Шекспиръ.
(Соч. Шатобріана.)
Первый полу-хоръ:
Второй полу-хоръ:
Первый полу-хоръ:
Второй полу-хоръ:
Съ франц. — У.
‘Встникъ Европы’, No 17/18, 1816
Шекспир, Шатобриан Франсуа Рене, Год: 1816
Время на прочтение: 16 минут(ы)
…Я хочу говорить о человкъ, которой сдлалъ расколъ въ Литтератур, — о человк, котораго обожаютъ въ его отечеств, которому дивится весь Сверъ Европы и котораго нкоторые даже изъ Французовъ ставятъ выше самаго Корнеля и Расина.
Вольтеръ первый сдлалъ извстнымъ Шекспира во Франціи. Судъ его объ Англійской Трагедіи, равно какъ и большая часть первыхъ мнній сего Писателя, сначала былъ справедливъ, исполненъ вкуса и безпристрастія. Около 1760 года онъ писалъ къ Лорду Болинброку слдующее:
‘Съ какимъ удовольствіемъ я видлъ въ Лондон представленіе вашей Трагедіи Юлій Цезарь, которая 150 лтъ уже доставляетъ наслажденіе нашей публик!’
И въ другомъ мст:
‘Шекспиръ есть творецъ Англійскаго театра. Онъ былъ одаренъ сильнымъ и плодовитымъ Геніемъ, отличался и выспренностію и натуральною простотою, но неимлъ ниже искры хорошаго вкуса, и ни малйшаго понятія о правилахъ. Скажу вамъ истину, немного странную, но все таки ето будетъ истина,— скажу вамъ, что достоинство сего автора было пагубнымъ для Англійскаго театра. Вотъ причина: въ его чудовищныхъ фарсахъ, называемыхъ трагедіями, есть столько прекрасныхъ сценъ, столько разительныхъ и ужасныхъ картинъ, что они были играны всегда съ великимъ успхомъ.’
Таковы были первыя мннія Вольтера о Шекспир. Но когда вздумали сего великаго генія выставлять за образецъ совершенства когда не устыдились унижать передъ нимъ образцовыя творенія Греческаго и Французскаго театра — вотъ тогда творецъ Меропы почувствовалъ опасность. Онъ увидлъ, что возвышая красоты въ сочиненіяхъ варвара, онъ ввелъ въ заблужденіе людей, которые немогли, подобно ему, отдлять примси отъ чистаго золота, захотлъ возвратиться по своимъ слдамъ, взять похвалы, свои назадъ, напалъ на того идола, передъ которымъ курилъ жертвы благоуханій: — но уже было поздно, и Вольтеръ тщетно раскаявался, что отворилъ дверь посредственности, что помогъ, какъ онъ самъ говорилъ, поставилъ чудовище на олтарь храма. Вольтеръ представлялъ Англію, въ то время еще мало извстную, страною чудесною, изъ которой онъ бралъ героевъ, мннія и даже идеи, какъ скоро имлъ въ нихъ нужду. Уже при конц жизни онъ укорялъ себя въ етомъ ложномъ удивленіи, которымъ прежде поддерживалъ свои системы. Тогда началъ онъ примчать пагубныя онаго слдствія, но къ несчастію могъ самъ себ сказать: et quorum pars magna fui.
Ла Гарпъ, искуснйшій критикъ, разбирая Шекспигрову Бурю въ перевод Латурнера, показалъ во всемъ блеск грубыя ошибки саго Англійскаго писателя, я отмстилъ за честь Французской сцены. Изъ новйшихъ гжа Сталь-Голстейнъ и Ривароль дали также судъ свой объ Англійской Трагедіи. Несмотря однакожъ на все то, что уже написано по сему предмету, можно, я думаю, сдлать еще многія любопытныя замчанія.
Англійскіе критики, говоря о любимымъ своемъ Поет, рдко наблюдаютъ справедливость. Бенъ-Джонсонъ, ученикъ и потомъ соперникъ Шекспира, раздлялъ сначала голоса ихъ, одни хвалили ученость перваго, чтобъ унизить геній послдняго: другіе до небесъ превозносили геній Шекспира, чтобъ унизить цну учености Бенъ-Джонсона, котораго въ наше время знаютъ только по двумъ его комедіямъ — Фоксъ и Алхимистъ {Г. Шатобріанъ ошибается. Бенъ-Джонсонъ въ наше время извстенъ боле по своей комедіи Every man in his humour, нежели по двумъ первымъ, o которыхъ онъ упоминаетъ. Фокса его совсмъ неиграютъ, и Алхимистъ весьма рдко является на сцен.}.
Попъ въ критик своей показалъ боле безпристрастія. ‘Надобно признаться,’ говоритъ онъ: ‘что изъ всхъ Англійскихъ поэтовъ, Шекспиръ есть для критика предметъ самой пріятный и вмст самый отвратительный, и что въ его твореніяхъ находится безчисленное множество какъ образцовыхъ красотъ, такъ и недостатковъ всякаго рода’.
