(Emile Faguet: ‘tudes littraires sur le Dix-nenviè,me Siè,cle’) *).
——
——
‘Русская Мысль’, кн. X, 1889
Шатобриан, Фаге Эмиль, Год: 1889
Время на прочтение: 31 минут(ы)
*) Въ числ современныхъ французскихъ критиковъ Эмиль Фаге занимаетъ одно изъ выдающихся мстъ. Одна изъ лучшихъ статей вышеназванной книги этого автора посвящена характеристик писателя, весьма даровитаго и въ свое время чрезвычайно вліятельнаго,— Шатобріана. Очень интересно сопоставить съ статьею Фаге талантливый очеркъ, отведенный Шатобріану въ книг покойнаго Алек. Шахова: Французская литература въ первые годы XIX вка.— Ред.
Франсуа-Рене Шатобріанъ, старинной бретонской фамиліи, родился въ C.-Мало, въ дом, стоявшемъ на берегу моря, ‘подъ шумъ волнъ’, какъ онъ любилъ говорить, 4 сентября 1768 г.
Сурово воспитанный матерью, мало понимавшей свое назначеніе, и жестокимъ, какъ кажется, отцомъ, онъ не любилъ своихъ родителей, это необходимо имть въ виду для пониманія его характера. Въ дтств онъ любилъ только одну изъ сестеръ, Люсиль. Она была слабымъ, восторженнымъ и безпокойнымъ ребенкомъ и умерла молодою въ душевномъ состояніи, близкомъ къ помшательству. Онъ провелъ свои первые дни, играя на песк, среди морскаго пейзажа, самаго величественнаго и наиболе прекраснаго во Франціи.
Потомъ настало школьное ученіе, пустыя занятія, кром того, и не постоянныя, въ С.-Мало, Дол, Динан. Затмъ жизнь въ отцовскомъ замк, въ ястребиномъ гнзд, среди лсовъ, долгіе дни, пасмурные вечера среди двухъ молчаливыхъ стариковъ и сестры, парализованной ужасомъ, одинокія ночи въ чемъ-то врод будки на самомъ верху башни. Шатобріанъ мало читалъ, отличался горячимъ темпераментомъ и крпкимъ сложеніемъ и предавался въ постоянномъ уединеніи около моря и среди лсовъ бшеной верховой зд и охот.
Между тмъ, когда ему исполнилось 20 лтъ, онъ не зналъ почти ничего, былъ застнчивъ и пылокъ, въ отчаяніи отъ пустоты своей жизни и очень близокъ къ тому (если ему врить), чтобы положить ей конецъ. Ему хотлось сдлаться корякомъ. Попытка осуществить это желаніе не удалась и отъ нея осталось только прекрасное описаніе Бреста. Ему доставили мсто подпоручика въ наваррскомъ полку. Онъ въ Париж. Его первыя впечатлнія тамъ почти впечатлнія дикаря, которыя мы потомъ встртимъ ВЪ Natchez.
Во всемъ доходящій до крайности, онъ предался удовольствіямъ утонченной цивилизаціи съ тмъ же жаромъ, съ какимъ предавался уединенію. Его привлекалъ литературный міръ. Онъ зналъ Барни, Шенье, Лагарпа и фонтана, который, къ его чести, угадалъ Шатобріана съ перваго дня, всегда поддерживалъ и любилъ.
Въ 1790 г. Шатобріанъ появился въ Альманах Музъ. Въ это время онъ особенно занимался своимъ образованіемъ. Совсмъ невжественный въ 20 лтъ, въ 25 онъ обладалъ уже начитанностью не систематической, по чрезвычайной. Онъ читалъ древнихъ историковъ, слды этого мы найдемъ въ Опыт о революціяхъ (Essai sur les Rvolutions). Онъ изучалъ Монтескьё, который всегда ему импонировалъ, Руссо, идеи котораго онъ ненавидлъ, но обожалъ воображеніе, Бернардена де-С.-Пьеръ, казавшагося ему безумцемъ, одареннымъ восхитительнымъ слогомъ, наконецъ, двухъ людей, въ которыхъ инстинктивно онъ признавалъ себ подобныхъ и которымъ онъ всегда завидовалъ, стараясь соперничать съ однимъ и уничтожить другаго: Боссюэта и Вольтера.
Но насталъ 1791 г. Лично въ это время Шатобріанъ не ненавидлъ революціи. Но его полкъ больше не существовалъ, литература переживала плохіе дни, и его семья, знатная и реакціонная, была въ тревог. Ему пришло въ голову похать въ Америку, подъ предлогомъ отыскать на Свер проходъ въ Индію. Онъ отправился, видлъ Соединенные Штаты, привтствовалъ Вашингтона, прохалъ Лабрадоръ, область Озеръ, Центральныя Преріи, Луизьяну, Флориду.
Извстіе о смерти Людовика XVI измнило направленіе его жизни, какъ поздне извстіе объ убійств герцога Энгіэнскаго. Онъ возвращается въ Европу, поступаетъ въ армію эмигрантовъ, участвуетъ въ экспедиціи противъ Тіонвиля, больной и раненый, онъ оставленъ въ лсу, какъ мертвый. Спасенный почти чудомъ, очень слабый, безъ средствъ, онъ усплъ пробраться въ Англію, гд терплъ ужасную нищету, узналъ холодъ, отчаяніе и даже милостыню, оставался около пяти дней безъ ды. Но Шатобріанъ работалъ съ ожесточеніемъ. Одаренный невроятною способностью къ труду, онъ могъ писать по двнадцати часовъ подрядъ, зарабатывая хлбъ въ продолженіе дня переводами для книгопродавцевъ, проводя ночи за Опытомъ о революціяхъ. Иногда его снова посщалъ демонъ мечтательности и онъ уходилъ тогда изъ Лондона искать уединенія.
Но онъ былъ мужественъ и именно въ это время любилъ жизнь. Ему нашли мсто секретаря въ провинціи. Онъ оставался тамъ нсколько времени, потомъ возвратился въ Лондонъ, уже мене нуждаясь, и выпустилъ въ свтъ свой Опытъ о революціяхъ (1797 г.).
Смерть матери и одной изъ сестеръ, а еще больше, по нашему мннію, естественное развитіе его мыслей возвратили его къ религіознымъ чувствамъ. Онъ началъ готовить Геній христіанства (Gnie du Christinnisme), о которомъ говоритъ Фонтану въ своей Переписк. Въ 1800 г. ему было дозволено вернуться во Францію. Фонтанъ ободрялъ и поддерживалъ его. ПІатобріанъ написалъ статью въ Меркурій о ni-me Сталь. Статья была замчена. Вынужденный поддержать свою литературную из-встность, онъ отдлилъ изъ рукописи Геній христіанства одинъ эпизодъ Лтала, составляющій маленькій романъ, и напечаталъ его. Успхъ былъ громадный. ПІатобріанъ сталъ знаменитостью (1801 г.). Удвоивъ работу, чтобъ не обмануть ожиданій публики, онъ въ 1802 г. выпускаетъ Геній христіанства. Какъ онъ самъ замтилъ, ни одно произведеніе не являлось боле своевременно. Безвріе было еще въ воздух, но религіозная реакція была въ умахъ, и правительство ей благопріятствовало. Это единственный моментъ его жизни, когда ПІатобріанъ пользовался и популярностью, и благосклонностью двора. Первый консулъ отправилъ его въ Римъ первымъ се-кретаремъ посольства. Онъ оставался тамъ два года. Въ 1804 г., находясь въ Париж и готовясь хать въ Швейцарію повреннымъ въ длахъ, онъ услыхалъ на улиц извстіе о казни герцога Энгіэнскаго. Онъ возвратился домой и подалъ въ отставку.
Въ 1807 г. Шатобріанъ напечаталъ Реке, также эпизодъ изъ Генія христіанства. Ни одно изъ его произведеній не имло такого успха, какъ это. Затмъ слдовали Мученики (Les Martyrs) (1809 г.) и Путевыя замтки отъ Парижа до Іерусалима (Itiné,raire de Paris Jrusalem) (1811 г.). Въ этомъ году онъ былъ принятъ во французскую академію. Его вступительная рчь заключала въ себ ядовитые намеки на императора. Ему было запрещено произнести эту рчь.
Въ 1814 г. онъ привтствовалъ возвращеніе во Францію Бурбоновъ знаменитою брошюрой: О Бонапарт и Бурбонахъ, былъ въ Гент во время ста дней, возвратился во Францію съ Людовикомъ XVIII, явился въ числ ршительныхъ сторонниковъ новаго царствованія и весь отдался политик.
Всегда оставаясь роялистомъ, онъ былъ то въ рядахъ династической оппозиціи, то на сторон министерства, сотрудничалъ въ различныхъ журналахъ и написалъ много политическихъ статей. Онъ былъ посланникомъ въ Берлин и Лондон, въ 1823 г. министромъ иностранныхъ длъ и настоялъ на войн съ Испаніей (1824 г.). Онъ удалился изъ министерства вслдствіе оппозиціи товарищей и въ 1828 г. принадлежалъ къ независимымъ журналистамъ. Въ этомъ году онъ былъ назначенъ посланникомъ въ Рим, но подалъ въ отставку съ назначеніемъ Полиньяка главой кабинета. Онъ предвидлъ революцію 1830 года, съ которою открывалась ему блестящая карьера, но онъ ею не воспользовался. Изъ преданности иде, если не людямъ старшей линіи, а также изъ дворянской гордости показаться боле врнымъ ігь несчастій, чмъ въ счастіи, онъ остался въ сторон, работая надъ своими Замогильными воспоминаніями (Mmoires d‘outretomb), сохраняя меланхолическое настроеніе прославленнаго старика. Онъ видлъ паденіе іюльскаго правительства, котораго не любилъ, и наступленіе республики, которую не любилъ еще больше, и скончался 80 лтъ 4 іюля 1848 г По его просьб, его родной городъ уступилъ ему для могилы кусомъ скаль на островк, на рейд С.-Мало. Тамъ онъ покоится въ гробниц, простои которой не лишена напыщенности. Камень безъ надписи, крестъ, сзади С.-Мало, впереди океанъ и небо, дальше, по ту сторону горизонта, куда углубляется взоръ, Америка, кругомъ шумъ волнъ, который, кажется, поддерживаетъ еще и баюкаетъ ‘печаль его души и вчную меланхолію его мысли’.
