеніе для того, чтобы не приходить въ отчаяніе. Такимъ образомъ тягучесть этой натуры проявляется и посл смерти его супруги, и посл смерти сына, даже подъ гнётомъ мысли, что онъ останется безъ наслдниковъ, какъ можно было ожидать вслдствіе непреложности словъ оракула. Камилло думалъ впослдствіи, что нтъ горя живуче, чмъ горе Леонта, что на его мст онъ убилъ-бы себя, но въ подобныхъ натурахъ, которыя склонны мучить сами себя, и горе не угасаетъ, какъ не угасаетъ и жизнь. Паулина поддерживаетъ въ немъ и раскаяніе и безбрачіе, она помогаетъ ему впослдствіи избавиться отъ мимолетнаго искушенія, когда Пердита напомнила-было ему его Герміону. Сама Паулина, коей трагическій складъ характера проявляется въ ярости, съ которою она раздражала опасное настроеніе короля, также съ своей стороны измняется въ ту минуту, когда король становится другой. Когда онъ останавливается, пораженный въ сердце ея страшными укоризнами, она мгновенно одумывается, понявши, что она слишкомъ далеко зашла въ своей женской запальчивости. Такимъ признаніемъ своего недостатка она сама отъ него избавляется. Съ этихъ поръ она начинаетъ смотрть на себя какъ на жрицу, какъ на исполнительницу изреченія оракула. Герміона спасена отъ смерти, Паулина только выдаетъ ее за умершую. Королева, вслдствіе той сомоотверженности, которая, какъ мы видли и прежде, была столь свойственна ея характеру, принимаетъ благочестивое намреніе держаться въ теченіи шестнадцати лтъ вдали отъ своего супруга, дабы никакое искушеніе не пыталось перечить судьб, которая оракульскимъ изреченіемъ отказала Леонту въ наслдникахъ, если-бы высаженное въ море дитя не было вновь найдено. Это самоотреченіе во всхъ трехъ: въ Леонт, въ Герміон и Паулин должно обезоружить гнвъ боговъ и поддерживать надежду, что дитя будетъ найдено вновь.
Если поэтъ въ главныхъ дйствующихъ характерахъ, въ минуту катастрофы, замнилъ трагическій элементъ боле благопріятными наклонностями природы, которыя внезапно ослабляютъ надвинувшуюся на нихъ бурю судьбы, то онъ и съ вншней стороны представилъ такую же, такъ сказать, перемну погоды, такой поворотъ судьбы въ послдней сцен 3-го акта, заключающей въ себ конецъ трагедіи и начало комедіи. Дйствіе переносится изъ палатъ королевскаго замка, запятнанныхъ богопротивными длами, на берега Богеміи. Антигонъ, противоборствуя Камилло, приводитъ въ исполненіе суровый приказъ короля. Онъ длаетъ то, чего бы онъ никогда не долженъ былъ длать, вслдствіе клятвы, которой никогда-бы онъ не долженъ былъ давать, и вслдствіе того, что сновиднія сдлали его, всегда здравомыслящаго, суеврнымъ и подозрительнымъ относительно Герміоны, хотя такія подозрнія никогда не пришли-бы на мысль Паулин, даже и въ сновидніи. Онъ высаживаетъ маленькую ‘потерянную’ (Perdita) въ пустынномъ мст при начинающейся бур, и за это и онъ и вс орудія этого дла погибаютъ. Въ то время, какъ Антигона растерзываютъ медвди, а корабль его разбивается бурею, дитя, которому непогода поетъ суровую колыбельную псню, найдено при утихающей бур честнымъ пастухомъ, которому и суждено его спасти. Трагически-серьозныя лица, которыя одни дйствовали въ первой части пьесы, гд невозможно отыскать ни одной шутки, ни одной игры словъ, смняются идиллически-невинными веселыми лицами, преобладающими во второй части. То, какимъ образомъ встрчаются здсь дурныя и хорошія событія, какъ тутъ раздваивается ходъ судебъ, какъ вмст съ лучшими длами наступаетъ и большее благополучіе, все это оба пастуха, въ простот души, выражаютъ такими словами: ‘теб встрчаются умирающіе, мн новорожденные’, и наконецъ въ заключеніи: ‘вотъ это счастливый день, станемъ-же мы для него длать добрыя дла!’
Мы перескакиваемъ черезъ шестнадцати-лтній промежутокъ времени и вновь встрчаемъ Пердиту, уже взрослую. Какъ измнилась сцена! Передъ нами праздникъ стрижки овецъ: пастухи, высокіе и простые гости, владтельныя особы, благотворители, тутъ и ярмарка, и танецъ сатировъ, и баллады, цвты и внки, веселый осенній день, полный жизни и радости, и среди всего этого одинъ эпизодическій случай, который и здсь угрожаетъ трагедіей, но какъ отличны отъ прежнихъ т люди, среди которыхъ происходятъ эти сцены. Пердита взросла невинною пастушкой, чистою какъ снгъ, дважды мровянный свернымъ втромъ, прекрасною и привлекательною до того, что все идетъ къ ней восхитительно, такъ что если-бы она вздумала основать секту, вс сдлались-бы ея прозелитами. Самыя драгоцнныя качества души соединяются въ ней въ рдкостномъ союз. Скромная и стыдливая, ‘на но обращаетъ вниманія на наряды и суетность, хотя она дочь зажиточнаго пастуха, и на праздник, который тутъ устроился, она не можетъ, не красня, разыгрывать роль хозяйки. Будучи сама натуральнымъ, неподрумяненнымъ существомъ, она не можетъ выносить поддльной краски ни въ людяхъ, ни даже въ цвтахъ, она не любитъ цвтовъ, вырощенныхъ искусственно, ни даже облагороженныхъ деревьевъ, и хотя она ничего не можетъ возразить на Поликсеновы основанія противъ такого вкуса, она все таки остается при своемъ мнніи, какъ женщина, и на женскихъ основаніяхъ,— какъ это называетъ Шекспиръ.
Вотъ почему въ ней точно такъ-же мало желанія лично пересадить себя изъ этого натуральнаго сада въ садъ искусственнаго свта, хотя любовь къ Флорицелю и открываетъ ей туда привлекательную перспективу, хотя она и въ прав чувствовать про себя, что она и тамъ будетъ такъ-же украшать, свое мсто, какъ и здсь. И дйствительно, все, что она длаетъ, указываетъ на что-то высшее. Когда Флорицель богоподобно украсилъ ее для празднества въ изящныя одежды въ подобіе Флоры, въ ней заговорила королевская кровь и она сама чувствуетъ, что платье измнило ея природу, и что она заговорила возвышенне. Но все таки ея серьезный и скромный умъ не даетъ ей долго легкомысленно останавливаться на этой перспектив, ея сердце предчувствуетъ дурной исходъ неравной любви, она со страхомъ предвидитъ, что прекратится его любовь или ея жизнь, но погруженная въ теперешнее свое счастіе, она смотритъ на такой исходъ съ спокойною покорностію. Поэтъ далъ ей въ наслдіе — самоотверженную природу ея матери, Герміоны, и тихая сила, которою вооружена отъ природы ея мать, должна проявиться въ часы испытанія. Птица судьбы, соколъ Флорицеля завлекъ его однажды во владнія ея отца. Онъ съ своей стороны унаслдовалъ отъ отца образъ мыслей, который тотъ нкогда высказывалъ въ Сициліи, и забылъ на старости лтъ, а именно, что внутреннее достоинство, знаніе, опытность имютъ такое-же значеніе, какъ и наслдственное благородство. И вотъ Флорицель ухаживаетъ за этимъ ребенкомъ-пастушкой съ самыми чистыми намреніями, чистосердечно клянется ей честью, что онъ пожертвуетъ своею властью, знаніями, красотою, наслдствомъ, только-бы принадлежать ей, да онъ и доказываетъ ей, какъ честно онъ держитъ свою клятву. Вотъ тутъ-то и заключается та тонкая связь, которая соединяетъ вторую часть ‘Зимней сказки’ съ первою. Здсь завязывается любовь, которая со старческой и условной точки зрнія признается несостоятельною, подобно тому, какъ тамъ подозрваема была любовь, которая недозволительна съ супружеской и нравственной тонки зрнія. Поликсенъ не осуждаетъ, какъ Леонтъ, не разобравши и слпо, онъ идетъ и убждается, и испытываетъ настроеніе виновныхъ. Онъ принужденъ признать его безупречнымъ, даже очаровательнымъ какъ со стороны двушки, такъ и со стороны сына, сына можно укорить разв въ томъ, что онъ нсколько погршилъ относительно дтской почтительности, не, послушавъ троекратныхъ, самыхъ благомысленныхъ увщаній отца. И вотъ тутъ-то отецъ погорячился въ своемъ гнв, какъ нкогда Леонтъ: ‘онъ не хочетъ съ этихъ поръ выносить вида своего сына’, пастуху и его дочери онъ угрожаетъ смертью, но онъ отмняетъ свой приговоръ, грозя выполнить его, если ихъ связь будетъ продолжаться, и этимъ онъ вынуждаетъ ихъ къ бгству. И здсь проступаетъ подобіе и легкое отношеніе къ прежнему дйствію: Леонтъ ‘погршилъ противъ отца Флорицеля, за что небо и оставило его безнаслднымъ’, Поликсенъ угрожаетъ погршить противъ дочери Леонта, и небо грозитъ ему сдлать его точно такимъ-же безнаслднымъ. И все это за добродтель дтей, которыя одни заслуживаютъ лучшей судьбы. Немногими штрихани здсь намчены самыя необычайныя черты характеровъ. Пердита, которая съ самыхъ раннихъ поръ твердо приготовила себя къ дурному исходу своей любви, не слишкомъ была испугана взрывомъ гнва этого, сначала столь дружелюбнаго, отца. Чувство собственнаго достоинства заговорило въ ней, раза два у нея вертлось на язык сказать отцу, что вдь одно и тоже солнце освщаетъ и его дворъ и ея хижину, но она удержалась, да и къ тому-же, пробудившись отъ своего сновиднія, она не хочетъ боле разыгрывать царственной роли, она хочетъ опять доить своихъ козъ и — плакать. Надо удивляться, съ какою тонкостію Шекспиръ въ этихъ чертахъ далъ унаслдовать своей пастушк-царевн не вншніе пріемы ея званія, но характеръ ея матери. Гордая и чувствующая свое достоинство, какъ мать, она чувствуетъ искушеніе — защищать себя передъ судомъ, у нея то-же стремленіе говорить, только у нея нтъ выработаннаго дара. И на-ряду съ этимъ чувствомъ своего достоинства, она обладаетъ, какъ и Герміона, тою-же силою самоотверженія и благочестивою преданностію судьб. Она иметъ такую-же силу — твердо переносить несчастіе. Флорицель ея не оставляетъ. Онъ влекомъ исполнить отчаянное намреніе, — предаться вмст съ Пердитою на волю втровъ и случая, это отчаяніе онъ называетъ честностію. Камилло, этотъ цлитель обихъ семей, спаситель и отцовъ и дтей (коего женитьба на такой-же спасительниц, Паулин, несмотря на ихъ неподходящій къ браку возрастъ, иметъ здсь весьма подходящій смыслъ), Камилло отвращаетъ его отъ этого трагическаго пути боязни — и внушаетъ ему боле ‘общающее бгство’ въ Сицилію. Въ противномъ случа онъ предсказываетъ даже измненіе ихъ любви вслдствіе бдствія. На это Пердита быстро возражаетъ: бдствіе можетъ измнять краску щекъ, но не подчинять себ душу. Это изумляетъ Камилло, это ручается за нее Флорицелю, тогда Камилло, удивляясь ей, называетъ ее учительницей большей части учащихъ. Тогда снова проступаетъ ея неоцненная скромность, которая и въ горести не измнилась: ‘Простите, отвчаетъ она: за это долженъ благодарить васъ румянецъ моей стыдливости!’
Ясно, что все это — не такіе оттнки, не такія сцены, фигуры и характеристики, которыя были-бы предназначены для трагической пьесы. Но орудія, которыми пользуется здсь судьба для того, чтобы развязать ране этого сплетенный узелъ, ужъ самымъ яснымъ образомъ выражаютъ характеръ комедіи.
Пастухи, отецъ и сынъ, выдаютъ себя сами, Аутоликъ, который своими хитростями увозитъ съ собою и ихъ самихъ и ихъ тайны на палуб бглаго корабля, становится черезъ это собственно носителемъ счастливаго исхода, онъ посл примиренныхъ боговъ есть веселый представитель судьбы, какъ Антигонъ въ первой части былъ трагическимъ ея представителемъ. По своему имени сынъ Меркурія, искусный воръ какъ и тотъ, образецъ плутовскихъ дарованій, точно будто герой какого-нибудь пикаровскаго романа, — онъ — совершенно новая фигура въ ряду шекспировскихъ характеровъ! Гонимый водоворотомъ всяческихъ судебъ, онъ потерся между людей всякаго рода: когда-то онъ былъ слугою у принца, потомъ, вытолканный отъ двора, онъ сталъ водить обезьянъ, потомъ былъ полицейскимъ, потомъ показывалъ кукольную комедію, наконецъ женился на вдов мдника, теперь онъ ходебщикъ самаго веселаго юмора и великаго безстыдства, опасный знатокъ людей, отрицатель будущей жизни, чуткій ухомъ, зоркій глазомъ, ловкій руками, способный разыграть всякую роль, онъ составляетъ поэтому для актера одну изъ тхъ мастерскихъ задачъ, которыя такъ любитъ задавать Шекспиръ. Огрублый въ мошенничеств, онъ все таки сохранилъ привязанность къ Флорицелю. Вотъ почему онъ умалчиваетъ о его бгств тоже изъ своего рода мошеннической щекотливости передъ королемъ. За тмъ онъ приводитъ пастуховъ на корабль, чтобы они не помшали бгству. Все что было тутъ плутовскаго, обращается къ лучшему, по милости благихъ звздъ: Аутоликъ ‘длаетъ добро противъ своей воля’. Ложная честность Антигона довела его до смерти,— плутовство Аутолика приводитъ къ хорошему концу запутанныя судьбы обоихъ королевскихъ домовъ, и самого плута приводитъ въ хорошему исходу. Ему, собственно говоря, назначалась вислица, но такъ какъ теперь все оканчивается весело и счастливо, то и ему достается судьба лучше, нежели онъ заслуживаетъ.
Не много написано Шекспиромъ такого, что бы равнялось полнотою, движеніемъ и изяществомъ четвертому акту Зимней сказки. И все таки послдній актъ возвышается еще значительне магическою сценою оживленія Герміоны и предшествующимъ ей разсказомъ о томъ, какъ она была узнана. Поэтъ мудро помстилъ это событіе за кулисами, потому-что иначе пьеса была-бы переполнена слишкомъ сильными явленіями, ‘Короли и князья, сказано у него, должны бы были быть зрителями этого’, да и актерами-то должны бы были быть короли, чтобы съумть разыграть это. Даже простой разсказъ объ этомъ свиданіи черезъ шестнадцать лтъ есть рдкій перлъ прозаическаго изложенія.
Тотъ, кто станетъ читать одну за другою об эти послднія пьесы, ‘Зимнюю сказку’ и ‘Бурю’, сочтетъ за неопровержимое, что Шекспиръ свободною обработкою этой сказки, какъ это сказано нами о приведенномъ выше пролог къ четвертому акту, открыто хотлъ возстать противу узкосердечныхъ сторонниковъ единства времени и мста. Вотъ почему, конечно, онъ не иначе какъ съ намреніемъ обработалъ об эти пьесы одновременно, потому что въ ‘Бур’ онъ соблюдалъ эти единства съ такою точностію, съ какою они весьма рдко были соблюдаемы писателями классическихъ трагедій. Дйствіе происходитъ тамъ въ шалаш Просперо или въ ближайшихъ его окрестностяхъ, время ограничено тремя или четырьмя часами. Какъ въ ‘Зимней сказк’ три раза выразительно упомянуто, что это — сказка, такъ въ ‘Бур’ съ особеннымъ всомъ упомянуто о этомъ трехчасовомъ промежутк времени, и Стивенсъ весьма справедливо полагалъ, что Шекспиръ именно хотлъ показать здсь, что для него и этотъ ‘фокусъ’ трехъ единствъ вовсе не есть что-нибудь заколдованное. И онъ показалъ это въ пьес совершенно романтическаго склада, которая такъ-же богата элементомъ чудеснаго, какъ и Зимняя сказка. Но именно въ пьесахъ, гд Шекспиръ заботился объ этой правильности или приближался къ ней, всего поразительне выступаетъ вся ея неестественность. Относительно ‘Бури’ это чувствовали уже и другіе. Неестественная торопливость внутренняго дйствія становится тогда лишь замтною, когда поэтъ не предоставляетъ намъ самообольщенія, возможности мысленно растягивать дйствіе сообразно съ натурою отношеній: нтъ досуга для душевныхъ измненій, которыя должны произойти въ Миранд, если мы должны ограничить ихъ начало и конецъ предлами трехъ часовъ времени. Это еще поразительне, если начать разсматривать съ этой точки зрнія другія пьесы Шекспира. Если вычеркнуть, напримръ, въ послднихъ четырехъ актахъ Отелло два-три выраженія, то можно будетъ вообразить себ, что все развитіе ревности Отелло и событій, отъ нея происшедшихъ, ограничивалось двумя днями и двумя ночами. Но какая неестественность была-бы даже въ желаніи поддержать эту фикцію — будто страсть такой силы и такого размра могла возникнуть, разростись и окончиться въ двадцать четыре часа! Это прокрустовское обхожденіе съ драматическимъ дйствіемъ, безъ сомннія, могло казаться Шекспиру смертнымъ грхомъ въ искусств поэзіи, растяженіе времени онъ не считалъ даже ошибкою, потому что это была — необходимость, отъ которой лишь обманомъ уклоняюсь пресловутое правило трехъ единствъ. Какъ мало хотлъ онъ обманывать зрителя въ этомъ отношеніи, онъ до очевидности ярко доказалъ не только въ Отелло, но я во множеств другихъ своихъ пьесъ. Онъ часто, вопреки, кажущейся и предполагаемой сжатости и краткости дйствія, вплеталъ указанія,— какъ, напримръ, въ Отелло, гд упоминается о переписк между Яго и Родриго, — указанія, которыя для слуха, для воображенія зрителя растягиваютъ дйствіе до его естественныхъ предловъ, какихъ оно потребовало-бы въ дйствительности, между тмъ какъ оно быстро проскользаетъ передъ его глазами. Онъ открывалъ при этомъ за узкимъ переднимъ планомъ драматическаго дйствія еще боле просторную глубину времени, такъ что, подобно тому, какъ вслдствіе перспективы удлинняется пространство, у него, по внутренней необходимости дйствія, и само время удлинняется въ глубин сцены. И это было не единственное средство, которымъ этотъ богатый умъ стремился придать изображаемому имъ дйствію возможнйшую полноту, вопреки тснымъ предламъ, какіе дозволены драм. Онъ доискивался пріемовъ еще и другого рода — достигнуть этой-же цли, и между прочимъ такихъ, которые еще рзче противорчатъ также и другимъ правиламъ прозаическаго ума, кром только-что названныхъ нами вспомогательныхъ средствъ. Часто встрчается, что разсказы и донесенія о сценахъ, которыя зритель уже видлъ, о словахъ и рчахъ, которыя онъ уже слышалъ, не вполн точно между собою согласуются, въ противность эпосу, въ которомъ все это обыкновенно повторяется до-словно. Самый поразительный примръ этого рода представляется въ Цямбелин, гд Іоакимо разсказываетъ о своемъ заклад съ Постумомъ, упоминая о совершенно- другихъ обстоятельствахъ, нежели т, которыхъ мы были свидтелями. Нелпо было-бы сказать, что т выше-приведенныя вами противорчія въ обозначеніи времени и вотъ эти противорчія въ обозначеніи обстоятельствъ — происходили отъ невнимательности автора. Вдь, безъ сомннія, актеръ, игравшій Іоакимо, долженъ былъ замтить такое отклоненіе, и нельзя допустить, что онъ не указалъ-бы на то поэту, который тутъ-же, бокъ-о-бокъ съ нимъ и писалъ свою драму, и возможно-ли, чтобы поэтъ въ такомъ случа не измнилъ всего этого? Такъ, значитъ, это случилось потому, что эти отклоненія какъ нельзя лучше послужили ограниченному въ пространств и времени автору, для того, чтобы дополнить виднное и слышанное публикой. Въ Цимбелин именно дается этимъ еще одинъ лишній намекъ на обстоятельства, при которыхъ могъ состояться такой странный закладъ.

ГЕНРИХЪ VIII.

Въ ряду послднихъ трудовъ Шекспира мы наталкивались на многія впечатлнія, которыя какъ будто обнаруживали намъ, что въ послдніе годы дятельности поэта бывали моменты, когда, можетъ быть вслдствіе физическаго упадка силъ, ослабвало его духовное участіе къ своимъ собственнымъ произведеніямъ. Неоживительные иическіе предметы въ нкоторыхъ драмахъ послдняго періода, поздняя передлка такой неимющей достоинства пьесы, какъ ‘Периклъ’, эстетическіе недостатки въ ‘Антоніи’, неоконченный видъ ‘Тимона’, промахъ въ сюжет и въ цляхъ ‘Троила’, все это могло уже подготовлять насъ къ тому часу, когда поэтъ, уже такъ рано отказавшійся отъ своей актерской дятельности, откажется и отъ своего поэтическаго призванія. Въ недавнее время явилось предположеніе, что этотъ моментъ можно, такъ сказать, уловить въ исторической хроник ‘Генрихъ VIII’, для которой Шекспиръ въ заключеніе своего драматическаго поприща набросалъ только очеркъ для своихъ старыхъ товарищей и передалъ имъ его для употребленія для опредленной цли. Полагаютъ, будто этою цлью было драматическое празднество при двор,— назначеніе, которому пришлось послужить этой пьес еще въ прошедшемъ столтіи. Эта драма, переполненная такимъ великолпіемъ спектакля, есть — маскарадная пьеса на случай, какъ и ‘Буря’, и ‘Сонъ въ лтнюю ночь’. Сначала думали, что она возникла по случаю коронованія короля Іакова и его супруги Анны (24 іюля 1603 г.). Новйшій взглядъ, на который мы ссылаемся (Gentleman’s magazine 34, 115) предполагаетъ, что бракосочетаніе принцессы Елисаветы (февраль 1612 г.) было поводомъ, который заставилъ общесво Бурбеджа выпросить у Шекспира черновой набросокъ этой пьесы и обработать нсъ него эту ‘маису’, такую форму, которую едва-ли бы придалъ самъ поэтъ своей исторической драм. Если-бы эта пьеса вышла изъ рукъ самого Шекспира лишь только въ это время его заканчивающейся драматической дятельности, то тутъ произошла-бы весьма странная игра судьбы, а именно, что этотъ послдній плодъ его твореній вскор затмъ былъ причиною трагическаго всесожженія, какъ бы въ знаменованіе грустнаго прощальнаго празднованія этого событія. Когда 29 іюля 1613 года эта пьеса (согласно одной замтк сира Генри Уоттона) была представляема обществомъ Бурбеджа подъ заглавіемъ: all is true (тутъ вce правда), на которое намекаетъ эпилогъ, вдругъ при стрльб изъ нсколькихъ маленькихъ пушекъ, загорлось театральное зданіе, и знаменитый ‘Глобъ’, столь много лтъ служившій поприщемъ славы для Шекспира, сгорлъ до тла.
Уже издавна Родерикъ (въ canons of criticism Эдварда) находилъ странными нкоторыя особенности версификаціи ‘Генриха VIII’, впрочемъ съ тхъ поръ никогда не подвергалась сомннію подлинность этой пьесы, за исключеніемъ пролога и эпилога, которые считаются не принадлежащими перу Шекспира. Уже одна строгость и послдовательность очертанія четырехъ главныхъ характеровъ не дозволяла возникнуть въ этомъ отношеніи никакому сомннію, никакой другой поэтъ этого времени не могъ-бы съ такою опредленностію набросать эти психологическіе очерки, какъ-бы ни много дали ему въ этомъ отношеніи историческіе источники: ‘Жизнь Вольсея’ Кавеидиша, въ томъ вид, какъ она была переписана въ хроникахъ, и дв драматическія пьесы о Вольсе, Четтля и его сотрудниковъ, предшествовавшія пьес Шекспира. Во-первыхъ въ личности герцога Букингаза мы еще разъ видимъ передъ собою времена высокаго вооруженнаго дворянства, его притязанія и возмущенія, бывшія дутою исторіи Іорковъ и Ланкастеровъ, хотя физіономія этого вка въ нашей пьес является совершенно измненною въ сравненіи съ характеромъ ея въ ту древнйшую эпоху. Шумъ битвъ умолкъ, выдающіяся личности суть люди образованные, полные ума, заслугъ: самого герцога охватила эта перемна времени, онъ уже не просто только честолюбивый человкъ меча: онъ ученый, мудрый въ совтахъ, богатый умственно, и увлекательный ораторъ. И все таки мы видимъ его стоящимъ среди значительнаго числа другихъ людей, частію родственныхъ ему лордовъ: Норфолька, Сэррея, Эбергавенни, которые какъ-бы поклялись между собою поддерживать древнее значеніе дворянства, для которыхъ величіе выскочки изъ духовнаго званія, кардинала Вольсея, было спицей въ глазу, которые видли нчто невыносимое въ томъ, что книга нищаго имла преимущество передъ благородствомъ крови, что красная кардинальская мантія отнимаетъ значеніе у ихъ сана, что скоро уничтожится различіе личностей. Подстрекаемый гордою страстью, въ безпокойной торопливости личнаго презрнія, Букингамъ старается подставить ногу кардиналу, но самъ падаетъ въ вырытую имъ для Вольсея яму. Онъ подозрвалъ кардинала въ далекихъ, измнническихъ замыслахъ противъ государства, выслживалъ его ужъ слишкомъ тонко, и промахнулся у самой цли, между тмъ и самъ онъ не былъ чуждъ тхъ смлыхъ, честолюбивыхъ плановъ, которые искусный противникъ съумлъ вмнить ему въ преступленіе. Онъ былъ ближайшимъ наслдникомъ трона, по Бофортской втви Ланкастерскаго дома, если-бы король умеръ бездтнымъ. Какъ сынъ того Букингема, который помогъ Ричарду III вступить на престолъ и потомъ возмутился противъ него, онъ любилъ предаваться воспоминаніямъ объ исторіи своего дома, онъ легкомысленно игралъ своими высокими мечтаніями и спекулировалъ на тотъ недостатокъ мужского наслдника, который причинялъ Генриху столько сомнній и ревности. И вотъ онъ пріобртаетъ себ любовь черни, охотно прислушивается къ предсказаніямъ разныхъ чудаковъ-пророковъ, которые льстятъ его честолюбивымъ мечтаніямъ, однажды онъ неосторожно выразился даже по поводу грозившаго ему ареста: ‘если-бы это случилось, то онъ привелъ-бы въ исполненіе намреніе своего отца, который просилъ у короля Ричарда аудіэнціи передъ своею казнью, и если-бы получилъ ее, то прокололъ бы ему сердце кинжаломъ.’ Эти слова были переданы его камердинеромъ, который былъ подкупленъ Вольсеемъ, и довели до эшафота этого человка, который боле виноватъ былъ своимъ глупымъ легкомысліемъ, нежели дйствительно-преступными замыслами.
Въ своемъ паденіи, онъ одумывается въ ту минуту, когда его приговорили. Онъ умираетъ — твердый и благородный, прощающій, безъ ненависти, ‘уже витающій въ небесахъ’, совершенно совлекшись той сословной гордости въ ту минуту, которая всего выразительне вызываетъ въ нашей памяти мысль о суетности всхъ преимуществъ.
На-ряду съ Букингемомъ стоитъ Вольсей, рожденный въ низкомъ состояніи, но совершенно своими собственными духовными силами доработавшійся до высшаго положенія въ государств и церкви, занявшій ближайшее мсто къ королю и въ пап. Король Генрихъ уже отъ отца, своего наслдовалъ любовь къ этому человку, котораго онъ считалъ никогда не ошибающимся. Онъ съумлъ воспользоваться его качествами, осыпалъ его благодяніями и выгодами, поставилъ его на первую степень въ государств и тмъ далъ ему возможность гордо и притязательно пренебрегать высшею знатью. Счастіе, милости и дйствительная заслуга соединились вмст, для того чтобы раздуть до крайности честолюбіе этого ‘маленькаго гиганта славы’, до непомрности возвысить его гордость, чтобы подавить въ немъ всякій признакъ смиренія и самоограниченія, чтобы питать въ немъ страсть къ роскоши и стяжанію и распространять вокругъ него царственный блескъ. Честолюбіе подстрекаетъ его стремиться все къ высшимъ достоинствамъ, а высшія мста разжигаютъ еще ярче его честолюбіе. Средства для его цлей становятся ему наконецъ безразличны, правды онъ никогда не зналъ, притворство становится его слугою, за которымъ онъ скрываетъ коварство своего сердца. Щедрость безъ границъ, поощреніе и милости приковываютъ къ нему неизмнно его слугъ, подкупъ склоняетъ на его сторону самыхъ довренныхъ приближенныхъ его враговъ, и онъ преслдуетъ враговъ своихъ всми коварствами своей мстительности. Полулисица, полу-волкъ, онъ жадно поглатываетъ сокровища страны, гнетётъ чернь непомрными налогами, а когда народъ возмущается, то онъ надваетъ личину, какъ будто не кто другой, какъ одъ, опять освобождаетъ народъ отъ этихъ тягостей. Когда по этому поводу поднимаются противъ него охужденія, онъ относится къ нимъ съ холоднымъ тщеславіемъ, какъ-бы противъ завистливыхъ заплеваній со стороны злыхъ и тупыхъ людей, которые не въ состояніи измрить его заслугъ. Противу знати онъ составляетъ систематическую оппозицію. Нтъ пэра, которому-бы онъ не досадилъ, онъ раззоряетъ это сословіе въ масс, когда онъ произвольнымъ назначеніемъ лицъ, долженствующихъ сопровождать короля для встрчи съ королемъ Франціи, уничтожаетъ состояніе многихъ семействъ, потому-что они должны выказать при этомъ пепомрную роскошь. Когда очередь доходитъ до могущественнаго Букянгама, онъ окружаетъ его подкупленными слугами и шпіонами, и дальнозорко предъустраиваетъ его паденіе тмъ именно, что уже заблаговременно усылаетъ отъ двора на дальнія мста его ближайшихъ и могущественнйшихъ родственниковъ. И вотъ перешагнувши такимъ образомъ съ гордо-поднятой головой черезъ вс сословія государственныя, онъ осмливается возстать и противъ короля. Онъ пріучился становиться на равную ногу съ государями, у его слугъ хватало дерзости объявлять по всей стран, что господинъ ихъ предпочтетъ, чтобы ему служили какъ всякому другому подданному, если ужъ нельзя ему услуживать какъ королю, когда онъ писалъ къ чужимъ дворамъ, онъ употреблялъ такую форму: ‘ego et rex meus’. Занять папскій престолъ, и тмъ стать выше своего короля — вотъ конечная цль его честолюбія. Онъ захватилъ въ свои руки высшія духовныя должности въ государств, теперь онъ хлопочетъ, за спиною короля, сдлаться папскимъ легатомъ, это стремленіе разжигаетъ въ немъ самъ папа. Онъ оттого съ такою неосторожностію и старается нахватать себ государственныхъ сокровищъ, чтобы добыть себ папское достоинство. Для этой-же цли онъ старается подружить своего короля съ королемъ Франціи. Онъ тщетно домогался у императора толедскаго архіепископства, и потому ему непремнно надо опереться на противника императору, короля французскаго. Для этой цли ему и нужно отпраздновать этотъ до чрезмрности блистательный праздникъ встрчи двухъ королей въ долин Арды, и противники этихъ сношеній, Букингамы, должны быть устранены. Но это еще не есть крайній предлъ того, куда увлекаетъ его желаніе отмстить императору и привязать къ себ короля французскаго. Онъ задумываетъ низвергнуть королеву: она тетка императора, да и кром того она враждебна Вольсею по своему характеру. Она двадцать лтъ жида съ королемъ въ счастливомъ согласіи, но Вольсей, какъ и всегда, издали обстановляя свое дло, сперва поселяетъ въ корол, черезъ посредство одного французскаго духовнаго лица, сомнніе въ законности этого брака, и чего не успваетъ онъ сдлать этимъ, то доканчиваетъ чувственность короля. Онъ добивался развода для того, чтобы женить своего короля на сестр короля французскаго, герцогин алансонской. Если-бы вс эти цли были достигнуты, если-бы Генрихъ VIII вступилъ въ такой тсный союзъ съ Франціей), а Вольсей пододвинулся-бы къ папскому престолу, то можно себ легко представятъ, что онъ разыгралъ-бы передъ Генрихомъ VIII туже роль, какую нкогда разыгралъ въ Кентербёри ома Бекетъ относительно своего короля, или можетъ быть, подъ мирнымъ вліяніемъ этого всемогущаго человка, который уже въ теперешнемъ своемъ положеніи ‘тайными происками сковывалъ все королевство’, въ Англіи вновь утвердился-бы католицизмъ. Но кардиналъ все принялъ въ расчетъ, кром только чувственной страсти короля. Едва-только было заброшено ему сомнніе о законности его брака, едва-только указана ему была возможность новаго брака, какъ онъ устремилъ свои взоры на прекрасную Анну Бёлленъ. Его совсть длается отнын нетерплива, медленность кардинала для него нестерпима, сомннія и препятствія со стороны папской церкви досадны, и все это, какъ впослдствіи, уже слишкомъ поздно, сознается Вольсей, оказывается ‘бременемъ, подъ которымъ онъ падаетъ’. И вотъ онъ, столь далеко заплывшій по морю чести, такъ что не могъ уже достать дна, когда его гордость, какъ плавательный пузырь, лопнула подъ нимъ и онъ сталъ опускаться ко дну, онъ внутри себя возвращается къ истинному достоинству человка, онъ сознаетъ, что слишкомъ великая честь есть слишкомъ тяжелое бремя для человка, который надется на Небо, и онъ начинаетъ предостерегать своего Кромвелля отъ порока честолюбія, черезъ который пали ангелы:
О милый мой, бги отъ честолюбья!
И ангеловъ низвергнулъ этотъ грхъ —
Что жъ принести онъ можетъ человку?
Онъ сбрасываетъ съ себя бремя міра и вмст съ тмъ бремя грховъ, и въ бдности обртаетъ силу своей души, въ бдствіи находитъ вновь свое истинное счастіе, поучительно возвращается въ истинному самопознанію, которое ему поэтъ придалъ, опираясь на исторію (Кампіанъ, Исторія Ирландіи). И дйствительно, по историческимъ свидтельствамъ, этотъ двуязычный, крутой и коварный человкъ никогда не былъ-бы счастливъ, кром какъ въ своемъ паденіи, и въ часъ своей смерти онъ былъ боле уважаемъ, нежели во всемъ блеск своей жизни.
Въ корол Генрих VIII поэтъ принужденъ былъ нарисовать портретъ, въ которомъ было-бы и польщено оригиналу, и который все-таки былъ-бы похожъ. Онъ не осмливался поколебать нравственной значительности и королевской ревности Іакова І-го, и все таки онъ не хотлъ оставаться неврнымъ исторіи, которая представляла ему отталкивающій деспотическій характеръ, который не вознаграждалъ драматурга даже и страшнымъ размромъ своего порока, какъ Ричардъ III. Онъ изобразилъ его, не искажая или скоре не скрывая ни его тиранніи, ни его жестокости, ни его чувственности, ни его капризовъ, ни его полуобразованности, соединенной съ грубостію, но все это онъ помстилъ на заднемъ план. Между тою общностію, съ которою набросанъ этотъ рисунокъ, и двумя-тремя чертами совершенно-индивидуальной особенности, которыя поэтъ воспринялъ изъ исторіи, простирается обширное поле для актера. За то характеръ Генриха VIII, первоначально игранный Ловиномъ и по его пониманію перешедшій какъ преданіе черезъ Давенанта къ Беттертону, всегда былъ любимою ролью англійскихъ актеровъ. Его. зависимость отъ льстецовъ на-ряду съ его ревнивою жаждою властвовать одному, его легкая податливость на обманъ на-ряду съ его злопамятною желчностію, когда онъ видитъ себя обманутымъ и на-ряду съ его обманчивымъ притворствомъ, за которымъ онъ скрываетъ свое коварство и мстительность, его веселыя выходки на-ряду съ запальчивостію, его неотесанная простоватость на-ряду съ извстною умственною утонченностію, его безчувственность рядомъ съ отдльными чертами доброты, его чувственность, проглядывающая сквозь прозрачную личину религіи и совсти, его снисходительная простота обращенія, граничащая съ вульгарностію: все это такія тонкія противуположности, которыя задаютъ актеру трудную задачу — поймать легкую разграничительную линію. Скованный заколдованными узами отъ руки такого великаго человка, какъ Вольсей, отовсюду окруженный слпыми исполнителями своей воли, избалованный въ исполненіи своей воли и своихъ капризовъ самою приверженною женою, король является однимъ изъ тхъ властителей, ‘которые лобызаютъ послушаніе, потому-что оно имъ любезно, и бурею разражаются противу всякой строптивости’, которые являются непримиримыми тамъ, гд имъ перечатъ, и обнаруживаютъ противъ каждаго угрожающаго имъ своимъ возвышеніемъ подданнаго, какъ здсь противъ Буннигама, ревность власти, доходящую до кровавой строгости. Онъ рабъ своей природы и всхъ тхъ страстей и того своенравія, которыми она его надлила. Это — обыкновенный источникъ всякой тиранніи, въ Генрих VIII это есть въ то-же время и источникъ его мщански-распущеннаго образа жизни. Онъ не любитъ стсняться всмъ тмъ, что называется принужденіемъ. Церемонный кругъ знати, если только онъ выходилъ-бы за предлы потхи съ шуриномъ, не сильно-бы привлекалъ его, его блистательный кардиналъ былъ-бы ежу тоже не по нраву, если-бы въ его собраніяхъ не было все на- такой свтскій ладъ. Короля окружаютъ боле всего люди, вышедшіе изъ низшихъ сословій, боле люди ученые, нежели военные, потому-что и самъ онъ былъ воспитанъ боле среди учености, нежели среди оружія, онъ боле ловокъ для пастушескаго маскарада, нежели для турнира. Вотъ почему король является всюду мирнымъ, мщански-простымъ, фамиліарнымъ, взятъ себ въ кумовья какого-нибудь Кранмера онъ не считаетъ зазорнымъ, тмъ боле, что въ этой черт заключается нкоторая возможность досадить противникамъ такого дла. И дйствительно, если эта естественная склонность водворять равенство между людьми и не обращать вниманія на различіе состояній соединяется съ его раздраженнымъ своенравіемъ и враждебною строптивостію, то мы видимъ, какъ онъ ставитъ ни во что величайшій земной авторитетъ, папскую власть, а тамъ, гд эта склонность соединяется въ немъ съ его слпою страстью, передъ нами другое зрлище: мы видимъ, какъ мало цнитъ онъ и любовь безупречной женщины и ея королевское происхожденіе, когда отвергаетъ ее для брака съ женщиною низшей сферы.
Оба женскіе характера, среди которыхъ поставленъ Генрихъ, являютъ такое-же мастерство драматической обрисовки, хотя одинъ изъ этихъ характеровъ только слегка набросанъ. Катарина изображена какъ трогательный образецъ женской добродтели и кротости, супружеской преданности и любви, и христіанской силы терпнія въ беззащитномъ страданіи. Ее окружаетъ самая добродтельная обстановка, ея врагъ принужденъ воздать ей хвалу за то, что она проявила дла такой кротости и мудрости, которыя превышаютъ размры женской силы. Она никогда не сдлала ничего дурного, что приходилось бы укрывать въ темномъ углу, оклеветать кого-нибудь или огорчить — она никогда-бы не смогла. Только тамъ, гд естественный инстинктъ раздражаетъ ее противъ коварнаго злоумышленника, которому въ минуту его честолюбиваго заблужденія добродтель кажется нелпостью, или когда ей приходится защитить бдныхъ подданныхъ отъ утсненій честолюбца, только тогда добродтель ея сообщаетъ ей и жало, которое впрочемъ никогда не выходитъ за предлы самой нжной женственности. Мужа своего она любитъ съ тою нжностію, ‘съ какою ангелы любятъ добрыхъ людей’, почти съ суеврною любовью она и не мечтаетъ ни о какихъ другихъ радостяхъ, кром благополучія своего супруга. Онъ самъ признается, что она никогда не противорчила его желаніямъ,.что она женственно властвовала надъ нимъ, повелвая имъ #въ своемъ послушаніи, на каждый его капризъ она отвчала величайшимъ, благочестивйшимъ смиреніемъ. И видть себя отринутою посл двадцати лтъ счастія, это — такое бремя страданія, которое только благороднйшія женщины умютъ выносить съ достоинствомъ и самоотверженіемъ: и какъ-же горестно для испанской принцессы быть принужденной сойти съ высоты трона! Но она твердо ршилась — вести жизнь въ уединеніи съ простотою хорошей хозяйки и благословлять до самой своей смерти неврнаго и суроваго супруга. Ея душа осталась прекрасною и на трон, она становится еще прекрасне въ этомъ наружномъ униженіи: она отходитъ въ могилу, примиренная съ своимъ врагомъ и губителемъ. Сцену ея смерти Джонсонъ ставилъ выше всякой другой сцены у всхъ другихъ поэтовъ: такъ сильно поражала его эта глубина впечатлнія, производимаго безъ помощи всякихъ романтическихъ уловокъ, безъ неестественныхъ скачковъ поэтической жалобы, безъ закипаній шумливаго плача. Одну только женскую слабость оставилъ при ней поитъ (слдуя исторіи) до самой могилы, даже умирая, и уже увиднъ передъ собою отверстое небо, она настаиваетъ, чтобы ей были оказываемы королевскія почести, которыя ей подобаютъ. Контрастъ этой слабости поэтъ показалъ намъ въ Анн Бёлленъ. Онъ изобразилъ лишь издали, мимоходомъ, эту ‘новую рыбку’, эту возникающую королеву. Онъ боле только назвалъ, нежели изобразилъ ея красоту’, ея любезность и обходительность, ея безупречность въ отношеніи ума и характера. Онъ не старается чрезмрно расположить насъ въ ея пользу тамъ, гд онъ показываетъ ее намъ испытывающею удовольствіе въ обществ какого-нибудь Сандса, да и всто слагаютъ ей хвалу какъ-то боле профстически, относя ее боле къ тому благословенію, которое должно отъ нея произойти, нежели къ ней самой. Та вступительная сцена заставляетъ насъ думать, что она дйствительно такъ-же свободна отъ честолюбивыхъ намреніи, какъ она увряетъ, но конечно ея разговоръ съ придворною дамою такъ-же мало убждаетъ насъ, какъ и даму, что она не съумла-бы найтись среди блистательныхъ почестей, если-бы они ей вдругъ достались на долю. Мы не видимъ ее королевою, но видимъ ея польщенное самолюбіе уже такъ далеко ушедшее по пути къ этому сану, что можемъ угадать, какъ, возвысившись изъ низкаго состоянія, онъ съуметъ играть роль королевы такъ-же хорошо, какъ Катарина умла играть роль ‘доброй хозяйки’.
Никто не захочетъ не признавать въ этомъ краткомъ изъясненіи главныхъ фигуръ Генриха VIII — присутствія врной руки нашего поэта. Другое дло, когда мы приступимъ къ разбору развитія дйствія и къ внимательному разсмотрнію поэтической дикціи. Тогда впечатлніе цлаго окажется и страннымъ и неутшительнымъ, тутъ, кажется, нтъ даже простой нити, которая-бы непрерывно связывала одни дйствія съ другими, сердечный интересъ является какъ-то странно разорваннымъ, постоянно его влекутъ все по новымъ направленіямъ, и всюду оставляютъ неудовлетвореннымъ. Сначала мы заинтересованы Букингамомъ и его замыслами противъ Вольеея, но со втораго акта Буісингамъ уже сходитъ со сцены, тогда въ усиленной степени насъ начинаетъ интересовать Водьсей, но и онъ въ свою очередь исчезаетъ въ третьемъ акт. Между тмъ наше сочувствіе все боле и боле обращается къ Катарин, которая тоже сходитъ со сцены въ четвертомъ акт. И вотъ посл того, какъ мы въ теченіи четырехъ актовъ были потрясаемы одними лишь трагическими отношеніями, вдругъ пятый актъ заканчивается веселымъ празднествомъ, къ которому мы ршительно не подготовлены. Это празднество увнчиваетъ побдою дурную страсть короля, въ чемъ мы никоимъ образомъ не можетъ принимать теплаго участія. Въ теченіи пьесы бракъ короля и Анны Бёлленъ связанъ лишь случайно съ личностію кардинала, между тмъ какъ, казалось-бы, этотъ бракъ долженъ былъ составлять связующее средоточіе пьесы, раздоръ-же Краннера и Гардинера не связанъ съ этимъ бракомъ нисколько: эти отношенія, кажется, не имютъ никакой между собою связи. Рожденіе и крестины Елисаветы слдуютъ въ заключеніе, какъ новая приставка, которая связана со всмъ предъидущимъ, какъ естественное, но не какъ эстетическое его слдствіе, и съ личностію Браймера, оно, въ свою очередь, кажется, соединено лишь крестинною ложкою, которую обязанъ подарить своей крестниц крестный отецъ. И точно такъ-же, какъ насъ поражаетъ эта рыхлость въ развитіи дйствія, насъ сбиваетъ съ толку и поэтическое изложеніе пьесы, коль скоро мы начнемъ ее сравнивать съ какимъ-либо историческимъ произведеніемъ Шекспира. Упомянутый нами англійскій критикъ нашелъ лишь въ нкоторыхъ отдльныхъ сценахъ (I, 1, 2, II, 3, 4, III, 2, V, 1, 2) ту естественную, жизненную- свжесть, ту полную свободу отъ всякой условности театральнаго и книжнаго языка, ту выразительную сжатость, тотъ быстрый и сильный оборотъ мысли, ту нетерпливую дятельность ума и воображенія, которыя длаютъ языкъ Шекспира столь знакомымъ для каждаго Но даже и въ этихъ сценахъ многіе чувствуютъ какую-то лакировку, которая все-таки ослабила вс эти качества шекспировскаго изложенія. Въ остальныхъ частяхъ, гд цлыя сцены являются какъ ненужныя заполненія пустоты, господствуетъ вялое изложеніе пустого разговора, которое едва лишь одною какою-нибудь чертою напоминаетъ Шекспира, но за то тмъ сильне, кажется, отзывается манерой Флетчера и Бомонта. Ритмическая манера Флетчера особенно поразительно проглядываетъ именно въ этихъ, какъ-бы чуждыхъ Шекспиру, мстахъ. Стихи съ женскимъ окончаніемъ во всей этой пьес гораздо чаще встрчаются, нежели во всхъ другихъ шекспировыхъ пьесахъ, а именно въ тхъ частяхъ, которыя наиболе отзываются подлинностію, они попадаются въ размр двухъ на семь мужскихъ, а въ мене подлинныхъ въ размр одного на два или двухъ на три. Спондеическія женскія окончанія, столь ршительно характеризующія версификацію Флетчера, встрчаются во многихъ мстахъ сплошными рядами. Вс эти особенности побудили англійскихъ критиковъ признать, что эта пьеса была передана Шекспиромъ въ вид простого наброска Флетчеру, и что такимъ образомъ обработкою Флетчера и объясняется самъ собою недостатокъ въ ней нравственной и эстетической состоятельности и связности.
Для насъ поразительно и иметъ доказательную силу то, что съ этимъ выводомъ филологическихъ изысканій вполн совпадаетъ выводъ совершенно противоположныхъ эстетическихъ испытаній относительно единства идеи этой исторической пьесы. Я въ прежнее время думалъ, что мн удастся отыскать ключъ къ этой пьес въ пророческой рчи Кранмера надъ куплью Елисаветы, рчью, которая въ крупныхъ чертахъ предвозвщаетъ благословенные плоды царствованія этой королевы: упроченіе мира, обезпеченіе протестантизма, дарованіе преимущества заслугамъ передъ правами рожденія и крови, я думалъ, что открою руководящую мысль драмы — въ прославленіи дома Тюдоровъ, въ исторической абстракціи сущности и содержанія всего царствованія этого дома. Я считалъ себя въ прав полагать, что истинное, настоящее дйствіе, которое поэтъ, для этой цли, долженъ-бы былъ заключить въ средоточіи ‘исторіи’ Генриха VIII, а именно — побду протестантизма — онъ не осмливался вывести на сцен, и что это принудило его (на что и безъ того давала ему право исторія) сдлать предметомъ своей драмы т случайныя вншнія событія, которыя были причиною такого великаго для Англіи послдствія, мн казалось, что во многихъ мстахъ это не безъ намренія даже указываетъ на тотъ дознанный опытъ, что часто великія послдствія возникаютъ изъ самыхъ мелкихъ и самыхъ неожиданныхъ причинъ. Но при такой попытк выслдить объединяющую основную мысль пьесы, я все таки не могъ скрыть отъ самого себя, что если даже признать такое толкованіе правильнымъ, то вся пьеса не замедлитъ обратиться въ формальный драматическій спиритуализмъ. Все изображенное въ ней дйствіе обращалось-бы тогда лишь въ символическій прологъ для существеннаго конечнаго пункта, который помщенъ не въ средоточіи пьесы, а на ея исход, въ прологъ къ тому пророчеству о временахъ и положеніи вещей, которыя далеко впереди той эпохи, когда происходитъ дйствіе пьесы,— въ прологъ къ той рчи, къ которой лишь весьма немногіе факты этой пьесы сколько-нибудь замтно подготовляютъ слушателя. Вотъ почему намъ кажется во всякомъ случа справедливе — сознаться весьма просто въ томъ, что, дйствительно, эта пьеса страдаетъ недостаткомъ драматическаго единства и нравственнаго (иическаго) средоточія и постараться объяснить себ причину этого на основаній только что приведенныхъ нами указаній.