Если бы Попъ остался при етомъ своемъ мнніи, то скромность его была бы весьма похвальна. Но скоро потомъ онъ увлекся предразсудками своего отечества, и поставилъ Шекспира быть всхъ геніевъ древнихъ временъ и новыхъ, онъ старается даже извинить низость въ характерахъ нкоторыхъ лицъ Англійскаго Трагика, прибгая къ слдующему остроумному сравненію.
‘Геній Шекспира походитъ на героя въ роман, переодтаго въ пастушеское платье лучи величія пробиваются сквозь простой нарядъ и обнаруживаютъ высокую породу и знаменитую судьбу героя {Авторъ здсь впадаетъ въ странное заблужденіе. Замчаніе Попа относится единственно къ комедіямъ Шекспира, а отнюдь не къ трагедіямъ. Прим. Франц. Изд.}.’
Потомъ слдуютъ Теобальдъ и Ганмеръ. Удивленіе ихъ безпредльно. Они общими силами нападаютъ на Попa за то, что сей критикъ осмлился поправить нкоторыя грубыя ошибки великаго человка. Знаменитый Докторъ Варбуртонъ, взявъ сторону своего друга, извщаетъ насъ, что Теобальдъ былъ бдный человкъ, а Ганмеръ бдный критикъ, и что перваго ссужалъ онъ деньгами, а другаго критическими замчаніями. Докторъ Джонсонъ также, по видимому, въ свою очередь пустословитъ, какъ скоро начинаетъ говорить о Шекспир. ‘Я не согласенъ ни съ Рейнеромъ, ни съ Вольтеромъ, которые сказали, будто Англійской Трагикъ невесьма строго наблюдалъ правдолюдобіе въ обычаяхъ. Ето не что иное какъ пустыя прицпки млочныхъ умовъ,’ говоритъ Джонсонъ: ‘истинный Поетъ несмотритъ на случайныя различія въ людяхъ, произходящія отъ различія ихъ странъ и состояній, равно какъ и живописецъ, занимаясь фигурою, мало заботится о драпировк.’
Не нужно доказывать дурной вкусъ и неосновательность такой критики. Правдоподобіе въ обычаяхъ есть не драпировка, а самая сущность картины. Вс критики, которые ссылаясь безпрестанно на природу, случайныя отличія странъ и состояній почитаютъ предразсудками въ искусств, походятъ на тхъ политиковъ, которые, желая уничтожить въ обществ всякое различіе между людьми, погружаютъ ихъ въ первобытное варварство.
Не стану приводить здсь мннія Рова, Стивенса, Джилдона, Денниса, Пекка, Гаррика и прочихъ. Гжа Монтагъ превзошла всхъ ихъ своимъ ентузіазмомъ. Гюмъ и Докторъ Блеръ одни только были нсколько умренне въ похвалахъ своихъ. Стерлоккъ осмлился сказать (и ето уже довольно отваги для Англичанина), осмлился, говорю, сказать, что въ Шекспир нтъ посредственности, что все имъ написанное или превосходно, или отвратительно, что онъ нигд недержался плана и даже нигд неимлъ его, кром только, можетъ быть, въ одной комедіи Merry Wives of Windsor: на что въ немъ часто встрчаются прекрасныя сцены. Ето, конечно, очень ближе къ истин. Г. Мезонъ, въ своей Ельфрид и въ Каракталтъ пытался было забавлять Англичанъ Греческою трагедіею, но безъ всякаго успха. Адиссонова Катона теперь почти совсмъ уже неиграютъ. Англичане въ театр своемъ отъ чудовищныхъ сценъ Шекспира отдыхаютъ только при представленіи ужасовъ Отвая.
Пока будемъ все говорить о Шекспир, не принявъ за основаніе никакихъ правилъ и приведши напередъ критики своей къ нкоторымъ главнымъ началамъ, до тхъ поръ не будемъ понимать другъ друга: ибо смшивая вкъ, природное дарованіе и искусство, всякой можетъ по своему произволу и хвалить и порицать отца Англійскаго театра. И такъ о достоинств Шекспира, кажется, должно судить по тремъ отношеніямъ.