Неизлечимая печаль есть въ самомъ дл вчная основа характера Шатобріана. Одна молодая англичанка сказала ему въ Лондон въ 1795 г.: ‘Yon carry your heart in a sling’ (‘Вы носите ваше сердце въ траур’) Онъ носилъ свое сердце въ траур всю жизнь. Съ перваго взгляда можно въ этомъ сомнваться. Когда читаешь суровую полемику журналиста 1815 и 1829 г. или эти очаровательныя Замогильныя воспоминанія, который обыкновенный оттнокъ — лукавое добродушіе, то спрашиваешь себя, разочарованіе Рене — не роль ли, которую онъ разъ сыгралъ и которую прикрпили разъ навсегда къ иде, составленной о немъ и которую онъ потомъ разыгрывалъ отъ времени до времени? Но нтъ, его тонъ совсмъ искрененъ, когда онъ говоритъ о своемъ презрніи къ людямъ, о своемъ отвращеніи къ жизни, когда онъ говоритъ, что ‘равнодушенъ ко всему, кром религіи’.
Оставимъ книги. И въ переписк Шатобріана, въ его задушевныхъ изліяніяхъ мы видимъ т же черты. Повсюду мы находимъ: ‘я скучаю, я скучаю’. ‘Кто меня освободитъ отъ маніи бытія?’ Самыя мрачныя сочиненія написаны имъ въ молодости, а въ зрломъ возраст онъ горько сожалетъ о своей молодости, такъ что нтъ эпохи въ его жизни, когда ба онъ былъ доволенъ. Механхолія чувствуется даже въ шуткахъ и выходкахъ Шатобріана, хотя онъ и помнилъ, что родился въ XVIII вк. ‘Я былъ бы лучше, еслибъ могъ чему-нибудь отдаться’,— повторяетъ онъ во сту разъ. И всегда, въ дни его полной славы, во время путешествія на Востокъ (1806 г.), человческая жизнь кажется ему смшной и ничтожно! среди вчной природы.
Мы находимъ въ душШатобріана, прежде всего, гордость, гордость глубокую, вкоренившуюся въ сердце. Когда онъ былъ ученикомъ, его хот’ высчь, какъ Руссо. По сходство здсь и оканчивается: пришлось отказаться отъ этого наказанія, потому что Шатобріана было легче убить. Онъ говоритъ о самыхъ великихъ людяхъ, какъ о равныхъ себ: ‘Я видлъ Вашингтона и Бонапарта. Никакое человческое лицо меня не удивитъ’. Онъ но говоритъ: я родился въ томъ же году, какъ и Бонапартъ, но ‘въ годъ, когда я родился, родился въ Корсик…’ {Онъ полагалъ, что родился въ 1769 году.}. Въ своихъ Воспоминаніяхъ онъ говорить только о себ за однимъ исключеніемъ. Полтома изъ четырехъ посвящены Наполеону.
Умъ спасъ Шатобріана отъ пустаго тщеславія. У него было много ума. На это мало обращаютъ вниманія, потому что его геній бросаетъ тнь на его второстепенныя достоинства. Но объ этомъ надо помнить. Онъ разрываетъ съ насмшливою и очаровательною граціей. Въ Путевыхъ запискахъ, въ Воспоминаніяхъ, въ Natchez встрчаются забавные анекдоты, напоминающіе Персидскія письма и романы Вольтера. Поэтому-то, смотря на всю свою гордость, Шатобріанъ рдко бываетъ смшонъ глупымъ тщеславіемъ. Указываютъ на т страницы Воспоминаній, гд онъ описываетъ свой образъ жизни, когда онъ былъ посланникомъ. Безъ сомннія, тамъ слишкомъ много овацій, чествованій и каретъ въ шесть лошадей, встрчается и нсколько буржуазныхъ черточекъ. Шатобріанъ задаетъ, что дворянинъ и писатель везд должны чувствовать себя въ своей тарелк. Но, замтьте, что главное, что онъ выставляетъ, это контрастъ между его нищетой, какъ эмигранта въ Лондон, и его пышностью, какъ посланника въ Англіи, и что здсь виднъ въ особенности художникъ. Онъ не имлъ мелкаго самолюбія писателя, охотно исправлялъ свои работы по совтамъ друзей, позволялъ передлывать свои статьи Бертену, не заботясь объ этомъ или притворяясь, что не замчаетъ такихъ пустяковъ. Онъ говоритъ о своей слав, о томъ, что онъ сдлалъ въ исторіи, о, въ конц-концовъ, тщеславія меньше, чмъ гордости.
Неудовлетворенная гордость можетъ быть самымъ страшнымъ изъ тирановъ, если она не является самымъ обманчивымъ изъ утшителей. Это и случилось съ Шатобріаномъ. Гордость въ немъ быстро превратилась въ горькое чувство, въ отвращеніе къ дятельности, къ слав и къ самому себ, потому что надменную душу, просвщенную живымъ умомъ, ничто не ведетъ такъ къ презрнію даже самого себя, какъ именно гордость. Считать себя созданнымъ для сверхчеловческаго величія и оказаться въ теченіе обыкновенной жизни до смшнаго маленькимъ?…
‘Съ чему слава и блескъ?— говоритъ Евдоръ въ Мученикахъ.— Я былъ краснорчивъ, я былъ знаменитъ, и я себ сказалъ: что значитъ литераурная слава, оспариваемая при жизни, неврная по смерти и раздлимая часто съ посредственностью и порокомъ? Къ чему дятельность? Я былъ честолюбивъ, я занималъ высокій постъ и сказалъ себ: ‘Стоило ли изъ-за этого бросать спокойную жизнь, и то, что я нахожу, замняетъ ли то, что я теряю?’ Къ чему удовольствія? Пресыщенный удовольствіями моего возраста, я не видлъ ничего лучшаго въ будущемъ, и мое пылкое воображеніе лишало меня еще того немногаго, что я имлъ. Къ чему привязанности? Тотъ, кого охватило отвращеніе, можетъ быть любимымъ, онъ не можетъ любить: ‘Страсти выходятъ изъ него и не могутъ возвратиться’. А счастливымъ длаютъ привязанности испытываемыя, а не внушаемыя. Рене могъ только ихъ внушать. ‘Его утомляли любовью’. ‘Его счастье походило на раскаяніе’, и онъ подчеркивалъ этотъ стихъ Іова. ‘Моя душа утомлена моею жизнью’. Къ чему въ самомъ дл саіа жизнь? Что въ ней такого наверху или внизу, чтобы стоило труда ее любить? Я скучаю жизнью. Скука меня всегда попирала. Пастухъ или король, что бы я сталъ длать съ моимъ посохомъ или съ моею короной? Я одинаково бы утомился славой и геніемъ, работой и досугомъ, благополучіемъ и несчастіемъ. Въ Европ и въ Америк общество и природа меня утомили’. ‘Молодые люди, для человка громадное несчастіе достигнуть слишкомъ рано конца своихъ желаній и пройти въ нсколько лтъ иллюзіи долгой жизни’.
Таковъ Шатобріанъ. Рене — только безъ лсовъ Америки, безъ дикой жизни, безъ битвъ и безъ пренебреженія къ смерти, Евдоръ — безъ поисковъ мученичества,— пылкая и безпокойная душа, слишкомъ высокая, чтобъ удовлетвориться обыкновенными удовольствіями тщеславія или честолюбія, эта душа ищетъ великаго дла, чтобъ служить ему, иногда врить, что нашла такое дло, но незначительность результата или тщетность усилія вновь пробуждаютъ чувство отвращенія, она страдаетъ постоянно отъ несоотвтствія между величіемъ мечтаній и посредственностью дйствительнаго міра, страдаетъ до того, что становится несправедливой къ дйствительности и не признаетъ или презираетъ то, что въ дйствительности есть добраго и хорошаго. Тогда Шатобріанъ становится софистомъ по отношенію къ самому себ, чтобъ лучше доказать своей гордости, что они права, не отдаваясь ничему. Онъ находитъ скуку невыносимой и, въ то же время, любитъ свою скуку, какъ славное несчастіе, онъ отдыхаетъ, наконецъ, ‘въ мрачныхъ удовольствіяхъ меланхолическаго сердца’, т.-е. въ гордомъ и спокойномъ созерцаніи разрушенныхъ иллюзій, неудавшихся мечтаній, исчезающаго величія, какъ въ зрлищ красиваго бдствія, не лишеннаго очарованія для художника и въ которомъ опять-таки скрывается гордость.
Наши общія идеи служатъ выраженіемъ нашего характера. Это важно для каждаго, для Шатобріана же боле чмъ для кого-либо. Мы начинаемъ умственную жизнь съ идей нашего времени, но, смотря по нашимъ свойствамъ, мы или придерживаемся ихъ, или измняемъ ихъ въ зависимости отъ нашего характера, или очень скоро разрываемъ съ ними. Это послднее и случилось съ Шатобріаномъ.