——

Есть не мало англичанъ, которые утверждали, что Шекспиръ сотрудничалъ съ Флетчеромъ и въ другой пьес. Мы уже прежде приводили небольшой рядъ сомнительныхъ драмъ, который былъ частію напечатанъ съ именемъ Шекспира, и который многіе, особенно въ Германіи, полагали себя обязанными считать или за юношескія произведенія Шекспира,.или даже за его зрлыя творенія. Въ Англіи давно уже сбросили съ себя это суевріе. Только относительно пьесы: Two noble kinsmen (‘Два благородные родственника’), которая явилась въ печати въ 1634 г. съ соединенными именами: Шекспира и Флетчера, такіе критики, какъ Спальдингъ, Кольриджъ, Дейсъ и Инглеби, остались того мннія, что довольно значительная часть этой пьесы могла быть написана только Шекспиромъ. Смотря потому, какъ Дейсъ понимаетъ это дло (Works of Beaumont and Fletcher I, LXXX и дале), охотно можно признать за Шекспиромъ нкоторое участіе въ этой пьес, а тутъ-же вполн его отвергнуть.
Въ высшей степени вроятно, что Шекспиръ, служа на жалованьи у распорядителей своей сцены, былъ обязанъ подвергать чужія пьесы даже боле легкой своей передлк, нежели та, какую мы признали относительно Тита и Перикла, дабы тмъ длать ихъ боле приспособленными къ представленію. Значитъ весьма возможно, что онъ адаптировалъ такимъ образомъ и древнйшую пьесу того-же содержанія: Two noble kinsmen, которая давалась въ 1594 году на ньювингтонскомъ театр, и что впослдствіи Флетчеръ, воспользовавшись прибавками Шекспира, вновь передлалъ эту старую пьесу въ тотъ видъ, въ какомъ она явилась въ собраніи его сочиненіи. Но чтобы Шекспиръ могъ когда-нибудь принимать внутреннее участіе въ этомъ предмет, это слдуетъ отвергнуть съ увренностію, и вотъ на какомъ единственномь основаніи: никогда его здравая нравственность не имла дла съ такими условными пунктами чести во вкус драматической романтики испанцевъ, какъ т отношенія между Паламономъ и Арцитатомъ (средоточіе всей пьесы), на которыхъ здсь все вертится. Но отъ желанія отгадать, гд и какъ Шекспиръ принималъ вншнее участіе въ этой пьес, написанной различными руками, насъ могутъ легко удержать такія-же точно ршительныя причини. Всего врне ду: мали узнавать его перо обыкновенно въ тхъ сценахъ, которыя существеннымъ образомъ состоятъ изъ разсказа и описанія. Даже Дейсъ въ числ мстъ, которыя ему казались безспорно шекспировскими, особенно выставлялъ одно мсто, которое заключаетъ въ себ чистое описаніе и притомъ только ради описанія. Но во всхъ шеспировыхъ драмахъ, за исключеніемъ разв одною только случая, мы именно нигд и никогда не встрчаемъ этой дескриптивной манеры! Вотъ почему мы раздляемъ мнніе Стаунтона, который ршительно отвергалъ всякое участіе Шекспира какъ въ этой, такъ и во всякой другой ложно-приписываемой ему пьес. И намъ кажется это вопросомъ ршеннымъ, что этотъ великій человкъ, по удаленіи своемъ въ Стратфордъ въ 1612 году, ужъ боле не писалъ для сцены. ‘Зимнею сказкою’ и ‘Бурею’ онъ заключилъ свое чудное поприще, онъ переломилъ и зарылъ глубоко въ землю, подобно Просперо, чудотворный жезлъ своей поэзіи. Счастливъ будетъ тотъ потомокъ, который отроетъ этотъ кладъ.

ШЕКСПИРЪ.

Посл того, какъ мы изучили произведенія Шекспира по-порядку, намъ остается еще разъ оглянуться на наши изысканія, и посмотрть, какъ на нчто цлое, на личность поэта и на его поэзію, въ отдльныя черты которыхъ мы углублялись досел.
Точки зрнія, съ которыхъ можно разсматривать этого многосторонняго поэта, его дарованіе, его характеръ, его искусство — безчисленны. Безконеченъ и матерьялъ, изъ котораго легко прядется нить такого общаго обозрнія, онъ достигаетъ даже до степени неизмримости, если взглянуть только на то, сколько меткаго было высказано о Шекспир столь многими даровитыми критиками. Здсь такъ-же трудно быть новымъ, какъ и краткимъ. Но именно чмъ трудне это, тмъ боле должны мы ставить себ при этомъ занятіи и достоинствомъ, и задачею: ограничивать себя и выбрать Лишь немногія, опредленныя и возможно-боле плодотворныя точки зрнія.
Точки зрнія, съ которыхъ мы намрены дать послдующія наши указанія, мы уже намтили себ въ нашемъ введеніи. Тамъ уже высказали мы т два гордые тезиса, которые присуждаютъ Шекспиру и съ художественной и съ нравственной стороны высочайшую честь, какая только можетъ достаться на долю поэту:
1) что онъ въ кругу новйшей драматической поэзіи, какъ геній, несущій съ собою откровеніе относительно родовъ поэзіи и ихъ законовъ, занимаетъ то-же мсто, какое принадлежитъ Гомеру въ исторіи эпической поэзіи, и —
2) что онъ, какъ рдчайшій знатокъ людей и всхъ человческихъ длъ, есть — учитель неоспоримаго нравственнаго авторитета и самый желанный руководитель на путяхъ свта и жизни.
Отъ этихъ двухъ положеній мы постоянно будемъ исходитъ во всемъ послдующемъ, и постараемся повсюду къ нимъ-же возвращаться.
Какъ ни высоко поднялось въ настоящее время признаніе поэтическаго генія Шекспира, все таки и теперь еще для многихъ можетъ показаться чистйшимъ парадоксомъ, когда кто-нибудь начнетъ ставить на-ряду съ Гомеромъ, преодолвшимъ почти въ теченіи 3000 лтъ вс измненія вкусовъ, поэта, котораго досел едва-едва знаетъ цлое романское племя, половина образованнаго міра, поэта, о которомъ мннія въ теченіи трехъ столтій различались до-крайности, и даже теперь, даже- въ самомъ англійскомъ народ, такъ далеко между собою расходятся. Какъ нкогда Джонсонъ былъ того мннія, что Шекспиръ часто не понималъ своихъ собственныхъ намреній, а обязанъ былъ своими высшими красотами лишь счастливой случайности, такъ и теперь еще критики въ род Бирха и Куртене, несмущаемые свидтельствомъ глубокомысленнаго строя его драмъ, отвергали всякую усложненную основу въ произведеніяхъ Шекспира, сомнвались даже и въ томъ, что онъ когда-либо желалъ, съ сознательнымъ намреніемъ, заставить говорить свои дйствующія лица, они торжественно отрекались отъ культа этого генія и находили богохульство въ томъ, что Кольриджъ называлъ его выше человческимъ геніемъ. Безвкусіе, или недостатокъ чувства изящнаго, нарушеніе всякихъ правилъ, или недостатокъ распредляющаго ума, реалистическая рисовка съ натуры въ его произведеніяхъ, или недостатокъ художественнаго идеала, все это было и прежде, остается и теперь избитыми укоризнами, которыя длаются Шекспиру увреннымъ тономъ, какъ-будто недостатокъ этихъ основныхъ качествъ, безъ которыхъ нельзя себ представить даже и новичка-художника, если онъ только истинный художникъ,— самъ собою разумется въ поэт, который, какъ актеръ, жилъ для толпы и ея пошлыхъ прихотей и писалъ въ грубый и необразованный вкъ. Мы разсмотримъ вс эти пункты по порядку, потому-что если поэтъ нашъ и не нуждается въ защит, то онъ все таки нуждается въ томъ, чтобы его, какъ должно, понимали.
Что касается, во-первыхъ, до чувства изящнаго въ нашемъ поэт, то и мы не осмлимся отрицать, что и мы находили признаки искаженнаго или необразованнаго вкуса — или въ тхъ соблазнительныхъ выраженіяхъ, въ той до-крайности искусственной игр словъ и въ тхъ странныхъ концептахъ, или въ тхъ отрубленныхъ головахъ, растаптываемыхъ на сцен глазахъ, или въ тхъ диковинныхъ анахронизмахъ, и въ этомъ несмтномъ множеств особаго рода метафорическихъ образовъ, которые характеризуютъ поэтическій языкъ Шекспира. Но выставляя все это на видъ, какъ недостатки, бросающіеся въ глаза, мы должны присовокупить одно общее замчаніе. Эти ‘выдающіеся недостатки’ относятся всегда только къ частностямъ той или другой сцены, они составляютъ лишь ‘наружныя стороны’ слога и изложенія, и если мы не утаили и не одобрили погршностей этого рода, то мы все таки,— потому именно, что это — лишь частности и мелочи — съ намреніемъ не напирали на нихъ боле, нежели сколько это было прилично въ виду столь великаго цлаго. Всякая красота опирается на равномрности и соразмрности. Наростъ, который сталъ-бы высасывать силу цвтка и обезображивать форму его стебля, могъ-бы на дуб быть причудливою игрою его силы и даже красою его роста, въ обширномъ ландшафт тернистый кустарникъ можетъ увеличивать красоту мстности, въ небольшомъ садик онъ былъ-бы признакомъ запустнія. Всякая неправильность, взятая отдльно, вырванная изъ цлаго, всегда будетъ называться неизящною, между тмъ, какъ она-же, въ соединеніи съ другими чертами, можетъ иногда придавать цлому прелесть разнообразія. Блаженные люди изъ школы Полонія, которые не видятъ дале своей бороды, которые не могутъ подняться выше частностей: это глупая фигура, это дурное выраженіе, это хорошо, это слишкомъ длинно’, — отсылаются Гамлетомъ въ цирульну съ ихъ бородою и съ ихъ художественными сужденіями: не имъ судить о такомъ поэт, такъ Шекспиръ. Идти ихъ дорогой, — отъ этого отшатываетъ насъ каждый слдъ сдланнаго опыта. Вся исторія шекспировской критики за послднее столтіе есть не что иное, какъ постоянное открываніе заблужденій тхъ комментаторовъ, которые въ теченіи ста лтъ до-того воображали, что открываютъ ошибки у Шекспира. Если-бы мы въ теченіи послдующаго столтія стали такъ-же только смотрть Шекспира, какъ мы его досел почти только читали, то легко можетъ быть, что и послднее изъ того, что намъ еще кажется въ немъ негодящимся, представится-если не везд художественною красотою, то все таки жизненною правдою. И дйствительно, безчисленное множество такъ называемыхъ шекспировскихъ ‘безвкусіи’ оказались превосходнйшими чертами характеристики, эстетическія укоризны автору соскользнули укоромъ на нравственную сторону его героевъ, и что охуждалось, какъ погршность, оказалось преимуществомъ.
Точно то-же, почти повсюду, оказывается и относительно всхъ этихъ ‘неприличностей и натуральностей’, натянутыхъ остротъ и концептовъ, того загадочнаго глубокомыслія рчей и выраженій. Въ отдльныхъ случаяхъ, а именно въ раннихъ произведеніяхъ, нельзя, конечно, оправдать нкоторыхъ искаженій этого рода. Но вдь за это точно такъ-же нельзя охуждать нашего поэта, какъ и Гомера за т наивные эпитеты, которымъ обыкновенно усмхается нашъ утонченный вкъ. Совершенно совлечь съ себя одежду вка относительно языка и обычныхъ пріемовъ выраженія, — не по силамъ ни одному человку. Извстно, съ какою грубостію выраженій, не задолго до Шекспира, полемизировали между собою образованнйшія духовныя лица,и какъ переписывался съ англійскимъ королемъ величайшій изъ людей того времени! Извстно, что благородныя дамы тхъ временъ далеко превосходили неприличіемъ своихъ рчей все то, что Шекспиръ влагалъ въ уста самымъ, вольнорчивымъ своимъ личностямъ. Извстно, что тогда площадное остроуміе было общимъ достояніемъ, и въ народной литератур выражало общій вБусъ тогдашняго свта. Извстно, что вс эти концепты, черезъ посредство кориеевъ романскаго искусства, получили тогда право гражданства въ высшихъ кругахъ при двор и среди ученыхъ. Вотъ почему и неудивительно, что изъ произведеній Шекспира, итальянскаго ихъ періода, можно извлечь цлую анологію самыхъ изумительныхъ концептовъ, удивительно скоре то, что именно онъ ране всхъ поколебалъ эту натянутость поэтической рчи внесеніемъ въ нее здраваго народнаго языка. И эта натуральность его выраженій не мало содйствовала къ тому, что въ германскихъ племенахъ при возрастаніи чувства природы и красоты, постоянно возрастало и уваженіе въ поэтическимъ достоинствамъ Шекспира. Истиннымъ чудомъ было то, что Шекспиръ такъ-скоро съумлъ въ такой степени возвыситься какъ надъ дурными обыкновеніями своихъ драматическихъ современниковъ, такъ и надъ безвкусіемъ романскаго придворнаго искусства, что у него все низкое и странное никогда не является только ради самого себя, что въ его боле зрлыхъ произведеніяхъ, вс эти вольности и глупости рчи всегда ограничиваются боле тми личностями и тми случаями, гд подобныя вещи были натуральны. У Шекспира есть одинъ опредленный классъ женщинъ, которыя позволяютъ себ нсколько большую свободу языка, и Джонсонъ не могъ сказать боле грубой неправды, какъ тогда, когда говорилъ, что у Шекспира дамы и господа не достаточно отличаются боле утонченными нравами отъ клоуновъ. Точно такъ-же у него есть лишь одинъ опредленный классъ мужчинъ, которые предаются остротамъ и игр словъ, и когда о Шекспир говорили, что quibble (двусмыслица, каламбуръ) есть блуждающій огонёкъ, который постоянно заводить его въ болото, то это справедливо относительно его остряковъ, а вовсе не относительно Шекспира и всхъ тхъ, которые вмст съ нимъ называютъ дураками тхъ людей, которые ‘изъ-за остраго слова жертвуютъ самою вещью’. Въ рчахъ Антоніо и Постума, Брута и Кассія, Коріолана и Отелло, ни у одного изъ его серьозныхъ и дятельныхъ героевъ нельзя указать ни одного соблазнительнаго слова, ни одной легковсной остроты: одаренные живостью ума, нкоторые изъ нихъ снисходятъ иногда къ подобнымъ разговорамъ, другіе такъ недоступны въ этомъ отношеніи, что никто не ршается къ нимъ съ этимъ обратиться. И точно такъ-же концепты, темнота и натянутость рчи всегда встрчается въ характеристическихъ мстахъ. Гд хрупкія мысли сталкиваются, скрещиваются и путаются другъ съ другомъ, тамъ и мыслительная сила говорящаго становится слабою и хрупкою, гд глубокомысліе борется съ языкомъ, тамъ говорящій всегда будетъ носиться надъ омутомъ душевныхъ движеній, въ которомъ лотъ ума не находитъ дна, но тамъ гд стихъ полновсенъ, гд картина исполнена величія, тамъ смыслъ везд ясенъ, везд найдешь въ немъ дно, и рдко случится, чтобы, какъ въ описательныхъ стихотвореніяхъ, высокія слова били употреблены для ничтожныхъ мыслей, глубокія мысли примнялись къ пошлымъ предметамъ, надутыя фигуры къ пустымъ вещамъ, и чтобы тмъ нарушалось равновсіе между выраженіемъ и предметомъ. Но если начать отсчитывать эти особенности манеры на счетъ цлей характеристики, то образованный актёръ можетъ повести это гораздо дале, нежели это казалось-бы возможнымъ для читателя. Мы можемъ лишь указать на такой способъ разсматриванія: провести его въ частностяхъ было-бы дломъ геніальнаго комментатора, и это есть существеннымъ образомъ дло актёра. Но это отсчитываніе должно быть извиненіемъ, оправданіемъ этихъ особенностей даже тамъ, гд он, разсматриваемыя сами по себ, казались-бы оскорбительными для вкуса, потому что тамъ, гд есть выборъ между вкусомъ и правдою, тамъ не усомнился-бы и Гомеръ, такъ-же какъ не сомнвался Шекспиръ. Но если-бы кто-нибудь вздумалъ промнять природу и правду на ребяческія украшенія, того поэтъ нашъ могъ-бы осадить тмъ-же, чмъ Бэконъ опшивалъ тхъ противныхъ людей, которые отворачивались отъ всего обнаженнаго и безобразнаго въ естественныхъ наукахъ: ‘солнце искусства освщаетъ равно и дворцы и клоаки, и это его не мараетъ’, ‘что достойно существованія, то можетъ быть достойно и искусства’, ‘сцена не есть пустая пышная постройка для человческаго высокомрія, она — торжище, на которомъ должна кипть жизнь, какъ она есть’.
И подобно тому какъ эти отдльныя пятна поэтической манеры того времени, уцлвшія на Шекспир, скрадываются въ безконечно малыя точки на этомъ здравомъ тл цлаго, избгшемъ необычайною своего силою отъ всеобщей заразы,— точно то-же оказывается и относительно тхъ остатковъ сценическихъ пріемовъ, которые свидтельствуютъ намъ о суровомъ и кровожадномъ дух того времени. Мы не скрывали и не оправдывали и всхъ этихъ жестокостей, мы желали-бы вычеркнуть ихъ въ нкоторыхъ мстахъ, и теперь сознаемся, что ихъ слдуетъ устранятъ со сцены, но все. таки мы не можемъ не сознаться, что Шекспиръ, какъ и Гомеръ, имлъ на своей сторон то преимущество, что онъ трудился для публики, обладавшей боле закалёнными нервами. Мы уже показали, что эти особенности служатъ у Шекспира цлямъ характеристики, и что въ тхъ пьесахъ, гд дйствіе происходитъ среди мирныхъ и дружественныхъ отношеній, не встрчается ни одной подобной черты. Мы напомнимъ читателю наше указаніе на то, что Шекспиръ и въ этомъ отношеніи рано переросъ своихъ современниковъ и свои юношескія произведенія, какъ Гёте и Шиллеръ переросли своихъ: отъ Тита Андроника, гд онъ еще жертвовалъ этому вкусу — до Лира, гд онъ длалъ изъ этого лишь свободное употребленіе для самыхъ великихъ цлей — какое громадное разстояніе! Въ нашихъ примчаніяхъ къ Лиру мы старались выяснить, что Шекспиръ въ этихъ и подобныхъ суровыхъ композиціяхъ не ниспадалъ съ своей высоты, увлекаемый вкусомъ черни, но напротивъ того, умлъ ухватиться за слабыя и сильныя стороны своего народа и увлекать его къ великимъ замысламъ своего искусства.
Кто хочетъ наглядно, въ одной картин, уяснить себ положеніе Шекспира среди круга его слушателей, тотъ пусть сравнитъ только, въ какомъ отношеніи къ своей публик состоялъ тогда въ Испаніи, при подобномъ-же процвтаніи сцены, еще большій любимецъ публики, Лопе-де-Вега. Тамъ, дйствительно, театръ билъ міромъ котеріи, совершенно не похожимъ на свободное, равноправное совмстное существованіе и художественное состязаніе лондонскихъ сценъ. Тамъ театры необширной и молодой столицы не возвышались надъ театрами провинціальныхъ городовъ: чернь, женщины властвовали надъ сценой, грубые ремесленники приговаривали успхъ и неуспхъ, и ‘создавали’ на свои ладъ искусство,. какъ парламентская галлерея создаетъ политику. Но не такова была публика, на которую ссылается Прологъ къ Генриху VIII, публику, въ род испанской, презиралъ Шекспиръ и бичевалъ жестокими ударами. Лопе-де-Вега, напротивъ того, ораторствовалъ за подобныхъ слушателей, онъ даже сваливалъ на этотъ художественный трибуналъ вину въ томъ, что онъ воротился въ грубому обыкновенію писать волшебныя пьесы и къ тому подобнымъ ‘варварствамъ’, которыя онъ самъ называлъ ‘чудовищными’, онъ сознавался, что ‘писалъ вопреки древнимъ и вопреки разуму’. Но вдь никогда-же Шекспиръ не подумалъ-бы сказать о себ что-либо подобное, онъ, который жилъ для знатоковъ — своихъ знакомцевъ, писалъ для великихъ актёровъ, соперничая съ природою, проявлялъ въ своихъ произведеніяхъ высочайшія понятія искусства и завщалъ своему стиху безсмертную славу!
Въ ряду шекспировскихъ ‘безвкусіи’ ставятъ обыкновенно и его погршности противу характера времени. Но вдь и здсь привязываются только къ частностямъ. Это правда, что онъ британскимъ друидамъ вложилъ въ уста имена римскихъ боговъ, а римлянъ ссудилъ колоколами, примшалъ къ героическому вку черты феодализма и въ царствованіе короля Іоанна далъ сраженіе съ пушками, потому что народъ хотлъ видть свои англійскія войска такими, какими они были въ его время. До этой степени онъ, дйствительно, приспособлялся къ кругозору своего народа, но вовсе не потому, чтобы это обозначало его собственный кругозоръ. Онъ принималъ въ расчетъ условія драматическаго вліянія, какъ эффекта, — условія, которыхъ не смогли преодолть ни Гёте, ни Шиллеръ, онъ придавалъ изображаемымъ имъ временамъ живость настоящаго и ту понятность, вслдствіе которой содержаніе единственно и проникаетъ до сердца. но какъ бы косо ни смотрли мы на подобныя отдльныя погршности, ни одна изъ нихъ не сравнится безвкусіемъ съ тмъ, что Рафаэль изобразилъ на Парнас Аполлона со скрипкою, а вдь Рафаэль все таки живописецъ, превышающій вкусомъ всхъ живописцевъ на свт! Но что еще важне: нигд эти погршности у Шекспира не проникали въ самую сущность дла, никогда онъ не придавалъ другимъ временамъ и мстностямъ интеллектуальныхъ чертъ своего времени и не длалъ черезъ то неузнаваемымъ ихъ характеръ, никогда онъ не поступалъ подобно Лопе и Кальдерону, которые модернизировали все прошедшее, и каждой народности придавали испанскій характеръ, никогда не поступалъ подобно Корнелю и Расину, которые и древность и средніе вка, одвали въ свою галльскую классичность, никогда наконецъ онъ въ такой мр внутренно не погршалъ противъ духа времени, какъ это приключилось самому мастеру историческихъ приспособленій, нашему Гёте, въ его Ахиллеид. Скоре можно сказать, что въ этомъ первомъ чисто-германскомъ поэт новыхъ временъ проявилась впервые та многосторонность и воспріимчивость, которая свойственна всему германскому племени, та объективность, которая въ художественномъ возсозданіи всегда предоставляетъ натур временъ и предметовъ ихъ права, тотъ даръ, который вновь затмъ первый проявилъ Гендель въ своихъ ораторіяхъ, и который затмъ унаслдовала германская поэзія — въ лиц Клопштока, Гердера и Гёте. Въ своихъ англійскихъ и римскихъ, въ своихъ средневковыхъ и героическихъ пьесахъ Шекспиръ постоянно соблюдалъ внутренній характеръ времени, съ такою же врностію, съ какою онъ рисовалъ личности своего времени и своего народа, мыслями котораго онъ думалъ и рчами котораго онъ говорилъ. И это тмъ достопримчательне, чмъ сильне было своеобразіе этого поэта, котораго, какъ Генделя, можно узнавать изъ каждой его фразы, и который въ то-же время, если взять его въ цломъ, каждый разъ какъ-бы исчезалъ передъ предметомъ, имъ изображаемымъ.
Наконецъ много жалобъ раздавалось и на примненіе метафорическихъ картинъ у Шекспира: то жаловались на ихъ кривое примненіе, то на ихъ запутанность, то на ихъ чрезмрное скопленіе. Пробный камень характеристической цлесообразности, можно сказать, здсь непримнимъ: он здсь составляютъ характеристику самого Шекспира, а не его дйствующихъ лицъ. Но — справедливе сказать, что это есть характеристика вообще всякой поэзіи, это — единственное средство, которымъ располагаетъ поэзія для того, чтобы облечь мысль, это орудіе ума, въ образъ, и обратить се въ орудіе фантазіи. Уже Аристотель называлъ метафорическое ‘высшимъ’, что только есть въ изложеніи, и такимъ созданіемъ поэтическаго генія, котораго нельзя научиться создавать. И вотъ испытывать вкусъ нашего поэта на этомъ ‘высшемъ’, метафорическомъ есть, поистин, такая потребность, удовлетворенія которой нтъ надобности избгать посредствомъ уловокъ. Мы сами указали въ юношескихъ произведеніяхъ Шекспира (въ Генрих VI) на нсколько ложныхъ метафоръ: въ позднйшихъ его пьесахъ напрасно кто-нибудь сталъ-бы искать ихъ. Человкъ, который устами своего Лаватша обрисовываетъ себя такимъ брезгливымъ ко всякой ‘вонючей метафор’, не иметъ надобности бояться въ этомъ отношеніи самаго чутка, то носа. Попробуйте проврить это числами, и вы найдете сотню благоуханныхъ цвтовъ метафоры на одинъ цвтокъ безъ запаха, и тысячу на одинъ наркотическій. Затмъ охуждали спутанность метафоръ и соединеніе метафоръ другъ другу противорчащихъ. Но вдь такіе случаи рдки, чтобы Шекспиръ повторилъ ту ошибку (если еще это можно назвать ошибкой), которую онъ сдлалъ въ монолог Гамлета, когда онъ-въ одной и той же фраз говоритъ о мор бдствій, противъ котораго надо взяться за оружіе, да сверхъ того эти картины вовсе не запутываютъ смысла, а напротивъ длаютъ его еще тмъ ясне. И дйствительно, мысль и образъ у Шекспира обыкновенно такъ соотвтствуютъ другъ другу, такъ изумительно сплетаются и сростаются между собою, что нердко изчезла-бы вмст съ образомъ и значительность самой мысли. Драйденъ говорилъ, что если-бы любую метафору Шекспира расплавить въ тигел, то на дн всегда оставалось-бы серебро, а мы думаемъ, напротивъ того, что всегда при этомъ улетучивалось-бы золото. По видимому съ большею справедливостію охуждалось скопленіе метафоръ. Нтъ справедливе требованія, какъ древнее требованіе Аристотеля — соблюдать мру въ употребленіи метафорической рчи, дабы не все обращалось въ загадки, дабы всъ отдльныхъ картинъ не длалъ тягостнымъ цлое, и не подавлялъ его. Но вдь здсь должно спросить себя: у кого больше вкуса, у насъ, цнителей Шекспира, или у самого Шекспира-поэта? Мы слишкомъ пріучены римованною прозою французской драмы и подобнымъ-же складомъ даже нашихъ величайшихъ германскихъ поэтовъ — къ низменному полёту драматической рчи. Выраженіе, подобное гётевскому, въ его Торквато Тассо: ‘wir haben nichts, womit wir das vergleichen’ (у насъ нтъ ничего, съ чмъ-бы мы могли сравнить это), Шекспиръ счелъ-бы за поэтическое банкротство. Мы не считаемъ справедливымъ того, что Драйденъ выставлялъ противу нашего поэта простой діалогъ древнихъ, говоря, что въ сравненіи съ нимъ блистательный слогъ Шекспира слишкомъ отзывается котурномъ. У древнихъ именно котурнъ, маска, героическія фигуры, все содержаніе и постановка драмъ, наконецъ великолпный стиль хоровъ,— все это уносило зрителя за предлы обыкновенной природы, и для того чтобы не утрачивалась передъ зрителемъ и послдняя почва дйствительности, конечно надлежало выдерживать діалогъ со всевозможною простотою. У Шекспира-же, который не бралъ себ предметомъ героевъ древняго миа, который предписалъ себ законъ — въ предметахъ и характерахъ никогда не покидать почвы дйствительной природы,— у Шекспира это былъ мастерской пріемъ творческаго инстинкта, когда онъ возвышалъ свой слогъ, конечно, не до поэтическаго блеска оды, то все таки за предлы спокойнаго теченія эпоса, и своимъ боле изысканнымъ языкомъ ежеминутно напоминалъ зрителю, что его пьеса отражаетъ въ себ дйствительность, но не есть сама дйствительность.
Но если мы хотимъ дйствительно испытать вкусъ поэта, мы должны проникнуть сквозь все это вншнее, что можно назвать тломъ и одеждою искусства, до того, что составляетъ собственно его душу. Тогда можно будетъ, пожалуй, набрасываться и на части, но повсюду будемъ мы встрчать извстную степень эстетической и нравственной утонченности, до которой могли возвыситься лишь немногіе поэты даже въ боле образованныя времена посл Шекспира. Послушаемъ его, какъ критика, высказывающаго т извстныя художественныя правила въ Гамлет, и спросимъ себя: ктоже объ, этихъ предметахъ мыслилъ утонченне его? Взглянемъ на него, какъ на лирическаго поэта, въ тхъ трехъ родахъ, которые онъ внесъ въ своего Ромео, и пусть панъ кто-нибудь укажетъ на вещи этого рода, гд было-бы боле ума и вкуса! Пусть испытаютъ его какъ знатоку людей въ тхъ успхахъ, которые онъ сдлалъ въ оцнк женщинъ, и пусть назовутъ намъ затмъ того знатока женской природы, который могъ-бы сравниться съ нимъ нжностію чувства! Перешагнемъ отсюда къ тому, какъ онъ рисуетъ природу мужскую, и пересчитаемъ, много-ли найдется тонко-образованныхъ людей, даже между женщинами, которые съумли не только провести эту топкую разграничительную линію между истиннымъ и ложнымъ героизмомъ Коріолана, но даже просто только замтить ее! Испытаемъ его сочиненія со стороны характеровъ, дйствій, сентенцій, со стороны всего круга заключенныхъ въ нихъ мыслей, и во всемъ этомъ великомъ кодекс жизненныхъ картинъ и жизненной мудрости — нтъ ничего тривіальнаго, почти ничего, что можно было-бы назвать устарвшимъ въ эти триста лтъ! Такъ подумаемъ-же, — какъ много заключается въ подобномъ приговор! Или, пожалуй, прослдимъ собственно-драматическую дятельность его духа! Пусть назовутъ намъ другого драматическаго поэта, который съ такимъ тонкимъ чувствомъ умлъ-бы становиться въ уровень и даже возвышаться надъ своими источниками, какъ это длалъ Шекспиръ. Сравнимъ только мучительную неувренность, съ которою Гёте вчно опасался промахнуться въ выбор содержанія, съ тою смлою увренностію, съ какою Шекспиръ берется за самые опасные сюжеты и уметъ приладить себ самые неподдающіеся изъ нихъ, вспомнимъ, какъ онъ выходитъ побдителемъ изъ такихъ отважныхъ испытаній, на какія никто другой и не ршился-бы, и какъ онъ извлекаетъ красоты изъ такихъ матеріаловъ, до которыхъ другіе побрезгали-бы дотронуться руками! Обратимъ вниманіе на тотъ счастливый инстинктъ, съ которымъ онъ, точно будто вышедшій изъ школы Леесинга, постоянно избгалъ въ своихъ драмахъ описательнаго элемента, которымъ Кальдеронъ систематически искажалъ свои произведенія, такъ-что совершенно-отдльно стоящее описаніе царицы Мабъ тотчасъ даетъ намъ почувствовать, какимъ чуждымъ оказывается у Шекспира такой родъ поэтическаго украшенія! Или взглянемъ на то, какъ онъ примняетъ чудесное, и поищемъ какого-нибудь другого изъ новйшихъ поэтовъ, который-бы съ подобнымъ художественнымъ смысломъ облекалъ столь глубокую символику въ такіе пластическіе образы, какъ онъ! Кто взвситъ только эти стороны, тотъ сочтетъ за нелпость предположеніе, будто этотъ человкъ, который выказывалъ такое тонкое пониманіе во всемъ великомъ и существенномъ, погршалъ-бы, какъ идіотъ, въ мелочахъ и вншностяхъ, такъ что нельзя было-бы признать скоре, что онъ, какъ геній, пренебрегалъ ими. Значитъ справедливе упрекнуть въ парадоксальности тхъ мелочныхъ крохоборцевъ, которые выставляютъ на видъ вс эти пустяки и тмъ отравляютъ намъ наслажденіе поэтомъ. Но вс эти указанныя нами частности уничтожаются до самыхъ незамтныхъ размровъ, когда мы начинаемъ испытывать складъ шекспирова вкуса на организаціи его произведеній, взятыхъ въ цломъ. Если мы хотимъ основательно ршить вопросъ о чувств изящнаго у Шекспира, мы должны свести его на этотъ пунктъ и еще на вопросъ о его художественномъ идеал.
Упрекъ, переходящій отъ частностей къ цлому, упрекъ еще боле опасный для нашихъ параллелей, если-бы только онъ оказался справедливымъ, состоитъ въ такъ-называемой неправильности у Шекспира, въ нарушеніи законовъ искусства. Если невозможно, чтобы при безвкусіи могъ существовать истинный художникъ, то вдь еще невозможне, чтобы при беззаконности могъ существовать законополагающій геній извстнаго рода искусства, геній — приносящій съ собою откровеніе этихъ законовъ, геній, какимъ мы назвали Шекспира-драматурга.
Все наше изысканіе было направлено постоянно къ тому, чтобы услдить въ раздльности — единство и законосообразность художественнаго строя каждой драмы Шекспира. Мы съ самаго начала утвердительно предпослали ту мысль, что поэтъ нашъ на новомъ пути удовлетворялъ требованіямъ древнйшей эстетики, мы говорили, что его искусство какъ нельзя боле согласуется съ существеннымъ закономъ Аристотеля, который признанъ за вковчный всми временами и напослдокъ всми нашими великими поэтами съ рдкимъ единомысліемъ, мы говорили только, что поэзія Шекспира иметъ притязаніе — одухотворять и расширять этотъ законъ, какъ это и было сообразно съ измнившимся характеромъ временъ и поэтическихъ сюжетовъ. Теперь мы намрены свести вмст вс выводы эти изысканій, и показать, что и это положеніе, выставленное нами въ начал, не было пустыми словами.
Чисто-вншнее различіе между древней и новой драмой состоитъ въ меньшей и большей продолженности. Полимиическія драмы въ древности не нашли себ никакой разработки, трагедія получила чистйшій свои видъ подъ рукою поэтовъ, которые ограничили ее однимъ простымъ дйствіемъ, ограничивая и это дйствіе однимъ простымъ его ядромъ, катастрофою. Такой оборотъ дла мы объясняли себ изъ основаній формальныхъ и матеріальныхъ. Древняя драма возникла какъ противуположность разработанному гомеровскому эпосу, состязаться съ нимъ въ полнот продолжительныхъ дйствій для нея было-бы трудно, и потому она бросилась въ противуположность возможно-замкнутыхъ дйствіи. Матеріалъ, надъ которымъ трудилась древняя поэзія, еще боле вынуждалъ къ такому обороту. Исторія міра была еще молода и коротка, героическій миъ былъ скоро исчерпанъ, трагики были принуждены, каждый, обработывать одни и т-же сюжеты, нравиться публик новизною фактовъ — для нихъ было невозможно, ихъ заслуга заключалась въ усовершеніи формы, а это вело къ ограниченію дйствія однимъ главнымъ пунктомъ и къ стремленію доказать свое искусство умньемъ исчерпать этотъ единый драматическій моментъ. Отъ этого древняя трагедія получила свой узкій, однообразный, стереотипный видъ. Что еще боле облегчало такое ограниченіе дйствія тсными предлами, это была великая простота изображаемыхъ драмою людей героическаго времени, коихъ натура, боле сильная физически, нежели богатая умственно, не требовала глубокой отчетливости характеристики, Но лишь только предлы исторіи стали расширяться, лишь только войны, въ род пелопоннезской, и препирательства философскихъ школъ стали многосторонніе развивать человческую природу, мы видимъ, что въ еврипидовской трагедіи, а еще боле въ комедіи, избравшей себ предметомъ дйствительный міръ, тотчасъ зашевелилась потребность большаго дйствія, мотивовъ и характеристики, и слдственно большаго простора и продолженности.
Все то, что дйствовало на простоту образованія древней драмы, обратилось въ новйшія времена въ противуположную сторону и стало естественнымъ образомъ содйствовать образованію противоположной формы. Между эпохою процвтанія древней трагедіи и Шекспиромъ лежитъ 2000 лтъ. Въ теченіи этого времена христіанство открыло невдомую дотол глубину духа, германскія племена обложили въ своихъ странствованіяхъ, какъ стью, обширныя пространства земли, крестовые походы открыли Востокъ, позднйшія мореплаванія Западъ и весь существующій видъ земли, открылись новыя науки и круги знаній, цлые народы и эпохи успла возникнуть и исчезнуть, тысячи видовъ публичной и частной, политической и религіозной жизни появлялись и исчезали, кругъ воззрній, представленій, опытовъ и интересовъ безконечно увеличился, умъ черезъ это получилъ большую широту и глубину, увеличились потребности, страсти сдлались разнообразне и утонченне, столкновеніе между человческими стремленіями многочисленне и запутанне, вспомогательныя средства ума умножились до безконечности, все измнилось на тотъ ладъ, который былъ совершенно чуждъ младенческому времени древности. Это изобиліе вншняго и внутренняго матеріала, устремлялось къ искусству со всхъ сторонъ: искусство не могло устраняться отъ этого наплыва безъ вреда самому себ, даже безъ опасности своей погибели. Средневковой эпосъ старался овладть этимъ матеріаломъ. Но это было далеко не въ пользу гомеровскому эпосу, коего историческою основою была всмъ извстная племенная борьба, потрясеніе міра, но маленькаго міра, легкоохватываемаго. Эпосъ германцевъ и французовъ, напротивъ того, начавшійся какъ попытка въ необразованныя времена и надъ необозримымъ матеріаломъ, остался безформеннымъ и неразвитымъ. Поэзія получила боле художественный видъ лишь тогда, когда въ Италіи возникла также и музыка, живопись и архитектура. Въ это время, повсемстно и одновременно во всей Европ, драма получила значеніе какъ поэтическая форма, и осталась свойственною новому времени и его поколніямъ, среди которыхъ эпосъ не находилъ себ боле ни рапсодовъ, ни слушателей, такъ какъ эти поколнія среди своей боле разбросанной дятельности требовали отъ искусства, чтобы оно приковывало ихъ къ себ боле жгучими прелестями. Становясь, не такъ какъ драма древнихъ на ряду съ эпосомъ, а на мсто эпоса, новйшая драма унаслдовала вмст съ задачею замнять эпосъ, и задачу — оказаться въ силахъ совладать и со всякимъ боле обширнымъ содержаніемъ. Матеріалы, которые ей представились, не были общимъ достояніемъ, какимъ были въ древности всмъ до-крайности общеизвстные миы, которые путемъ передачи успли округлиться и очиститься, это были, напротивъ того, грубые начатки религіозной драмы, это были мистеріи, залегавшія на такой широкой основ дйствія, это были — рыцарскіе романы и цикли романсовъ, порождавшіе эпическія драмы въ род ‘Перикла’, это были историческіе разсказы, которые еще до Шекспира потребовали цлаго цикла пьесъ, чтобы одолть ихъ массу. Постараться избгнуть такой широты содержанія — не вспадало на мысль ни Гансу Саксу, ни Лопе-де-Вег, ни Марлову. У каждаго изъ нихъ драма, независимо, расширялась — въ виду широкаго содержанія въ еще боле широкія формы. Дла мірскія стали сложны и разнообразны, различіе людей, ихъ натуръ, ихъ страстей, ихъ положеній, ихъ взаимно борющихся силъ — не выносили, чтобы авторъ, изображая ихъ драматически, ограничивался простыми катастрофами: надлежало избирать боле широкіе кругозоры, надлежало изображать дйствія въ цломъ ихъ ход, надлежало глубже отыскивать движущія пружины дйствій, искусство получило задачею — умщать возможнйшую полноту бъ соотвтственную форму, которая при всей своей растяженности не должна только была нарушать одного требованія Аристотеля, ‘удобообозримости’.
Экономія греческой драмы ни коимъ образомъ не была единственнымъ слдствіемъ примненія аристотелевыхъ правилъ. Самъ Аристотель былъ весьма далекъ отъ того, чтобы выставлять видъ и объемъ драмы своихъ дней какъ законы для всхъ временъ. Онъ именно высказывалъ, что величина драмы обусловливается обыкновеніемъ и вкусомъ. Кажется, даже, что онъ не былъ того мннія, что краткость древней трагедіи есть именно ея преимущество. Ему хорошо было извстно, что эпизодическое богатство даетъ скоре преимущество эпосу, и что однообразіе и однородность бываетъ причиною того, когда трагедія пресыщаетъ зрителя и падаетъ. Вотъ почему онъ предписывалъ драмамъ не ту величину, которая была въ то время употребительна, но величину естественную, которая опредляется самимъ дйствіемъ. ‘Въ какомъ размр времени, говоритъ онъ, въ ряду событій можетъ произойти переворотъ отъ счастія къ несчастію, или отъ несчастія къ счастію, сообразно врности и необходимости, вотъ это-то и опредляетъ должныя границы величинъ драмы.’ Если уже въ этомъ изреченіи вся практика новйшей драмы находитъ свое оправданіе, то тмъ боле она находитъ его въ слдующемъ. ‘Что касается границъ дйствія, сообразныхъ съ его натурою, то всегда дйствіе боле продолженное, если только оно остается ‘удобообозримымъ’, есть изящнйшее относительно своей величины.’ Практика шекспирова искусства совершенно такова, какъ-будто онъ самъ себ предписалъ это правило. Въ одномъ только ‘Антоши’ намъ показалось, что онъ нсколько переступилъ границу ‘удобообозримости’, кто знаетъ пьесы Шекспира по ихъ сценическому представленію, тотъ ни на одну изъ прочихъ не постуетъ въ этомъ отношеніи. Имя это правило передъ глазами, Шекспиръ однакоже постоянно туго подвигался къ этому предлу. Одъ избиралъ содержаніе въ возможной степени богатое и полное, расширялъ объемъ формы смотря но надобности, но не дале. Нельзя отыскать у него ни одной драмы, гд мысль была-бы исчерпана ране конца, гд-бы въ форм была излишняя протяженность, или въ содержаніи излишняя полнота, еще не было найдено примра, чтобы даже Шиллеръ или Гёте могли выработать свои пьесы до боле простой удобообозримости, не повредивъ ихъ содержанію. Н дйствительно, никто такъ хорошо, какъ Шекспиръ, не ршалъ свою задачу — умщать возможно-широкое содержаніе въ возможно-широкую форму, не переходящую однакоже за предлы изящной соразмрности. Въ этомъ заключается главная доля его эстетическаго величія. Ни одинъ поэтъ не представлялъ на одинаковомъ пространств такъ много такими малыми средствами, никто такъ широко не раздвигалъ этого пространства въ данномъ род. И при этомъ Шекспиръ не увлекался въ обманъ формою античной трагедіи. Онъ чувствовалъ, что самые характеристическіе матеріалы поэзіи новаго міра погибнутъ въ этихъ древнихъ формахъ, и потому считалъ боле врнымъ — переплавить эти формы. Онъ сознательно признавалъ (и никакая эстетика никогда не зайдетъ дале) задачею поэта — длать предметомъ своихъ изображеній существенное содержаніе своего времени, переселять свой вкъ въ свою поэзію и давать ему образъ и отпечатокъ. Вотъ почему онъ создалъ для боле широкой жизни и боле широкій художественный строй. При этомъ онъ не доискивался какого-нибудь уже существующаго правила, но искалъ внутренняго закона, присущаго данному матеріалу, искалъ въ предметахъ духа, который, при созиданіи изящнаго произведенія, самъ изъ себя кристаллически образовалъ-бы изящную форму. И это потому, что нтъ высшаго достоинства для поэтическаго произведенія, какъ то, когда въ немъ форма гармонируетъ съ сущностію изображаемаго предмета вслдствіе внутренняго присущаго ему закона, а не вслдствіе вншнихъ правилъ. Если начать оцнятъ Шекспира или Гомера, задавшись заране такимъ условнымъ соглашеніемъ, то можно отказать имъ обоимъ и во вкус, и въ законности, но если измрять Шекспира тою высшею мрою, то онъ посрамитъ своею внутреннею законностію всхъ этихъ правильныхъ драматурговъ, которые научались у Аристотеля не духовной законности, но одной только механической подражательности.