1. По вку, въ которомъ онъ жилъ,
2. По его природному дарованію или генію,
3. По искусству драмматическому,
Въ первомъ отношеніи, т. е. вразсужденіи вка, не льзя довольно надивиться Шекспиру. Можетъ быть онъ превзошелъ Лопеца де-Вега, своего современника, а съ Гарнье, съ Гарди, которые только начали у насъ лепетать звуками Французской Мельпомены, но даже сравнивать не должно. Правда, что Триссино своею Софонисбой тогда возстановилъ уже правильную трагедію въ Италіи. Ученые прилжно отыскивали т переводы древнихъ Авторовъ, которые могли существовать во время Шекспира. Въ росписи онымъ изъ числа драматическихъ сочиненій я нахожу только окасту, взятую изъ Еврипидовой трагедіи, Финикіянки, Теренціевы Андрію и Евнуха, Менехмы Плавта и трагедіи Сенекины. Сомнительно, чтобы Шекспиръ зналъ ети переводы, ибо содержаніе для своихъ сочиненій почерпалъ онъ не изъ самыхъ подлинниковъ, переведенныхъ на Англійской языкъ, но только изъ нкоторыхъ Англійскихъ подражаній онымъ. Етому доказательствомъ служитъ его драма Ромео и Юлія, для которой матерію взялъ онъ не изъ Жироламо де ла Корше, и не изъ повсти Банделловой, а изъ небольшой Англійской поемы, подъ названіемъ, Печальная исторія Ромео и Юліи. Точно то же должно сказать и о Гамлет. Шекспиръ немогъ извлечь содержанія для сей трагедіи непосредственно изъ Саксона Грамматика, потому что незналъ Латинскаго языка {Смотри исторію Саксона Грамматика. ‘Amlethus, ne prudentius agendo patruo suspectus redderetur, stoliditatis slmulationem amplexus, extremum meutis vitium finxit.’}. Вообще извстно, что Шекспиръ былъ человкъ невоспитанный, неучившійся словеснымъ наукамъ. Чтобъ избавиться наказанія за непозволенное стрляніе дичи на земл одного помщика, онъ принужденъ былъ оставить свою родину и бжать въ Лондонъ, и прежде нежели сдлался актеромъ, держалъ онъ верховыхъ лошадей, у дверей театра, за плату, получаемую отъ нкоторыхъ зрителей. Достойно примчанія, что Шекспиръ и Мольеръ были комедіантами. Оба, люди рдкихъ дарованій, для пропитанія себя, должны были забавлять публику на дурныхъ театрахъ. Одинъ возстановилъ искусство драмматическое, другой довелъ его до совершенства, подобго двумъ философамъ древности, они раздлили между собою область смхъ и слезъ, и оба, кажется, утшали себя въ несправедливости фортуны, одинъ описывая глупости людей другой ихъ страданія.
Разсматривая Шекспира со стороны его природныхъ дарованій, или какъ великаго писателя, мы видимъ, что и въ семъ другомъ отношеніи онъ немене достоинъ удивленія. Незнаю ни одного изъ людей, кто взоромъ своимъ глубже проникъ въ натуру человка, разсуждаетъ ли онъ о страстяхъ, говоритъ ли о нравственности и политик, оплакиваетъ или предвидитъ бдствія народовъ, всегда раждается у него тысяча чувствованій достойныхъ замчанія, тысяча мыслей достойныхъ быть выученными, тысяча нравоучительныхъ правилъ, кои можно примнить ко всмъ обстоятельствамъ жизни. Прекрасныя сцены, отдльно встрчающіяся въ Шекспир, именно разсматривать должно въ отношеніи къ дарованію, а не въ отношеніи къ драматическому искусству. И вотъ въ чемъ главная ошибка обожателей, англійскаго поета, ибо если разсматривать сцены его въ отношеніи къ искусству, то мы тотчасъ спросимъ, нужны ли он, имютъ ли тсную связь съ существомъ дла, есть ли имъ достаточныя причины, составляютъ ли он частъ цлаго и ненарушаютъ ли единства? На каждой страниц Шекспира оказывается: non erat hc locus {Не у мста.}.
Будемъ на часъ говорить о немъ, какъ о великомъ писател. Не прекрасная ли третья сцена четвертаго дйствія въ Макбет!
Макдуфъ. Кто идетъ сюда?
Малколмъ. Ето Шотландецъ, однакожъ я его незнаю.
Макдуфъ. Здравствуй, братъ!
Малколмъ. А теперь узнаю его. Великій Боже! разрушь препятства, которые велятъ намъ чуждаться другъ друга.
Россе. Да исполнится желаніе ваше!
Макдуфъ. Шотландія все ли еще также несчастна?
Poсce. Ахъ, бдная страна отечественная! она, почти страшится узнать о своихъ, собственныхъ несчастіяхъ. Не будемъ боле, называть ее нашею матерью, но гробомъ нашимъ. Тамъ ни на чьемъ лиц боле уже не сіяетъ улыбка веселія, кром дтей, которыя незнаютъ еще своихъ бдствій. Вздохи, стенанія, вопли раздираютъ воздухъ, и ни кто ихъ неслышитъ. Самая жестокая горесть кажется тамъ чувствомъ обыкновеннымъ. Когда раздается печальный звукъ колокола, возвещающій о новой жертв смерти,— тамъ почти никто неспрашиваетъ — для кого!
Макдуфъ. Такъ, ето правда!
Малколмъ. Открой мн послднее несчастіе?
Россе (Макдуфу). Твой замокъ разграбленъ, супруга и дти твои ужаснйшимъ образомъ лишены жизни….