Въ 1790 г. въ Париж онъ думаетъ такъ же, какъ и его окружающіе, какъ Лагарпъ, какъ Шамфоръ. Въ 1795 г. въ Лондон онъ уже далекъ отъ нихъ. Онъ не долго увлекался философіей XVIII вка. Онъ уже сталъ скептикомъ и не могъ съ жаромъ отдаться философіи, очень опредленной, смлой и самоувренной, главнымъ свойствомъ которой была полная догматическая неустрашимость и искренность утвержденій. Будучи въ глубин души пессимистомъ, Шатобріанъ долженъ былъ удивляться доктрин, главнымъ содержаніемъ которой служитъ вра въ человческое совершенствованіе и послднимъ выраженіемъ которой была теорія ‘безконечнаго прогресса’ Кондорсе. Эти идеи показались ему очень скоро удивительно наивными. Самъ онъ питалъ мало утшительныхъ надеждъ, мало врилъ, и если въ это время онъ не врилъ въ христіанскую религію, то ужь, конечно, не могъ врить въ религію человческаго совершенствованія. Эта идея XVIII вка занимаетъ и раздражаетъ его. Онъ пишетъ книгу для ея опроверженія, что очень характерно. Изгнанный, несчастный, безъ куска хлба, онъ возстаетъ противъ восторжествовавшей революціи, противъ Вольтера и Руссо, признанныхъ богами, и хочетъ изобличить XVIII вкъ въ ребячеств. Съ этою цлью онъ пишетъ Опытъ о древнихъ и новыхъ эволюціяхъ. Эта книга — настоящій хаосъ. Главная выдляющаяся въ ней идея состоитъ въ томъ, что совершенно безполезно производить какую бы то ни было революцію, что прогресса не существуетъ, что желаніе улучшенія есть обманъ нашей натуры и химера нашего ума, человчество постоянно проходитъ черезъ т же самыя фазы надеждъ, разочарованія, новыхъ иллюзій и новаго отчаянія и думаетъ, что идетъ впередъ, только потому, что волнуется.
Духъ противорчія современнымъ ему идеямъ привелъ Шатобріана около 1795 г. къ политическому скептицизму и соціальному пессимизму. Въ Замогильныхъ воспоминаніяхъ онъ самъ находитъ въ себ это первоначальное расположеніе: ‘Мой умъ, созданный для того, чтобъ ни во что не врить, уже въ себя самого, созданный, чтобъ презирать все — величіе, бдствіе, народы и королей, тмъ не мене, инстинктивно слушался разума, повелвавшаго подчиняться всему, что признано прекраснымъ: религіи, справедливости, человчности, равенству, свобод, слав’.
Вотъ переходъ отъ Шатобріана-скептика и пессимиста къ Шатобріану-христіанину. Прекрасное привлекаетъ его. Оно привлекло его къ христіанству. Онъ сталъ христіаниномъ съ того дня, какъ задумался надъ красотами христіанской религіи (первоначальное заглавіе Генія). Онъ былъ религіозенъ изъ чувства художника. Въ данное время онъ видитъ чудную красоту въ христіанств и стремится къ нему. Тогда это было открытіемъ: весь XVIII вкъ объявилъ христіанство смшнымъ, неизящнымъ, грубымъ. Одною причиной больше! Для Шатобріана двойное наслажденіе открыть новую форму прекраснаго и доказывать XVIII вку, что онъ говоритъ вздоръ.
Но скептицизмъ, пессимизмъ? Ничто не мшаетъ имъ оставаться какъ бы низу, подъ новымъ врованіемъ (они и остались тамъ на самомъ дл), и даже поддерживать его. Настоящимъ отрицаніемъ христіанства было раціоналистическое ученіе XVIII вка, вра въ человческій геній. Но съ скептицизмомъ христіанство очень легко справляется, какъ съ отчаяніемъ, которое оно исцляетъ, а съ пессимизмомъ — какъ съ общимъ взглядомъ на вещи, который оно дополняетъ. Шатобріанъ могъ думать (и отчасти думалъ), что въ прошелъ путь Паскаля, чтобы достичь христіанства. Но онъ не встртилъ настоящихъ препятствій: для этого пылкаго, подвижнаго генія было достаточно живаго порыва воображенія, склонности къ парадоксамъ, чтобы толкнуть его на новые пути. Онъ никогда не уклонялся отъ главнаго направленія своей мысли. Мы находимъ отвращеніе къ XVIII вку въ его соціальныхъ теоріяхъ, въ религіозныхъ разсужденіяхъ, въ литературныхъ идеяхъ. Геній христіанства очень часто обращается въ памфлетъ противъ духа энциклопедистовъ. Въ сущности говоря, это его главное содержаніе.
Шатобріанъ всегда смялся надъ самоувренностью ‘вка, въ который не сомнвались ни въ чемъ, кром существованія Бога’. Даже въ произведеніяхъ фантазіи онъ преслдуетъ своего врага. Ораторъ въ Му ченикахъ представляетъ собой любопытное соединеніе Вольтера, Руссо, Дюпюи и С.-Жюста и собираетъ крайности ихъ доктринъ въ рчь, превращенную въ ядовитую пародію.
Пессимизмъ Шатобріана удобно располагается подъ покровомъ религіи, къ которой онъ служитъ какъ бы введеніемъ. Замчательная вещь: современники были такъ далеки отъ пессимизма и христіанства, что искренно упрекали Шатобріана за признаки горечи въ его сочиненіяхъ. Шатобріанъ заставляетъ говорить отца Обри въ Атала: ‘Что вамъ сказать о дружб на земл? Хотите знать ея силу? Еслибъ человкъ черезъ нсколько лтъ посл своей смерти снова появился на свтъ, я сомнваюсь, чтобъ ему обрадовались даже т, которые наиболе плакали о немъ: такъ быстро образуются новыя связи, такъ непостоянство врожденно человку, такъ наша жизнь мало значитъ даже въ сердц нашихъ друзей!’ Аббатъ Морелле возмущается этимъ. ‘Какъ мы теперь стали чувствительны!’ — возражаетъ Шатобріанъ съ своею обычною горечью и настаиваетъ на томъ, что сказалъ истину.
Его политическія идеи — идеи человка, рожденнаго аристократомъ, который все презираетъ и иметъ въ XVII Iвк личнаго врага. Онъ недобитъ демократіи — ‘худшаго изъ правительствъ’, особенно ‘когда надо вести борьбу съ могущественнымъ врагомъ и когда воля одного необходима для спасенія отечества’. Онъ особенно ненавидитъ демократическое государство за то, что оно, по его мннію, ослабляетъ націю въ борьб съ иностранцами. Въ этой мысли, поздне повторявшейся многими, нтъ ничего оригинальнаго, но она любопытна, потому что была высказана вслдъ за побдоносными войнами французской революціи. Шатобріанъ находить смшной идею Общественнаго договора. Отвлеченная политика ему ненавистна. Онъ доказывалъ въ Опыт, гораздо ране другихъ, что революцію произвелъ ‘классическій духъ’, т.-е. духъ XVIII столтія, который характеризуется отвлеченностью и логикой. Особенно не любитъ Шатобріанъ политической свободы. Одна замтка въ Путевыхъ запискахъ даетъ основаніе думать, что рабство древняго міра не было ему ненавистно. Я приведу цликомъ мсто, гд онъ высказываетъ эту мысль: ‘Для полнаго выраженія моей мысли я говорю, что эта система (рабство) есть одна изъ при чинъ того превосходства, какое имютъ великіе люди Аинъ и Рима надъ великими людьми новыхъ временъ. Извстно, что только тогда можно наслаждаться всми способностями ума, когда человкъ избавленъ отъ матеріальныхъ заботъ жизни, а вполн избавиться отъ этихъ заботъ можно лини въ стран, гд искусства, ремесла и домашнія занятія поручены рабамъ. Также извстно, что привычка приказывать придаетъ возвышенность уму и благородство манерамъ, какія никогда нельзя пріобрсти въ буржуазномъ равенств нашихъ городовъ. Но не будемъ жалть объ этомъ превосходств древнихъ, потому что его пришлось бы купить цною человческой свободы, и благословимъ навсегда христіанство, разбившее оковы рабства’. Не чувствуется ли, что послдняя оговорка мене искренна, что въ ней слышится риторика?
Несмотря на перемны и превратности, которымъ подвержена жизнь всякаго политическаго дятеля, Шатобріанъ былъ всегда въ дйствительности ‘человкомъ древняго государства’, т,-е. стараго режима. Онъ,какъ ученикъ Монтескьё, проповдуетъ теорію ‘смшаннаго правленія’ (gouvernement mixte), но ведетъ начало этой теоріи не отъ XVIII вка, что ему не можетъ нравиться, а отъ древней монархіи, которая съ своимъ равновсіемъ ‘трехъ сословій’ есть, по его мннію, образецъ этой формы конституціоннаго устройства. Постоянно, энергически онъ защищалъ только свободу печати. Въ конц-концовъ, для него, какъ для многихъ художниковъ и какъ для большей части людей, которые убждены въ томъ, что рождены повелвать, тайнымъ идеаломъ является просвщенный деспотизмъ.