Существеннйшій законъ, который Аристотель предписалъ драм, есть законъ единства дйствія. Злополучные законы единства мста и единства времени — у него: первый вовсе не упомянутъ, а второй упомянутъ только какъ обыкновеніе. Да въ древнихъ драмахъ они вовсе не сплошь и соблюдались. Извстно, что въ ‘Аякс’ изъ ‘Эвменидахъ’ мсто измняется, извстно также, что въ ‘Трахинянкахъ’ у Еврипида, и даже у Эсхила ограниченіе времени суточнымъ движеніемъ солнца нарушается, что Эсхиловъ Агамемнонъ возвращается изъ-подъ Трои даже съ телеграфическою скоростію. Наконецъ Аристофанъ въ своихъ комедіяхъ обращается съ мстомъ и временемъ съ совершеннымъ произволомъ, несмотря на присутствіе хора, которое часто выдавали за причину соблюденія единства времени и мста. Употребительность ихъ въ древней трагедіи объясняется гораздо проще тмъ, что въ ней драматическое дйствіе ограничивается катастрофой, и это заключено въ понятіи кризиса, что дйствіе пріурочено къ опредленному и краткому времени. Но драма новйшая, которая изображаетъ полный ходъ дйствія, не могла и думать, ограничивать дйствіе однимъ извстнымъ мстомъ и краткимъ временемъ, не впадая въ рзкую неестественность: это мы ясно доказали въ нашемъ, заключительномъ примчаніи въ ‘Зимней сказк’. Т, кто требуютъ отъ драмы единства времени, должны бы собственно постоянно требовать и отъ живописи натуральной величины. И подобно тону, какъ здсь уменьшеніе величины не разрушаетъ иллюзіи, такъ точно и въ драм ея не можетъ разрушить продолженное’ времени. Это признавали даже и древнйшіе критики, напримръ Гильдонъ, и Джонсонъ въ этомъ отношеніи сильно защищалъ образъ дйствія Шекспира. За то-же эти люди и пугались тогда своей собственной смлости. Они не отваживались заступаться за свое чувство передъ своимъ разсудкомъ, да впрочемъ они не имли и случая сравнить достоинство неправильныхъ пьесъ Шекспира и драмъ, прокрустированныхъ по правиламъ французскаго Аристотеля, измривъ это достоинство на основаніи вліянія этихъ драмъ на публику и ихъ судебъ въ исторіи литературы. Они увидли бы тогда, что тамъ, гд послдніе являлись какъ суетное зрлище для одного мгновенія, первые длались достояніемъ исторіи, которая, кажется, скоре для нихъ только начинается, нежели оканчивается. Для насъ, которые въ настоящее время можемъ лучше обозрть все это, вопросъ о единствахъ времени и мста совершенно устарлъ. {Мы и не стали-бы здсь вновь касаться этого вопроса, если-бы въ недавнее время въ Англіи не появились дв статьи: одна написанная псевдонимомъ и помщенная въ Блакоудовомъ Эдинбургскомъ Магазин, а другая, помщенная Н.Я. Гальминомь въ сочиненіи: Драматическія единства у Шекспира. Въ нихъ возвщается съ большою торжественностію объ открытіи закона, который соблюдаемъ билъ Шекспиромъ относительно единства времени. Впрочемъ тутъ дло сводится вполн въ той заключительной замтк, которую мы сдлали къ ‘3имней сказк’. Большаго всу, нежели мы сдлали это тамъ, мы не придаемъ всему этому.} Единство дйствія есть напротивъ того законъ, имющій постоянное значеніе. По Аристотелю, дйствіе драмы должно быть единое и цлое въ тонъ смысл, чтобы ни одна ея часть не могла быть перемщена или выпущена, безъ того, чтобы цлое черезъ то не поколебалось и не распалось, потому-что то, что своимъ существованіемъ или несуществованіемъ ничего не прибавляетъ къ уясненію цлаго, то и не должно быть (существенною) частію цлаго. Этотъ законъ такъ естественъ, что ему удовлетворяютъ самыя обыкновенныя пьесы, не лишенныя сценичности: ихъ законосообразность въ этомъ случа происходитъ отъ робкой обычности и носитъ на себ характеръ бдности и тривіальности. Гд драма, особенно въ своихъ начаткахъ, была боле смлою, тамъ она боле и погршала въ этомъ отношеніи. Безчисленное множество пьесъ шекспировыхъ современниковъ, испанцевъ и англичанъ, оказываются несостоятельными передъ этимъ закономъ. У самого Шекспира мы указали въ первой части Генриха VI на одну изъ тхъ пьесъ, которыя Аристотель называетъ эпизодическими и ставитъ въ низшій разрядъ, въ ‘Перикл’ — такую, гд ложное единство лица заступило мсто единства дйствія, и въ двухъ послднихъ частяхъ Генриха VI — пьесы, въ которыхъ единство невозможно подвести подъ правила Аристотеля. Но тамъ, гд въ боле зрлыхъ его пьесахъ дйствіе является единымъ, тамъ и весь строй пьесы отличается единствомъ въ полномъ аристотелевомъ смысл: въ нихъ можно безъ вреда устранить мелкія мста, какъ и въ органическомъ тл, но отнять у нихъ боле крупные члены безъ искаженія цлаго — невозможно. И не только относительно этого единства, Шекспиръ и въ отношеніи цлостности дйствія, его веденія и распредленія, съ такимъ же счастливымъ инстинктомъ попадалъ въ своей практик на истинный путь, съ какимъ счастливымъ разумніемъ попадалъ на него Аристотель въ своей критик. Аристотелевы положенія относительно завязки и развязки дйствія могутъ быть примнены съ такою же тонкостью къ самымъ сложнымъ шекспировымъ пьесамъ, съ какою они примняются къ простйшимъ пьесамъ древности. Завязкою называется все, что происходитъ вн и внутри трагедіи до наступленія перемны счастія, все, что. слдуетъ посл этой срединной точки, есть развязка. У древнихъ эта срединная точка, катастрофа, была главнымъ предметомъ, исходъ пьесы обыкновенно вплетается въ разсказъ, а обстоятельства, запутывающія узелъ разными способами, помщаются вн пьесы. Противуположная этому практика новйшей драмы, которая иметъ обыкновеніе представлять полный ходъ дйствія внутри пьесы, сильно при этомъ усложняетъ собственно художественную задачу, заключающуюся въ томъ, чтобы ходъ дйствія былъ проведенъ въ вид правильнаго свода, чтобы его повышеніе и пониженіе, завязка и развязка (собственно: запутываніе и распутываніе) были между собою въ симметрическомъ соотношеніи, чтобы его поворотная точка, моментъ наступающей перемны счастія, была-бы дйствительно срединною точкою и въ то-же время высшею точкою дйствія. Если примнить этотъ пробный камень, приложить этотъ тончайшій масштабъ вкуса и правильности къ Шекспиру и въ одно и то-же время къ величайшимъ драматургамъ позднйшихъ временъ, тогда окажется, въ какой степени вс эти соблюдатели правилъ и ‘образованные’ писатели могли-бы поучиться у этого, такъ называемаго, неправильнаго дикаря! Въ ‘Отелло’ слова, при которыхъ его счастіе находится въ зенит (excellent wretch etc. III, 3), стоятъ какъ-бы обведенныя кружкомъ въ средин пьесы. Въ ‘Гамлет’ поворотная точка характера появляется со смертію Полонія, который падаетъ въ средин пьесы. Въ ‘Макбет’ убіеніе Банко есть поворотная точка макбетова счастія, когда онъ лишается своей опорной самоувренности, тнь Банко является Макбету какъ-разъ въ средин пьесы. Въ ‘Лир’ все доведено до высшей точки въ минуту взрыва его отчаянія, въ срединной точк драмы. То-же мы видимъ въ ‘Корол Іоанн’ при умерщвленіи Артура, въ Ричард II въ минуту его самопожертвованія. Въ этихъ и въ другихъ пьесахъ при этихъ моментахъ можно даже привести мста, гд какъ-будто для обозначенія тончайшихъ высотъ указывается выразительными словами на поворотную точку судьбы. Кто по этимъ указаніямъ захочетъ продолжать изслдованія надъ отдльными пьесами, тотъ найдетъ, что повсюду эта круговая линія въ бг счастія проведена съ завидною увренностью, и это наблюденіе можетъ, весьма легко, поразить неожиданностію даже самаго внимательнаго читателя, открывъ ему въ Шекспир скрытыя дотол красоты и поразительно художественную въ немъ стройность.
Но мы уже видли, что цлый рядъ шекспировыхъ пьесъ, въ противность закону единства дйствія, представляетъ двойныя дйствія, такъ что въ нихъ или невозможно будетъ найти единства дйствія, или въ нихъ придется отыскивать иной законъ единства, нежели законъ Аристотеля. Этотъ иной законъ мы до нкоторой степени указали на отдльныхъ пьесахъ, теперь мы намрены, не вдаваясь въ какія-либо эстетическія теоріи, попытаться объяснить, почему Шекспиръ этотъ аристотелевскій законъ единства не столько оставилъ, сколько расширилъ, и почему онъ долженъ былъ оставить его или расширить.
Слабымъ мстомъ древней драмы было ея однообразіе: это зналъ уже и Аристотель. Онъ и отдавалъ поэтому преимущество боле запутаннымъ миамъ, онъ желалъ, чтобы качества различныхъ родовъ трагедіи, имъ выставленныя запутанная и простая, патетическая и иическая, но-возможности, всегда соединялись вмст: и въ этомъ отношеніи также онъ писалъ законъ боле для новйшей драмы, нежели для древней, Простая, патетическая или неическая драма, гд, какъ въ ‘Аякс’ и ‘Филоктет’ развивается боле одинъ характеръ, нежели одно дйствіе, не могла такъ сильно восхищать, какъ запутанный (сложный) миъ, гд внезапная перемна счастія, узнаніе и разъясненіе дла, боле вншнія усложненія судьбы, нежели внутренняя страсть и вина характеровъ были главными составными частями, которыя Аристотель отъ того и разсматривалъ какъ неотъемлемыя составныя части, трагедія. Этотъ родъ и получилъ черезъ это нкоторое свойство ‘комедіи интриги’, въ которомъ естественнымъ образомъ главная сущность заключается въ дйствіи. Вотъ отчего и происходило, что Аристотель считалъ за важнйшее въ трагедіи ловкое сопоставленіе дйствій. ‘Вдь трагедія, говоритъ онъ, есть подражательное воспроизведеніе не людей, но дйствій, жизни, счастія и несчастія. Вдь и счастіе иметъ свое основаніе въ дйствіяхъ, и цль трагедіи есть изображеніе дйствія, а не особенныхъ качествъ людей. Люди пріобртаютъ свои особенныя качества черезъ свой характеръ, но ихъ счастіе или несчастіе происходитъ отъ ихъ дйствій. Значитъ, они дйствуютъ не для того, чтобы выказать свой характеръ, но они развиваютъ лишь свои характеры среди своихъ дйствій. Значитъ, дйствіе и фабула есть цль трагедіи. А цль есть главнйшее во всякомъ дл. Безъ дйствія не могла-бы существовать никакая трагедія, а безъ характеровъ она могла-бы существовать. И на самомъ дл, трагедіи большей части новйшихъ поэтовъ — безъ характеровъ. Значитъ, главное и, такъ сказать, душа трагедіи есть фабула,— второе — характеры. Подобное-же существуетъ и въ живописи, потому-что если-бы кто-нибудь ‘напачкалъ пятенъ самыми изящными красками, тотъ все таки не доставидъ-бы такого удовольствія, какъ тотъ, кто нарисовалъ-бы картину простымъ мломъ.’
Эти афоризмы вводятъ насъ прямо въ сущность различія между древнею и новою драмою, и вмст съ тмъ въ самыя существенныя внутреннія основанія этого различія.
При совершенно измнившихся условіяхъ образованности новйшихъ временъ, мы считаемъ отдленіе дйствій отъ характеровъ въ самой жизни такою-же невозможностію, какъ и въ искусств утвержденіе, будто трагедія можетъ существовать безъ характеровъ, но не безъ дйствія. Нити, изъ которыхъ подъ совокупнымъ вліяніемъ природы и образа мыслей, инстинкта и намренія, безсознательнаго побужденія и сознательныхъ намреній возникаютъ дйствія, которыя въ свою очередь имютъ вліяніе на измненіе образа мыслей и чувствованій дйствующихъ лицъ, вызывая ихъ въ новымъ, уже измненнымъ дйствіямъ, эти нити такъ перекрещиваются въ узор одной и той-же ткани, что невозможно сказать, чтобы одна изъ нихъ была главною нитью, и что другую можно было-бы вынуть, не разстроивши цлаго узора. Характеръ и дйствіе взаимно-проникаются, какъ въ натур, такъ и въ сочиненіяхъ Шекспира, до такой степени, что между достоинствомъ и значеніемъ обоихъ во всхъ его сочиненіяхъ существуетъ самое тсное отношеніе. Если характеры грубы, какъ въ ‘Укрощеніи строптивой’ или изнженны, какъ въ комедіи: ‘Сонъ въ лтнюю ночь’, то дйствія бываютъ или суровы, или лишены энергіи, въ ‘Лир’ дйствія — не сурове характеровъ, недоразумнія между Отелло и Десдемоной не мене злополучны, какъ и взаимное ихъ незнаніе другъ друга. И какъ мало возможности отдлять на самомъ дл характеръ отъ дйствія, всего лучше доказывается тмъ, что если мы обратимъ афоризмъ: ‘трагедія возможна безъ характеровъ, и не’возможна безъ дйствія’, въ выраженіе, ему противуположное, то онъ окажется одинаково справедливымъ и одинаково не справедливымъ, какъ прежде.- При каждомъ драматическомъ дйствіи должна непремнно проступить нкотораго рода характеристика, какъ-бы медка она ни была, и съ другой стороны нельзя было-бы безъ дйствія выказать драматически никакого характера. Можетъ случиться. несоразмрность, дисгармонія между оживленнымъ дйствіемъ и блдно-очертанными характерами дйствующихъ лицъ, или между ярко-обрисованными характерами и ничтожнымъ дйствіемъ, происходящимъ между ними. И если-бы приходилось выбирать между этими двумя несоразмрностями, то, безъ сомннія, въ наше время ршили-бы иначе, нежели длалъ Аристотель, и можетъ быть даже, на свер иначе, нежели на юг. Сравненіе, взятое Аристотелемъ изъ живописи, не удачно,, противуположность, которую ему слдовало-бы выбрать, должна-бы быть такая: что понравилось-бы намъ боле,— рядъ характерныхъ отдльныхъ рисунковъ безъ дйствія, или историческая картина, дйствіе, но гд дйствующія лица были-бы нарисованы безъ выраженія. Если примнять это къ драм, то вопросъ состоялъ-бы въ томъ, что заслуживаетъ предпочтенія: пьеса съ яркимъ очертаніемъ характеровъ, но гд мало дйствія, какъ въ Натан Лессинга, или самая лучшая ‘комедія интриги’ испанскаго театра безъ опредленныхъ формъ характеровъ. Германскій вкусъ, не задумавшись, склонился-бы въ пользу первой. И если-бы пришлось допустить отдленіе характера отъ дйствія, то ужъ тогда пришлось-бы признать характеръ за важнйшее въ драм, потому-что онъ есть источникъ дйствія. Но все таки мы не можемъ уличить въ заблужденіи ни эстетическаго взгляда Аристотеля, ни противуположной этому шекспировой практики. На обихъ сторонахъ, если принять во вниманіе натуру временъ, есть правда и врное пониманіе. У древнихъ, дйствительно, обрисовка характера была дломъ мене существеннымъ. Герои древней трагедіи дйствуютъ безъ дальнихъ духовныхъ побужденій, и безъ сознательныхъ цлей, они совершаютъ безславныя дла, не задумываясь, и если посл совершенія дла они приходятъ въ себя подъ вліяніемъ Эринній, то и тутъ проступаетъ въ нихъ мало внутренняго сознанія: свободное опредленіе своихъ поступковъ, основательное диствованіе по ясно-выразившемуся образу мыслей — все это не имло мста въ этихъ поколніяхъ. Вотъ почему возможно было ввести на сцен маску, посредствомъ которой одно главное выраженіе обладало лицомъ актёра, потому-ли, что древніе съ сознательнымъ намреніемъ не желали, чтобы въ высокомъ художественномъ стил выраженіе мелкихъ, мимолетныхъ движеній души, боле легкая игра страсти и черты индивидуальныя мшали проявляться великому общему выраженію, или, можетъ быть, потому, что внутренняя природа человка нележала еще настолько открытою, чтобы возможно было знать ея боле глубокіе изгибы. Мы, новйшіе, постепенно сроднившіеся съ великими очертаніями человческой природы черезъ посредство долгаго ряда преданій и черезъ продолжительное общеніе съ нею, мы, напротивъ того, именно желаемъ проникнуть въ потаенныя движенія сердца, въ эти тончайшія различія натуръ, мы стараемся подсмотрть именно эту скрытую игру страстей, стремимся уловить ихъ выраженіе въ самомъ ихъ убжищ. Вотъ почему мы отказываемся отъ великаго музыкально-пластическаго дйствія древней драмы, гд осанка и черты лица актера, посредствомъ котурна и маски, какъ-будто входили въ стилистическое единеніе съ архитектурою и производили вмст съ нею одно общее впечатлніе, отличавшееся типическою недвижностію, — мы отказываемся отъ всего этого ради другой цны, ради того, чтобы имть преимущество передъ древнею драмою психологическою полнотою и глубиною, разнообразіемъ и многосторонностію дйствія и характеровъ вашей драмы. У насъ, у которыхъ преднамренность дйствуетъ на самые ранніе наши поступки, у которыхъ природная сила побужденія бываетъ побждаема образованіемъ, у которыхъ съ раннихъ поръ залягается эта машина, приводящая въ движеніе своими духовными рычагами каждое наше дйствіе, у насъ, у которыхъ великая страсть должна во-первыхъ побдить давленіе условій приличія, у насъ, у которыхъ возникновеніе дйствія представляетъ боле замчательнаго, нежели самое дйствіе, а возникновеніе характера — досгопримчательне всего, у насъ невозможно было-бы принимать за главное въ драматическомъ дйствіи катастрофу или даже самое дйствіе за главное условіе драмы, а если ужъ нужно длать подобное раздленіе, то за главное у насъ слдуетъ принимать характеръ. Вотъ почему этотъ ‘генезисъ’, это возникновеніе характеровъ и дйствій, одного черезъ посредство другого, сдлалось существенною задачею у Шекспира. Отъ того и характеръ у него легко получаетъ перевсъ надъ дйствіемъ. Это поражало насъ съ особенною ясностію тамъ, гд Шекспиру приходилось обрабатывать перешедшія къ нему фабулы самаго диковиннаго свойства. У древнихъ были т изящные миы, которые Аристотель внушалъ уважать въ ихъ сущности, но древніе далеко не такъ свято сохраняли въ трагедіяхъ своихъ даже самые изящные изъ нихъ, какъ Шекспиръ удерживалъ странныя сказанія въ ‘Венеціянскомъ купц’ и ‘Цимбелин’. До этого предла дйствіе казалось ему неприкосновеннымъ главнымъ дломъ, но мы доказали также, что онъ разсматривалъ дйствіе скоре какъ произвольный, вовсе не цнный символъ, между тмъ, какъ характеры и движущія ими причины онъ рисовалъ такъ самобытно, изъ своего собственнаго духа, съ такою твердостію, правдою и необходимостію, что легко признать, насколько для него важне была причина дйствія, нежели самое дйствіе. Провримъ это отношеніе на слдующемъ примр: фабула древней трагедіи, напр. Ифигеніи въ Авлид или въ Таврид, уже сама по себ, въ простомъ разсказ, безъ всякой характеристики и мотивированія, прекрасна и исполнена достоинства уже вслдствіе умной противоположности обихъ жертвъ, между тмъ, какъ шекспировы фабулы сами по себ часто представляютъ нчто причудливое, и получаютъ свое значеніе только отъ того, что поэтъ опираетъ ихъ на характеристическія основы.
Вотъ почему шекспировская піитика, въ противуположность, но никакъ не въ противорчіе піитик Аристотеля, указала-бы на характеръ (если ужъ нужно отдлять это) какъ на главное въ драм, а дйствію предоставила-бы лишь второе мсто. Отъ того и происходило, что величайшею славою Шекспира постоянно были характеры, если во всемъ предъидущемъ мннія о немъ, были различны, то, на этомъ пункт вс голоса соединяются для его прославленія.
Его мастерство въ характеристик и мотивированіи не только постоянно подкупало лучшихъ актёровъ, оно располагало въ его пользу и тупоумнйшихъ его хулителей и обращало педантовъ въ энтузіастовъ. Попе называлъ грхомъ обозначать характеры Шекспира такимъ далеко-невыразительнымъ именемъ, какъ (подражаніе природ’. Соперничая въ смлыхъ сравненіяхъ, критики называли нашего поэта орудіемъ, соперникомъ, дополнителенъ природы, даже превосходившимъ природу, говорили, что это было-бы несправедливостью сравнивать его характеры съ характерами какого-либо другого поэта, а если надо сравнивать его, то только — съ однимъ Гомеромъ. Только о гомеровскихъ характерахъ можно сказать то, что справедливо относительно всхъ вообще характеровъ Шекспира, а именно, что они высмотрны не въ тсномъ кругу случайныхъ соприкосновеній съ обществомъ, но какъ будто выисканы и выдвинуты изъ обширнаго круга, цлаго человчества, что они перешли сюда не изъ другой какой-нибудь поэзіи, что они принадлежатъ-къ семь не какихъ-либо поэтическихъ, но дйствительныхъ существъ, не снимки съ картинъ, даже не рисунки съ природы, но — сама природа. Эти характеры, каждый въ отдльности, въ отношеніи духовномъ очерчены съ такою твердою опредленностію, съ какою пластически обрисованы образы Гомера, Шекспиръ до такой степени избжалъ излишества и недостаточности, что всякая прибавка или убавка невозможны безъ того, чтобы черезъ это не измнилось впечатлніе, а вмст съ нимъ и характеръ. Характеры у него до-того тсно срослись и переплелись съ ихъ страстями и побудительными пружинами, что отдлить одно отъ другого невозможно безъ разрушенія цлаго, такъ что Вольтеръ и Реймеръ имли возможность посредствомъ небольшой уловки обратить въ смшную сторону характеры шекспировыхъ героевъ, умолчавъ лишь о мотивахъ ихъ дйствій. Каждая, самая ненамренная черта подходитъ къ общему очерку каждаго отдльнаго образа съ изумительною правдою, каждая рчь согласуется съ цлымъ существомъ, едва-ли хоть разъ случилось намъ отважиться указать на такое мсто, которое звучало-бы фальшивымъ тономъ, если-же и случалось намъ указать на такое исключеніе, то это было возможно единственно потому, что самая врная и самая живая обрисовка составляетъ у Шекспира постоянное правило. И это потому, что здсь и духу нтъ этого театральнаго языка, сценическихъ манеръ, стереотипной формы ролей, — ничего, что можно было-бы назвать идеалами и любимыми характерами сцены, театра, добродтели или романа. Въ этихъ дйствующихъ поколніяхъ нтъ ничего призрачнаго, ничего фантастическаго, ничего нездороваго, преувеличеннаго или пустого: изъ нихъ говоритъ не поэтъ, не актеръ, по — вчно-творящая природа, которая, кажется, постоянно живетъ въ этихъ неживущихъ изображеніяхъ, какъ она живетъ въ своихъ живыхъ созданіяхъ. Отъ самыхъ глубокихъ до самыхъ мелкихъ, отъ самыхъ комическихъ до самыхъ возвышенныхъ, эти образы перемшиваются между собою въ пестромъ разнообразіи, какъ и въ жизни: расточитель распредляетъ эти богатства, но впечатлніе у насъ такое, какъ будто онъ неистощимъ какъ природа. И точно такъ-же, какъ и въ природ: ни одинъ изъ этихъ образовъ не совпадаетъ своими чертами съ другимъ образомъ, есть группы, имющія семейное сходство, но нтъ двухъ лицъ, совершенно похожихъ другъ на друга, они становятся намъ знакомы лишь постепенно, по частямъ, какъ это бываетъ и въ дйствительности, мы испытываемъ съ ними то-же, что и съ живыми нашими знакомцами: они производятъ на того или другого изъ насъ все иныя и иныя впечатлнія, и каждый понимаетъ ихъ сообразно съ тмъ отношеніемъ, какое ему особенно живо бросилось въ глаза. Въ ‘Антоніи’ мы ясно видли, какъ поэтъ заставляетъ даже въ теченіи самой пьесы людей различнаго характера различно судить объ этомъ человк, Вотъ почему это было-бы суетнымъ предпріятіемъ, если-бы кто-нибудь захотлъ при толкованіи шекспировыхъ характеровъ уравнять различныя сужденія людей, или во что-бы то ни стало ихъ опровергнуть, каждый можетъ высказывать только свой взглядъ, и затмъ нужно будетъ посмотрть, кому отдастъ предпочтеніе продолжительное испытаніе, за кмъ въ теченіи его собственной жизни прочне удержится его собственный взглядъ. И это потоку, что возвращаясь къ тмъ-же лицамъ, въ разные періоды нашей жизни, мы вслдствіе большей своей зрлости и боле обширной опытности открываемъ въ нихъ, все новыя черты, которыхъ мы прежде даже и не подозрвали. Притокъ-же самые глубокіе изъ этихъ характеровъ не могутъ быть даже и исчерпаны иначе, какъ тми людьми, которые сами на себ испытали нчто подобное. Кто ни разу не терплъ у береговъ жизни крушенія со своими убжденіями и идеалами, кого не грызла внутренняя скорбь, кому ни разу не приходилось подавлять своихъ святыхъ чувствъ, кто ни разу не поскользнулся, пытаясь разгадать міровыя загадки, тотъ пойметъ Гамлета только въ-половину, кто не испыталъ ни разу униженія заслугъ и достоинствъ, тотъ не пойметъ Отелло и Яго, кто въ наши времена пережилъ столь частыя коллизіи человческихъ и политическихъ обязанностей, тотъ пойметъ Брута совершенно иначе, нежели понималъ прежде. И тотъ, кто глубже всхъ испыталъ на себ все это, кто всего мучительне выносилъ въ себ эти скорби сознанія, тотъ будетъ понимать шекспировы характеры — какъ посвященный. Для него — они будутъ постоянно новы, постоянно будутъ казаться все изумительне, постоянно все доступне боле и боле глубокому пониманію, какъ значительные люди въ исторіи и въ жизни. Такой человкъ будетъ смотрть на эти характеры какъ на школу жизни, которая не будетъ представлять для него той опасности, какую представляетъ почти вся новйшая поэзія, — не будетъ вводить его въ заблужденія и выдавать ему романическихъ героевъ за настоящихъ людей.
Но если характеры Шекспира — такія врныя картины природы, то изъ этого не слдуетъ еще, что они — просто природа безо всякой помощи искусства. Въ какой мр они не представляютъ простыхъ абстракцій и идеаловъ, въ такой-же мр они не суть и плоскія, случайная личности, какія намъ иногда жизнь безразлично высылаетъ на встрчу: личности Шекспира постоянно стоятъ въ свободной, чисто-художественной середин между обими этими крайностями. Ихъ часто противупоставляя и типическимъ характерамъ греческой драмы, какъ совершенно-индивидуальныя очертанія характеровъ, но противурчивыя сужденія въ этомъ отношеніи уже сами по себ доказывали, что это опредленіе нуждается въ существенномъ расширеніи и разъясненіи. Если Попе говорилъ, что характеры Шекспира суть индивидуумы, какіе существуютъ въ жизни, то Джонсонъ находилъ противуположное: индивидуальны, говорилъ онъ, характеры другихъ поэтовъ, а у Шекспира они суть роды. Если Ульрици говорилъ, что у Шекспира все — англичане 16-го столтія, то намъ казалось, что между ними легко можно различить и римлянъ даже различныхъ вковъ. Если кто-нибудь говорилъ, напротивъ того, что эти римляне изображены у Шекспира недостаточно-индивидуально по-римски, то другой возражалъ на это весьма врно, что для поэта главнйшая задача — изображать людей. Эти противорчія доказываютъ достаточно ясно, что истина лежитъ въ середин. Если начать сравнивать характеры Шекспира не съ тми очерками характеровъ, какіе мы видимъ въ древней драм, а правильне — съ полными изображеніями ихъ у Гомера, то мы скоро усмотримъ отношеніе между ними. Характеры Гомера такъ-же не исключительно типичны, какъ характеры Шекспира не исключительно индивидуальны. Гомеровскіе характеры — индивидуумы, но только надо замтить, что эти натуры героическаго вка во всхъ отношеніяхъ, естественно, должны были быть проще и боле лишены всякихъ духовныхъ вспомогательныхъ средствъ, и еще, что эпосъ не выносилъ фамиліарной манеры драмы,— личности Шекспира — родовые характеры, но только непосредственно-живая манера драматическаго изображенія и духовная природа новйшихъ временъ вынуждала автора бъ большему индивидуализированію. Шекспиръ не изображалъ ничего индивидуальнаго безъ того, чтобы не изобразить подъ этою индивидуальностію чего-либо типическаго общаго, и не изображалъ ничего типическаго, не снабдивъ его особыми чертами индивидуальности. Если разумть подъ родовыми характерами только идеальныя маски грековъ, или т абстрактныя персонификаціи страсти, въ которыя ихъ обратили французы, или плоскія фигуры испанской комедіи, то Шекспиръ, дйствительно, ничего не создавалъ, кром индивидуумовъ, но если разумть подъ индивидуумами — т случайныя личности изъ обыкновенной жизни, которыя впослдствіи изображали оригинальные англійскіе романы, то Шекспиръ рисовалъ только — родовые характеры. Но противуположное — справедливо: гд. у него характеръ всего боле является портретомъ, тамъ онъ у него есть также всего боле — представитель цлаго класса людей. Нигд не сосредоточено столько особенныхъ, индивидуальныхъ признаковъ, какъ въ Фальстаф, Отелло, Гамлет, и все таки они — существеннотипическіе характеры, а Гамлета можно было-бы, по крайней мр, отчасти, справедливо назвать изображеніемъ человка вообще. Это въ высшей степени художественное соединеніе всеобщаго съ особеннымъ, индивидуальнымъ, иметъ основаніе въ томъ, что Шекспиръ нигд не рисовалъ людей, которые своею случайною природою и своеобразіемъ были-бы привязаны къ опредленному мсту и времени, его характеры — прежде всего люди, движимые самыми общечеловческими побужденіями, страстями, которыя во вс времена были свойственны людямъ, и оттого они, подобно гомеровскимъ характерамъ, будутъ понимаемы во вс времена, какъ ни длалъ-бы ихъ для насъ чуждыми англійскій колоритъ 16-го вка или какъ Гомера — греческій колоритъ временъ героическихъ. Какъ ни индивидуальны они, все-же они постоянно художественно обобщены, хотя-бы только черезъ усиленіе ихъ: изображенія человка гнвливаго, щедраго, лицемра — у Шекспира не портреты того или другаго индивидуума, но это — постоянно усиленные, возведенные отъ частной правды въ общую правду образцы той или другой страсти, къ которымъ въ дйствительной жизни можно подыскать тысячу уменьшенныхъ копій, но никогда не отыщешь оригинала въ томъ размр, въ какомъ Шекспиръ изобразилъ данную личность. Стоитъ только сравнить въ аристотелевой Иик совершенно абстрактные образцы — невоздержности и гордости — съ Лиромъ и Коріоланомъ (въ послднемъ образц надо только прибавить мысленно еще крайнее напряженіе гордости, переходящей въ надменность), тогда мы жъ изумленію своему найдемъ, какъ совершенно абстрактное изображеніе, натуральный идеалъ, духовная сторона характера — только воплощается у Шекспира, безо всякой случайной прибавки, хотя все это и кажется лишь самою натуральною дйствительностію. До такой степени — каждая часть, каждая особенность опирается на общую сторону характера, на главную движущую имъ пружину, до того каждое проявленіе характера въ слов или поступк отнесено къ духовной причин, заключенной въ дйствующемъ лиц, къ той движущей сил, къ тому особенно-развитому органу, къ тому преобладающему качеству, ко всему, что выдается какъ основное побужденіе, какъ натура, законъ, сущность, идея характера, до такой степени устранено все несущественное, случайное, что не состоитъ въ тснйшей связи съ этимъ основнымъ качествомъ. Характеры движутся какъ въ дйствительности, но мы распознаемъ элементы, изъ которыхъ они смшаны, въ явственной раздльности, они исполнены жизни, какъ въ натур, но въ духовномъ отношеніи они прозрачне, и ихъ весьма мтко сравнивали съ часами въ стеклянномъ корпус, который даетъ намъ видть механизмъ, приводящій ихъ въ движеніе.
Теперь, возвращаясь отъ этого отступленія о характерахъ Шекспира, мы примемся опять слдовать за нитью нашихъ разсмотрній. Если Аристотель разсматривалъ дйствіе какъ важнйшую часть драмы и сообразно съ этимъ выставлялъ единство дйствія какъ главный законъ драматической экономіи, то Шекспиръ считалъ за главное въ драм — характеръ и дйствіе вмст, или даже одинъ характеръ, и потому онъ необходимо долженъ былъ, для полнаго согласованія съ Аристотелемъ въ дух и смысл, выставить свой главный законъ единства характера или на-ряду или на мсто закона единства дйствія. Единство характера есть то, что мы только что назвали сущностью, идеею характера. Та же самая идея, которая въ Шекспировой пьес проникаетъ главный характеръ или главные характеры, властвуетъ и надъ цлымъ дйствіемъ: то, что даетъ единство характеру, даетъ его и пьес, на этотъ расширенный законъ, законъ единства идеи, Шекспиръ былъ наведенъ самою натурою дла. Когда онъ доискивался ядра даннаго дйствія, его внутренней необходимости, его главнаго условія, главнаго пункта его пружины, онъ всегда находилъ его въ натур дйствующаго характера. За этотъ пунктъ онъ и хватался, и исходя отъ этой точки единства, онъ перерабатывалъ данную ему фабулу съ замчательнымъ поэтическимъ единствомъ: такимъ образомъ онъ заразъ охватывалъ три живые принципа: принципы характера, дйствія и драмы. Дальше этого ничего отыскать нельзя: какому-либо будущему генію невозможно будетъ открыть еще боле глубокаго закона драматической поэзіи, точно такъ-же, какъ никакой эпическій поэтъ не сможетъ превзойти строя гомеровыхъ поэмъ. Съ этою идеею, съ этимъ зерномъ, въ которомъ заключено какъ въ зародыш драматическое дйствіе, Шекспиръ поступаетъ затмъ какъ мудрый садовникъ, о которомъ трудно сказать, есть-ли его искусство — испытаніе природы, или его естественный образъ дйствія есть — искусство. Онъ кладетъ эти зерна, смотря по роду каждаго изъ нихъ, въ такой грунтъ, который имъ всего боле соотвтствуетъ, выбираетъ для нихъ самое удобное положеніе относительно солнца и втра, сажаетъ въ сосдств съ ними то, что всего мене можетъ имъ вредить и что всего боле можетъ украсить мстность, удобряетъ почву, поливаетъ, подстригаетъ безъ устали свое растеніе, радуется его естественному плоду и ‘охотно прививаетъ боле благородную втвь къ дикому стволу’. Этимъ мы хотимъ сказать тоже, что доказали наши изысканія въ частности, а именно: строй почти каждой шекспировой драмы, на сколько инстинктивно, на столько-же и сознательно-художественно, выдержанъ со строгою внутреннею равномрностію,— существуетъ гармоническое отношеніе цлаго къ его частямъ, ситуаціи къ условіямъ исторической почвы, обоихъ ихъ — къ дйствію, всего вмст къ характерамъ, ихъ побужденіямъ и страстямъ, эти характеры служатъ фольгою одинъ для другого, черезъ что опредленне обрисовываются мотивы ихъ поступковъ, вслдствіе чего въ боле яркомъ свт выступаетъ и самое дйствіе, и мысль пьесы. Вслдствіе такого распредленія и пріуроченія всхъ частей къ одному духовному средоточію, все, лежащее вн, все произвольное и несущественное, устраняется изъ дйствія,— все эпизодическое и кажущееся отдаленнымъ и чуждымъ, придвигается ближе и вяжется съ цлымъ, такъ что вся совокупность особенностей, какъ-бы он ни разбгались въ стороны, все таки подъ конецъ является связнымъ, согласованнымъ цлымъ, и разнообразнйшія уклоненія отъ главнаго пути все таки приводятъ къ той-же цли, даже въ контрастахъ является сходство и въ различіяхъ — гармонія, даже самое невидимому неподходящее къ длу, напр. комическая интермедія въ серьозной драм — направляется ршительно къ одному и тому-же конечному впечатлнію. И вотъ подъ условіемъ этого единства идеи, Шекспиръ, конечно, могъ отклоняться отъ закона единства дйствія, и изображать нсколько дйствій, идущихъ параллельно. Его художественное произведеніе, уклоняясь отъ вншняго закона, подчиняется внутреннему. Даже въ живописи, нтъ закона боле неотложнаго, какъ законъ единства дйствія, а между тмъ мы удивляемся боле многихъ другихъ произведеній этого искусства той картин Тиціана, гд къ главному дйствію придано еще второе, которое состоитъ въ символическомъ отношеніи къ первому, состоитъ съ нимъ въ духовномъ единств, вншній глазъ нашъ принужденъ переходить отъ одного къ другому, но внутреннее зрніе будетъ въ боле высокомъ смысл приковано къ единой душ этой картины. Нтъ ничего боле ложнаго, какъ соединеніе двухъ совершенно-разнородныхъ дйствій, какое попадается въ пьесахъ школы Бенъ-Джонсона, смотрть ихъ — до крайности возмущается чувство, даже прежде, нежели отдашь себ въ этомъ отчетъ: точно будто прислушиваешься въ продолженію мелодіи, которая внезапно перебивается чмъ-то совершенно къ ней неподходящимъ. Но то, какъ Шекспиръ гармонически ведетъ мелодію второго своего дйствія среди звуковъ перваго, какъ онъ въ своемъ двойномъ дйствіи развиваетъ различныя, но одинаково существенныя стороны одной идеи, то сопоставляя ихъ, то противупоставляя, такимъ образомъ, что эта внутренняя между ними связь образуетъ ихъ высшее единство,— все это составляетъ лишь великое и изумительное обогащеніе искусства. Это служитъ вмст съ тмъ и къ тому, чтобы сдлать полнымъ художественное обольщеніе. И это оттого, что чмъ боле частности въ драм, повидимому, распадаются, тмъ боле при этомъ достигается разнообразія и свободы движенія, тхъ качествъ, которыя скрываютъ намреніе художника: произведеніе искусства является въ одушевленной, органической живости, никакая махинація не выдаетъ присутствія. творящаго художника, весь организмъ фактическаго движется какъ-бы съ полнымъ произволомъ и законъ его лежитъ въ немъ сокрытый, какъ незримая душа.
Только художническою ловкостью, съ которою эта распредляющая рука скрыта въ сочиненіяхъ Шекспира, можно объяснить себ, почему она такъ долго оставалась не открытою, и почему надлежало явиться такому мастеру, какъ Гёте, чтобы указать на эту внутреннюю законность. Даже и тогда, когда она была указана, ей упорно не хотли врить, потому что этотъ новый взглядъ слишкомъ ярко противорчилъ господствовавшему предразсудку. Гаццлитъ напалъ въ Цимбелин на слдъ этой законности, но онъ, казалось, будто испугался такого вывода, что поэтъ намренно устроилъ такое согласованіе дйствій своей драмы, а не безсознательно произвелъ его лишь вслдствіе естественной аффектаціи чувствъ. Вс были до такой степени затуманены мыслію о томъ, что Шекспиръ — натуральный геній, что непреложное свидтельство Бенъ-Джонсона о томъ, что его сочиненія созданы съ помощію искусства, такъ же мало встртило доврія, какъ и доказательства Гёте и утвержденія Кольриджа, что сужденіе поэта и его законность столь же велики, какъ и его непосредственность. Вопросъ о томъ, были-ли сочиненія Шекспира боле произведеніемъ счастливйшаго слпого инстинкта или изумительной силы сознающаго духа — такъ тсно связанъ съ мнніемъ о его мнимой неправильности, что мы принуждены посвятить ему здсь еще нсколько словъ. Это правда, что первое впечатлніе отъ сочиненій Шекспира, особенно на молодого читателя, который не тотчасъ можетъ уловить слды глубокаго духа, таково, что они кажутся ршительно созданіемъ инстинкта. Шекспиръ былъ сенсуалистъ совершенно-созерцательной натуры. Онъ можетъ быть еще боле, нежели Гёте, былъ преданъ ‘святому наитію чувствъ’ и совершенно чуждъ односторонней абстракціи и философскаго спекулятивна, природа и человчество было его книгою откровенія, а опытъ источникомъ его мудрости. Его чувства, вроятно, были самыя здоровыя, какими когда-либо обладалъ человкъ, его глазъ былъ гладкое зеркало, его слухъ — былъ эхо: такъ врно эти чувства передавали ему вс звуки и образы. Когда онъ говоритъ о музык, о картинахъ, о мертвой природ — для него все такъ-же живо во всхъ этихъ Областяхъ, какъ и тамъ, гд онъ боле у себя дома, въ исторіи и въ обыденной жизни. Съ этою здравою остротою чувствъ онъ, вроятно, соединялъ любознательность, для которой ничто не было безразличнымъ, бдительность, отъ которой ничто не ускользало, открытость чувствъ, которая не пропускала предметовъ мимо, не коснувшись ихъ, память, въ которой каждое впечатлніе залегало глубоко и всегда было наготов для каждаго близкаго и дальняго употребленія. Но съ тою-же здравостію, съ какою предметы были воспринимаемы его чувствами, и творческій духъ его воспринималъ ихъ отъ его чувствъ. Онъ былъ въ томъ счастливомъ положеніи народныхъ поэтовъ древнйшихъ временъ, что память его не была обременена, его чувства не были притуплены многознаніемъ, что его духъ не былъ поврежденъ ученостію, и что у него все являлось, такъ сказать, изъ первыхъ рукъ природы и опыта. Оттого-то у него каждое ощущеніе — такое непосредственное, каждая мысль — такая мткая, каждый образъ — такой выразительный, оттого-то каждая его сентенція — мечь, разскающій узелъ запутанныхъ истинъ, подобно соломоновымъ изреченіямъ о самыхъ затруднительныхъ проблемахъ, эти сентенціи составляютъ не только поэтическое, но и практическое ршеніе вопросовъ. Его сентенціи однажды были подвергнуты въ Итон, у доктора Гельса, въ ученомъ засданіи, формальному сравненію съ сентенціями древнихъ, и найдены многозначительне ихъ. Шекспира, какъ и его Пердиту, можно считать счастливымъ за то, что ему не доставало ученія, по крайней мр, обременяющаго ученія, потому-что онъ и такъ — учитель для большинства учителей. Но если его воспріимчивость была — въ такомъ род, жива и непосредственна, то можно было-бы заключить, что въ такомъ-же род было и его творчество: такъ-же непосредственно и такъ-же безъ всякой помхи со стороны сознанія и принужденной работы по извстному плану, какъ поэмы Гомера. Но тутъ-то и находится великое различіе въ характер матеріаловъ, въ характер временъ и въ характер родовъ поэзіи. Предметы, которые Шекспиръ изображалъ, были, какъ и время его, какъ и самое человчество, проникнуты духовными элементами, которыхъ нельзя было и понимать безъ сознательной силы духа. Тайны души не могутъ быть сами собою узнаны и постигнуты: о ни требуютъ познанія внутренней жизни и постояннаго упражненія духовнаго взора. Гомеровы поэмы возникли какъ рапсодіи: уже въ другія времена для нихъ явился устроитель, который придалъ имъ единство своимъ сознательнымъ трудомъ, и для Одиссеи это было совершенно такъ-же, какъ и для произведеній Шекспира, боле единство идеи, нежели единство дйствія, но драма есть работа одной головы, которая сама и должна прилагать къ ней свою устрояющую руку. Въ самомъ род этой поэзіи заключается наконецъ все, что длаетъ почти невозможнымъ безсознательность творчества. Допустимъ, какъ мы уже и допустили, — что Шекспиръ написалъ свои первыя произведенія просто по влеченію своего творческаго инстинкта, допустимъ, что онъ, создавши ихъ, даже не сомнвался, даже не оглянулся на то, хороши они или худы,— такъ уже то одно обстоятельство, что они были произведенія, представляемыя на сцен, должно было съ теченіемъ времени необходимо привести его на путь самосознанія.
Вдь на ряду съ нимъ дйствовали актеры, онъ дйствовалъ рядомъ съ ними, а вдь весь трудъ актеровъ заключается къ томъ, чтобы отдавать себ отчетъ въ каждой строчк своей роли, вдь самъ-же Шекспиръ предписывалъ актерамъ — играть свои роли съ постоянною обдуманностію того, что происходитъ на сцен, съ постояннымъ вниманіемъ къ цлому. Если-бы можно было, допустить, что просто-на просто одинъ его художническій взглядъ не только прозрвалъ насквозь матерію, но и давалъ ей форму, если допустить какъ возможное еще боле немыслимое дло, что даже сложеніе цлаго изъ его частей, параллелизмъ характеровъ, соотвтственность эпизодовъ, фирма и построеніе художественнаго произведенія — все это удавалось ему, какъ во сн, противу воли и сознанія, что онъ весь и повсюду былъ безсознательнымъ сосудомъ откровенія,— то все таки обдумываніе всего этого удачно-совершеннаго, разговоръ объ этомъ съ другими — долженъ былъ-бы постоянно все боле и боле пробуждать сознаніе и привлекать размышленіе поэта къ его собственному творческому длу: онъ неминуемо научился-бы изучать техническую сторону искусства, ту сторону, которая такъ отмщала за себя Гёте, когда онъ пренебрегалъ ею. Шекспиръ научился бы изучать это, если-бы даже онъ вздумалъ противиться этому, какъ Гёте. Но мы, напротивъ того, думаемъ, что сознательность творчества никогда не была ни далека отъ Шекспира, ни чужда ему уже по самой его натур. Прочтите только въ ‘Тимон’ или въ комедіи: ‘Сонъ въ лтнюю ночь’ т мста, гд онъ говоритъ о свойствахъ поэта и поэзіи, и спросите себя: неужели-же это былъ такой поэтъ, для котораго его искусство было тайною, а его техника непонятною буквою? Онъ творилъ такъ, какъ онъ однажды самъ сказалъ про своего Постума, когда тотъ изобразилъ свою супругу какъ художественное произведеніе: ‘его языкъ создалъ эту картину, и затмъ вложилъ въ нее душу’. Такъ поступалъ и онъ, и при этомъ изумительно соблюдалась у него средина между непосредственнымъ творческимъ стремленіемъ и прозорливою обдуманностію, гд оказывалось рдкое соединеніе образованія и инстинкта, натуры и духа. И для насъ особенно изумительно не то, что все воспринятое его воззрніемъ проступало у него съ такою силою, съ такою наглядностію и понятностію выраженія, не пройдя черезъ сознаніе и рефлексію, но то, что это выраженіе сохраняетъ у него всю эту свжесть и силу, несмотря на этотъ переходъ черезъ рефлексію, для насъ изумительно то, что ясность воззрнія и легкость его духовной переработки — не даютъ намъ замтить никакого усилія въ труд. Это совмстное дйствіе инстинкта и разума изумительно у Шекспира не само по себ, но только своею силою и энергіею: въ ограниченной степени это встрчается въ усидчивой работ каждаго человка, и самые свтлые моменты удачи въ какомъ-нибудь труд — являются именно тогда, когда мыслящій духъ человка гармонически совпадаетъ съ его общимъ чувствомъ. Въ этой гармоніи и проявляется собственно то, что мы называемъ геніемъ, а вовсе не въ единовластіи инстинкта, неподчиненнаго никакимъ законамъ, или въ состояніи какого-то баснословнаго ‘вдохновенія’. Вдь и дйствительно, геніальность обнаруживается не въ преобладаніи одной какой-нибудь силы, и самый геній не есть какая-нибудь опредленная способность, но онъ есть гармоническое соединеніе и совокупно-дйствующая цлость всхъ человческихъ способностей. И если въ сочиненіяхъ Шекспира удивляются его воображенію, не исключая отсюда и его ума, не отдляя обихъ этихъ силъ отъ его чувства красоты, и все это вмст соединяя съ его нравственнымъ чувствомъ,— и наконецъ все это вмст приписывая его генію, то подъ этимъ слдуетъ разумть общность всхъ этихъ силъ, а не то, чтобы геній Шекспира былъ какая-нибудь единичная сила, которая исключала-бы собою сужденіе и размышленіе, и въ своихъ твореніяхъ не терпла-бы никакого плана и законности. Скоре надлежитъ думать, что понятіе законности уже существенно заключено въ понятіи: геній, и все представленіе о беззаконно-дйствующихъ геніяхъ есть изображеніе педантовъ, имвшее то печальное дйствіе, что оно порождало массу фальшивыхъ геніальностей, которыя сами нравственно-беззаконны, и создаютъ свои творенія эстетически-беззаконно, чтобы имть право воображать себя геніями по этому удобному представленію о геніи. Если мы называемъ воззрніе Шекспира — геніальнымъ потому, что его вншнія и внутреннія чувства воспринимали предметы не только самымъ врнйшимъ образомъ, но, минуя ихъ случайные недостатки и излишества, проникали до ихъ сущности, до ихъ внутренней правды, иными словами, до закона, по которому они существуютъ: если это мы называемъ геніальнымъ, то и на-оборотъ, поэзія и творчество Шекспира геніальны именно потому, что онъ, воспроизводя предметы своихъ воззрній для изображеній художественныхъ, развивалъ, въ свою очередь, изображаемое имъ изъ его собственныхъ началъ и условій, изъ его законовъ и зародышей, такъ что черезъ это вс отдльныя частности сами собою приходятъ у него въ правильное отношеніе къ этому закону и занимаютъ надлежащее имъ мсто. И съ тою-же увренностію, съ какою онъ въ своихъ наблюденіяхъ переходилъ отъ данныхъ дйствій къ ихъ необходимымъ причинамъ, онъ и въ своихъ творческихъ произведеніяхъ смло и врно шелъ отъ найденной имъ причины къ самымъ развтвленнымъ, но все таки законно основаннымъ на одной и той-же причин дйствіямъ, какъ будто сама природа посвятила его въ тайны своей организаціи и своихъ движущихъ силъ. Эта высшая степень законности, господствующая въ пьесахъ Шекспира, не могла быть дломъ какого-нибудь озаренія свыше, не могла быть и пріобртена легкою игрою полуусыпленной фантазіи. Ея существованіе предполагаетъ сознательное проникновеніе въ глубины человческой натуры, предполагаетъ широко раскрытый духъ, который повелваетъ всми силами внутренней жизни, который знаетъ и понимаетъ все, что волнуетъ человческую грудь, который глубоко и широко охватилъ своею вдумчивою мыслію всю область человческихъ силъ и страстей. Безъ этого осмысленнаго вниканія невозможна такая законность, такое воплощеніе духовнаго, такое одухотвореніе чувственнаго — словомъ, невозможно все то, что характеризуетъ и шекспирову и всякую другую истинную поэзію. Рыцарскіе романы среднихъ вковъ довольно ясно показываютъ намъ, много-ли можно успть однимъ ‘озареніемъ’ надъ ршеніемъ психологическихъ проблемъ: оттого-то они и лишены всякаго 66раза и всякаго достоинства. Ихъ авторамъ недоставало того генія, того не-падшаго духа, который носитъ въ себ первобытную гармонію съ истинною природою человка, который поэтому уметъ постигать и изображать дйствія души и страстей, который, изображая это, самъ въ себ, съ необходимостію, заключаетъ законополагающую и распредляющую силу, такъ что онъ, обладая ею, можетъ пренебрегать условными вншними правилами, по выразительному сравненію Лессинга, ‘какъ здоровый человкъ пренебрегаетъ костылями’. Но вдь за то-же эти условныя правила можно и изучить, а законъ генія родится вмст съ нимъ. Французскія театральныя правила доступны усвоенію: даже посредственные таланты могутъ составлять по нимъ продукты своего ума, но истинный, геній такъ-же недоступенъ для подражанія, какъ и самъ онъ никому не подражаетъ. Тотъ сильно-бы ошибся, кто-бы подумалъ, что онъ можетъ писать такія-же произведенія, какъ писалъ Шекспиръ, только потому, что онъ постигъ законъ ихъ созданія. Я это отъ того, что разсудокъ, который создавалъ эти творенія такъ законно, есть только одна изъ способностей, которыя въ сложности своей образуютъ геній. Шекспиръ одинаково далеко отстоитъ и отъ своихъ соотечественниковъ-драматурговъ, которые однимъ лишь природнымъ своимъ талантомъ набрасывали сочиненія ‘безъ правилъ:’, и отъ французовъ, которые съ умственною ловкостью трудились по произвольнымъ правиламъ, на каждомъ изъ этихъ путей въ отдльности рдко можно дойти дале того пункта, гд истинное искусство только начинается. Если-бы даже авторъ дошелъ по пути сознательнаго процесса творчества до внутренно-законнаго образованія своего художественнаго произведенія, — какъ дошелъ до этого Лессингъ — то опять является новое требованіе, чтобы эта законность была до возможной степени скрыта, чтобы духовное содержаніе было облечено въ чувственныя формы. Если мы приписываемъ законность художественнаго произведенія преимущественно сознательному процессу творчества, то эта специфическая сила поэтическаго генія — все изображать пластически, въ чувственныхъ образахъ, въ живой картинности — есть существенный даръ природы, непроизвольная потребность, инстинктивное побужденіе и стремленіе. Вслдствіе этого дара, художественное произведеніе пріобртаетъ характеръ непосредственности, дающей ему видъ чего-то безъискусственнаго: все намренное въ немъ исчезаетъ при первомъ впечатлніи, какъ и наоборотъ, при боле глубокомъ разсмотрніи, все казавшееся ненамреннымъ исчезаетъ передъ законностію, служащею ему основой. Какъ въ самомъ геніи уничтожается противоборство между духомъ и природою, такъ и въ его твореніяхъ примиряются и взаимно сглаживаются реальная видимость и идеальная истина, образъ и мысль, духовное содержаніе и чувственная форма.