Макдуфъ. И мои дти?
Россе. Жена, дти, служители, все, что ни найдено въ замк.
Макдуфъ. И моя супруга?
Россе. Я сказалъ уже.
Малколмъ. Ободритесь! мщеніе подаетъ вамъ способъ уврачевать раны сердца. Пойдемъ, накажемъ тирана!
Макдуфъ. У него нтъ дтей.
Какъ натурально, какъ разительно ето изображеніе несчастій Шотландіи! Улыбка, зримая на устахъ однихъ только дтей, — вопли, коихъ страшатся внимать, — жертвы смерти, столь обыкновенныя, что никто даже нелюбопытствуетъ знать, для кого раздается печальный звукъ колокола, — не есть ли все ето живая картина Франціи при Робеспіер? Ксенофантъ почти также описываетъ бдственное состояніе Аинъ во время правленія тридцати тирановъ: ‘Аины’ говоритъ Историкъ: ‘были нечто иное, какъ пространная могила, обитаемая ужасомъ и безмолвіемъ. Тлодвиженіе, мгновеніе ока, даже самая мысль, наносили уже гибель несчастнымъ гражданамъ: злоди пристально смотрли на свою жертву и старались на чел ея открыть прямодушіе и добродтель, точно какъ судья старается прочитать на немъ тайное преступленіе виновнаго {Ксеноф. Греческ. Истор, кн. 2.}.’
Разговоръ Россе съ Макдуфомъ напоминаетъ извстную сцену въ Корнел, гд Флавіанъ объявляетъ Куріацію, любовнику Камиллы, что ему назначено сразиться съ Гораціями.— Вотъ слова ихъ:
Куріацій. Избрала ли Альба трехъ своихъ воиновъ?
Флавіанъ. Я пришелъ къ теб съ извстіемъ.
Куріацій. Кто они?
Флавіанъ. Два брата твои, и ты.
Куріацій. Кто?
Флавіанъ Ты и твои два брата.
Вопросы Макдуфа и Куріація суть красоты равнаго достоинства: и мои дти?— жена, дти. — И моя супруга?— Я теб сказалъ уже. — Кто они?— Два брата твои, u ты.— Кто? — Ты и твои два брата! Но выраженіе Шекспира: у него нтъ дтей! неиметъ себ подобнаго.
Та же кисть, которая написала сію картину, представила намъ столь же прелестную сцену прощанія Ромео съ Юліею. Утро застаетъ Ромео, осужденнаго въ ссылку, у Юліи, съ которою онъ тайно соединился бракомъ. Она говоритъ:
Wilt thou be gone! it is not yet near day,
It was the nightingale, and not the lark
That pierced the fearful hollow of thine ear, etc.
Юлія. Ты хочешь удалиться? Еще неразсвло. Ето голосъ соловья, а не жаворонка, поразилъ твой робкій слухъ: онъ всю ночь поетъ на томъ дальнемъ померанцевомъ дерев. Поврь мн, другъ мой, ето поетъ соловей.
Ромео. Нтъ! ето голосъ жаворонка, предвстника зари, а не соловья. Посмотри, моя любезная, посмотри на лучи свта, проницающіе облака на восток. Свтильники ночи угасли, и день появляется на вершинахъ дымящихся горъ. Надобно или удалиться и жить, или остаться и быть жертвою смерти.
Юлія. Свтъ, тобою видимый, не есть свтъ солнца, то какой нибудь метеоръ которой послужитъ пламенникомъ и освтитъ теб путь въ Мантуу. Подожди, еще время разставаться со мною.
Ромео. Такъ! пусть меня возьмутъ подъ стражу! пустъ ведутъ на смерть! ты желаешь сего, и я спокоенъ. Я скажу тогда: ета отдаленная близна не есть свтъ утренній, это только отраженіе блдныхъ лучей луны, звуки, раздающіеся высоко надъ нашими головами по своду неба, не звуки жаворонка. Ахъ! не столько страшусь остаться, сколько хать. Приди, о смерть, приди! теперь приму тебя съ восторгомъ! Повинуюсь Юліи… Но что молчишь, моя любезная? Говори, бесдуй со мною, еще ненасталъ день!
Юлія. Насталъ! насталъ! Бги, позжай, удалися! Ето поетъ жаворонокъ, узнаю его пронзительный голосъ. Ахъ! спасайся отъ смерти! на неб часъ отъ часу становится свтле.
Какая трогательная противуположность между приятностями утра и послдними минутами наслажденій юной четы, между ужаснымъ несчастіемъ, которое должно послдовать! Ето еще просте нежели у самыхъ Грековъ, натуральне нежели въ Врномъ пастушк и въ Аминт. Я знаю только одну сцену изъ Индійской драмы, писанное на язык Санскритскомъ, которая иметъ нкоторое сходство съ прощаніемъ Ромео и Юліи, и то единственно по свжести красокъ, а не по занимательности положенія. Саконтала, въ то самое время какъ хочетъ оставить домъ родительскій, чувствуетъ, что ее кто-то держитъ за покрывало:
Саконтала. Кто ухватилъ за край моего покрывала?