Пессимистъ-христіанинъ, скептикъ во всемъ, за исключеніемъ прекраснаго и религіи, потому что она прекрасна, аристократъ и художникъ, онъ испробовалъ вс способы презирать людей и любить прекрасное, находя именно въ своемъ влеченіи къ прекрасному законное основаніе любить самого себя. Идеи у него почти вс одинаково искренни, но не глубоки. Онъ не былъ ни великимъ философомъ, ни великимъ моралистомъ, ни великимъ политикомъ, ни глубокимъ христіаниномъ. Вс его философскія размышленія поверхностны. Поэтому часто подозрваютъ его искренность, въ которой лично я не сомнваюсь. Относительная слабость доводовъ дала поводъ сомнваться въ сил его убжденія. Но онъ убжденъ въ томъ, во что хочетъ заставить врить, только доказываетъ это слабо, потому что его идеи не такъ глубоки, какъ его чувства. Онъ — великій художникъ, великій поэтъ, великій ораторъ, какъ мыслитель, онъ не принадлежитъ къ первому разряду, хотя и не изъ послднихъ. Несмотря на всю его горечь, ему недостаетъ суроваго, сильнаго убжденія Паскаля въ жалкой участи людей, мы. нисколько не сомнваемся въ его страданіи, но невольно приходитъ въ голову, что слдующія слова Паскаля относятся какъ будто къ нему: ‘Это невзгоды знатнаго господина’ (‘Ce sont misè,res de grand seigneur’). Его скептицизмъ, конечно, не выдумка, но и не мука. Это скоре черта, характеризующая его аристократизмъ, чмъ безпокойная пытливость его разума. Вы не видите, чтобы онъ дрожалъ отъ ужаса и гнва, отъ невозможности все познать и отъ пылкаго нетерпнія найти, чему бы отдаться.
Успокоеніе онъ нашелъ въ христіанств. Но его возлюбленное христіанство не глубоко. Онъ въ него вритъ, онъ его любитъ, но онъ имъ не проникнутъ. Оно не составляетъ основы его духа и его сердца, какъ это должно быть у каждаго истиннаго христіанина. Рансе какъ-то въ юности стрлялъ птицъ на маленькомъ островк сзади Notre Dame. Другіе охотники выстрлили съ противуположнаго берега, онъ остался въ живыхъ только благодаря стальной цпи его охотничьей сумки. Что бы стало со мной,— говоритъ онъ,— еслибъ Богъ призвалъ меня въ эту минуту? ‘Удивительное пробужденіе совсти!’—восклицаетъ Шатобріанъ. Какъ, удивительно, что христіанинъ, встртясь неожиданно лицомъ къ лицу со смертью, думаетъ о Божьемъ суд? Но, вдь, эта мысль должна быть его первою и, по всей вроятности, единственною мыслью въ это мгновеніе. Было бы смшно давать уроки христіанства Шатобріану, но я хочу только показать разницу: вдь, христіанинъ среднихъ вковъ или XVII вка нашелъ бы слова Рансе настолько естественными, что и не подумалъ бы ихъ отмтить.
Подобныя несообразности встрчаются даже въ изложеніи идей и въ ход доказательствъ Генія. Попадаются доводы, которые показываютъ небрежное отношеніе къ важности задачи, хотя искренность ихъ не подлежитъ сомннію. Шатобріанъ доказываетъ Троицу тремя граціями, подкрпляетъ безбрачіе духовенства закономъ Мальтуса и доказываетъ божественность креста созвздіемъ южнаго креста. Онъ постоянно мшаетъ (въ апологетическомъ сочиненіи) христіанскія чудеса съ чудесами языческими, помщаетъ въ Геніи христіанства, во глав объ обт цломудрія, наядъ, Пріама, Платона и Діану, озаглавливаетъ одну главу Генія: ‘Имютъ и превосходство въ поэтическомъ отношеніи языческія божества надъ божествами христіанскими?* Написанное Шатобріаномъ очаровательно, граціозно, плнительно, но не надо во все это слишкомъ вдумываться, если хочешь удержаться отъ улыбки. Какъ надо врить, чтобы позволить убдить себя такими доказательствами!
Самая задача труда есть задача христіанина, но не отца церкви. Методъ Шатобріана, по его собственнымъ словамъ, заключается въ доказательств не того, что христіанство превосходно, потому что исходитъ отъ Бога, но что оно потому исходитъ отъ Бога, что превосходно. Защита христіанской религіи, такимъ образомъ понятая, будетъ всегда только общимъ мстомъ,— великолпнымъ, если оно написано такимъ художникомъ,— о добр и красот и о томъ, что они заключаются въ христіанств. Истинные учители вры не такъ исповдывали своего Бога. Боссюэтъ старается выставить истину христіанства и не смотритъ на него съ поэтической или романтической точки зрнія. Паскаль хочетъ доказать необходимость христіанства, и оба они презираютъ литераторовъ и поэтовъ, въ которыхъ Шатобріанъ видитъ свидтельство и доказательство вры.
Безъ сомннія, Шатобріанъ очень хорошо доказываетъ, что христіанство достойно любви. Но онъ хочетъ доставить ему не торжество, а уваженіе. Онъ какъ бы проситъ снисхожденія. Въ подобныхъ случаяхъ обезоружить врага не значитъ еще его побдить. Новаторы тоже находятся подъ вліяніемъ своего времени и поколнія, отъ котораго происходятъ. И Шатобріанъ по временамъ такъ же легкомысленно защищаетъ христіанство, какъ люди XVIII вка легкомысленно нападали на него.
Шатобріанъ повдалъ міру новый способъ чувствовать. Но онъ не анализируетъ, не изслдуетъ, не доискивается до тайныхъ причинъ и темныхъ источниковъ. Онъ рисуетъ крупными штрихами, не объясняетъ, не старается объяснить. Онъ боле поэтъ, чмъ моралистъ. Исторія Рене представляетъ картину трехъ или четырехъ послдовательныхъ состояній безпокойной и больной души. Въ ней чудесно изображено безпокойство и болзнь этой души, но оставлено въ неизвстности, почему она больна и безпокойна и гд лежитъ причина этого безпокойства и источникъ отравы. Въ Рене цлая драма, не въ смысл нравственности, не въ смысл классической трагедіи, а скоре въ смысл Расиновской пьесы, которая является въ основ какъ бы трактатомъ о страстяхъ. Я не упрекаю Шатобріана. Я говорю не объ его геніи, но объ его идеяхъ, и не могу скрыть, что у него мало глубокихъ.
Идеи Шатобріана объ искусств не имютъ ничего отвлеченнаго и не представляютъ полной теоріи. Но он заключаютъ новые взгляды чрезвычайной важности и произвели литературную революцію, подобной которой не было со времени возрожденія искусствъ. Критика и поэзія Шатобріана сводятся къ отвращенію къ XVIII вку. Онъ врагъ философіи. М-me Сталь повторила въ своей книг О литератур (De la littrature) идеи Кондорсе о безконечномъ прогресс человческаго генія: ‘Вамъ не безъизвстна,— пишетъ Шатобріанъ фонтану,— моя страсть видть повсюду Іисуса Христа, подобно тому, какъ m-me Сталь видитъ везд совершенствованіе. Я имю несчастіе думать, какъ Паскаль, что христіанская религія… Вы видите, что я начинаю съ того, что ставлю себя подъ защиту великаго имени, чтобы вы пощадили нсколько мои узкія идеи и мое антифилософское суевріе’. Затмъ онъ перечисляетъ вс недостатки мысли и слога m-me Сталь и спрашиваетъ: ‘Откуда происходятъ эти недостатки? Отъ вашей философіи. Вашей работ недостаетъ краснорчія, а краснорчія нтъ безъ религіи… Вашъ талантъ развился только въ половину. Его душитъ философія. Если вы останетесь при вашихъ мнніяхъ, вы не достигнете вы** соты, которой бы могли достичь’. Это лежитъ въ основ его критики. Духъ XVIII вка заглушаетъ, по мннію Шатобріана, краснорчивую, возвышенную и поэтическую сторону человческаго ума. XVIII вкъ не зналъ величія и не подозрвалъ поэзіи. Чтобы найти ихъ, надо только не длать того, что онъ длалъ, и врить въ то, во что онъ не врилъ… Шатобріану слдовало бы прибавить: при помощи генія.
Ученіе, заключающееся въ томъ, чтобы не брать за образецъ XVIII вкъ, кажется узкимъ и почти отрицательнымъ. Но оно гораздо меньше гршитъ этимъ, чмъ это представлялось людямъ 1800 г. и даже самому Шатобріану, оно идетъ дальше, чмъ онъ самъ того хотлъ.
Замтимъ, въ самомъ дл, что этотъ ужасный XVIII вкъ, ‘отъ котораго происходитъ все зло’, если врить Шатобріану, съ литературной точки зрнія есть только прямой наслдникъ XVII вка, а этотъ ничто иное, какъ столько же. знаменитый, какъ и неблагодарный сынъ Плеяды. Во Франціи былъ литературный вкъ, продолжавшійся двсти пятьдесятъ лтъ, въ который стремились подрожатъ древнимъ, создать, слдовательно, литературу не національную и не религіозную. Въ этомъ заключается весь духъ классической литературы во Франціи отъ 1550 до 1800 г.