——

Но въ чемъ-же проявляется,— чтобы тотчасъ-же перейти здсь отъ законности шекспировыхъ сочиненій къ дйствительной ихъ художественности,— въ чемъ-же проявляется идеальность этихъ восхваляемыхъ почти за одну ихъ врность природ произведеній, та идеальность, которая собственно только и длаетъ поэта истиннымъ поэтомъ,— гд въ нихъ то возвышеніе надъ горизонтомъ дйствительности, котораго мы требуемъ отъ истинно-художественнаго произведенія? Случайность и скудность дйствительнаго міра, его недостатки и безобразіе — вотъ что, въ сущности, породило въ человческомъ дух потребность искусства. На основаніи этой потребности искусству и предписанъ законъ а призваніе: освобождать насъ отъ всего низкаго, не имющаго значенія, неизящнаго, что, такъ сказать, налипло на дйствительности, возвышать насъ на радостную высоту боле прекраснаго существованія, облагороживать природу, подражая ей. Это требованіе было совершенно извстно и шекспирову времени. Современникъ его Бэконъ такимъ образомъ выразилъ это высокое призваніе искусства: ‘такъ какъ чувственный міръ ниже по достоинству, нежели человческая душа, то поэзія доставляетъ человку то, въ чемъ ему отказываетъ исторія. Она удовлетворяетъ духъ вашъ видимостію вещей, такъ какъ удовлетворительной дйствительности нельзя добить, и тмъ доказываетъ, что человческой душ нравится боле совершенный порядокъ и боле изящное величіе, нежели то, какое можно найти въ природ’. И намъ кажется, что и самъ Шекспиръ усвоилъ себ эту-же точку зрнія. Дйствительно, онъ всюду исполненъ того извстнаго аристотелева взгляда, что искусство основывается на подражаніи природ, или — какъ онъ-бы выразился — на состязательномъ подражаніи природ. Такъ мы видли въ ‘Антоніи’, что ему извстны были оба случая: и тотъ, гд природа превосходитъ вс идеалы искусства, и тотъ, гд искусство побдоносно вызываетъ природу на состязаніе. И онъ, сколько намъ кажется, подобно Гёте, раздлялъ-бы то сенсуальное воззрніе, что идеалъ искусства совпадаетъ съ идеями и типами природы, а не водружалъ бы, какъ Шиллеръ, вн этого изъ природы развитаго идеала еще другой духовный идеалъ разума, существующій гд-то вн всякаго чувственнаго міра.
Но если Шекспиръ теоретически имлъ это правильное воззрніе на искусство, то какъ-же согласуется съ этимъ его способъ примненія этого взгляда? Вдь мы сами-же высказывали о немъ, что е интересъ нравственныхъ и психологическихъ истинъ для него постоянно важне интереса вншней эстетической красоты?’ Вдь этимъ, значитъ, мы становилась на сторону тхъ, которые ни чему боле и не удивляются въ Шекспир, какъ постоянно одной только натур, дйствительности, реалистическому принципу? И въ этомъ стремленіи къ натуральной правд не ниспадалъ-ли онъ часто до фламандскаго жанра, когда онъ вполн забывалъ ту задачу искусства-изъ безобразнаго и низкаго развивать прекрасное и благородное? Не выходилъ-ли онъ далеко за предлы прекраснаго при изображеніи зла, которое само по себ представляетъ какую-то дисгармонію и безобразіе? А это соединеніе возвышеннйшаго и самаго низкаго, это смшеніе шутливаго и серьознаго не достаточно-ли само по себ, чтобы характеризовать его пьесы какъ изображеніе низкой, натуральной дйствительности? И не обличается-ли у него во всемъ этомъ слишкомъ сильно его время, когда — раскрывать все обнаженное въ природ, даже до крайностей ея безобразія, составляло всеобщее занятіе народной поэзіи, этой — какъ ее называли — грубіанской литературы, проявлявшейся въ бурлескахъ и сатирахъ 16 и 17 столтія, занятія, которому предавались въ высшихъ сферахъ Макіавелли и Спинозы? Гд-же (спросимъ мы опять) могла-бы тутъ проявляться идеальность нашего поэта?
На этотъ вопросъ мы могли-бы отвчать иначе, нежели сдлали это другіе, какъ напримръ Ульрици, который видлъ у Шекспира одно только средство давать своимъ изображеніямъ идеальный отпечатокъ, а именно въ единств идеи жаждой его композиціи. Намъ сдается, что идеальное направленіе всякаго великаго поэта точно такъ-же не выражается въ одномъ какомъ-нибудь его средств, какъ и вообще его геніальность не проявляется въ преобладаніи одной какой-нибудь силы, и потому на такой вопросъ мы отвтили-бы такъ: идеальность Шекспира высказывается ни боле, ни мене, какъ — во всемъ.
Она проявляется уже въ изложеніи, и — какъ мы выше указали — въ употребленіи метафорической рчи, въ ея характер и цляхъ. Въ своеобразной природ метафоры, въ этомъ соединеніи сходнаго, въ этомъ сочетаніи двоякаго въ одно цлое заключается само по себ уже боле сильное и возвышенное выраженіе, столь сообразное съ обрисовкой сильныхъ страстей, въ метафор обнаруживается это стремленіе поэтической фантазіи къ образамъ, когда она въ малйшихъ средствахъ поэзіи заключаетъ то воплощеніе духовнаго начала, которое въ большихъ размрахъ составляетъ высшую цль всякаго искусства.
Существенное значеніе въ идеальномъ впечатлніи, какое производятъ на насъ драмы Шекспира, иметъ ихъ построеніе: въ этомъ проявляется все могущество поэта. Какъ-бы натурально ни вышло сценичное представленіе пьесы, все таки оно будетъ превышать прозу дйствительности, потому-что нтъ другого искусства, которое соединяло-бы столько силъ и средствъ для дйствія на человческую фантазію. Вс искусства отнимаютъ у изображаемаго ими нкоторую долю жизни, хотя они и подражаютъ жизни: живопись отнимаетъ полный видъ формы, скульптура — цвтъ, об отнимаютъ движеніе, эпосъ обращаетъ дла въ слова, музыка обращаетъ слова въ звуки, только драма распоряжается всми средствами вмст: рельефною формою, цвтомъ, звукомъ, словомъ, мимикой, движеніемъ и дйствіемъ, она передаетъ намъ полное дйствіе всего происходящаго, и устраняетъ только тсное ограниченіе времени и пространства. Результатъ этого дйствія можно замнить себ при чтеніи, лить съ трудомъ, посредствомъ воспоминанія и представленія: чувства, размышленія и сомннія читателя будутъ останавливаться только на отдльныхъ частяхъ, онъ лишь съ трудомъ доберется до впечатлнія отъ цлаго въ томъ, что имъ прочитано, ужъ не говоря о томъ, какъ трудно ему будетъ представить себ впечатлніе, какое драма произвела-бы на зрителя. При сценическомъ представленіи, напротивъ того, отдльныя впечатлнія не имютъ мста: они проносятся цлымъ потокомъ, прежде нежели мы успемъ на нихъ остановиться: отдльныя неровности, о которыя спотыкается читатель, при полномъ движеніи драматическаго организма, не отнимаютъ у него ни силы, ни красоты. Глядя на сценическое представленіе, мы принуждены останавливаться не на словахъ, какъ при чтеніи, а на томъ, что пьеса иметъ задачею представить, на дйствіи. Вотъ именно это и производитъ идеальное впечатлніе. И дйствительно, въ дйствующемъ человк постоянно работаютъ вс его силы вмст. Дла требуютъ въ свое распоряженіе всю сущность человка и доводятъ лучшую и сильнйшую его часть до степени процвтанія: его чувствованіе и его мышленіе, его воля и вся энергія и качества его натуры сосредоточиваются, какъ въ фокус, на одномъ пункт напряженнаго дйствія, человкъ движется во всей своей цлости, и это само по себ составляетъ поэтическій. моментъ, который въ. дйствительности носитъ въ себ каждое живое дло. Чмъ ближе къ природ все это будетъ представлено актёромъ, тмъ сильне будетъ прелесть представленія, тмъ боле будетъ проявляться могущество и глубина впечатлнія, тмъ ярче будетъ выдаваться и идеальный блескъ драмы, а всего этого нельзя замнить никакимъ суррогатомъ размышленій и объясненіи.
Идеальное начало въ шекспировой драм проявляется затмъ и въ томъ, что выставилъ на видъ Ульрици,— въ художественности композиціи, въ приведеніи всхъ частей и эпизодовъ, всхъ характеровъ и дйствій въ одной основной иде, изъ которой исходилъ поэтъ, а это — такое качество, которымъ преимущественно обусловливается одухотвореніе матеріи, и которое составляетъ существенный признакъ идеальной натуры поэтическаго произведенія.
Это идеалистическое начало проявляется затмъ въ ломъ высокомъ нравственномъ дух, который властвуетъ въ шекспировыхъ пьесахъ надъ всми запутанностями судебъ и надъ исходомъ человческихъ длъ, который раскрываетъ передъ нами тотъ высшій порядокъ, какого Бэконъ требовалъ отъ поэзіи, который указываетъ намъ на вчную и неподкупную справедливость, царящую надъ человческими длами, на перстъ Божій, котораго присутствіе не везд видитъ въ дйствительной жизни наше боле тупое око.
Идеализирующій духъ Шекспира проявляется и тамъ, гд всего боле будутъ оспаривать его присутствіе, — въ его характерахъ. Здсь во всякомъ случа поэтъ всего тверже опирается на дйствительность, потому-что здсь ему приходилось мотивировать дйствія, залагать ихъ коренныя основы, и здсь онъ всего тщательне заботился о томъ, чтобы ему быть какъ можно ближе въ природ, потому-что отъ истинности мотивовъ зависитъ достоинство художественнаго произведенія. И какъ ни кажутся характеры Шекспира одною лишь простою природою, но мы показали выше, что стоитъ лишь только сравнить ихъ съ самою жизнью, тотчасъ-же проявится передъ нами ихъ идеальная натура, ихъ типическое величіе, нормальная идея каждой данной формы характера. Если даже они, какъ копіи съ натуры, и списаны подчасъ съ оригиналовъ второстепеннаго или даже двусмысленнаго свойства, все таки они постоянно, по завту Аристотеля, нарисованы въ прекраснйшемъ, по крайней мр, въ боле выгодномъ и сильномъ свт. Стоитъ разсмотрть его трагическія фигуры, гд аристотелево требованіе относительно смшанныхъ характеровъ исключаетъ уже собою всякое идеальное совершенство, гд внутреннее раздвоеніе, отклоненіе отъ добраго и прекраснаго есть задача, которую надлежитъ представить, и тамъ все таки среди самоуничтожающейся страсти будетъ просвчивать величіе, въ заблужденіяхъ будетъ проявляться человческое благородство, которое вынуждаетъ въ насъ удивленіе. Въ самомъ злобномъ изъ его злодевъ встрчается еще сила самообладанія, или извстное умственное превосходство, или упорная врность самому себ и величіе въ несчастій, такія черты, которыя и въ безобразномъ являютъ боле изящную, по крайней мр, сильную, необычайную сторону. Взглянемъ на его комическіе образы, гд странности, кажется, воплощены въ каррикатурахъ: они всюду поставлены, какъ тнь, чтобы ярче выставить свтлыя стороны человческой природы. Но и разсматриваемыя сами по себ, они какъ самыя лучшія tableaux de genre даютъ намъ художественное удовлетвореніе, не только какъ отраженіе благодушнаго юмора, съ которымъ рисовалъ ихъ поэтъ, но и вслдствіе внутренняго самодовольства и счастливой самоувренности, характерующей эти лица, и всегда благотворно дйствующей на насъ, гд-бы мы ее ни встртили.
А если сравнивать шекспировы характеры не только съ одною жизнью, но и со всмъ, что представляетъ лучшаго драматическое искусство новйшихъ временъ, то мы изумимся не только избытку жизненности, имъ присущей, но и избытку красоты, заключенной въ нихъ. Стоитъ спросить объ этомъ только у актеровъ. Во всхъ драмахъ у всхъ новйшихъ поэтовъ есть ничтожныя роли, отъ которыхъ всякій хорошій актеръ старается отказаться, у Шекспира такихъ ролей почти нельзя отыскать. Сопоставьте, напримръ, какой-нибудь изъ наимене значительныхъ шекспировскихъ характеровъ, какой-нибудь образецъ слабости характера, неврности, колеблющейся склонности, какого-нибудь Протея — съ гётевымъ Клавиго, Вейслингеномъ или Фердинандомъ, и вы увидите, что у Шекспира даже изнженный человкъ является характеромъ сильнымъ, а доставьте рядомъ съ ними Антонія, и вы увидите въ этомъ избалованномъ человк — героя. Характеры Шекспира можно — изъ всей поэзіи — сравнивать только съ характерами Гомера, у котораго и Парисъ — герой. Но если перейти къ образамъ, которые сами но себ являютъ боле идеальный характеръ, къ истиннымъ героямъ шекспировыхъ драмъ, къ Генрихамъ и Постумамъ, въ которыхъ, хоть и не безъ борьбы, выработалась высшая степень человческой добродтели и внутренняго развитія, то мы найдемъ, что они не похожи на героевъ французской сцены и на шиллеровы розовыя души, — эти умственные образы боле мыслимаго, нежели дйствительнаго существованія: у Шекспира это — реалистическіе идеалы, но именно вслдствіе этого и истинно-идеальные характеры, исполненные правды: ихъ качественная рдкость въ шекспировской групп характеровъ пріобртаетъ вслдствіе ихъ количественной рдкости больше цны, нежели вс эти совершенства тхъ пустыхъ персонификацій отвлеченныхъ идеаловъ. Но и эти герои не образуютъ еще вершины шекспировскихъ идеальныхъ характеровъ: ея слдуетъ искать между женщинами Шекспира. Ни одинъ поэтъ врне не изображалъ женщинъ, и ни одинъ изъ нихъ выше не прославлялъ ихъ. Никогда онъ не удостоивалъ рисовать т женскіе характеры, которые сдлались любимыми личностями даже для величайшихъ поэтовъ новйшаго времени, эти среднія существа между преступницами и мученицами, между прелюбодйками и богинями, нигд онъ не размножалъ числа безнравственныхъ субъектовъ этого пола съ особенною къ тому предилекціею, нигд онъ не окружалъ ихъ слабостей очарованіемъ, какъ это вошло въ обычай въ наши времена, онъ не повторилъ ли своей Клеопатры, ни Крессиды, и даже въ тотъ единственный разъ онъ не облекъ этихъ очаровательныхъ соблазнительницъ въ соблазнительную прелесть. Тамъ, гд онъ изображалъ тхъ боле легкихъ женщинъ, выдающихся своею умственною ловкостію, своимъ смлымъ и свободнымъ языкомъ, какъ онъ окружилъ даже этихъ Розалиндъ и Порцій валомъ неприступной нравственности! Онъ ставитъ ихъ, переодтыхъ въ мужское платье, въ щекотливыя и соблазнительныя положенія, приводитъ ихъ въ соприкосновеніе съ грубыми людьми, и все таки, даже самыя вольныя изъ этихъ женщинъ выпутываются изъ этихъ положеній съ полнымъ простодушіемъ и невинностію. Но въ простодушныхъ женскихъ характерахъ своего третьяго періода, которые такъ трудно было-бы начертать Гёте, какъ и Шиллеру были трудны гётевскія женщины наивнаго склада, — красота женственнаго и общечеловческаго идеала доходитъ до полнаго совершенства. Въ нихъ господствуетъ та цльность натуры, которая заставляетъ насъ, мужчинъ, гораздо чаще смотрть на женщинъ съ удивленіемъ, какъ на созданія выше насъ, нежели смотрть на нихъ свысока, какъ это-бы иногда желалось. Ни одно отдльное, преобладающее качество не нарушаетъ равновсія ихъ натуры, качества духовныя и душевныя, проникая другъ друга, образуютъ полную гармонію ихъ существа, первобытная нераздльность природы, ея высшее понятіе — возстановлено въ нихъ: гармонія ума и сердца, склонности и воли, несознаваніе самихъ себя и своихъ достоинствъ, твердость, съ которою он постоянно вполн бываютъ тмъ, что он есть, простодушіе, съ которымъ он не даютъ себя отклонить отъ своего пути никакимъ вншнимъ препятствіямъ, беззаботность, съ которою он, не задумываясь и не стсняясь, предаются своимъ чувствамъ, то какъ он совершенно бываютъ исполнены тмъ предметомъ, который ихъ въ ту минуту волнуетъ,— вотъ эта изумительная цльность и придаетъ этимъ существамъ безконечную прелесть. Вотъ поставьте эти существа, вполн изъятыя отъ женскихъ недостатковъ: кокетства-и страсти къ нарядамъ, отъ всхъ этихъ мелкихъ свойствъ суетности, рядомъ съ неопредленными душевными формами у Шиллера, или даже съ мелкими образами такого поэта, какъ Гёте, гд отъ гнета условной жизни подавленъ зародышъ свжей природы, который во всхъ шекспировыхъ женщинахъ растетъ полною, здоровою силою, — и тогда вы узнаете, что такое истинная идеальность — г все равно въ искусств-ли или въ живомъ нравственномъ существ.
Но всмъ этимъ еще не высказано послднее слово объ идеальности шекспировыхъ дралъ. Всего неоспориме она можетъ быть замчена и прочувствована не въ той или другой частности, но только лишь въ цломъ. Отдльный характеръ очень можетъ быть лишь только средствомъ для выполненія задачи цлаго, и вслдствіе этого идеальная сторона можетъ оставаться въ немъ скрытою, и это нисколько не повредитъ художественному произведенію. Въ статуяхъ древнихъ идеалъ заключенъ въ отдльномъ образ, потому что этотъ образъ составляетъ въ то-же время и цлое художественное произведеніе. Въ сложномъ поэтическомъ произведеніи мы ищемъ художнической руки во-первыхъ въ симметріи и въ составленіи частей цлаго и въ характер, который приданъ содержанію. И затмъ ужъ мы не можемъ хулить искаженнаго, низкаго, злого въ частностяхъ, если все это служитъ къ тому, чтобы проявить въ боле изящномъ свт все высшее, здравое и лучшее. Поэтъ можетъ показывать намъ всякаго рода уклоненія отъ направляющей линіи прекраснаго, истиннаго и благого, если только онъ самъ своею распредляющею рукою врно держится этой линіи, этой нравственной направительницы, если онъ, сообразуясь съ нею, оцняетъ достоинство характеровъ, судебъ, возникновенія и исхода дйствій. Пусть идеальное, необходимое, нравственное и истинное будетъ выступать только въ результатахъ совершающагося, пусть оно въ самой трагедіи будетъ лишь отрицательнаго свойства, поэтъ удовлетворилъ уже своей задач, если онъ далъ своей драм эту поэтически-нравственную основу, если онъ простеръ идеальное небо надъ своимъ реальнымъ міромъ, Идеальное будетъ заключено тогда не въ послдней инстанціи, не въ одномъ только качеств характеровъ и не въ натур дйствія, но тамъ, гд заключается единство въ шекспировыхъ драмахъ,— въ иде. Какъ-бы ни справедливо было все то, что мы старались здсь изложить, все таки въ нашемъ чувств остается нчто такое, что не даетъ намъ успокоиться и ограничиться тмъ, что мы высказали. Реалистическій элементъ шекспировыхъ драмъ до такой степени бросается намъ въ глаза, когда мы начинаемъ ихъ сравнивать съ греческою драмою, что никакія мткія убжденія не въ состояніи вытснить изъ насъ впечатлнія этого яркаго контраста. Подобныя общія впечатлнія впрочемъ въ сильной степени обманывали и великихъ мастеровъ искусства. Гёте долгое время видлъ въ Гомер неестественную идеальность, пока она наконецъ постепенно исчезла въ его взорахъ подъ изумительною реальною правдою этого поэта. Шиллеръ, на-оборотъ, сначала не видлъ въ Шекспир ничего кром реализма: его даже отталкивала шекспировская яркая правда, но затмъ и его стала покорять себ идеальная сторона сочиненій Шекспира, такъ что онъ сталъ считать его близкимъ въ этомъ отношеніи къ драм древнихъ. Масса реальнаго матеріала въ Шекспир такъ велика, что трудно черезъ нее проникнуть до его духа, который можетъ вполн проявиться лишь въ игр великихъ актеровъ и подъ умнымъ руководствомъ: вотъ это и составляетъ причину, почему въ отношеніи вышеозначеннаго вопроса многіе впадаютъ въ такія ошибочныя сужденія. Но если-бы даже мы сдлали надъ собою усиліе и захотли-бы во что-бы то ни стало видть трагедію древнихъ въ реалистическомъ свт, а Шекспира — въ идеалистическомъ, мы едва-ли бы дошли до того, чтобы сравнить нашего драматурга — съ точки зрнія равновсія между реальнымъ и идеальнымъ элементомъ — съ Гомеромъ, тогда какъ Шиллеръ и Гёте не переставали удивляться эпическому поэту древности именно съ этой точки зрнія.
Когда вообще заходитъ рчь объ идеальной сторон новйшаго искусства, то всегда бываетъ легко впадать въ несправедливость, если не взвшивать самымъ точнымъ образомъ различныхъ условій, при которыхъ развивались искусства у древнихъ и у новйшихъ. Древнее искусство, возникшее изъ самаго чистаго, неискаженнаго, первобытнаго существованія и изъ самой тсной связи человка съ природою, примкнуло въ тхъ изумительныхъ созданіяхъ греческой пластики къ твореніямъ природы, такъ сказать, возвышая ихъ и расширяя ихъ предлы тамъ, гд творенія природы достигли границъ своего развитія. Этому поколнію удалось уловить въ человческомъ дух и вмст съ тмъ въ природ законы высшей красоты, и отпечатлть ихъ въ образ, физически мертвомъ, но духовно — вчно-живомъ. Все лучшее, что создано было этимъ искусствомъ и шедшею съ нимъ рука объ руку драматическою поэзіею, заключаетъ въ себ нкоторое исконное преимущество въ отношеніи правды, необходимости и красоты, то, къ чему всякое искусство позднйшихъ временъ постоянно напрасно стремилось съ тхъ поръ, какъ міръ навсегда вышелъ изъ поры своей юности, изъ этихъ легкихъ условій существованія и вступилъ въ такую жизнь, которая затруднена тысячею насущныхъ заботъ и самою упорною борьбою съ матерьяльными препятствіями а нравственными противодйствіями. Мы охотно возвращаемся къ поэтическимъ произведеніямъ такихъ временъ потому-же, почему мы имемъ предрасположеніе и къ исторіи этихъ временъ: для насъ легче наслаждаться величіемъ Аинъ при Перикл, нежели перикловскимъ вкомъ Англіи при Елисавет, и только потому, что то величіе было проще. Если для насъ одинаково доступны оба поэта, то намъ легче перейти отъ Шекспира къ эсхиловой Орестіад, нежели наоборотъ, потому-что для насъ и легче, и привлекательне останавливаться среди боле легкихъ, юношескихъ, непорочныхъ отношеній искусства, нежели среди отношеній запутанныхъ. Эти положенія мы считаемъ нужнымъ предпослать не для того, чтобы набросить хоть малйшую тнь на наше удивленіе въ искусству новйшихъ временъ, безконечно затрудненному и заслужившему полное уваженіе уже тмъ, что оно побждало затрудненія, мы хотимъ только показать этимъ, что мы, даже вполн предаваясь наслажденію этимъ искусствомъ, ни на минуту не длаемся односторонними и неспособными удивляться искусству древнихъ, которое должно оставаться чистйшимъ источникомъ всякаго художественнаго образованія, если только вкусу и міровой цивилизаціи не суждено вполн совратиться на ложные пути. Но посл того, какъ въ новйшее время человческая природа непомрно расширилась, общество распространилось, религіозная, научная, государственная культура раскрыла неизмримыя глубины, дло шло уже не о томъ, чтобы воспроизводить въ искусств одну только національную образованность, близкую, узкую, легкообозримую, которую мы можемъ увидть дйствующею въ одномъ лишь направленіи и достигающею лишь опредленной высоты,— тутъ дло шло о томъ, чтобы овладть всею шириною міра и исторіи, всмъ внутреннимъ и вншнимъ ихъ содержаніемъ, такъ что задача: держать передъ природою зеркало — становилась теперь, можетъ быть, боле труднымъ призваніемъ искусства, нежели въ древности — задача: соперничать съ природою въ ея высочайшихъ созданіяхъ.
И все таки въ древности также, по крайней мр, въ томъ род поэзіи, который достигъ высшаго совершенства, въ эпос Гомера, первымъ условіемъ творчества было постоянно — реальная врность природ, при которой жизнь отражаласьбы какъ въ зеркал: относительно этого требованія Гомеръ совпалъ-бы съ Шекспиромъ и съ Лопе-де-Вегой и самымъ истиннымъ реалистическимъ поэтомъ новаго времени, — съ Гёте. Только въ тогдашнее время сама жизнь отбрасывала въ зеркало боле изящное изображеніе. Героическое время, великій предметъ греческой поэзіи, знаетъ только такихъ людей, которые сами стояли за себя, и не стсненные государственнымъ и условнымъ принужденіемъ, сами себ были закономъ, такое время есть само по-себ — время поэтическое своею молодостію и простотою нравовъ. Въ новйшее время и особенно въ нашемъ сверномъ климат, весь организмъ и образъ существованія утратилъ свою первобытную красоту подъ разными вншними покровами и подъ внутреннимъ покровомъ нравственнаго лицемрія и разнообразныхъ уклоненій отъ чистой природы. Нужды жизни въ сверныхъ странахъ уничтожаютъ черты и образъ природы, стираютъ въ ней все типическое, за то способствуютъ въ свою очередь образованію индивидуальности, вырабатываютъ совершенно иначе духъ и его вспомогательныя средства и содйствуютъ развитію энергическихъ характеровъ. Вотъ почему каждый сверный, германскій художественный идеалъ, сверхъ отличія своего отъ искусства древнихъ, содержитъ въ себ еще особенныя черты, отличающія его отъ всякаго южнаго, романскаго искусства даже новйшихъ временъ, что составляетъ особенную характерность шекспировой драмы. Всякое южное искусство: музыка, живопись, поэзія — искони отдавало предпочтеніе красот вншней формы, тому, что своимъ вншнимъ видомъ привлекаетъ насъ и дйствуетъ на чувственность, любило плавность мелодіи, звучное паденіе стиха, ласкающее нашъ слухъ, правильное очертаніе фигуры. Сверное искусство, напротивъ того, вслдствіе скудности вншней природы, принуждено было обратиться къ природ внутренней, духовной, заботиться о значительности содержанія, въ музыкальномъ произведеніи искать души, въ стихахъ — значенія и требовать правды психическаго выраженія. Вотъ почему сверная живопись и сверная музыка превзошла южную, и такой мастеръ, какъ Тиціанъ, протянулъ въ этомъ отношеніи сверу свою руку, и Гендель, какъ и Шекспиръ, лишь тогда сдлался великъ, когда измнилъ свой итальянскій вкусъ на германскій. Это направленіе искусства неизбжно вовлекло въ него вс нравственные и. духовные элементы, для которыхъ въ безчисленномъ множеств поэтическихъ произведеній итальянцевъ и испанцевъ уступлено было — лишь до крайности ограниченное мсто. Внесеніе въ искусство этихъ элементовъ именно и даетъ искусству сверному такой перевсъ надъ южнымъ относительно внутренняго содержанія, хотя и уменьшаетъ тмъ самымъ его вншнюю привлекательность, вотъ гд и причина, почему какой-нибудь Шекспиръ иметъ гораздо боле вскости, нежели какой-нибудь Аріостъ, Вслдствіе этого и самыя понятія о красот должны быть различаемы. Мы находимъ, напримръ, женщину — прекрасною, хотя вншнія черты ея и не могутъ быть названы правильною красотою, но за то игра ея души, проявленіе внутренней красоты замняетъ для насъ, даже превышаетъ ту холодную красоту формы, въ которой нтъ души. Такимъ-же образомъ дерево, все покрытое цвтами, неоспоримо представляетъ для каждаго привлекательный видъ, хотя оно въ живописномъ отношеніи не стоитъ даже изображенія, Душа, жизнь дерева проявляется въ высшей степени въ моментъ его цвтенія, въ моментъ образованія плодовъ — и эта живая, натуральная красота приковываетъ насъ боле, нежели красота художественная, живописная. Боле, по крайней мр, въ этотъ моментъ, хотя едва-ли на продолжительное время, потому-что въ сущности этой живой натуральной красоты необходимымъ образомъ заключается и элементъ скоропреходящаго. Даже самую изящную игру души въ чертахъ человческаго лица, именно по причин ея крайней напряженности, мы не могли-бы выносить слиткомъ долгое время: точно то-же должны мы сказать и относительно блистательной красоты цвтущаго дерева. Но красота чертъ, взятая сама по себ, такъ-же, какъ и красота хорошо-образовавшагося дерева въ своемъ непритязательномъ вид привлекаетъ насъ именно продолжительностію и постоянно-возобновляющимся созерцаніемъ, и черезъ то именно она и становится чище и достойне въ художественномъ отношеніи. Вотъ почему въ боле продолжительномъ эпос мы не могли-бы выносить подражанія той живой и духовной красот: эпосъ требуетъ красоты пластической и строгой, постоянно размренной ея осанки.
Въ драм-же, расчитанной на краткое время представленія и быстро проскользающей передъ нами, въ драм, которая, по своей обильной идеями натур, должна давать проявленіе духовной сторон человка, въ драм, которая подражаетъ жизни живыми лицами, а не мертвыми письменами и формами, въ драм все это духовно-внутреннее, это живое-прекрасное занимаетъ вполн свойственное ему мсто. Вотъ и основаніе, почему Шекспиръ ‘всегда боле занятъ былъ интересами нравственной и психологической правды, нежели вншнею эстетическою красотою’, почему его поэтическія идеи всегда имли характеръ нравственно-психологическій, почему его художественный идеалъ всегда, по натур своей, былъ идеалъ духовный. Этимъ художественнымъ своимъ идеаломъ, въ которомъ истина, благо и красота соединены тснйшимъ образомъ, Шекспиръ вполн принадлежитъ германскому племени и сверному образованію вкуса.
Если теперь, оставляя въ сторон сравненіе Шекспира съ древними, мы захогли-бы опредлить мсто, занимаемое имъ въ области свернаго художественнаго вкуса относительно идеальной стороны его искусства, то это легче всего окажется тогда, когда мы сравнимъ его, въ цломъ объем его произведеній, съ художественными произведеніями новйшихъ временъ.
Чмъ боле утрачивались чистыя, сами по себ поэтическія черты древности среди запутанныхъ отношеній новйшаго міра, тмъ сильне, какъ надо предполагать, этотъ міръ долженъ былъ чувствовать потребность возвыситься въ созданіяхъ своего искусства надъ своею прозаическою дйствительностію. И дйствительно, эту потребность, кажется, ощущали средніе вка. Вся рыцарская эпическая поэзія, поэзія романовъ, движется въ совершенно-идеальныхъ, вышеестественныхъ сферахъ, и послдовавшее за нею искусство аллегоріи и идилліи твердо удержало за собою тотъ же идеалистическій характеръ, хотя и въ другомъ род. Удаленіе отъ дйствительнаго міра и отъ человчества обыкновенной плоти и крови — въ этихъ поэтическихъ произведеніяхъ составляетъ явленіе всеобщее. Чудесное и фантастическое, сверхъестественное во всхъ образахъ, великаны, странствующіе рыцари, волшебники, мученики, чудотворцы, святые, герои страданія всхъ видовъ — вотъ всмъ извстное содержаніе этихъ произведеній. Къ этому совершенно-идеальному элементу примшивался и элементъ дйствительности, но съ такой стороны, которая всего дале должна-бы была отстоять отъ искусства. Въ эти романтическія произведенія среднихъ вковъ проникли т обще-извстныя понятія и представленія о совершенно-особенномъ род чести, любви и врности, о совершенно-особенномъ служеніи любви и леннаго подданства, которыя основаны были на чисто-условныхъ отношеніяхъ придворной и рыцарской жизни, на произвол, на прихоти и на случайномъ обыча времени, на всемъ томъ, что искусство принуждено вычеркивать изъ дйствительности, если хочетъ добыть общую истину. Эта странная смсь чудеснаго и условнаго, со всею пустотою и со всмъ застоемъ, который къ нему налипаетъ, держала какъ въ оковахъ весь югъ еще по окончаніи среднихъ вковъ, и связывала собою столько-же эпическихъ поэтовъ Италіи, сколько и драматурговъ Испаніи. Вся испанская драма вертится на этомъ раздражительномъ и рзкомъ чувств чести и его причудливыхъ состязаніяхъ съ любовью и долгомъ подданства, или принимаетъ въ себя соблазнительные сюжеты рыцарскихъ романовъ, переполняетъ ихъ неправдоподобіями, невозможностями и запутанностями, и становится, какъ сказалъ Сервантесъ, зеркаломъ не жизни, а странныхъ ея приключеній. Это-же можно сказать и о религіозной драм въ Испаніи, куда чудесное вносилось безъ всякаго контроля, такъ что сцена, подвигаясь въ своемъ развитіи, удерживала за собою остатки своего младенчества, до того, что и въ позднйшее время геній Кальдерона впадалъ черезъ это въ глубокомысленныя заблужденія. Противъ этого художественнаго характера среднихъ вковъ, юга, романскаго племени, возникла реакція со стороны вкуса и природныхъ свойствъ германскаго племени, со стороны свера, со стороны временъ новйшихъ вслдствіе гуманистическаго и реформаторскаго движенія въ Нидерландахъ, въ Германіи и въ Англія. Это время образуетъ и въ своемъ искусств такую-же рзкую противуположность среднимъ вкамъ, какую оно проявило имъ и въ своемъ вроученіи, и въ своемъ государственномъ стро. Желать соединить это искусство, подъ названіемъ романтическаго, въ одно цлое съ средневковымъ южнымъ искусствомъ, въ противуположность искусству античному, есть, такая-же колоссальная ошибка, какъ если-бы кто захотлъ соединять въ одно пластическое искусство грековъ съ символическимъ искусствомъ древняго Востока. Съ такимъ-же правомъ мы можемъ назвать Шекспира романтическимъ поэтомъ за то только, что онъ драматизировалъ нкоторыя рыцарскія новеллы, съ какимъ-бы вздумали назвать романтикомъ Гомера за приключенія, описанныя въ его Одиссе. Новйшее искусство, которое, въ противуположность романскому, слдовало-бы назвать германскимъ, свернымъ, протестантскимъ, отличается своимъ опредленнымъ, до тонкости особеннымъ и существеннымъ характеромъ въ томъ отношеніи, что оно одинаково избгало всхъ искаженій романтическаго искусства — и въ ту, и въ другую сторону — не впадая ни въ сверхестественность, ни въ условность рыцарскаго быта, и въ естественномъ противодйствіи этому романтизму — возвратилось къ принципу натуральной правды, противъ которой ршительно погршали въ средніе вка. При этой реакціи произошло то, что лежитъ въ натур всхъ реакцій: сдлано было въ двоякомъ отношеніи больше, чмъ нужно. Такъ называемая грубіянская литература 16-го столтія, жанровая живопись фламандцевъ и подобныя имъ отрасли искусства опустились отъ сверхъестественнаго до нижеестественнаго, анти-условныя стремленія современниковъ Шекспира и Гёте превратились въ дикость и вольнодумство, неопредленныя формы характеровъ нравственной поэзіи обратились въ чудаковъ въ англійскихъ оригинальныхъ романахъ, распущенная страсть къ приключеніямъ получила себ въ замну — домашнюю низменную прозу въ мщанскихъ романахъ и драмахъ. Искусство, которое начинало уже теряться въ безсодержательно-идеальномъ, должно было быть приведено къ осязательно-натуральному, для того, чтобы оно могло вновь найти врный масштабъ для обсужденія, и вотъ обольщающая правда сдлалась и первымъ и послднимъ словомъ искусства, самое мелочное, самое низкое стали не считать недостойнымъ художественной обработки, и простая техническая ловкость въ подражаніи сдлалась пробою таланта. На этомъ пути новйшее искусство впало въ противуположную крайность — въ наготу натуральной правды (въ противуположность прежней сверхъестественности), а рыцарскую условность оно замнило мщанскою условностію германскаго средняго сословія.
Художественная высота Шекспира заключается именно въ томъ, что онъ, стоя въ средин временъ, при переход отъ средневковаго къ новому, отъ южнаго къ сверному искусству, вступилъ также и въ средину обихъ этихъ крайностей, одинаково отбросивъ и странныя приключенія и условность, и неопредленно-широкое и узкое, и вышеестественное и нижеестественное, и крайне-идеальное и крайне-реальное, а вступилъ на ту нормальную почву каждаго искусства, гд и реальность и идеальность тснйшимъ образомъ сплочены между собою. Романтическій вкусъ искалъ себ послдняго убжища въ испанской драм, въ томъ-же самомъ 1588 году, когда въ Испаніи Лопе-де-Вега началъ свое богатое поприще въ этомъ направленіи, — въ Англіи выступилъ Шекспиръ и поставилъ искусству въ этомъ-же самомъ его род — другую цль. Протестантизмъ далъ ему желанную свободу для того, чтобы преодолвать давленіе религіозныхъ учрежденій и деспотизма, онъ осмлился изгнать изъ области искусства мистеріи и морали, весь религіозный кругъ романтической поэзіи, чудесъ и чудотворителей, онъ съ равнодушіемъ, по принципу, прошелъ мимо всего ложно-религіознаго героизма и мимо всей идиллически-квіэтистической жизни. Гд онъ употреблялъ въ дло чудесное, тамъ онъ длалъ это въ чисто-символическомъ смысл и основывалъ это на истин и природ. Его драмы не вертлись авантюристически на странныхъ приключеніяхъ, какъ рыцарскія и волшебныя пьесы Испаніи, но онъ основывалъ ихъ на исторіи и на реальной почв жизни, будучи далекъ отъ геніальнаго легкомыслія какого-нибудь Лопе, съ творческими стремленіями котораго онъ соединялъ разсудительность инстинктивно-философскаго духа. Если признать, что романтическое искусство существеннымъ образомъ отклоняется отъ искусства античнаго странностію мотивовъ, неразъясненною запутанностію фактическихъ элементовъ, условностію, которая прикрываетъ произволомъ простую естественную правду, то въ этихъ отношеніяхъ Шекспиръ существеннымъ образомъ близко подходитъ къ древнимъ. Произволъ и причудливость такъ-же далеки отъ него, какъ и чудеса. Условность испанской драмы совершенно чужда ему: онъ занятъ лишь интересами обще-человческаго достоинства. Когда онъ избираетъ себ предметомъ въ корол Іоанн врноподданническія отношенія, они растворены у него чисто-человческими побужденіями, связаны съ долгомъ любви, къ отечеству и съ нравами. Гд онъ рисуетъ намъ врность, тамъ она — не условная, зависящая отъ должности, сословія или отношеній государственныхъ, но — добровольная, основанная на долг и склонности. Любовь у него не иметъ ничего общаго съ традиціоннымъ культомъ женщины и не ведетъ къ этимъ вчнымъ столкновеніямъ съ предразсудками званія, гд у него лица неравныя чувствуютъ взаимную любовь и соединяются бракомъ, тамъ естественное, право всегда иметъ голосъ предпочтительно передъ условными предразсудками, и т, которые противятся такимъ союзамъ, какъ Поликсенъ и Бертрамъ, длаютъ это гораздо боле изъ общечеловческихъ побужденій, нежели изъ сословныхъ причудъ. Такимъ-же точно образомъ онъ нигд не выставляетъ и новйшаго щекотливаго пункта чести (point d’honneur), понятіе о чести у него всегда совпадаетъ съ понятіемъ о заслуг, о храбрости, слав и достоинств мужчины. Когда Генрихъ У получаетъ мячики Дофина, онъ слишкомъ полонъ чувства собственнаго достоинства, чтобы принять это за обиду: онъ вооружается для того, чтобы наказать высокомрную щекотливость своего противника, а не для того, чтобы выскоблить пятно съ хартіи своей чести. Когда Постумъ видитъ, что на честь Имоджены сдлано нападеніе, онъ хочетъ, чтобы она сама отразила его на дл, и затмъ уже хочетъ онъ покарать Іоакимо въ поединк, а не то, чтобы доставить воображаемое удовлетвореніе своей чести посредствомъ ордальнаго испытанія случая. И повсюду въ этихъ случаяхъ Шекспиръ становится чисто-гуманистичеекую точку зрнія древнихъ, везд онъ въ нравственномъ отношеніи ставитъ чисто-человческое и истинно-натуральное на мсто заблужденій понятій времени, такъ-же, какъ онъ и въ эстетическомъ отношеніи ставилъ все это на мсто сверхъестественнаго и условнаго, господствовавшаго въ романтическомъ искусств. И съ другой стороны онъ точно такъ-же избгаетъ и того нижеестественнаго, посвоему условнаго, преобладавшаго въ сверной бытовой поэзіи. Одинъ только разъ онъ низпустился въ ‘Виндзорскихъ кумушкахъ’ до изображенія мщанской ежедневности, этого міра посредственности, но и въ этотъ единственный разъ эксцентричная натура его героя составила противовсъ этой сфер. Онъ никогда не пускался въ изображеніе оригиналовъ и причудниковъ, которые любятъ предаваться своему своеобразному юмору и странностямъ, какъ это началось со школы Бенъ-Джонсона и продолжалось въ англійскихъ юмористическихъ романахъ, его каррикатурные чудаки, его педанты и шуты есть общее достояніе всего міра. У него нигд нтъ драматическаго бурлеска, который рисовалъ низменную природу изолированно, ради ея самой, какъ у Гольберга, она у него является лишь контрастомъ для другихъ фигуръ. Это происходило даже и тамъ, гд онъ, въ Генрих IV-мъ, рисуя своихъ рекрутъ и прочихъ, низпускался всего глубже, даже допустимъ въ этихъ случаяхъ,— глубже, нежели можно посовтовать это всякому другому художнику.
И такъ, составляя великій контрастъ обимъ крайностямъ и южно-романскаго и сверно-германскаго искусства, Шекспиръ съ нравственной стороны постоянно вступаетъ въ правильную середину между сверхъестественностію и неестественностію жизни — на мсто, занимаемое истинною, неподдльною человчностію, а со стороны эстетической въ средину между странностію и случайностію — въ область всеобщей правды.
Вотъ почему съ этой нравственной стороны мы видли его (въ заключеніи первой половины нашего труда) стоящимъ во глав германскаго направленія искусства, которое не воспринимаетъ въ себя обычаевъ времени и правовъ дня, доврчиво и безъ разбора, но которое скоре доискивается первобытной чистоты жизни и стремится придать человческимъ отношеніямъ истинную натуральность, которая все боле и боле затеривается среди произвольныхъ установленій и условностей. Выраженіе Шиллера, что поэты повсюду бываютъ сохранителями (чистой) природы, что они — или сами природа, или отыскиваютъ природу утраченную, есть ршительно — манифестъ новйшаго германскаго искусства. Это справедливо лишь относительно древней и новйшей поэзіи, относительно какого-нибудь Гомера или Шекспира, а романтическіе поэты среднихъ вковъ не были въ этомъ смысл ни сами натурою, и не старались отыскать натуру утраченную. А разсматривая Шекспира съ эстетической стороны, мы видимъ, что онъ по-всюду своимъ обобщающимъ воззрніемъ стремится отыскать такіе предметы, которымъ присуща общая истина. Онъ не довольствовался тмъ, чтобы его драма имла содержаніе, и чтобы вншній организмъ ея согласовался съ этимъ содержаніемъ: для него существенно-важно было то, чтобы это содержаніе было само по себ — чисточеловчное, истинное и необходимое. Вслдствіе такого общечеловческаго содержанія, въ возможной степени не зависящаго отъ времени, мста и вкуса, очищеннаго отъ всего случайнаго и произвольнаго, поэзія Шекспира обладаетъ — истинностію. Вслдствіе его неподражаемаго дара изображать это истинное ясно, воззрительно, осязательно, облекая его образомъ дйствительности, поэзія Шекспира обладаетъ изяществомъ, котораго невозможно и представить себ отдльно отъ явленія: вотъ до какой степени совпадаетъ истинное съ изящнымъ, идея съ идеаломъ. Поэтъ, который даетъ абстрактному, само по себ истинному, образъ и проявленіе, и другой поэтъ, который одухотворяетъ низкую дйствительность, одушевляетъ матерію, обобщаетъ частности, случайное длаетъ законнымъ — идутъ оба другъ другу навстрчу въ общемъ ихъ дйствіи, въ изображеніи прекраснаго, въ сочетаніи реальнаго съ идеальнымъ.