Старикъ. Ето козленокъ, котораго ты часто кормила зернами синмака, онъ неможетъ разстаться съ своею благодтельницею.
Саконтала. О чемъ плачешь ты, бдное животное? Я принуждена оставить наше общее жилище. Когда ты, скоро посл твоего рожденія, лишился матери, я взялъ тебя подъ свой присмотръ. Поди въ ясли, бдной козленокъ, теперь намъ поздно разстаться.
Сцены прощанія Ромео и Юліи нтъ у Банделло, и она совершенно принадлежитъ експиру. Пятдесятъ два Шекспировы комментатора, вмсто того чтобы разсказывать намъ о многихъ безполезныхъ вещахъ, гораздо лучше сдлалибы, еслибъ показали намъ, какія красоты собственые принадлежатъ сему необыкновенному человку и какъ занялъ онъ у другихъ. Банделло говоритъ о разлук двухъ любовниковъ весьма коротко.
A la fine, comiticiando l’aurora а voler uscire, si basciarono, estrettamente abbracciarono gli amanti, e pieni di lagrime e sospiri si dislero adio {Novelle de l’Bandello. II parte.}.
‘Наконецъ, когда начала, проясняться заря, любовники поцловались, тсно заключились въ объятія другъ друга и со вздохами и слезами разстались.’
Вообще можно замтить, что Шекспиръ весьма часто употребляетъ контрасты. Онъ любитъ ставить веселость подл печали, смшивать забавы и крики радости съ мрачнымъ видомъ похоронъ и горестнымъ воплемъ. Музыканты, призванные къ браку Юліи, приходятъ — къ ея похоронамъ, незанимаясь общею печалію, они начинаютъ безчинно шутить, и разговариваютъ между собою о вещахъ, вовсе неприличныхъ такому несчастному случаю. Но кто невидитъ здсь картины общежитія? кто нечувствуетъ, сколъ ужасна сія картина? кто небылъ самъ свидтелемъ подобныхъ сценъ въ жизни? Грекамъ извстно было ихъ дйствіе: у Еврипида находятся многіе слды сей натуральной простоты, которую Шекспиръ употребляетъ въ самомъ высокомъ тон Трагедіи. Федра умерла, хоръ незнаетъ, должно ли ему войти въ комнату Царицы, или нтъ.
, , ,
‘ ,
‘, ,
,
Подруги, что намъ длать? войти ли въ покои и освободить Царицу отъ тсныхъ узъ ея?
За чмъ? Разв нтъ тамъ невольницъ? Вмшиваться во многія дла небезопасно въ жизни.
Въ Алцест Смерть и Аполлонъ шутятъ между собою. Смерть хочетъ похитить Алцесту еще молодую, ибо ей ненужна дряхлая добыча! — иногда можно употреблять такого рода противуположности. Он близки къ ужасному, но одна слишкомъ грубая или слабая оттнка въ выраженіи можетъ тотчасъ сдлать ихъ или низкими, или смшными.
Шекспиръ, какъ и вс трагическіе поэты, иногда попадалъ на черты истинно комическія, между тмъ какъ сочинители комедій едва ли когда могли возвысишься къ достоинству хорошей трагедіи. Ето показываетъ, можетъ быть, что область Мельпомены обширне нежели Таліи. Кто уметъ искусно изображать страданія людей, тотъ можетъ также весьма хорошо представлять намъ ихъ смшныя слабости, но умъ, занимающійся единственно забавными млочами, упускаетъ изъ виду отношенія важныя, и напротивъ способность отличать предметы великіе никогда небываетъ принадлежностію таланта комическаго, изъ чего можно бы заключить, что важной характеръ въ челвк есть отличительный признакъ великаго дарованія. Homo natus muliere, brevi vivens tempore, repletur multis miseras! Одинъ только Поетъ комическій идетъ на равн съ Софокломъ и Корнелемъ — ето Мольеръ. Но надобно замтить, что его комическія черты въ Тартюф и Мизантроп по глубокимъ мыслямъ и, если смю сказать, по мрачности, весьма близко подходятъ къ важности трагедіи.