Съ этой точки зрнія литература XVIII вка разв мене религіозна, мене національна, мене оригинальна и искренна, чмъ литература XVII вка? Нисколько. И разв литература XVII вка открываетъ новые пути, находитъ единое, только ему свойственное, вдохновеніе, котораго не знала школа Ронсара? Также нтъ. Вся классическая школа, несмотря на поправки, исправленія и измненія, восходитъ къ Ронсару. Она вся цликомъ избгала брать содержаніемъ и заботиться о національной исторіи, національной религіи, о геніи своего народа. Это не помшало ей имть въ числ представителей удивительно геніальныхъ людей. Но дло тёперь не въ этомъ. Дло въ томъ, что когда новаторъ объявляетъ о своемъ разрыв съ традиціей XVIII вка, онъ, самъ того не сознавая, разрываетъ со всею классическою традиціей, начиная съ 1550 г., съ Расиномъ столько же, сколько съ Вольтеромъ, и съ Боало столько же, сколько съ Ронсаромъ. Именно это и сдлалъ Шатобріанъ, и, прибавимъ сейчасъ же, онъ имлъ основаніе такъ поступать. Въ самомъ дл, вотъ что случилось. Французская классическая литература, родившаяся въ XVI вк изъ очень законнаго удивленія передъ древними образцовыми произведеніями и изъ потребности избгнуть средневковаго ребячества, вначал подражала рабски античной литератур, больше по форм, чмъ по духу, потомъ она стала подражать ей разумно и смло, не выходя изъ рамокъ обдуманнаго и разсудительнаго усвоенія, она подражала съ странною скромностью сравнительно съ своими силами, но такъ хорошо, что столько же дйствіемъ своей скромности, сколько и обаяніемъ совершенства привела умы къ той мысли, что надо подражать, безконечно. Б люди XVIII вка еще подражаютъ, но уже не непосредственно античности, а образцамъ великаго вка, которые сами по себ подражательны. Они составляютъ подражаніе подражанію.
Настало время остановиться въ этомъ направленіи. Первый художникъ, который непосредственно смотритъ на природу, исключаетъ уже извстную часть дйствительности, которая ему не нравится,, второй, который длаетъ свой выборъ изъ выбора перваго, удаляетъ еще часть дйствительности и поле истиннаго все ограничивается. Послдній изъ подражателей подражаетъ уже чистой отвлеченности или пустой условности. Къ концу XVIII вка отъ этого были очень не далеко. Правда, существовала еще другая, не чисто-литературная область — область философіи, политики, общественныхъ наукъ, въ которыхъ сама природа предмета не позволяетъ быть подражателемъ и въ которыхъ оригинальность ума находила исходъ. Этимъ спаслись Вольтеръ, Дидро и Монтескьё. Prolem sine matre creatam. Но въ области собственно литературы и въ особенности поэзіи наклонность, сейчасъ нами отмченная, была очень замтна къ концу XVIII столтія, и опасность, заключавшаяся въ ней, была велика. Область политическихъ и философскихъ работъ въ то время была въ значительной степени дискредитирована и въ ней подвизаться ршались не многіе. Такимъ образомъ, оставалась только первая область, подражаніе подражателямъ, т.-е. пустота.
Противъ этого-то Шатобріанъ и возставалъ всми своими силами.
Онъ требовалъ, чтобъ остановили безконечное подражаніе, чтобы Франція имла свою собственную, а не заимствованную литературу, онъ говорилъ, что такъ какъ она не язычница, то не можетъ имть миологической поэзіи, что такъ какъ Франція страна новая, то и не иметъ древней литературы, что такъ какъ она существуетъ, то иметъ литературу національную. Это значило отступать за 1550 г.
Разв онъ требовалъ всего этого?— возразятъ мн. Конечно, немногимъ мене. Обратите вниманіе на его опущенія. Во всей части Генія христіанства, который онъ такъ хорошо называетъ христіанскою поэзіей, онъ не говоритъ ни слова о ‘Возрожденіи!. Это очень знаменательно. Онъ избгаетъ упоминанія о движеніи умовъ, которое для всякаго классика, для всякаго историка французской литературы есть начало классическаго искусства во Франціи. Онъ постоянно энергично высказывается, съ нсколько печальною настойчивостью, противъ пользованія миологіей: ‘Она унижаетъ природу. Только христіанство, изгнавъ эти мелкія божества изъ лсовъ и водъ, возвратило поэту свободу представлять пустыни въ ихъ первоначальномъ величіи’. Съ тхъ поръ, ‘свободные отъ этого стада смшныхъ боговъ, ограничивавшихъ ихъ со всхъ сторонъ, лса наполнились безпредльнымъ Божествомъ…’ Эта мысль повторяется по сту разъ.
Но, однако, что это на самомъ дл значитъ? Эта мысль можетъ завести очень далеко. Если французская классическая поэзія усвоила античную миологію, то не ради миологіи только, а ради античнаго міра. Боадо именно какъ христіанинъ былъ противъ христіанства въ литератур. Христіанская щепетильность доходитъ у него до того, что онъ говоритъ въ стихахъ только объ Юпитер. Шатобріанъ, какъ христіанинъ, изгоняетъ миологію изъ произведенія искусства. Онъ уничтожаетъ древнее различіе и требуетъ христіанскаго искусства.
Если Шатобріанъ такъ любитъ христіанское вдохновеніе, то онъ станетъ, вроятно, его искать повсюду, въ средніе вка, потому что въ эту эпоху христіанство было особенно страстно почитаемо. Онъ такъ и длаетъ, но такъ какъ онъ не могъ восхищаться литературой того времени, мало извстной тогда, то онъ наслаждается и старается заставить наслаждаться истинною поэзіей среднихъ вковъ, заключающейся въ ея памятникахъ. И вотъ готическая архитектура предпочитается греческой, и еще разъ французскій классическій духъ раненъ въ одно изъ самыхъ чувствительныхъ мстъ.
Но, вдь, если христіанское вдохновеніе такъ прекрасно, то греческая и латинская древность погибнетъ въ глазахъ нашей критики? Что же остается отъ литературнаго направленія, происходящаго отъ Возрожденія и даже отъ всей французской классической литературы? Отъ нея осталась поэтическая и философская литература, которая не происходитъ прямо отъ античной древности и не соединяется съ ней,— Опытъ о нравахъ, Общественный договоръ, Энциклопедія, но, вдь, все это (за исключеніемъ Монтескьё) Шатобріанъ ненавидлъ самою сильною ненавистью.
Оставалась еще нравственность, взгляды на человка, то, что можно бы было назвать психологическою литературой, такой блестящей во Франціи, какъ извстно., въ классическіе вка. Но и здсь необходимо различать. Нравственность, проникнутая христіанскимъ духомъ, какова нравственность Паскаля, само собою разумется, не только признавалась Шатобріаномъ, но и осыпалась похвалами. Но ту, другую нравственность, потому что въ классическихъ произведеніяхъ есть еще другая,— ту нравственность, которая является наслдіемъ древности боле стоической, чмъ христіанской, изображающую человка великимъ и способнымъ очень высоко подниматься собственными силами, Шатобріанъ удаляетъ или сомнвается въ ней. Эта нравственность часто и счастливо вдохновляла Монтэня, Корнеля, С.-Эвремона, Расина, Боало, Вовенарга. Для Шатобріана все ложно, что заключаетъ въ себ древнюю нравственность, стоическую добродтель, героевъ Плутарха, и вотъ еще одинъ изъ источниковъ классическаго вдохновенія объявленъ подозрительнымъ. Изъ всего, что составляло самую основу литературной и поэтической мысли во Франціи, начиная съ Ронсара, не остается почти ничего, что бы Шатобріанъ не поколебалъ, на что бы онъ не нападалъ.
Но, вдь, это можетъ привести Шатобріана къ отрицанію существованія великой литературы во Франціи съ 1550 г. до него? Онъ очень далекъ отъ подобной мысли, если не изъ скромности, то изъ хорошаго литературнаго вкуса. Прежде всего, ясно, что вн спора великіе и искренніе хрістіане, бывшіе писателями и посвятившіе свое перо защит вры’ Есть Боссюэтъ, есть Фенелонъ, есть Паскаль. Дале, великіе классическіе писатели становились иной разъ христіанами въ литератур. Есть Поліэкть, есть Амалія. И вотъ именно эти произведенія, которыя осуждались современною имъ критикой за ихъ христіанство, ставятся Шатобріаномъ на самый высокій пьедесталъ, потому что они христіанскія. Есть даже Вольтеръ — въ Альзир и въ нкоторыхъ другихъ произведеніяхъ, для Шатобріана составляетъ удовольствіе поздравить его съ такими прекрасными вещами, внушенными христіанствомъ.
‘Если поэтическія произведенія XVII столтія были прекрасны,— говорить Шатобріанъ,— не бывъ христіанскими, то это потому, что они были такими безсознательно, и волей-неволей подвергались косвенному могучему вліянію христіанскаго духа. Вы не хотите быть христіанами въ вашихъ произведеніяхъ, французскіе поэты классическихъ вковъ, но вы христіане въ вашихъ сердцахъ, что бы вы тамъ ни длали, нельзя отдлить своего ума отъ своей души, чтобы отдать одинъ искусству, а другую вр, одну истин, а другой прекрасному. Между сердцемъ и духомъ существуетъ, какія бы теоріи ни возставали противъ этого, невидимая и непроизвольная связь, и ваше искусство пользуется тмъ, чмъ переполнена ваша душа, и даже тмъ, въ чемъ ей отказывалъ вашъ вкусъ’.
Эта теорія не только очень остроумна, но и содержитъ отчасти истину. Она стоитъ того, чтобы познакомиться съ нею поближе. Въ сущности, она подымаетъ вопросъ о безличномъ искусств. Справедливо ли различіе, длаемое Боало и его современниками между человкомъ, который думаетъ, вритъ и любитъ извстныя вещи, и этимъ самымъ человкомъ съ перомъ въ рук, выражающимъ и рисующимъ другія чувства, другія страсти и другія врованія? Хорошо ли, чтобы художникъ выставлялъ самого себя съ своими истинными и задушевными чувствами, выставлялъ свое внутреннее существо въ своемъ произведеніи? Хорошо ли, а также возможно ли, чтобы онъ изображалъ только чужую душу, языческую, если онъ христіанинъ, античную, если онъ нашъ современникъ, испанца, если онъ французъ? Возможно ли требовать, чтобы онъ справился съ этимъ силой своего генія?