Вотъ почему, если разсматривать Шекспира съ этой точки — соединенія реальнаго и идеальнаго элемента, онъ является намъ до такой степени многостороннимъ, что мы напрасно-бы стали пытаться исчерпать его характеристику, какъ поэта, однимъ какимъ-нибудь исключительнымъ обозначеніемъ. Гёте сказалъ, что вс синонимы, которыми мы обозначаемъ различные характеры искусства: элленическій и романскій, античный и новйшій, южный и сверный, объективный и субъективный, наивный и сентиментальный, естественный и художественный, сводятся къ тому пункту, гд рчь идетъ о перевс реальной или идеальной обрисовки предметовъ. И дйствительно, на Шекспир можно убдиться, что такъ какъ онъ соединяетъ въ себ об эти основныя стороны, то его и нельзя исключительно охарактеризовать никакимъ другимъ эпитетомъ. Вообще лишь весьма немногіе поэты могутъ быть вполн охарактеризованы однимъ изъ этихъ различій, перевсъ всегда будетъ клониться на одну изъ этихъ сторонъ, какъ, напримръ, у Шекспира нельзя отрицать перевса на сторону реализма, но ни у кого другого, кром Шекспира, всъ и противовсъ не оказываются сами по себ такъ велики, что нельзя изъ-за тяжести одного пропустить безъ вниманія тяжесть другого. Смотря по тому, съ какой стороны на него взглянешь, онъ намъ будетъ казаться то реалистомъ, то идеалистомъ, а въ сущности онъ ни то, ни другое, потому что онъ — и то, и другое вмет’ Сравнительно съ рыцарскими поэтами среднихъ вковъ онъ античенъ, сравнительно съ древними онъ — поэтъ новвшій, сравнительно съ французскими драматургами онъ — сама природа, сравнительно съ современными ему поэтами Англіи онъ — представитель культуры, въ сравненіи съ испанцами онъ — реалистъ, въ сравненіи съ англійскими юмористами онъ — идеаленъ. Его поэзія кажется намъ иногда. создавшеюся сама собою, непроизвольно, какъ народная псня,— иногда художественнымъ произведеніемъ, возникшимъ изъ полнаго сознанія. Шиллеръ называлъ признакомъ натуральнаго поэта то, что его произведете, удавшееся въ счастливую минуту, не нуждается въ исправленіи: Шекспиръ, кажется, принадлежитъ къ этому разряду. Но если взглянуть на то, какъ онъ своего удавшагося въ счастливую минуту Гамлета одинаково удачно исправилъ, то мы должны счесть его за художника, дйствовавшаго съ полною свободою. Наивный поэтъ, по мннію Шиллера, рже ошибается въ выбор своихъ сюжетовъ, нежели сентиментальный, Шекспиръ рдко ошибался въ этомъ, и гд это случалось, тамъ его ошибка обращалась въ мастерской пріемъ, у него была ршительная натура, изъ такихъ, какимъ завидовалъ Гёте: онъ постоянно ставилъ себ цлью что слдуетъ, и принималъ къ тому надлежащія мры. Если взглянуть на то, что Шекспиръ все беретъ изъ жизни и опыта, то его слдуетъ назвать наивнымъ поэтомъ, но если, на-оборотъ, обратить вниманіе на то, что онъ жертвуетъ драгоцннйшею кровью изъ своей груди, чтобы питать дтей своихъ, то онъ — поэтъ сентиментальный. Если наивный поэтъ подверженъ опасности впасть въ низкій родъ (мы продолжаемъ слдовать различенію Шиллера), а сентиментальный — опасности впасть въ спиритуалистическую мечтательность, то Шекспиръ избгъ обихъ этихъ опасностей. Если въ произведеніяхъ наивнаго поэта часто нтъ души, а у сентиментальнаго нтъ предмета, если вялость, есть натуральная погршность наивнаго, а излишняя напряженность — ошибка сентиментальнаго, то кто станетъ обвинять Шекспира и въ томъ, и въ другомъ? Онъ соединяетъ въ себ достоинства обихъ сторонъ, и изъятъ отъ погршностей обихъ. Если у наивнаго, натуральнаго поэта поэзія есть счастливое обладаніе, а у сентиментальнаго — пріобртеніе, составляющее для него большую заслугу, то. у Шекспира она — владніе, постоянно расширяемое новыми пріобртеніями. Шекспиръ называетъ драму представительною формой всей художественной поэзіи: въ ней преимущественно подвизался нашъ поэтъ, котораго можно назвать натурой по преимуществу. Даже послдствія доказываютъ, что Шекспиръ въ одно и то-же время обнималъ об стороны. Геніальныя произведенія наивнаго рода, говоритъ Шиллеръ, обыкновенно имютъ своимъ послдствіемъ плоскіе снимки съ низкой природы, а лучшія произведенія сентиментальнаго рода — порождаютъ фантастическія продукціи: Шекспиръ и въ Англіи, и въ Германіи, и въ раннее, и въ позднйшее время имлъ своимъ послдствіемъ и то, и другое. Повсюду является онъ въ счастливой середин и въ полномъ простосердечіи относительно этихъ различныхъ сторонъ поэзіи, такъ что онъ не могъ бы принадлежать ни- одной въ отдльности. Великій охватъ его духа являетъ намъ его поэтомъ, который принадлежитъ существеннйшимъ образомъ новому времени, но если обратить вниманіе на чистоту, естественность и простоту его искусства, то онъ — точно будто поэтъ древности. Онъ представилъ намъ доказательства, что онъ въ лирическомъ и дидактическомъ род, въ которомъ отличаются новйшіе поэты, логъ уступать лишь немногимъ, но онъ сосредоточилъ себя на высшемъ предмет поэзіи, на дйствіяхъ, какъ древніе. Если отъ поэзіи обратиться къ поэту, то, кажется, ни одинъ изъ новыхъ поэтовъ не обладалъ боле могучею субъективностію, нежели Шекспиръ, а между тмъ въ самой поэзіи своей онъ такъ объективенъ, до такой степени вполн жертвуетъ своею личностію, какъ длали только древніе. Онъ обладаетъ такимъ богатствомъ чувствъ и мыслей, какого не найдешь у образованнйшихъ поэтовъ позднйшихъ столтій,, но въ немъ есть совершенно-античное самоотверженіе, съ которымъ онъ пренебрегаетъ выставлять на показъ сокровища своей мудрости. Онъ чувствовалъ истину и красоту въ предметахъ, не величаясь красотою и истиною своего чувства, стремился познавать высокое, но нигд не старался выставлять себя великимъ. Какъ древніе, онъ держалъ себя въ-далек отъ всякаго патологическаго участія, отъ поэтическаго пристрастія къ извстнымъ любимымъ фигурамъ и предметамъ, оттого онъ, какъ и древніе драматурги, охотно принимался за сюжеты, которые до того были уже обработываемы другими: къ нимъ онъ, какъ къ какой-нибудь подготовленной стату, прилагалъ лишь послднюю руку. Такимъ образомъ удалось ему добыть изъ безформеннаго матеріала новйшихъ временъ и у сверныхъ народовъ то, что Гёте охотно объявилъ-бы за невозможное. У него искусство прививалось не такъ, какъ полагалъ Гёте, что будто оно на свер лишь тепличное растеніе: у него все является въ натуральномъ рост и съ роскошью почти тропической жизненной силы.
Гёте готовъ былъ охотно счесть все новйшее искусство за ничто, но это нчто шекспировской поэзіи возстало передъ нимъ въ исполинскомъ вид, и онъ убоялся высказать такой приговоръ. И дйствительно, Шекспиръ есть не только соединеніе двухъ величайшихъ германскихъ поэтовъ, но онъ превосходитъ ихъ обоихъ взятыхъ вмст, не только матерьяломъ, но и художественностію своей натуры. Обширность его матерьяла такъ громадна, что если-бы сплавитъ вмст всю поэтическую наблюдательность и опытность обоихъ германскихъ поэтовъ, то не смотря на боле высокую степень образованности въ ихъ времена, нельзя было-бы и сравнивать ее съ объемомъ шекспировой опытности. Шекспиръ воззрительне и реальне, нежели Шиллеръ, даже реальне, нежели Гёте, если принять въ соображеніе, что онъ такъ счастливо обладалъ историческимъ міромъ. Онъ идеальне, нежели Гёте, даже идеальне Шиллера, если взвсить его боле глубокое одухотвореніе и боле поэтическое пониманіе исторіи, или обратить вниманіе на его нравственное ученіе и на его человчные идеалы. Можно испытать на Шекспир это соединеніе реальной и идеальной натуры, — то, что Шиллеръ считалъ за высшее, до чего можетъ достигнуть человческая природа,— еще посредствомъ слдующаго соображенія. Почти во вс времена и во всхъ странахъ являлись другъ возл друга по два поэта, которые различались преобладаніемъ въ нихъ одной изъ сторонъ поэзіи: чувственной или духовной, реальной или идеальной, такъ въ одной Германіи въ прошедшемъ столтіи мы видли Галлера и Гагедорна, Клопштока и Виланда, Лессинга и Гердера и наконецъ — въ полномъ, сознательномъ контраст — Шиллера и Гёте.,
Но Шекспиръ такъ соединилъ въ себ об эти стороны, что только въ его подражателяхъ раздвоилось его двойственная натура, самъ-же онъ въ своей націи и въ свой вкъ не нашелъ себ противуположнаго поэта ни въ ту, ни въ другую сторону.
Посл всхъ этихъ изъясненій все мене и мене будетъ казаться страннымъ, что мы ставимъ Шекспира въ исторіи новйшей драмы на то-же мсто, какое занимаетъ Гомеръ въ исторіи эпоса, когда мы на него смотримъ какъ на источникъ, бьющій изъ возвышенной мстности, отъ котораго должны вести свое начало вс протоки драматической поэзіи, не пытаясь высокомрно возносить свои струи выше, нежели лежитъ ихъ первоначальный источникъ. Намъ остается доказать немногими указаніями, что Шекспиръ въ томъ вк, когда онъ жилъ, и въ той стран, и той мстности, гд онъ дйствовалъ, находилъ, не безъ особенныхъ благопріятныхъ случайностей, вс возможныя поощренія, объясняющія намъ весьма естественно то выдающееся положеніе, какое онъ занялъ. Вкъ, въ который дйствовалъ Шекспиръ, не только не былъ препятствіемъ для развитія великаго поэта, но онъ скоре, при счастливыхъ мстныхъ и національныхъ отношеніяхъ, представлялъ для этого самыя благопріятныя условія, какія только могло- представить новйшее время. Въ нкоторыхъ отдльныхъ чертахъ этотъ вкъ конечно повредилъ поэзіи Шекспира, но взявши его творчество, какъ одно великое цлое, придется сказать, что Шекспиръ имлъ вс причины благословлять звзду своего рожденія. И дйствительно, вс условія и до него и вокругъ него сложились такъ, какъ нужно для того, чтобы создать великій вкъ, порождающій и воспитывающій великихъ людей, а это не замедлитъ признать важнымъ каждый, кто знаетъ, что даже и геній не можетъ возвышаться надъ этими условіями времени, и что даже самыя лучшія смена нуждаются для произростанія въ хорошей почв.
Тогда, казалось, все содйствовало къ тому, чтобы сдлать Англію во времена Елисаветы главною наслдницею тхъ сокровищъ образованности, которыя Европа пріобрла въ богатую эпоху своего возрожденія въ 15-мъ и 16-въ столтіи. Т времена и ихъ результаты составляютъ изумительный контрастъ всему тому, на что наше стремительное и бродящее время указываетъ какъ на свою своеобразную особенность. У насъ процвтаетъ все, что можетъ быть создано безъ помощи великихъ людей, безъ чрезвычайныхъ природныхъ дарованій или безъ внутренняго глубокаго образованія, безъ духовной сосредоточенности, то, что можетъ быть сдлано уже однимъ совокупнымъ дйствіемъ многихъ посредственныхъ силъ или черезъ примненіе одной какой-нибудь изощренной, односторонней способности: всякая техническая ловкость, вс механическія искусства, все, что способствуетъ усовершенствованію вншнихъ сторонъ жизни, удобствамъ существованія, облегченію сношеній, расширенію потребностей и возможности ихъ удовлетворенія, — въ нашемъ обществ все шире и шире расходятся круги, захватывающіе въ себя тхъ, которые должны быть причастными извстныхъ обладаній, извстныхъ правъ, словомъ — всего того, что люди называютъ счастіемъ и образованностію. Но если вопросъ идетъ о значительныхъ умахъ, которые поняли-бы истинныя потребности государства, и удовлетвореніемъ этихъ потребностей съумли-бы навести на путь истины заблудившіеся инстинкты, объ умахъ, которые въ длахъ церкви, съ всомъ великихъ характеровъ, коснулись-бы до корня враждебныхъ силъ духа и хоть-бы попытались изгнать ихъ, объ умахъ, которые въ искусств и наук вдохновенно водрузили-бы великій примръ, который могъ-бы увлечь къ достойной цли запустлыя души и низкія страсти, объ умахъ, которые развернули бы на войн побждающій талантъ, который обыкновенно возбуждаетъ въ людяхъ невольное удивленіе, если вопросъ идетъ о такихъ умахъ, то мы оказываемся, среди такого множества борющихся силъ нашего вка — въ страшной и неизмримой пустын. Въ какомъ, совершенно иномъ вид представляются намъ т времена, когда люди вовсе не знали удобствъ жизни, ничего не. знали о тхъ мелкихъ искусствахъ, надъ которыми въ мелкихъ кружкахъ развиваютъ себя мелкія дарованія, чтобы имть удовольствіе добыть себ маленькую славу, — т времена, когда нужна была великая заслуга, свтозарныя дарованія, полезныя изобртенія, плодотворныя открытія — для того, чтобы человкъ могъ одолть трудные пути сношеній, побдить неблагопріятныя препятствія времени и мста, т времена, когда человкъ, вслдствіе этого, принужденъ былъ почерпать вс свои силы изнутри себя, долженъ былъ стоять самъ за себя и развивать себя самъ для длъ, въ которыхъ не могъ помочь ему никто другой! Вотъ почему въ то время съ замчательною полнотою вырабатывались во всхъ частяхъ свта т замчательные характеры и творческіе геніи, которые дышутъ избыткомъ индивидуальныхъ силъ, которые проявленіями своего духа свидтельствуютъ то о юности и роскошномъ цвт своихъ дарованій, то о задушевности, скромности и глубин своего образованія, заслуживающаго удивленія всхъ временъ. Когда въ то время, вслдствіе наплыва ученыхъ грековъ въ Италію, воскрешена была древность, такъ что пробудился духъ Платона и сталъ вдохновлять новыхъ учениковъ, когда въ Нидерландахъ гуманизмъ пустилъ корни и началось великое дло преобразованія школъ, когда Германія была пробуждена отъ сна своимъ реформаторомъ, пошатнувшимъ всемогущество Рима и очистившимъ религію и нравы, когда смлые мореплаватели генуэзскіе и португальскіе пролагали пути въ Индію и открывали новыя страны, когда испанскіе конквистадоры, шутя, повергали въ ногамъ своихъ королей новыя царства, когда Карлъ V и Филиппъ II водворяли связь между образованнымъ и необразованнымъ міромъ, когда Макіавелли вновь создалъ исторію и государственную мудрость, и изъ его школы вышли въ Италіи, Испаніи и Нидерландахъ т государственные люди, которые вновь открыли человческому духу ту область дятельности, которой долго ему недоставало, когда Коперникъ и Галилей проникли въ тайны неба, когда Италія выхватила изъ рукъ Греціи монополію искусствъ, Палестрина сдлался реформаторомъ музыки, Аріостъ далъ современникамъ своимъ новыя понятія о поэзіи,— тогда во всемъ проглянула та вковая творческая сила духа, въ присутствіи которой исчезаетъ непонятная изумительностъ одного какого-либо генія и онъ становится вновь явленіемъ обыкновеннымъ среди полноты того, что его окружаетъ. Это были времена, о которыхъ Бэконъ съ гордостію говорилъ, что ихъ девизомъ можетъ служить — въ противуположность извстнымъ изреченіямъ древнихъ — plus ultra и imitabile fulmen, и даже, что выше всякаго удивленія, — imitabile coelum, съ тхъ поръ какъ корабли стали опоясывать земной шаръ, какъ небесныя тла, и къ тому-же по еще боле извилистымъ путямъ!
Необыкновенное движеніе въ продолженіи 150 лтъ, отъ паденія Константинополя до эпохи процвтанія Шекспира, своими плодами и послдствіями особенно полезно оказалось для германскихъ племенъ, для ихъ государствъ и для ихъ образованности, которымъ суждено было датъ новйшимъ временамъ видъ и порядокъ, противуположный средневковому. Италія истощила тогда весь роскошный запасъ своихъ внутреннихъ силъ, Испанія всю полноту своего вншняго могущества, не достигши истиннаго національнаго благосостоянія. Гнётъ духовнаго и свтскаго деспотизма въ Италіи подавилъ вс напряженія духа безо всякой пользы для народа и для государства, въ Испаніи, на-оборотъ, онъ подавилъ напряженія національной силы безъ пользы для умственнаго образованія. Но вс плодотворные результаты этихъ временъ проникли на германскій сверъ, и подъ вліяніемъ свободной религіи развились здсь свободныя государственныя формы и образованность, общавшія продолжительное существованіе. Въ сред этихъ германскихъ странъ, все,, по-видимому, слагалось опять въ пользу одной Англіи. Германія слишкомъ исключительно устремилась къ длу религіи, отчего не могли не потерпть государство, искусство и наука, Нидерланды впутались въ слишкомъ неравную борьбу, которая неминуемо должна была отсрочить процвтаніе этого государства. Въ Англіи-же, казалось, въ царствованіе Елисаветы, должно-было соединиться все, что приготовлено было прежними временами въ разныхъ странахъ и у разныхъ народовъ. Въ то время, какъ въ Италіи и Германіи процвтаніе литературы и государственное могущество, дла войны и мира, расходились въ разныя стороны, взаимно исключая другъ друга, въ Англіи все это совпадало одно съ другимъ. Вотъ почему Бэконъ и восхвалялъ счастіе королевы Елисаветы въ томъ-же смысл, какъ и драма Шекспира ‘Генрихъ VIII’. И дйствительно, въ ея царствованіе благоденствіе страны въ сравненіи съ бдственнымъ состояніемъ и несчастіемъ всхъ сосдей выдавалось тмъ блистательне, при ней благословеніе мира и воинская честь сходились вмст, Англія была оплотомъ Европы противъ пребладенія Испаніи, англійскія войска одерживали побды въ Ирландіи, сражались въ Бельгіи, во Франціи и въ Шотландіи, англійскій флотъ сражался у береговъ Испаніи и совершалъ кругосвтныя путешествія, плаванія въ Индію и для открытія сверо-западнаго прохода въ великій океанъ. Елисавета собирала вокругъ себя людей, какихъ Англія, по свидтельству Бэкона, не рождала дотол. Она сама владычествовала надъ этими людьми не съ тою легкостію, говоритъ Бэконъ, ‘съ какою въ варварскія времена возможно бываетъ управлять людьми какъ стадами, но посредствомъ высшихъ дарованій ума и характера, безъ которыхъ въ эти высоко-образованныя времена, и невозможно было отличаться.’ Между этими людьми былъ самъ Бэконъ, который сквозь всю эту груду средневковой алхиміи указалъ методу, которая лишь въ наши, времена была проведена вполн въ естественныхъ наукахъ: Между ними были Спенсеръ и Сидней, которые восхищали своимъ языкомъ и поэзіей, между ними былъ Ралей, который одинаково стяжалъ внки и воинской и ученой жизни. Между ними былъ такой государственный человкъ, какъ Бурлей, историкъ, какъ Камденъ, купецъ, какъ Томасъ Трестамъ, мореплаватели, какъ Говардъ и Дрэкъ, не говоря уже о множеств лицъ второстепенныхъ. У многихъ изъ этихъ лицъ, какъ и у нашего Шекспира, чувствуется радость, что они принадлежали такому возбуждающему вку, который не допускалъ застоя въ жизни, и такому счастливому государству, гд общественный позоръ не обезсиливалъ отдльныя личности, гд религіозный деспотизмъ не подавлялъ духа. Правда, борьба со схоластикой и съ религіознымъ фанатизмомъ еще не прошла въ то время, но все таки Шекспиръ и Бэконъ стояли вн этой борьбы: они жили посл борьбы съ католицизмомъ, посл ея исхода, и раньше борьбы съ фанатизмомъ другой стороны, съ пуританизмомъ, въ драгоцннйшую минуту свободы духа, и могли высоко держать голову, свободную отъ тхъ предразсудковъ, отъ которыхъ наше время еще не исцлилось въ теченіи 300 лтъ. Вотъ почему Шекспиръ и могъ въ своей поэзіи уже тогда представить своему вку то, чмъ Германія вновь была обязана великимъ трудамъ своихъ поэтовъ прошедшаго столтія: ту основу естественнаго образа мыслей, чувствованія и жизни, на которой всего чище преуспваетъ искусство. Во многихъ отношеніяхъ это время само благопріятствовало здсь поэту. Обо удерживало счастливую середину между грубостію и излишнею образованностію, жизнь не была еще такою вялою и безцвтною, какъ нын, люди еще осмливались казаться тмъ, чмъ они были, еще была поэзія — въ дйствительности. Германскимъ поэтамъ въ вкъ румянъ и пудры, фижмъ и париковъ, натянутыхъ нравовъ, тугихъ условностей, стсненнаго общества и замороженныхъ страстей, стоило несказаннаго труда выпутаться изъ всхъ этихъ неуклюжестей и безобразій, которыя они должны были побдить въ самихъ себ прежде, нежели они узнали лучшее и могли за него ратовать. Въ шекспирово время естественность еще не была утрачена, этотъ вкъ стоялъ еще только при вход ко времени этихъ искаженій ложной цивилизаціи, и если нашъ поэтъ принужденъ былъ ополчаться противъ этой начинающейся заразы, то все таки онъ самъ былъ вполн свободенъ отъ нея и здоровъ. Онъ имлъ неизмримое преимущество въ томъ, что онъ не расходился со своимъ вкомъ, когда онъ искалъ предмета для своей поэзіи, то онъ не былъ принужденъ, какъ длаютъ наши живописцы, углубляться въ исчезнувшіе міры, возстановлять разрушенныя формы вроученій, поклоняться падшимъ божествамъ и подражать чуждымъ художественнымъ произведеніямъ: онъ изъ родной почвы впитывалъ въ себя силу, длающую его поэзію непобдимою. Въ средніе вка поэты состояли между собою въ слишкомъ тсномъ религіозномъ общеніи, отъ того имъ и не могло удаться, при ограниченномъ знаніи исторіи, отношеній мста и времени, поставить свое образованіе, свой личный духъ на одну высоту съ духомъ времени. Вотъ почему они въ т времена боролись со слишкомъ великими идеями, которыя они не могли воплотитъ въ образ, и оттого это чувство своей немощи слышится во всей средневковой поэзіи. Все это было иначе въ маленькой, отдльной отъ всхъ Англіи, гд при свжемъ чувств собственнаго достоинства, все само собою манило поэта — жить среди своего народа, вмст съ нимъ и для него, и вносить въ свою поэзію картины, его окружающія. Нынче на-оборотъ: познаніе всего міра и всхъ искусствъ слишкомъ выводитъ поэта за предлы мста и времени, слишкомъ близко придвигаетъ къ нему матеріалъ всхъ временъ, такъ что онъ не можетъ приводить свою поэзію и свои стремленія въ такое тсное соотношеніе съ народною жизнью. Послдствіемъ этого было то, что часто лучшія произведенія нмецкой поэзіи существовали лишь для малаго числа читателей, потому-что содержаніе времени и обстановки не совпадало боле съ тмъ, что занимало поэта, и онъ свободно отъ него отказывался. Не то было съ Шекспиромъ и его соотечественникомъ Бэкономъ, съ добровольною скромностію они смотрли на себя какъ на части въ великомъ цломъ своего ‘высоко-шагнувшаго времени’, и въ самой гордой своей полемик противъ заблужденій вка Бэконъ объявлялъ, что его творенія суть боле ‘порожденіе его времени, нежели его генія’.
При этой свжести германскаго стремленія къ образованію въ то время вообще, при этомъ процвтанія народной жизни въ Англіи въ особенности, понятно, почему Шекспиръ могъ въ такое время, когда у прочихъ германскихъ племенъ не было вовсе поэта и когда даже въ самой Англіи была въ ходу не подходящая къ народности поэзія на итальянскій ладъ, — въ первый разъ ввести въ почетъ германскій вкусъ и облагородить народную втвь искусства. Что такой замтный переходъ южнаго вкуса въ поэзіи во вкусу германскому совершился именно въ Англіи, въ этомъ такъ-же нтъ ничего случайнаго, какъ и въ томъ, что и драма дала значительные плоды именно въ Англіи. Англійское народонаселеніе смшано изъ французскихъ Норманновъ и германскихъ саксовъ: самый языкъ его составленъ изъ этихъ двухъ элементовъ, вся его поэзія въ средніе вка шла рука объ руку съ романскимъ искусствомъ, а со временъ Шекспира она идетъ рядомъ съ германскимъ искусствомъ новаго времени. Какимъ образомъ Шекспиръ въ своихъ лирическихъ и описательныхъ стихотвореніяхъ слдовалъ формалистической манер итальянской поэзіи, какъ онъ держался ея еще въ своихъ первыхъ драмахъ, и затмъ покинулъ ее,— все это мы показали выше подробно. Самоувренность, съ которою онъ покинулъ эту ложную манеру и черезъ то ярко обозначилъ поворотную точку отъ романтическаго направленія вкуса къ новйшему, можетъ быть сравнена лишь только съ твердостію, съ которой онъ, при величайшей путаниц родовъ поэзіи, когда въ Италіи еще продолжался эпосъ, когда во всей Европ господствовала пастушеская поэзія, когда вкусъ склонялся въ соблазнительнымъ новелламъ, когда Франція подавала примръ подражанія древнимъ,— принялся за драму, какъ единственно подходящую ко времени форму поэзіи, и не колеблясь въ нершимости, подобно Гёте — изъ стороны въ сторону, не подчинялъ своего направленія и поприща вкусу времени, не давалъ себя сманить съ пути никакому блеску аталантовыхъ яблоковь. Мы называемъ драму нормальнымъ родомъ поэзіи для новйшаго времени не потому только, что, какъ мы говорили прежде, публика, не имвшая боле рапсодовъ, и не удовлетворявшаяся уже боле одной наслышкой, нуждалась въ боле сильномъ очарованіи чувствъ,, но потому въ особенности, что сцена была единственнымъ мстомъ, гд собирались еще вокругъ искусства вс сословія. Этотъ родъ поэзіи одинъ только вызывалъ ее изъ ученыхъ и аристократическихъ кружковъ передъ боле обширную публику, гд все великое преуспваетъ лучше, драма возвращала поэзію вновь всему народу, а это есть ршительный признакъ своевременности каждой вещи. Постигнутъ это — есть заслуга, на которую уже Гансъ Саксъ и Лопе-де-Вега могутъ имть притязаніе: одинъ ране Шекспира, другой одновременно съ нимъ, но то, что онъ придалъ драм высшее достоинство и установилъ ея законы — составляетъ его личное величіе. Время способствовало ему въ этомъ еще и съ другой стороны. Онъ жилъ въ тотъ счастливый моментъ, когда драма въ Англіи успла уже пріобрсти значеніе и любовь публики, когда участіе къ ней народа было всего живе, и когда съ другой стороны публика не была избалована и испорчена чувственностію, когда еще не было оперы, начавшей искажать драму. Онъ взялъ въ свои руки то, что всего живе занимало умы и разрабатывая драму все дале, довелъ ее до совершенства, за которымъ возможно было лишь ретроградное движеніе.
Мы высказали уже прежде, что драма, которой такъ благопріятствовало время, была и по мстнымъ отношеніямъ удобно поставлена въ Англіи, гд она могла, какъ вооруженная Паллада, явиться въ жизнь вполн готовою. Выгода концентраціи, которую Англія извлекла тогда изъ общихъ отношеній времени, послужила замчательнымъ образомъ въ пользу и этой втви искусства. Франція и Италія истощили свои національныя творческія силы въ рыцарской эпической поэзіи: Франція давала содержаніе для этихъ эпопей, Италія придала имъ въ 16-мъ столтіи выработанную форму. Достигши до перехода къ драм, Италія сдлала въ 16-мъ столтіи лишь слабыя попытки возобновить римскую комедію, Франція создала искусственную трагедію, идя по слдамъ древнихъ, чему впослдствіи подражала и Италія. Об страны имли народный эпосъ, который въ Италіи довелъ даже до возстановленія древнихъ рапсодовъ, но об он не имли народной драмы, сколько-нибудь значительной по развитію. Испанія и Англія, напротивъ того, не имли вовсе самостоятельнаго эпоса, а только заимствованные отъ Франціи и Италіи рыцарскіе романы. Ихъ романсы и баллады не смыкались въ большія эпопеи, они оставались разъединенными и являются первыми рапсодическими начатками драмы, въ Испаніи они даже массами давали драмамъ содержаніе и даже сообщали имъ свой колоритъ. Въ обихъ странахъ, въ замну недостающаго эпоса, образовалась народная сцена, какой не имли другіе народы новйшаго времени. Между обими группами странъ Германія составляла середину. Она имла народный эпосъ, который однако остался неразработаннымъ, она имла драму, которая впрочемъ развивалась очень медленно, ползкомъ, съ перерывами, безъ мстной и временной концентраціи, и оттого не достигла блистательнаго развитія испанскаго и англійскаго театра. Шестнадцатый вкъ видлъ извстное процвтаніе театра въ Нюрнберг, семнадцатый — въ Силезіи, а семнадцатый видлъ его распространеннымъ по всей Германіи, выработка сцены продолжалась здсь три столтія, въ Испаніи напротивъ того народныя заботы о театр сосредоточивались на немъ одно столтіе, а въ Англіи лишь около временъ Шекспира, въ теченія 50 лтъ! Въ Германіи драма странствовала повсюду и искала себ пріютнаго мстечка, но не находила его, въ Испаніи она дошла изъ провинціальныхъ городковъ до маленькаго, лишь впослдствіи избраннаго въ столицы, Мадрита, въ Англіи все драматическое искусство стснилось въ обширной столиц, гд ему пришлось выдержать закаляющую борьбу за свое существованіе, вызывавшую вс ея высшія силы. Теперь само собою понятно, что Англія могла сдлаться если не мстомъ рожденія драмы, то все таки родиной ея номотезіи. И этотъ примръ благопріятной концентраціи былъ не послдній. Въ философіи и поэзіи, въ это счастливое и цлостное время, все соединилось какъ-бы въ пользу двухъ великихъ умовъ: Шекспира и Бэкона, на-ряду съ ними исчезали ихъ соревнователи, и они могли дать искусству и наук т законы, которымъ принуждены слдовать еще и наши вка. Какъ возрожденная философія, которая въ Германіи въ прошедшемъ столтіи нашла безчисленныхъ наслдниковъ, сдлалась въ тогдашнее время въ Англіи достояніемъ одного, такъ и поэзія нашла себ тамъ одного универсальнаго наслдника, на-ряду съ которымъ наслдники посл-родившіеся принуждены были удовольствоваться немногимъ.
До какой степени появленіе Шекспира на такой превосходно подготовленной почв не было ни чудомъ, ни случайностію, это доказывается явленіемъ на-ряду съ нимъ такого современника, какъ Бэконъ. Почти ничего нельзя сказать объ общемъ отношеніи Шекспира къ средневковой поэзіи, чего не пришлось-бы повторить и объ отношеніяхъ реставратора Бэкона въ средневковой философіи. Оба они не знали другъ друга и не упоминали одинъ о другомъ, хотя этого и можно было-бы ожидать отъ Бэкона въ томъ мст, гд онъ излагаетъ свой взглядъ на современный ему театръ. Можно предположить, что Шекспиръ не любилъ Бэкона, если только онъ знать его сочиненія и его жизнь. Ему могло не нравиться его самохвальство, которое впрочемъ въ цломъ не умаляло его скромности, хотя въ мелочахъ черезъ-чуръ часто повторялось, могли не нравиться его пересуды, происходившіе, вроятно, отъ его болзненности, могло не нравиться его узкосердечіе, съ которымъ онъ объявлялъ негоднымъ дломъ занятіе драматическимъ искусствомъ, какъ профессіею (хотя онъ и одобрялъ, что древніе смотрли на театръ какъ на школу добродтели), могли не нравиться теоретическія предписанія жизненной мудрости, которыя Бэконъ давалъ, наконецъ могла не нравиться и практическая его жизнь. Но передъ духомъ Бэкона, если только онъ могъ проникнуть его, онъ-бы долженъ былъ преклониться, потому-что совершенно такъ-же, какъ Шекспиръ былъ истолкователемъ тайнъ исторіи и человческой природы, и Бэконъ былъ истолкователемъ мертвой природы. Совершенно такъ-же, какъ Шекспиръ въ обсужденіи нравственныхъ дяній шелъ отъ случая къ случаю и изъ одного наблюденія не длалъ правила, — такъ и Бэконъ въ естествоиспытаніи избгалъ скачка отъ одного чувственнаго воззрнія къ общимъ принципамъ, онъ называлъ это, охуждая, антиципаціей натуры, и въ этомъ сходился съ Шекспиромъ, который предоставлялъ антиципированную человческую натуру условной поэзіи южныхъ народовъ. Въ схоластической наук среднихъ вковъ, такъ-же, какъ и въ романтической рыцарской поэзіи — главная забота была объ успх, а не объ истин, и противъ этого въ одинаковомъ дух возстала и шекспирова поэзія и бэконова наука. Какъ Шекспиръ примирилъ съ разумомъ, дйствительностію и природою одеосторонно-заблуждавшееся воображеніе, такъ Бэконъ вызвалъ философію отъ одностороннихъ заблужденій разума — вновь къ опыту: оба они оживили об эти втви разомъ такимъ возобновленнымъ союзомъ съ природою, оба они, покинувъ вс окольные пути, устремились всми силами ‘къ этой побд состязанія между искусствомъ и природою’. Совершенно такъ-же, какъ Бэконъ своею новою наукою противустоялъ съ одной стороны греко-римскому естествознанію, а съ другой — послднему періоду философіи въ западной Европ, такъ и шекспирова драма противуположна была плавтовой комедіи и драм его времени, между обими лежитъ ‘пустыня времени’, которая и для сцены была такъ-же безплодна, какъ и для философіи. Обращаясь оба одинаково къ природ, ни Бэконъ не былъ эмпирикомъ въ обыкновенномъ смысл, ни Шекспиръ не былъ натуральнымъ поэтомъ. Бэконъ предвидлъ, что если современенъ его совтъ обращаться къ опыту возъиметъ силу, то для науки возникнетъ опасность отъ впаденія съ этой стороны въ крайность, это-же самое имлъ случай испытать и Шекспиръ еще въ свое время, вотъ почему Бэконъ настаивалъ на тснйшемъ союз опыта и разума, какой и заключенъ былъ Шекспиромъ между дйствительностію и идеаломъ. И вотъ въ то время, какъ они навсегда разставались съ формальностями древняго искусства и науки, Шекспиръ съ концептами и шелковистыми фразами, а Бэконъ — съ логикой и силлогизмами, все таки еще иногда случалось Бэкону впадать попрежнему въ тонкости старой школы, а Шекспиру въ натянутое остроуміе итальянцевъ. Бэконъ чувствовалъ себя стоящимъ одиноко во всемъ томъ, что было его самостоятельною заслугою, то-же могъ чувствовать и Шекспиръ: первый въ выставленной имъ метод науки и въ указаніи ея примненія, второй — въ своихъ творческихъ произведеніяхъ и въ указаніи ихъ новаго закона. Бэконъ съ гордостію говорилъ, оглядываясь на указанія имъ данныя, что его слова потребуютъ ста лтъ, чтобы въ нихъ убдились и нсколько столтій, чтобы ихъ выполнили, и точно такъ-же потребовалось два столтія для того, чтобы Шекспиръ сталъ понятъ, и лишь не многое въ его смысл было выполнено посл его смерти. И при этомъ мы указывали уже, какая глубокая скромность была въ этихъ людяхъ на-ряду съ ихъ чувствомъ собственнаго достоинства, о твореніяхъ ихъ обоихъ можно сказать то, что Бэконъ такъ охотно повторялъ: ‘Царство Божіе не является въ пышности’. Оба достигли такого величія потому, что они оба исходили отъ одной точки: Шекспиръ презиралъ милліонъ, а Бэконъ, какъ Фокіонъ, чуждался благоволенія толпы. Оба равны другъ другу по необыкновенному простосердечію, съ которымъ они избгали всего односторонняго, у Бэкона мы находимъ еще юношескія упражненія, въ которыхъ онъ пытался, въ яркихъ противуположностяхъ, разсматривать рядъ предметовъ съ двухъ сторонъ. Вотъ почему оба они питали одинаковую ненависть къ партіямъ и сектантамъ: Бэконъ къ софистамъ и школьнымъ философамъ, Шекспиръ къ пуританамъ и ревнителямъ религіи. Вотъ почему оба одинаково свободны отъ предразсудковъ, отъ всякаго астрологическаго суеврія, отъ врованія въ сны и предзнаменованія. Объ алхимистическихъ волшебникахъ въ естествовдніи Бэконъ говоритъ, что они относятся къ истинному знанію такъ-же какъ подвиги Амадиса въ дламъ Цезаря, и точно такъ-же произведенія Шекспира относятся къ фантастическимъ романамъ о самомъ Амадис. Точно такъ-же, какъ Бэконъ устранилъ изъ науки религіозные вопросы, такъ устранилъ ихъ и Шекспиръ изъ искусства, и какъ Бэконъ жаловался, что учители религіи были противниками естествознанія, — такъ-же точно она были и противниками сцены. Изъ примра Бэкона ясно, что Шекспиръ на тхъ же основаніяхъ, какъ и онъ, не касался предметовъ религіи, и въ дл нравственности шелъ своимъ мірскимъ путемъ. Это было перетолковано въ дурную сторону для нихъ обоихъ: Ле-Местръ доказывалъ отсутствіе христіанства въ Бэкон, такъ-же какъ Биркъ обличалъ въ этомъ Шекспира. Шекспиръ, вроятно, смотрлъ на древность и ея искусство нсколько свысока и не придавая имъ большой цны, какъ Бэконъ смотрлъ на философію и естествознаніе древнихъ, оба — по одинаковымъ основаніямъ: оба они устремлялись къ высшему возрасту міра, къ боле широкому познанію неба, земли и человка. Оба они не преклонялись передъ авторитетами, и Бэконъ выказалъ къ Аристотелю подобную-же несправедливость, какую, можетъ быть, Шекспиръ сдлалъ относительно Гомера. Въ нихъ обоихъ дйствовало одинаковое соединеніе различныхъ духовныхъ силъ: какъ Шекспиръ въ своемъ глубокомысліи непроизвольно становился философомъ, такъ Бэконъ не рдко поражалъ воображеніе поэта. Совершенно такъ-же, какъ Бэконъ, который, не смотря на то, что онъ открыто ставилъ знаніе само по себ выше, нежели пользу изобртеній, все таки повсюду совершенно простодушно и многосторонно стремился къ практической польз философіи,— такъ и Шекспиръ, при всей самобытности своей художественной мысли, повсюду устремлялъ свою поэзію къ вопросамъ нравственной жизни. Самъ Бэконъ былъ тхъ-же мыслей объ этомъ, онъ былъ недалекъ отъ того, чтобы сказать, что исторія есть лучшая наставница въ политик, а поэзія лучшая учительница нравственности. Оба они одинаково глубоко были поражаемы видомъ властвующей Немезиды, которую они видли величественно и могущественно шествующею въ исторіи и жизни, и то какъ она влачитъ жертвами къ своему алтарю самыхъ могучихъ и самыхъ счастливыхъ людей, какъ добычу ихъ собственной внутренней природы и судьбы. Въ сочиненіяхъ Бэкона встрчается множество нравственныхъ изреченій, плодовъ его опыта, и почти къ каждой пьес Шекспира, даже къ каждому изъ его главныхъ характеровъ (мы не мало представили этому доказательствъ) можно было-бы привести изъ ряда этихъ выраженій какой-нибудь мткій девизъ, что свидтельствуетъ о замчательномъ совпаденіи этихъ людей въ пониманіи человческой природы. Оба они въ своихъ нравственныхъ системахъ, слдуя Аристотелю, коего Иику, судя по одному мсту въ ‘Троил’, Шекспиръ, по всей вроятности, читалъ, сходились въ одномъ пункт: ‘добродтель заключается въ правильной середин между слишкомъ много и слишкомъ мало’. Шекспиръ, вроятно, соглашался касательно этого и съ тмъ, что Бэконъ считалъ слишкомъ много — порокомъ юности, а слишкомъ мало — порокомъ старости, и говорилъ, что слишкомъ мало есть порокъ худшій, потому-что у чрезмрности, какъ у птицы, есть какое-то величіе духа, какое-то родство съ небомъ, тогда какъ слишкомъ мало ползетъ по земл червякомъ. Въ этихъ изреченіяхъ какъ-бы заключена вся теорія шекспировыхъ родовъ и видовъ драмы, а также и его ученія о нравственности.
Отъ только-что выставленныхъ нами положеній мы перейдемъ къ нсколькимъ соображеніямъ о нравственномъ дух сочиненій Шекспира. И съ этой стороны также сдлано было такъ много возраженій, что почти еще парадоксальне можетъ показаться, если мы станемъ выставлять этого поэта нравственнымъ руководителемъ, нежели то, что мы видли въ немъ поэтическаго законодателя. Умалчивая совершенно о томъ, какъ часто въ этомъ отношеніи цнители спотыкались объ отдльныя выхваченныя изъ середины выраженія и рчи, упомянемъ, что Джонсонъ крайне-суровымъ упрекомъ выставлялъ на видъ нашему драматургу одинъ недостатокъ, ‘которому можно приписать большую часть зла въ книгахъ и въ людяхъ’, а именно, что онъ пожертвовалъ добродтелью въ пользу условнаго приличія, что кажется, будто онъ пишетъ безъ всякаго нравственнаго намренія, что онъ не длаетъ справедливаго распредленія между добромъ и зломъ и равнодушно проводитъ своихъ героевъ черезъ вс правды и неправды. И вс эти мннія еще нельзя назвать вполн устарлыми. Не дале, какъ въ 1848 году явилась книга Бирха о религіи и философіи Шекспира, которая направлена противъ ‘нмецкаго мистицизма’, выставляющаго этого автора какъ какой-нибудь догматъ вры, между тмъ какъ слдовало-бы единогласно назвать его ‘лишеннымъ благодати и неврующимъ’. Въ этой книг доказывается, что нашъ поэтъ превзошелъ всхъ Марлововъ и Гриновъ вольнодумствомъ, атеизмомъ и профанаціей священнаго писанія, что онъ перенялъ у Боккачіо и ему подобныхъ лукреціевы вольности и насмшки надъ религіей. Суровыми, сухими словами здсь винятъ поэта за рчи его дйствующихъ лицъ. Потому-что Ааронъ отвергаетъ Бога, а Аутоликъ безсмертіе души, отвергаетъ это и Шекспиръ! Потому-что Генрихъ V обращаетъ слова Христа: ‘Я не знаю тебя!’ къ Фальстафу — Шекспиръ богохульникъ, а когда Тимонъ въ своей безумной мизантропіи восклицаетъ: ‘не щадите младенца, принимайте его за бастарда!’ — то Шекспира винятъ въ томъ, что будто онъ намекалъ здсь на избіеніе младенцевъ Иродомъ… Намъ остается раздумье, что руководило авторомъ этой книги — глупость или коварство ревности не по разуму, потому-что такая книга слишкомъ была-бы злобна даже для пуританскихъ врёменъ: изъ нея слышится боле, чмъ Госсонъ и ему подобные. Ослпленіе въ род этого — служитъ осужденіемъ самому себ. Вотъ почему мы приводимъ эти приговоры не для того, чтобы ихъ оспаривать, но для того, чтобы тмъ боле датъ почувствовать силу свидтельства, которое даже самые эти ревнители, вопреки своему ослпленію, принуждены были дать въ пользу нравственнаго духа сочиненій Шекспира. Даже самый этотъ Бирхъ не могъ не сознаться, что нашему поэту присуще глубокое доброжелательство и та естественная любовь, которая въ здравомъ человк перевшиваетъ другія страсти, что онъ точно такъ-же и въ своихъ характерахъ въ безчисленное множество вратъ выставляетъ сильне эту естественную доброту человческаго сердца въ сравненіи съ естественною грховностію, что онъ строитъ систему нравственности на природ и разум, потому-что онъ считалъ законы нравственности достаточно ясно написанными на скрижаляхъ человческаго сердца. Такимъ-же образомъ и Джонсонъ допускалъ, что изъ Шекспира можно извлечь систему общежительныхъ обязанностей, но думалъ только, что авторъ случайно проронилъ эти свои принципы. Если-бы Джонсонъ изслдовалъ это добросовстно, то съ нимъ, — именно въ нравственномъ отношеніи гораздо скоре, нежели въ эстетическомъ — случилось-бы то-же, что съ Алкивіадомъ, когда тотъ, проникши сквозь безобразную вншность своего Сократа и приподнявъ завсу его души, открылъ въ ней обиліе нежданной красоты.
Это правда, Шекспиръ никогда не пускается проповдовать нравственность прямыми и опредленными предписаніями. Много-много что онъ длаетъ это посредственно, устами боле безпристрастнаго, скоре зрителя, нежели дйствующаго вмст съ другими лица своей пьесы. И притомъ онъ длаетъ это только въ. трагедіяхъ, гд ослпляющія страсти отливаютъ то добродтелью, то порокомъ, и гд поэтому надо заботиться предупредить недоразумніе. Въ комедіи, гд онъ стремился боле развлекать зрителя, нежели напрягать его вниманіе, это было-бы уже противно художественной цли, если-бы къ изображенію какой-нибудь глупости, которая уже сама по себ представлена въ смтномъ вид, была присоединена еще наказующая проповдь. И если принять слова Джонсона буквально, что Шекспиръ, кажется, писалъ безъ всякаго моральнаго намренія, то это: кажется — есть истинное торжество искусства: потому-что искусство должно возвщать нравственныя истины не въ прямомъ поученіи, но черезъ воззрительность и примры въ живо-дйствующихъ побужденіяхъ. Это возбужденіе сердецъ гораздо боле способно, нежели холодный языкъ, обращенный въ разсудку, учить насъ находить удовольствіе въ справедливости, и чувствовать неудовольствіе отъ несправедливости, способно выработать въ насъ ту истинную любовь къ самимъ себ, которая стремится владть, какъ своею собственностію, благимъ и прекраснымъ. Нтъ боле бездйственной втви въ любой литератур, какъ нравоученіе, бездйственне его были-бы драматическія морали, и до ихъ-то ледяныхъ недостатковъ каждый разъ будетъ ниспадать поэзія, когда она будетъ ставить себ цлію прямое нравоученіе, а сама унижаться до того, чтобы служить лишь средствомъ для такой цли. Тогда мы будемъ недалеки уже и отъ того, что исчезнетъ всякое дйствіе,— этотъ существенный предметъ искусства, — и отъ всхъ дйствующихъ лицъ и ихъ рчей будутъ требовать образцовыхъ чертъ нравственности, какъ этого уже и желаютъ критики въ род Бирха, сожалющіе, что шекспирово свтское искусство довело до погибели мистеріи и морали! Эта метода нравоученія лежала вн цлей Шекспира, но самая нравственность была для него такою-же цлію, какъ и сама поэзія. Еслибы ему высказали новйшія теоріи, которыя хотятъ совершенно эманципировать поэзію отъ нравственности, то онъ не понялъ-бы этихъ теорій, потому-что его поэзія имла задачею представить содержаніе дйствующей жизни, а это содержаніе имло совершенно нравственный характеръ, — значитъ, нравственность была у него не отдлима отъ истинной поэзіи. Если-бы ему указали на южную поэтическую манеру, которая стремилась къ формальной и вншней красот, то онъ отвернулся-бы отъ этой ‘любезной пустоты’, какъ онъ уже и сдлалъ это совершенно невольно въ своихъ описательныхъ стихотвореніяхъ. Если-бы ему указали на новйшую поэзію ‘отчаянія’, гд порокъ празднуетъ свое торжество, то онъ оттолкнулъ-бы ее отъ себя съ эстетическимъ и нравственнымъ отвращеніемъ, — онъ, который называлъ зло по преимуществу безобразіемъ, а ‘добродтель — красотою.’ Шекспирова поэзія — нравственна, его поэтическія стремленія — нераздльно соединены съ его неическимъ (нравственнымъ) чувствомъ, потому, что онъ смотрлъ на жизнь, какъ на нчто цлое, и самъ онъ былъ человкъ цльный, такой, въ которомъ нравственныя, эстетическія и умственныя свойства не были отдлены другъ отъ друга никакимъ спекулативнымъ реактивомъ, — и его искусство потому такъ велико, что оно впитало въ себя изъ этого цлаго, изъ жизни, — гораздо боле нравственнаго ея содержанія, нежели это сдлало всякое другое искусство, не исключая даже искусства античнаго. Соединить поэзію этимъ цементомъ нравственности съ жизнью, пожертвовать даже вншнею красотою ради высшей нравственности, и тамъ, гд надлежало ‘подставить жизни зеркало’ — отразить этому лицу времени не эстетически-нарумяненное его изображеніе, а нравственный образъ неподкрашенной правды, — вотъ постоянная, рзкоопредленная цль шекспировой поэзіи, и къ этой цли онъ стремился съ такою глубокою серьознестію, что въ этомъ, вроятно, и заключается причина, почему его поэзія совершенно иначе дйствуетъ, нежели поэзія нашихъ Шиллеровъ и Гёте: ихъ поэзія возбуждала читателя гораздо боле къ творчеству, и опять къ творчеству, нежели къ радостному постиженію міра.