Англичане весьма уважаютъ забавный характеръ Фалстаффа въ Виндзорскихъ женщинахъ. Въ самомъ дл онъ хорошо нарисованъ, хотя многія комическія черты въ немъ вовсе ненатуральны, низки и простираются дале надлежащихъ предловъ. Есть два способа заставить смяться надъ недостатками людей. Можно сначала представить въ смтномъ вид слабости, а посл говорить о добрыхъ качествахъ, етотъ способъ употребляютъ Англичане, его найдете вы у Стерна и Фильдинга, и онъ часто напослдокъ заставляетъ проливать слезы. Можно опять сначала сказать нсколько словъ въ похвалу, а потомъ прибавлять къ нимъ по немногу насмшекъ, такъ чтобы слушатели или читатели забыли о добрыхъ качествахъ лицъ выводимыхъ на сцену, и потеряли бы наконецъ почтеніе къ высокимъ ихъ талантамъ и добродтелямъ. Ето любимый способъ Французовъ, ето комическая замашка Вольтера, ето nihil mirari — равнодушіе наше, которое ничего неуважаетъ и надъ всмъ забавляется. Но поклонники комическаго и трагическаго генія Англійскаго Поета, кажется мн, весьма ошибаются, когда хвалятъ натуральность его слога. Шекспиръ натураленъ въ чувствахъ и мысляхъ, но никогда въ выраженіи, кром тхъ прекрасныхъ сценъ, гд геній его возносится до возможной высоты своей, но даже и въ етихъ сценахъ языкъ его часто бываетъ напыщенъ. Въ немъ примтны вс ошибки Италіянскихъ писателей тогдашняго вка, онъ весьма далекъ отъ простоты. Его описанія надуты и растянуты, часто он отзываются дурнымъ воспитаніемъ автора, которой, не зная ни рода, ни тона, ни точной силы словъ, употребляетъ безъ всякаго разбору выраженія типическія между самыми низкими. Какъ, на примръ, не пожалть о томъ просвщенномъ народ, которой считаетъ между своими критиками Попа и Аддисона, какъ не пожалть, когда онъ восхищается портретомъ Аптекаря въ Ромео и Юліи? Ето нелпость самая ужасная и самая отвратительная, несмотря что и здсь, равно какъ и везд, въ тняхъ Шекспира блистаетъ иногда молнія. Ромео разсуждаетъ объ етомъ бдняк, которой такъ страстно любитъ жизнь, хотя она была для него самая бдственная. Правда, и Гомеръ со всмъ простодушіемъ заставляетъ Ахиллеса, снизшедшаго въ царство Плутоново, говорить нчто похожее:
‘Я желалъ бы лучше быть рабомъ бднаго земледльца и вести убогую жизнь на земл, нежели сдлаться самодержавнымъ владыкою въ царств тней,’ —
Намъ остается еще разсмотрть Шекспира въ отношеніи къ искусству. драматическому. Отдавши должную справедливость достоинствамъ сего писателя, я осмливаюсь теперь сдлать о немъ замчанія другаго рода.
Все, что сказано въ похвалу Шекспира, какъ автора драматическаго, заключается въ слдующемъ мст Доктора Джонсона:
Shakespeare has no heroes, и проч. — ‘У Шекепира нтъ героевъ. У него сцену составляютъ люди, которые дйствуютъ и говорятъ точно такъ, какъ сами зрители дйствовали бы и говорили въ подобныхъ обстоятельствахъ. Драмы Шекспировы суть не комедіи и не трагедіи, но особенный родъ сочиненій, изображающихъ дйствительное состояніе подлуннаго міра. Он, въ безчисленныхъ видахъ, представляютъ намъ добро и зло, радость и печаль, соединенныя между собою всегда новымъ, всегда различнымъ образомъ. Он показываютъ намъ ходъ длъ, въ свт, гд потеря одного составляетъ добычу другаго — гд сластолюбецъ роскошествуетъ, между тмъ какъ другой въ слезахъ, предаетъ земл бренныя остатки своего друга, — гд злоба одного бываетъ иногда обманута легкомысліемъ другаго, и гд люди получаютъ тысячу благъ, или предотвращаютъ тысячу золъ, совсмъ незная какъ ето случается…
Вотъ ужасный литературный парадоксъ поклонниковъ Шекспира! Все ето умствованіе клонятся къ тому, чтобы доказать ничтожность правилъ драматическихъ то есть доказать, что искусство не есть искусство,
Когда Вольтеръ укорялъ себя, что слишкомъ хваля Шекспира, открылъ свободный ходъ посредственности, то онъ безъ сомннія разумлъ подъ етимъ, что нтъ ничего легче, какъ изгнавши вс правила и возвратившись къ чистой натур, сдлаться: образцовымъ писателемъ Англійскаго театра. Если бы, для достиженія совершенства въ трагическомъ искусств, надобенъ былъ только наборъ всякаго рода сценъ, безъ послдствій и связи, только смсь низкаго съ благороднымъ, смшнаго вздора съ чувствомъ страсти, только отвага ставить носильщика подл Монарха и торговку подл Королевы, то кто не могъ бы по всей справедливости считать себя соперникамъ Софокла и Расина? Всякой занимающій такое мсто въ обществ, съ котораго видитъ множество людей и предметовъ, если только возметъ, на себя трудъ описать происшествія одного дня, разговоръ свой съ ремесленникомъ или съ Министромъ, съ солдатомъ или съ Принцемъ, — если захочетъ, привести себ на память все происходившее передъ его глазами, балъ и похороны и пиршество богача и несчастное состояніе бднаго — всякой, говорю, можетъ сочинить драму на образецъ Англійскаго Поета. Въ ней конечно не будетъ такихъ сценъ, гд блисталъ бы геній, но если въ нихъ и ненайдутъ Шекспира писателя, то по крайней мр узнаютъ Шекспира драматиста!