Это спорная вещь. Одни говорятъ, что самое назначеніе художника состоитъ въ томъ, чтобы выставлять въ своемъ произведеніи не себя, а что-нибудь постороннее, кто говоритъ лишь о своемъ я, тотъ не творитъ, а только высказывается,— у него ограниченный и бдный талантъ. Искусство должно выйти изъ рамокъ своего я, понять самыя разнообразныя настроенія, какъ будто бы они были, наши собственныя, и выразить ихъ такъ, какъ еслибъ они исходили изъ нашего сердца. Другіе находятъ, что лы никогда не можемъ изобразить ничего помимо себя, когда мы рисуемъ вншнія для насъ вещи, то не мы переносимся въ нихъ, а переносимъ ихъ въ себя, и какъ бы тщательно авторъ ни старался избгать откровенности, ему никогда не удастся спрятать себя въ своемъ произведеніи.
Я не знаю, на чьей сторон правда въ теоріи, но на практик хорошо извстно, что искусство никогда не было ни исключительно-личнымъ, ни абсолютно-безличнымъ. Существуютъ степени. Нкоторые художники любятъ особенно выставлять себя, но ихъ душа проникнута и наполнена массой вншнихъ впечатлній, которыя и входятъ въ неразрывную связь съ къ я. Другіе любятъ скрывать свою личность и свои собственныя чувства и изображать только чужую душу, но эту чужую душу они перечувствовали своею, и потому въ манер, съ которой они заставляютъ говорить Другихъ, слышится ихъ собственный тонъ.
Шатобріанъ правъ, когда думаетъ, что въ изображеніяхъ античной души, сдланныхъ художниками XVII столтія, есть многочисленныя черты къ собственныхъ чувствъ. Но онъ правъ только отчасти, потому что люда, о которыхъ онъ намъ говоритъ, великіе художники, они умли если не вполн, то съ необыкновеннымъ могуществомъ превращаться въ тхъ кого хотли изобразить, и становиться испанцами, творя Сида, и римлянами, создавая Горація. Приведенное мнніе Шатобріана походить скоре на ловкій аргументъ, къ которому увлекло его рвеніе защитить свое положеніе, чмъ на сильное, доказательство. По, однако, надо прибавить, что это немного боле, чмъ аргументъ: это, вроятно, убжденіе. Шатобріанъ не врилъ въ безличное искусство, потому что его собственное содержитъ много чертъ его личности. Во всхъ своихъ произведеніяхъ, Атала, Рене, Мученикахъ, Начез, Путевыхъ запискахъ, Воспоминаніяхъ, Рансе, онъ рисуетъ себя самого, и такъ какъ при этомъ онъ чувствовалъ себя великимъ художникомъ, что же удивительнаго въ его недовріи къ тому, чтобы другіе художники имли обыкновеніе и способность выходить изъ рамокъ своей личности?
Какъ бы то ни было, традиція разбита: нтъ античнаго духа, античной религіи, античной нравственности. Будемъ французами, христіанами, новыми людьми и самими собой. Подражательная литература, даже свободная, есть заблужденіе. Классическая литература заблуждалась. Геній христіанства, какъ произведеніе критики, былъ знаменіемъ новыхъ временъ, призывомъ къ новымъ вдохновеніямъ. Но какія же новыя вдохновенія? Посмотрите, что сдлали древніе, не надо подражать древнимъ, надо поступать такъ, какъ они поступаютъ, а это не одно и то же. Они воспвали своихъ боговъ, свое отечество и самихъ себя. Создадимъ національныя произведенія, христіанскія поэмы, элегическую или лирическую поэзію, гд бы мы раскрыли истинныя чувства нашего сердца.
Таковы литературныя идеи Шатобріана съ ихъ отважными заключеніями и слабыми пунктами. Он глубоки, новы и въ цломъ справедливы. Для ихъ времени он удивительны. Он были чрезвычайно плодотворны, уничтожали упорные и вредные предразсудки, освобождали умы, указывали на почти новые источники вдохновенія.
Чувствительность и воображеніе составляютъ поэта, и одного изъ этихъ двухъ качествъ достаточно, если оно превосходно или могущественно. Сочетаніе обоихъ даетъ необыкновенныя произведенія. У Шатобріана живая чувствительность и обширное воображеніе. Воображенія у него больше, чмъ чувствительности. Его чувствительность эгоистична, а воображеніе сильно.
Онъ чувствуетъ, и очень живо. Толчки въ его нравственной жизни всегда отличались страшною силой. Первое причащеніе произвело въ немъ переворотъ. Первые приступы юношеской любознательности и страстей молодости дйствовали на него, какъ горячка. Меланхолія, которую ведетъ съ собой наступленіе зрлаго возраста, была для него отчаяніемъ, онъ провелъ весь день, въ который ему исполнилось 40 лтъ, въ мрачномъ оцпенніи. Его гнвъ былъ ужасенъ. Нтъ боле жестокаго взрыва ненависти, какъ его брошюра О Бонапарт и Бурбонахъ. Но предметомъ этой чувствительности служитъ всегда только онъ самъ. Немного найдется людей, которые бы боле плняли, любили плнять и мене любили сами. ‘Очарователь’, какъ называетъ его Жуберъ съ свойственною ему врностью наблюденія и выраженія, плнялъ міръ, это только и связывало его съ нимъ. Онъ разсказываетъ о смерти лицъ, наиболе любившихъ его, съ простымъ и скромнымъ величіемъ, внушающимъ уваженіе, но для человка съ такимъ могущественнымъ и часто роскошнымъ воображеніемъ это нсколько сухо. Въ молодости и даже въ 22 года мы видимъ его чрезвычайно боязливымъ. Отъ этого осталось у него совершенное отсутствіе доврчивости и откровенности: ‘Осторожность есть внутреннее уединеніе, мшающее болтать обо всемъ, что меня занимаетъ. Я никогда не говорю о моихъ интересахъ, о намреніяхъ, работахъ, идеяхъ, привязанностяхъ, такъ какъ глубоко убжденъ въ скук, которую мы причиняемъ другимъ, говоря о себ’. Это смсь застнчивости и гордости, которая обнаруживаетъ душу, способную удовлетворяться собой.
Это не мшаетъ быть нжнымъ, это отлично уживается съ жгучими изліяніями Рене, съ безпокойными ласками его задушевной переписки. Такіе люди любятъ только свои мечты и отголосокъ этихъ мечтаній въ сердц другихъ и изливаютъ свою душу въ чужую лишь для того, чтобы имъ отдали эту послднюю, а это только утонченный способъ любить себя. Отсюда происходитъ стремленіе къ откровенности безъ ея опредленнаго предмета и нравящееся имъ мученіе вчной страсти, столько же горячей, какъ и неопредленной.
Это ведетъ къ заключенію, что можно, имть нжное сердце, но не доброе, и быть глубоко потрясенному любовью, не любя. Вс привязанности Шатобріана были таковы. Онъ никогда не отдается, онъ ссужаетъ себя съ расточительностью. Его страсти, какъ частнаго человка, такъ и политика и врующаго, носятъ этотъ характеръ. Онъ страстно любилъ быть любимымъ своею страной, своимъ королемъ, своимъ Богомъ. Онъ хотлъ бы, чтобы его ласкала его извстность, и, въ то же время, длалъ видъ, что ее презираетъ, и всю свою жизнь онъ кокетничалъ со славой.
Изъ всего этого образовалась дйствительная, но странная чувствительность, въ которой страсть служитъ блестящею формой эгоизма. У человка съ геніемъ изъ этого получается глубокое знакомство, печальный анализъ и великолпная выставка своего я. Всю жизнь Шатобріанъ съ самодовольствомъ наблюдалъ самого себя, съ жестокостью изслдовалъ, разсказывалъ съ нжностью и краснорчіемъ. Но какъ же это не надодаетъ? Во-первыхъ, потому, что это прекрасно, во-вторыхъ, потому, что каждый человкъ, исключая таланта, походитъ на другаго, и въ трагическомъ монолог Шатобріана насъ интересуетъ трагедія нашей собственной природы. Къ тому же, все это было такъ далеко заведено, что даже Исповдь Руссо даетъ только слабое предвкушеніе подобнаго состоянія.
Своею чувствительностью Шатобріанъ всецло обратился внутрь себя, своимъ воображеніемъ, не будетъ преувеличеніемъ сказать, онъ свтитъ на цлый міръ. Тутъ нтъ ничего несовмстимаго, во-первыхъ, потому, что величіе геніи очень часто представляютъ соединеніе противуположныхъ качествъ, затмъ, потому, что между субъективною чувствительностью и экспансивнымъ воображеніемъ нтъ даже противупояожности. Вещи созданы не такъ, какъ люди, нтъ необходимости имъ отдаваться, надо заняться ими настолько, чтобы не только ихъ понимать, но и чувствовать. Въ этомъ отношеніи Шатобріанъ удивителенъ. Его чувствительность, не поглощенная, мало задерживаемая даже другими лицами, предоставила его воображенію полный просторъ распространяться съ сочувствіемъ на все мірозданіе.