Отношеніе шекспировой поэзіи къ нравственности и къ нравственному вліянію на человка — самое совершенное, со времени Аристотеля до Шекспира въ этомъ отношеніи не было выставляемо боле высокихъ требованій, нежели т, какимъ удовлетворилъ Шекспиръ. Бэконъ совершенно справедливо находилъ, что если-бы мы не имли науки о человческихъ страстяхъ, то намъ могли-бы замнить ее историки и поэты,— и безъ сомннія, онъ успшне всего могъ-бы поискать этой науки у своего сосда — Шекспира, потому-что ничья другая поэзія до такой степени не внушала намъ, что укрощеніе страстей посредствомъ увщевающихъ и предостерегающихъ примровъ есть цль человческой цивилизаціи. И если эта поэзія не хотла парализировать свое собственное содйствіе къ достиженію этой цли, то она не должна была учить морали но опредленно-выраженной метод, потому-что для того, чтобы имть вліяніе на человческую страсть, мало еще обладать простымъ познаніемъ добра и зла. Благородное побужденіе боле содйствуетъ облагороженію человка, нежели сотня благихъ поученій, и бороться противъ дурной страсти всего лучше посредствомъ возбужденія хорошей. Если въ высшей степени желанная цль нравственнаго образованія состоитъ въ томъ, чтобы въ насъ побужденіе и страсть не были предоставлены слпому принужденію природы, и въ то-же время не были-бы принесены въ жертву суровому предписанію категорическаго повелнія, чтобы уничтожилось рзкое противорчіе между желзною обязанностію ради обязанности и мягкими требованіями природы, чтобы человкъ могъ равномрно избгать и подавленія чувствъ подъ преувеличеннымъ властительствомъ духа, и утраты внутренней свободы подъ слпою властію страсти, чтобы страсть умрялась разумомъ, но чтобы то, что дознано какъ разумное, было напротивъ того возвышаемо до степени стремленія, такъ чтобы сила страсти не осталась безъ употребленія, но только стала-бы безвредною, чтобы такимъ образомъ человкъ достигнулъ цльности, — при которой разумъ и страсть, чувства и духъ въ благоустроенномъ царств души были слиты воедино и соединены для дружной дятельности,— если все это такъ, то поэзія въ такомъ случа всегда будетъ самою дйствительною руководительницею въ этой цли, потому-что ‘прямая серьозность правилъ пугаетъ человка, но онъ выноситъ ее въ вид игры’,— вотъ отчего Шиллеръ и увщевалъ поэта — уловлять человка на этомъ. Если искусство должно достигать этой цли, то дло не въ томъ, чтобы въ характерахъ представлялось готовымъ это соединеніе силъ, которыя обыкновенно насъ раздляютъ такъ враждебно, но дло въ томъ, чтобы во всемъ ход и исход изображенныхъ дйствій выступало постоянно это примиреніе какъ благотворная цль всхъ человческихъ стремленій, другими словами, чтобы поэтъ на заднемъ план своего произведенія являлся намъ носящимъ такое примиреніе въ самомъ себ. Ни о какомъ поэт нельзя, можетъ быть, сказать съ такою увренностію это великое слово, какъ о Шекспир. Онъ ратовалъ, какъ и Гёте, за природу, за естественныя права духа противъ педантизма почтенности, противъ пуританской строгости нравовъ и заблужденій ума, но онъ ратовалъ также какъ и Шиллеръ за свободу духа, за умренность и выдержку противъ общаго людского врага, противъ неумренности страстей, онъ нигд не изображалъ, какъ Шиллеръ, героевъ вышечеловческаго исполненія своихъ обязанностей, но онъ такъ-же и не спекулировалъ щекотаньемъ нравственной рзвости на чувственность и легкомысліе человка. Нтъ человка, который-бы такъ зналъ человческую страсть, какъ онъ, такъ, по видимому, безъ труда и всякихъ ухищреній изображалъ ее, такъ умлъ-бы пробуждать ее и управлять ею въ зрител, и такъ хорошо-бы научалъ насъ обуздывать нашу страсть въ жизни тми средствами, какими онъ обуздывалъ изображаемую имъ страсть на сцен. Чтобы удачно нарисовать сильную страсть, для этого нужна опытность и знаніе изображаемаго. Но съ этимъ обладаніемъ соединять еще высшее спокойствіе и внутреннее равновсіе, которое во время самаго процесса изображенія оставалось-бы свободнымъ отъ реальныхъ вліяній,— одно уже это служитъ признакомъ идеальнаго духа, созданнаго для творчества. Нигд нельзя найти у Шекспира, чтобы рука его была движима тмъ аффектомъ, о которомъ онъ пишетъ, что случается со столькими новйшими поэтами, которые сами суть лишь продуктъ своихъ собственныхъ страстей. А когда онъ разнуздываетъ самыхъ дикихъ коней страсти, то намъ представляется возвышенно-прекрасное зрлище того, какъ не его увлекаютъ эти кони, а какъ онъ самъ, зная ихъ вдоль и поперекъ, уметъ укротить ихъ ярмомъ своей художественной колесницы, самъ своимъ крикомъ и бичомъ длаетъ ихъ, необузданныхъ, еще ретиве, и вмст съ тмъ уметъ въ одно мгновеніе и усмирить ихъ, и направить. Онъ никогда не оказывается Икаромъ за одно съ тмъ, кому онъ куетъ крылья, никогда онъ не оказывается фаэтономъ за одно съ тмъ, кому онъ ссужаетъ копей, но онъ всегда — Фебъ въ любви къ своимъ разгульнымъ дтямъ и Юпитеръ — въ наказаніи. При этомъ качеств полнаго спокойствія духа и самообладанія, онъ никогда не впадалъ въ ошибку даже великихъ новыхъ поэтовъ,— рисовать не только страсть, но даже слабость въ привлекательномъ вид, который могъ-бы соблазнить насъ, опутать и сманить на ложную нравственную дорогу, онъ скоре весь созданъ былъ на то, на что онъ и намренно направлялся — дйствовать своими драмами, по предписанію Аристотеля, на очищеніе страсти. По извстному ученію Аристотеля, дйствіе въ трагедіи должно быть такого рода, чтобы оно возбуждало страхъ и состраданіе и черезъ то очищало эти и подобныя имъ движенія духа. Этому предписанію Шекспиръ удовлетворилъ тонкимъ образомъ, совершенно изъятымъ отъ всякой тривіальности, и никто никогда не превзойдетъ его въ этомъ отношеніи. Онъ никогда не согласился-бы на то, чтобы поэтическую борьбу противъ страсти и возбужденіе страха въ трагедіи сравнивали, какъ это длалъ Бэконъ, съ примненіемъ награды и наказанія въ государственной жизни, онъ никогда не пускалъ въ ходъ этого грубаго средства — возбуждать страхъ въ зрител и его отвращеніе къ чрезмрной страсти единственно тмъ, чтобы напирать на вншнія несчастія, которыя она ведетъ за собою. Боле благородный страхъ, на который онъ расчитываетъ, возстаетъ въ насъ за-долго до исхода трагедіи, уже при самомъ разростаніи, въ самомъ вихр безумствующей страсти, въ то время когда персъ нами осязательно объектируются до ослпленія возбужденыя силы. Это напряженіе страха должно возвышать въ насъ чуткость, тонкую чувствительность въ выбор должнаго пути, мы, какъ зрители, должны научиться при этой игр, при этомъ представленіи, быстре, чутче замчать начало ложнаго пути, чтобы осторожне идти въ нашей собственной игр, въ нашей собственной жизни, часы движущейся и развивающейся передъ вами страсти должны быть въ то-же время будильникомъ для бдительности нашей собственной души. Точно то-же происходитъ и тамъ, гд поэтъ иметъ въ виду наше состраданіе: тамъ мы не видимъ желанія просто растрогать насъ и возбудить въ насъ мягкое сочувствіе къ тмъ, которые страждутъ подъ карою судьбы, которую они сами для себя создали, скоре на ряду со страхомъ передъ опаснымъ ходомъ страсти должно соединяться и сочувствіе къ тому смлому, величавому, возбуждающему почтеніе, что заключается въ этомъ ход страсти, къ тому, что Бэконъ открылъ родственнаго съ небомъ въ этомъ сальномъ порыв страсти. И что такимъ возбужденіемъ страха и состраданія дйствительно достигается очищеніе страсти, это, конечно, неопровержимо. Та объективность, съ которою передъ нами ставятъ въ драм изображеніе человческой страсти, съ которою мы такъ воззрительно, живо, ясно познаемъ дремлющія въ насъ темныя силы,— та объективность должна неминуемо производить въ насъ возвышеніе нашего сознанія и чувства собственнаго достоинства, а съ этимъ такъ-же неминуемо бываетъ соединено возвышеніе и очищеніе нашей души, если только мы вообще еще способны воспринимать впечатлнія такого благороднаго свойства. Посмотрите шекспировскую драму, сколько нибудь сносно представленную, и вы увидите, что на каждаго неиспорченнаго человка она производитъ т высшія впечатлнія художественнаго произведенія, которыя Аристотель своимъ требованіемъ ставилъ какъ цлъ искусства, и которыя такъ превосходно развилъ Шиллеръ, разъясняя мысль Аристотеля. Драма Шекспира всегда переселяетъ насъ въ состояніе среднее между дйствіемъ и страданіемъ, гд мы, совершенно непринужденно, бываемъ дятельны обоими способами, гд мы сохраняемъ свободу направлять себя сами, куда намъ угодно, гд мы — не такъ какъ при чувственныхъ наслажденіяхъ оказываемся подъ конецъ вялыми и истомленными,— и не такъ какъ при наслажденіяхъ духовныхъ — крайне-напряженными,— но гд мы, напротивъ того, чувствуемъ себя полными властителями своихъ силъ, такъ что мы выходимъ изъ театра, одинаково способные ко всякому длу, въ высокомъ равновсіи духа. Въ такомъ настроеніи мы будемъ. уходить посл каждой изъ боле зрлыхъ драмъ Шекспира, и въ особенности сильнйшія изъ этихъ драмъ производятъ такое впечатлніе на людей сильнйшихъ. Выражаясь образно, мы скажемъ, что съ сторожевой башни его искусства жизнь представляется намъ легче и преодолиме, и если высокая истинность его изображеній и представляетъ намъ дйствительный міръ не въ поэтическомъ, радостномъ солнечномъ освщеніи, но подернутымъ многоразличными облаками, то все таки поэтъ указалъ намъ и такія точки зрнія и такія средства, которыя даютъ намъ возможность находить новыя красоты и прелести даже въ бурныхъ элементахъ жизни.
Но если въ поэзіи Шекспира заключена такая могучая нравственная сила, если она до такой степени исполнена нравственности, что изъ нея можно извлечь нкотораго рода систему жизненной мудрости, то спрашивается: какимъ образомъ можно съ достоврностію доискаться его собственныхъ мнній среди безчисленныхъ, до безконечности другъ другу противорчащихъ характеристическихъ выраженій его дйствующихъ лицъ? Можно было-бы сказать, что мннія, которыя всего чаще возвращаются на уста наиболе чистыхъ его характеровъ и въ наибольшей части случаевъ, указываютъ на основную систему образа мыслей поэта, и по большей части должны быть его собственныя мннія, такъ какъ они до такой степени преобладаютъ въ его дух. Но все таки и этимъ нельзя было-бы достигнуть слишкомъ, многаго: трудно добраться до сущности наиболе значительныхъ его характеровъ вслдствіе ихъ сложности, и гораздо трудне добраться до дна, до сущности его собственной души, такъ какъ она, такъ сказать, слагается изъ всхъ этихъ характеровъ. Важне обращать вниманіе на идеальные характеры, которые Шекспиръ обрисовалъ въ среднемъ тон между сильными трагическими и слабыми комическими личностями своихъ пьесъ, и т указанія, которыя мы. сдлали относительно всхъ этихъ Генриховъ, Постумовъ, Орландовъ и имъ подобныхъ, не должны остаться для насъ напрасными при этихъ изысканіяхъ. Но главный путь при этомъ есть разсмотрніе драматическихъ родовъ и ихъ отношенія другъ къ другу, и затмъ разсмотрніе нравственной справедливости, которая проявляется въ развитіи дйствій. Шекспиръ передъ вами — не учитель, который-бы спшилъ просто-на-просто разршить загадки міра, передъ нами кипитъ и движется самъ міръ со своими загадками, но только изъ него устранена случайность и передъ нами раскрыты побужденія дйствій, намъ раскрыта неизбжность тхъ судебъ, которыя проистекаютъ изъ этихъ дйствій: вотъ этотъ-то вскрытый механизмъ мы и должны выслушивать и изучать, обдумывая то, что мы въ немъ замчаемъ, мы пріучимся разумть мннія и мысли мастера, устроившаго этотъ механизмъ.

——

Древніе, изображавшіе въ своей трагедіи только міръ героевъ, а въ комедіи — дйствительность и настоящее, достигли черезъ посредство этой противуположности до весьма чистаго разграниченія драматическихъ родовъ. Ихъ трагедія не знаетъ никакихъ комическихъ составныхъ частей. Выдленіе серьознаго въ комедіи оказывалось, напротивъ того, еще неисполниме, потому-что искусство всюду нуждается въ возвышеніи изъ низкаго. Уже у Аристофана возвышенная лирика и торжественная серьезность политическаго ученія выдляется надъ комическимъ дйствіемъ, но комедія Менандра впервые слила воедино веселое и серьезное движеніе жизни. Въ своемъ дальнйшемъ развитіи трудами Плавта и Теренція она сдлалась воспитательницею новйшей драмы, потому-что эта драма, въ сущности, развивалась боле изъ площадной народной комедіи, нежели изъ мистерій, и комедія Плавта помогала ей постоянно вырабатываться. Трагедія и ея развитіе хронологически слдовало лишь за комедіею, значитъ, она выработалась изъ почвы комедіи, изъ дйствительной жизни, а не развилась, подобно тому, какъ это было у древнихъ, на-ряду съ героическимъ эпосомъ. Дйствительная жизнь со всми ея перемнами и колебаніями, отъ добра къ злу, отъ радости въ горю, отъ шутки къ серьезному — проникала въ драму каждаго рода, названія перепутались, въ Испаніи все это одинаково называлось комедіей, въ Англіи было употребительно различеніе между трагедіей, комедіей и исторіей, смотря потому, каковъ былъ исходъ, хорошій или дурной, былъ-ли сюжетъ вымышленный или дйствительный. Шекспиръ, вроятно, вскор понялъ, что это не были различенія существенныя и сообразныя съ идеею искусства, онъ осмялъ этотъ различительный признавъ окончанія въ комедіи: Напрасныя усилія любви, а устами Полонія осмялъ вмст съ тмъ и попытки опредлять роды драмы, смотря по предметамъ. Онъ, кажется, держался того мннія, что каждое содержаніе требуетъ своей собственной формы, и потому каждая пьеса образуетъ у него особый, ей свойственный, родъ, отъ того и происходитъ, что онъ такъ часто переступалъ разграничительную линію между комедіей, пасторалью, маской и исторіей. И вотъ въ то время, какъ онъ бралъ себ въ руководители одну только жизнь, каждому случаю уступалъ его право и признавалъ его законъ, предоставляя самимъ вещамъ предписывать себ и ходъ, и форму, и настроеніе,— онъ всюду натыкался въ вещахъ на одно рзвое различіе между пышнымъ и затрудненнымъ ростомъ страсти и дйствующей силы въ человк, и это повело его къ тому, что онъ удержалъ различіе понятій комедіи и трагедіи. Но между обоими родами онъ удержалъ и среднее — особый видъ драматическаго представленія, драму, который былъ извстенъ во вс времена и у всхъ народовъ, и который у нмцевъ носитъ опредленное названіе: Schauspiel. Въ этихъ главныхъ родахъ онъ смшивалъ тоны, судя но надобности, и самый этотъ способъ дйствія былъ потребностію, которая съ необходимостію вытекала изъ законовъ его искусства. И дйствительно, если нравственныя идеи должны быть для драмы руководящими точками зрнія, которыя могутъ быть проявлены чувственно лишь посредствомъ характеровъ и ихъ противуположностей, то дло подходитъ близко къ тому, чтобы именно эти противуположности могли въ трагедіи служить переходомъ къ комическимъ, а въ комедіи къ трагическимъ составнымъ частямъ. Шекспиръ также дону екалъ эту смсь серьознаго и шутливаго вслдствіе своей чисто человчной натуры, которая во всемъ принимала равномрное участіе и которая видла совершенство въ возможнйшемъ разнообразіи, исключающемъ всякую одностороннюю ограниченность. Онъ допускалъ эту смсь также и вслдствіе своей чисто германской натуры, потому-что германское племя, не такъ какъ древніе или какъ племена южной Европы, не часто любило рзкія перемны, когда бы, напримръ,-въ сценическомъ представленіи — за трагическимъ потрясеніемъ слдовало бы ослабленіе впечатлнія, такъ сказать, ниспаденіе его до бурлеска, до сатирической игры, германцы не любятъ, чтобы одно яркое впечатлніе уничтожалось другимъ, — они любятъ скоре, чтобы одно настроеніе незамтно переходило въ другое, сливаясь съ нимъ. При этомъ дло шло лишь о томъ, чтобы дйствительно эти измненія средствъ, впечатлній и настроеній сплавливались между собою, и чтобы дурно примненные диссонансы не разрушали, такъ сказать, благозвучія драмы. Въ этомъ отношенія уже Джонсонъ оправдалъ тотъ способъ дйствія, который примнялся нашимъ поэтомъ съ такимъ умомъ и искусствомъ. Когда возражали противу подобнаго смшенія тмъ, что черезъ такой перерывъ страсти у дйствія отнимается сила двигать нашими сердцами, то Джонсонъ отвчалъ на это весьма просто, ссылаясь на ежедневный опытъ, который доказываетъ, что это возраженіе неосновательно. Во всякомъ случа, нтъ сомннія, что неискусные актеры могутъ употребить во ало и могильщиковъ въ Гамлет и шута въ корол Лир. Актеры умные, напротивъ того, нвилекутъ драгоцнную выгоду изъ этикъ ролей, а именно — возможность смягчить впечатлніе ужаса, возможность разршить дисгармонію комическаго контраста въ благотворно-дйствующіе аккорды. Мы указали уже въ частностяхъ, въ чемъ заключается причина, почему у Шекспира комическія фигуры и эпизоды въ серьозной драм, и наоборотъ, никогда не представляютъ ничего мшающаго и негармоническаго: это потому, что они постоянно состоятъ въ точномъ соотношеніи съ мыслію пьесы, потому-что они представлены всегда какъ противуположность или какъ побочная втвь господствующей страсти, потому-что они служатъ для оттненія главной картины, какъ фольга, какъ эхо, какъ искаженное изображеніе въ зеркал. Это употребленіе Шекспиръ унаслдовалъ изъ первыхъ, самыхъ народныхъ, самыхъ безсознательныхъ начатковъ комедіи. Уже въ самыхъ грубыхъ своихъ начаткахъ, подъ вліяніемъ какого-то счастливаго инстинкта, народная комедія тамъ и сямъ ссужала шуту роль комическаго хора. Такимъ образомъ въ испанской драм пародированіе главнаго дйствія есть черта постоянная, и Граціозо иметъ тамъ повсюду и даръ, и задачу — все то, чего главные характеры въ страстномъ своемъ возбужденіи не видятъ, не слышатъ и не чувствуютъ,— простосердечно разглядывать и разгадывать, какъ длаютъ въ простот своей и шекспировы клоуны. Никто изъ знающихъ это не найдетъ поэтому въ нашихъ толкованіяхъ на эти комическія побочныя дйствія у Шекспира ничего странно-поражающаго и. никакого произвольнаго мудрованія. Впрочемъ, мы напомнимъ еще, что въ употребленіи этого смшенія у. Шекспира всюду.выдержана съ большимъ тактомъ должная, мра. Въ трагедіи и въ трагической ‘исторіи’ Шекспиръ никогда не употреблялъ комическихъ побочныхъ дйствій, но лишь отдльныя фигуры въ мимолетныхъ сценахъ, да и т являлись у него чмъ поздне, тмъ рже, комическія пародіи на серьозныя дйствія встрчаются у него лишь въ комедіи, смшеніе трагическихъ и комическихъ положеній — лишь въ драм и въ такихъ комедіяхъ, которыя близко граничатъ съ серьозностію драмы.
Выше мы уже указали, какъ просто шекспировское дленіе драматическихъ родовъ, и какъ оно въ то-же время соотвтствуетъ его основному взгляду на нравственные предметы. Мы говорили тамъ, что поэтъ видитъ человка на той его высот, гд онъ достигаетъ равновсія своей природы, гд устанавливается въ немъ благородное чувство самоуваженія, въ сознаніи своего достоинства и своего назначенія, та истинная любовь къ самому себ, составляющая корень всего добраго. Такія явленія, замтили мы, онъ выводитъ въ драмахъ, которыя имютъ серьозный ходъ трагедіи и веселое окончаніе комедіи. Этотъ родъ зналъ уже Аристотель. Онъ говорилъ о немъ презрительно, какъ и мы обыкновенно длаемъ это нын, потому-что, дйствительно, этотъ родъ очень часто слишкомъ прямою и благодушною справедливостію, съ какою онъ приводитъ добраго къ счастію, а злого къ несчастно, спекулируетъ на слабость слабыхъ, въ угоду которымъ и Шекспировъ Ромео обращенъ былъ изъ трагедіи въ драму. Аристотель и Шекспиръ не даютъ этому роду особаго имени, первый называетъ его трагедіей, но замчаетъ, что она по тенденціи, по направленію, принадлежитъ къ комедіямъ, Шекспиръ называетъ его комедіей, но при этомъ у него въ такихъ комедіяхъ весь характеръ и складъ — трагическій, и даже катастрофа грозитъ обратиться въ трагическую. Буря, Венеціанскій купецъ, Генрихъ IV и Генрихъ V, Цимбелинъ, Мра за мру — принадлежатъ сюда такъ-же, какъ и цлый рядъ комедій въ ихъ серьозныхъ частяхъ, гд не то чтобы трагическіе характеры и событія оканчивались трагически, или смшные оканчивались смшно, но гд серьезное оканчивается серьозно. Этотъ родъ вовсе не иметъ цлію того, что, по замчанію Аристотеля, составляетъ удовольствіе, свойственное трагедіи или комедіи, но это вовсе не мшаетъ тому, чтобы драма была въ нашихъ глазахъ родомъ среднимъ, имющимъ неоспоримое право на существованіе. Кто не призвалъ-бы, напримръ, Ифигеніи Гёте, шиллерова Телля, Орестіаду и Цимбелина за истинныя и равноправныя художественныя произведенія? Конечно этотъ родъ легче, нежели другіе, можетъ подвергаться искаженіямъ, но это не можетъ говорить во вредъ его равноправности съ другими. Предметы очень легко принимаютъ здсь, вслдствіе прямого распредленія справедливости, слишкомъ яркій видъ контраста между добромъ и зломъ, драма является такимъ родомъ, въ которомъ предпочтительне всего гнздится мщанская мизерность, она легко обращается въ т ‘трогательныя’ пьесы, гд невинный страдаетъ безъ поддержки со стороны нравственной силы, или она представляетъ образцы непогршающей добродтели, въ. которыхъ мы замчаетъ какой-то должностной образъ дйствія, какъ-будто вытекающій изъ полной безчувственности. Но эти ошибки и пошлости не составляютъ-же необходимой принадлежности этого рода, Шекспиръ, покрайней мр, вполн остался чуждъ ихъ. Онъ поставилъ своихъ Генриховъ и Постумовъ не въ такую чистую, моральную атмосферу, въ которой мы, простые смертные, не могли-бы дышать вмст съ ними, онъ поставилъ ихъ не на такую высоту, которой недосягаемость для насъ лишала-бы насъ бодрости, онъ изобразилъ намъ ихъ нравственную природу въ борьб, въ побд и въ пораженіи такъ, что ихъ слабости придвигаютъ ихъ къ намъ ближе, а ихъ сила влечетъ насъ возвыситься до нихъ, они показываютъ намъ не только,— какъ характеры трагическіе, — что право поступать возможно, но что на самомъ дл, въ дйствительной жизни люди и поступаютъ по правд. Въ средин между сбившимися съ пути натурами, какія представляетъ намъ трагедія и комедія, здсь является среднее человчество, характеры изъ трагической сферы, объятые сильными страстями, но одаренные внутреннимъ самообладаніемъ, которое сглаживаетъ суровыя трагическія коллизіи, не даетъ страстямъ легкой побды, побждаетъ внутреннія и вншнія заблужденія и обезоруживаетъ угрожающую судьбу. Необыкновенно умно то, какъ Шекспиръ явилъ намъ людей этого склада, напр. Генриха въ единеніи съ божествомъ, а Постума подъ покровительствомъ боговъ, какъ онъ даже въ малйшихъ случаяхъ устроилъ такъ, что спасающая рука добраго генія бодрствуетъ надъ ними: Порція надъ Антоніо, Герцогъ надъ Анджело, Елена надъ Бертрамомъ, у этихъ людей есть особенное дарованіе снискивать себ дружбу такихъ свтлыхъ ангеловъ-хранителей, между тмъ какъ трагическіе характеры бываютъ покинуты Богомъ, людьми и самими собою. Если признать, какъ мы уже сказали, задачею искусства то, чтобы оно давало намъ почувствовать ясность и гармонію существованія, должныя границы главныхъ страстей и побужденій человка, то надо сознаться, что трагедія и комедія длаютъ это боле отрицательнымъ способомъ посредствомъ изображенія противуположностей всему этому, а драма достигаетъ того-же способомъ боле положительнымъ, и мы не видимъ причины, почему это не могло-бы быть точно такъ-же состоятельнымъ? При этомъ все сводится къ, тому, что этотъ родъ поэзіи приближается боле въ комедіи, когда изображаетъ низшія формы характеровъ, и — къ трагедіи, когда рисуетъ высшія натуры. Эту разграничительную линію Шекспиръ провелъ съ непогршимою тонкостію и увренностію.
Въ трагическихъ характерахъ, напротивъ того, разстроивается и уничтожается это счастливое равновсіе человческой натуры и ея основныхъ побужденій, законная любовь человка къ самому себ возрастаетъ до эгоизма, до честолюбія и до всхъ тхъ крайне-стремительныхъ страстей, которыя ведутъ къ злополучному концу. Тамъ, гд трагедія всего врне понимала свое назначеніе, тамъ она всегда изображала такое надменное человчество, которое въ вольномысленной своей строптивости возстаетъ противу небесныхъ силъ, преувеличиваетъ свое довріе къ силамъ человческимъ, страшною послдовательностію своей страсти даетъ себя увлечь до неуваженія божескихъ и человческихъ законовъ, начинаетъ требовать для своихъ притязаній большаго простора въ обществ, нежели то совмстно съ правами другихъ людей, и вслдствіе того терпитъ крушеніе отъ противодйствій естественныхъ, само себ приготовляя свою вншнюю судьбу своимъ внутреннимъ характеромъ. Такія титаническія натуры всего боле являются на своей почв въ героическія времена міра, за предлами государственной культуры, — тамъ и помстилъ Шекспиръ свои наиболе трагическія пьесы. Дйствіе почти всхъ прочихъ его трагедій происходитъ во времена гражданскихъ войнъ, гд по-крайней мр на время являются расшатанными общественныя грани, и первобытная сила и непосредственность страсти получаетъ большій просторъ. Да и въ древности трагическими характерами были т, которые, такъ сказать, оказались слишкомъ велики для человческихъ размровъ и черезъ то возбуждаютъ зависть боговъ. Но и тамъ нердки такіе случаи, гд трагическій герой, собственно говоря, не переступаетъ граней нравственности, гд катастрофа возникаетъ вслдствіе сплетенія событій и дйствіе является какъ-бы тканью, интригою самой судьбы, когда въ человк, при борьб одинаково-великихъ, патріотическихъ и нравственныхъ обязанностей, состязаются равноправныя побужденія. Дйствіе такого рода Шекспиръ изобразилъ въ одномъ только Юліи Цезар, такія дйствія способны въ высшей степени приковывать наше вниманіе, но они такъ-же рдки въ природ вещей, какъ и въ групп шекспировыхъ пьесъ. Боле обыкновенной основы трагическихъ приключеній, надо искать и у Шекспира, какъ и вообще у человка — въ его собственной груди. Раздвоеніе и борьба злой и доброй природы, слпое стремленіе страсти и упорная послдовательность подстрекаемой ею воли — вотъ движущая сила въ трагедіяхъ вашего поэта и въ трагедіяхъ самой дйствительной жизни. Именно съ этой стороны трагедія всего боле и приковывала вниманіе Шиллера: въ ней поразительно это изображеніе внутренней борьбы разума съ чувственностію человка, борьбы, среди которой мы только и достигаемъ до сознанія нашей нравственной природы. Во всхъ шекспировыхъ трагедіяхъ предметомъ служитъ коренной переворотъ, происходящій въ боле или мене благородной натур вслдствіе перевса надъ нею какой-либо великой страсти, послдствія того, какъ подобная натура переступаетъ нравственныя границы, поражаютъ ее затмъ несчастіями и страданіемъ, и въ этомъ паос возстаетъ противодйствующая, лучшая натура, слишкомъ поздно для того, чтобы отвратить погибель, и не слишкомъ еще поздно для того, чтобы примирить насъ съ героемъ черезъ просвтлніе его природы. Часто случается и такъ, что духовная сила въ трагической личности пробуждаетъ и возстаетъ не противъ господствующей страсти, но на-ряду съ нею, и своею самоотмщающею послдовательностію и тою крпостію характера, которая не склоняется передъ несчастіемъ, неизбжно внушаетъ намъ еще уваженіе къ заблуждавшемуся человку. У Шекспира проведенъ этотъ трагическій ходъ страсти по самымъ многообразнымъ ступенямъ. Въ Лир всякое благоразуміе побждено невоздержною яростію, оно возвращается къ герою среди страданій и его природа просвтляется среди своего конечнаго разрушенія. Невоздержность слабости иметъ въ Ричард II дйствіе, подобное тому, какое иметъ въ Лир невоздержность силы. Благоразуміе Коріолана ниспровергнуто его гордостію, по внушенію своей благородной натуры онъ избираетъ добровольное страданіе и примиряетъ насъ такимъ образомъ съ собою черезъ героическую побду надъ своею трудно-побждаемою природою. Въ Отелло одинъ ложный шагъ уничтожаетъ должную умренность и находитъ себ отмщеніе въ своихъ ужасныхъ послдствіяхъ, но мавръ возвышается нравственно въ своихъ страданіяхъ, оставаясь исполненнымъ чести даже среди своихъ заблужденій, и примиряя насъ съ собою въ своемъ самоотмщеніи. Въ Брут — выборъ идетъ между однимъ долгомъ и другимъ долгомъ, скорбь о недостигнутой цли легко побждается здсь вслдствіе твердости характера героя. Разумъ Тимона, задремавшій среди житейскаго благосостоянія, пробуждается, когда на него нагрянуло горе, имъ самимъ себ причиненное. Въ Макбет, за паденіемъ благородной натуры слдуютъ мученія совсти, среди которыхъ поднимается упорная сила героя, и мощь его духа невольно охватываетъ насъ удивленіемъ къ нему даже среди его изступленныхъ дйствій. Подобное-же видимъ мы и въ Ричард III, коего добрую натуру надо искать въ ‘Генрих VI’, гд онъ совершаетъ дла самопожертвованія въ пользу своего дома. Наимене трагическіе характеры — представляются намъ въ двухъ совершенно-различныхъ личностяхъ короля Іоанна и Антонія, потому-что въ нихъ вспышки благороднйшей, лучшей природы всего слабе. Но замчательнйшая пьеса въ трагическомъ отношеніи, если разсматривать ее и съ этой стороны, есть Гамлетъ, потому- что въ ней и умно, и смло представлено данное отношеніе совершенно въ обратномъ вид: поэтъ показываетъ здсь, что перевсъ духовныхъ силъ такъ-же ложенъ, какъ и преобладаніе силъ чувственныхъ. Въ Гамлет духъ бодро стоитъ на страж противъ побужденій кровавой мести и властолюбія, чувственное, физическое побужденіе представлено здсь какъ долгъ, а совсть и духъ вслдствіе своего соединенія съ бездйствіемъ изображены какъ нчто порочное. Это заставляетъ въ Гамлет пробиваться впередъ злую сторону его натуры и онъ — что весьма характеристично — отъ страданій впадаетъ въ заблужденія, а не отъ заблужденій въ страданія, и мы чувствуемъ себя удовлетворенными, когда напослдокъ кровь оказывается въ немъ достаточно могучею въ то время, какъ духъ его является уже совершенно ослаблымъ. Во всхъ этихъ характерахъ, начиная съ Коріолана и снускаясь до Ричарда, заключается одна первоначально-добрая основа, юношеское излишество, стремительная сила страсти лежитъ какъ-разъ рядомъ съ тмъ, что въ ней есть опаснаго и демоническаго. Требованіе Аристотеля относительно того, чтобы характеры были смшанные, исполнено здсь, хотя и совершенно самостоятельнымъ образомъ. По мннію Аристотеля, трагическая перемна счастія должна происходить не вслдствіе порочности, но вслдствіе ложнаго шага со стороны человка, который не обладаетъ большими преимуществами, нравственными или гражданскими, который живетъ въ счастіи и въ почет, и по натур своей боле благороденъ, нежели дуренъ. Но этою средою Шекспиръ не захотлъ себя ограничить. Онъ своимъ героямъ придавалъ сверхъ высокаго ихъ положенія еще и высокія нравственныя преимущества, часто впутывалъ ихъ въ великія преступленія. Древность избгала изображенія большихъ сознательныхъ погршеній, и безъ сомннія потому, что тогда мене извстны были нравственные рычаги и вспомогательныя средства, необходимыя для утонченныхъ преступленій, для насъ-же совращеніе натуры, первоначально благородной, ея отпаденіе отъ добродтели къ пороку у Шекспира иметъ именно потому такой приковывающій интересъ, что его искусству совершенно по плечу такая задача, и онъ уметъ со всею полнотою развить передъ нами такой внутренній процессъ. Но изображеніе собственно преступленій составляетъ для поэзіи опасную скалу, потому-что все вполн-дурное и все вполн слабое не способно быть эстетически-привлекательнымъ. Но Шекспиръ искусно миновалъ и эту скалу. Его дурные люди вс люди сильные, его слабые люди вс, собственно говоря, не злые люди. Даже тамъ, гд слабость и преступленіе всего тсне соприкасаются, — въ Антоніи, еще просвчиваетъ первоначальная сила, и та замчательная тонкость, съ которою Шекспиръ остановился именно на этой границ, служитъ однимъ изъ величайшихъ доказательствъ того глубокаго художественнаго инстинкта, который, такъ сказать, уполномочивалъ этого человка быть законодателемъ новйшей драмы.
Комедія у Шекспира, въ противуположность трагедіи, направлена на людскія слабости, здсь страсть, естественное побужденіе, вмсто того чтобы разростаться до искажающихъ размровъ отъ юношескаго избытка силъ, старчески съёживается подъ властію эгоизма и суетнаго самомннія. Если въ трагедіи изображается непреклонность сильныхъ натуръ, которыя готовы состязаться даже съ сверхъестественными препятствіями и силами, то здсь напротивъ того, по крайней мр въ комедіи интриги, обстоятельства и вншнія привлютенія играютъ человкомъ, и зритель ищетъ поэтической прелести уже не въ развитіи глубокихъ характеровъ, а въ ошибкахъ, признаваніяхъ и въ разныхъ невроятностяхъ дйствія. Этотъ родъ, гордость испанской сцены, у Шекспира почти не встрчается. Темою его комедій, которыя существеннымъ образомъ суть комедіи характеровъ, служитъ мелочность узкаго человчества, скудность духа и скудность страсти, и нердко, въ прямую противуположность его трагедіи, перевсъ заблуждающагося духовнаго элемента надъ естественными побужденіями. Комическая эпопея и юмористическій романъ (Рейнеке-Лисъ, Донъ-Кихотъ и другіе), тамъ, гд они оказывались всего удачне, всегда ополчались противъ односторонняго преобладанія духа, противъ всего фантастическаго, причудливаго: комедія не могла отваживаться брать на себя такъ много, какъ эти повствовательныя произведенія, такъ какъ она, будучи представленіемъ видимымъ, не осмливалась отклоняться такъ далеко отъ почвы дйствительности. И все таки комедія Шекспира въ означенномъ направленіи съ достаточною опредленностію поставлена какъ будто въ самую прямую противуположность съ его трагедіей. Если крайній эгоизмъ страсти проявляетъ себя полною необузданностію, то самолюбіе, напротивъ того, какъ оно ни самоугодливо и ни суетно, обнаруживается не столько въ порокахъ, сколько въ глупостяхъ, не столько въ заблужденіяхъ страсти, сколько въ заблужденіяхъ разсудка. Это комическое самолюбіе проявляется въ причудахъ и фантазіяхъ, наносящихъ ущербъ здравой натур, въ такъ называемыхъ ложныхъ шагахъ, но происходящихъ не столько отъ страсти, сколько отъ ума, погршающихъ не столько противъ нравственности, сколько противу здраваго пониманія вещей, и потому комедія пробуждаетъ въ насъ это лучшее пониманіе и знаніе, а трагедія — возбуждаетъ нашу лучшую добрую совсть. Эту тонкую противуположность всего лучше можно развить надъ разборомъ характера Анджело. Сначала въ немъ принужденная разсудительность подавила страсть, и въ этомъ отношеніи онъ — личность боле комическая, которая легкимъ оборотомъ могла-бы быть доведена до комическаго паденія, но лишь только страсть начинаетъ одолвать его духъ, онъ становится характеромъ трагическимъ. Въ Орсино — духъ болетъ воображеніемъ, которое не даетъ возникнуть истинной страсти, это-же мы видимъ до чрезмрности и въ Мальволіо. Въ ‘Напрасныхъ усиліяхъ любви’ духъ иметъ притязанія подавить натуру, въ Бенедикт суетность усиливается противустоять женскому полу, въ Фальстаф мы видимъ причудливость — думать, что онъ можетъ быть предметомъ любви, въ каррикатурныхъ фигурахъ преобладаетъ суетное стремленіе — повсюду выдавать кажущуюся наружность за сущность. Съ такимъ содержаніемъ комедіи какъ нельзя боле сообразно то, что ея дйствіе происходитъ не въ героическія или воинственныя времена, не среди широкихъ государственныхъ отношеній, но въ домашнемъ кругу, среди боле современныхъ отношеній образованнаго и благоустроеннаго общества, гд взаимная зависимость людей другъ отъ друга стсняетъ разростаніе дикихъ страстей и придаетъ утонченность побужденіямъ. Глубокое прониканіе въ жизнь не можетъ имть мста тамъ, гд дло идетъ боле о смющейся вншней сторон людей, о боле поверхностныхъ ихъ движеніяхъ. Вотъ почему Аристотель опредлилъ на долю трагедіи людей благороднымъ по званію и по характеру, а на долю комедіи — людей низшихъ, шекспировскія времена требовали, чтобы въ трагедіи изображались властители, въ пастораляхъ — крестьяне, а въ комедіи — мщанское среднее сословіе. Съ такой чисто-вншней стороны Шекспиръ не смотрлъ на это дло, но, какъ мы уже прежде указали это, вс лица его комедій суть люди средней руки. Но для того, чтобы это не выходило слишкомъ вяло и плоско, для того, чтобы мы не оставались равнодушными къ этому узкому человчеству, поэтъ съ предусмотрительностію принималъ постоянно два вспомогательныя средства. Онъ лишь въ немногихъ случаяхъ довольствовался чисто-комическою сферою, онъ пододвигалъ свою комедію къ границамъ серьозной драмы или даже трагедіи и сплеталъ ее съ отношеніями самаго достойнаго рода. Если Гёте, вслдствіе многосторонности своей натуры, неохотно подчинился прямолинейному направленію трагедіи, то Шекспиръ еще неохотне сживался съ одностороннимъ и рзкимъ видомъ извстнаго рода драматической поэзіи, вслдствіе той цлостности своей натуры, которая не допускала его вдаваться въ одностороннее разсматриваніе жизни. Другое средство состоитъ въ томъ, что онъ ставитъ на-ряду съ боле благородными характерами своей комедіи комическія фигуры бурлеска, черезъ что возвышается значеніе первыхъ и они остаются близкими нашимъ интересамъ. Безъ Армадо и Мальволіо, личности Орсино и Наварра мало-бы успли намъ понравиться. Эти фигуры относятся къ роду жанровыхъ изображеній, но въ нихъ есть какая-то усиленная правда, такъ что они сохраняютъ извстную привлекательность среди безобразія, какъ комическія маски древнихъ. Вотъ почему он нисколько не лишены своего рода интереса, Шекспиръ и у нихъ умлъ отыскать сторону, способную приковывать къ себ вниманіе. Отсутствіе потребностей, довольство своимъ состояніемъ, наконецъ довольство самими собою этихъ бдняковъ снаружи и внутри, людей, которые еще не привили къ себ искусственно-опасной стремительности высшихъ сословій — все это само по себ представляетъ что-то поэтическое, и необыкновенно-много выигрываетъ еще въ комедіяхъ Шекспира черезъ то, что въ контрастъ съ этимъ у него идутъ стремленія и хлопоты людей гораздо боле одаренныхъ умственно, между тмъ, какъ въ сущности, эти стремленія умныхъ, по своей внутренней глупости, могутъ идти въ параллель съ обнаженными слабостями этихъ каррикатурныхъ лицъ. И дйствительно, въ то время какъ т боле утонченные люди заблуждаются съ большимъ сознаніемъ, и напослдокъ при разрушеніи своихъ суетныхъ притязаній и самообольщеній, посл всхъ обманутыхъ ожиданій, оказываются посрамленными,— люди этого разбора, какъ напримръ клоуны въ комедіи: ‘Сонъ въ лтнюю, ночь’, являются своимъ самодовольствомъ, увренностію своихъ дйствій выше всякой неудачи и выше всякаго злорадства: имъ никто не можетъ повредить ни въ ихъ цляхъ, ни въ ихъ расположеніи духа. Но этимъ самымъ они становятся на истинно-комическую почву, такъ что, вопреки всякой чопорности, комическая сила этихъ образовъ пережила вс измненія вкуса, эти прототипы глупости и дурачества насквозь окрашены въ натуральный комическій цвтъ, неизгладимый для всхъ временъ. Въ обрисовк этого міра людей Шекспиръ является во всей своей любезности. Въ виду этихъ безвредныхъ слабостей въ немъ разыгрывается веселость и дтская причудливость самаго добродушнаго сердца. Со щадящею мягкостію онъ проходитъ мимо этихъ мыльныхъ пузырей глупости, комедія его вообще рдко похожа бываетъ на хищную птицу, которая налетаетъ своими когтями на добычу смшного, но здсь она походитъ на жаворонка, который въ беззаботной радости поетъ на своей веселой высот. У Шекспира вовсе не было того холоднаго ума и холоднаго сердца, которые нужны для сарказма и сатиры. Только тамъ, гд неразуміе становится вреднымъ, прекращается и его добродушный юморъ. Когда онъ видитъ передъ собою массу недостатковъ своего времени, почти сплошную безнравственность толпы, шаткіе придворные нравы, неестественность въ одежд и въ украшеніяхъ тла, пуританскій волчій нравъ въ овечьей шкур, тогда онъ слагаетъ съ себя свою терпливую многосторонность и противъ гнилыхъ нарывовъ организма времени вооружается и рзкими средствами. Но для преобладавшей въ немъ мягкости его длала способнымъ его здравая натура, которая не давала себя огорчать никакимъ неустройствомъ міра. Когда жаловались, что искусству Шекспира недостаетъ внутренней веселости, которая умла-бы освобождать насъ отъ тягостей дйствительности, то основа такой жалобы существеннымъ образомъ заключается въ самомъ род его искусства, въ трагедіи, которой: вообще не могутъ выносить люди слабые. Никто не станетъ укорять его комедіи въ недостатк веселости. Он обладаютъ ею въ такомъ изобиліи, что даже педанты прошлаго столтія хвалили ихъ за это выше мры. Джонсонъ находилъ, что у Шекспира было предрасположеніе въ комедіи, что трагедіи онъ писалъ съ большимъ и съ малымъ счастьемъ, но что комедіи онъ пишетъ какъ будто безъ труда, и притомъ такъ, что никакой трудъ не въ состояніи былъ-бы въ нихъ что-нибудь исправить. Въ трагедіи онъ какъ-будто ищетъ случая быть комичнымъ, но въ комедіи онъ какъ-будто отдыхаетъ, наслаждается, какъ въ такой сфер мысли, которая сообразна съ его природою, трагедія была для него, кажется, искуснымъ навыкомъ, комедія — инстинктомъ. Но это вовсе не такъ. Скоре можно сказать, что его комедія даетъ далеко не полное понятіе о его поэтической, даже о самой комической его сал, такъ какъ отдльные комическіе характеры въ его трагедіяхъ, уже вслдствіе значительности совершающихся передъ ними событій, далеко выдаются надъ лицами его комедій своимъ блистательнымъ и глубокомысленнымъ остроуміемъ.. Да наконецъ Шекспиръ гораздо рже въ своей трагедіи ищетъ случая спуститься, до уровня комедіи, нежели въ комедіи подняться до серьезнаго тона трагедіи. Да и вообще никто не захотлъ-бы промнять глубину его трагедіи на поверхностность его комедіи. Впрочемъ въ этомъ различіи взглядовъ заключается лишь доказательство всесторонней способности поэта ко всмъ родамъ. Онъ принимаетъ одинаковое участіе и въ серьозномъ, и въ шутливомъ, ненавидитъ вмст со своею Розалиндою и вчно-смющихся и вчно-горюющихъ, иметъ и слезу сочувствія къ печальной сторон міра и самый добродушный свтлый смхъ для веселой его стороны, и властвуетъ надъ нами съ одинаковымъ могуществомъ и въ радости и въ горести.