Нтъ! надобно сперва согласиться, что сочиненіе книгъ есть — искусство, что сіе искусство необходимо раздляется на различные роды, и что всякой радъ иметъ свои особенныя правила. Никто да не утверждаетъ, будто роды и правила выдуманы произвольно! Нтъ, они почерпаются въ самой природ. Искусство только… отдлило то, что природа смшала вмст, оно собрало самыя прекрасные черты, отнюдь не уклоняясь отъ великаго образца своего. Совершенство не разрушаетъ, истины, и можно сказать, что въ Расин, при всей высокой степени его искусства, боле натуры, нежели въ Шекспир, точно какъ въ Аполлон, при всемъ божественномъ величіи, находятся боле, человческаго образа, нежели въ грубой Египетской стату.
Пускай Шекспръ, говорятъ мн, ненаблюдалъ никакихъ правилъ, смшалъ вс роды, нарушилъ правдоподобіе, за то по крайней мр онъ сцен далъ боле дйствія и усилилъ, ужасъ боле нежели Французскіе трагики.
Нестану разбирать, до какой степени справедливы слова сихъ защитниковъ Англійскаго Поета, равно какъ и того, не отъ свободы ли говоритъ и представлятъ всякую всячину произходитъ етотъ шумъ сцены, ета величественная толпа дйствующихъ лицъ, нестану разбирать, быстро ли все идетъ къ своему концу въ трагедіяхъ Шекспира, искусно ли сдланы въ нихъ завязка и развязка, везд ли сочинитель поддерживаетъ, везд ли усиливаетъ любoпытство зрителя: я скажу только, если правда, что во Французскихъ трагедіяхъ мало дйствія (съ чмъ я однакожъ никакъ несогласенъ), то весьма желательно, чтобъ наши писатели обращали на ето боле вниманія. Но етимъ отнюдь недоказывается необходимость ввести въ нашъ театръ чудовищныя произведенія человка, котораго Вольтеръ называетъ пьянымъ дикаремъ. Одна красота въ Шекспир неизвиняетъ безчисленнаго множества его недостатковъ, готическій памятникъ можетъ нравиться своею мрачностію и даже несоразмрностію частей, никто однакожъ не вздумаетъ по етому образцу построить дворецъ.
Нкоторые утверждаютъ, что Шекспиръ обладалъ необыкновенною силою извлекать слезы у своихъ зрителей. Незнаю, можно ли умнье заставить другихъ плакать,— разумю слова сіи въ томъ смысл, въ какомъ то ихъ нын принимаемъ — можно ли, говорю, почесть ето умнье главнымъ дломъ въ искусств. Истинныя слезы текутъ отъ дйствій изящной Поезіи, и надобно, чтобъ въ нихъ удивленіе имло столько же учаістія, какъ и скорбь. Когда Софоклъ представляетъ мн Едипа окровавленнаго, тогда сердце мое готово разорваться: но слухъ мой услаждается приятною мелодіею, глаза мои очарованы зрлищемъ, прекраснйшимъ въ мір, я въ то же время чувствую и удовольствіе и досаду, вижу передъ собою ужасную истину, и между тмъ знаю, что все ето есть только искусное подражаніе дйствію, которое давно уже прошло, или можетъ быть и никогда несуществовало, я плачу, но слезы мои мн сладостны — я плачу подъ звуки голоса Музъ, сіи небесныя дщери также плачутъ, но необезображиваютъ божественныхъ лицъ своихъ кривляніями. Древніе самыхъ даже Фурій изображали прекрасными женщинами, потому, кажется, что въ угрызеніяхъ совсти есть нравственная красота.