‘Я блуждалъ по большому вереску, который кончался лсомъ. Какъ немного надо для моей мечтательности! Сухой листъ, гонимый передо мной втромъ, хижина, дымъ которой поднимается надъ обнаженною верхушкой деревьевъ, мохъ, дрожащій на ствол дуба при дуновеніи свернаго втра, отдаленная скала, пустынный прудъ, на которомъ шепчетъ завядшій тростникъ… Уединенная колокольня подымалась въ глубин долины. Я часто слдилъ глазами за перелетными птицами, летвшими надъ моею годовой. Я представлялъ себ незнакомые берега, далекія страны, куда он направляются, я хотлъ бы имть ихъ крылья. Поднимитесь же, желанныя бури, которыя должны унести Рене въ предлы другой жизни! Говоря такимъ образомъ, я ходилъ большими шагами съ пылавшимъ лицомъ, втеръ разввалъ мои волосы, я не чувствовалъ ни дождя, ни холода, я былъ очарованъ, взволнованъ, мной какъ бы владлъ демонъ моего сердца… Мн казалось, что жизнь удвоивалась въ глубин моего сердца, что я имлъ могущество творить міры’.
Вотъ мученія одинокой и одинокой по своему желанію души, которая обращается сама въ жадное воображеніе исчерпать природу, въ горячее желаніе смшаться съ вещами и въ нетерпніи творить.
Вс уединенные мечтатели имютъ эти порывы, которые часто только утомляютъ ихъ нервы. Но Шатобріанъ имлъ крпкое сложеніе, большую силу ума и ни съ чмъ несравнимую способность къ работ. Подобно многимъ другимъ, онъ вопрошалъ міръ, но міръ отвчалъ ему, какъ и всмъ тмъ, которые умютъ диктовать ему отвты. Стремленіемъ его артистической натуры было понять и прочувствовать красоту всхъ предметовъ, предметовъ наиболе противуположныхъ, наиболе отдаленныхъ одинъ отъ другаго, и наслаждаться ихъ сближеніемъ въ обширныхъ и хорошо расположенныхъ сочиненіяхъ. Онъ говоритъ въ одномъ мст: ‘Эпопея должна заключать въ себ вселенную’. Не только въ эпопе, но и везд онъ никогда не стремился ни къ чему меньшему.
Античныя общества, новыя общества и дикія общества встрчаются к нсколько сталкиваются въ Опыт. Надо, чтобы христіанство, фетишизмъ, любовь естественная, любовь христіанская и любовь своевременная встрчались въ Атала, надо, чтобы природа, развалины, цивилизація, общество, уединеніе, желанія, дйствіе и стремленіе къ несчастію встрчались на нсколькихъ страницахъ Рене, тамъ же можно встртить древнюю войну, современную войну, естественное состояніе, высшую цивилизацію, жестокое варварство, безнадежную утонченность, любовь безсознательную, любовь покинутую и нжную, любовь меланхолическую и горькую, мало этрго: XVII вкъ и вка первобытные, двственные лса и Версаль, патріархальный бытъ и Людовикъ XIV’, ночи Вооза и ужины Ниноны де-Ланкло и т. п. умщались (и поистин въ очаровательной форм) въ Natchez.
Несмотря на громадное усиліе, и артистическаго умнья Шатобріана было недостаточно, чтобы спаять и совмстить столько несходствъ. Но онъ стремится къ этому и въ этомъ заключается новое, совсмъ оригинальное понятіе о поэтической иде и произведеніи искусства. Современникамъ Шатобріана нравилось мелочное во всхъ вещахъ. Они придерживались описаній въ области искусства, но замтьте, что они описывали все и придавали тмъ больше цны обработк предмета, чмъ мелочне былъ предметъ. Въ области эпической поэзіи они разсказывали хорошенькіе анекдоты и ихъ умъ былъ остроуміемъ. Шатобріанъ какъ бы сказалъ имъ: ‘Разв вы не видите, что существуютъ великія вещи? Откройте же глаза, въ особенности подымите ихъ и смотрите!’ — Но на что?— ‘Да на все!— это очень интересно’.
Благодаря этой любви къ поискамъ и этой способности чувствовать красоту всего, наиболе разнообразнаго, онъ переступалъ границы своей относительно узкой чувствительности, онъ переступалъ даже свои литературныя идеи. Въ самомъ дл, его литературныя идеи стремились къ литератур оригинальной и искренней, къ литератур національной и христіанской. Но въ нихъ заключается еще нчто большее и лучшее. Знать, что все въ вселенной и въ исторіи поэтично и заключаетъ въ себ зародышъ прекраснаго, матеріалъ для искусства, что если новая душа таинственна* то античная душа иметъ другое величіе — наивность, что Аины и Іерусалимъ достойны удивленія, каждый въ своемъ род, и что если христіанство прекрасно, то прекрасно также и язычество,— это значило открыть новое искусство, искусство Гёте и поздне Гюго.
Но это еще не все. Искусство, понятое такимъ образомъ, двигаясь отъ Флориды до Пирамидъ, идетъ также отъ величія къ граціи и отъ святости къ улыбк. Шатобріанъ владетъ не однимъ только геніемъ. У него много ума. Онъ весело разсказываетъ хорошенькій анекдотъ, ловко набрасываетъ силуэтъ своего лакея, своего проводника, сумасброднаго паши. Веселый, насмшливый умъ, который мы съ удивленіемъ видимъ иногда въ какомъ-нибудь изъ приключеній его молодости, переданныхъ Жуберомъ, встрчается въ Путевыхъ запискахъ, Воспоминаніяхъ съ живымъ, быстрымъ, краткимъ слогомъ, который такъ къ нему идетъ.
Богатство, разнообразіе, гибкость воображенія помогли ему удивительно чувствовать произведенія природы. Бернарденъ де-С.-Пьеръ, на половину скромно наполовину лукаво, говоритъ м-me Помонъ: ‘Я, владю только маленькою кисточкой, а Шатобріанъ — щеткой’. Такъ какъ мы имемъ дло съ людьми, говорящими метафорами, то позволимъ себ сказать, что у Бернардена де-С.-Пьера была, маленькая флейта, а у Шатобріана цлый оркестръ, или лучше скажемъ просто, что на ряду съ Лукреціемъ и Лафонтеномъ Шатобріанъ величайшій живописецъ, краснорчивйшій толкователь природы, и надо прибавить, что онъ является Лукреціемъ безъ системы и, благодаря путешествіямъ, боле богатымъ, чмъ Лафонтенъ.
‘Пейзажъ есть состояніе духа’,— сказалъ остроумно одинъ современный моралистъ, это значитъ, что художникъ окрашиваетъ предметы, которые его окружаютъ, чувствомъ, которое имъ владетъ, и, помимо даже желанія, рисуетъ ихъ красками, которыя служатъ выраженіемъ этого чувства. Въ этомъ тайна пейзажистовъ, даже самыхъ великихъ. По для того, кто передъ лицомъ природы испытываетъ только любовь къ ней, дло обстоитъ иначе. Шатобріанъ любилъ природу, какъ Лафонтенъ животныхъ, и это’ можетъ быть, единственно глубокое и постоянное чувство, которое онъ когда-либо имлъ. Онъ здилъ на Востокъ искать религіозныхъ волненій, а привозилъ оттуда преимущественно пейзажи, и въ такомъ количеств, что они переполнили Мучениковъ, ихъ хватило на Путевыя записки и еще осталось для Воспоминаній.
Предметы говорятъ съ нимъ. Шатобріанъ получаетъ отъ нихъ прямое и полное впечатлніе. Ничто не обезображиваетъ и не искажаетъ яснаго и свтящагося изображенія, идущаго отъ нихъ прямо къ нему въ душу. Его гордость и горечь, заставляющія его иногда несправедливо относиться къ людямъ, не стсняютъ его передъ природой, онъ не отличался систематичностью и не простиралъ мизантропію до всемірнаго пессимизма, который заставляетъ видть злую природу.
Мн кажется, что именно это онъ намъ самъ говоритъ въ такихъ выраженіяхъ: ‘Очаровательныя размышленія! тайныя и невыразимыя прелести души, наслаждающейся собой! я васъ позналъ вполн среди пустынь Америки. Хвастаются любовью къ свобод! Когда во время моихъ путешествій я оставилъ европейскія поселенія и очутился въ первый разъ одинъ среди океана лсовъ… охваченный какимъ-то безуміемъ, я не держался никакой дороги, я шелъ отъ дерева къ дереву, безразлично направо, налво, и говорилъ себ: ‘Здсь не надо держаться дорогъ, здсь нтъ ни городовъ, ни узкихъ домовъ, ни королей, ни президентовъ республики, ни законовъ, ни людей…’
Природа у Шатобріана является не прикрашенная, не идеализированная, не обезображенная, а такая, какъ она существуетъ въ дйствительности. Другіе писали напишутъ по поводу ея или романъ, или философское сочиненіе, онъ видитъ ее и любитъ ее.
Трудно было, чтобъ изъ этой чувствительности, такой живой, но такъ замкнутой въ себ самой и такъ мало распространявшейся на людей, могла выйти глубокая и проницательная психологія. Обратите вниманіе, что самый большой мизантропъ между моралистами началъ съ любви къ людямъ, по крайней мр, съ того, что любилъ смшиваться, съ ними.