Если уже изъ сопоставленія формъ характеровъ, которыя свойственны драм, комедія и трагедіи, можно получить существенныя указанія, нужныя для того, чтобы узнать, какъ Шекспиръ смотрлъ на людскія дянія’ то къ этому можно подойти еще ближе, разсматривая исходъ его пьесъ или того, какъ примняется у него, такъ называемая, поэтическая, или скоре нравственная справедливость. Комедія при этомъ меньше можетъ дать намъ объясняющихъ доказательствъ уже потому, что и содержаніе ея иметъ меньшее значеніе. Но и здсь также строго выполняется естественное предписаніе, а именно и здсь въ конц концовъ торжествуетъ и оказывается состоятельнымъ разумное, какъ въ трагедіи — нравственное, а не то, чтобы здсь торжествовала глупость, а тамъ торжествовалъ-бы порокъ, для глупости невмняемой — исходъ бываетъ безвредный, для вмняемой и вредной глупости онъ бываетъ постыдный, катастрофа ведетъ не отъ счастія къ несчастію, а отъ самомннія къ разочарованію,. умъ получаетъ удовлетвореніе посредствомъ исправленія всего искаженнаго. Если въ трагедіи страхъ и состраданіе приводятъ насъ въ напряженное состояніе, то въ комедіи, на-оборотъ, нами обладаетъ надежда на то, что дйствующія лица возвратятся на путь истины отъ своихъ заблужденій, и радость, когда наступаетъ осуществленіе этой надежды. Эту сочувственную радость мы наврное станемъ откровенно раздлять съ тми лицами, которыя привлекаютъ на себя наше вниманіе, напримръ съ Орсино и Бенедиктомъ, но когда вредная глупость обманывается въ своихъ расчетахъ, наше сочувствіе обращается на сторону тхъ, противъ которыхъ направлялся обманъ. Подобно тому, какъ въ комедіи удовлетворяются требованія ума, — въ трагедіи удовлетворяются требованія нравственной справедливости. Понятіе и представленіе о справедливо-правящей Немезид, которое было весьма въ ходу во времена Шекспира, онъ взялъ въ свою, поэзію изъ исторической хроники. Бэконъ, который видлъ эту Немезиду лишь по временамъ выступающею въ исторіи, требуетъ именно отъ, поэзіи, чтобы она выступила здсь на мсто исторіи, чтобы она въ своемъ царств изображенія вещей прилаживалась къ желаніямъ духа, не такъ какъ въ дйствительности духъ принужденъ примняться къ вещамъ. И нтъ требованія справедливе, нежели это требованіе. И дйствительно, если преступныя дйствія страсти прославляются въ поэзіи, когда безвинныя страданія остаются неотомщенными, когда нравственное не выходитъ побдителемъ среди погибели неправды, и ликъ вчной справедливости остается закрытымъ, то художественное произведеніе вмсто удовлетворенія производитъ лишь тоску и досаду, хотя бы какой-нибудь Клингеръ въ дикой своей оригинальности и оправдывалъ теоретически и практически побду порока, или какой-нибудь Шиллеръ, по странному заблужденію, присуждалъ всему прекрасному на земл жребій уничтоженія. И какъ далеко отстоялъ Шекспиръ отъ запустлой натуры столь многихъ нашихъ современниковъ, которые въ этомъ уничтоженіи прекраснаго отражаютъ собственное свое безобразіе! Это не значитъ, конечно, чтобы онъ въ педантическомъ распредленіи размренной циркулемъ справедливости ‘низводилъ добродтель и порокъ до понятія о выигрыш и проигрыш’. Если-бы слдовало понимать поэтическую справедливость такъ, что за извстное преступленіе присуждается извстное наказаніе, а за ту или другую добродтель опредляется такая-то награда, то мы показали уже выше, что Шекспиръ не руководствовался такою справедливостію. У него справедливость лишь въ томъ, что судьбы всхъ дйствующихъ лицъ точно согласуются съ ихъ характерами и съ ихъ длами. Бэкону казались удивительными т случаи жизни, гд еще здсь на земл обнаруживается правосудіе Божіе, а кто иметъ случай въ одно и то-же время глядть и на вншнюю и на внутреннюю сторону человка, тому не такъ-то рдки покажутся на самомъ дл случаи проявленія этой Немезиды, но то, что въ дйствительномъ мір есть явленіе исключительное, въ поэтическомъ мір Шекспира есть правило. У него не звзды опредляютъ судьбы людей, а ихъ дла, повсюду справедливость заключена тамъ, гд она всего плодотворне для поэтическаго изображенія, а именно въ томъ, что причину выпадающихъ ему жребіевъ человкъ приготовляетъ себ самъ, что конецъ заключается уже въ начал, что злодю доводится испить въ своей чаш, то, что онъ самъ примшалъ въ нее, и что возмездіе наступаетъ для насъ здсь за то, что нами было здсь совершено. Почти никогда поэтъ нашъ не заставляетъ насъ дожидаться, какъ это длали величайшіе германскіе поэты, загробной справедливости, разв только когда дло касается второстепенныхъ личностей, а что до главныхъ характеровъ, то повсюду ихъ собственная природа уже здсь оказывается для нихъ судомъ. Для случаевъ загадочныхъ Шекспиръ не отнималъ у насъ того религіознаго утшенія, въ Цимбелин необъяснимая строгость Провиднія именно изъяснена какъ промыслительная любовь, со жребіемъ невинно-гибнущихъ дтей въ нкоторыхъ трагедіяхъ Шекспира насъ должна примирять вра въ воздаяніе за гробомъ, но гд поэту предстояло развертывать передъ нами полную картину жизни, тамъ онъ самъ являлся распредлителемъ полной справедливости. Необходимо только всюду понимать какъ слдуетъ широту его духа въ этомъ его занятіи распредленія справедливости, и помнить, что этотъ духъ былъ ршительно чуждъ мелкаго педантизма, идущаго всегда по струнк! Часто онъ предполагалъ наказанія и оставлялъ ихъ неупомянутыми, часто онъ ихъ скрывалъ въ какой-то внутренней глубин, но читатель, уже хорошо ознакомившійся съ поэтомъ, не впадетъ здсь въ ложное пониманіе его. Извстный бастардъ въ комедіи: ‘Много шуму изъ пустого’ спасается бгствомъ, во мрак остаются для насъ судьбы Ауфидія и Волюмніи, но кто-же ошибется въ объясненіи всего этого? Генриха IV за его узурпацію не постигаетъ мгновенное наказаніе, но какъ нельзя боле сообразно съ природою этого характера то, что Немезида поражаетъ его ее мечемъ, но тмъ, что она заставляетъ его осушать по капл чашу болзней и внутреннихъ угрызеній совсти. Не въ томъ могла-бы состоять жалоба противъ Шекспира, что онъ опредляетъ слишкомъ немногія и мягкія наказанія, а въ томъ, что они у него слишкомъ суровы и слишкомъ равномрны. Не одни только преступники подпадаютъ у него погибели, но и такіе люди, которые совершили лишь извинительныя ошибки, и другіе еще, которыхъ весь проступокъ состоялъ въ томъ, что они вступали въ опасное соприкосновеніе съ опасными натурами. Но во всякомъ случа, Шекспиръ позволилъ себ, хотя и незначительное число разъ, и то надъ второстепенными личностями, одну вольность: оказать несправедливость, которая должна была послужить къ тому, чтобы можно было проявить тмъ большую строгость надъ главными лицами. Затмъ онъ далъ погибнуть Банко, Дункану, Гастингсу, Корделіи и имъ подобнымъ только за ихъ опрометчивую неосторожность. Но изъ шекспировской морали, которая вся направлена къ тому, чтобы внушить человку, что онъ долженъ дятельно относиться къ жизни, можно извлечь и то ученіе, которое уже и Бэконъ высказывалъ весьма выразительно, а именно, ‘что человкъ долженъ расширять свои мысли и осмотрительно оглядываться вокругъ себя, если онъ хочетъ, какъ слдуетъ, устроить свое счастье, что — какъ сказано въ Троил — въ безсиліи опускать необходимое, значитъ — давать надъ собою полномочіе опасностямъ’. И дйствительно, у Шекспира всегда несчастіе постигаетъ эти несчастныя натуры, эту бездйственную неосторожность, но замтьте, несчастіе, а не наказаніе, честь въ такомъ случа можетъ пребывать неприкосновенною на-ряду съ несчастіемъ, и такой способъ дйствій поэта сильне, нежели что-либо, говоритъ о его отвращеніи къ той теоріи, которая ставитъ счастіе цлью нашей жизни. Тхъ беззаботныхъ постигаетъ смерть, но вдь и самаго ужаснаго изъ преступниковъ у Шекспира не постигаетъ ничто худшее, такъ не значитъ-ли это, что исходъ судьбы присуждается у него несправедливо? Отвтимъ на это, что смерть въ глазахъ поэта есть только средство довести судьбу героя до опредленнаго заключенія, потому и надо смотрть не на сущность исхода, а на способъ его выполненія, на обстоятельства, его сопровождающія. Какъ дйствія у Шекспира требуютъ, чтобы мы ихъ измряли сообразно съ обстоятельствами, такъ и конецъ ихъ долженъ бытъ оцняемъ сообразно съ стремленіями дйствующаго лица и соотвтственно внутреннему сознанію умирающаго. Въ этомъ заключена открытая тайна шекспировой поэтической справедливости. Конечно, смерть поражаетъ въ ‘Лир’ многихъ безъ различія, но Корделія умираетъ во слав просвтленной избавительницы, Лиръ — примиренный, Глостеръ умираетъ улыбаясь, Кентъ — съ радостію, другіе умираютъ запутавшись въ собственныя петли, не достигнувъ своей цли, утративъ то мірское, что было единственною приманкою для ихъ мірскихъ душъ. Какъ различно, напримръ, падаетъ Макбетъ отъ руки героя, котораго онъ всегда боялся, и Ричардъ отъ козней коварнаго человка, котораго онъ всегда презиралъ! Значитъ, дло не въ букв самаго исхода, а въ томъ, какимъ образомъ этотъ исходъ сбывается: умираетъ-ли человкъ, проклинаемый всми или благословляемый, терпитъ-ли онъ неудачу въ своихъ злыхъ замыслахъ, или достигаетъ благихъ своихъ цлей, умираетъ-ли онъ въ благородномъ самосознаніи или съ подавленною совстью, въ небесномъ ли просвтлніи или въ адскомъ отчаяніи. Наконецъ трагическія окончанія лежатъ не на одной линіи, но идутъ ступенями отъ Ричарда до Корделіи въ самомъ богатомъ разнообразіи. И возвышенное нравственное ученіе, заключающееся въ распредленіи этой справедливости, состоитъ въ томъ, что смерть сама по себ не есть зло, а жизнь сана по себ еще не благо, вншнее благосостояніе еще не — счастіе, но что все это заключается во внутреннемъ сознаніи, что величайшая награда добродтели есть сама добродтель, а величайшее наказаніе порока есть самъ порокъ. Вотъ почему истинно-благороднымъ личностямъ, Постуму и Имоджен, не достается въ награду вншнее счастіе: оно скоре отнимается у нихъ, и Генрихъ V самъ совлекаетъ съ себя свои почести и предаетъ ихъ Богу, вся награда для нихъ есть — ихъ внутренній голосъ и отрадное сознаніе, что они поддержали свое человческое достоинство.

——

Если мы спросимъ себя напослдокъ, вооружась этими указаніями, почерпнутыми изъ разсмотрнія самой сущности драматическихъ родовъ и нравственной справедливости Шекспира, въ чемъ-же состояло то, что Джонсонъ и Попе называли его нравственною системою, то мы должны будемъ предпослать такой отвтъ, что здсь не можетъ быть собственно и рчи о какой-либо связной систем нравственнаго ученія. Мы выставимъ на видъ лишь нкоторыя выдающіяся, въ высшей степени простыя точки зрнія, которыя столько-же изъ представляемыхъ дйствій, сколько и изъ преднамренно высказанныхъ наученій, встрчающихся въ сочиненіяхъ Шекспира, сами собою наводятъ насъ на мысль, что поэтъ имлъ такой или иной коренной взглядъ на житейскія дла. На этихъ точкахъ зрнія, вроятно, можно было бы построить подробную систему нравственности, но мы нигд не имемъ намренія выпрядать т нити, для которыхъ въ сочиненіяхъ Шекспира находится матеріалъ, до такой длины, до какой хватило-бы этого матеріала, потому-что это была-бы безконечная работа. Мы не хотимъ вносить въ поэта ничего такого, что намъ не кажется заключеннымъ въ немъ самомъ, не потому, чтобы мы полагали, будто онъ самъ продумалъ каждую малйшую мысль, какую внушаютъ намъ его сочиненія, мы надемся только, что будь онъ живъ теперь, онъ могъ бы имть т мысли, которыя мы присоединяемъ тамъ и сямъ къ его мыслямъ, судя по основнымъ чертамъ его образа мыслей и основ его сочиненій. Такимъ образомъ касательно и этого предмета мы удовольствуемся тмъ, что выставимъ на видъ т основныя черты его нравственнаго воззрнія на міръ, которыя неоспоримо кажутся намъ его собственностію, а также и собственностію его сознанія. Нравственную систему Шекспира Hone мтко обозначилъ какъ совершенно мірскую, которую поэтъ поставилъ въ pendant къ понятіямъ, почерпаемымъ изъ откровенія, и считалъ достаточною, чтобы заступать ихъ мсто. По мннію Попе, онъ не освобождаетъ людей отъ страха за послдствія безнравственности, напротивъ: онъ на это сильно напираетъ, и въ то время, какъ онъ оставляетъ въ сторон религіозныя размышленія, онъ боле нежели какой-либо другой писатель возвышаетъ любовь къ человчеству. И это такъ врно, что въ этомъ принужденъ былъ сознаться даже такой критикъ, какъ Бирхъ. Беззаботная самоувренность, съ которою Шекспиръ взялъ этотъ чисто-человческій путь, изумительна въ томъ вк, въ которомъ онъ жилъ. Современные ему поэты заблуждались среди вольнодумства, и подъ конецъ въ благочестивомъ раскаяніи отказывались и отъ своего искусства и отъ своихъ нравовъ, съ другой стороны ревнители ратовали противъ сцены: онъ одинъ только простосердечно шелъ посреди этихъ крайностей, высоко держа свою голову противъ, ревнителей мрака и въ то-же время нисколько нетронутый дыханіемъ безсмысленнаго вольнодумства. Почему Шекспиръ не только не искалъ въ своихъ сочиненіяхъ вступить въ какія-либо отношенія къ религіи, но даже систематически уклонялся отъ этого тамъ, гд къ этому представлялся весьма близкій случай, это имло, кажется, многообразныя основанія. Вроятно, онъ, какъ и Бэконъ, желалъ избгнуть всякаго столкновенія, онъ не смотрлъ на сцену, какъ на замну церковной каедры, если-бы онъ сдлалъ это, то и тогдашнее духовенство и ныншнее еще сильне озлобились-бы на него, нежели т, которые свирпствуютъ противъ него за то, что онъ этого не сдлалъ. Но еще глубже, должно быть, подйствовало на настроеніе его мысли другое впечатлніе, и заставило его поступать такимъ образомъ въ этомъ отношеніи. Англія незадолго до временъ Шекспира пережила страшныя преслдованія католиковъ и протестантовъ, казни за вру, выжиганіе и выжиманіе образа мыслей, вокругъ Шекспира господствовало озлобленіе сенаторскаго духа, онъ видлъ, что возрастала аскетическая дкость пуританъ, какъ разгорался ихъ фанатизмъ, и онъ какъ-бы пророчески предсказывалъ въ Тимон (III, 3), что они ‘надваютъ на себя только обманчивую личину добродтели, чтобы имть право быть безбожниками, что они въ своей пламенной ревности готовы зажечь огнемъ все царство.’ Это положеніе длъ отвращало всхъ истинно-человчныхъ людей отъ аскетическихъ преувеличеній религіи, а другихъ ввергало въ скептицизмъ. Т-же самые жизненные опыты, которые посл англійской революціи сдлали вольнодумца изъ какого-нибудь Шербюри, уже и въ то время заставляли людей въ род Бэкона и Ралея обращаться къ деистическимъ, иди, какъ говорятъ ревнители, въ атеистическимъ воззрніямъ. Вотъ почему и Шекспиръ, пораженный тми-же самыми впечатлніями опыта, желая добыть себ совтъ касательно предметовъ нравственности, всего охотне погружался въ глубину того откровенія, которое Богъ вписалъ въ человческое сердце. Оттого-то онъ въ своихъ сочиненіяхъ оставлялъ совершенно въ сторон все то, что касается религіи какъ врованія и настроенія души, помня, что его задача — изображать только дйствія людей, а въ дйствіяхъ — религіозное и божественное въ человк есть не что иное, какъ нравственное. Въ томъ смысл, въ какомъ Шиллеръ прославляетъ христіанство за то, что оно упраздняетъ недвижимый законъ и ставитъ на его мст свободную наклонность, шекспировская мораль есть мораль христіанская. Она — христіанская не въ томъ яркомъ смысл, въ какомъ написано, что надо подставить и другую щеку, когда тебя ударили по одной, но въ томъ, въ которомъ, сводя счеты измнчивымъ житейскимъ отношеніямъ, евангелистъ учитъ: будьте мудры какъ аміи, и незлобивы какъ голуби, или апостолъ говоритъ, что хорошо вступать въ бракъ, но оставаться безбрачнымъ еще лучше. Нравственное ученіе Шекспира есть существеннымъ образомъ ученіе человческое, и въ этомъ отношеніи его совершенно можно поставить на-ряду съ древними, которыхъ мы читаемъ съ гуманистическими цлями. Если Бэконъ считалъ за истину, что человкъ ‘изъ свточа природы’ можетъ почерпать нкоторыя понятія о добр и зл, — изъ закона совсти, которая есть несомннная искра и остатокъ первобытной чистоты человка, то и Шекспиръ, какъ справедливо замтилъ Попе, конечно счелъ-бы эти понятія достаточными для того, чтобы намъ можно было. съ достоинствомъ устроиться въ этой жизни. {Sofort nun wende dich nach innen,
Das Centrum findest du da drinnen,
Woran kein Edler zweifeln mag.
Wirst keine Regel da vermissen,
Denn das selbstndige Gewissen
Ist Sonne deinem Sittentag.
Gthe,
т. e. обращайся внутрь себя: тамъ найдешь ти центръ, въ которомъ не мажетъ усомниться ни одинъ благородный человкъ. Тамъ не будетъ теб недостатка въ правилахъ, потому-что самостоятельная совсть есть солнце твоего нравственнаго дня. Гёте.} Это ‘божество въ груди’ Шекспиръ съ намренною ясностію сообщилъ даже самымъ отъявленнымъ своимъ злодямъ, даже тамъ, гд они отъ него отрекаются: питать эту искру и не подавлять ея — вотъ громогласная проповдь всхъ его произведеній.
Нравственный взглядъ Шекспира на міръ исходитъ изъ той простои точки зрнія, что человкъ рождается съ силами, нужными для дятельности и обязанъ употреблять ихъ, вмст съ тмъ ему даны отъ природы и силы самоопредленія и самоуправленіи, которыя должны правильно распоряжаться употребленіемъ этихъ дйствующихъ силъ. Откуда проистекла наша жизнь и куда она ведетъ, эти вопросы поэтъ, какъ и историкъ, предоставляетъ философіи и религіи. ‘Человкъ долженъ терпть и свой исходъ изъ міра, такъ-же, какъ и свое явленіе въ міръ, главное дло въ томъ, чтобы бить зрлымъ.’ ‘Почему я существую?— Сдлай этотъ вопросъ своему Создателю, съ меня довольно, что ты существуешь.’ Оба эти выраженія весьма точно обозначаютъ точку зрнія. Къ вопросамъ: откуда? и куда? человкъ находится въ положеніи страдательномъ, но среди самой жизни его положеніе — дятельное, и въ этомъ заключается его понятное призваніе, и если онъ не удовлетворитъ ему, то онъ не можетъ быть признавъ зрлымъ для боле высокой, дальнйшей ступени бытія. Шекспиръ разсматривалъ дйствующія силы въ природ и въ человчеств, и цль необычайнаго движенія онъ видлъ чисто въ самомъ движеніи. Это повело его къ тому, чтобы высказать эти всми признанныя и часто повторяемыя положенія, что ‘природа лишь ссужаетъ человку свои дары, но не даритъ, что она даетъ ихъ ему лишь для того, чтобы онъ ими пользовался и потомъ возвратилъ ихъ’. Вотъ почему въ шекспировой морали все сводится къ побужденію къ дятельности, жизнь казалась ему слишкомъ коротка для того, чтобы ее можно было проводить безъ дятельности, въ одномъ раздумья,.въ ‘Гамлет’ это ученіе высказано съ особенно-яркою выразительностію. Самыя многостороннія дарованія въ этомъ человк обратились въ бездйственную, несвязную массу, потому что сквозь нихъ не пробжала электрическая искра дйственной силы, потому-что онъ разсудительнымъ размышленіемъ и раздражительнымъ напряженіемъ умственныхъ своихъ силъ подавилъ въ себ инстинктъ дятельности, этотъ перворожденный изъ всхъ даровъ человка. Допытливый мудрецъ, который мысль, а не дло поставилъ мрою вещей, пришелъ чрезъ это въ разладъ даже съ путеводными звздани природы, съ совстью и самымъ разумомъ: они у него страдаютъ отъ, чрезмрнаго ихъ примненія къ длу, такъ-же, какъ дятельная его сила страждетъ отъ недостатка употребленія. Изрекая приговоръ (какъ приговоръ присяжныхъ) надъ его дйствіями, приговоръ, для котораго призваны эти внутреннія его силы, совсть его и разумъ впадаютъ въ заблужденіе, не сознавая и не постигая положенія, въ которомъ онъ находится, и ложное сужденіе сковываетъ и сводитъ съ должнаго пути его волю. Въ этомъ нельзя не видть самаго внушительнаго ученія, какое только могъ преподать Шекспиръ софистик скептицизма, чтобы привести этотъ скептицизмъ къ прежнему здравому состоянію духа посредствомъ того освженія, какое намъ доставляетъ дятельность. Совершенно въ томъ-же смысл поэтъ въ своихъ комедіяхъ старается отклонить насъ отъ аскетическаго умерщвленія плоти, отъ суетныхъ научныхъ изученій, отъ всякаго квіетизма созерцательности, отъ пустого препровожденія времени въ точеніи остротъ, въ ‘Ричард II’ отъ склонности къ праздности и игр, въ ‘Тньюн’ отъ празднаго роскошества и праздной благотворительности, потому-что быть зрителями въ этой жизни прилично только богамъ,— и отклоняя отъ всего этого, онъ влечетъ насъ къ дятельности. Въ ‘Антоніи’ онъ уже положительно наказываетъ грховное расточеніе великихъ и превосходныхъ дарованій. Во всхъ четырехъ пьесахъ, на которыя мы здсь именно указали, поэтъ въ одномъ и томъ-же смысл, одними и тми-же средствами высказалъ весьма выразительно свой взглядъ на преимущество дятельной натуры. Люди дятельные, какъ Фортинбрасъ, Болнигброкъ, Алкивіадъ, Октавій играютъ здсь роли, противуположныя ролямъ различныхъ бездйственныхъ людей. Не характеры ихъ заслуживаютъ имъ всмъ и счастіе и благосостояніе посредствомъ какихъ-либо великихъ природныхъ превосходствъ, но ихъ дятельная сила, вопреки большей ограниченности ихъ дарованій, сама собою выдвигается надъ бездйствіемъ другихъ, какъ-бы ни былъ прекрасенъ источникъ этой пассивности, и изъ какого-бы дурного источника ни проистекала та дятельность. Такъ небо не поддерживаетъ благочестиваго, но бездйственнаго Ричарда II, не смотря на его религіозное упованіе, и небо-же помогаетъ, благочестивой Елен, которая сама себ ищетъ помощи. Въ томъ-же самомъ дух подвергается презрнію и чрезмрность любви со всею ея сладостію, когда она заставляетъ мужчину отказываться отъ своихъ силъ, на томъ основаніи ‘что честь остается невидимою въ карман того человка, который растрачиваетъ дома свою мужественную силу въ объятіяхъ любви’. И точно такъ-же, потому-что трудъ есть не проклятіе, а благословеніе, мысль поэта не одобряетъ покоя идилліи, т, которые живутъ среди этого покоя въ восхитительной невинности, сыновья Цимбелина, сомнваются своимъ правильнымъ человческимъ инстинктомъ, точно ли покой есть лучшая жизнь? Скоре наоборотъ, Шекспиръ — краснорчивый хвалитель нужды и бдствій, нужду онъ считаетъ ‘матерью смлости’, пробнымъ камнемъ характера, онъ учитъ извлекать изъ нея себ духъ добра. Ботъ почему въ его глазахъ нтъ ничего постыдне для мужчины, какъ робть въ злополучіи, покидать руль во время бури, при сломанной мачт. Отъ того благорасположеніе его сильной натуры склоняется и къ войн, такъ, въ глазахъ Генриха У истинное честолюбіе — не грхъ: гордая война ‘длаетъ честолюбіе добродтелью’, опасность погибнуть длаетъ войну желанною на смну миру, среди благосостоянія и спокойствія котораго ‘такъ легко прорываются внутренніе нарывы’, причиняющіе временамъ смерть и бдствіе. Вотъ почему воинская храбрость почтенна даже въ ея крайне-преувеличенномъ вид, какъ у Коріолана, даже при ея безславіи, какъ у Макбета, даже въ соединеніи ея. съ узурпаторствомъ, какъ у короля Іоанна, еще боле тамъ, гд она является на-ряду съ геройскимъ хладнокровіемъ, какъ у Отелло, съ любовью къ отечеству — у Фальконбриджа, съ такимъ высокимъ понятіемъ о чести, какъ у Перси, съ надеждою на Бога и умренностію, какъ у Генриха V-го. Честь мужчины и храбрость у Шекспира одно и то-же понятіе, духъ подвиговъ есть по-преимуществу, какъ у древнихъ, — мужская добродтель (virtus). Вотъ почему Шекспиръ нигд не изображалъ нкоторыхъ предметовъ, которые всегда были такъ близки нмецкой поэзіи. Такъ, онъ никогда не удостоивалъ возводить въ систему, чувствительность и чувственность или изображать ихъ въ привлекательномъ вид, такъ онъ пренебрегалъ изображеніями изолированной жизни духа и характера, картиною искусственныхъ, химерическихъ ощущеніи, этими сморщенными образами комнатной и тепличной жизни, разв только въ вид смшныхъ, каррикатурныхъ изображеній такихъ личностей, которыя отклонились отъ благороднйшихъ человческихъ цлей. Повсюду указываетъ онъ скоре на великую арену жизни и отдаетъ пальму первенства дятельности на пользу всего человческаго рода въ его цломъ — передъ жизнью созерцательною, отдаетъ первенство принципу Александра передъ принципомъ Діогена, потому-что онъ служитъ идеямъ боле высокимъ. Воззрніе энергическаго англичанина превосходитъ въ этомъ отношеніи (и Бэконъ единомысленъ въ этомъ съ Шекспиромъ) даже воззрніе Аристотеля, мужа дятельной древности, который уступалъ созерцательной жизни преимущество передъ дятельною. Великая міровая жизнь исторіи не представляла въ глазахъ Шекспира такой чрезмрности безпокойства и враждебнаго движенія, чтобы принудить его, какъ Гёте, спасаться отъ нея, вперяясь въ науку и въ природу. Шекспиръ находилъ въ этой міровой исторической жизни достаточно интереса для того, чтобы, созерцая ее, не утомляться, находилъ въ себ достаточно силы, чтобы возвышаться надъ ея неустройствами, достаточно чуткости, чтобы среди разлада ея звуковъ слышать гармонію. Изъ этого взгляда Шекспира на призваніе человка къ жизни дятельной проистекаетъ наконецъ его отвращеніе къ ученіямъ о благополучіи,— отвращеніе, хотя и не высказанное опредленными словами, но превосходно выраженное во всемъ дух трагедіи ‘Тимонъ Аинскій’. И дйствительно, вс эти ученія древности о высшемъ благ мтятъ на частное благо, а не на благо общее, на которое Бэконъ, такъ-же какъ Шекспиръ, указываетъ человку, какъ на единственно-достойную цль его дятельности. Отшельника, который совершенно устранился отъ мірскихъ длъ, ни Шекспиръ, ни Аристотель, ни Бэконъ не назвали-бы не только счастливымъ, но даже, по этому высшему понятію о человк, не назвали бы и человкомъ. Если первое впечатлніе, которое Шекспиръ извлекъ изъ разсмотрнія движеній жизни, состояло въ убжденіи, что мы обязаны употреблять въ дло врожденную намъ дятельную силу, то второе впечатлніе, какъ мы уже указали, — было сознаніе необходимости, чтобы эта сила была какъ должно направляема разумомъ и совстью. Конечно, не безъ намренія произошло, что Шекспиръ именно самымъ отталкивающимъ изъ своихъ характеровъ: Яго и Эдмунду, вложилъ въ уста такія поразительно ясныя нравоученія: ‘въ нашей несвободной вол состоитъ, чтобы мы захотли сдлаться такими или иными, и невозможно чтобы мы сваливали нашу негодность на причины, вн насъ находящіяся’. Фаталистическое воззрніе, оспаривающее у человка свободную волю, поэтъ сообщаетъ лишь скептику, который именно разошелся съ этими врно-направляющими способностями человка. Изреченія Яго, гд говорится, что разумъ намъ данъ для того, чтобы держать въ узд нашу страсть и чувственность, совершенно тождественны съ мыслями о противуположности между духомъ и вожделніемъ, которыя такъ много и такъ часто лично занимали поэта въ его соннетахъ и описательныхъ стихотвореніяхъ. Свободное самоопредленіе было въ его глазахъ отличительнымъ даромъ человческаго рода, духъ и совсть должны быть, по его мннію, властителями въ общемъ быт нашей внутренней природы и подавлять бури крови. У Шекспира даже такое чудовище, какъ Ричардъ, принужденъ признать это могущество совсти — обуздывать сильнаго и надменнаго, и даже воздушный духъ Аріэль способенъ къ тому, чтобы силою воли обуздывать мимолетное побужденіе. Это можетъ звучать тривіально, но вдь простое бываетъ постоянно и истинное. Шиллеръ, одаренный въ такой-же степени философскимъ и поэтическимъ духомъ, въ какой онъ былъ одаренъ и нравственнымъ характеромъ, также размышлялъ надъ проблемою человческаго существованія и былъ наведенъ не на другой какой-нибудь взглядъ, какъ именно на тотъ, что, подобно тому, какъ все человчество колеблется между культурою и натурою, то внизъ, то вверхъ, такъ и въ отдльномъ человк борьба между свободою и естественными склонностями и стремленіе согласовать ихъ составляетъ высшій двигатель. Въ этомъ смысл, какъ мы видли, у Шекспира начертаны вс коллизіи, вся борьба драматическихъ дйствій, въ этомъ смысл высказываются у него его большія или меньшія симпатіи къ тмъ или другимъ формамъ характеровъ. Его привлекаетъ. прекрасная натура женской души, которой врождено нравственное начало, и въ которой вс эти противоборствующія силы являются въ согласіи, соединенными. Въ мужчинахъ онъ рдко и даже вовсе не изображалъ этой инстинктивной добродтели, этой благонравной натуры, въ которой честность проистекаетъ больше отъ простоты. Это отъ того, что выше всего ему нравилась даже въ женщинахъ, не говоря уже о мужчинахъ, та чистота нравственности, которая прошла черезъ борьбу и искушенія,— чистота, зависящая не отъ привычки, а вытекающая изъ принципа, не инстинктивная, но испытанная добродтель, продуктъ разума и силы воли. Шекспиръ, какъ Аристотель и Бэконъ, не считалъ добродтель врожденною намъ ни отъ природы, ни вопреки природ, намъ врождена только способность принимать ее, усвоивать ее себ черезъ воспитаніе и пріученіе. Онъ не презиралъ школу пріученія, такъ-же какъ не презирали ея и т философы, онъ зналъ, что ‘пріученіе можетъ породитъ добродтель, что оно можетъ измнить отпечатокъ природы, сломить дьявола и даже вовсе изгнать его’. Но высшее достоинство въ его глазахъ имла добродтель, основанная на принцип, та добродтель, которая съ сознаніемъ ставитъ себ благородныя цли. И это потому, что такія цли дйствуютъ на облагороженіе души не по частямъ, а вдругъ, разомъ, он возращаютъ въ насъ не отдльныя добродтели, но длаютъ насъ предрасположенными ко всмъ добродтелямъ, он образуютъ въ насъ то чувство собственнаго достоинства, которое длало Генриховъ и Постумовъ недоступными ни для какихъ низкихъ искушеній. Такъ для нашего поэта имла также свою прелесть и инстинктивная добродтель сыновей Цимбелина, но и Шекспиръ, такъ-же, какъ они, стремится выйти изъ этого натуральнаго состоянія, которое не знаетъ порока, равно какъ и изъ противуположнаго ему состоянія продолжительнаго грхопаденія (изъ такой эпохи, какъ эпоха Лира), когда духъ не иметъ власти надъ страстью. Шекспиръ стремится, говоримъ мы, выйти изъ этого состоянія — въ разумному состоянію образованности, гд испытанная и доказанная добродтель возноситъ человка надъ грхомъ и создаетъ ему золотой вкъ въ его душ. И это потому, что зло только тогда можетъ быть совершенно побждено, когда мы его узнали и видли его въ лицо, и страсть можетъ быть побждена только тогда, когда мы устояли передъ этимъ пніемъ Сирены: столько тотъ, кто былъ воспитанъ міромъ и искушенъ имъ, можетъ считаться вполн человкомъ’.
Изъ высказанныхъ нами положеній о дятельныхъ и направляющихъ силахъ въ человк развивается сама собою великая истина, что если дятельность и ея результаты одни даютъ жизни крпость и полноту, то придать ей прелесть и продолжительную плодотворность можетъ одна только мра. Какъ естественно было для древнихъ трагиковъ, что они, опираясь на представленіе о зависти боговъ, ополчающейся противу высоко-вознесеннаго счастія людей, восхваляли среднее состояніе и умренное счастіе, такъ-же точно естественно было и Шекспиру, который повсюду въ своихъ трагедіяхъ имлъ дло съ послдствіями до-крайности разросшихся страстей, считать за счастливйшій для человка жребій — нравственную умренность и среднее состояніе и настроеніе души. Это ученіе проникаетъ произведенія нашего поэта съ начала до конца, и оно у него такого рода, что различіе между срединностію и половинностію выражается въ немъ весьма ярко и наглядно, а извстно, что въ наши дни эти понятія часто смшиваются, черезъ что намъ доводится слышать презрительныя возраженія противъ исконной, мудрой истины, что средній путь есть путь наилучшій. Конечно, какъ нельзя боле правда и то, что въ практической жизни человкъ слабый, слывущій за такъ называемаго человка середины, длаетъ изъ равновсія равнодушіе, а изъ середины какое-то качаніе между двумя крайностями, но то, чему учитъ Шекспиръ, состоитъ въ томъ, чтобы сохранять энергію въ должной мр, и въ такъ называемой середин искать не точку покоя для бездйствія, а необходимую центральную, сборную точку дйствующихъ силъ. Шекспиръ видитъ благо не на крутизн и не въ пропасти, а на ровной дорог, пролегающей, черезъ жизнь, и этотъ путь онъ проводитъ намъ съ тою беззаботною увренностью, которая сообщаетъ душ довріе и мужество. Онъ ищетъ средины не въ подавленіи силы, которая заключается въ страсти, но въ ея укрощеніи игомъ труда, не въ слабости пассивности, но въ сдерживаніи силъ, коихъ употребленіе въ дло вдь и было его первымъ закономъ. Что такое половинность, Шекспиръ указалъ это въ Іорк, что такое — мра и средина, онъ показалъ въ Постум, который силенъ до того, что можетъ сдерживать свою натуру, обуреваемую страстью, и въ своемъ Генрих, въ которомъ средина не есть посредственность, а скромность въ величіи. Именно этому любимцу нашего поэта всего лучше знакомо то соображеніе, которое лежитъ въ основ принципа умреннаго пользованія жизнью: ‘если то, что нами длается, длается неразумно и неразсудительно, то дятельная сила находится въ опасности уничтожить самоё себя’. И это потому, что ‘сильный огонь скоро перегораетъ’, а ‘кто хочетъ взобраться на крутую гору, тотъ долженъ идти спокойнымъ шагомъ’. Вотъ почему этотъ Генрихъ осторожно высматриваетъ, есть-ли законныя побудительныя причины и своевременно-ли ему начинать то или другое великое дло, къ которому, правда, его подстрекаетъ горячее честолюбіе, по выразительному сравненію Бэкона, онъ ‘Аргусъ прежде чмъ ршиться на дло, и Бріарей, когда онъ уже ршился на него’. Это — тотъ-же самый человкъ, который именно вслдствіе этой своей наклонности къ умренности, такъ умно заботился о томъ, чтобы не притупить въ себ вкуса къ веселости, чтобы не возбранять своей дятельности ‘гладкаго отдохновенія’, недостаточность котораго влечетъ за собою хилый рой болзней, чтобы избгать утомленія себя работою, ‘которое замыкаетъ, какъ въ тюрьм, въ нашей душ быстрыхъ жизненныхъ духовъ, подобно тому, какъ напряженное странствованіе безъ отдыха утомляетъ мускульную силу странника’. Это — тотъ-же самый человкъ, который хотя и родился страстнымъ, но все таки сдлался властелиномъ своей страсти, не столько отъ природы, какъ Гораціо, сколько черезъ заслугу и силу воли. Это — тотъ-же человкъ, который черезъ счастливое ‘смшеніе элементовъ’ достигъ до непошатнаго центра тяжести нравственнаго существованія, центра, который заключается въ мр и средин, и предохраняетъ насъ отъ всякаго лживаго кривлянья вокругъ крайностей. Въ этой средин Аристотель и Бэконъ искали добродтели, и нтъ ничего утшительне, какъ видть такого поэта, какъ Шекспиръ, согласнымъ въ этомъ отношеніи съ этими великими людьми, и особенно въ наши времена, когда, по слдамъ Лорда Байрона, безпутное поколніе, среди безпутныхъ криковъ, развернуло своимъ знаменемъ ученіе, что въ человк нтъ ничего прекрасне, какъ страсти и вожделнія, что въ глазахъ нашего поэта было лишь признакомъ зврства. Этотъ человкъ, который имлъ въ своемъ распоряженіи и могъ бы расточать во сто разъ больше духа и страети, нежели сотни новйшихъ покорителей міра, повсюду мудро увщевалъ — сдерживать этотъ духъ и эту страстность, дабы имть ихъ всегда на-готов для дла, онъ зналъ, еще прежде нежели васъ научилъ этому тысячекратный опытъ надъ кипучими умами нашихъ дней, что ‘пламя, которое вспниваетъ напитокъ черезъ край, только по видимому умножаетъ его, а на самомъ дл разбрызгиваетъ его мелкою пылью’. Вотъ почему онъ въ безчисленныхъ мстахъ своихъ сочиненій старается отклонить васъ отъ чрезмрности, которая ‘превращаетъ сладчайшее удовольствіе въ горечь’, и это отъ того, что онъ видывалъ, какъ пресыщеніе доводитъ до невольнаго поста, какъ слишкомъ большая свобода накликаетъ ограниченіе свободы, какъ дикая радость и дикая печаль уничтожаютъ себя сами, какъ ярая поспшность пробгаетъ цль свою мимо, какъ преувеличенная горесть причиняетъ опасность для жизни, и какъ преувеличенная шутливость отскакиваетъ на шутника. Онъ показалъ въ Гамлет, какъ медлительная обдуманность и быстрая раздражительность доводятъ до заблужденія въ дйствіяхъ, въ Коріолан, какъ высшія дарованія вслдствіе чрезмрнаго ихъ напряженія обращаются въ ихъ противуположностъ, въ Анджело, какъ отмщаетъ за себя подавленіе чувствъ, а въ Антоніи — подавленіе духа, въ Ромео, какъ чрезмрная любовь разрушаетъ сама себя, въ Тимон, какъ чрезмрность ненависти длаетъ человка безсильнымъ. До какой степени Шекспиръ весь былъ проникнутъ этимъ принципомъ мудрой умренности, всего сильне выказывается, можетъ быть, въ томъ, что онъ ршался даже противорчить христіанскимъ законамъ, которые внушаютъ человческой натур нкоторое напряженіе, такъ какъ онъ не одобрялъ, чтобы границы обязанностей простирались дале предначертаній природы..Вотъ почему онъ внушалъ держаться мудрой человчной середины между христіанскимъ предписаніемъ любви въ врагамъ и предписаніемъ языческимъ о ненависти къ нимъ. ‘Не надо растапливать слишкомъ горячо печи своему врагу, чтобы онъ не сжегъ насъ самихъ’, ‘надо великодушно примиряться съ раскаяннымъ, потому-что иначе не будешь годенъ ни для земли, ни для неба’, надо избгать длать себ враговъ, но если ужъ мы ихъ имемъ, надо поступать такъ, чтобы они насъ остерегались, надо быть страшнымъ для своихъ враговъ, но только боле силою, нежели ея употребленіемъ. И длая добро, человкъ не долженъ творить его до чрезмрности — вотъ выразительное ученіе Шекспира и въ словахъ, и въ примрахъ, которое идетъ подъ стать къ его умренному ученію о любви къ врагамъ. Такъ чрезмрная щедрость губитъ Тимона, между тмъ какъ венеціанскаго купца Антоніо щедрость умренная сохраняетъ въ почет, истинное честолюбіе, которое длаетъ великимъ Генриха У, низвергаетъ Перси, который слишкомъ высоко направляетъ его. Преувеличенная добродтель доводитъ Анджело до паденія, и если въ его обстановк чрезмрность наказанія оказывается вредною и не можетъ искоренить преступленій, то и самое богоподобное, что только есть въ человк, милосердіе, порождаетъ — если оно чрезмрно — грхи.
Съ этими послдними положеніями весьма тсно связанъ тотъ взглядъ, который такъ хорошо мы затвердили изъ Шекспира: ‘что само по себ ничто не бываетъ вообще ни хорошо, ни дурно, что на земл нтъ такого зла, которое не заключало въ себ и своей доли добра, и нтъ такого блага, котораго нельзя было-бы исказить злоупотребленіемъ’. Добродтель дурно-примненная, говорится въ Ромео, становится порокомъ, а порокъ иногда облагороживается посредствомъ образа дйствій. Такъ мы видли, что Джесеика нарушила дтекое почтеніе къ отцу, а Десдемона нарушила правду — и грха въ этомъ не было, Изабелла совершаетъ кажущійся грхъ, а Лоренцо благочестивый обманъ, не задумываясь, они отклоняются отъ прямолинейной добродтели не потому, что, бы они слдовали іезуитской морали, что цль освящаетъ средства, но потому, что самая изощренная совсть и сознаніе — поступать справедливо и препятствовать всему несправедливому — направляютъ, ихъ дйствія съ несомннною врностію. Такъ въ Пизаніо врность и неврность мняются мстами сообразно съ положеніемъ вещей, вслдствіе того же принципа совсти, что хотя обязанность служить я лежитъ на званіи слуги, слуга все таки долженъ оказывать не всякую услугу, а только такую, которая совмстна съ справедливостію. Такъ въ Гамлет даже слишкомъ большая добросовстность становится если не порокомъ, то ошибкою, а нкоторый недостатокъ ея у Фальконбриджа — хотя не добродтелью, то похвальнымъ качествомъ, потому-что въ великомъ политическомъ мір господствуетъ иной законъ, нежели въ мір домашнемъ, и потому-что обстоятельства повсюду измняютъ характеръ дйствій. По взгляду Шекспира (изъ этомъ онъ также сходится съ Бэкономъ и Аристотелемъ), нтъ положительнаго религіознаго или нравственнаго закона, который бы могъ обратить правила нравственнаго образа дйствій въ постоянныя предписанія, пригодныя во всхъ случаяхъ: не одно только что, но и какъ опредляетъ достоинство поступковъ, дйствующій человкъ зависитъ, какъ врачъ и кормчій, отъ обстоятельствъ, а не только отъ самого себя и отъ извстныхъ опредленныхъ правилъ, нравственность, какъ и политика, есть матеріалъ до такой степени сплетенный съ отношеніями, жизненными условіями и побудительными причинами, что невозможно подвести его подъ всершающія основанія, и что при разнообразныхъ столкновеніяхъ обязанностей неизбжно взвшивать человка и человка, долгъ общественный и долгъ частный, одинъ случай и другой случай.
Но если Шекспиръ наводитъ насъ на такую легко-теряющуюся изъ вида среднюю линію дйствія между слишкомъ много и слишкомъ мало, если онъ предоставляетъ намъ самимъ находить свою дорогу среди перепутанныхъ отношеній жизни, заслуживаетъ-ли онъ названія такого превосходнаго нравственнаго учителя и руководителя на путяхъ свта, какимъ мы его назвали? Мы думаемъ, что онъ именно за такой способъ дйствій и заслуживаетъ этого названія. Линія прямого дйствованія есть только одна среди безчисленнаго множества кривыхъ, найти ее въ жизни такъ-же трудно, какъ трудно осязательно опредлить ее въ ученіи. ‘Добродтель есть средина, какъ воззрительно выражается Аристотель, но только не относительно вещи, а относительно насъ самихъ, ее слдуетъ опредлить не объективно, какъ средину между двумя числами: 2 и 10, но только субъективно, какъ между количествами: 2 мины и 10 минъ, тутъ правильная середина не будетъ во всхъ случаяхъ 6, потому-что для мальчика это было-бы слишкомъ много, а для какого-нибудь Милона слишкомъ мало.’ Эта цль срединнаго правильнаго дйствованія — одна, и попасть въ нее трудно, ошибки тутъ безконечны и легки. Скрывать эту истину, представлять намъ жизненный путъ простымъ, вводить насъ въ заблужденіе относительно нашихъ силъ и вашей задачи — не пригодно, и всего мене пригодно это было-бы для учителя, который хочетъ вести людей, способныхъ къ образованію,— въ сознательной добродтели, основанной на принципахъ. А только ради такихъ цлей и къ такимъ только людямъ и обращаетъ свою рчь Шекспиръ. Есть классы людей, о нравственности которыхъ всего лучше позаботились положительныя, буквальныя предписанія религіи и законодательства, но для этихъ людей уже безъ того сочиненія Шекспира недоступны, ихъ могутъ читать и понимать только люди образованные, отъ которыхъ можно требовать, чтобы они усвоили себ здравый жизненный тактъ и то чувство собственнаго достоинства, подъ вліяніемъ котораго врожденныя намъ направляющіяся лы совсти и разума сдружаются съ нашею волею для сознательнаго достиженія достойныхъ жизненныхъ цлей. Но даже и для этихъ образованныхъ людей ученіе Шекспира не всегда можетъ быть безопасно. Какъ ему избгнуть хотя-бы уже одной этой возможности, о которой мы только-что говорили, а именно, что даже и изъ лучшаго можетъ быть извлечено худшее, или но собственному картинному выраженію поэта, ‘изъ благоуханнйшаго цвтка можетъ быть извлеченъ ядъ’? Есть однако условіе, при которомъ его ученіе вполн безопасно, оно состоитъ въ томъ, чтобы это ученіе было принято вполн, въ цломъ, безъ всякихъ исключеній и дленій. Тогда оно не только безопасно, но даже мене обманчиво, мене подвержено ложнымъ толкованіямъ, и черезъ то боле заслуживаетъ доврія, нежели какое-либо другое нравоученіе. И дйствительно, вдь только для поэта возможно поучать не словами, но дйствіями, не холодною доктриною, но живымъ примромъ, поучать не ухо, а глазъ, показывать послдствія дяній съ неумолимою ясностію, представлять нашему взору неизмримый кругъ жизненнаго опыта въ сжатомъ и удобообозримомъ вид, раскрывать передъ нами громадныя книги судебъ,— какъ выразился Гёте, восхваляя Шекспира, — и черезъ это дйствовать на нашъ умъ, на нашу душу съ такимъ могуществомъ, изощрять нашу совсть и разумъ въ такой степени, которая превышаетъ средства духовныхъ ораторовъ и философскихъ писателей.
Мы постараемся на одномъ большомъ примр, который можетъ послужить за вс другіе, показать, какъ необходимо понимать нравственное ученіе Шекспира и его нравственную сущность — въ цломъ, если мы не хотимъ попасть на совершенно ложный путь, и какъ легко бываетъ, выдливши одну только часть изъ этого цлаго, совершенно удалиться въ противуположную сторону отъ намреній, цлей и натуры великаго поэта. Ученіе, что нтъ блага, которое было-бы благомъ само въ себ и само по себ, что нтъ правила, при которомъ мы не наталкивались-бы на исключенія, соблазняетъ весьма легко на вольнодумственный скачокъ — изъ исключенія сдлать правило, что существеннымъ образомъ и составляетъ великую исторію умственныхъ и политическихъ переворотовъ нашихъ дней. Возможность извращенія шекспировскаго ученія значительно подкрпляется еще и тмъ, что поэтъ нашъ держитъ себя въ ршительно враждебномъ отношеніи ко всякой условности. Это направленіе противъ всего произвольнаго, всего непонятнаго въ обычаяхъ времени, весьма легко перетолковывается какъ направленіе противу всего существующаго. Кто нападаетъ такъ, какъ Шекспиръ, на вс предразсудки крови и званія, кто низлагаетъ, какъ онъ, вс правила политическаго вроученія, кто возмущается противу соединенія множества почестей надъ головами людей недостойныхъ, кто лично перескакиваетъ преграды, полагаемыя неравенствомъ происхожденія, отвращается отъ религіознаго изуврства, и высказываетъ о самоубійств, о поединкахъ, о честномъ погребеніи самоубійцъ, не задумываясь, свои въ тогдашнее время въ высшей степени еретическія мннія, кто, какъ онъ, заставляетъ упорнйшаго аристократа (Коріолана) ратовать противъ обычаевъ и противъ наростанія. цлой горы заблужденій, кто, говоримъ мы, держитъ въ такой степени открытою эту, такъ сказать, брешь прогресса, какъ это длаетъ Шекспиръ, за того легко можно было-бы опасаться, что онъ можетъ сдлаться пособникамъ идеалистамъ и мечтателямъ нашихъ дней, которые, ссылаясь на его примръ, захотли-бы и невозможное сдлать возможнымъ, горами заблужденій ниспровергнуть высоты истины, истребить въ мір очаровательное разнообразіе общимъ равенствомъ и вмст съ религіозными и политическими предразсудками вычеркнуть и религію, и государство изъ понятій человчества. Но нтъ сомннія, что совершенно въ иномъ вид предстанетъ передъ нами этотъ поэтъ, если вмсто того, чтобы выдергивать изъ него одну такую сторону, искажая тмъ весь образъ, мы станемъ разсматривать всю натуру его въ ея цломъ. Какъ ни гибельно ученіе, что нтъ блага, которое было-бы благомъ само по себ, въ рукахъ мечтателей, которые не знаютъ міра и не хотятъ его знать, а между тмъ стремятся преобразовать его по своимъ самосозданнымъ грезамъ, оно является ршительно не подлежащимъ никакимъ сомнніямъ у Шекспира, который не только знаетъ міръ, но даже и не огорчается въ своемъ здравомъ сердц его несовершенствами, и не требуетъ, чтобы его устройство было лучше того, что изъ него и изъ самихъ себя хотятъ сдлать люди. У него постоянно находятся въ соединеніи и воображеніе поэта и трезвый умъ мірского человка, свжесть души и трудъ опыта, молодость сердца и старость разума. Къ сожалнію, все это были непримиримыя противуположности въ эпоху процвтанія нмецкой поэзіи: не то было въ Шекспир! Для него была-бы омерзительна автономія и эгоизмъ личности, которая съ умственнымъ упорствомъ ополчается противу всякаго закона въ политик и въ нравственности и силится преодолть узы религіи и государственности, которыми въ теченіи вковъ держалось общество. По его воззрнію, нтъ цли боле высокой для практической мудрости человка, какъ та, чтобы вносить въ общество какъ можно боле естественности и свободы, но именно вслдствіе этого хранить свято и ненарушимо естественные законы общества, уважать существующее, но постоянно стараться, такъ сказать, просвая, проникать въ его разумную часть, не забивать натуры изъ-за культуры, и наоборотъ’.