Когда уже дошло до сего важнаго предмета, то я надюсь, что мн будетъ позволено сказать нсколько словъ о той ссор, которая раздляетъ нын республику словесности {Разумется, во Франціи.}. Одни изъ литтераторовъ удивляются только иностраннымъ произведеніямъ, другіе крпко держатся аашей старой школы. По мннію первыхъ, въ твореніяхъ писателей вка Лудовика Великаго нтъ достаточной живости въ слог, и нтъ мыслей, по мннію другихъ сія мнимая живость, слога, сіе усиліе ныншнихъ писателей въ изображеніи новыхъ мыслей, есть упадокъ и испорченность вкуса: одни изгоняютъ вс правила изъ области литтературы, другіе всмъ даютъ въ ней мсто. —
Первымъ вопреки можно сказать, что жалкая участь ожидаетъ писателя, не желающаго руководствоваться великими образцами, которые одни только могутъ удержать насъ въ предлахъ здраваго вкуса, и что непростительно думать, будто истинное дйствіе въ драм состоитъ изъ множества восклицаній и вопросовъ. Въ серебряный вкъ Латинской словесности писатели етаго же требовали. Всмъ извстно, что у Тацита, Сенеки и Лукана слогъ живе и разнообразне въ отливахъ цвтовъ, нежели у Тита-Ливія, Цицерона и Виргилія. Тогда любили ету краткость, етотъ ослпительный блескъ выраженій, за которыми теперь мы гоняемся, любили отличаться описаніями, картинами и сентенціями, — послдними, быть можетъ, потому что въ вкъ разврата люди боле всего твердятъ о нравственности. Но протекли столтія, и наступило время, когда перестали заниматься остроуміемъ философовъ Траянова вка, и возвратили пальму вку Августа, — счастливому времени воображенія и изящества. Если примры могутъ послужить къ чему нибудь, то я прибавилъ бы, что еще другая была причина упадка Латинской словесности, а именно смшеніе разныхъ нарчій въ Римской Имперіи. Когда увидли Галловъ засдавшими въ Сенат, когда Римъ, содлавшись столицею свта, услышалъ въ стнахъ своихъ звуковъ варварскихъ языковъ, начиная отъ Готфскаго до Парянскаго, тогда можно было утвердительно сказать, что погибъ вкусъ Горація, исчезъ языкъ Цицерона. Видимъ у себя разительное сходство: если только во Франціи станутъ продолжать учиться иностраннымъ нарчіямъ и обременять васъ переводами, то собственный нашъ языкъ скоро утратитъ природный цвтъ свой, утратитъ т галлицизмы, кои составляли его отличительное свойство и его прелесть.
Одинъ изъ источниковъ заблужденія ученыхъ людей, старающихся открыть новые пути къ совершенству въ изящныхъ произведеніяхъ, проистекаетъ изъ той неопредленности, которую они будто бы замтили въ правилахъ вкуса. Въ одномъ журнал превозносятъ меня великимъ человкомъ, въ другомъ говорятъ, что я жалкой писатель, здсь я блистательный Геній, тамъ нестоющій вниманія пустословъ. Но цлые народы различны въ своихъ сужденіяхъ: иностранцы непризнаютъ въ Расин генія, въ нашихъ стихахъ гармоніи, мы судимъ совсмъ иначе объ Англійскихъ писателяхъ, нежели какъ разумютъ о нихъ сами Агличане. Мы удивимся, когда узнаемъ, кого изъ Французовъ уважаютъ въ Англіи, и кого изъ нашихъ писателей тамъ презираютъ. —
Все ето можетъ еще заставить насъ сомнваться въ существованіи правилъ истиннаго вкуса и удаляться отъ оныхъ потому только, что мы неумемъ точно опредлить, что такое вкусъ. Но есть основаніе, на которомъ смло можемъ утвердишься: ето древняя словесность, она есть образецъ, неподверженный намренію.
И такъ поспшимъ соединиться подъ знаменами тхъ, кои призываютъ насъ къ подражанію великимъ примрамъ древности, если хотимъ предохранить себя отъ варварства. Мы должны быть благодарны защитникамъ древней школы, хотя бы они слишкомъ далеко простирали ненависть свою къ подражанію всякой иностранной словесности, и самъ Буало, какъ онъ же говоритъ, возставалъ противъ Тасса потому, что вкъ его былъ уже близокъ къ ошибкамъ творца Освобожденнаго ерусалима.
Но не можно ли согласиться въ нкоторыхъ пунктахъ съ исповдующими другое ученіе и тмъ заставить ихъ слдовать хорошимъ образцамъ? Не льзя ли признаться, что воображеніе и зависящія отъ него искусства слишкомъ уже господствовали въ вкъ Лудовяка XIV, что ваше выраженіе живописать натуру, тогда вовсе было неизвстно? Почему недопустить, что мы теперь имемъ боле различныхъ родовъ слога, что свобода разсуждать о всхъ предметахъ произвели множество прежде неизвстныхъ истинъ, и что науки придали боле твердости уму и боле точности понятіямъ? Я знаю, что опасно со всмъ етимъ согласиться, и что допустивъ одно предложеніе, трудно найти другое, на которое можно было бы опереться: но разв неможетъ кто нибудь, идучи со всею осторожностію между двумя предлами древней и новой литтературы и придерживаясь боле первой, нежели послдней, соединитъ правила обихъ вмст и создать изъ нихъ геній новаго вка? Какъ бы то ни было, вс усилія для произведенія сей счастливой перемны останутся тщетными, если мы не будемъ врны религіи. Воображеніе и чувства наши тсно соединены съ религіею, и словесность, изъ коей изгнаны очарованіе и нжность сердца, останется навсегда сухою, холодною, — останется навсегда въ предлахъ посредственности.