Вспомните Рошфуко и Лябрюйера, Расина и Мольера, Корнеля, который скоре великій идеалистъ человческой природы, чмъ точный живописецъ людей, и, наконецъ, Руссо. Великій моралистъ начинаетъ любить людей, по крайней мр, изъ любопытства, потомъ онъ ихъ узнаетъ, потомъ отдляетъ себя отъ нихъ, что также необходимо, чтобъ ихъ нарисоватъ, затмъ онъ ихъ рисуетъ. Но кто никогда даже не ощущалъ удовольствія находиться среди нихъ, тотъ можетъ быть великимъ поэтомъ, онъ никогда не будетъ живописцемъ человчества. Шатобріанъ имъ и не былъ. Уединеніе учитъ людей, обладающихъ геніемъ, всему, кром человческихъ страстей, если исключить ихъ собственныя. Въ этомъ отношеніи Шатобріанъ ограниченъ: онъ знаетъ только свою душу, онъ знаетъ ее хорошо я настолько, чтобы вкладывать ее съ достаточнымъ разнообразіемъ во всхъ своихъ героевъ: Шактаса, Рене, Евдора. Но, вслдствіе этого, романъ даетъ намъ только одного героя. За исключеніемъ этого главнаго лица, нарисованнаго часто съ удивительною выпуклостью и разобраннаго съ чрезвычайною глубиной, ясно, что авторъ колеблется и что именно часть его искусства и безконечнаго очарованія художника употребляется, чтобы прикрыть это затрудненіе. У этого великаго художника портреты, даже физическіе, отсутствуютъ или представляютъ только быстрый, хотя и прелестный набросокъ. Что касается нравственныхъ портретовъ, за исключеніемъ всегда тхъ, въ которыхъ онъ изображаетъ самого себя, то они слабы до такой степени, что кажется, что онъ ихъ избгаетъ. Въ этомъ состоитъ главный недостатокъ Шатобріана, и, говоря правду, единственный, который очень чувствуется.
Другіе недостатки происходятъ отъ другихъ причинъ, которыя мы также знаемъ. Планъ сочиненія у Шатобріана представляетъ богатый предметъ для спора. Одни находятъ, что его нтъ вовсе, другіе находятъ, что онъ удивительно хорошъ,— и т, и другіе говорятъ не безъ основанія. Его сочиненія превосходны, какъ произведенія искусства, и очень плохи, какъ произведенія логики. При чтеніи Генія христіанства, если вы хотя немного вспомните Изложеніе католической вры или рчь о Всемірной исторіи, вамъ станетъ нсколько совстно за нашъ вкъ. Въ дидактическомъ сочиненіи планъ есть способъ доказательства, и этого искусства недостаетъ у Шатобріана, который во всю свою жизнь ничего не доказалъ, кром-того, что онъ великій поэтъ. Въ этомъ заключается особенность названнаго сочиненія, стремившагося стать поучительнымъ произведеніемъ и представляющаго изъ себя собраніе блестящихъ отрывковъ и прекрасныхъ страницъ. Не достаетъ связи. Это листы, которые вылетаютъ изъ грота Сивиллы. Самъ Шатобріанъ не отвергнулъ бы этого сравненія.
Наоборотъ, въ произведеніяхъ воображенія никто больше его не имлъ чувства мры и законченности. Онъ былъ классикомъ и французомъ въ этомъ отношеніи, какъ вс наши великіе новые писатели, даже наиболе освободившіеся отъ традицій, какъ Гюго, какъ Флоберъ. Въ этомъ сказывается устойчивый инстинктъ расы.
Прежде всего, онъ владетъ симметричностью сочиненія, которую мы такъ любимъ, и стараньемъ хорошо расположить и соразмрить части. Путевыя записки, которыя могли бы обойтись безъ этого, такъ какъ представляютъ собой дорожныя впечатлнія, носятъ именно такой характеръ. Здсь являются три пункта, которые составляютъ три центра, отдльные, но, въ то же время, связанные между собой, и, притомъ, въ восходящемъ порядк: Спарта — Аины — Іерусалимъ, античная сила, античное искусство, христіанскій духъ, затмъ онъ быстро скользитъ мимо Египта, Карагена, мимо Испаніи, о которой, кажется, онъ имлъ поразсказать кое-что очень интересное: надо, чтобы посл Іерусалима остатокъ путешествія имлъ характеръ только эпилога.
Затмъ Шатобріанъ обладаетъ истинно артистическою способностью, если можно такъ сказать, органическою, которая заставляетъ жить и волноваться произведеніе искусства около группы чувствъ, его оживляющихъ. Въ Путевыхъ запискахъ господствуютъ, вращаются и появляются черезъ промежутки три или четыре чувства, которыя даютъ единство самымъ разнообразнымъ сценамъ. Незначительность человка передъ памятниками исторія и самая суетность этихъ памятниковъ, представляющихъ развалины, среди вчной и спокойной природы,— вотъ одно изъ тхъ настроеній, которыя появляются время отъ времени при удобномъ случа, чтобы связать блестящіе очерки и отступленія любознательнаго путешественника и художника.
Одинъ изъ недостатковъ Шатобріана зависитъ отъ самаго, старанія его поучать и доказывать. Что бы тамъ ни говорили, Мученики представляютъ изъ себя поэму и ничего больше. Но въ его намренія входило сдлать изъ этого сочененія тезисъ, и слды этого замтны. Надо было доказать, что христіанское чудесное прекрасне языческаго чудеснаго и сопоставить эти два рода чудеснаго. Именно вслдствіе того, что Шатобріанъ обладаетъ удивительною способностью находить прекрасное везд, гд оно есть, то-есть повсюду, онъ даетъ намъ образцовыя страницы античнаго вдохновенія (вс первыя книги Мучениковъ) и чудные, оживленные образцы христіанскаго духа. Но онъ считаетъ своимъ долгомъ ввести въ свою поэму все, что есть чудеснаго въ. христіанств, и все, что есть чудеснаго въ язычеств, чтобы развитіе его тезиса отличалось полнотой, вотъ почему мы встрчаемъ тамъ столько безполезнаго съ точки зрнія искусства.
Несмотря на это, вс произведенія Шатобріана заслуживаютъ того, чтобы ихъ читали, между ними есть даже четыре или пять безусловно-превосходныхъ: прежде всего, эти короткія прелестныя книги Рене, полныя такой поэзіи и такого изящнаго волненія, затмъ Мученики, несмотря на ихъ недостатки, или, если хотятъ выбрать ихъ нихъ, то разсказъ Евдора, гд есть страницы, равныя самымъ чудеснымъ страницамъ нашей литературы, картины религіозной жизни, заключающіяся въ Геніи христіанства, Спарта, Аины и Іерусалимъ въ его Путевыхъ запискахъ, годы юности въ Воспоминаніяхъ, наконецъ, Natchez, кром первыхъ главъ. Это вмст съ Рене есть истинная книга молодости Шатобріана, безъ системы, безъ претензіи,— Шатобріана, опьяненнаго свободой, уединеніемъ, книга, полная искренней ироніи, наивности и великолпнаго отчаянія. Не надо забывать, что возвышенныя страницы Генія (напримръ, лсъ Америки при лун) попросту заимствованы изъ Natchez, и Рене и Атала были въ ихъ первоначальной форм его отрывками. Здсь заключенъ живой, свжій, чудесно бьющій и свободный источникъ, изъ котораго должна была родиться эта рка, такъ обильно разливавшаяся въ продолженіе сорока лтъ.
Слогъ, наиболе характеризующій Шатобріана, тотъ слогъ, который вс имютъ въ виду, говоря: слогъ Шатобріана, отличается блескомъ, плавностью и гармоніей. Живость описанія увеличивается искусствомъ группировать и обставлять сцену, выдляя и ограничивая ее. Его сравненія стали знамениты. Многія, на самомъ дл, новы, оригинальны, т.-е. являются оборотами мысли, а не слога. Много говорили объ ‘этой высокой колонн, которая возвышается одна въ пустын, какъ великая мысль возвышается черезъ промежутки времени въ душ, которую опустошили время и несчастье’. Склонность къ сближенію состоянія души съ матеріальнымъ предметомъ, который становится, такимъ образомъ, символомъ, очень ярко выдляется у Шатобріана.
Плавность, которую нужно отличать отъ гармоніи, есть даръ представлять мысль, даже когда она не живописна и не выражаетъ никакой гармоніи природы, въ полной, звучной и уравновшенной форм, въ которой ухо находитъ раньше ума и возбужденіе, и удовольствіе. Учителями плавкости были Платонъ, Цицеронъ и Боссюэтъ. Шатобріанъ далъ языку какъ бы трепетаніе сильнаго вдохновенія. Поздне слогъ его испортился. Въ Мученикахъ онъ очень неровенъ, въ Рансе онъ совсмъ плохъ Шатобріанъ представляетъ собой самое крупное явленіе въ исторіи французской литературы со времени Плеяды. Онъ полагаетъ конецъ литературному развитію, продолжавшемуся около трехъ столтій, и съ него начинается новая литература, которая будетъ долго еще развиваться. Его идеи освободили его поколніе, его примръ поднялъ новое, его геній оживляетъ еще тхъ, которые за нимъ послдовали. Весь Ламартинъ, весь Виньи, первая манера Гюго, первая манера Жоржъ Занда, часть Мюссе, большая часть Флобера происходятъ отъ него, и Огюстенъ Тьерри открываетъ искусство современнаго историка, читая Шатобріана. Мы оставляемъ въ сторон подражателей въ собственномъ смысл, которые неисчислимы.
Его вліяніе на нравы было значительно, потому что онъ ихъ затрогивалъ въ ихъ источник, въ глубин души. Отчаяніе, меланхолія, усталость бытія стали посл него обыкновенными состояніями и нравственными привычками и даже свтскою рисовкой. Одно время забытыя, и то не вполн, он возрождаются въ настоящее время. Шатобріанъ понялъ красоты всхъ временъ и всхъ міровъ и призвалъ вс таланты тамъ черпать. Историки, поэты, романисты, моралисты, философы, историки религіозныхъ идей, путешественники,— вс ему чмъ-нибудь обязаны. Какъ бы ни относились недоврчиво къ точнымъ формуламъ, въ одно и то же время, всегда слишкомъ широкимъ и слишкомъ узкимъ, все же можно рискнуть назвать Шатобріана человкомъ, обновившимъ французское воображеніе.