Я какимъ-же безпристрастнымъ, вслдствіе этого, является Шекспиръ, какимъ отршеннымъ отъ всякаго предразсудка, не смотря на свою тенденцію противъ всего условнаго, не смотря на свою высокую свободу и независимость, — во всхъ вопросахъ государственно-общественной и религіозной жизни, которая всего боле подвержена бурямъ революціонныхъ умовъ и нравовъ! Что Шекспиръ свободно и просвщенно мыслилъ о религіозныхъ предметахъ, въ этомъ не можетъ сомнваться ни одинъ изъ внимательныхъ, его читателей, это такое качество, которымъ онъ далеко выдается надъ узкосердечностію, какая всячески свойственна его ныншнимъ соотечественникамъ во всемъ, что касается предметовъ религіи. Онъ былъ человкъ такого свтлаго разума, что даже въ такое время, которое еще не было свободно отъ грубыхъ суеврій, онъ не предавался суеврію боле утонченному! Предсказанія у него подпадаютъ подъ законъ природы, а все чудесное разсматривается съ разумной точки зрнія, даже въ устахъ его духовныхъ лицъ. Адъ и дьяволы у него играютъ такую забавную роль, что даже ныншнія духовныя лица выражаютъ досаду, когда кто-нибудь вздумаетъ выдавать намеки Ланчелота на религіозную пропаганду или вообще какъ-бы профанирующія цитаты изъ Писанія за яркое доказательство языческаго настроенія Шекспира. Характерно то, что его монахъ Лоренцо предлагаетъ въ своихъ поучительныхъ рчахъ именно сладостное млеко философіи, а не религіи, и что вс его анахореты оказываются весьма практическими людьми въ мірскихъ длахъ. Можетъ показаться страннымъ, что его благочестивый Ричардъ и Генрихъ VI — весьма слабые люди и неутшительные характеры. Это составляетъ предметъ отчаянія для тхъ изъ читателей Шекспира, которые отличаются благочестіемъ, что онъ всхъ своихъ злодевъ посылаетъ на смерть, не раздавивши ихъ, и благороднйшія свои лица заставляетъ умирать безъ христіанскаго поученія, что реквіемъ надъ Имодженой говоритъ о бдствіяхъ этого міра, а не о слав будущей жизни, что его монахъ-герцогъ утшаетъ Клавдіо ничтожествомъ здшней жизни, а не отраднымъ указаніемъ на жизнь загробную, что вс его влюбленныя пары умираютъ безъ надежды на новое свиданіе,— исключая именно Клеопатры и Антонія, этихъ язычниковъ и сластолюбцевъ! Не слдуетъ-ли изъ всхъ этихъ чертъ заключить съ полною справедливостію, что Шекспиръ былъ человкъ безъ религіи, какъ и другіе современные ему драматурги? Но Шекспиръ былъ уже слишкомъ поэтъ для того, чтобы пренебрегать религіозными врованіями, а съ другой стороны онъ былъ человкъ слишкомъ свободномыслящій для того, чтобы какую-нибудь опредленную форму религіознаго воззрнія представлять въ своей поэзіи иначе, какъ отдльную сторону въ человк, какъ характеристическій аттрибутъ. Онъ и здсь сохраняетъ ту-же изумительную середину между узкосердечіемъ и другою крайностію. Онъ не былъ ни фанатикомъ, ни не-христомъ, ни атеистомъ, ни мистикомъ, ни браувистомъ, ни политикомъ, онъ былъ одинаково благорасположенъ къ благороднымъ католикамъ и къ честнымъ лютеранамъ, онъ изображалъ язычниковъ, вольномыслящихъ, раціоналистовъ и людей благочестивыхъ, Брута, Фальконбриджа, Перси и Катарину, если только они во всемъ прочемъ были люди достойные, съ одинаковымъ благорасположеніемъ. Всмъ вышеприведеннымъ чертамъ можно противупоставить такой-же рядъ чертъ совершенно-противуположныхъ, которыя являютъ поэта въ совершенно томъ-же безпристрастіи, какое мы должны были отмчать въ немъ повсюду. Если онъ дозволяетъ своимъ клоунамъ простодушно извращать библейскія изреченія, то это все таки-же было лучше, нежели то мрачное употребленіе, какое длали азъ этого Пуритане, ужасающій образецъ которыхъ онъ представилъ въ Ричард ІІІ-мъ, прикрывавшемъ свои плутни, какъ-бы ветхими лохмотьями, словами Писанія. Если онъ иногда напускается на служителей вры, которые разными уловками и продлками творятъ себ божество изъ мірскихъ длъ, то онъ рисовалъ и другія личности, какъ напримръ, Карлейля,— въ величавомъ и возвышенномъ свт. Если онъ презираетъ тхъ, которые при своемъ благочестіи, сдлались слабы и тупы для ддъ міра, то онъ все таки выставилъ въ величайшемъ блеск вру и упованіе на Бога, порождающее могучія дла — въ Сивард, въ Постум, въ Генрих V-мъ. Если онъ заставляетъ умирать и злыхъ, и добрыхъ, подъ вліяніемъ страстей, безъ упоминанія о религіи, то все таки у него благочестивая Катарина и раскаявшійся Вольсей умираютъ не безъ ея утшеній. ‘Быть готовымъ и зрлымъ — въ этомъ все’ — вотъ что выражаютъ у него благородныя личности Гамлета и Эдгара, и эти слова свидтельствуютъ, что и Шекспиръ своими убжденіями преклонялся передъ великою загадкою будущности, и изъ врованія въ безсмертіе извлекъ самое здравое слдствіе, а именно, что все зависитъ отъ надлежащаго употребленія здшней жизни.
И подобно тому, какъ здсь, въ предметахъ религіозныхъ, Шекспиръ мыслилъ по гуманнымъ принципамъ, что истинная свобода состоитъ въ томъ, чтобы не стснять ни своей свободы, ни свободы другихъ, подобно тому, какъ здсь онъ великодушно и многосторонне уважалъ каждое неподдльное убжденіе, хотя бы оно и не было его собственнымъ убжденіемъ, — какъ здсь онъ крпко держался господствующаго исповданія, хотя бы онъ понималъ, такъ сказать, и не вс его параграфы,— такъ поступалъ онъ и въ вопросахъ политическихъ. Его точка зрнія была въ отношеніи государства такая-же свободно-человческая, какою она была и въ отношеніи религіи. Онъ не хотлъ, чтобы свобода человка въ области нравственной, гд онъ самъ себ господинъ, была стсняема государствомъ. При столкновеніи политическихъ и нравственныхъ обязанностей въ личностяхъ Брута, Фальконбриджа и Салисбури, онъ оставилъ нершеннымъ, которой изъ обязанностей онъ самъ отдалъ-бы преимущество, т. е. что онъ и тамъ предоставилъ самимъ людямъ ршать это, сообразно натур каждаго, и желалъ только, чтобы Брутъ, ршивъ дло въ пользу политической обязанности, и дйствовалъ-бы уже политически, и чтобы Салисбури, склонившись на сторону обязанности нравственной, не совершалъ-бы безнравственной измны и не вступалъ-бы въ союзъ съ врагами отечества. На примр Пизаніо и Губерта онъ показалъ, что служа господамъ и властителямъ, не должно забывать прежде всего служенія Богу. но какъ ни высоко ставилъ Шекспиръ свободныя права личности, никогда не впалъ-бы онъ въ суетный космополитизмъ нашихъ поэтовъ прошедшаго столтія, а еще мене въ утопическія идеи о всемірной республик, желающія перешагнуть за предлы условій пространства и бывшія не безъизвстными и въ тогдашнія времена. Напротивъ того, дятельность для общаго блага имла въ его глазахъ такое большое значеніе, что онъ хотлъ, чтобы вс, ради этой цли, смотрли съ одинаковымъ мужествомъ на смерть и на честь. На его взглядъ, въ душ и сущности государства царитъ такая глубокая, заслуживающая почтенія, тайна, дятельность государства кажется ему ‘такою божественною по своей природ, что ни языкъ, ни перо не въ состояніи изъяснить этого’, онъ былъ истинный сынъ своего народа въ томъ отношеніи, что для него не было и и чего на свт выше отечества, его могущества и чести. Какъ лучезарно сіяетъ радость патріотизма изъ той рзвой шутливости, съ которою онъ рисуетъ французовъ, враговъ своей страны, изъ того, какъ онъ изображаетъ своихъ народныхъ героевъ, бастарда-Фальконбриджа, Тальбота, Перси, изъ его протестантскаго чувства собственнаго достоинства въ противуположность папизму, изъ его государственнаго взгляда на мстоположеніе своего родного острова, окруженнаго моремъ какъ твердою стною, и на ту стихію, въ которой заключается его величіе! И съ другой стороны, какимъ дальнозоркимъ является его историческій инстинктъ, когда мы обратимъ вниманіе на то, какъ онъ постигаетъ и разуметъ натуру народовъ и временъ, будучи далекъ отъ желанія распростирать одну политическую форму на вс отношенія! Съ какою независимостію онъ относится въ своихъ римскихъ пьесахъ къ демократической, аристократической и монархической натур въ государств и въ человк! Уже Кольриджъ замтилъ, что въ то время, какъ у современниковъ Шекспира можно было услдить — у Массингера тенденціи республиканскія, у Бомонта и Флетчера преувеличенный принципъ божескаго права, Шекспиръ не высказалъ ршительно никакого опредленнаго политическаго исповданія, по которому его можно было-бы причислить къ той или другой партіи. Онъ доказалъ въ своихъ римскихъ пьесахъ, что ко всмъ существующимъ государственнымъ формамъ у него было и разумніе и уваженіе, но что у него не притупился взглядъ до того, чтобы уже онъ не могъ разглядть искаженія всхъ ихъ. Въ этихъ пьесахъ Шекспиръ выказалъ такой естественный и вмст съ тмъ разумный, основанный вполн на историческихъ воззрніяхъ политическій духъ свободы, который ршительно не былъ свойствененъ тому времени, да и во вс времена встрчается весьма рдко. Юмъ претендовалъ, будто-бы онъ нашелъ, что у Шекспира нигд нтъ рчи о гражданской свобод. Конечно, нтъ — въ стил новйшей болтовни о политик. Но написать такую пропитанную демократическимъ принципомъ пьесу, какъ Цезарь, вложить въ уста тиранну Генриху VIII ученіе, направленное противъ всякаго ненадлежащаго употребленія власти, напасть въ Ричард И на право неприкосновенности, это, безъ сомннія, значило говорить о гражданской свобод въ такое время, когда Іаковъ I называлъ еще королей земными богами. Кто иметъ нкоторыя познанія въ англійской исторіи, кто знаетъ, что двигало умами въ Англіи, когда Іаковъ II былъ свергаемъ съ престола, какія настроенія разъединяли вождей народа, какія ощущенія боролись въ груди легальныхъ торіевъ съ сознаніемъ необходимости въ перемн престола, какія намренія заставили вольномыслящихъ виговъ принять, незадумываясь, свои ршительныя мры, тотъ, читая ‘исторіи’ Ричарда II и короля Іоанна, увидитъ, что въ нихъ съ изумительною глубиною и полнотою изображено все то честное, человчное, патріотическое, что въ подобныхъ кризисахъ двигало англійскою націей въ обоихъ направленіяхъ. Во всемъ этомъ боле достоинства, нежели въ язык суетныхъ революціонныхъ разглагольствій, въ которыхъ поэты новйшихъ временъ, исключительно видятъ печать прямодушія, такимъ языкомъ не могъ-бы, да и не захотлъ-бы говорить Шекспиръ, который такъ убдительно изобразилъ страшную трагедію іоркъ-ланкастерскихъ переворотовъ. Надо прочесть Ричарда II, чтобы увидть, съ какою серьозностію Шекспиръ настаивалъ на святомъ уваженіи къ праву собственности, надо вспомнить, съ какою строгостію онъ настаиваетъ въ Троил и въ Отелло на охраненіи правъ семейныхъ, — и тогда мы поймемъ, какая бездна отдляетъ вольномысліе Шекспира отъ политическихъ вольнодумцевъ нашихъ дней, когда въ самыхъ цивилизованныхъ странахъ приходится защищать всмъ оружіемъ разума и государственной власти — семью и собственность, значитъ, то, что даже дикари охраняютъ въ своихъ обществахъ. Правда, у Шекспира есть сочувствіе въ низшимъ классамъ, бднымъ и покинутымъ, я онъ заставляетъ сильныхъ земли, забывшихъ о бдности, вспомнить о ней, когда на нихъ самихъ нагрянетъ бдствіе, — но куда повело бы равенство и благосостояніе коммунизма, это Шекспиръ весьма наглядно показалъ, изобразивъ революцію Кэда. Никто сильне Шекспира не боролся противу предразсудковъ званія и состоянія, но могъ-ли бы этотъ свободно-мыслящій умъ порадоваться тому, когда бы предразсудки и привиллегіи богатыхъ и образованныхъ были устранены только для того, чтобы уступить свое мсто выгодамъ и предразсудкамъ бдныхъ и необразованныхъ! Могъ-ли бы этотъ человкъ, который такъ краснорчиво заманивалъ на состязательный путь чести, одобрить, когда кто-нибудь захотлъ-бы уничтоженіемъ званій, степеней заслуги, отличій, уничтожить всякое побужденіе къ великому, черезъ устраненіе всхъ градацій ‘поколебать лстницу всхъ высокихъ плановъ’? Положимъ, что, дйствительно, людей не должна подавлять никакая происками добытая честь, никакое ложное могущество, но разв изъ этого слдуетъ, что поэтъ долженъ былъ признать самую страшную изъ властей, могущество дикости? Онъ видлъ, что вслдствіе того равенства, о которомъ нын проповдуютъ, ‘все обратится въ насиліе, насиліе обратится въ произволъ, произволъ въ жадную страсть, которая какъ какой-то всеобщій волкъ захватитъ себ въ добычу весь міръ и наконецъ поглотить самъ себя’, А съ другой стороны, если-бы это не было конечнымъ жребіемъ, который-бы выпалъ на долю человчества изъ этого желаемаго равенства, если-бы взаимная любовь націй и вчный міръ не составляли-бы той невозможности, того ‘ничто’, какъ выражается объ этомъ Алонзо въ ‘Бур’, а были-бы дйствительнымъ плодомъ этихъ стремленій къ равенству, то поэтъ подумалъ-бы, что съ этою эпохою наступилъ старческій возрастъ міра, періодъ его отживанія, когда не стоило-бы ужъ и жить человку дятельному.
Такъ консервативенъ этотъ свободно-мыслящій поэтъ въ предметахъ религіозныхъ и политическихъ. А если взглянуть на его личный, нравственный характеръ, если перейти отъ его ученій и характеристикъ къ его собственной натур, къ его собственному примру, то мы найдемъ, что онъ еще дале отстоитъ отъ всякаго легкомыслія, отъ всякаго лживаго высокомрія, отъ пустой, безсодержательной посредственности, отъ суетной страсти къ оригинальности, отъ подкапывающагося недовольства, — отъ всего, что составляетъ признавъ ныншняго свободомыслія, признакъ столь многихъ, которые суть ревностнйшіе почитатели Шекспира, хотя онъ для нихъ не — первообразъ, а скоре — судъ и осужденіе. Если кто хочетъ подвести итогъ его характеру, то самое простое для этого средство — то, на которое мы уже указали: надо извлечь изъ его сочиненій вс нравственныя изреченія, вглядться пристально въ т изъ нихъ, которыя всего чаще повторяются и тмъ даютъ поводъ заключать, что эти мысли всего глубже его занимали. Кто захочетъ сдлать это, тотъ найдетъ къ своему изумленію, что относительное большинство этихъ мстъ вырисовываетъ совершенно тотъ-же характеръ, который мы выяснили въ одномъ мст нашей книги изъ сравненія этого характера съ Генрихомъ V. Изъ разсмотрнія сочиненій Шекспира въ ихъ цломъ, изъ разсмотрнія общаго впечатлнія, какое они на насъ производятъ, и изъ перечисленія этихъ отдльныхъ мстъ выходитъ одинъ и тотъ-же результатъ, такъ что одинъ способъ служить повркою другому. Самое чистое и прекрасное изъ его сентенціозной мудрости группируется въ два совершенно прикрывающіе другъ друга ряда, которые утвердительно и отрицательно высказываютъ одну и ту-же сущность: съ одной стороны эти сентенціи направлены противу всхъ суетностей условной жизни, противъ всякой ничтожной, казистости и пустаго хвастовства, противъ поверхностнаго и мелкаго отношенія къ жизни, съ другой — эти сентенціи стремятся проникнуть въ сущность вещей, внушаютъ простую прямоту, правду и скромность. Съ одной стороны мы видимъ въ этихъ сентенціяхъ колкія остроты противъ легкомысленной молодёжи, е все остроуміе которой направлено лишь на постройку себ платья, и у которой выдержанность, постоянство, мняется скоре, нежели мода на одежду’, противъ любимцевъ пустого вка, противъ сладенькихъ петиметровъ двора, въ глазахъ которыхъ держать свое слово есть признакъ дурного тона, а вс преимущества заключаются въ цлованьи руки и ковыряньи въ зубахъ, противъ щеголей, благоухающихъ какъ аптечная давка, противъ всяческихъ неразумій, скрывающихъ натуральную истину, противъ фальшивыхъ волосъ и нарумяненныхъ лицъ. Затмъ подъ это остроуміе подпадаютъ льстецы и прихвостники, у которыхъ шея вертится какъ флюгеръ, наконецъ цлый вкъ, который мняетъ свои мннія, какъ перчатки. Эти сентенціи осмиваютъ людей надменныхъ, слишкомъ много воображающихъ о себ, которымъ собственный ихъ голосъ кажется неземною музыкой, пересмшниковъ, которые гоняются за пустымъ хохотомъ глупцовъ, и точно такъ-же молчаливыхъ оракуловъ, которые своимъ молчаніемъ хотятъ прослыть за мудрецовъ, осмиваютъ разочарованность, происходящую отъ истасканнаго ума и нравственности, страсть къ оригинальности въ чудакахъ и вздорщикахъ, дипломатовъ, которые развязываютъ гордіевъ узелъ политики какъ подвязку, политиковъ, которые хотли-бы обмануть самого Господа Бога. Изъ всей сокро: вищницы сентенцій этого характера, коихъ тонъ разнообразно мняется, начиная отъ самаго веселаго юмора до самаго горькаго сарказма, мы извлекаемъ самое полное впечатлніе того, что Шекспиръ былъ не изъ тхъ людей, которымъ нравилась-бы свтская пустота и суетность. Сентенціи, противуположньтя этому, которыя направлены къ тому, чтобы устремить насъ отъ вншности, отъ названія, отъ призрачнаго вида — къ самой вещи, къ сущности, къ истин, составляютъ серьозную, возвышенную, обратную сторону этой полемики. Отъ тхъ пустыхъ дтей вка, отъ модной молодежи, взоръ поэта съ наслажденіемъ обращается къ бастардамъ того времени, къ тмъ коренастымъ юношамъ суровой наружности, къ нешлифованнымъ алмазамъ, какъ Фальконбриджъ, отъ тхъ сладкихъ господчиковъ, которые втираются въ милость къ женщинамъ, — къ здоровымъ, нечувствительнымъ юношамъ,: какъ Орландо и Себастіанъ. Въ противуположвость тмъ придворнымъ натурамъ, для которыхъ честное слово и врность составляютъ предметъ насмшки, какъ радостно онъ обращается къ изображенію правды, какъ мтко видитъ онъ въ правд единственную защиту противъ дьявола, какую серьозность, какую вскость пріобртаетъ у него языкъ и слогъ, когда онъ старается отклонить кого-нибудь отъ двоедушія, отъ клятвопреступленія къ прямой правд, къ простой врности, не знающей никакихъ ухищреній, какъ убдительны его выраженія, когда онъ увщеваетъ насъ прежде всего и выше всего быть врными самимъ себ, такъ какъ изъ этого слдуетъ, что такой человкъ не можетъ оказаться неврнымъ ни передъ кмъ. Какъ горячо говоритъ онъ противъ кажущейся правды, которая даетъ возможность хитрому вку уловлять даже мудрйшихъ! Какъ внушительно и какъ часто поучаетъ онъ оцнятъ вещи не по блестящей ихъ наружности, но по внутреннему ихъ достоинству! Въ его глазахъ это — лишь толпа глупцовъ, т люди, которые длаютъ свой выборъ по казистой вншности, а не проникаютъ внутрь, которые, какъ ласточка, живутъ на наружной стн, во власти и на пути всякихъ случайностей. Отъ того онъ и считаетъ безразсуднымъ того человка, который цнитъ успхъ среди подобной толпы. Въ его отвращеніи отъ всего кажущагося, отъ всякой неправды, лежитъ основа и его ревности противу всякаго пустого хвастовства и самовозвеличенія, противъ гордости, которая трубитъ о себ, противъ людей суетныхъ, которые хвалятся чмъ-нибудь другимъ, только не длами, и черезъ это уничтожаютъ цну своихъ длъ. Въ его глазахъ заслуживаютъ уваженія скоре т, которые ради добрыхъ длъ не боятся дурной кажущейся вншности, это самоотверженіе онъ придалъ своимъ благочестивйшимъ женщинамъ: Изабелл и Елен. Добродтель безъ блеска и крайняя скромность при самыхъ похвальныхъ преимуществахъ — вотъ что постоянно привлекало Шекспира, самоотверженность, которая отказывается отъ заслуженной хвалы, самосознаніе, которое не нуждается во вншнемъ признаніи заслуги, всегда казалось ему заслуживающимъ вышей хвалы между всми человческими добродтелями, или правильне: не хвалы, а того высшаго самодовольства, которое оно само себ приготовило. Эти дла и подвиги, совершаемые ради ихъ самихъ, безъ всякихъ видовъ на награду и похвалу, были въ его глазахъ великимъ контрастомъ съ мірскою суетливою дятельностію, основанною на тщеславіи, ложной вншности и глупости. И при такомъ настроеніи своемъ, онъ не отступилъ отъ своихъ принциповъ, не впалъ въ коріолановскую крайность. Изображая правдивость Коріолана, его презрніе къ успху и къ наград, онъ слишкомъ выразительно набросилъ тнь на его гордость, его надменность своими заслугами, чтобы можно было подумать, будто и самъ онъ доходилъ до такой степени самомннія. Изъ всхъ этихъ ученій и изображеніи вытекаетъ скоре то впечатлніе, что поэтъ самъ въ своей личности обладалъ тою скромностію, какую онъ внушалъ другимъ, что ему самому было свойственно то золотое настроеніе духа прямой мужественной натуры, отличающейся простымъ и твердымъ постоянствомъ, которому онъ во вс времена отдавалъ преимущество устами своего Генриха,— въ немъ самомъ преобладалъ тотъ духъ правды, который превышаетъ вс качества.
Это качество нашего поэта, его простая, истинная натуральность, становится въ нашихъ глазахъ еще драгоцнне, когда мы начинаемъ обращать вниманіе на безконечную многосторонность поэта, которая какъ-будто распростирается на все на свт, длаетъ его добычею каждаго впечатлнія. Но эти повидимому противуположныя стороны именно обусловливаютъ одна другую: многосторонность Шекспира существеннымъ образомъ опирается на его простот, а простота его, въ сущности своей, совпадаетъ съ его чувствомъ правды. Никогда ни одинъ человкъ въ такой степени не давалъ въ себ столь равнаго доступа всмъ сторонамъ жизни, никогда никто не давалъ воздйствовать на себя съ такою одинаковою силой предметамъ всякаго рода, никто не воспринималъ отъ предметовъ такихъ неподдльныхъ, натуральныхъ, истинныхъ впечатлній, и никто не воздавалъ вслдствіе этого каждой вещи такой врной справедливости, какъ Шекспиръ. И это есть именно то качество, которому каждый ученикъ въ этой сфер, каковы бы ни были его способности, можетъ научиться отъ этого учителя, которому онъ долженъ научиться, если онъ хочетъ оказать уваженіе своему учителю и не хочетъ унести изъ его школы такіе плоды, для которыхъ тамъ не было положено смянъ. Научитесь отъ этого поэта любить правду ‘и тогда ужъ не бойтесь дьявола!’ Ужъ одного, по крайней мр, великаго искушенія наврное избгнутъ въ такомъ случа его ученики, — и только въ такомъ случа, — искушенія влагать въ уста учителю то, чего онъ не говорилъ, раскалывать на-двое то, что онъ хотлъ оставить въ цломъ, помощію одной части его истинъ производить такія злоупотребленія, отъ которыхъ предохранили-бы насъ эти истины, взятыя въ цломъ. Все это такія искушенія, которыя, въ случа если-бы мы поддались имъ, могли-бы одни придать въ глазахъ многихъ опасный видъ ученію и примру Шекспира. Избгнувъ этого, мы въ состояніи будемъ научиться у Шекспира великому искусству, которому при ршимости не трудно и научиться, которому въ наши времена всего спасительне учиться, а именно: искусству отказываться отъ всякой притязательности, отъ всякой страсти къ господству, отъ страсти судить и рядить о домостроительств Божіемъ. Отъ Шекспира мы можемъ научиться — не презирать существующаго міра, но сперва постараться его понять, воздавать должное каждой вещи, прежде нежели произносить надъ нею свой судъ, становиться такимъ образомъ безпристрастне и многосторонне въ своихъ сужденіяхъ — словомъ: достигать того качества, которое мы считаемъ первымъ и похвальнйшимъ свойствомъ Шекспира. Мы не станемъ повторять, до какой степени онъ умлъ безъ всякаго сектаторскаго духа, безъ всякаго пристрастія, понимать и уважать каждое убжденіе въ религіи, каждую своевременную форму въ государств, каждый цльный, врный самому себ характеръ между людьми, каждое жизненное призваніе и занятіе, если только оно само на себя смотрло какъ на нчто серьозное. Онъ, такъ сказать, читалъ какъ въ книг, во всхъ временахъ, во всхъ народахъ, во всхъ жизненныхъ отношеніяхъ, и все это какъ-будто на своемъ язык, обнаруживая при этомъ пониманіе вещей всякаго вида и свойства. Человческія формы характеровъ были ему вполн знакомы, начиная отъ полубога до каррикатурнаго чудака, вс склонности и призванія онъ зналъ какъ-будто по собственному опыту, и дйствительно, онъ становятся чмъ только хочетъ: онъ и воинъ, рьяный какъ тигръ, онъ. и дитя, беззаботно играющее, онъ и геній, и идіотъ, онъ одинаково знатокъ и человческой силы, и человческой слабости: голова его — въ облакахъ, а ноги на земл.. Вотъ потому-то имъ восхищались, ему дивились люди различнйшихъ характеровъ, даже такіе, которые по натур своей всего дале отстояли отъ него: каждый находилъ въ немъ такую сторону, которая говорила ему что-нибудь, и дйствительно, кажется, будто въ человчеств не встрчается ничего, что не находило-бы себ чего-нибудь аналогическаго въ Шекспир. Между германскими поэтами его одинаково уважали и самые трезвые, какъ Лихтенбергъ, и самые фантастическіе, какъ романтики: мастера поэзіи робко удивлялись ему, а кропатели стиховъ, подражая ему, затвали превзойти его. Только то, что сектаторски замкнулось въ одностороннее направленіе, всего трудне постоянно будетъ сходиться съ этимъ многостороннимъ человкомъ: платоническая мечтательность, болзненная чувствительность, умственная сухость какого-нибудь Вольтера, или зелотство ревнителей, но вдь все это — противники, которыхъ каждый охотно себ пожелаетъ. Всхъ остальныхъ людей этотъ всемогущій поэтъ длаетъ своими приверженцами, потому-что онъ, играя, господствуетъ надо всми нашими чувствами, душевными движеніями и мыслями, и Гёте останавливался, какъ-бы теряясь, передъ этою силою и этимъ спокойствіемъ, какъ-бы робя передъ тою многосторонностію, съ какою Шекспиръ ‘исчерпалъ всю человческую природу во всхъ ея направленіяхъ, на всхъ высотахъ и во всхъ глубинахъ’, и черезъ то отнялъ охоту у всхъ своихъ послдователей, даже у такого великаго духа, какъ Гёте, ‘соперничать съ неизъяснимыми и недостижимыми его совершенствами’. Эта многосторонность, выказывающаяся въ произведеніяхъ Шекспира, была, безъ сомннія, свойственна и его личному характеру. Выше мы назвали его снимкомъ — его Генриха, который одинаково былъ способенъ и къ наслажденіямъ, и къ дятельности, къ шутк и къ серьозности, къ войн и къ миру, къ запальчивости и къ самообладанію, къ глупости и къ возвышеннымъ стремленіямъ, склоненъ ко всякому занятію и во всякому обществу — въ должное время и въ надлежащемъ мст, съ королями — король и съ нищими — равный имъ нищій, обходительный и гордый, своекорыстный и смиренный, неуклоняющійся ни отъ чего среди всевозможныхъ разнообразій существованія, разв только отъ одной монотонной привычности. Таковъ былъ, по всей вроятности, и самъ Шекспиръ. Любимые характеры его — постоянно такіе, которые соединяютъ въ себ самыя противурчивыя качества:— какой нибудь Гамлетъ, столь щедро одаренный природою, Постумъ, вмст и сильный, и кроткій, Порція, которая и такъ благочестива и такъ тверда волею, такъ женственно-самоотверженна, и вмст съ тмъ такъ бодра и дятельна. И, кажется, нтъ ничего, что было-бы боле противуположно Шекспиру, какъ такія личности, въ которыхъ проглядываетъ хоть какая-нибудь односторонность, какой-нибудь Яго, который весь — человкъ ума, или Кассіо — человкъ чувства, но всего дале отстоитъ отъ него этотъ вчно-желающій быть правымъ Леонтъ, который, въ своемъ одностороннемъ узкосердечіи, замкнулъ себя отъ всякой правды. Но то, что отнимаетъ у многосторонности Шекспира всякій характеръ разбросанности, разсянія въ разныя стороны, то, вслдствіе чего этотъ океаническій духъ, какъ назвалъ его Кольриджъ, постоянно является однимъ и тмъ-же элементомъ, то, что длаетъ его въ одно и то-же время и и , что придаетъ его всесторонности вмст съ тмъ и величайшую замкнутость и цлость,— это именно та особенность, на которую мы часто у него указывали, и вслдствіе которой вс его способности были такъ равномрно взвшены и соединены между собою въ такой изящнйшій союзъ. Какъ мы съ интеллектуальной стороны находили, что духъ, сужденіе, фантазія, осмотрительность и практическій умъ, самое рдкое остроуміе, которое усматриваетъ сходство въ отдаленнйшихъ предметахъ и величайшее глубокомысліе, проникающее до самаго дна предметовъ, — постоянно были у Шекспира въ гармоніи, такъ точно мы должны замтить то-же самое о его нравственныхъ качествахъ въ ихъ отношеніяхъ между собою и въ ихъ отношеніяхъ къ качествамъ умственнымъ. Его сердце отличается такою-же свжестью, какою здравою силою отличается его умъ, его чувствованіе такъ-же неподдльно и глубоко, какъ богато и испытанно его сужденіе, его склонности находятся въ такой гармоніи съ его волей, а нравственныя стремленія такъ согласуются съ его разсудительностію, что, какъ съ эстетической стороны, идеальное и прекрасное въ его искусств совпадало съ правдою его нравственныхъ и умственныхъ воззрній, такъ и съ иической стороны, благое и нравственное совпадаетъ съ этою-же самою правдою. Такимъ образомъ передъ нами въ увеличенномъ размр опять выступаетъ все тотъ-же единый, цльный, нормальный человкъ, котораго особенность, какъ сказалъ Гудзонъ, заключается въ отсутствіи особенностей, въ его генерическомъ качеств, въ соединенномъ совершенств, и равновсіи его силъ. За т печальныя жертвы, которыя мы ежедневно принуждены приносить односторонности, своенравію, самоуправному самодовольству, Шекспиръ составляетъ для насъ вознаграждающій насъ контрастъ самаго высокаго достоинства. Онъ одинъ только не въ состояніи разъединять Человческія дарованія и силы и отдлять ихъ односторовно другъ отъ друга, онъ одинъ только не зналъ въ своемъ искусств, что такое идеальное, которое было-бы непримиримо съ дйствительностію, онъ одинъ только презиралъ прекрасное, которое хотло-бы разойтись съ благомъ, онъ одинъ отталкивалъ отъ себя истину, которая противорчила красот и благу. Такъ что самая полная характеристика поэта и его поэзіи, ея многосторонности и ея единства, заключается, можетъ быть, въ слдующихъ стихахъ, которые находятся въ его 105-мъ соннет, и хотя сказаны тамъ въ боле тсномъ значеніи, но могутъ быть поняты и въ этомъ, боле широкомъ смысл:
Fair, kind, and true, is all my argument, —
Fair, kind, and true, varying to other words,
And in this change is my invention spent,
Throe themes in one, which wondrous scope affords.
То есть: ‘Прекрасенъ, благъ и истиненъ — каждый изображаемый мною предметъ. Онъ прекрасенъ, благъ и истиненъ — въ какія бы слова я его ни облекалъ. Въ этихъ измненіяхъ проявляется вся моя изобртательность: у меня три темы заключены въ одной, и это придаетъ моей поэзіи изумительный полетъ!’
Въ силу рдкаго соединенія универсальности, которою такъ любятъ хвалиться нмцы, съ цльностію, которая составляетъ натуру англичанина, Шекспиръ является какъ-бы посредникомъ между двумя націями и составляетъ для нихъ обихъ одинаково великій примръ и образецъ, и притомъ для каждаго изъ этихъ народовъ съ особой стороны, такъ какъ онъ обладаетъ тмъ, въ чемъ чувствуется природный недостатокъ у того или другого народа. Насъ, нмцевъ, онъ поражаетъ своею цльностію, которою онъ и ставитъ всю нашу поэзію въ глубокой тни. И что въ особенности придаетъ произведеніямъ Шекспира этотъ характеръ замкнутой опредленности, это сама натура поэта, обращенная къ дятельной сторон жизни. Вотъ именно эта натура и приковывала и Бэкона, и Шекспира къ ихъ времени и къ ихъ націи, она-то сверхъ того и направляла ихъ къ ихъ ученой и художественной дятельности, она даже и ставила имъ практическія цли. Недостатокъ такихъ опредленныхъ и достижимыхъ цлей, которыя коренились-бы въ близкихъ, національныхъ обстоятельствахъ, придалъ разбросанность и несостоятельность всей нмецкой поэзіи послднихъ ста лтъ, наши поэты не находили никакого законченнаго государственнаго строя, никакой опредленной народности, никакого господствующаго направленія вкуса и рода поэзіи. Вотъ отчего каждый изъ нихъ стремился во-первыхъ создать и утвердить, по собственнымъ своимъ идеаламъ, искусство и жизнь, такъ какъ готовое реальное существованіе націи не направляло этихъ поэтовъ идти по опредленному пути. Вслдствіе такихъ далекихъ стремленій отъ нихъ ускользалъ близко лежавшій успхъ, и нашъ величайшій поэтъ сознавался, что онъ только зналъ, чего онъ хотлъ, и что онъ долженъ былъ длать, но что, чувствуя себя раздленнымъ и разбросаннымъ, онъ ни въ чемъ собственно не достигъ своей цли, и только по поводу произведеній другихъ поэтовъ онъ чувствовалъ себя удовлетвореннымъ тмъ, что сдлали они. Вотъ почему легко и объяснить себ, что нмецкая нація, хотя и обладающая непомрною массою поэтическихъ произведеній, всегда чувствовала въ себ какой-то неудовлетвореннный недостатокъ, который она и вознаграждала себ произведеніями Шекспира, понятно поэтому и то, что она питаетъ честолюбивую увренность, что въ исторіи ея поэзіи долженъ явиться человкъ, который будетъ названъ нмецкимъ Шекспиромъ. Но мы пока станемъ наслаждаться англійскимъ Шекспиромъ съ беззаботною радостію, даже подъ опасеніемъ, что нмецкій Шекспиръ никогда не появится. Не худо если мы, даже какъ нація, поучимся у Шекспира скромности — не огорчаться тмъ, что чужеземецъ (но вдь все таки одного съ нами племени) отнялъ пальму первенства у нашей собственной поэзіи. Въ замнъ этого мы постараемся состязаться съ британцами въ томъ, что мы поняли ихъ поэта и дали ему у себя право гражданства. Безъ зависти и ревности мы должны сознаться, что этотъ поэтъ вполн свободенъ отъ всхъ наслдственныхъ пороковъ нмецкой поэзіи и обладаетъ вмст съ тмъ такими добродтелями, какими никогда не обладала нмецкая поэзія. Какъ металась наша поэзія прошлаго столтія изъ одной крайности въ другую! Какъ она бросалась отъ болзненной чувствительности и изнженности къ тому, что называли въ тогдашнее время сильною геніальностію и что слдовало-бы назвать натяжною силою и натуральною дикостью/ Отъ всхъ подобныхъ странностей, отъ которыхъ даже величайшіе германскіе поэты не были вполн свободны, остался лишь съ одной стороны нкоторый слдъ въ одномъ юношескомъ (да и то сомнительномъ) произведеніи Шекспира. Какъ видоизмнялась нмецкая поэзія — то подъ вліяніемъ самой диковинной страсти къ оригинальности, то подъ вліяніемъ на все готовой подражательности образцамъ всхъ временъ и народовъ! Самые именитые люди изъ поэтовъ Германіи имли отношеніе въ какому-либо культурному періоду: Клопштокъ къ сверному и восточному, Виландъ — къ византійско-рыцарскому, Гёте поперемнно къ тому и къ другому. Отъ такихъ скачковъ Шекспиръ и англійская сцена были предохранены вполн своею національною жизнію. Нмецкая поэзія при начал ея возрожденія въ прошедшемъ столтіи, да и въ самое послднее еще время, постоянно страдала склонностію ко всевозможнымъ натуральнымъ и принужденнымъ излишествамъ, но Шекспиръ вовсе не зналъ тхъ опьяняющихъ страстей, которыя вымышляютъ себ нмецкіе, поэты, онъ не зналъ тхъ умственныхъ слабостей, которыя ведутъ въ странностямъ всякаго рода, въ безсмыслиц и въ безумію, онъ не зналъ тхъ проблемъ образованности и науки, которыя сдлали нашу поэзію такою поучительною, такою отвлеченною и тенденціозною, онъ не зналъ вовсе тхъ мученій неудовлетвореннаго знанія и чрезмрности чувствованія, которыя волновали лучшіе умы Германіи, онъ не зналъ того непримиримаго столкновенія между идеаломъ и дйствительною жизнью, которое ниспровергло въ Германіи прекраснйшіе таланты. Онъ, правда, какъ и всякій другой, выдержалъ борьбу скептическихъ лтъ,— тому достаточнымъ ручательствомъ служитъ Гамлетъ, но его здравая натура не находила удовольствія, какъ натура столь многихъ нмецкихъ поэтовъ, въ добровольномъ пораженіи въ этой борьб, онъ уже въ юношескомъ возраст былъ зрлымъ мужемъ, и оттого его поэзія вовсе не иметъ того юношескаго характера, который нмецкая поэзія насилу покидаетъ даже въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ, онъ писалъ для зрлыхъ людей, и понятенъ только зрлымъ людямъ. При всемъ томъ, что онъ сильно стремился, въ дух германской поэзіи, освободиться отъ суетныхъ условностей жизни, мы нигд не видимъ у него даже попытки — торопливо покончить все разомъ и, какъ часто случается въ Германіи, внести, очертя голову, эксперименты идеальной игры ума въ дйствительную жизнь. Какъ пи сильно устремлялся онъ изъ предловъ узкосердечной національности въ общей человчности, въ его глазахъ презрнны были т космополитическіе принципы, которые проповдывали первйшіе люди изъ германской націи. Онъ научился поникать и чтить государство и отечество изъ исторіи, этого достойнйшаго предмета изученія для поэта, предмета, который вс нмецкіе поэты, за исключеніемъ одного только Шиллера, оставляли втун. Шекспиръ, напротивъ того, явилъ на этомъ поприщ все то, что Бэконъ требовалъ даже отъ самого историка: онъ переселяетъ духъ свой въ прошедшее и длаетъ его какъ-бы старе, онъ изслдуетъ движенія временъ, характеры лицъ, ненадежность совтовъ, ходъ дяній, внутреннюю сторону предлоговъ и тайны правительствъ: все это онъ представляетъ наглядно съ прямодушіемъ и врностію. Если сопоставлять Шекспира въ отдльности съ тмъ или другимъ выдающимся поэтомъ Германіи, то можно будетъ и при этомъ сказать, что высшія качества ихъ подходятъ и къ нему, по что. ихъ ошибокъ и односторонностей онъ избгъ совершенно. Какъ Клопштокъ впервые облагородилъ нмецкую поэзію черезъ то, какъ онъ лично держалъ себя, такъ можно сказать это-же самое и о Шекспир въ отношеніи къ драматической поэзіи Англіи. Шиллеръ называлъ Клопштока поэтомъ достоинства, потому-что онъ возвысилъ поэтическій языкъ, стоялъ ея тснйшій союзъ между поэзіей и нравственностію, и во всякое время давалъ работу духу. Все это можно сказать и о Шекспир, за исключеніемъ того только, что онъ не вдавался, какъ Клопштокъ, въ религіозныя напряженія, я потому онъ и не обременяетъ и не напрягаетъ духа своего питателя, какъ длаетъ Клопштокъ, но держитъ его въ постоянной свжести и сил. Шиллеръ назвалъ Виланда, въ противуположность Клопштоку, поэтомъ пріятности. Шекспиръ — таковъ-же, будучи вмст съ тмъ и поэтомъ достоинства. Но онъ никогда не доводитъ до изнженности, какъ Виландъ, ни ужъ, ни нравственную силу. Шекспиръ нигд, какъ это нердко длалъ Виландъ, не покрывалъ цвтами пустой стебель порока и на безобразіе зла не накидывалъ покрывала грацій, все грязное и низкое, когда онъ помщалъ его въ сосудахъ дешевыхъ, онъ не помщалъ въ сосудахъ привлекательныхъ, а гд оно было у него помщено въ сосудахъ привлекательныхъ, такъ онъ не длалъ его удобо-покупаемымъ, его веселость облекалась въ такое остроуміе, до какого не доросъ еще сластолюбивый лакомка, и тотъ, кто ищетъ у Боккачіо или у Виланда подобной добычи, тотъ никогда не станетъ читать сочиненій Шекспира. Виландъ въ кругу нмецкихъ поэтовъ есть такой-же поэтъ средины, какимъ мы назвали Шекспира. Но Шекспиръ никогда не мнялся такъ, какъ Виландъ, въ предлахъ между мечтательностію и трезвостію, между натурализмомъ и эпикуреизмомъ, а держался на срединномъ пункт между этими односторонностями, и не находилъ онъ, какъ Виландъ, что все въ человк создано какъ органъ для наслажденія, а напротивъ — какъ органъ для дятельности. Съ этой стороны характеръ Лессинга былъ всхъ ближе къ характеру Шекспира, такъ-же, какъ и со стороны его мужественнаго направленія, но Лессингъ былъ рожденъ для науки и критики, ему не доставало поэтической , которая была богатйшимъ достояніемъ Шекспира. Если сопоставитъ Шекспира съ Гёте и Шиллеромъ, то легко увидть, что въ нравственномъ и умственномъ отношеніи, онъ совмщаетъ въ себ одномъ об эти натуры. Изъ безчисленныхъ пунктовъ сравненія мы возьмемъ, наудачу, хоть немногіе. Съ многообъемлющимъ познаніемъ людей, какое было свойственно Гёте, Шекспиръ соединялъ и шиллерово непоколебимое уваженіе къ людямъ, которому Гёте усплъ разучиться. Гёте разучился этому въ отдльныхъ частныхъ сношеніяхъ, въ своей жизни, разбросанной на множество разнообразныхъ мелкихъ дятельностей, въ своемъ отвращеніи и незнаніи великаго міра политики и исторіи, но въ этомъ мір именно и вращался Шекспиръ, въ немъ онъ чувствовалъ себя хорошо, среди него онъ сохранилъ въ себ свое уваженіе къ людямъ, потому что тамъ постоянно, даже по взглядамъ Гёте, дйствуетъ великое существо, гд человчество работаетъ соединенными силами. Вотъ почему Шекспиръ постоянно увлекаетъ насъ къ высотамъ дятельной жизни, въ дух Шиллера, къ тмъ высотамъ, которыя постоянно терялъ изъ виду Гёте, чмъ ближе стремился онъ привести насъ къ высотамъ образованія. Если изъ многостороннихъ занятій Гёте и его общаго интереса ко всмъ вещамъ образовался всеобъемлющій умъ, то въ Шекспир, подъ вліяніемъ его участія къ міру дятельному, образовался, надо думать, въ то-же время и характеръ. Если нравственное достоинство Шиллера вынуждаетъ къ нему уваженіе даже со стороны тхъ, которые мене любятъ его, какъ поэта, и если пріятность Гёте привлекаетъ къ нему любовь даже и тхъ, которые мене уважаютъ его въ нравственномъ отношеніи, то относительно Шекспира можно сказать, что онъ еще боле счастливъ: его въ одно и то-же время могутъ, да и должны вс и уважать, и любить. Гёте самъ обозначилъ высшую точку противуположности между собою и Шиллеромъ: Шиллеръ былъ движимъ идеею свободы, а Гёте стоялъ на сторон натуры. Такой противуположности нельзя отыскать въ Шекспир. Онъ, въ сравненіи съ Гёте, производитъ впечатлніе свободы, въ сравненіи съ Шиллеромъ — впечатлніе натуры, но даже и на-оборотъ: въ сравненіи съ самимъ Гёте онъ производитъ впечатлніе натуры, а въ сравненіи съ Шиллеромъ — впечатлніе свободы. О немъ можно сказать, что онъ столько-же образецъ данныхъ отъ природы совершенствъ, сколько и свободнаго духовнаго созиданія, что онъ одаренъ природою какъ Гёте, и платитъ за ея милости свободными усиліями такъ-же, какъ Шиллеръ. Шиллеръ говорилъ, что совершенство культурнаго труда состоитъ въ томъ, чтобы чувственное достояніе приводить въ богатйшее соприкосновеніе съ міромъ и возвышать до возможной степени. его воспріимчивость, а достояніе духовное сохранять въ независимости и самостоятельности, и до возможной степени возвышать его дятельность и опредляющую силу: вотъ вполн характеристика шекспирова духа! Онъ доказалъ намъ въ одно и то-же время и какъ Гёте,— что значитъ объемъ воспринимающей натуры, и какъ Шиллеръ, что значитъ сила творческаго духа. Онъ не впалъ ни въ ту, ни въ другую ошибку: какъ Гёте (въ чемъ упрекалъ его Шиллеръ) онъ не укоснилъ обратить дары природы въ истинное достояніе духа, и какъ Шиллеръ (въ чемъ упрекалъ его Гёте) не былъ на порог подавить инстинктъ дятельностію духа. Природа одарила его драгоцнными дарами, но онъ усугубилъ капиталъ, который она ему ссудила, и это пріобртеніе онъ имлъ право назвать своею собственностію. Для Гёте, поэзія въ томъ вид, какъ ею занимался Шиллеръ, была уже слишкомъ серьознымъ занятіемъ: Шекспиръ занимался ею съ гораздо большимъ напряженіемъ, нежели они оба. Вотъ почему и не удивительно, что Гёте останавливался передъ твореніями этого поэта въ большемъ удовлетвореніи, нежели передъ своими собственными сочиненіями, и съ почтеніемъ взиралъ на высоту, на которой стоялъ Шекспиръ, называя его ‘существомъ высшаго рода’. Высшаго признанія достоинствъ никогда еще не было въ такой, мр воздано генію, какъ здсь, когда величайшій поэтъ, послдовавшій за Шекспиромъ черезъ триста лтъ, говорилъ о немъ, что боится быть имъ уничтоженнымъ. Значитъ, и не удивительно, что Шекспиръ съ такимъ могуществомъ воздйствовалъ на Германію, что онъ, вопреки разстоянію временъ, превзошелъ своимъ вліяніемъ на германцевъ — вліяніе на нихъ тхъ поэтовъ, которые живутъ вмст съ ними. Неудивительно, что онъ въ безпристрастныхъ людяхъ побдилъ національную ревность, такъ что Германія цнитъ его даже выше своихъ любимцевъ, коихъ значеніе и величіе, no-истин, признано всею націей. Даже въ начаткахъ этою замчательнаго вліянія Шекспира на Германію онъ стоитъ на одной линіи съ Гомеромъ. Оба они своимъ очарованіемъ вызвали къ жизни лучшія времена германской поэзіи, оба они дали сильнйшій и продолжительнйшій импульсъ величайшимъ германскимъ поэтамъ: Лессивгу, Гёте и Шиллеру. Съ этихъ временъ, произведенія Шекспира, начиная отъ американскаго запада до европейскаго востока, длали все большія и большія завоеванія въ германскомъ племени. И это потому, что германскому племени онъ собственно и принадлежитъ въ силу общихъ свойствъ своей натуры, которая не являетъ его, ни съ его національной стороны — упорнымъ англичаниномъ, — ни со стороны религіозной,— ограниченнымъ человкомъ извстнаго исповданія, — а со стороны поэтическаго вкуса ужъ вовсе не одностороннимъ саксонцемъ. Только среди романскихъ націй, гд узкія національныя условности искусства, а еще боле католическое вроисповданіе и все, что съ нимъ связано, затрудняетъ доступъ къ читателямъ произведеніямъ Шекспира, только тамъ замедляется его распространеніе. Но такое ограниченіе однимъ германскимъ племенемъ не есть признавъ ограниченности поэта или слишкомъ большой особенности его художественнаго идеала. Правда, природа временъ и народовъ такова, что они исключаютъ другъ друга въ произведеніяхъ своего духа, и Гомеръ оставался неизвстенъ въ теченіи 1000 лтъ въ средніе вка, и Кальдеронъ, и Данте не проникли на свер дале того, сколько Шекспиръ проникъ на югъ. Но германское племя такъ велико и духомъ, и тломъ, что оно иметъ право самостоятельно выставить свой вкусъ на-ряду со вкусомъ южныхъ и древнихъ народовъ, образованность его иметъ еще такую неизмримую будущность и относительно распространенности, и относительно долговчности, что во всякомъ случа Шекспиру, котораго германское племя считаетъ своимъ, сужденъ не меньшій удлъ вліянія, какъ и величайшимъ поэтамъ Греціи и романскихъ націй.

КОНЕЦЪ ЧЕТВЕРТАГО И ПОСЛДНЯГО ТОМА.

Гервинус Георг-Готфрид
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Шекспир. Том третий, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849
  2. Шекспир. Том первый, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849
  3. Шекспир. Том второй, Гервинус Георг-Готфрид, Год: 1849
  4. История испанской литературы. Том второй, Тикнор Джордж, Год: 1849
  5. История испанской литературы. Том первый, Тикнор Джордж, Год: 1849
  6. История испанской литературы. Том третий, Тикнор Джордж, Год: 1849
  7. Шекспир. Критическое исследование его мысли и его творчества, Дауден Эдуард, Год: 1875
  8. Шекспир, Кох Макс, Год: 1888
Электронная библиотека